Интермеццо для проигравших (гет)

Let gentleness my strong enforcement be;

In the which hope I blush and hide my sword.

(Shakespeare, As You Like It)

— Мишку, значит, — Панси как-то очень уж нехорошо щурится и скрещивает руки на груди. — Мишку Драко.

Гермиона только что закончила повторно укладывать Хьюго и вернулась на кухню. На свою голову.

— Не спрашивай.

— Нет, я всё-таки спрошу, Грейнджер. Что за херня тут происходит?

И правда, что за херня тут происходит? Хотела бы Гермиона знать.

— Мы не в Аврорате, а это не допрос, — напоминает она, вяло пытаясь отделаться от Паркинсон. Ну да, ну да. С тем же успехом она могла бы попытаться отделаться от почуявшего кровь нунду.

— Это именно что допрос. Мне казалось, ты всего-навсего инспектируешь Малфоя.

— Ну да.

— Так какие тогда, к чёрту, медведи для твоих детей?

— Панси…

— Двадцать шесть лет как Панси. Ты не съезжай с темы. Мишка. Малфой.

— Ну что ты взъелась? Малфой подарил моему сыну плюшевого медведя.

— Ты не поверишь, но я уже догадалась, — фыркает Панс, чуть смягчаясь. — Грей… Гермиона, давай уже рассказывай.

Гермиона садится за стол и рассказывает — что ей ещё остаётся. В конце концов, было бы просто нечестно упираться рогом: сама-то она про Панси знает если не всё, то уж точно гораздо больше, чем той хотелось бы. Ну а кто не знает?

Рассказ получается, ясное дело, скомканным и с купюрами: распространяться о своих внезапно проснувшихся чувствах к Драко Гермиона, конечно же, не собирается — было бы странно изливать душу девушке, которую тот очень некрасиво бросил. Ну да, это было десять лет назад, но…

— Подытожим: ты в него втрескалась, — безапелляционно резюмирует Панси. — Так?

— Нет.

— Грейнджер, ты влюбилась в грёбаного Драко Малфоя.

— Нет!

— Втюрилась!

— Да какая, к чёрту, разница! — Гермиона взрывается. — Можно подумать, мне хоть что-то с ним светит!

— Брось, Грейнджер, никому с ним ничего не светит, в том числе и тебе, если только твоё имя, — Персефона тоже почти кричит, — не Астория, блядь, Гринграсс!

Гермиона, уже открывшая было рот, чтобы изречь какую-нибудь очередную глупость, замирает.

Астория.

Почему-то мысль об Астории до сих пор не приходила ей в голову.

Астория. Астория, о которой она, Гермиона, совсем ничего не знает — кроме того, что ради неё Драко бросил Панси, и что они поженились, и ждали ребёнка, и… и потом она умерла.

— Астория, — эхом собственным мыслям вторит Гермиона.

— Да. Ёбаная Астория, — устало отзывается Панси, трёт лоб ладонью и смотрит на Гермиону как-то… сочувственно?

Гермиона чувствует себя уже не просто дурой, а круглой дурой. Она сравнивала себя с Панси? Ну да, сравнивала — и не в свою пользу: только слепой не увидит, кто она рядом с нею, — но даже Панси не смогла тягаться с Асторией Гринграсс.

— Ну и не повезло же тебе, подружка, — говорит Паркинсон, наполняя Гермионин стакан водкой и кончиками пальцев двигая его по столешнице. — Я и с живой-то Гринграсс сравнения не выдержала, а тут…

Почему-то Гермиона рада прямоте, с которой Персефона констатирует этот очевидный факт. Так проще. Не легче, нет, но проще — будто Панси одним махом отрезала её от любой надежды, не размениваясь на ненужную жалость и беспомощные утешения.

— Он её любил? — беспомощно спрашивает Гермиона, чувствуя себя так, словно из неё вышибли весь дух одним хорошим ударом в солнечное сплетение.

— Конечно, — пожимает плечами Панс. И тут же невесело усмехается: — Жениться-то он и на мне вполне мог… если бы только захотел. Но это не было простым браком по расчёту, Грейнджер.

В её голосе сквозит такое отчётливое «даже не надейся», что Гермиона морщится, как от зубной боли. Всё так очевидно, да?

— Он на седьмом курсе в гостиной Хаффлпаффа чуть ли не поселился, — продолжает Паркинсон. — Представляю, как были рады хаффлы Пожирателю в святая святых. Но её слово там вроде бы имело вес, так что барсуки даже это проглотили… надо отдать младшенькой Гринграсс должное — она вила из людей верёвки. И из Драко тоже. Да что там, даже из меня.

— Это как? — Гермиона и представить себе такое не может с учётом всей той… ситуации.

— Да так, — небрежно пожимает плечами Панс. — Тупой уёбок не придумал ничего лучше, чем пригласить меня на свою свадьбу, представь себе! А мать меня туда чуть ли не пинками отправила: дескать, сама наворотила, теперь не смей позорить род и отказываться от приглашения — видишь ли, «начнутся ненужные разговоры». Как будто они к тому моменту ещё не начались. И не продолжились.

Гермиона только кивает понимающе: да, и начались, и продолжились — да так, что даже на редкость нелюбопытная до досужих сплетен Грейнджер была осведомлена о скандале, который разразился в чистокровных кругах.

— Ну а Астория здесь при чём? — осторожно спрашивает она у явно ушедшей в не самые приятные воспоминания Панси.

— А при том. На свадьбе подошла ко мне и предложила прогуляться по саду — в поместье Малфоев, знаешь, был очень красивый сад… да неважно… короче, она утащила меня в сад. Сказала, что мне явно надо побыть одной, а когда я огрызнулась — мол, именно что одной, Астория просто… не знаю, как она это делала, но вот это её «мне очень жаль, правда»… знаешь, я ведь тогда поняла, что ей и правда — жаль. А ты права, Грейнджер, меня редко жалеют.

— И сама себя ты редко жалеешь, да?

— Заткнись и пей водку, Грейнджер.

— Пью, — соглашается Гермиона. И действительно пьёт.

Легче не становится.

— Она была… в общем, я понимаю, почему Малфой на неё повёлся. Хотя нет. Это на меня он повёлся, Гермиона, а Асторию он полюбил. Понимаешь, о чём я?

Да уж, себя Паркинсон действительно не жалеет — и её заодно.

— Понимаю.

— Короче, такие вот дела, Грейнджер, — смято заканчивает Панси. — Не уверена, что у него, ну, знаешь… это прошло. Точнее, уверена, что не прошло.

— Да и с чего бы.

— Да. С чего бы.

Некоторое время они молчат, каждая погружённая в свои мысли, одна — о том, что не сбылось, другая — о том, что не сбудется.

— Ты любила Малфоя? — осторожно спрашивает Гермиона.

— У тебя потрясающе однотипные вопросы, не находишь? — фыркает Панси и тут же серьёзнеет. — Да, любила. Я была влюблена в него как кошка, Грейнджер. Мне казалось, что на нём свет клином сошёлся, знаешь? Типичная история для семнадцати.

Гермиона вспоминает себя и свою странную уверенность в том, что Рон — единственный в мире достойный её внимания парень. Это надо же, четыре года в Хогвартсе и шесть лет после — и всё ради чего?

Ради того, чтобы в конце концов сидеть на кухне в Шотландии и в компании Панси Паркинсон запивать горькой водкой одну на двоих — не менее горькую — влюблённость в Драко Малфоя.

— Ну да, типичная, — соглашается она. — А сейчас?

— Ну уж нет, Грейнджер, я своё оттрубила, — усмехается Панс и отпивает из своего стакана. — Передаю тебе эстафету, наслаждайся. А у меня, видишь ли, теперь другая проблема — шрамоголовая и очкастая.

— Угораздило же нас, — Гермиона устало улыбается и тоже делает глоток.

— Тебя. У меня просто небольшой пунктик на женатых, об этом вся Магическая Британия знает.

— Врёшь.

— Вру. Но Магическую Британию хер переубедишь.

— Ты будто бы и не рвёшься.

— Уела.

— И снова задам свой коронный вопрос: ты любишь Гарри?

Персефона вздыхает и закатывает глаза.

— А ты любишь Драко? Я не знаю, Грейнджер. Знаю только, что когда Поттер рядом, мне лучше, чем когда… чем всегда. Так уже давно, но до августа можно было как-то спускать это на тормозах. Ну, знаешь, мы такие хорошие друзья и замечательные коллеги, все дела, — в голосе Панс сквозит неприкрытая ирония.

Интересно, и как она не тронулась до сих пор, высмеивая всё, что ей важно, и всё, что причиняет ей боль? Гермиона пытается понять — и никак не может.

— И что ты планируешь с этим делать?

— Ничего и жалеть, что мы перепихнулись, — жёстко говорит Паркинсон и поджимает губы. — Потому что теперь-то мне нихера не лучше, Грейнджер, ты уж поверь. Офигенно же, правда: он после смен аппарирует к любимой жене и детям, а я — в какой-нибудь паб, пить и думать о том, что в этот самый момент Уизлетта кормит его ужином.

— Ты вот-вот заставишь меня жалеть Браун, а это перебор.

— При чём тут Браун? — удивлённо спрашивает Паркинсон и тут же хмурится. — Блядь. Только не говори мне, что вы с Уизелом разводитесь из-за этой лохматой дуры.

И вот тут Гермиону наконец прорывает — и она рассказывает Панси всё то, что даже Гарри рассказать не смогла: про Рона, про Лаванду и про вечера, все бесконечные чёртовы вечера, которые она провела, дожидаясь возвращения мужа из «Аврората». И нет, не плачет, хотя и хочется, ужасно хочется расплакаться и отпустить всё это раз и навсегда. Вот только не получается: она просто пересказывает все последние годы, как пересказывала бы Бинсу на экзамене историю гоблинских восстаний.

Правда, из Панс слушатель куда лучше, чем уж полвека как мёртвый и абсолютно потерявший связь с реальностью Бинс…

— Дела-а, — задумчиво тянет Паркинсон.

…Ну, или всё-таки нет.

— «Дела»? — переспрашивает Гермиона.

— Дела, — твёрдо повторяет Панси. — Грейнджер, ну давай мы её проклянём, хочешь? А ещё лучше — обмудка твоего рыжего. Аврор из него никакой, тёмный артефакт от жопы не отличит… кхм… короче, такой подарочек ему на чёрном рынке подберём, закачаешься. Ну?

И вот тут ей наконец удаётся улыбнуться. Потому что глупости это — она не хочет проклинать Рона, конечно, и дурацкую Лаванду не хочет, а хочет… ну да, сейчас она чертовски пьяная и чертовски хочет в Хаверинг, вот что. Глупое желание, от которого ей и грустно, и смешно одновременно. Но больше — всё-таки грустно.

Гермиона бросает быстрый взгляд на часы и видит Драко как наяву: вот он вернулся с работы домой, вот ставит греться чайник и подходит к окну; садится за стол читать какую-нибудь хорошую, всенепременно хорошую маггловскую книгу, которую парой дней раньше купил в букинистическом; водит близоруким взглядом по строчкам и ждёт, когда закипит вода; откладывает книгу, встаёт из-за стола; подходит к окну; заваривает крепкий чай и снова становится ждать у окна, из которого видна только глухая стена соседнего дома и небольшой кусочек тёмного неба.

Она может постранично — о, все эти десятки, а то и сотни страниц дурацких министерских анкет — описать его жизнь с того дня в октябре, когда они впервые столкнулись в Министерстве.

А толку?

— Грейнджер, не спи, — голос Панси выдёргивает Гермиону из его маленькой холодной квартирки. Эффект покруче принудительной аппарации. Гермиона снова улыбается, на этот раз виновато. — Или ты о сглазе размечталась?

— Нет, — нет, конечно же, не о сглазе, да и слово «размечталась» тут едва ли уместно, — нет, просто задумалась, прости. Да и вообще — вот тебе жалко Малфоя, а мне… ну… не знаю, не жалко, но как-то по-дурацки всё вышло, понимаешь? Мы как будто всё самое паршивое друг из друга наружу вытянули — и жить с этим не смогли, конечно.

— Понимаю, — Панс тянется к бутылке. — Вечно всё получается по-дурацки, вот только всё-таки всегда кто-то мудак чуть меньше, а кто-то — чуть больше. И что-то подсказывает мне, что у Уизли тут безоговорочная победа по очкам.

— Не всегда.

Кто больший мудак — она или Драко? Да никто не мудак. Просто так бывает. Так бывает, что иногда между людьми что-то не щёлкает, что-то не получается, не работает что-то — и хоть ты плачь, хоть угрожай, хоть на коленях выпрашивай тебя полюбить, а не поможет. Поэтому она и не собирается ничего говорить Малфою. У него своя жизнь, своё прошлое с Асторией и своё будущее — в котором Гермионе, понятное дело, места нет. Правда заключается в том, что она просто случайно оказалась рядом и имела неосторожность в него влюбиться. И это, конечно же, не его вина.

В этом нет ничьей вины, вот в чём штука.

— Для гриффиндорки ты слишком много философствуешь, — усмехается Паркинсон, — и слишком много думаешь. Кончай загоняться, Грейнджер.

— Я не загоняюсь.

— Да у тебя на лице написано «технический перерыв, сосредоточенно думаю о Драко Малфое».

— Можно подумать, ты не думаешь о Гарри.

— А вот и не угадала, Грейнджер. Я тоже думаю о Малфое.

Гермиона вопросительно приподнимает брови.

— А думаю вот что: не буду я разгребаться за тебя с этим твоим дерьмом и тащиться завтра в Министерство. Давай-ка сама.

— Я же говорила, я не могу, — Гермиона умоляюще смотрит на Панси. — Пожалуйста. Ты же понимаешь, почему.

— Именно что понимаю. Прекрасно понимаю. Ты от него до конца жизни будешь бегать или как?

— Не будет никакого «до конца жизни», Паркинсон, — Гермиона не хочет, чтобы в её голосе звучала эта горечь, но она звучит, звучит и выдаёт её с потрохами, да и плевать уже, что выдаёт. — Малфой дождётся конца испытательного срока и мирно укатит из Британии куда-нибудь на континент. И всё, понимаешь? Конец истории.

— Сколько там ему ещё мотать условно-досрочное, три года?

— Пять, — неохотно отзывается Гермиона.

— Ты мне предлагаешь пять лет с Малфоем тетёшкаться? — Панси изображает ужас. — Уволь.

— Только неделю. Неделю или две, не больше.

— Пойдём на улицу, покурим, — предлагает Паркинсон. — И заканчивай нести чушь. Тебе не станет легче через «неделю или две», ты ведь и сама знаешь.

Мороз щиплет щёки, заставляет натягивать рукава на ладони. Гермиона глубоко затягивается и думает: да, знает. Конечно, она всё это знает, — но всё равно бьётся, точно глупая птица в силке, которая пытается вырваться из петли, но лишь затягивает её ещё сильнее.

— Красиво у тебя тут. Может, мне тоже в Шотландию перебраться? Буду к тебе за спичками заходить, соль одалживать, чего там ещё.

— А ты…

— В Йорке. Шемблз, знаешь?

— С тем же успехом ты могла и на Косой Аллее поселиться… они же как близнецы-братья. Сёстры. Ну, неважно.

— Именно, — усмехается Панс. — Один в один.

— Тогда почему не Косая? — Гермиона действительно не понимает, зачем чистокровной волшебнице Паркинсон каждый день мучиться с аппарацией вместо того, чтобы с комфортом поселиться в центре магического Лондона… раз уж ей так нравится подобный вид из окна спальни.

— Потому что там меня каждая шишуга знает, — скалит зубы в улыбке Паркинсон. — Ну ты сама подумай, Грейнджер, хотелось ли мне каждый день сталкиваться с волшебниками… ну, тогда. А Косую я всё-таки люблю.

— Сталкиваться с волшебниками не хотела, а в Аврорат работать пошла? Интересный выбор.

— Не сразу ведь, — пожимает плечами Панси. — Пару лет покрутилась среди магглов.

— И не противно было? — усмехается Гермиона.

— Среди магов было ещё противнее… давай возвращаться. Ну нафиг твою Шотландию, у меня зуб на зуб не попадает.

— Но ты всё-таки подумай, Паркинсон, соли у меня достаточно. Я даже спички специально для тебя закуплю, если тебе Инсендио не даётся.

Панси тихо смеётся.

— А ты ничего, — вдруг сообщает она, — особенно для гриффиндорки.

— Да и ты на удивление вменяема, — улыбается Гермиона в ответ, — для слизеринки.

— Слизеринцы, между прочим, сама вменяемость. К нам просто привыкнуть нужно, а у тебя уже было достаточно практики.

— Не то слово.

— Боюсь спросить, какое слово — «то».

— А то ты не знаешь.

— Фу, Грейнджер, ты же отличница и вообще… кстати, вот объясни мне, что ты в них находишь? Что в Уизли, что в Драко. Ты же не страшная вроде и совершенно точно умная — а мужиков выбираешь один другого хлеще. Идиот и… ну ладно, в школе Малфой был ничего так, богатый, красивый и наглый, о нём половина курса мечтала — но сейчас-то что? Никого получше не нашлось?

— Это кого, например?

— Да хотя бы Поттера. Весь Хогвартс был свято уверен, что вы поженитесь. Идеальная ведь парочка: народный герой и гениальная ведьма.

Гермиона сначала фыркает: во-первых, какая ещё из неё гениальная ведьма, а во-вторых… ну глупость же несусветная! Они с Гарри всегда были просто друзьями, не больше. Она уже хочет ответить что-нибудь в духе «ну да, сплю и вижу нас вместе», когда натыкается на взгляд Панси — выжидающий, настороженный, напряжённый.

Да твою же мать. Нет, ну серьёзно?

— С ума сошла? — Гермиона почти шипит. Очень хочется надавать Персефоне по щекам, чтобы привести в чувство, но не поможет ведь. — Панси, мы с ним просто друзья и всегда были просто друзьями. Уймись.

Панс издаёт сдавленный смешок и будто бы обмякает, опуская голову на сложенные на столе руки. Смотрит на неё снизу вверх — глаза у неё зелёные-зелёные и ужасно усталые. Гермиона невольно вспоминает Гарри, который точно так же смотрел на неё каких-то два дня назад.

Да уж, воистину эта хуйня — совсем не то, о чём все они когда-то мечтали.

— Спасибо, — одними губами улыбается Паркинсон. — Я бы тебя сейчас потащила в паб, но у тебя же дети.

— Мы вполне можем повторить на следующей, скажем, неделе.

— Даже несмотря на то, что на встречу с Малфоем я совершенно точно не потащусь?

— Даже несмотря на это, — твёрдо отзывается Гермиона и думает: Панси права, нет смысла прятаться от Малфоя. Всё равно рано или поздно придётся с ним встретиться, посмотреть ему в глаза, поговорить — и чем дольше она будет отсиживаться дома, тем сложнее будет придумать для Драко достойное объяснение своего отсутствия.

Нет, если уж врать — так врать напропалую.

С этим Гермиона как-нибудь справится. Она со всем справится; лишь бы только совладать с этой непонятно откуда взявшейся тоской по невозможному, с этой бесконечной нежной нотой, тихо и настойчиво звучащей теперь из её сердца каждый час, каждую минуту — когда она допивает водку с Панс; когда провожает ту к камину и прощается; когда опускается на диван, прячет лицо в ладони и коротко стонет от собственного бессилия, а нота всё звучит, и звучит, и звучит:

«Люблю».

Эта мысль настигает его неотвратимо и безжалостно, как настигает смертельное проклятие в самом разгаре боя — вот ты ещё бежишь, уворачиваешься, вот зло и отчаянно смеёшься в лицо врагу, а вот внутри уже разливается медленный холодок осознания и ты чувствуешь, как сердце пропускает удар.

Любит. Он её любит. Драко ведь знает, каково это. Почти позабыл, почти выжег из памяти, но спутать этот гуляющий в груди сквозняк, эту мелкую дрожь в пальцах, это ощущение бесконечного падения по дюйму в минуту — спутать их с чем-то невозможно, как невозможно не отличить выпитую тобой чистую воду от медленно и неумолимо разъедающей твоё нутро кислоты.

Он её любит. Конечно же, он её любит: так бездомный пёс любит ласкающую его руку, так нищий любит протягивающего ему мелкое подаяние прохожего — Драко любит, потому что не мог не полюбить, потому что мордредова Грейнджер с её состраданием, с её чуткостью, с её ненавязчивой помощью просто не оставила ему ни малейшего шанса обойтись малой кровью. Он любит — и презирает себя за это, и ненавидит весь грёбаный мир, загнавший его в угол и в насмешку показавший ему невероятный подарок лишь для того, чтобы потом больно ударить по протянутой за ним ладони. Исключительное паскудство.

И да, у него нет никаких претензий к Гермионе — какие вообще могут быть претензии к женщине, которая не сделала ровным счётом ничего, что не было бы для неё так же естественно, как дыхание? А ведь теперь Драко понимает — эта её дурацкая тяга к спасительству домовиков, шрамоголовых героев и опальных слизеринцев совершенно для неё нормальна. Ну, человек она такой. Ничего личного, он всего лишь подвернулся ей под руку и она его походя спасла — то ли от смерти, то ли от нищеты, то ли просто от одиночества. Ему нужно радоваться тому, что есть, и не надеяться на большее. И не думать, что с тем же рвением она спасала бы кого угодно, оказавшегося на его месте.

Да он, в общем-то, и не надеется. Но и не думать — не может.

Эта мысль смешивается с досадой на себя и на своё нынешнее положение: конечно, если бы только он мог вернуть всё то, что было у него до войны или хотя бы до суда — деньги, положение в обществе, хоть какое-то подобие прежнего лоска, — у него остались бы шансы на симпатию Гермионы. Впрочем, будь у него всё это, едва ли ему представилась бы возможность узнать о том, что Грейнджер может быть такой. Не раздражающей до ужаса гриффиндорской заучкой, не просто подружкой Поттера, не девчонкой, на которую он и внимание-то обращал лишь для того, чтобы поддеть побольнее. О нет. Оказалось, что Гермиона Грейнджер может быть уязвимой, сильной, упрямой, умной, смешной, грустной, честной… удивительной. Заслуживающей куда больше, чем дал ей рыжий уёбок — и куда больше, разумеется, чем может дать сам Драко.

Довольно-таки унизительное, надо признать, понимание, без которого он предпочёл бы как-нибудь обойтись.

Он на секунду прикрывает глаза, вспоминая то короткое мгновение на кухне, когда они стояли, обнявшись, — и всё это было так неважно, так несущественно: деньги, политика Министерства, даже его отвратительное и непоправимое прошлое. Была только Грейнджер — и её горячее дыхание на его шее и тонкие пальцы, которыми она цеплялась за его футболку. И можно было на секунду, ровно на одну грёбаную секунду поверить в то, что…

А во что, собственно, поверить?

Грейнджер ему не пара, а он не пара Грейнджер — это и дураку понятно. Ещё несколько месяцев назад он не поверил бы даже в то, что они смогут просто друг с другом разговаривать — что у них в принципе будут темы для разговора. А они, как оказалось, есть. Даже с учётом того, скольких тем они старательно избегают или, по крайней мере, избегали до этого Рождества, не затрагивая даже вскользь: война, Азкабан, их семьи, вообще прошлое… даже без этого общих тем достаточно. И вот что безумнее всего: он ведь хочет узнать о ней больше. Ему интересно узнать о ней больше — и чертовски жаль, что нельзя благодаря какому-нибудь особенно хитрому волшебству оказаться в бесконечно зацикленном Рождестве. Сидеть рядом с Гермионой, пить виски, слушать её рассказы о войне, о Хогвартсе, да о Поттере даже. Задавать всё новые и новые вопросы, чтобы раз за разом открывать для себя что-то новое. Шаг за шагом узнавать эту новую, незнакомую ему Грейнджер, о которой он прежде не имел ни малейшего представления.

Вот только Рождество закончилось вместе со всеми его невозможностями — и сегодня Драко возит тряпкой по затоптанному полу аптечного зала, пытаясь привести его в порядок без магии, а завтра должен будет явиться в Министерство, чтобы пройти очередную унизительную проверку на добропорядочность и покорность новому режиму. Он сжимает зубы и делает глубокий вдох, пытаясь отогнать смесь жгучего отвращения к себе и ярости, от которой у него перехватывает дыхание.

— Сука, — шепчет Драко, выжимая грязную тряпку. — Как же заебало. Как же всё это меня заебало.

Заебали не грязь, не бедность, не бесконечный холод даже — а ощущение собственного бессилия. И вот это отчётливое понимание: если его кто-то и полюбит таким, то только из жалости. И это полбеды: хуже, что если ему что-то и светит с Грейнджер — то лишь потому что она до него снизойдёт… да нет, не так: если она замарается в том же дерьме, что изо дня в день окружает его. И дело тут даже не в деньгах — просто её будут презирать точно так же, как презирают его, и никакая репутация героини войны не спасёт ни от косых взглядов, ни от нападок старой склочницы Скитер. Если Гермиона ответит ему взаимностью, от неё отвернётся каждый друг — как отвернулись от Драко; ей откажут от каждого дома — как отказали ему.

Драко вспоминает подсвеченную зимним солнцем фигуру Грейнджер в дверном проёме и понимает: он так просто не сможет. И не станет. И дело не в том вовсе, что он пиздец какой благородный — о нет, он жадный, он эгоистичный, он хочет чёртову Грейнджер целиком и полностью, начиная с обкусанной нижней губы и заканчивая обветренной верхней, хотя нет, даже не заканчивая, он хочет получить её в безраздельную собственность и бросить ей под ноги весь мир. Но нет, не в благородстве дело и не в том даже, что за ним больше не стоит вся мощь семьи Малфоев.

Просто его любовь однажды уже дорого обошлась Астории. Драко ведь совсем не дурак и прекрасно понимает, что Тори до сих пор была бы жива и вполне счастлива, не стань восемь лет назад его женой — конечно, семейное проклятие Гринграссов никуда бы не делось, но и таких волнений, что свели Асторию в могилу, ей бы из-за него переживать не пришлось. Теперь он отчётливо понимает, что лучше бы ему было держаться от неё подальше, — и если есть в его жизни вещи, о которых он по-настоящему жалеет, то это определённо одна из них.

Возможно, иногда любовь заключается именно в том, чтобы засунуть свою «любовь» поглубже, переступить через себя и не навредить тому, кого любишь. И если так — то похуй: и засунет, и переступит.

Может быть, это лучшее, что Драко может сделать для Гермионы Грейнджер.