Интермеццо для проигравших (гет)

I do desire we may be better strangers.

(Shakespeare, As You Like It)

От себя не убежишь и себя не наебёшь — вот что самое отвратительное.

У него было пять лет в одиночке Азкабана на размышления: о себе, о своих решениях, о войне. Об отце. О матери. Об Астории и о том, что он с ней невольно сотворил. Об их нерождённом сыне. Обо всех людях, которые пострадали от его рук, и о людях, которые пострадали из-за его бездействия. Целая прорва времени наедине с собой, дементорами и бесконечными сожалениями; пять лет сожалений и пробирающего до костей холода. Иногда Драко удивлялся тому, что не тронулся умом ещё в первый год заключения — и у него не было ни единого рационального объяснения, кроме одного: мама. Он цеплялся за мысль о том, что теперь нужен ей ещё больше, чем нужен был прежде, как утопающий цепляется за спасительный обломок мачты. За это — да ещё за то, что Блейз успел вывезти Нарциссу из страны.

В этих мыслях не было ничего счастливого. Они даже воспоминаниями не были. Их не могли отобрать дементоры.

В остальном же Азкабан был беспросветным адом, от которого было никуда не деться даже теперь, спустя пять месяцев после выхода из тюрьмы. Поначалу он был слишком озабочен насущными проблемами — где жить, на что жить, как освоиться в маггловском мире, как пройти еженедельный унизительный допрос в кабинете Уизли, как не проебаться на работе и не подставиться перед Хислоп. Это было не просто страшно — мучительно. Поначалу Драко почти хотелось, чтобы его засунули обратно в камеру, в простые и понятные четыре стены, в привычный ад, в замкнутый круг, в повторяющийся изо дня в день родной и понятный кошмар. Свобода оглушала. Свобода оказалась почти невыносимой, свобода требовала от него больше, чем у него было, — и при этом занимала всё его сознание, отбирала каждую крупицу тех немногих сил и концентрации, что у него оставались. Не давала опомниться. Не позволяла вспоминать. Новая реальность стала стеной, защищающей Драко от прошлого.

А потом появилась Грейнджер. Гермиона. С её заботой, с её пристальным внимательным взглядом, с глупыми попытками защищать его от всего того, что он заслужил. С её наивной уверенностью в том, что он имеет право жить, а не просто выживать. Маленький упрямый ручеёк, проточивший спасительную плотину.

Теперь Драко казалось, что прошлое хлынуло в этот разлом бурным потоком, который вот-вот накроет его с головой.

Он лежит в темноте и невидящими глазами смотрит на потолок, пытаясь не захлебнуться в кошмаре, от которого только что проснулся.

Ему шестнадцать, и он уже несколько месяцев ничуть не гордится тем, что принял Метку. Драко раз за разом проваливается в своих попытках дотянуться до Дамблдора — попытках отчаянных и бесплодных, в равной мере продиктованных ужасом перед Повелителем и страхом за жизнь матери. Он приехал в Мэнор на рождественские каникулы и теперь стоит на коленях, опустив голову и ожидая, ожидая, ожидая.

— Ты разочаровал меня, Драко, — даже не поднимая лица, Драко знает, что безгубый рот Лорда искривляется в холодной змеиной улыбке. — И всё-таки у меня есть для тебя рождественский подарок. Твоя тётушка немного разочарована тем, что он не достанется ей, но я напомнил ей о том, что с любимым племянником нужно делиться. К тому же у Беллатрикс есть другое задание…

Повелитель задумчиво крутит в пальцах свою волшебную палочку. Драко хочется кричать.

— Мы с тобой отправляемся в гости, Драко! Разве это не чудесно?

В рядах окружающих их Пожирателей раздаются сдавленные смешки.

— Да, мой господин, — в горле стоит сухой ком. Хочется укрыться, уткнуться лицом в плечо стоящей сейчас за его спиной мамы. Хочется прокашляться, но он запрещает себе это делать. Драко даже вдыхает через раз, и голова кружится то ли от ужаса, то ли от нехватки кислорода, то ли от всего вместе.

Лорд поднимается со стула с высокой спинкой, неторопливо подходит к нему и крепко, до боли, сжимает свои бледные паучьи пальцы на предплечье Драко — и ему кажется, что он всё-таки вот-вот задохнётся, затянутый в тугую петлю парной аппарации.

А потом в лицо бьёт холодный ветер, такой свежий, такой чистый после спёртого воздуха Мэнора — и Драко несколько секунд жадно хватает воздух ртом, точно выброшенная на берег рыба. Лорд разжимает хватку, идёт вперёд, не оборачиваясь и не сбавляя темпа. То, что Драко последует за ним, само собой разумеется. Драко следует.

Маггловские гирлянды освещают улицу призрачным голубоватым светом.

— Вероятно, тебе любопытно, кого мы почтим рождественским визитом?

— Да, мой Лорд, — видит Мерлин, ему не любопытно, нет, он просто хочет домой. Просто хочет, чтобы всё это поскорее закончилось.

Но это не заканчивается.

Амелия Боунс. Это была Амелия Боунс.

Лорд вошёл в её дом так легко, словно на нём не было десятков охранных заклинаний. Он просто взмахнул палочкой и открыл украшенную венком из остролиста входную дверь — открыл, словно их и впрямь ждали, словно они действительно были всего лишь гостями. Словно не шли убивать.

Она не выглядела испуганной. Не плакала. Не умоляла сохранить ей жизнь.

— Что тебе нужно? — холодно осведомилась Боунс. — У меня есть планы на вечер.

У этой женщины оставались силы на то, чтобы стоять перед лицом своей смерти — и смеяться в это лицо. Драко не понимал. Никак не мог понять.

— Что мне нужно… — задумчиво повторил Лорд, равнодушно осматривая стоящее в гостиной рождественское дерево. — Люди почему-то всегда уверены в том, что мне от них что-то нужно. Что я чего-то хочу. Но иногда, Амелия, вопрос заключается в том, чего я не хочу.

— О, ну конечно же, — усмехается она. — Мне следовало догадаться, почему ты здесь. Ты просто не заинтересован в моём карьерном росте… Том.

По белоснежному нечеловеческому лицу Лорда пробегает что-то вроде судороги, а потом он поднимает палочку, и Драко остаётся только отступить в дальний угол гостиной и попытаться удержать щиты, едва справляющиеся с напором хлещущей по ним магии — магии неистовой, страшной, дикой. Мадам Боунс почти не уступает по силе Лорду.

Почти.

— Как ты могла заметить, Амелия, — Повелитель усмехается, ломая её палочку, и Драко чувствует, как что-то внутри него ухает вниз. Окровавленное лицо мадам Боунс остаётся невозмутимым, — как ты могла заметить, я сегодня пришёл не один.

— Привёл волчонка Люциуса, — кивает она и с нехорошим присвистом выдыхает. — Понимаю. Будешь учить его охотиться, раз папаша не может?

— Твоими молитвами, Амелия, твоими молитвами, — улыбается Лорд и делает пригласительный жест рукой. — Драко, прошу.

Драко наконец опускает щит и нерешительно подходит ближе. Он знает, чего ждёт от него его повелитель, — но пыточное не даётся ему ни с первого, ни со второго, ни с третьего раза. Не помогает даже мысль о том, что это Боунс отправила отца в Азкабан.

— Ты ведь не хочешь, Драко, — в голосе Лорда слышится нетерпение, — чтобы я показал тебе, как это делается, воспользовавшись Нарциссой в качестве наглядного пособия, не так ли?

— Нет, господин, — омертвевшими от ужаса губами шепчет Драко. — Пожалуйста, господин, прошу, позвольте мне попробовать ещё раз. Я справлюсь. Обещаю, я справлюсь.

Во взгляде мадам Боунс мелькает что-то… что-то вроде сострадания.

А потом он справляется. Он раз за разом направляет в Амелию Боунс пыточные проклятия — слабенькие, неумелые, и близко не стоящие рядом с теми, которыми Беллатрикс терзает своих жертв, — до тех пор, пока Хозяину не наскучивает зрелище кричащей и корчащейся от боли под его ногами женщины. Пока комнату не освещает вспышка зелёного пламени.

Драко судорожно выдыхает и крепче перехватывает свою палочку дрожащими от напряжения пальцами.

— В одном она права, — холодно бросает Лорд, поддевая мыском ботинка лицо мадам Боунс и заглядывая в её остекленевшие мёртвые глаза. — Тебе нужна практика.

Практики у него оказалось достаточно.

Драко заставляет себя добрести до уборной, включает воду и утыкается взглядом в своё отражение в зеркале. Из зеркала на него смотрит личный палач Волдеморта. Может быть, и не убийца, но всё-таки палач. Вероятно, за войну он применил больше пыточных, чем все остальные Пожиратели вместе взятые. Он знал десятки способов причинить боль.

Боль, боль, боль, боль, боль.

Пожиратели. Орденцы. Нейтралы. Магглы.

Неважно.

Он пытал родителей на глазах детей. Пытал детей перед их родителями. Пытал на рейдах и в подземельях Мэнора. Мастерски извлекал информацию из членов Ордена. Карал за проступки других Пожирателей и покорно опускался на колени перед Лордом, который предпочитал наказывать его лично. Делал то, что приносило удовольствие безносому ублюдку. Делал что угодно, лишь бы это защитило мать.

Жалеет ли он? О да, он жалеет. Но правда заключается в том, что если завтра Лорд воскреснет и прикажет ему пытать снова — Драко снова будет пытать. Будет становиться под его Круциатусы. Будет убивать, если придётся. О, он прекрасно понимает отца, который вернулся в ряды Пожирателей лишь для того, чтобы спасти жену и сына. Драко снова принял бы Метку, принял бы без ропота и возражений, если бы только это помогло ему защитить мать или Тори… или Грейнджер.

Грейнджер. Глупую, упрямую, никогда и ни за что не согласившуюся бы на такой дар. Плевать. Ей даже знать было бы не обязательно. Ей вообще не обязательно знать о том, на что он готов пойти ради того, чтобы она была в порядке. Ей и не нужно знать.

К счастью, это вообще — не нужно. Война закончилась восемь лет назад. Волдеморт сдох на глазах у Драко и у всего Хогвартса заодно. Благодаря Святому Поттеру все они живут в мире, где Гермиону никогда не заставят явиться в комиссию по учёту маггловских выродков — руки сжимаются в кулаки, дыхание перехватывает от ненависти — и не отправят в Азкабан лишь за то, что она родилась в неправильной семье. Всё хорошо. Ей никто не навредит.

Он ей не нужен.

Гермиона знает это так же твёрдо, как то, что сегодня суббота: ему нет места в её жизни. Ей ведь хорошо одной. Она только-только выпуталась из брака с Роном: простым, понятным, знакомым ей с детства и не самым плохим, в общем-то, — пусть даже и ребячливым, — парнем. Малфой же — другое дело. Малфой — плохой, чёрт бы его побрал, человек; злой человек, и она это знает. Он мерзко вёл себя с ней в школе и был пугающе жесток на войне — она ведь читала его бумаги.

Рассудок твердит ей о том, что она должна передать его инспектирование кому-нибудь — да кому угодно, раз уж Панси отказалась, — и больше никогда с ним не видеться, избегать его до тех пор, пока не закончится его испытательный срок или пока его не отправят в тюрьму за какое-нибудь очередное малфоевское дерьмо.

Мысль о том, что Драко может вернуться в Азкабан, причиняет Гермионе такую внезапную и острую боль, что она на мгновение забывает, как дышать. Она не хочет для него этого. Только не снова. Невозможно убедить себя, что он чудовище, которое заслуживает всего, что с ним сделали.

«Ты его ненавидишь, я его ненавижу, вся страна его ненавидит. Ладно, хорошо, не ненавидит — презирает».

Если Гермиона сумеет поверить в то, что Драко ей не нужен, он снова останется с этим презрением один на один — точно дикий зверь, которого швырнули в клетку и тычут сквозь прутья решётки острыми палками, наслаждаясь его бессильным гневом.

«Я всё о себе знаю. Сколько Круциатусов мне надо словить до того, как начну тебе ботинки лизать, — и то знаю, Грейнджер».

Гермиона закусывает костяшку большого пальца, а потом коротко и рвано выдыхает, чтобы не разреветься.

«Ты бы знала, как я был горд, когда Лорд удостоил меня Метки. Малолетний кретин».

Он жалеет. Жалеет.

Может быть, однажды Гермиона спросит его о том, почему всё — так. Почему он сделал такой выбор. Почему стал тем, кем стал. Что случилось с тем мальчиком, от которого она впервые услышала слово «грязнокровка».

И, может быть, даже получит правду в ответ.

А пока… пока нужно просто собраться. Просто взять себя в руки, привести в порядок волосы, покопаться в шкафу и выбрать подходящую для похода в Аврорат одежду — что-нибудь простое и неброское. Передать детей миссис Гилберт, шагнуть в зелёное пламя камина и оказаться в гулком и пустом министерском Атриуме. На часах без четверти девять; Гермиона и сама не может наверняка сказать, зачем заявилась сюда в такую рань. Словно для того, чтобы встретиться с Малфоем, ей нужны эти два часа на подготовку.

Возможно, и правда нужны.

Гермиона шагает по длинным коридорам, тускло освещённым мигающими лампочками, то и дело с кем-нибудь здороваясь. Наверное, главное отличие «правопорядочников» от остальных министерских департаментов заключается в том, что они никогда не спят: кто-то уже заступает на дневную смену, кто-то выползает с ночной, кто-то и вовсе третьи сутки не выходил в город, зарывшись в отчётность. Отдел артефакторики вообще живёт на честном слове, кофеине и укрепляющем зелье: их работа даже спустя восемь лет после окончания войны не закончилась — ребята до сих пор разгребают содержимое банковских сейфов и тайников Пожирателей, и в их помещениях вечно что-нибудь гремит, орёт и взрывается. Терри Бут, руководящий артефакторами (сплошь рейвенкловцами, конечно), ещё шесть лет назад каждую неделю клялся, что уволится — и ничего, до сих пор никуда не делся.

Мимо пробегает взмыленный Шеймус Финниган, на ходу бросая ей «какими судьбами да в наши подвалы, Грейнджер, прости-прости-прости, ужасно опаздываю» и, не дожидаясь ответа, уносится дальше по коридору. Гермиона смотрит ему вслед и хмурится: она и не знала, что Шеймус тоже стал аврором — казалось бы, совсем не его работа, а вот же.

Иногда у неё возникало такое ощущение, что работать в Аврорате подвизался весь Отряд Дамблдора, а то и вовсе — с учётом Паркинсон — весь их злосчастный выпуск девяносто восьмого, он же выпуск девяносто девятого. Она, Рон, Гарри, Панси, Бут, Голдштейн, Корнер, Данбар, Деннис Криви, Захария Смит… кто-то ещё с Рейвенкло и Хаффлпаффа, кажется. Даже сёстры Патил, решившие после окончания Хогвартса идти работать в Мунго, то и дело появлялись на втором уровне Министерства — то с консультациями, то с освидетельствованиями, то ещё с какими-нибудь колдомедицинскими штуками.

Будто бы их всех так и не отпустила война. Будто бы они пытались хоть что-то исправить задним числом.

Добравшись до двери, на которой красуется табличка с её именем, Гермиона вдруг понимает, что два часа наедине со всё возрастающей перед встречей с Малфоем тревогой — это перебор. Поколебавшись, она идёт дальше по коридору — и, постучавшись в приоткрытую дверь кабинета Паркинсон, входит, чтобы обнаружить её спящей за столом.

— А? — Панси вздрагивает и рефлекторно хватается за палочку. — А… это ты, Грейнджер.

— Да, — отзывается Гермиона. — Решила зайти.

— Точно, — Панс протяжно зевает и трёт лицо ладонью. — Суббота же. Малфой.

За спиной Паркинсон висит огромный плакат с огромной же надписью «Нужны ли мы нам?». Перехватив вопросительный взгляд Гермионы, Панси поясняет:

— Подарок от друга по переписке.

— Очень незаурядный, должно быть, человек, — замечает Гермиона.

— Ты даже не представляешь, — серьёзно соглашается Панс, запускает пальцы в волосы и сооружает на голове некоторое подобие причёски. — Ты ко мне по делу или как?

— Или как, — присев на шаткий стул, Гермиона трансфигурирует два пустых листа бумаги в чашки и наполняет с помощью Агуаменти, а потом делает короткий выпад палочкой, заставляя воду закипеть. — У тебя кофе есть?

— Только растворимый, — Паркинсон встаёт из-за стола и роется в одном из стоящих вдоль стены стеллажей.

— Сойдёт, — Гермиона забирает из её рук полупустую банку. — Ты что, прямо в кабинете заночевала?

— В первый, что ли, раз, — Паркинсон пожимает плечами.

— Хоть бы диван себе наколдовала.

— Да меня вырубило прямо за столом, — Панси морщится и тычет пальцами в какие-то бумаги. — Ну ты это вообще видела?

— Не видела, — Гермиона пожимает плечами, — а что там?

Она, честное слово, сейчас готова не то что аврорскими буднями искренне интересоваться — морщерогих кизляков с Луной обсуждать. Лишь бы на встрече с Малфоем не циклиться.

А до неё, между прочим, всего-то полтора часа.

— Висяк там, — Панси кривится, точно лимон проглотила. — Точнее, семь висяков. Причина смерти неизвестна, орудие убийства неизвестно… я, блядь, просто обожаю свою работу, Грейнджер!

Гермиона сочувственно смотрит на Паркинсон и пододвигает к ней чашку с кофе.

— Хочешь сказать, это серия?

— Похоже на то. Ладно, забей, разберусь — вон, послала Финнигана к нашим квадратноголовым в артефакторику, пусть дальше думают. Я вот лично думать не могу уже. Завтра же возьму отпуск, Мерлином клянусь.

— Не возьмёшь, — хмыкает Гермиона.

— Не возьму, — устало соглашается Паркинсон и делает глоток из своей чашки. Блаженно прикрывает глаза. — Тут, блин, кофе нормально попить не успеваешь, какие ещё отпуска.

— Вы тут все тронутые, — Гермиона качает головой. — Работаете на износ.

— От тронутой слышу. Ты сама что здесь в девять утра субботы делаешь?

— Кофе пью.

— Мы такие девочки-девочки, — ядовито улыбается Паркинсон. — Утренний кофе с подружкой, сплетни о парнях…

— …Пижамные вечеринки с водкой.

Панси снова улыбается — на этот раз вполне искренне. В уголках ярких зелёных глаз пляшут смешинки — и ей идёт. Гермиона думает о том, что вот на что-нибудь такое Гарри и повёлся. Много ли вообще надо, чтобы полюбить человека?

Совсем немного. Гермионе вот хватило десяти суббот и одного Рождества.

— Я не знаю, о чём с ним разговаривать, — наконец признаётся она Персефоне и утыкается взглядом в полупустую чашку. — Вообще не представляю.

— А о чём раньше разговаривали?

Вопрос ставит Гермиону в тупик. Да мало ли о чём они говорили раньше — о Хогвартсе, о школьных предметах, о готовке, о книгах… сейчас все эти темы кажутся глупыми и совсем неважными. Не на фоне того, что творится в голове Гермионы. Не на фоне всех тех вопросов, которые она на самом деле хочет задать Драко, чтобы понять наконец… его понять наконец, наверное.

Она пожимает плечами:

— Обо всём.

— Как красит людей отсидка в Азкабане, подумать только! — фыркает Панс. — Раньше засранец только о себе трепаться был в состоянии.

Гермиона устало усмехается.

— Думаешь, он изменился? — спрашивает она. — Такие люди вообще могут измениться?

— Какие «такие»? — Персефона приподнимает бровь. Хорошо у неё получается, красноречиво. — А, ты про военные художества… знаешь, Грейнджер, я вообще диву даюсь, как он Пожирателем заделался с его-то характером. Он же…

— Только не говори — «трус», иначе я решу, что Гарри слишком плохо на тебя влияет, и начну беспокоиться.

— Трус? Нет, он просто… — Панси заминается, пытаясь подобрать нужное слово, — осторожный. Я знаю мало людей с настолько же развитым чувством самосохранения. Ещё кофе будешь?

— Буду.

— Подожди, я нормальные кружки достану вместо этого трансфигурированного позорища. Леди я или кто…

Строго говоря, Персефона не леди и уже никогда ею не станет. Но этот факт они обе явно предпочитают игнорировать.

— Так вот, — поставив кружки на стол, Панси разливает по ним воду. — Так вот! То, что вы, гриффьё, считаете трусостью или там безнравственностью, мы называем нормальной расстановкой приоритетов.

— Да ну? — теперь очередь Гермионы приподнимать брови. — Это людей-то пытать — нормальная расстановка приоритетов?

Панси тяжело вздыхает.

— Гриффиндурки, что с вас взять. Вопрос, Грейнджер, в том, что лежит на другой чаше весов. Всегда в этом.

— И что же? Шкура его драгоценная? — с раздражением спрашивает Гермиона.

— А вот тут лучше у него спросить. Может, и шкура, откуда мне знать? Запасную, кстати, даже Малфоям не выдают — хоть на папашу его посмотри. Укатали гиппогрифа крутые горки.

Некоторое время обе молчат. Гермиона размышляет об отце Драко: тот и правда всегда казался ей непотопляемым, но на деле второй азкабанский срок оказался для него смертным приговором. Лорд Малфой просто канул в небытие — для него не было ни некролога в «Пророке», ни пышной панихиды; не было вообще ничего, что известило бы магическую общественность о смерти Люциуса. И если наказание для Драко было пусть и чрезмерно (чрезмерно ли?) суровым, но всё-таки хоть немного объяснимым, то его отец… впрочем, чтобы говорить наверняка, нужно поднять его дело. После всех несостыковок, которые всплыли в бумагах по процессу над Драко, Гермиона вообще ни в чём не уверена.

— Панси, а почему Малфоев судили не сразу после войны? — этот вопрос давно не даёт ей покоя.

— В порядке живой очереди, Грейнджер, — скалится в недоброй улыбке Панс. Вот уж действительно — бешеная свора.

— То есть ты не в курсе, — хмыкает Гермиона. — Так?

— Так, так. Но спроси меня — зря не судили.

— Просто это… странно. Два года их не трогали, а тут вдруг подняли архивные документы, свидетелей выдернули, Визенгамот собрали… и всё ради чего?

— Полагаю, поттеровская протекция была, да вся вышла, — Панси пожимает плечами. — Гермиона, я понимаю, к чему ты клонишь, и так тебе скажу: не пытайся его оправдать. И папеньку его — тоже. Волдеморт у них не просто так два года столовался, сама понимаешь.

— С тем же успехом он мог бы занять поместье любого чистокровного рода и…

— Давай без «мог бы». Он не поселился в Паркинсон-Мэноре. Пожирателями не были ни мой отец, ни мои братья, ни мои дяди, никто из нас. То, что Малфои радостно легли под Волдеморта ещё в Первую Магическую, было их выбором. Могли бы остаться нейтралами — даже то, что они входили в «Священные двадцать восемь», их ни к чему не обязывало, как не обязывало ни Паркинсонов, ни Булстроудов, ни, прости Мерлин, Гринграссов.

Закончив эту гневную отповедь, Панси переводит дыхание и делает большой глоток кофе из своей кружки. Розовой такой, с сердечками, единорогом и надписью «I don't believe in humans». Ну и чувство юмора у неё…

— Принято, — Гермиона поднимает ладони в примиряющем жесте. — И всё-таки я не понимаю, почему вы не приняли сторону Волдеморта. Вы же слизеринцы и вообще… как так вышло, что ты гоняешься за Пожирателями вместо того, чтобы отсиживаться за границей, как какой-нибудь Нотт?

— «Слизеринцы и вообще», — передразнивает Панси. — Грейнджер, я ничуть не умаляю твоих героических заслуг, но, пока ты год шарахалась по лесам в компании Поттера и Уизли, у некоторых из нас была возможность полюбоваться на прекрасный мир, за который боролся Волдеморт, вживую. Целый год. И, поверь, понравилось отнюдь не всем… мне вот не понравилось. Не знаю, что творилось в мозгах у Малфоя, когда он кланялся своему хозяину, но я в таком мире жить не хочу.

— Исчерпывающе.

— Да нихрена не исчерпывающе, Гермиона, — Паркинсон трёт висок и с сожалением смотрит в опустевшую кружку. — Пожиратели — выродки, и им всем место за решёткой. Поверь, то, что они творили в Хогвартсе… это был, блядь, совершенно неописуемый пиздец.

Взгляд у неё становится каким-то невидящим. Будто она смотрит куда-то очень, очень далеко.

— Короче, — подытоживает Панс, встрепенувшись наконец, словно попавшая под дождь птица, — нахрен их, уродов.

— «Нахрен», — Гермиона невесело усмехается, — ну да. Тебе легко говорить.

Паркинсон с усилием трёт лицо ладонями, пытаясь согнать остатки сна.

— Да, куда уж легче-то. У меня вообще всё легко. Кроме дела ебучего, вот там ничего лёгкого. Ещё кофе будешь?

— Я скоро булькать начну, — качает головой Гермиона. — Да и тебе бы не кофе, а укрепляющего хлопнуть. У меня в сумке было, кажется. Нужно?

— У меня есть, но я не злоупотребляю, а то ведь знаешь, чем это кончается… ты сама-то не подсядешь, Грейнджер?

— Не подсяду. Просто предпочитаю носить с собой базовый запас лечебных зелий. На всякий случай.

— Знаю я твой «всякий случай». Война называется.

Панси смотрит с пониманием. Без насмешки смотрит — и это даже приятно. Потому что она права, конечно: в сумке у Гермионы умещается набор, которому позавидовал бы любой походник, начиная с лекарств и заканчивая бессменной палаткой Перкинса. Благодаря заклинанию невидимого расширения этот запас карман не тянет — и Гермионе глубоко наплевать, кто может посчитать её параноидальной идиоткой. Слишком уж дорого обходятся неосторожность и неподготовленность.

Гермиона усмехается своим мыслям:

— Муди бы нами гордился, а? «Постоянная бдительность» и всё такое.

— Муди бы наглухо охуел, — пожимает плечами Панси. — Ты что, слизеринская шваль в святая святых. Ужас. Ещё и бедного-несчастного Поттера… да не оборачивайся ты, у меня глушилка на двери висит.

— Нет, ты бы ему точно понравилась, — Гермиона издаёт сдавленный смешок.

— Жалко, что не узнаю. Крутой он был дядька.

— Жалко. Да чёрт, всех жалко. Тонкс вот… вы бы могли подружиться с Тонкс.

— Метаморфомаг, да?

— Угу.

— Ладно, Грейнджер, хорош кукситься. Мы работаем над тем, чтобы это дерьмо не повторилось, так ведь? — Паркинсон заваривает себе третью кружку кофе и морщится, делая первый глоток. — Кстати, ты бы возвращалась в Аврорат на полную ставку, что ли. У нас рук не хватает, швах просто… а так будешь всяких уродов по подворотням Лютного ловить. Не жизнь — мечта.

— А то мне сейчас скучно живётся.

— Ну да, ты очень разнообразила серые будни инспекторатом, конечно… кстати, тебе не пора ещё?

Гермиона бросает взгляд на часы и вскакивает со стула, чуть не выворачивая на себя кружку с остатками кофе: пять минут двенадцатого.

— Пора. Спасибо за кофе… и вообще спасибо. Удачи с делом, Панс.

— Да какая там удача, опять упрись и въёбывай. Но спасибо, Грейнджер. А теперь вали давай, тебя там твой мудила заждался.

— Уже.

Гермиона торопливо идёт по коридору, надеясь, что каким-нибудь чудом сможет оказаться в кабинете раньше Драко — ей нужно пять минут, хотя бы пять минут, чтобы прийти в себя. Потому что даже разговор с Панси ничуть не подготовил её к тому, что ей прямо сейчас придётся провести полтора часа наедине с Малфоем, старательно делая вид, что в её голове в последние трое суток не творилось ничего особенного. На секунду Гермионе хочется развернуться на каблуках и малодушно спрятаться у Паркинсон — и, честное слово, она бы так и сделала, если бы не знала, что в этом случае Драко будет несколько часов сидеть под дверью кабинета, дожидаясь её появления.

Он, конечно же, уже здесь. Уже ждёт. Поднимается со стула, делает несколько шагов навстречу.

— Здравствуй, Гермиона, — тихо говорит Малфой, глядя на неё как-то… как-то странно. Настороженно? Испытующе? Просто слишком пристально?

В нетвёрдом свете освещающих коридор газовых ламп его глаза кажутся до странного тёмными. Гермиона вдруг думает — романтичная идиотка — что они как штормовое море.

— Здравствуй, Драко.

И ничего хорошего этот шторм ей не сулит.