Интермеццо для проигравших (гет)

I cannot tell: the world is grown so bad

That wrens make prey where eagles dare not perch.

(Shakespeare, Richard III)

Цок-цок-цок. Каблуки, которые и каблуками-то называть смешно — так, одно слово, — торопливо стучат по полу одного из бесконечных коридоров Министерства, и этот нервный стук раздражает Гермиону. Он словно выдаёт её страх — иррациональный, липкий, омерзительный страх.

Возьми себя в руки. Это всего лишь Рон.

Всего лишь Рон, всего лишь Министерство. Сколько сотен раз она успела побывать здесь? Если бы не смутная память о том, что когда-то это место вызывало в ней восторг, даже трепет, Гермиона была бы совершенно уверена в том, что после войны отсюда так и не выпроводили дементоров — это так замечательно объяснило бы и ползущий по спине холодок, и этот страх, и… да всё, в общем, объяснило бы.

Рационализируешь, Гермиона. Как всегда — рационализируешь.

Впрочем, настоящее объяснение куда прозаичнее — в Министерстве Магии действительно всегда холодно, куда холоднее, чем стоило бы. В Министерстве — с этими его гулкими бесчисленными коридорами в исчерна-зелёной плитке, с беззвучно скользящими вокруг бумажными самолётиками, с бесконечно уходящими под землю этажами — действительно неуютно. Словно создатели этого здания добивались одной-единственной цели: чтобы любой посетитель хотел поскорее разобраться со своими делами и убраться отсюда поздорову.

Она бы с удовольствием, честное слово. С удовольствием не приходила бы сюда вообще никогда, а уж сегодня — особенно.

Папка, которую она зачем-то вытащила из сумки, оттягивает руку. Немудрено — под сероватой картонной обложкой лежит целая кипа бумаг, каждая из которых кричит только об одном: их с Роном брак провалился, провалился с оглушительным треском.

Ликуй, старая стерва Скитер, скоро у тебя появится отличный повод для целого цикла статей.

Скоро? Смешно.

Короткая перебежка между лифтами, цок-цок-цок. Тук-тук-тук — это уже в висках. Гулкая пустота министерских коридоров, гулкая пустота внутри — и Гермиона падает в эту пустоту, леденея от ужаса перед неизбежным разговором, неизбежным издевательски-ленивым «я просмотрю бумаги, как будет время». Сколько раз это должно повториться, прежде чем всё наконец закончится?

Лифт судорожно дёргается, прежде чем двинуться вниз. На секунду ощущение падения становится совсем уж многомерным. Реальным.

Плевать.

Сколько лет она падает? Два, три? Пять?

На-пле-вать.

На всё наплевать — кроме мерзко тянущего под солнечным сплетением страха, который сгущается в ней до почти осязаемой паники, когда лифт со скрежетом тормозит на втором уровне Министерства.

— Отдел магического правопорядка, — безразлично сообщает прохладный женский голос; Гермиона коротко жмурится и делает шаг вперёд, чувствуя, как её предплечья, плечи, даже мышцы спины начинают подрагивать мелкой отвратительной дрожью, а в желудке скручивается тугой узел.

Господи, да её сейчас вырвет.

Ей так хочется, чтобы всё это поскорее закончилось — нет, чтобы всё это никогда и не начиналось. Хочется проснуться пятнадцатилетней, но со своей нынешней памятью. Встряхнуть себя за плечи, сказать: даже не вздумай, пока-ещё-Грейнджер, даже не вздумай впутываться в это дерьмо. Не вздумай, иначе через десять лет ты обнаружишь себя стоящей в полутёмном (почему тут никогда нет нормального освещения?) коридоре Аврората, в середине бесконечного бракоразводного процесса, трясущейся от одной мысли о предстоящем разговоре с Роном. Жалкой. Ты станешь жалкой, жалкой, такой жалкой, Гермиона, но даже это будет неважно.

Она слишком часто об этом думала. Тысячи раз старательно прокручивала в голове все возможные варианты, искала точку, в которой всё пошло прахом. Будто если бы нашла — это что-то изменило бы. Будто существовало такое заклинание, которое позволило бы ей открутить собственную жизнь назад, всё исправить, всё отменить.

И каждый раз её колол под рёбра жгучий стыд: ваших детей ты бы тоже отменила, Гермиона?

Каждый раз. И ещё сильнее, ещё больнее, — когда она находила в себе силы честно ответить на этот вопрос.

Да. Да, блядь, да.

Нет, конечно же, нет.

Она просто устала. Это просто надо пережить. А раз так — то уж будь добра, Гермиона, отлепись от этой замечательной стены, рядом с которой так хорошо стоять и пытаться выровнять дыхание, уткнувшись лбом в холодную глянцевую поверхность плитки. Отлепись и двигай дальше.

Отлепилась. Двигает. Вот и молодец.

Остаток пути до кабинета Рональда она проделывает стремительным шагом, с идеально прямой спиной. Слишком прямой. Вот так. Ничего страшного нет, они и разговаривать-то толком не будут — как обычно. У них вообще с разговорами всегда были очевидные проблемы. Да и что Рон может сказать ей такого, чего она от него ещё не слышала. Или не сказать. Чёрта с два её что-то удивит сегодня — она вообще, кажется, потеряла способность…

— Малфой?

Она настолько погружена в эти самоуспокоительные мысли, что почти успевает пролететь мимо деревянной скамейки, на которой сидит Малфой собственной персоной. Тут темно, но не настолько, чтобы она его не узнала. Гермиона делает шаг назад и глупо и часто смаргивает, запоздало понимая, что вопрос был идиотским до невозможности. Малфой. Ну Малфой и Малфой. Тебе-то что.

Иди куда шла, гриффиндорская ты дура.

Иди куда шла.

Разумеется, так повезти ему не может: не идёт, замирает как в землю вкопанная. Малфой близоруко щурится, всматриваясь в лицо Грейнджер — впрочем, здесь всё равно слишком мало света для того, чтобы он смог уверенно судить о его выражении.

Недоумение? Брезгливость? С трудом подавляемое торжество? Да не насрать ли.

Нет, с некоторым удивлением констатирует он. Нет, ему не насрать.

Ему не насрать на этот странный взгляд, которым грязнокровка смотрит на него. Потому что он прекрасно знает, что она перед собой видит. Именно «что», не «кого». Нужно быть слепым, чтобы не заметить, во что он превратился — а Грейнджер кто угодно, но только не слепая.

Теперь он почти рад полутьме министерских коридоров — по крайней мере, хотя бы частично она могла скрыть его нынешнее неприглядное положение от этих внимательных глаз, изучающих его, как мошку под лупой.

Отвечать на её вопрос Драко, разумеется, не намерен — поджимает губы, но взгляда не отводит: не дождётся. В груди ворочается и жжётся почти забытое ощущение — ему нужно несколько секунд, прежде чем он осознаёт, что это такое. Уязвлённая гордость, вот что.

Ну надо же. Драко полагал, что настолько сложные эмоции ему теперь недоступны. Не после всех этих лет.

Охуенно, ну просто охуительно.

— Привет, — мямлит себе под нос грязнокровка, и Малфой с трудом сдерживается, чтобы не закатить глаза. Мерлин, Грейнджер, ты же героиня-ёбаной-войны. Так и веди себя соответственно.

Ему надо что-то ответить. Обязательно нужно ответить — потому что он наконец вспоминает. Не только о том, кто она и кто теперь он, нет: до него доходит, что она больше не Грейнджер. Они ведь поженились с Уизелом, так? Почти сразу после войны, тогда вообще все женились, и эти двое не стали исключением — «Пророк» не затыкался об их восхитительной-сказочной-героической свадьбе добрых три месяца. Удивительно, что Драко умудрился забыть.

Вот бы с такой же лёгкостью забыть всё. Вообще всё.

Хогвартс, войну, отца, мать, Асторию. Суд. Азкабан. Магию. Особенно магию. И заодно, пожалуйста, забыть бы и о том, что Уизли — мелочный мстительный ублюдок. Драко осторожно осторожно трогает кончиком языка разбитую о зубы щеку — ещё одно унизительное напоминание о том, что он должен знать своё место.

Цепкий любопытный взгляд грязнокровки скользит по его лицу, истрёпанной одежде, разбитым и не по сезону холодным ботинкам. Хочется сказать что-то такое, что осадит её, заставит отвести глаза, прекратить смотреть. Ну, например: нравится?

Нравится, наверняка нравится. Потому и пялится. Наслаждается очередным свидетельством гриффиндорского триумфа.

Пауза затягивается, и Драко вот-вот вот покажется ей невежливым.

Невежливым казаться нельзя. Наябедничает муженьку — а от ёбаного Уизли зависит вся его жизнь. Тоже довольно-таки ебаная. Ну, слегка. Самую малость.

— Привет, Грейнджер, — отзывается он. Дёргает уголком рта, изображая улыбку.

Та морщится. Ах, да. Не Грейнджер, а Уизли. Она, вероятно, из той категории женщин, что несут свой драгоценный брак с драгоценным муженьком, как корону. Или как победное знамя. Она ведь грёбаная победительница.

Грязнокровка недовольно поджимает губы (точь-в-точь Маккошка), а в следующее мгновение уже разворачивается на каблуках так резко, что до Драко доносится аромат её духов. Или мыла? Чего-то красивого, полузабытого, никак не ухватишь, не поймёшь, но Драко ловит себя на том, что подаётся вслед за этим запахом — пусть неосознанно, пусть всего на несколько сантиметров, — и немедленно одёргивает себя.

Не настолько он за эти годы истосковался по нормальному.

Дверь в кабинет Уизли захлопывается с таким стуком, что сомнений не остаётся: Грейнджер зла. Зла на него.

Видит Мерлин, он ненавидит себя за липкий страх, расползающийся внутри него чернильной кляксой — но ничего поделать с собой и с этим страхом не может. Потому что раздражение Грейнджер означает только одно: сегодня часы в кабинете Уизли станут не просто худшими за неделю, как оно обычно и бывает. Они станут тошнотворными.

Запрокинув лицо, Драко утыкается макушкой в стену — стена неприятно холодит обритую в Азкабане и ещё не успевшую обрасти голову. Медленно выдыхает, пытаясь успокоиться.

Гриндилоу с два это помогает.

Он не вполне уверен, что хочет жить, но абсолютно уверен в том, что не хочет возвращаться в Азкабан. Проблема в том, что его дражайший инспектор по условно-досрочному освобождению может устроить это в два счёта, о чем любезно напоминает ему каждый четверг. Рыжий ублюдок.

Четверги были пыткой — а уж в пытках Драко толк знал. Более того: спустя два месяца после освобождения он уже готов менять четверги с Уизелом на Круциатусы по курсу один к одному. Или даже один к трём. Главная проблема заключается в том, что гриффиндорский выблядок абсолютно не заинтересован в подобном обмене — он и без того может творить с ним всё, что его душе угодно.

«Я теперь твой царь и бог, Малфой», — с самодовольной ухмылкой выдал Уизли в их первую встречу. Самое паршивое было в том, что это было правдой, и ещё — Драко знал об этом ещё до того, как это было сказано. Все они, вся эта охеревшая кодла, стали теперь царями и богами — начиная с рыжего дружка Поттера и заканчивая последним занюханным аврорёнышем, которого сослали в Азкабан сторожить таких, как Малфой, в тёплой компании дементоров.

Что победители делают после войны с проигравшими?

Да всё, что им, сукам, заблагорассудится.

Теперь Драко знает это наверняка — как и многое другое. Сколько Круциатусов нужно применить дознавателям, прежде чем ты наконец провалишься в благословенную тьму. Сколько раз тебя должны пнуть в живот, прежде чем ты сдашься и начнёшь умолять остановиться. Сколько писем от матери должны сжечь у тебя перед носом, прежде чем ты перестанешь нарываться на новые побои. Сколько часов нужно проторчать под дверью кабинета Уизли, прежде чем тот соблаговолит тебя принять. Сколько стоит подгнившая морковка в самом дешёвом маггловском магазине на окраине Лондона.

Победители. Герои войны. Воины света, блядь.

За всё хорошее и против всего плохого, да?

Да, и если он, Малфой, оказался средоточием этого «всего плохого» — то это исключительно его личные проблемы.

Об этом Уизел тоже старательно напоминает ему каждый четверг. Ты осуждённый преступник, Малфой, ты отброс, Малфой, и твой папочка-Малфой тоже… впервые Драко словил кулак лицом именно в этот момент. Не потому что попытался его ударить, разумеется, — не после всех этих лет, — а за то, что не попытался.

«Не криви свою чистокровную морду, хорёк, в присутствии инспектора».

После Азкабана такое удивить, конечно, не может. Что может удивить — так это то, что рыжий мудак за эти годы значительно усовершенствовался в проявлениях своего уебанства. Прежний Уизли не придумал бы ничего интереснее мордобоя, но при одной мысли о неизбежной встрече с Уизли нынешним Драко начинало всерьёз мутить.

Этот, новый, Уизли назначал встречи на одиннадцать, но раньше трёх или четырёх пополудни в кабинет не впускал — и всенепременно убеждался в том, что Драко явился к назначенному. Новый Уизли не всегда вспоминал, что в кабинете должен быть второй стул. Новый Уизли часами гонял его по анкете досрочно освобождённого — и совершенно не считал необходимым скрывать своё уëбское удовольствие от происходящего.

Анкета была нацелена на выявление нарушений правил досрочного освобождения и нежелательных контактов, состояла из пары сотен вопросов и была отдельным пыточным орудием в богатом арсенале Аврората.

Где ты был вчера в полдень, Малфой.

А позавчера в три.

А в пятницу.

Чем обедал в воскресенье.

Как зовут твоего работодателя.

А чем занимался в семь вечера четверга.

Почему, Малфой, ведь с работы до твоей конуры в сраном Хаверинге добираться час сорок.

Очень трогательно, Малфой, но без записки из «Слаг и Джиггерс» в баечку про предпоследний день до зарплаты не поверю. С магической печатью, разумеется, ведь подделать её ты не сможешь.

С кем ты общался на этой неделе.

Чем занимался в семь утра субботы.

А в три часа позавчера.

Мимо, Малфой, мимо, ты ведь вышел из аптеки на обед.

Кто такая Мэдлин Гримблхоук.

И так далее, и так далее, и так далее. Вопросы никогда не повторялись дословно, но порой дублировали друг друга — и всякий раз, когда он путался в собственных показаниях, на лице Уизли расцветала торжествующая ухмылка, а у Драко начинали трястись руки. Иногда этот козёл рисовал в анкете прочерк; иногда изображал из себя доброго аврора и задавал наводящие вопросы — предугадать, во что выльется очередная ошибка, было невозможно, и это нервировало сильнее, чем если бы Уизел просто ставил отметки о несостыковках.

Десять отметок — и он может отправлять личное дело дознавателям.

К третьему четвергу Драко начал записывать всё, что он делал. К четвёртому — заучивать.

Помогало не всегда: однажды он уже провалил опрос.

«Радуйся, хорёк, я сегодня добрый. Свободен».

Да хера с два он свободен. Каждый раз, выходя из кабинета Уизли и сжимая в руке карточку с отметкой об успешно пройденной инспекторской проверке, Драко чувствует себя полудохлым — и с трудом заставляет себя добраться хотя бы до уровня четыре, где может посидеть немного, дожидаясь, пока уймётся предательская дрожь в ногах. И срать он хотел на брезгливые взгляды полоумных тёток из отдела регулирования магических популяций.

Это была не свобода. Это даже жизнью назвать было сложно. И всё-таки это не Азкабан.

Мерлин, да о чём они там столько треплются. Драко подслушал бы под дверью — но и дураку ясно, что кабинеты в Аврорате защищены таким количеством охранных заклинаний, что с тем же успехом можно пытаться подслушать мысли уж девять лет как покойного Дамблдора.

Впрочем, нет. С Дамблдором, по крайней мере, обошлось бы без последствий.

Вот бы Уизли трахал там свою Уизли. Может, хотя бы после этого станет чуть менее ублюдочным мудаком.

Когда дверь распахивается и с оглушительным грохотом бьёт по облицованной зелёной плиткой стене, а встрёпанная грязнокровка пролетает мимо него со скоростью бладжера, Драко понимает, что его надежды не оправдались.

Внутри всё обрывается.

Он ненавидит все без исключения ебаные четверги — но сегодняший, кажется, будет самым ебаным четвергом в истории.

Всё оборвавшееся наконец падает куда-то в пятки, когда спустя десять минут дверь кабинета открывается снова и из неё появляется Уизли, выглядящий настолько злым, словно вся жратва в столовой Министерства закончилась ещё позавчера. Малфой чувствует, как по образовавшейся внутри пустоте разливается леденящий холод, а после переползает на загривок, заставляя его ссутулиться и опустить глаза.

А потом часто моргает, растерянно уставившись на карточку с отметкой о посещении, которой Уизли только что ткнул ему в грудь.

— Пошёл вон, хорёк, — рявкает Уизли, похожий сейчас на взбешённого быка, — пошёл нахер отсюда, и не заставляй меня повторять.

Драко и не заставляет — даже ноющие колени не мешают ему добраться до выхода из Министерства с такой скоростью, словно за ним гонится мантикора… ну, или что-то вроде того. Только завернув за угол какого-то магазинчика, он наконец позволяет себе оcтановиться, с облегчением вдохнуть пропитанный выхлопными газами октябрьский воздух и взглянуть на часы.

Без четверти час. Он нихрена не понимает.

Да и хер бы с ними. И с самим Уизли, и с его грязнокровной заучкой, и с их спонтанными приступами гнева и непредсказуемыми телодвижениями.

Всё равно ведь, если вдуматься, понимание чего бы то ни было Драко за всю жизнь так ни разу и не помогло.

O, when she's angry, she is keen and shrewd!

She was a vixen when she went to school;

And though she be but little, she is fierce.

(Shakespeare, A Midsummer Night’s Dream)

Спрятав драгоценную карточку поглубже в рюкзак, Малфой идёт в сторону ближайшей станции метро, ёжась от заползающего под воротник порывистого осеннего ветра. Начинает моросить, и он ускоряет шаг: меньше всего ему хочется вымокнуть под дождём. Хоть он и работает в «Слаг и Джиггерс», рассчитывать на то, что старуха Хислоп продаст ему бодроперцовку со скидкой, не приходится, да и скидка бы его не спасла — болеть Драко попросту не по карману.

Ему вообще мало что теперь по карману. Оказавшись на свободе, он оказался заодно и нищим — в самом буквальном смысле этого слова. Разумеется, заботливое Министерство не постеснялось и изъяло всё имущество Малфоев на островах — содержимое счетов, поместье, вообще всё. Драко мог бы порадоваться дальновидности отца, державшего изрядную часть семейных активов за границей, но ему самому проку от них не было никакого — условия его освобождения не подразумевали ни возможности выезда из Британии, ни возможности переписки с зарубежными банками, ни возможности переписки вообще.

Драккловы ублюдки хотели сделать так, чтобы он страдал.

Стоило признать: им это удалось.

В Аврорате не слишком-то пеклись о том, как их «клиентура» будет выживать после освобождения, оказавшись на улице с кульком вещей и клеймом бывшего заключённого. Драко ещё повезло, что отца арестовали с фамильным кольцом на пальце. Вдвойне повезло, что вещи отца отдали именно ему как ближайшему родственнику при освобождении, а не передали маме. Впрочем, везением назвать это можно было лишь с очень большой натяжкой: он заложил в «Борджине и Бёрках» кольцо отца. Кольцо лордов Малфоев.

Вырученных денег едва хватило на то, чтобы снять на месяц самую дешёвую квартирку на окраине Лондона, внести залог и с горем пополам дотянуть до первого аванса в аптеке. Аванс оказался таким, что навык дотягивания Драко приобрёл очень быстро. Впрочем, удивляться было нечему: в его положении рассчитывать на нормальную работу не приходилось. Стоило радоваться и тому, что Хислоп согласилась принять его на место стажёра-зельевара — двадцать пять галлеонов в месяц со сверхурочными. И он, блядь, радуется. Разумеется.

Драко ныряет в метро за минуту до того, как морось переходит в ливень — резко, сразу. Выдыхает: успел. От такого дождя не спас бы и лежащий в рюкзаке потрёпанный зонтик, который он выцепил вместе с осенними ботинками в маггловской благотворительной организации, занимающейся помощью малоимущим вроде него самого.

Вообще магглы оказались… не такими уж и дураками. Взять хоть метро — отличная ведь штука, если добираться домой нужно через весь город. Или их благотворительность: у волшебников ничего подобного нет. Конечно, отец был попечителем Хогвартса, да и сам Драко, не покатись вся его жизнь к дементоровой матери, им тоже стал бы — но это было совсем не то. Смешно, но он задумался об этом впервые только теперь.

Задним умом крепок, Малфой.

В Хаверинг из центра добираться около полутора часов — не считая того времени, что идёшь пешком или едешь автобусом. Если, конечно, это позволяет тебе остаток бюджета. Сегодняшний день был неплох: хватало и на билет, и на покупку продуктов, и даже на какую-нибудь книжку из букинистического магазина на первом этаже его дома. Книжку, конечно же, маггловскую — но в его положении выбирать не приходилось. Да и литература простецов оказалась на удивление неплохой.

«Тоска так больно потому грызет, что от её укусов кровь нейдёт».

Жаль, в метро читать не получается. Но полтора часа — это не так уж много для того, кто провёл пять лет в одиночной камере. Драко привычно отводит глаза от своего отражения в окне вагона и не менее привычно погружается в себя, разом отключая все мысли — о прошлом, о Министерстве, о деньгах. Выдрался без особых потерь из лап ублюдка Уизли — уже хорошо. Есть деньги на ужин — уже хорошо.

Или вот: успел добраться до квартиры, так и не попав под дождь — и хорошо.

Драко очень старается искать во всём этом если не что-то положительное, то по крайней мере нормальное. Не потому что жизнерадостный идиот, а потому что иначе можно тронуться — и, что ни говори, было бы как-то обидно тронуться, уже выйдя из тюрьмы.

На кухне он согревает ладони под струёй текущей из крана воды — пальцы почему-то ломит, хотя до настоящих холодов ещё далеко. Паршиво. А уж когда на жизнь себе заработать можешь только руками — паршиво вдвойне. И всё-таки это лучше Азкабана.

«Это лучше Азкабана» — его любимая мантра; каждодневная молитва; драгоценная мысль, с которой он засыпает и просыпается, мёрзнет по утрам на остановке в ожидании автобуса, молча сносит попытки Хислоп оштрафовать его на половину дневного заработка и заучивает наизусть каждый свой шаг для Уизли. Это не Азкабан. Он может смотреть в окно и видеть за ним не неизменное штормовое море, а деревья и проезжающие мимо машины. Может выйти на улицу, когда захочет. Может зарываться в содержимое стеллажей букинистического и решать, будет он сегодня вечером читать Мелвилла или Теккерея. Он может читать. Может варить вот эти дешёвые макароны и жарить яичницу.

Впервые приготовив себе ужин, который, разумеется, вышел совершенно отвратительным по любым — кроме его собственных — меркам, Драко расплакался прямо над тарелкой спагетти. И ему за это не стыдно.

Стыд вообще, как оказалось, та ещё роскошь, и позволить эту роскошь он себе не может.

Он вспоминает внимательный, буравящий его лицо взгляд грязнокровки. Драко ловит себя на том, что так он называет только Грейнджер: к гриффиндорской заучке это оскорбление приклеилось намертво, но на деле давно стало для него пустым звуком. Астория на каждый его подобный пассаж смотрела искоса и смешно морщила нос — как будто ему было три года и он только что старательно размазал остывшую кашу по наборному паркету.

Мерлин, как же он по ней скучает.

Драко почти успевает доесть, когда от обеда — или раннего ужина? — его отвлекает стук. Подняв голову, он видит за окном сову — незнакомая сипуха настойчиво колотит клювом о стекло, и Малфой с дурным предчувствием идёт к окну, ощущая, как утренняя тревога возвращается к нему с удвоенной силой. Уизли, очевидно, решил, что он слишком легко отделался, и сейчас ему придётся возвращаться в центр, чтобы всё-таки ответить на злоебучие двести вопросов от Аврората.

Вместе с птицей Драко впускает в квартиру порыв влажного холодного ветра и пьяные крики: у соседей сверху опять скандал. Не без труда развязав ленту, которой письмо привязано к лапе сипухи, он открывает конверт с министерской печатью и подносит письмо — или, скорее, записку — поближе к глазам. Хмурится: почерк незнакомый, не уизлевский.

Содержание записки вызывает ещё большую тревогу: нет, рыжая скотина — видимо, это вообще не он — не хочет, чтобы он бросил недоеденные макароны и рванул обратно в Министерство. Вместо этого некто с аккуратным острым почерком отменяет следующую встречу с Уизли и просит «мистера Малфоя» назначить удобные ему дату и время на следующей неделе для встречи в кабинете 2197. Ответ нужно прислать этой же совой.

Чего они от него хотят на этот раз? Драко судорожно перебирает в памяти события последних недель, пытаясь сообразить, где он мог облажаться и к чему может придраться Министерство. Правильный ответ — к чему угодно. Он делает несколько глубоких вдохов и выдохов, заставляя себя успокоиться: нет, если бы они решили отправить его обратно, разговор был бы совсем другой. Короткий.

Удобные ему дату и время. Кто-то в сраном Аврорате предлагает выбрать удобное ему время.

С ума сойти.

Гермиона прижимает к пылающим щекам прохладные и чуть влажные после мытья посуды ладони. На мгновение ей кажется, что все события сегодняшнего дня — какой-то температурный бред: слишком резкий контраст, слишком быстро её швырнуло из давно ставшего привычным тоскливого страха прямиком в объятья граничащего со слепой яростью гнева.

«Привет, Грейнджер».

Настороженный взгляд. Осунувшееся исхудавшее лицо. Синяк на левой щеке.

Недоумение. Осознание. Ледяная, отрезвляющая злость.

Вот уж не думала она, что не войдёт — ворвётся в кабинет Рона в таком настроении.

Гермиона захлопывает дверь и швыряет в неё заклинание-глушилку с такой ненавистью, таким резким, намертво заученным движением, словно на дворе май девяносто восьмого; словно вокруг коридоры трещащего по швам, почти умирающего Хогвартса; словно она слышит из-за спины рёв очередного Пожирателя и отстреливается от него Петрификусом, даже не задумываясь о том, что и как делает.

— Рональд Билиус Уизли! — рычит Гермиона и тут же переходит на шипение. — Ты что, блядь, творишь? Что ты творишь, я тебя спрашиваю!

Она швыряет папку на стол с такой силой, что та проезжается через всю столешницу, сшибая на пол какое-то барахло и мусор — её дражайший муженёк никогда не умел держать свои вещи в порядке — и ударяется о живот Рона. Тот, кажется, рад, что между ними сейчас есть хоть какое-то препятствие.

Со странным отстранённым удовлетворением Гермиона отмечает, что чёрта с два это ему поможет, если она действительно решит его проклясть.

— Гермиона, какого…

— Это ты мне скажи, какого! — она вплотную подходит к столу, сжимая в ладони палочку. — Какого чёрта ты ведёшь себя, как последний урод, Рон? Какого у тебя под дверью сидит Малфой с синяком в половину лица? Какого! — чтоб тебя! — чёрта!

Она как сквозь вату слышит странный дробный стук и запоздало понимает, что это папки с делами, расставленные на стеллаже за спиной Рона. Мелко трясутся, готовые вот-вот сорваться с полок, реагируя на выплеск её магии. Плевать?

Плевать.

— Ух ты. Ух ты, Гермиона. — он приподнимается с места, опираясь ладонями на стол, подаётся ей навстречу. — Защищаешь этого слизеринского уёбка? Он теперь у тебя вместо домовиков? Ты ещё общество организуй, давай! Назовёшь М.У.Д.А.К.: Малфой…

Фантазии на продолжение у Рона, разумеется, не хватает. Он осекается и некоторое время так и стоит с дурацким озадаченным лицом.

— …Угнетённый-Драккловым-Авроратом-Козёл. — ледяным тоном заканчивает за него Гермиона. — И что с того, Рон? Это теперь повод?

— Мерлин, да ты совсем рехнулась. Ну разумеется, это повод. Само его существование — достаточный, сука, повод! Тебе напомнить, за что он сидел? Да он вообще не должен был выйти!

— Но вышел!

— То, что Гарри решил спасти его поганую шкуру, — почти рычит сквозь стиснутые зубы Рон, — ещë не говорит о том, что Малфой теперь чистенький! Скорее уж о том, что вы с Гарри двинулись оба.

— А ты, значит, нет? Да ты рукоприкладством занимаешься, инспектор.

В последнем слове столько яда, что покойничку Снейпу хватило бы на год активной экспериментальной работы в лаборатории. Рон кривится, но на его лице проступает обиженное тупое упрямство — выражение, которое Гермиона выучила за годы их брака наизусть. Обычно именно в этот момент она прекращала спорить и пытаться что-то ему доказать — смысла в этом было бы не больше, чем в обучении Грохха нумерологии. Она просто сдавалась и уходила на кухню — остывать в одиночестве и пытаться убедить себя в том, что не так уж Рон и неправ.

Не сегодня.

— Больше того тебе скажу, Гермиона: я продолжу заниматься рукоприкладством. Хорька ждёт много веселья. А теперь будь добра…

Господи, и это с ним она прожила шесть лет. Родила ему двоих детей. Слила собственную карьеру в унитаз ради того, чтобы он мог беспрепятственно заниматься министерской работой.

Умница, Грейнджер. Десять баллов Гриффиндору.

— Нет.

Папки наконец прекращают бешено колотиться на полках, словно изумлённые этим односложным ответом. Вот и Рон вопросительно приподнимает брови, и Гермиона выдаёт то единственное — совершенно идиотское — решение, что успело прийти ей в голову. Она знает: сейчас или никогда. У неё не будет ни времени, ни сил на то, чтобы отступить, обдумать всё как следует и повторить этот разговор.

— Нет, Рон. Ты больше не будешь им заниматься. Ты передашь мне инспектирование Малфоя и отцепишься от него раз и навсегда.

Теперь он ничего не говорит, лишь смотрит на неё, как на умалишённую — ещё один его излюбленный ход против неё, обычно действовавший безотказно. Не получится, Рон. На этот раз — не получится.

— Да ну? — наконец издевательски спрашивает он. — Или что?

И тогда Гермиона выкладывает на стол тот единственный козырь, что никогда, ни при каких других обстоятельствах не пустила бы в ход. Вот только сейчас она не блефует.

— Или я пойду к Скитер.

Рон бледнеет и снова сжимает челюсти. Он опускается обратно в кресло, так и не отнимая ладоней от столешницы, и поднимает на Гермиону недоверчивый взгляд. Две жизни назад он смотрел так на неё, когда она отказывалась дать ему списать.

Очень жаль, Рон, что мы уже не в Хогвартсе.

— У тебя наглости не хватит, — цедит он. — Да и она тебя терпеть не может.

— Да, — Гермиона не считает нужным спорить с очевидным, — но знаешь, что Скитер просто обожает? Жареные истории. И уж поверь мне, Рон, эта история будет хрустеть. Рите понравится, а достопочтенной публике понравится ещё больше.

— Сука.

— Ты ведь так любишь казаться всем хорошим, правда, Рон? — улыбается она. — И так хочешь даже сейчас отделаться малой кровью.

— Сука!

Кажется, до него всё-таки дошло, что она это серьёзно.

Вот и славненько.

— Дело Малфоя, Рон. Дело Малфоя, подписанные бумаги на развод — и Магическая Британия не получит ничего, кроме трогательной и исключительно лаконичной истории о том, как мы не сошлись характерами. Ниже третьей страницы едва ли уйдёт, но твой нимб Героя Войны, — эти слова она произносит с нескрываемой иронией, — не потускнеет. Это ли не чудо.

— Ты не можешь быть инспектором.

— Могу. Думаю, самое время возвращаться на работу… начну с малого. Еженедельные встречи с Малфоем не выглядят как что-то, требующее большого ума.

— Сука, — в третий раз повторяет он, но уже как-то бессильно. — А может, ты просто переспать с ним захотела? Ну да, теперь-то этот хренов слизеринский принц, — а вот и ещё один галлон яда для второго года снейповских экспериментов, — поистрепался. Может, и позарится.

Гермиона даже пару раз глупо моргает в неподдельном недоумении. Серьёзно? Ладно бы ещё эта его чепуха про Гарри, но Малфой? В ней снова вскипает злость: уж чья бы корова мычала, Уизли.

— Может быть, и так. — она безразлично пожимает плечами. — Но это уже не твоё дело. Бумаги, Рон. Сейчас.

— Ещё как моё, — он заводится так же быстро, как ещё минуту назад отступил. — У нас с тобой общие дети, знаешь ли, и я имею право решать, кто будет тереться рядом с ними. Хьюго, Роза, помнишь таких?

Да она проклянёт его прямо сейчас, проклянёт, честное слово. И будет в своём праве.

— Я-то помню. — Гермиона крепче сжимает палочку. — А вот тебе не помешало бы запомнить, что у твоей дочери день рождения в августе. Роза, помнишь такую?

Он пропустил Розин день рождения. Слишком, видимо, увлёкся издевательствами над Малфоем или этой своей…

— Могла бы и напомнить, — обиженно изрекает он.

Мерлин всеблагой.

— Тебе двадцать шесть лет, Рональд.

Почему-то именно в этот момент аргументы Рона заканчиваются. Гермиона следит за тем, как он одну за одной подписывает все страницы, — проверяет, чтобы ничего не пропустил, — и чувствует, как злость стекает с неё жгучим бобонтюберовым соком, оставляя внутри только опустошëнность. И лишь когда поверх папки с документами о разводе ложится ещё одна, потолще, с личным делом Малфоя, она наконец понимает: всё. Действительно — всё.

Или нет.

— Будь добр, подпиши бумажку, за которой пришëл Малфой, и отдай ему без лишних разговоров. Под мою ответственность. Я уточню у него, как прошла ваша сегодняшняя встреча.

Что-то подсказывает ей, что без этого предупреждения Малфой обзавёлся бы симметричным синяком.

А вот теперь — точно всё.

Подхватив со стола обе папки, Гермиона выходит из кабинета, даже не закрывая за собой дверь. И с Малфоем поговорить не останавливается — кажется, это попросту выше её сил: она чувствует, как подкашиваются ноги, а сжимающие бумаги пальцы начинают подрагивать. Домой. Домой, домой, домой. К детям.

Она даже толком не помнит, как добралась. Спасибо, что не расщепило.

Отпустив миссис Гилберт, которая следит за Розой и Хьюго, пока её нет дома, Гермиона на скорую руку разогревает для них обед. Тупо смотрит на то, как дети торопливо жуют тефтели с пюре, чтобы успеть к началу любимого мультфильма.

Мыслей в голове примерно ноль.

Осознавать, что именно она наделала, Гермиона начинает, только когда моет посуду и расколачивает любимую чашку Хьюго — и режет пальцы, пытаясь собрать осколки.

Что она творит?

Хороший вопрос. А самое главное — своевременный.

— Репаро, — чашка собирается воедино и отправляется на мойку к остальной посуде. — Вулнера санентур, — порезы затягиваются.

Гермиона смывает с ладоней кровь и прижимает прохладные ладони к пылающему лицу. Успокоиться. Ей нужно успокоиться и решить, что дальше.

Как там сказал Рон? Много веселья?

Много веселья.

Она косится на папки, которые так и лежат на обеденном столе, где она их оставила. Устало выдыхает. Она должна написать Малфою и хотя бы предупредить его о том, что их с Роном встреча отменяется — хотя о таком, конечно, лучше бы говорить лично. Но она, видит Мерлин, не потянет ещё один разговор с собеседником, дружелюбие которого вызывает очень большие сомнения.

Вот так. Потихоньку. По одной катастрофе за раз.

Только отправив с Тито конверт — удивительно, что в столе вообще оказались министерские конверты, Рон работу на дом брать не любил, — Гермиона понимает, что забыла его подписать. Что же, значит, всё-таки придётся объясняться лично.

«Привет, Грейнджер».

— Ну, и тебе привет, Малфой. — растерянно бормочет она и идёт ставить посуду в сушилку.

You shall find there

A man who is th’ abstract of all faults

That all men follow.

(Shakespeare, Antony and Cleopatra)

Как ни старается Драко отогнать тревогу, та неотступно нависает над ним тяжёлой грозовой тучей — пусть и не мечущей молнии, но уже грозно рокочущей над головой. Если бы в записке не было чёткого указания назначить дату встречи на следующей неделе, он предпочёл бы узнать, чего они от него хотят на этот раз, уже в пятницу. 

Вместо этого приходится ждать до вечера понедельника, и всё это время страх жрёт его живьём.

В пятницу он лажает на работе — то ли потому что руки трясутся, то ли потому что пальцы болят так, что даже пестик в них удержать сложно. В Мунго бы ему. Или хотя бы сварить себе зелий — в общих чертах Драко понимает, что нужно пить, чтобы хотя бы частично компенсировать последствия лет, проведённых в холодной и сырой азкабанской камере. 

Впрочем, толку от этого понимания нет никакого: на ингредиенты для зелий нужны деньги, на счета из Мунго нужны деньги — и кто сказал, что хоть один колдомедик станет лечить осуждённого бывшего Пожирателя Смерти?

В одном Уизли прав: он отброс. Пария. Драко принял этот факт так же безропотно, как принял нищету и инспекторские проверки — альтернатива ему прекрасно известна и совершенно его не устраивает. И всё-таки… всё-таки хорошо было бы сделать что-то с руками. 

Он подозревает, что это артрит — или как там называют это магглы? Драко не вполне уверен: у волшебников артрита не бывает. Как не бывает и много чего ещё из обширного списка «в каких именно местах я разваливаюсь», которым он обзавёлся к двадцати шести. И хотя Драко, разумеется, пытается откладывать хоть что-то на ингредиенты, под конец месяца все его скудные накопления оседают в кассе ближайшего супермаркета: выбор между неделей впроголодь и унцией сушёных скарабеев вполне очевиден. 

Видит Мерлин, порой ему кажется, что всё, что происходит с ним теперь — весьма изощрённое и изрядно отложенное наказание судьбы за его идиотские школьные издёвки над вечно донашивающими друг за другом одежду братцами Уизли. 

Знаешь, что бы ты сказал, тринадцатилетний Драко Малфой, взглянув на себя двадцатишестилетнего? Да ничего бы ты не сказал, тринадцатилетний Драко Малфой. Ты бы просто наглухо охуел. 

Да и что тут, в общем-то, скажешь. 

Весь понедельник он старательно сжимает зубы, чтобы не шипеть от боли, и шинкует бесконечные корневища чемерицы. Пальцы себе хочется отгрызть сразу по локоть, не размениваясь на полумеры — пользы от них всё равно мало. Да и от него самого, в целом — тоже: много ли может сделать в аптеке зельевар, которому запрещено пользоваться магией? Мыть, резать, толочь, сушить. Снова мыть, сушить, толочь и резать. Работа, с которой запросто справился бы даже Лонгботтом… не в обиду Лонгботтому будет сказано. Со всем этим справился бы и любой маггл. 

Впрочем, разница между Драко и «любым магглом» сейчас исчезающе мала. 

И вот, казалось бы, нахера «Слагу и Джиггерсу» такой работничек? У Драко есть некоторые соображения по этому поводу — и основная его теория довольно-таки лестна для него самого, но едва ли имеет отношение к реальности: не исключено, что мадам Хислоп, хозяйка аптеки, предполагает, что рано или поздно его положение выправится и он захочет её отблагодарить. 

Если так — Хислоп здорово ошибается. Во-первых, ни малейшей благодарности к ней он не испытывает. Во-вторых, нихера у Драко уже не выправится — он абсолютно уверен, что рано или поздно ублюдочный Уизел наиграется в инспектора и отправит его к дементорам. В смысле, буквально отправит к дементорам — в Азкабан. Царь, блядь, и бог. Рыжий сукин сын. 

Даже такую свободу у Драко отберут — это лишь вопрос времени. Но всё-таки он цепляется даже за неё, как утопающий книззлёныш за стенки лохани. То ли потому что очень хочется жить, то ли просто для того, чтобы не упрощать Уизли и без того плёвую задачу. Так что он заучивает собственное расписание и с горем пополам выцарапывает сраные двадцать пять галлеонов в месяц у Хислоп. И нет у этой старой горгульи никаких далеко идущих планов — просто никто другой и не подумает за такие деньги сутками кромсать ебучую чемерицу, не поднимая головы. 

Ближе к пяти руки начинают болеть так, что в даже глазах темнеет. Пару раз он отшвыривает нож в сторону, почти подвывая от глухой ненависти к себе и к собственному бессилию, кое-как разминает ладони и снова продолжает резать корневища — наутро в дело их уже не пустишь, а десять галлонов сиропа чемерицы сами себя не сварят. 

И вот нахера им, спрашивается, понадобилось столько этого дерьма за раз? Через недельку наварить сотню хогсхедов Умиротворяющего бальзама и вырубить к драккловой бабушке весь Лондон? Драко ради интереса быстро прикидывает в уме цифры: ну да, часов на семнадцать должно хватить. Семнадцать с четвертью, если быть совсем уж точным.

Он терпеливо ждёт, когда старая грымза доинспектирует — вот же прицепилась — результаты его работы. Изучает чемерицу она так долго и обстоятельно, что Малфой начинает нервничать: в пятницу Хислоп пообещала, что в следующий раз она не просто оштрафует его за испорченные ингредиенты, а вычтет их стоимость из его оклада. Чемерица, конечно, не слишком дорогая, но такое её количество на треть его заработка потянет — а раз так, можно сразу начинать присматривать симпатичный мост: на аренду денег у него после такого удара по и без того хлипкому бюджету всё равно не хватит. 

Ему, кстати, очень нравится Ричмондский. Красивый. Правда, до Косого добираться долго.

На фоне всех этих захватывающих перспектив даже предстоящий визит в Аврорат начинает меркнуть. Денег нет и не будет, пальцы ломит просто невыносимо, Хислоп уже недовольно поджимает губы — да его даже очередной Круциатус сейчас не испугает, а уж Авада и вовсе выглядит весьма заманчиво. 

— Чудесно, просто замечательно, мистер Малфой, — елейным тоном сообщает ему старая ведьма с таким видом, словно он заставил её проглотить живую жабу. — На сегодня можете быть свободны, только не забудьте отработать эти два часа до конца недели. 

Поди тут забудь. 

Напряжение отступает и сменяется привычной тревогой, пока он тщательно моет руки в аптечной подсобке. Работал Драко, конечно же, в перчатках, да и прямой контакт кожи с соком чемерицы никого пока не убил (наверное) — но тащиться в Министерство с грязными руками ему не позволяют остатки чувства собственного достоинства. Похоже, фраза «бедно, но чисто» могла бы стать новым девизом дома Малфоев. Если бы, конечно, от самого дома осталось хоть что-то, кроме вдовы и её сына-оборванца… впрочем, какой дом, такой и девиз. 

Он торопливо уходит прочь от аптеки по освещённому газовыми фонарями Косому — уже конец октября, темнеет рано, и небо стремительно наливается густо-лиловым цветом. Переулок в этом смутном газовом свете кажется почти игрушечным, почти открыточным — особенно теперь, накануне Хэллоуина, со всеми этими бесчисленными тыквами в витринах и зачарованными иллюзиями летучих мышей, порхающих прямо над головами прохожих. Вот только Драко чувствует себя уродливым грязным пятном на этой открытке — слишком неуместен он теперь здесь, слишком ощутимо царапают кожу неприязненные взгляды, заставляющие опустить лицо и ускорить шаг, чувствуя, как щёки ошпаривает болезненный румянец. Всё-таки свои плюсы есть даже в том, что он почти не выбирается из подсобки «Слаг и Джиггерс», а домой обычно уходит после десяти — по крайней мере, так с магами он почти не сталкивается, а магглам на очередного оборванца, которых в Лондоне и без того навалом, попросту наплевать. 

Министерство — другое дело. Здесь перед ним расступаются почти как перед его отцом когда-то — с той лишь разницей, что отца боялись и уважали, а от Драко едва ли не шарахаются, как от прокажённого. Так что он почти рад полутьме коридоров Аврората — точнее, был бы рад, если бы не подступающая паника, заставляющая его неотрывно следить за секундной стрелкой наручных часов, слишком быстро слишком медленно отсчитывающей время до назначенной встречи: десять минут, семь, пять…

Он просто хочет знать, чего министерские бляди хотят от него на этот раз. Просто знать — чтобы страх наконец перестал разъедать его изнутри, заставляя ворочаться в собственной постели, трястись от одной мысли об очередном четверге и чувствовать себя жалким жалким жалким. 

Иногда Драко подумывает о том, чтобы решить эту проблему раз и навсегда. Решить самому, не дожидаясь закономерного конца. Он, Мерлина ради, работает в аптеке, где любой мало-мальски сведущий в ядах зельевар — а он, блядь, хороший зельевар, — найдёт достаточно средств для того, чтобы оставить Аврорат в дураках, лишив их всех удовольствия добить его собственноручно. 

Если бы не мать — он бы, вероятно, так и сделал. 

Или ты просто ёбаный трус, Малфой, и находишь правдоподобные отговорки. А? 

Ага. 

Стрелки на часах докатываются наконец до шести. Драко на мгновение замирает перед дверью с поднятой рукой — а потом поджимает губы и просто толкает дверь. Ничем они уже его не…

…удивят. 

Драко застывает в дверях, уставившись на сидящую за столом грязнокровку, — и понимает, что ровным счётом ничего не понимает. Какого хера. Какого хера происходит. Уизли решил разделить с жёнушкой радость инспектирования? 

Мгновенно прокрутив в памяти некоторые школьные воспоминания, Драко чувствует очередной приступ дурноты. Уизли был рьяным идиотом, но эта вдобавок ещё и умна. И уж она-то придумает, чем его доконать. 

— Проходите, мистер Малфой, — сухо говорит Грейнджер, не поднимая взгляда от лежащих перед ней бумаг. — Присаживайтесь. 

Бумаги. Чёртовы бумаги. 

Гермиона, уложив детей и сварив себе пару кварт кофе, читала дело Малфоя три ночи подряд — и чтиво это было не из приятных. Копия обвинительного постановления, протоколы допросов, протоколы обысков и снова протоколы допросов. Инкриминируемые правонарушения. Опись изъятых из поместья Малфоев тёмных артефактов — точнее, всего того барахла, что хоть мало-мальски подходило под это размытое определение. Подшитые к протоколам допросов бумажки с подтверждением правомерности применения Веритасерума. Свидетельские показания. Протоколы судебных заседаний.

И всё это, разумеется, в абсолютно хаотичном порядке. Если что-то Гермиона и уяснила за годы этой своей так-называемой-работы в Министерстве — так это то, что авроры, судя по всему, не способны содержать свои архивы в нормальном состоянии. В принципе не способны. Органически. 

Дети спали. Дом спал, погружённый в темноту и тишину, которую нарушал лишь прерывистый перестук падающих на крышу и скатывающихся с неё яблок. Гермиона вздрагивала от этого звука, отрывалась от чтения, делала глоток успевшего уже дважды за ночь остыть кофе, откладывала в сторону какое-нибудь очередное постановление, брала следующее и продолжала читать. В окно заглядывал узенький серп убывающей луны. Яблоки стучали по крыше. Гермиона читала. На полу, в очерченном светом торшера круге, появлялись и постепенно закрывали собой весь ковёр всё новые и новые страницы дела, разложенные в хронологическом порядке. 

Стоило отдать Аврорату должное — на этот раз отдел превзошёл сам себя: добрую треть бумаг в Министерстве попросту потеряли. Сказочное раздолбайство. Ничем другим объяснить отсутствие документов, которых не могло не быть в обвинительном акте, у неё не получалось.

Впрочем, и того, что теперь лежало на ковре её крошечного кабинета, оказалось достаточно, чтобы понять, — нет, вспомнить, — за что именно Малфоя отправили в Азкабан. И вот что самое удивительное: дело было не в провалившемся убийстве Дамблдора — хотя непосредственное участие в его организации Малфою, разумеется, припомнили и в «Пророке» как штришок к портрету, и на суде как отягчающее. Ему вообще много чего припомнили — благо, далеко за примерами далеко ходить не пришлось: ожерелье и Кэти Бэлл, Рон с медовухой, исчезательный шкаф и учинённое Пожирателями побоище — первое — в Хогвартсе…

«Мистер Малфой ещё до наступления совершеннолетия продемонстрировал свои ярко выраженные антисоциальные наклонности, вступив в ряды так называемых "Пожирателей Смерти" и приняв деятельное участие…»

— Проходите, мистер Малфой, — говорит она ему, пытаясь унять дрожь в руках. — Присаживайтесь. 

Неожиданно Гермиона вспоминает Амбридж. Напоминает себе Амбридж. 

Мерзость-то какая. 

Впрочем, едва ли старая жаба чувствовала себя настолько паршиво, принимая в своём кабинете с тошнотворными розовыми салфеточками очередного студента. Да что там — Амбридж себя чувствовала просто замечательно. 

Гермиона похвастаться тем же не может. 

Проснувшись ранним утром в пятницу и окончательно осознав, на что подписалась, она почти пожалела. Почти испугалась. Потому что Малфой, разумеется, не был невинной жертвой обстоятельств и уж точно не был какой-то там девой в беде, нуждающейся в спасении от злобного дракона в лице Рональда. Малфой был, чёрт бы его побрал, Малфоем. 

А раз так, то и рассчитывать на вменяемый — да хоть на какой-нибудь, Господи, — диалог не приходилось. Диалог со слизеринцами — это, мягко говоря, нонсенс. Оксюморон. Среднестатистический слизеринец — это десять стоунов высокомерия, помноженные на пять с половиной футов болезненного самолюбия. Малфой же, что ни говори, слизеринец не среднестатистический — а значит, всё великолепие нужно возвести в квадрат.

Мало тебе было проблем? 

Эти мысли проносятся в её голове за несколько секунд — между этим её жалким идиотским «присаживайтесь» и тем, как она наконец заставляет себя оторвать взгляд от бумаг и взглянуть Малфою в лицо. 

«…приняв Чёрную Метку в шестнадцатилетнем возрасте, мистер Малфой получил от Тома Марволо Реддла, также известного как Сами-Знаете-Кто, приказ об убийстве Альбуса Персиваля Вулфрика Брайана Дамблдора, Верховного чародея Визенгамота и директора школы чародейства и волшебства Хогвартс. Пытаясь осуществить приказ, мистер Малфой…»

Смотрит так, что у Гермионы из головы вылетает заготовленная заранее — добрую сотню раз отрепетированная — речь: здравствуйте, мистер Малфой, я ваш новый инспектор, мистер Малфой, ответьте на несколько вопросов, мистер Малфой. 

Какая же беспомощная чушь. 

«Хренов слизеринский принц поистрепался».

В четверг Гермиона даже не поняла, насколько. Не успела понять. Что до папки, лежащей сейчас у неё на столе… ну да, она читала судебное решение. И условия досрочного освобождения для Малфоя за эти дни выучила едва ли не наизусть. Она, в конце концов, прекрасно знала о том, что он получил приличный срок в Азкабане, как и его отец, — разумеется, знала, не могла не знать, «Пророк» сделал из этого целое событие, да и саму Гермиону не обошла стороной вся эта история. Но… 

Но всё те же грабли, Гермиона, всё те же грабли.

Итак, спешите увидеть: наша гриффиндорская заучка Грейнджер в стотысячный раз впадает в ступор, обнаружив, что её драгоценное теоретическое знание гроша ломаного не стоит, когда дело доходит до плотоядного оскала эмпирики. Потому что это, мягко говоря, две большие разницы. 

Она всегда любила теорию. С самого детства любила, с самой первой — подаренной ей папой на шестилетие — в своей жизни энциклопедии. Любила понятные предпосылки, стройные выкладки, предсказуемые результаты. Жестовые формулы на заклинаниях, графики на трансфигурации и столбцы цифр на нумерологии. А вот зельеварение Гермиона не любила, нет, — кажется, с того самого дня, как Снейп заочно щёлкнул её по носу на шестом курсе, когда она пыталась сварить по учебнику идеальный Напиток живой смерти.

До того дурацкого дня всё почему-то было так просто: слушайся старших и умных, делай всё по учебнику, будь достаточно старательной, придерживайся плана, играй по правилам — пусть даже по придуманным тобой, как в случае с Отрядом Дамблдора, правилам — и всё будет нормально. Даже гибель Сириуса парадоксальным образом не смогла её в этом разубедить: если бы они обратились к Снейпу — и снова Снейп, опять Снейп, неспокойно ему сегодня лежится в его могиле, — если бы они обратились к нему тогда, всё было бы в порядке и Сириус остался бы жив. 

Но почему-то именно там, в кабинете Слагхорна, её блестящее знание теории впервые оказалось бесполезным, и чёртов Полу-Принц — ну не Гарри же, в самом-то деле, — её уделал, и эта дурацкая подростковая обида на дурацкий потрёпанный учебник почему-то оказалась первым настоящим разочарованием, ранившим её в самое сердце, и…

 О да, Снейп мог бы собой гордиться. 

…и знала бы ты, шестнадцатилетняя Гермиона Джин Грейнджер.

Настоящая жизнь оказалась зельеварением, а не нумерологией. Дружба, брак, материнство — всё это не укладывалось в простые и понятные логические схемы. В сложные и понятные не укладывалось тоже. Жизнь была кипящим в захламлённой лаборатории немытым котлом, в который с пыльных полок то и дело сваливались всё новые и новые ингредиенты. В настоящей жизни никто не выдавал учебников, как не выдавал и инструкций о том, в какую сторону и сколько раз нужно помешивать булькающее в этом котле варево, чтобы результаты оказались пусть не идеальными, нет, — хотя бы приемлемыми. 

Никакое знание теории не спасало. Никакие общеизвестные правила не спасали. Потому что общеизвестно, например, что матерям всегда легко с их детьми, а крепкие браки держатся на том, что жена каждый день готовит для возвращающегося с работы мужа ужин. Что родители на то и родители, чтобы прощать тебе любые ошибки. Что если вы вместе с друзьями прошли чёртову войну, это что-то да значит. Что причины, по которым Драко Малфой получил десять лет Азкабана, были более чем вескими, а наказание — заслуженным. 

«…свидетельские показания (в частности, допрос Торфинна Роули, копия протокола допроса размещена в подшивке №3, стр. 174) подтверждают, что выполняя приказы Тома Марволо Реддла, также известного как Сами-Знаете-Кто, мистер Малфой неоднократно применял Непростительные заклятья как к самому мистеру Роули, так и к другим Пожирателям Смерти, а также к противодействующим Реддлу магам и непричастному к войне маггловскому населению Британии. Так, в частности, 19 апреля 1998 года мистер Малфой использовал заклинание Круциатус на семье магглов в графстве Лестершир. С полным списком доказанных эпизодов применения мистером Малфоем Непростительных заклятий за 1996-1998 годы можно ознакомиться, изучив приложение…»

Спасибо, ознакомилась. Изучила. 

Но это в теории. 

Практика же близоруко щурится и несколько очень долгих секунд смотрит на Гермиону в упор, прежде чем отвести взгляд и сесть на указанное кивком место. Молчит. Ждёт. 

А самое смешное в том, что на этот раз в её столе лежит министерская брошюрка с уродливой лиловой обложкой, украшенной не менее уродливой золотой надписью: «Должностная инструкция инспектора по условно-досрочному освобождению». 

Одна беда: под обложкой полная лажа.

And, sir, it is no little thing to make

Mine eyes to sweat compassion.

(Shakespeare, Coriolanus)

Пять лет назад у Гермионы было достаточно причин не слишком-то вникать в дело Малфоя. Нет, у них с Роном тогда всё ещё было в порядке — если, конечно, можно назвать «порядком» его старательное отлынивание от любых домашних занятий или снисходительно-насмешливые, хоть и довольно безобидные реплики в адрес её работы в Отделе регулирования магических популяций. Дело даже не в первой беременности: ну да, приключение не из приятных, но Гермиона запросто может представить себя бодро топающей на заседание Визенгамота с огромным — какой там у неё тогда был месяц, восьмой? — животом наперевес.

Причины были сложнее. Или проще — это как посмотреть.

Если бы Малфоя судили сразу, в девяносто восьмом, Гермиона наверняка проявила бы к происходящему больше интереса. Но два первых послевоенных года оказались не настолько радужными, как все они ожидали, — что там, они не оказались радужными. Совершенно. Нет, они были изматывающими. Словно ты пробежал изнурительный марафон, разорвал наконец грудью финишную ленточку — а в ста ярдах от себя обнаружил следующую. И ещё одну.

И ещё одну, и ещё одну. И ещё.

Хогвартс стоял полуразрушенным: средства на его восстановление выделяли со скрипом, а Попечительский совет по иронии на три четверти состоял из находящихся под следствием Пожирателей Смерти. Уизли оплакивали Фреда. Она поехала в Австралию и наткнулась на ледяную стену родительских непонимания и страха. В Министерстве грызлись за власть, деньги и ещё раз власть. Их троих — Героев Войны, обязательно с придыханием и с Заглавных Букв, — подняли, словно знамя, и таскали по бесконечным приёмам и поминальным службам.

Эта новая выморочная реальность оказалась совершенно не похожей на ту мирную жизнь, которую они когда-то себе представляли, сидя в занесённой снегом палатке Перкинса.

Чёрт знает на что это вообще было похоже.

У них не было времени выдохнуть. Не было времени обвыкнуться. Мир завели, словно юлу, и он продолжал бешено крутиться, не замедляясь ни на секунду, и всё сливалось в бесконечный калейдоскоп — горе и счастье, смерти и рождения, похороны и помолвки. Злость на собственную бесполезность и осознание своего бессилия. Суд над Малфоями оказался лишь очередной частью этого калейдоскопа, и фокусировать внимание на происходящем у Гермионы к тому моменту уже не было ни сил, ни — говоря совсем уж откровенно — желания. Она и собственную-то свадьбу едва заметила.

Она, конечно же, давала показания — но лишь на первоначальном этапе следствия. Потом их из протоколов изъяли: о событиях на Чемпионате мира по квиддичу свидетельствовал Гарри, а другие предполагаемые преступления Малфоя-старшего остались вне поля их зрения. Про младшего же Малфоя ей по существу сказать было, в сущности, нечего: Гермиона понятия не имела, применял ли он Непростительные заклинания — а Гарри, который знал о подробностях дела, на её прямой вопрос только покачал головой, и это было вполне очевидным ответом.

И Гермиона не стала вмешиваться. Не захотела узнавать подробности.

Теперь, глядя на осунувшееся лицо Малфоя, она не может не думать о том, что, возможно, вмешаться всё-таки стоило. Нет, не так: попытаться вмешаться, попытаться разобраться, получить отповедь — мол, не её геройского ума дело — от какого-нибудь Долиша, будь он неладен, и отправиться развлекать публику на очередном приёме.

Но так она бы по крайней мере попыталась.

— Аврор Уизли, — говорит она наконец, чувствуя, что пауза затянулась до неприличия, — слишком загружен работой и был вынужден перепоручить мне ваше дело.

Произнеся это вслух, Гермиона чувствует, как что-то внутри неё начинает корчиться то ли от смеха, то ли от ужасающей абсурдности ситуации. С выражением зверской серьёзности на лице называть Рона аврором Уизли — полнейший бред. Понимать, что до недавнего времени жизнь Малфоя всецело зависела от аврора Уизли и его фирменной придури — и того бредовей.

Ну а какие варианты?

Если прямо сказать, что она помогла ему отделаться от Роновых инспекций, биться в припадке начнёт уже Малфой. А если и не начнёт — примет за сердобольную дуру… со всеми вытекающими последствиями. Нет уж, спасибо, на откровенные разговоры с опальными слизеринцами Гермиона точно не подписывалась — подписалась она на работу, и будет делать эту работу хорошо. И без присущих Рону перегибов.

Просто работа. Большего от неё, на самом-то деле, и не требуется.

— Если вы не захотите сменить инспектора, я буду заниматься вашим делом на протяжении всего… да, мистер Малфой?

Ох, да кого ты обманываешь, Гермиона. Пытаться пощадить остатки растоптанного самолюбия школьного врага, прикрываясь ложью про загруженность Рональда — не «просто работа». Ненавязчиво подкидывать Малфою информацию о том, что у него есть право отказаться от сомнительного удовольствия видеться с ней каждую неделю — не «просто работа». Этого в уродской фиолетовой методичке Министерства нет. Ты лезешь, куда не просили, и делаешь то, что делать совершенно не обязана.

И знаешь что? Тебе ведь это нравится. Нравится, что ты лезешь. Что ты хочешь в это влезть.

— Я могу сменить инспектора? — Малфой, казавшийся до этого почти безучастным, смотрит на неё с недоверием. Гермиона внезапно чувствует что-то вроде привычного и потому почти приятного раздражения — как если бы Гарри обнаружил, что, оказывается, все нужные даты к завтрашнему экзамену можно обнаружить в учебнике по истории магии.

Открытие века.

— Да, условия вашего досрочного освобождения предполагают подобную возможность, — сухо отвечает Гермиона. — Я помогу вам оформить бумаги, если вы примете такое решение.

Теперь Малфой выглядит озадаченным — будто шкодивший весь год озорник, обнаруживший в висящем на камине рождественском чулке не вполне ожидаемый уголёк, а пригоршню леденцов. Думай, Малфой, думай.

Сообрази уж как-нибудь, что остальные авроры едва ли будут привечать тебя лучше Рона — сдерут три шкуры и не поморщатся… с твоим-то «послужным списком». Ребят винить сложно: авроры прошли Вторую магическую едва ли не полным составом — и даже у тех, чьи семьи не зацепило, Пожиратели положили кучу друзей-коллег… Вчерашние школьники не лучше — у этих в памяти жива битва за Хогвартс со всеми сопутствующими потерями. Они тут все идейные. Бешеная свора Шеклболта, вот как их за глаза называют министерские — и правильно называют… хотя нет, неправильно — теперь-то они бешеная свора Поттера.

— Пожалуй, пока воздержусь.

Додумался, молодец. Значит, не все мозги отсидкой в Азкабане отшибло. Уже достижение.

— К слову, я, как ваш новый инспектор, обязана повторно ознакомить вас с вашими правами и обязанностями. — Гермиона двигает в сторону Малфоя тоненькую папку в сероватой картонной обложке. — Зачитывать не стану, но ознакомьтесь на досуге, пожалуйста.

Было бы чего зачитывать: по нынешним временам даже у домовиков прав больше, чем у Малфоя. Магия под строгим запретом, использование любых магических артефактов тоже, палочка в хранилище Аврората, общаться с бывшими Пожирателями и сочувствующими (кто вообще такие эти «сочувствующие» — одному Мерлину ведомо) режиму Волдеморта запрещено, работа на благо магического сообщества Британии в количестве не менее шестидесяти часов в неделю обязательна.

Но, может быть, и вычитает что-нибудь. Например, что чистить его и без того чистокровную малфоевскую рожу инспектор права всё-таки не имеет.

— Теперь нужно договориться об удобном расписании.

— Что?

Может быть, насчёт «не все мозги отшибло» она всё-таки и поторопилась.

— Договориться о расписании, мистер Малфой, наших с вами встреч.

— Мистер Уизли…

«"Мистер Уизли" из него, как из сивой кобылы кельпи», — хочет было ответить Гермиона, но вовремя прикусывает язык.

— Мистер Уизли действующий аврор с плотным графиком, — говорит она вместо этого. — Моё расписание гораздо свободнее, так что, полагаю, выбор удобного для нас обоих времени не вызовет каких-либо затруднений.

Просто назначить время и дату Гермионе совесть всё-таки не позволяет: видела она заполненные Малфоем министерские формы — даже по самым приблизительным подсчётам он отрабатывал в своей аптеке гораздо больше заявленных шестидесяти часов. Удивительно, как он в «Слаг и Джиггерс» ночевать не остаётся.

— Может быть, вам будет удобно встречаться по субботам, — особой уверенности в голосе Малфоя не слышно. Он и сам, видимо, это замечает, так что продолжает чуть твёрже, — в первой половине дня. Одиннадцать?

Гермиона кивает: её график и впрямь не отличается особенной загруженностью — но с учётом того, что в ближайшие несколько месяцев ей предстоит таскаться по судилищам в сомнительной компании «мистера Уизли», дабы избавиться от его сомнительной компании раз и навсегда… ну да, субботы — прекрасно. На выходных судьи предпочитают отсыпаться после дел неправедных.

Она усмехается этому дурацкому каламбуру — и ловит во взгляде Малфоя такую затравленную настороженность, что становится не по себе. Ей вообще в присутствии Малфоя не по себе: слишком уж хорошо она помнит белобрысого лордёныша, не единожды доводившего её до самозабвенных рыданий в туалете Миртл. И слишком уж силён контраст между тем самодовольным засранцем и этим коротко остриженным человеком в поношенной маггловской одежде, который сидит перед Гермионой на краешке допотопного министерского стула и дёргается от её улыбки так, словно она сейчас без приветствий и реверансов заавадит его к чёртовой бабушке.

Не то чтобы Гермионе его жалко, вовсе нет: многовато чести тому, кто всю войну швырялся пыточными заклинаниями направо и налево. Просто было в этом что-то ошарашивающее — как будто кто-то взял и наплевал на давно заведённые и простые до невозможности правила игры, по которым Малфой ведёт себя как полный придурок, а она бесится и старательно его игнорирует.

Нет больше никаких правил. А может, и не было никогда.

Хочется по старой хогвартской привычке сказать «да чего ты дёргаешься, хорёк», но это самое «чего» у него на лице написано: вон, Ронов автограф до сих пор красиво переливается всеми цветами побежалости. Так что Гермиона только плечами пожимает:

— Давайте в одиннадцать.

Она перебирает лежащие на столе бумаги и протягивает Малфою несколько скреплённых чёрной суровой ниткой проштампованных листов пергамента — позорище-то какое, Министерство нынче даже на скрепках экономит, что ли? Кивает на чернильницу и лежащее рядом с ней перо.

— Заполните, пожалуйста.

— Это… — Малфой смотрит так, словно она привела в свой кабинет Луниного морщерогого кизляка и любезно предложила ему покормить зверушку. Яблочком. Или что там морщерогие кизляки жрут.

— Анкета с отчётностью, которую вы заполняете каждую неделю, — терпеливо подсказывает Гермиона, чувствуя себя Макгонагалл, принимающей пересдачу у не в меру тугого пятикурсника.

— Я вижу, что это анкета, — в голосе Малфоя впервые за весь этот разговор прорезается намёк на что-то такое, что при достаточно развитой фантазии можно было бы принять за раздражение, — но я её не заполнял. Мистер Уизли…

Шеффилдский волк тебе мистер Уизли, Малфой.

— …не давал мне анкету в руки и лично проводил до… опрос.

Да уж, можно себе представить этот «доопрос»... Тьфу ты, так и до сочувствия докатиться недолго.

— Возможно, у мистера Уизли больше времени, чем я предполагала. — Теперь раздражение проскальзывает уже в её голосе. — Мистер Малфой, в инструкциях от Министерства нет ни одного указания, что инспектор должен собственноручно вносить данные в форму.

Святая, между прочим, правда. Как-то не озаботился Аврорат чёткими формулировками — и это, в сущности, проблемы Аврората. Пусть только попробуют прикопаться — получат такой разбор этой своей фиолетовой писульки, что потом будут каждый чих в департаменте регламентировать.

И снова это настороженное недоверие во взгляде. Малфой придвигается ближе к столу и берёт перо.

А с руками-то у него что? Мамочки.

Очень, конечно, хорошо, что Малфой уткнулся носом в анкету и что-то там старательно корябает — а то ведь сейчас, наверное, по лицу Гермионы все её мысли прочитать можно. Точнее, одну-единственную, но очень громкую и длинную мысль.

Авроратову-то в Мерлина душу мать так и растак через три колена! Мудачьё вы министерское, это что же получается, у вас костерост в Азкабане весь перевёлся, так что ли? Или как до такого дело дошло? Подоходный налог они, значит, подняли, смеркутовы дети, а заключённых не в состоянии даже…

И так далее, и так далее, и так далее.

Так уж вышло, что Гермиона очень хорошо помнит руки Малфоя.

Нет, на самого Малфоя плевать ей было с Астрономической башни — это её слабые на головушку сокурсницы с тоской смотрели вслед Слизеринскому-Прости-Мерлин-Принцу и шушукались по школьным туалетам про его весьма сомнительные, с точки зрения Гермионы, достоинства. И только одного отрицать она при всём желании не могла: слизеринский гад был чертовски хорош в зельеварении. Чертовски, мать его Нарциссу, хорош. Можно было сколько угодно утешать себя тем, что папенька-Малфой наверняка приплатил Снейпу за дополнительные занятия с наследничком, но факт оставался фактом и бесил до невозможности. Ну а потом Гермиона с удивлением обнаружила, что ей даже нравится эта негласная — и, вероятно, попросту односторонняя — конкуренция: трижды в неделю она пыталась уделать Малфоя на Зельях. С остервенением копалась в библиотечных томах и подшивках «Зельеварения сегодня» за какой-нибудь шестьдесят бородатый год, копила на весы поточнее, доводила слизеринского декана до белого каления тысячей занудных вопросов… и, конечно же, подсматривала украдкой, что там Малфой делает со своим котлом.

Десятки — нет, сотни, — раз Гермиона видела, как эти руки шинкуют коренья, взвешивают порошки и помешивают кипящие декокты. Порхающие над котлом холёные кисти, никогда не видевшие тяжёлой работы, длинные изящные пальцы, пляшущие с ножом над доской с ингредиентами, оставленные накрахмаленными манжетами рубашки красноватые следы на запястьях. Вероятно, если бы кто-нибудь решил поставить эксперимент, она запросто узнала бы Малфоевские руки из десятков рук однокурсников.

А теперь вот не узнаёт.

Не узнаёт стариковские узловатые пальцы, не узнаёт опухшие суставы, и эту дрожь — мелкую, но заметную — тоже не узнаёт. И прикусывает изнутри щёку, чтобы не зашипеть от того, как это не-узнавание ударило её под дых — почему-то сильнее и больнее всего прочего.

Зато шипит Малфой. Роняет перо, оставляя на пергаменте здоровенную кляксу, и с силой разминает ладони и запястья.

Чтобы им всем, крысам министерским, пусто было.

Гермиона встаёт и, прихватив с собой шаткий министерский стул, обходит стол. Садится рядом с Малфоем. Берёт перо.

— Диктуйте.

— Я сам.

— Диктуйте, мистер Малфой.

— Я сам! — почти кричит, но после шести лет брака с Роном её подобной ерундой уже не проймёшь.

Что ты сам. Вот что ты, спрашивается, сам.

Кажется, Малфой вполне правильно трактует этот её не-заставляй-меня-проговаривать-это-вслух-пожалуйста-обоим-же-будет-неловко косой взгляд: умолкает и вроде бы даже успокаивается. Только запоздало краснеет — как и десять лет назад, как-то совершенно по-дурацки, пятнами.

— Пятница, 20 октября 2006 года…

Годрикова борода, ну какая же бессмысленная тягомотина. Как будто кто-то в Министерстве задался целью трудоустроить пару десятков клерков, которые будут перепроверять всю лабуду, которую пачками штампуют в Аврорате — правда, и дураку ясно, что никто даже по диагонали читать это не станет, всё осядет в архивах мёртвым грузом. Но нет же: уж будьте добры, мистер Малфой, доложите, чем вы занимались в восемь утра пятницы.

Кстати, в восемь утра пятницы он уже был на работе. Малфой, ты как вообще работаешь этими-то руками да по четырнадцать часов в сутки?

Будни её инспектируемого были настолько однообразными и безрадостными, словно следить за ним отрядили личного дементора. Метро, работа в «Слаг и Джиггерс», обед в подсобке аптеки, работа, работа, ещё немного работы, метро, маггловский супермаркет, прогулка до дома (господь милосердный, это ещё и Хаверинг), ужин, книга из букинистического.

Драко Малфой, который жарит себе картошку на ужин и читает Шекспира перед сном. Да уж, достойный был бы повод выпасть в осадок — если бы только не все прочие, бесчисленные и не менее достойные осадка, причины. Хватит уж, надоело.

Оставалось только порадоваться тому, что в этот раз он отчитывается за четыре дня, а в субботу будет рассказывать про пять. Будет время пообвыкнуться в этой министерской идиотии… бюрократы хреновы, лучше бы делом занялись.

Закончив заполнять форму, Гермиона откладывает пергаменты на край стола. В воздухе снова повисает молчание — теперь уже не столько напряжённое, сколько неловкое.

— Всё, — говорит она зачем-то, хотя и так очевидно, что всё. Впрочем, может быть, это только самой Гермионе очевидно: Малфой хмуро смотрит на пергамент, словно подсчитывая что-то в уме. Переводит на неё взгляд — внимательный, острый и колючий, как шило.

— Раньше опросы были длиннее. — наконец изрекает он.

Ну да, были. Раз в десять. Какая потрясающая наблюдательность, десять баллов Слизерину. Малфой, ну вот чего тебе неймётся — отстрелялся и свободен, радоваться надо. Так нет же, всё-то тебе хочется знать. А любопытному Варраве, между прочим, в Лютном нос оторвали.

— Как ваш инспектор я имею право составлять опросник по собственному усмотрению, опираясь на рекомендации Аврората и…

— Почему?

Она прекрасно понимает, о каком «почему» спрашивает Малфой — не дура. Но — именно потому что не дура — отвечает на «почему» совсем другое:

— Мистер Малфой, — говорит Гермиона устало, чувствуя, что все эти бесконечные мистерымалфои у неё уже в зубах навязли, — если вы воспользуетесь магией, сработают надзорные заклинания. Если вы воспользуетесь совиной почтой, Министерство через пять минут будет знать не только об адресате вашего письма, но и о его содержимом. Если вы встретитесь с кем-то из бывших Пожирателей… да нет, не настолько вы идиот. Я не вижу смысла усложнять себе жизнь, три часа гоняя вас по анкете с однотипными вопросами о том, с молоком у вас вчера была овсянка на завтрак или всё-таки без.

Если его и не устроил такой ответ, виду не подаёт. Если удивил — тоже.

Вот и славненько.

— Как я и сказала, на этом всё. — Она возвращается на своё место, невольно вспоминая Рона. Ей сейчас тоже хочется отгородиться — пусть хотя бы и столом — и от Малфоя, и от беспросветной малфоевской жизни, и от его идиотских вопросов, и от этого его взгляда, в равной степени непонимающего и испытующего. Хватит с неё на сегодня. — Жду вас в субботу… в одиннадцать, как и договаривались.

И всё-таки уже после того, как Гермиона вручает ему копию подписанного бланка о прохождении очередной проверки, после вежливого прощания, уже когда Малфой стоит в дверях, она не удерживается от вопроса.

— Мистер Малфой, — окликает она его и тут же жалеет: у него, кажется, даже затылок напрягся, не говоря уж о спине. Оборачивается, смотрит выжидающе. Ну давай уж, Гермиона, чего теперь. Спрашивай. — Почему вы не обратились в Мунго?

Малфой даже усмехается теперь как-то иначе. Не издевательски, а… устало? Грустно? Чёрт его разберёт, но эта усмешка её почти добивает, добавляя ещё унцию непонимания абсолютно всего к уже накопившейся тонне.

— По той же причине, что делает бессмысленной смену инспектора. — Отзывается он. — Хорошего вечера… миссис Уизли.

Только когда Малфой наконец скрывается за дверью, Гермиона позволяет себе накинуть на неё заглушку с Коллопортусом, уткнуться лбом в столешницу и коротко застонать, чувствуя, как от усталости начинают потихоньку плавиться мозги. А потом вдруг в столешницу же и улыбнуться.

«Миссис Уизли».

Не совсем всё-таки в Азкабане размалфоился, погань слизеринская. Да и сама Гермиона, наверное, за эти годы не до конца разгрейнджерилась, раз этот факт её почему-то радует.

Between the acting of a dreadful thing

And the first motion, all the interim is

Like a phantasma or a hideous dream.

(Shakespeare, Julius Caesar)

Странно осознавать, что он думает о грязнокровке. Но Драко о ней всё-таки думает — и добираясь домой из Министерства, и готовя свой бесхитростный ужин, и утром вторника по дороге в центр, и шинкуя ингредиенты для Хислоп — всю неделю. Бесконечно прокручивает в памяти все детали встречи в Аврорате, всё сказанное и несказанное — и бесится, потому что не понимает Грейнджер. Мотивов её не понимает.

С Уизелом всё было просто. Уизел ненавидит его самозабвенной ненавистью тупого двенадцатилетнего гриффиндорца — для того, чтобы эту ненависть перерасти, у него просто-напросто недостаточно мозгов. Да и причин, прямо скажем, тоже маловато. К тому же он аврор — а уж от этих ублюдков Драко ничего хорошего в принципе не ждёт.

Он, прямо скажем, от Аврората не ждёт ничего хорошего — и именно поэтому не понимает, почему дракклова Грейнджер, которая на самом деле тоже Уизли, но хер бы с ней, пусть будет Грейнджер — так вот, Драко не понимает, почему она так себя с ним ведёт. Но какая-то хитровыебанная причина у этого поведения наверняка есть: она ведь не её муженёк и даже не Поттер, у которого, кажется, больше одной мысли за раз в голове никогда и не держалось. Нет, Грейнджер умная, а теперь ещё и взрослая ведьма — и у неё наверняка что-то на уме.

Знать бы ещё, что.

Чутьё подсказывает Драко: какая-нибудь дрянь. Наверняка это какая-то сложная и непонятная ему многоходовка, в конце которой он пожалеет о том, что родился — иначе с чего бы Уизли отказываться от любимого развлечения «доведи Малфоя до трясучки» в пользу своей благоверной? Они ведь все его ненавидят, так?

Так. Все, без исключений.

Вот только Грейнджер зачем-то старательно держала лицо и держалась в рамках, хотя, в сущности, нужды в этом не было никакой — она могла хоть с порога приветить его Авадой, а потом сказать, что так и было. Ну, или, по крайней мере, что он попытался на неё напасть, а она была вынуждена защищаться. О вещах более невинных и говорить нечего: её слово против его слова — и дураку понятно, что он бы и не подумал жаловаться на применение Непростительных.

Вместо этого она дала ему министерскую методичку, в которой чёрным по белому писано, что Непростительные, как и любые другие проклятия, инспектор — то есть она — применять к подопечному права не имеет. Не то чтобы это было неочевидно и раньше или хоть чем-то ему помогло бы, вздумай она удостоить его пыточным проклятием, но…

Но Грейнджер словно устанавливала правила игры.

Честные и прозрачные правила.

Будь он идиотом — решил бы, что у грязнокровки неизлечимый гриффиндор головного мозга. Но они давно не в Хогвартсе, а Драко отнюдь не идиот. Вдобавок за эти годы он повидал стольких министерских крыс, что прекрасно знает: факультетская принадлежность не значит примерно ни хрена — хвалёные гриффиндорские честь и благородство, видимо, оставались за воротами Азкабана. Да что там, ему даже пальцы в первый раз сломал какой-то ну очень терпеливый хаффлпаффец. Кажется.

Стереотипы — полная херня. Жаль только, что это немудрёное знание дороговато ему обошлось.

К вечеру вторника его трясёт от дурных предчувствий — почти как десять лет назад, когда родители оказались запертыми в одном поместье с кровожадным маньяком. Тогда Драко тоже не знал, чего ждать. Что будет завтра, через неделю или через час. Не принесёт ли сова письмо от мамы, в котором он прочитает о смерти отца. Не обнаружит ли он их обоих мёртвыми, вернувшись домой. Не получит ли очередное безумное задание. Не обернётся ли очередной вечер субботы приказом пытать людей, вся вина которых заключается в том, что они родились в неправильной семье, у неподходящих родителей. Не заставят ли его сегодня убивать.

Тягучее, мучительное, изматывающее ожидание, которому не было конца.

Не было, нет — и, как теперь наконец-то понимает Драко, уже никогда не будет.

Эти ублюдки никогда от него не отцепятся: слишком уж нравится им эта вседозволенность, слишком уж хорошо они чувствуют себя, когда в очередной раз заставляют его унизиться — целая ёбаная страна скотов вроде Уизли, на потеху которым его протащили через Азкабан, а потом вышвырнули оттуда на улицу, как последний мусор. И Поттер, Уизли, теперь вот Грейнджер — кажется, всем им просто нравится передавать его друг другу, как квоффл на каком-нибудь говённом квиддичном матче. Уизли, я наигрался в добренького, как насчёт возможности побыть инспектором? Ах, не хочешь? Ну, тогда, Грейнджер, твоя очередь.

Он ненавидит, ненавидит их всех — отыгрывающихся теперь за то, что годами были вынуждены корчить из себя воплощённые честь и благородство. Вынуждены лишь потому что не могли позволить себе той же охуевшей и абсолютно, по правде сказать, неоправданной надменности, которую так легко позволял себе когда-то Драко.

И ненавидит себя — за то, что позволил им с собой сделать; за изматывающий страх, пронимающий до костей, как холод в этой квартире. За то, что даже редкие вспышки ослепительной и оглушающей ярости сменяются осознанием собственного бессилия и апатией, из которой он потом выкарабкивается неделями. За то, что до сих пор смеет на что-то надеяться — например, что у чёртовой грязнокровки сохранились какие-то остатки её знаменитого школьного высокомерия, которое не позволяло ей снисходить со своего пьедестала главной школьной заучки до таких, как Драко Малфой.

Всё, чего ему хочется теперь — это чтобы все оставили его в покое. Дали хотя бы немного времени наедине с собой, хотя бы чуть-чуть тишины. Хотя бы несколько дней, когда он мог бы не думать о придирках Хислоп, о необходимости отчитываться перед инспектором, о том, что его могут в любой момент снова отправить в Азкабан, о косых взглядах в Министерстве и ценах за проезд на метро. Просто жить, а не цепляться за возможность выжить. Просто засыпать, не раздумывая о том, каким ещё дерьмом накормит его завтрашний день.

Он отчаянно хочет домой.

Дома больше нет.

Засыпать приходится в чужой холодной комнате под тонким одеялом, пытаясь не думать о том, что нет ни одного человека, который оставался бы на его стороне. Ни одного союзника, ни одного друга — по крайней мере, не здесь. Не теперь.

Не теперь, не теперь, не теперь.

Эти слова давно стали её личным проклятием.

Ты осознаёшь, что, кажется, не любишь собственного жениха — но не можешь сказать ему, что вам не стоит жениться. Не теперь, когда до свадьбы остались считанные дни. Понимаешь, что хочешь строить карьеру — но, в самом-то деле, ведь не теперь же, когда ты ждёшь своего первого ребёнка и всё идёт так замечательно, так хорошо. Осознаёшь, что муж тебе изменяет — и не разводишься с ним, и даже не говоришь, что знаешь: ты просто не можешь сделать это теперь, когда вся Магическая Британия наблюдает за вашим браком с хищным любопытством кошки, перед которой крутят ниткой с нацепленным на неё блестящим фантиком.

Их брак и был фантиком. Пустышкой, нужной для того, чтобы подарить сказку измученной войной стране — их брак, а вовсе не брак Гарри и Джинни: теперь-то Гермиона понимает, что для министерской пропаганды Избранный был бы куда более выгоден в статусе вечного холостяка, по которому сохнут все девицы страны в возрасте от восьми до восьмидесяти. Они с Роном — совсем другое дело: школьные друзья, герои Второй Магической, из отношений которых можно сделать целый сериал, разворачивающийся на страницах «Пророка»… ну а из свадьбы — настоящий всенародный праздник, на который можно отвлечься.

Разумеется, их развод был отнюдь не в интересах Министерства.

«Может быть, не стоит торопиться, Гермиона?» — мягко сказал ей Эймос Диггори, когда она положила на его стол заявление об одностороннем расторжении брака. Подожди, подумай, попробуй поговорить с ним — ты ведь с ним даже не говорила, верно, Гермиона? Голос отца Седрика звучал ласково и укоряюще одновременно — а она почему-то думала о какой-то ерунде, пытаясь припомнить, когда же мистер Диггори перешёл из Отдела регулирования магических популяций в одну из служб Визенгамота.

А тот всё увещевал её — возможно, она неправильно всё поняла; возможно, ей нужно хорошенько всё обдумать; такие вещи, Гермиона, не решаются сгоряча — после смерти Седрика мы с Норминой тоже едва не… тогда Гермиона спросила, изменил ли Эймос супруге, а тот лишь покачал головой: «Нет, Гермиона, нет. Не я».

Кажется, именно тогда она, ошарашенная то ли откровенностью Диггори, то ли его готовностью простить жену за измену, то ли всем этим разговором, забрала документы и опрометью умчалась из крошечного душного кабинетика. Это был очень некомфортный разговор… но следующие два года оказались ещё более некомфортными.

Она спасала этот брак как умела. Она стала идеальной женой, она прислушивалась к советам Молли, она даже решилась родить второго ребёнка (слишком много алкоголя на встрече в честь пятилетия Победы, номер в «Кабаньей голове», почти случайный секс с собственным мужем) — хотя, казалось бы, это было наиболее идиотским решением из всех возможных. Она пекла пироги, боже правый.

Разумеется, ничто из этого не сработало. Для них с Роном больше вообще ничто не работало. Они были чужими людьми, почему-то продолжавшими жить под одной крышей. Даже друзьями быть перестали: разделявшая их изначально и когда-то незаметная для Гермионы трещина однажды начала шириться с чудовищной скоростью — Рон не понимал ни её желаний, ни её интересов, ни её тревог; Гермиона же всё крепче связывала себя сотнями «ты должна быть хорошей женой, ты должна перетерпеть, ты должна быть умнее»… и, сколько бы ни пыталась, так и не смогла простить ему ни одного равнодушного взгляда, ни одной вечерней «задержки в Аврорате».

Очевидно, они больше не были семьёй. Очевидно, их брак был мёртв — если не мертворождён. Очевидно, они больше друг друга не любили.

Бог весть, сколько бы это длилось и сколько бы ещё лет она закрывала на очевидное, если бы оно не постучалось в её дверь — буквально.

«Очевидным» оказалась Лаванда Браун, заявившаяся в их квартиру одним июньским субботним вечером, пока Рон сидел у Джорджа в Косом и пытался вывести его из очередного витка скорби по близнецу — каждый июнь в семье Уизли, как и во многих других семьях Магической Британии, был временем не из лёгких.

Пока Гермиона пыталась успокоить вопящего Хьюго, Браун горячо — и невозможно громко — убеждала её в том, что несчастному Рону нужна свобода от его суки-жены, которую он никак, бедолага, не может бросить. У них же дети. Гермиона ведь его любит. Они ведь семья. Так вот: бывшая однокурсница умоляла её — нет, требовала — оставить Рона в покое и дать им с Лавандой возможность быть наконец вместе.

Гермиона так и не смогла донести до Браун ужасно сложную для её мозгов идею: Рон плевать хотел и на жену, и на детей, и на брак — волновало его только реноме, достойное героя Второй Магической. Откровенно говоря, саму Гермиону это гениальное озарение посетило не больше пары минут назад, пока Лаванда разорялась о несчастной судьбе несчастного Ронни.

Правда, Лав-Лав вряд ли в принципе догадывалась, что такое реноме.

Дальше — больше и всё какими-то обрывками: отправленный во «Вредилки» патронус с истерическим посланием от Роновой любовницы, абсолютно безобразный скандал и выяснение отношений на их кухне, рыдающая Роза и орущий Хью. На плите — она как сейчас помнит — стоял заботливо накрытый полотенцем пастуший пирог, чудом не угодивший Рональду в голову. Щитовое, которая Гермиона бросила между собой и разбушевавшейся гостьей, когда та явно вознамерилась вцепиться ей в волосы. Стук захлопнувшейся за Браун двери и — звенящая тишина.

Самая поразительная часть всей этой истории, конечно же, заключалась в том, что он даже после этого рассчитывал на продолжение их странной семейной жизни… и был до глубины души поражён, когда Гермиона сказала ему, что они разводятся. Она до сих пор помнит, как сползала с лица Рональда эта странная — одновременно виноватая и издевательская — ухмылка человека, привыкшего к тому, что все его выходки спускают на тормозах.

Всё это Гермиона вспоминает, снова зарывшись в дело Малфоя. Связь между делом Малфоя и её нелёгкой судьбой, конечно, неочевидная — если не учитывать уже ополовиненную чашку с виски, которую она прихватила с собой с кухни для некоторой… как бы это сказать… лёгкости восприятия. Короче говоря, снова перечитывать всё это на трезвую голову ей сегодня не хотелось, а в голову пьяную приходят всякие интересные мысли. Например, пьяная голова начинает подозревать, что все самые важные вещи в своей жизни делает, не подключая к процессу мозги. Мозги ей, Гермионе Джин Гре… тьфу ты, Уизли, нужна чтобы книжки умных людей цитировать и баллы для Гриффиндора пачками зарабатывать — а вот заводит дружбы, сходится с парнями, выходит замуж, рожает детей и разводится она не от большого ума и без долгой аналитической работы. Опальных слизеринцев берёт под своё шефство, надо думать, тоже.

— Вот же кретин, — бурчит она, лениво потягиваясь: на наколдованном «темпусом» циферблате второй час ночи, а в деле Малфоя — сплошные суицидальные попытки, умело зашифрованные под вылазки по заданию Волдеморта. — Ого. Наш пострел везде… ого.

Первое «ого» — это свидетельство об участии Малфоя в соутоллской бойне: в сентябре девяносто седьмого толпа пьяных Пожирателей в поисках Гарри завалилась на железнодорожную станцию, покалечила целую кучу народа, убила семерых… разумеется, потом эту атаку объяснили железнодорожной катастрофой. Интереснее то, что целая куча магглов-свидетелей и парочка случайно оказавшихся в том вагоне «далёких от политики» магов вдобавок рассказывала о том, что «светловолосый юноша» пытался утихомирить своих приятелей… потом, разумеется, магглам-свидетелям стёрли память, а потому их показания следует считать ничтожными…

И вот это уже — второе «ого».

— ...маги вы или как, а, коллеги?

Гермиона даже губы поджимает: ну что за безалаберность? Всего-то и нужно, что взять двух авроров, попросить их заверить воспоминания друг друга, слить их в думосброс… первый месяц школы Аврората, между прочим, базовый курс…

А потом она видит подпись Тонкс, заверившей эту писульку, и коротко чертыхается.

Отодвинув в сторону початую «чашечку виски», Грейнджер шарит в выдвижном ящике стола, наконец нащупывает флакон Животворящего эликсира и опрокидывает его в себя одним глотком. Коротко стонет, растирая то глаза, то затылок: она только что абсолютно протрезвела… и получила концентрат из всего отведённого ей на завтрашнее утро похмелья, уложенного в одну очень неприятную минуту.

Тонкс не стала бы подписывать эту… это… — Гермиона жмурится и издаёт короткое шипящее «пффф», пережидая, пока сквозь виски закончит продираться очередной приступ мигрени. Короче говоря, не стала бы, потому что волосы волосами, а профессионализм её был притчей во языцех. Любимая ученица Муди, постоянная бдительность, так? Так. А это значит… ну, одно из двух значит — либо сама захотела подшить к делу эту ерунду, либо заставили.

Как можно было заставить сделать что угодно Нимфадору Тонкс, Гермиона, хоть убей, не представляет.

Вывод?

— Херовый какой-то вывод, — резюмирует она, снова вчитываясь в приложение к протоколу из Саултолла. — Разочаровывающий.

Все свидетельства магглов у нас, значит, ничтожные из-за последующего Обливиэйта, а показания той самой влюблённой парочки магов — ага, тоже ничтожные, потому что парочка внезапно аппарировала и даже имён своих не оставила, не говоря уж о подписях на этой бумажке.

Какое же интересное и, главное, совершенно неожиданное совпадение. И, помнится, уже не первое.

Гермиона начинает расхаживать вдоль стены, к которой пришпилены копии бумаг из Визенгамота — ни дать ни взять цапля, высматривающая в болоте особенно симпатичную лягушку. И проблема заключается даже не в том, что лягушек в болоте нет.

Проблема в том, что всё это дело — оно и есть болото.

Все эти многочисленные пробелы в хронологии и фактологии, прежде казавшиеся ей свидетельствами типичного аврорского пофигизма в отношении документов, теперь видятся совсем иначе — похоже на то, что это не несостыковки, а такое же затирание «неподходящей» информации. Только наглее, потому что за руку схватить уже никто бы не посмел? И Малфою дали десять лет только поэтому, так?

Видимо, так.

Гермиона автоматически тянется к чашке: видимо, подсознательно ей хочется залить чем-нибудь сорокаградусным внезапно выросшую в груди очень неуютную дыру. Жаль только, что двадцать минут как принудительно принявший обет трезвости организм с Гермиониным подсознательным совершенно не согласен: теперь её ещё и мутит.

И хотелось бы ей, чтобы только физически.

— Ну и что теперь делать? — Негромко спрашивает она у стены, с которой на неё с укоризной смотрит Малфой. Тьфу ты, то есть фотография Малфоя — исхудавшего и в тюремной робе.

Но если что-то Гермионе и понятно — так это то, что делать придётся именно теперь. Без всяких там привычных и успокоительных «не».

No legacy is so rich as honesty.

(Shakespeare, All's Well That Ends Well)

Ну, допустим.

Допустим.

До…

— А ну стоять! — прикрикивает Гермиона на опасно накренившуюся в сушилке тарелку.

Она уже битый час выплясывает по кухне с палочкой в одной руке и полотенцем в другой, пытаясь соорудить обед для трёхлетки в самом разгаре кризиса этого самого трёхлетнего возраста и ужасающе переборчивой пятилетки. Дело осложняется тем, что бытовая магия всегда была её нелюбимым разделом Заклинаний, а фантазия иссякла ещё пару дней назад — на омлете с украшением из изображающих сказочный лес овощей.

Бывала она в этих сказочных лесах — из сказочного там одни единороги, да и те дохлые.

Так, значит, этим двоим она соорудит запечённую курицу и… ну да, брокколи у неё на голове окажется скорее, чем в их тарелках. Брокколи не пойдёт.

А ведь, если вдуматься, Запретный Лес — отличная метафора для её жизни в магическом мире. Ёлки какие-то, бурелом, слева конченые идиоты, справа дорогие и близкие кретины, направление движения определяешь чуть ли не наугад, где-то неподалёку околачивается Волдеморт, вокруг живописно разбросаны околевшие единороги — это пусть будет метафора для её надежд и прочих несбывшихся чаяний… так, на обед будет тушёная морковка, и пускай только попробуют завыделываться… ах да, и драматично сбледнувший с лица Малфой, куда ж без него. Короче говоря, пикничок что надо.

Между прочим, встреча с Малфоем назначена на одиннадцать, а сейчас уже четверть девятого. И если кто-нибудь из её дорогих отпрысков зайдёт на кухню и заноет насчёт морковки, то Гермиона, ей-богу, закричит.

Ей и без того хочется выйти на задний двор и хорошенечко повопить, распугивая ворон и соседских собак: это ж надо было так вляпаться с этим инспекторатом. Ну вот кто её, спрашивается, за язык тянул и заставлял отбивать у Рональда столь сомнительное удовольствие? Сама дура, вот что. Думала, достаточно будет просто чуть-чуть вмешаться и выделить пару часов своего драгоценного времени для того, чтобы изменить ситуацию к лучшему? Ну и получай.

Если она не ошибается, если и впрямь нащупала правильную ниточку этой ночью — спать-то как хочется, мамочки! — то автоматически получила в нагрузку к Малфою нераспакованную коробку удивительных открытий и полный букет головняка в придачу. Радость-то какая.

Гермиона Грейнджер терпеть не могла ошибаться. Гермиона же Уизли прокручивает собственные выводы в поисках слабых мест — не потому что себя проверяет, а потому что простоты хочется отчаянно: вот чужие, вот свои; вот гад и сволочь Малфой, а вот хорошая Тонкс; вот нормальные ребята из Аврората, которые честно делают свою работу… а вот и синица, которая часто ворует пшеницу в Аврорате, который построил Шеклболт. И протоколы подмахивает, дрянь этакая.

А ведь хочется свято верить, что не было никаких там подлогов в ходе расследования, никаких махинаций в суде, никакого подкупа неподкупной британской прессы. Всё нормально, всё хорошо, можно и дальше жить спокойно — и самые сложные выборы снова будут между морковкой и брокколи, а не между «копать под своих» и… и чем? Вот правда, чем — и, главное, зачем?

— Тебе что, больше всех надо? — жалобно спрашивает у своего отражения в окне Гермиона.

Дура, как есть дура. Почуяла какой-то подвох и немедленно встала в гриффиндорскую стойку — как будто её хоть кто-нибудь об этом просил. А почему? Потому что иначе не умеет, вот почему. Но, как и было сказано ранее, — допустим.

Допустим, она всё-таки права и Малфоя… ну, не подставили, конечно — какая уж тут подстава с такими-то художествами. Скажем так: сгустили краски. Наскребли побольше отягчающих. Целенаправленно подводили под Азкабан, не посмотрев на все сопутствующие обстоятельства вроде угроз семье и весьма меняющих общую картину свидетельских показаний — помнится, Гарри в Визенгамоте два месяца разве что не ночевал. Ну да, ангелом Малфоя назвать не получится при всём желании, но… так, теперь добавить соль и помешать, грязную посуду в мойку… но ведь это вовсе не отменяет того факта, что при желании это дело в два (ну, три?) счёта развалил бы любой маггловский адвокат — а уж Люциус наверняка жилы рвал, чтобы открутить единственного наследника от Азкабана.

Ещё и Тонкс, подписавшая ту самую бумажку. Зачем? Может быть, чтобы выслужиться перед новым режимом? Она ведь тогда ещё работала в Аврорате — точнее, в том сомнительном заведении, что осталось от Аврората после падения Министерства — и пыталась вытягивать оттуда важную для Ордена информацию с легендой о разрыве с опальной матушкой и возвращении к корням… на третьем-то месяце беременности. Гениальная идея. К счастью, когда всё-таки запахло жареным, Тонкс успела залечь на дно — но и нескольких месяцев ей хватило, чтобы подписать этот убогий протокол из Соутолла и подставить Малфоя. Для чего? Почему?

Спросить по очевидным причинам уже некого.

И всё-таки зачем Тонкс это понадобилось, когда Министерство уже было во власти Волдеморта? Никакие подставы — как и честные отчёты — тогда попросту не сработали бы: с тем же успехом можно было написать в рапорте, что пожирательская шайка раздавала в том поезде карамельки.

Ничерта в этом пасьянсе не сходится. Так, теперь овощи в духовку — и можно начинать собираться в Аврорат.

А ещё один интересный вопрос…

Гермиона смотрится в зеркало и жалобно вздыхает: на голове взлохмаченная метла, под глазами круги. Краше в гроб кладут. Да и плевать бы, не на свидание идёт. Так вот, этот самый интересный вопрос заключается вот в чём: стала бы Тонкс подставлять собственного кузена или всё-таки нет. С одной стороны, не такой она была человек. С другой… родственные связи у чистокровных весьма странная вещь, и тётушку Беллатрикс Нимфадора-не-называй-меня-Дорой-Тонкс заавадила бы к чёртовой бабушке, даже не моргнув, так? Так.

Так, а надеть что? Ну, пусть будет вот это. Джемпером и джинсами под мантию в Министерстве нынче никого не испугаешь, да ещё и в субботу.

Ладно, зайдём с другого конца. Люпин. В семнадцать все эти страдания Тонкс по Люпину казались Гермионе сущей ерундой — зачем, скажите на милость, так убиваться из-за человека, который в грош тебя не ставит? Уже почти бывшая миссис Уизли прекрасно понимает: затем. К тому же Тонкс и Люпин были двумя великовозрастными идиотами, а с таких спрос особый… ладно уж, о мёртвых или хорошо, или — суть в том, что мнение Люпина в те времена для Тонкс было чем-то вроде морального компаса. А Люпин ничего подобного в жизни бы не одобрил. Разумеется.

Значит, одно из двух: либо Тонкс не понимала, что творит, либо прекрасно понимала и считала, что Малфою не навредит… или и вовсе действует ему во благо.

Гермиона смотрится в зеркало. Шибко лучше картинка в нём не стала — всё та же почти разведённая почти многодетная мать в возрасте почти под тридцать; тут бы не чиновничью уверенность всем своим видом бы источать, а на месяцок в Мунго нервишки подлечить. Впрочем, всё-таки лучше обычного — по крайней мере, коралловый джемпер хоть немного освежил цвет лица и всё такое. Гермиона достаточно времени провела в компании министерских кумушек, отвечавших за «стиль героини» на бесконечных приёмах, чтобы начать разбираться в таких вещах хоть немного.

Так вот — благо. Каким образом во благо Малфою могло послужить сокрытие смягчающих обстоятельств при совершении особо тяжкого преступления? Ерунда какая-то.

Или не ерунда. Если вспомнить, что тогда творилось в стране и на кого Малфой работал, вполне сходится: попытки удержать подельников от насилия расценивались бы как малодушие — и убравшая куда подальше хотя бы задокументированные подтверждения этого малодушия Тонкс думала, что сослужила кузену хорошую службу. Потом в случае чего можно было бы просто засвидетельствовать это на суде… и кто же знал.

Мысленно повинившись перед Тонкс за собственную мнительность, Гермиона вздыхает и идёт будить детей.

— Лондонский мост падает, падает…

Хью возится под одеялом — ни дать ни взять сонный воробушек, а Гермиона размышляет о продолжении песенки: что ваш узник сделал вам, сделал вам, сделал вам… да много чего наш узник сделал. Достаточно, чтобы отхватить приличный срок в Азкабане и радоваться тому, что его скостили вдвое. И никакие серебро с золотом Люциуса тут не помогут. С чего ты вообще взяла, Грейнджер, что здесь были какие-то сложные подковёрные игры? Потому что привыкла к многоходовкам Дамблдора и теперь дуешь на воду, вот почему.

— Роза, мы чистим не только передние зубы, солнышко, — она сидит на бортике ванны и наблюдает за тем, как дети приводят себя в порядок. — Хью, пожа… пожалуйста, блин, перестань.

— Ты куда?

Хьюго и впрямь перестаёт и переключается на своё любимое занятие: задаёт неудобные вопросы. И это в три-то года! Гермиона почти наверняка знает, куда Шляпа распределит её ребёнка: по нему, конечно же, Рейвенкло плачет.

— На работу, — угу, пять лет тебя на работу не слишком тянуло, а тут раскочегарилась. — У меня появились важные дела, теперь я буду чуть чаще бывать в Министерстве.

— А мы?

— Скоро придёт миссис Гилберт, приготовит вам завтрак и включит мультики, зайчик, — Гермиона недовольно вздыхает, — Роза, зубы мы чистим сколько?

— Две минуты… ну мам!

— Давай-давай, ещё полминуточки.

Она даже успевает приготовить на завтрак овсянку с изюмом до прихода их бессменной няньки — миссис Гилберт ей, конечно, бог послал: соседка скучает по собственным подросшим внукам и всегда готова посидеть с Розой и Хью, если Гермионе нужно куда-то отлучиться. Теперь отлучаться придётся чаще — и она искренне надеется, что у Донны хватит терпения… и не объяснишь же ей, что происходит, — даром, что тоже волшебница.

Скорее уж попытки найти справедливость для опального Пожирателя — да ещё и не какого-нибудь, а Малфоя! — вызовут у неё вопросы. Много-много вопросов.

Что там, даже у самой Гермионы есть вопросики.

Например: почему Малфой получил условно-досрочное и почему именно теперь. Всё-таки такой поворот подразумевает не только раскаяние (раскаешься тут, когда из Азкабана выпнуть дементоров так и не вышло), но и готовность самого гуманного суда в мире — бишь Визенгамота — пойти навстречу заключённому. И, коль скоро Гермиона правильно припоминала, выпускать Пожирателей Министерство вовсе не торопилось ни после Первой Магической, ни теперь.

В запутанных юридических делах первейший вопрос всегда один и тот же: cui bono? И если ответ на вопрос «кому было выгодно посадить Малфоев?» предельно очевиден (да кому угодно!), то с «кому выгодно освободить Малфоя-младшего?» дело посложнее будет. Особенно с учётом того, что пять лет назад дражайшая магическая пресса склоняла Малфоев на все лады, здорово повлияв на и без того не самое тёплое мнение магического сообщества об этой семейке. Сейчас Гермиона наконец соображает, что — нет, для полной уверенности ей всё-таки нужны подшивки «Ежедневного Пророка» за начало двухтысячных, — что те статьи были бессовестной заказухой. Тогда-то она, наивная двадцатилетняя дурочка, считала, что писаки вроде Скитер просто-напросто отрабатывают свой нелёгкий хлеб.

И всё-таки, кажется, ни одному Пожирателю так кости в «Пророке» не мыли, как лорду Малфою и его наследнику. А ведь для приспешников Волдеморта было заготовлено немало и водички, и мыла… вполне достаточно, чтобы большая часть хоть немного замешанных во взаимодействии с Пожирателями чистокровных магов предпочла вывести капитал из страны и самим убраться куда подальше. Впору было бы решить, что вся эта журналистская кампания — часть хитрого плана по развалу экономики Магической Британии, да только сложновато развалить то, чего в принципе не существует.

Да и маги из «Священных двадцати восьми», как оказалось, деньги предпочитали вкладывать не в лавочки в Косом, а в маггловское производство, которое этой самой магической экономике что шло, что ехало. Так что чистокровных просто беспроблемно выдавили из страны — ну, не всех, конечно: семьи вроде Лонгботтомов или Макмилланов только выиграли… не говоря уже об Уизли. Уж этим-то Рон (нет, в первую очередь — Гарри, если быть совсем уж откровенной) подарил золотой билет.

От необходимости переосмысления вроде бы давно знакомых событий голова вот-вот загудит — а ведь даже ещё девяти нет. Кофе, кофе, корону за кофе…

Гермиона не слишком-то заморачивается — просто заливает кипятком молотый, а пока кофе настаивается, ставит перед детьми тарелки с кашей.

— Хью, не болтай ногами. Давайте завтракайте, маме скоро на работу.

— Мам, а папа когда приедет?

Да уж, это тебе не чинная тишь хогвартской библиотеки, прерываемая лишь шелестом страниц да мерным звуком шагов мадам Пинс. Смешно — ей тогда мешали думать шепотки сидящих за соседним столом хаффлпаффцев. Ой, мне бы твои проблемы, тогдашняя Гермиона… вот какие вопросы действительно мешают думать. В принципе любое думанье отменяют.

И что ему ответить? Роза тоже уже навострила уши — даже ложку отложила.

— У папы очень много работы, Хью, — о эта проверенная поколениями матерей-одиночек утешительная полуправда. — Но он обязательно придёт к нам в гости, когда работы станет поменьше.

— А когда вы помиритесь?

— Мы обязательно помиримся, зайчик, — а теперь неприятная часть. — Просто жить теперь будем отдельно. Мы втроём — здесь, а папа — в нашей старой квартире.

Наверняка она сейчас нарушила с десяток педагогических заповедей. Но если в чём-то Гермиона и была уверена — и никакие книжки её не переубедят (спешите увидеть, только одно представление): с детьми нужно разговаривать честно… по возможности. Хотя бы о глобальных вещах. Иначе потом проблем не оберёшься — примеров тому Гермиона успела повидать предостаточно.

— Ла-а-адно, — задумчиво тянет Хьюго.

Слава Мерлину.

На чём она там остановилась?

Давай вспоминай.

На кофе она остановилась, а то как же. Конечно же, заварился он до состояния густой чёрной нефти, а потом ещё и остыл — но и делать новый времени уже нет, так что Гермиона смиренно цедит это и возвращается к мыслям о Малфое. Точнее, о послевоенных годах — таких странных и далёких, что сейчас восстановить хронологию кажется… нет, реальным, конечно. Но не без пары-тройки тех самых годовых подшивок «Пророка».

Нет, бесполезно. К тому же пора собираться — тем более, что в дверях уже стоит миссис Гилберт, чем-то неуловимо напоминающая Спраут и Макгонагалл одновременно — та ещё смесь… впрочем, для приходящей няни — самое то.

— Здравствуйте, Донна, — кивает ей Гермиона. И добавляет виновато: — Я сегодня часов до трёх, наверное. Приготовила обед, чтобы вы не возились… и вы тоже берите, пожалуйста.

— Милая, ну что ты так переживаешь? Мне ведь только в радость.

Самое удивительное — Гермиона верит. Улыбается:

— Вы моя спасительница!

Миссис Гилберт только усмехается, а Гермиона накручивает длинный шарф на горло и рассеянно размышляет о том, что, возможно, её соседка — примерно такая же любительница разруливать чужие проблемы, как сама Гермиона… и наживать на этой почве побольше собственных. Вон, Роза с Хьюго уже вопят, что не хотят злосчастную морковку на обед. Поспешив ретироваться от греха (то есть от собственных детей) подальше, миссис Грейнджер-Уизли шагает в камин — и спустя секунду оказывается в министерском Атриуме.

Время не самое раннее, но здесь пока пусто: сотрудники этого богоспасаемого заведения не отличаются любовью к труду на благо Магической Британии, так что раньше полудня пытаться выловить кого-нибудь на рабочем месте — мероприятие зачастую безнадёжное. До своего затяжного декретного отпуска Гермиона обычно отводила утро под работу с бумагами… да и остальной день, строго говоря, тоже. Она никогда не работала в поле — и не потому что не потянула бы. Просто после перехода в Аврорат («Милая, зачем тебе работать отдельно от Рона? Будете присматривать друг за другом, а то ведь совсем не видитесь, даже ужинаете вместе не всегда») Молли очень аккуратно убедила её в том, что офисная работа по расписанию пойдёт на благо семьи — в отличие от разведывательных вылазок к гриндилоу на кулички и опасных боевых операций.

В этом была своя правда, и Гермиона согласилась. Перевелась в Аврорат — на непыльную тихую работу младшего аврора, пытающегося навести порядок в авгиевых конюшнях мракоборческого архива. Конюшни наполнялись новым содержимым быстрее, чем она успевала разгребать, энтузиазма в ней оставалось всё меньше, через год она забеременела Розой — и махнула рукой: идея на время отказаться от бессмысленной работы ради мужа и ребёнка казалась логичной. Правильной.

В лифте Гермиона перебрасывается с другими такими же ранними пташками дежурными «добрутрами» и старательно игнорирует заинтересованные взгляды.

Её возвращение в Аврорат едва ли можно назвать победоносным. Скорее уж ужасно неловким, будто каждый встречный видит всю её подноготную: начиная с неудачного брака и заканчивая безнадёжно разрушенной карьерой. Впрочем, они ведь и видят. Ну да, ну да, «самая яркая ведьма своего поколения», гордость Гриффиндора, зубная боль Снейпа. Она подавала такие большие надежды, но увязла в быту и теперь меняет подгузники и по вечерам вытаскивает из волос ошмётки брюссельской капусты.

Удивительно, что Скитер ещё не накатала по этому поводу очень трогательную и очень злорадную статью. Ох и крепко же нынче Министерство держит «Пророк» за морду, раз даже бедная Рита не может и слова вякнуть против осточертевшей ей ещё десять лет назад Грейнджер.

Выйдя из лифта и оказавшись в пустом коридоре Аврората, Гермиона тихонько выдыхает. У неё есть ещё почти полчаса на то, чтобы попытаться расслабиться — почему-то ужасно не хочется, чтобы Малфой увидел эту её дурацкую нервозность и принял на свой счёт. И так будет нелегко — да и было уже в понедельник. Главная проблема заключается в том, что она не имеет ни малейшего, в сущности, понятия о том, как правильно вести себя с её — слово-то какое, а — подопечным.

Если по-хорошему, то просто спросить бы, чем она может ему помочь. Поинтересоваться, что же происходило пять лет назад на дознании и суде, в конце-то концов.

А если смотреть на вещи здраво, то с Малфоем можно… ну, не только по-плохому, конечно, но вот по-хорошему нельзя точно.

Потому что бывший Пожиратель. Потому что слизеринец. Потому что Малфой.

«По той же причине, что делает бессмысленной смену инспектора».

Раздаётся стук в дверь — и Гермиона выпрямляется за столом, стараясь не думать, как выглядит стучащая рука. Это, если что, совершенно не её дело и не её проблема.

— Входите, мистер Малфой.

В конце концов, она просто его инспектор, а не адвокат или, боже упаси, подруга.

So cowards fight when they can fly no further;

So doves do peck the falcon's piercing talons;

So desperate thieves, all hopeless of their lives,

Breathe out invectives 'gainst the officers.

(Shakespeare, Henry VI)

Перед оглашением приговора зал заседаний Визенгамота накрывает благоговейная тишина.

Лицемеры. Изображают уважение к суду, хотя уже давно приноровились нагибать и трахать Фемиду, как им заблагорассудится. Но молчат. Выжидают.

Или, может быть, Драко просто кажется. Уши словно водой залило,​​ и, чтобы услышать нескончаемую преамбулу к собственному приговору, ему приходится напрячься и сконцентрировать всё внимание на скрипучем монотонном голосе секретаря.

— Важнейшим положением магического права является то, что судебные решения должны быть основаны на фактах, подтвержденных доказательствами…

Какая же безбожная брехня. Класть они хотели на доказательства — особенно если эти доказательства не подтверждают их правоту. А уж о том, как авроры добывают признательные показания, даже вспоминать не хочется.

— …также следует отметить, что пострадавшая в ходе инцидента 23 марта 1997 года мадам Фийон вместо термина «эмоциональный ущерб» использует формулировку «préjudice moral», которую суд трактует как…

Драко косится на отца.

Тот стоит неподвижно, ожидая собственного смертного приговора. Неважно, дадут ли лорду Малфою пять, десять или двадцать лет: любой приговор равнозначен поцелую дементора — они оба прекрасно понимают, что ещё одного срока в Азкабане отец не переживёт. И оба же знают, что приговор будет обвинительным. Иначе и быть не может.

Он переводит взгляд на мать — и видит подтверждение собственной правоты прежде, чем слова секретаря пробиваются сквозь это странное отупение: нет, она не кричит и не плачет, просто становится ещё немного прямее, ещё немного бледнее, чем была секунду назад. Нарцисса вся в чёрном — будто уже надела траур по ним обоим.

На самом деле — не по ним.

Пока нет.

— …решение по ходатайству защиты о разрешении на подачу апелляции в отношении решения о заключении лорда Люциуса Малфоя отрицательное. Дело номер 07-882-97. Драко Абраксас Малфой обвиняется в…

Он смотрит прямо перед собой, почти забывая, как дышать, и ждёт приговора. На какую-то безумную секунду ему кажется, что его могут оправдать.

А потом совсем побледневшая Нарцисса всё-таки закусывает костяшку пальца, а Драко слышит.

— Да и пош-шли бы вы… — с ненавистью выплёвывает он. — Пошли вы все.

— Драко, — коротко осаживает его отец, и Драко послушно умолкает, как умолкал в детстве, когда его раздражала не желающая выдавать нужные чары палочка или он слишком бесился из-за очередных выходок Поттера. Он кивает, на секунду прикрывая глаза. Каким он выйдет из Азкабана через десять лет? Да и выйдет ли?

Жалко только маму. Себя не жалко: на то, чтобы жалеть себя, у него просто не осталось сил.

Они убили Асторию, убили их нерождённого ребёнка, убьют отца.

Прикончат и его? Плевать.

Авроры уже тычут в спину палочками, уводя на одиннадцатый уровень — в давно ставшую привычной одиночную камеру, откуда завтра утром переведут в одиночку Азкабана. Драко бросает последний взгляд на отца, точно зная, что никогда больше…

…выныривает из кошмара с судорожным вздохом утопающего и замирает, крепче прижимая к груди подушку, с которой обычно спит в обнимку. Утыкается лбом в прохладную ткань наволочки. Пытается выровнять дыхание и успокоить колотящееся сердце. Cбросить ужас слишком похожего на явь сна.

Вот так. Вот так. Уже лучше.

Драко обессиленно переворачивается на спину; на часах без четверти семь, за окном — предрассветная серая хмарь. Ещё некоторое время он остаётся лежать неподвижно, разглядывая крошечный кусочек пасмурного ноябрьского неба, — тот, что не скрыт от взгляда глухой кирпичной стеной, — а потом всё-таки начинает привычно прокручивать в памяти события прошедшей недели, готовясь к заполнению сегодняшней анкеты.

Он устал. Мерлин, он так устал от этого всего.

Сегодня пятая суббота у Грейнджер — и Драко в очередной раз тихо сходит с ума, ожидая одиннадцати. Эти недели измотали его не меньше — а может быть, и больше — проверок Уизела.

Нет, она не делала ничего такого. Не пытала, не била, даже не оскорбляла.

О нет, она просто вежливо здоровалась, давала ему заполнить анкету и отпускала на все четыре стороны.

Грейнджер вообще — ничего — не делала.

Уже пять недель подряд.

И это оказалось хуже всего.

И дураку понятно, что она его ненавидит или по крайней мере презирает, как и любой другой маг в Аврорате — нет ни одной причины подозревать её в обратном. Есть всего одна проблема: там, где любая другая министерская подстилка уже давно с удовольствием выместила бы на нём свой праведный гнев, гриффиндорская сука ведёт себя с ним подчёркнуто отстранённо, вежливо и корректно — и это пугает сильнее, чем если бы всё было наоборот. Что-то подсказывает ему: это ненадолго. Что будет после «ненадолго», Драко даже представлять тошно.

Впрочем, тошно или не тошно — а приходится выдёргивать себя из-под тонкого одеяла и ёжиться от стоящего в квартире утреннего холода. Драко спит в свитере, но даже это не спасает: на отоплении он экономит, а сквозь щели в рассохшихся деревянных окнах, кажется, можно без усилий просунуть палец — сколько ни заклеивай, всё равно дует.

На кухне он некоторое время колеблется, стоя перед видавшим виды газовым котлом. За ночь квартира выстудилась, но и включать отопление сейчас, зная, что через пару часов он уедет в центр, совсем не хочется. Это расточительно.

Отец с детства учил Драко обращаться с деньгами; речь, разумеется, шла о совсем других суммах, да и целью обучения было вовсе не выживание в маггловском мире — и всё-таки Драко ему сейчас благодарен. Он, по крайней мере, в состоянии оценить свои финансовые перспективы и сделать выводы.

Перспективы — незавидные. Выводы — неутешительные.

И всё-таки, если постараться, до зарплаты он дотянет. Вздохнув, Драко отходит от котла и идёт приводить себя в порядок.

А вот на горячей воде он не экономит: чувствовать себя свиньёй не хочется даже в подобных обстоятельствах. В конце концов, его внешний вид — одна из немногих вещей, которые он всё ещё может контролировать… насколько это в принципе возможно, когда одеваешься ты на маггловских барахолках. Драко усмехается своему отражению в зеркале: красавец, ничего не скажешь. Лорд Малфой… интересно, может ли в принципе считаться лордом человек, заложивший в ломбарде фамильное кольцо? Самое забавное — оно всё ещё принадлежит ему… номинально. По договорённости с Борджином Драко мог выкупить кольцо в течение полугода — правда, на лице владельца антикварной лавки явственно читался вопрос о том, откуда этот оборванец, стоящий перед ним в зимних ботинках в разгаре августа, планирует взять сотню галлеонов, пусть даже и через полгода.

Драко и сам был бы не прочь узнать.

Он жарит яичницу и мысленно перебирает прошедшую неделю, как магглы — свои дурацкие чётки: вязкие ночные кошмары, утренние пробуждения в холодной квартире, долгие поездки на метро из Хаверинга в центр, бесконечно тупая и однообразная работа в «Слаг и Джиггерс», не менее долгие поездки из центра в Хаверинг… к счастью, не было ничего, что изменило бы его привычное расписание — чего, впрочем, не скажешь о его душевном спокойствии.

Сучье Министерство. Сучий Аврорат. Сучья Грейнджер.

Интересно, что она планирует делать сегодня? Продолжит корчить из себя милосердную победительницу или всё-таки возьмётся наконец за дело — точнее, за палочку? Руки марать грязнокровка точно не станет.

Значит, проклятия.

Драко зябко поводит плечами и зачем-то пытается впихнуть в себя остатки приготовленного, вяло размышляя о том, не выблюет ли он через пару часов эту яичницу на пол кабинета Грейнджер. Завтрак был не лучшей идеей — и, пожалуй, проявлением изрядного оптимизма: уж что-что, а то, что еда и «круциатусы» не дружат, он знает прекрасно. Многие знания — многие печали, да? Наоборот это тоже работает.

Позавтракав, он замирает у книжной полки, пытаясь выбрать что-нибудь для чтения на вечер, но никак не может придумать, кто сумеет отвлечь его от нарастающей с каждым днём тревоги — Дюма, Фолкнер, Диккенс? Нет, уж точно не Диккенс. Подумав, Драко кладёт на стол потрёпанный том Толкина: он не уверен, что в принципе сможет читать сегодня, но и с пустыми руками оставаться не хочется. В конце концов, книги — это единственное, что отгораживает его сейчас от… да от всего. Возможность перетерпеть ещё один допрос в Аврорате, пережить ещё один бессмысленный день, добраться до дома и нырнуть наконец в очередную книжку, где нет ни холода, ни кошмаров, ни необходимости каждую неделю унижаться перед очередной министерской крысой ради своей половинчатой свободы.

Впрочем, даже книги не помогают избавиться от ощущения отсутствия магии — оно теперь с ним всегда, каждую ёбаную минуту его новой жизни. Звенящая пустота на месте того, что прежде казалось ему настолько же естественным, как дыхание или… он даже слов подобрать не может. Просто сейчас, зайдя в Министерство, Драко чувствует почти физическую боль: вот она — почти осязаемая, вокруг, везде. В грязной телефонной будке, в лифтах, в кружащихся вокруг него бумажных самолётиках с записками — простая, привычная, знакомая с детства магия, не отзывающаяся в нём больше ничем, кроме глухой тоски и чувства невозвратной потери. Драко бы сам становился под кулаки Уизли или пыточные Грейнджер каждую субботу, он перетерпел бы что угодно, лишь бы только с него сняли министерские магические печати, полностью исключающие саму возможность колдовства — даже с использованием чужой палочки, даже стихийного.

Наплевать даже на то, что может сделать и наверняка делает с волшебником полная блокировка его магии. Дело не в этом. Просто он чувствует себя калекой.

Он и есть калека.

Хуже всего — что почти привык. Не только к этому. Привык и к постоянной боли в суставах и близорукости, и к нищете, и к холоду в квартире, к придиркам в аптеке и косым взглядам в Министерстве. И стоять под дверью своего инспектора, дожидаясь назначенного времени, — разумеется, никто не озаботился тем, чтобы оставить в коридоре хотя бы табуретку, — привык тоже.

Но прямо сейчас Драко постепенно закипает, дожидаясь приёмного времени под дверью кабинета Грейнджер. Все они одинаковые. Выблядки. Подлые двуличные выблядки, всю жизнь тыкавшие Драко и его сокурсников мордами в их происхождение, их семейную историю, их факультет — и всё лишь для того, чтобы потом самим устроить… вот это дерьмо.

Он ненавидит их всех. Всех до единого.

Ровно в одиннадцать Драко входит в кабинет без стука.

— Мистер Малфой?

— Миссис Уизли, — бросает он подобие приветствия и привычно уточняет: — Могу я сесть?

«Миссис Уизли» по отношению к грязнокровке даже звучит дико. Миссис Уизли для Драко — это та оглушительная, пугающе бодрая, занимающая собой всё доступное пространство женщина, маменька Уизела, но никак не Грейнджер. Грейнджер не кажется ему бодрой и уж точно — оглушительной. Скорее уставшей. Да, — думает Драко с каким-то злорадным удовлетворением, — она выглядит измотанной. Интересно, просто не выспалась или в идеальной жизни всегда идеальной Героини что-то всё-таки не ладится?

Вопрос заставляет её оторвать взгляд от лежащих на столе бумаг и поднять его на Малфоя.

— Конечно, мистер Малфой, — в голосе Грейнджер слышится недоумение, и Драко раздражённо дёргает уголком рта.

Может быть, эта идиотка действительно не понимает?

Попробуй он сесть без разрешения во время следствия, в Азкабане или в бытность Уизли его инспектором — и в лучшем случае ему пришлось бы стоять ближайшие пару-тройку часов. В худшем… тут вариантов полно. Скорее всего, попросту схлопотал бы по морде.

— Как ваши руки, мистер Малфой?

Да она над ним попросту издевается. Его руки — отвратительно, и грязнокровка это прекрасно знает.

— Я в состоянии заполнить анкету сам, если вы об этом.

Грейнджер поджимает губы:

— Я об этом.

— Я в состоянии заполнить анкету сам, миссис Уизли.

Его несёт. Это плохо, что несёт: Грейнджер не дура и прекрасно осознаёт, что ей вежливо, но всё-таки хамят, — а значит, вполне может ударить в ответ. Хочет ли он этого? Нет. Может ли остановиться? Какого-то драккла — тоже нет.

Она взмахивает палочкой, заставляя листы анкеты вспорхнуть с одной из полок за её спиной и опуститься на стол прямо перед Драко. Он щурится, жадно отслеживая это движение. Он чувствует себя почти что наркоманом в ломке… и в очередной раз убеждается в том, что Грейнджер и впрямь над ним издевается — просто делает это гораздо тоньше и изощрённее, чем смог бы её ущербный муженёк.

Некоторое время он молчит, склонившись над формой — но примерно на последней трети этой сраной писанины замёрзшие по дороге в Министерство руки начинает привычно сводить от боли. Драко откладывает перо и пытается размять пальцы: больно, но почему-то помогает восстановить функциональность, пусть и ненадолго.

— Знаете, мистер Малфой, — вдруг негромко говорит Грейнджер, до сих пор молча наблюдавшая за его попытками продолжить заполнение анкеты, — мой трёхлетний сын в подобных ситуациях ведёт себя примерно так же.

Драко замирает.

Сука. Какая же она, блядь, сука.

Бессердечная конченая мразь.

— О, — ледяным тоном отзывается он, сжимая перо так, что то хрустит, — так вы хотите поговорить со мной о детях? Давайте. Моему сыну сейчас было бы пять.

Тупая гриффиндорская дрянь, решившая, что он стерпит и это. Что можно раз за разом поддевать его, нажимая на больное, — аккуратно, будто невзначай, раз за разом делая вид, что она ничего такого не имеет в виду. Сука, мордредова сука Грейнджер.

— Я не…

Драко поднимает взгляд на побледневшую до зеленцы грязнокровку.

— О, ты хотела, Грейнджер, признай. Давай, я же всё равно ничего тебе не сделаю. На что ещё намекнёшь? На то, что Астория умерла из-за меня? Что мой отец сдох в тюрьме и его закопали на пустыре, как собаку? Давай! Ты ведь ради этого всё и затеяла.

— Нет!

— Можешь ещё разок отлевитировать что-нибудь у меня перед носом. Это тоже работает, поверь. Впрочем, ты ведь и так знаешь, м? Гриффиндорская гордость Грейнджер… поздравляю, ты и впрямь хлеще их всех.

— Малфой, я не это имела в виду!

— О, да ладно тебе. Ты это имела в виду. Что там ещё? Давай вспоминать вместе. Я подонок, отброс, пожирательское отребье — думаешь, меня что-то удивит после шести лет общения с твоими коллегами, Грейнджер? Или с твоим мужем-уёбком? Да ну?

Он даже не замечает, как перо в его ладони ломается — просто отшвыривает его в сторону, когда вскакивает на ноги.

— Чего ты от меня добиваешься? — теперь он переходит на свистящее шипение — безносый ублюдок позавидовал бы. — Я всё о себе знаю. Сколько круциатусов мне надо словить до того, как начну тебе ботинки лизать — и то знаю, Грейнджер, так что хватит уже корчить из себя… что ты тут из себя пытаешься корчить. Меня заебало, Грейнджер, просто заебало, и давай не тратить твоё и моё время на всю эту хуйню, Мерлина ради. Что там у тебя дальше по плану, пыточные? Азкабан? Мы же оба в курсе, чем всё кончится.

Гнев отступает так же неожиданно, как накатил — и Драко опускается на стул, прерывисто дыша. На Грейнджер он старается не смотреть.

— Завязывай с этим блядским театром, Грейнджер, — бесцветным голосом подытоживает он, наконец начиная прикидывать, во что ему обойдётся эта пламенная речь. Он только что назвал Уизли уёбком, или ему всё-таки кажется и всё зашло не настолько далеко? — Пожалуйста.

— Возьмите ещё одно перо, мистер Малфой.

Драко поднимает на неё изумлённый взгляд. Она серьёзно?

— Ох, блядь, Грейнджер, — он не выдерживает и начинает мелко и как-то очень странно хихикать. Эту ничем не проймёшь — снова за своё. Ну какой он ей, в жопу, «мистер Малфой»? Какое, к хуям, перо? — Даже не начинай.

Он выскакивает из кабинета, даже не слушая, что она там бормочет.

Драккловы гриффиндорцы.

Гермиона ещё несколько бесконечных секунд смотрит на захлопнувшуюся за ним дверь, закусив губу, а потом пересаживается на опустевшее место и начинает заполнять остаток анкеты за Малфоя.

Чтобы ему засчитали эту неделю, бумаги нужно сдать в архив к трём.

I shall despair. There is no creature loves me;

And if I die, no soul shall pity me.

(Shakespeare, Richard III)

Она с горем пополам добирается до дома и сменяет Донну на её посту, чувствуя себя так, словно ей надавали увесистых пощёчин — и, что хуже всего, надавали за дело.

Дура. Нет, хуже: гриффиндура.

Да кто тянул её за язык?

Гермиона укладывает Хью с Розой, а сама никак не может успокоиться. Что там — наверное, если бы не дети, она бы сегодня всё-таки разревелась: то ли от обиды на несправедливые подозрения чертова параноика Малфоя, то ли потому что и впрямь дура. Кто её заставлял махать перед его носом волшебной палочкой, в самом-то деле? И уж тем более упоминать о своих детях в разговоре?

Параноик или нет — но он, в сущности, прав. И тем обиднее.

Убедившись, что набесившиеся — а как же без этого — перед сном дети всё-таки засопели в подушки, Гермиона уходит на кухню и лезет в один из верхних шкафчиков, где за банками с крупой прячется пачка самого обыкновенного маггловского успокоительного. Поколебавшись, она возвращается на бренную землю — то есть на пол, — так и не прихватив c собой «Валиум». Просто заваривает крепкий чай и с тяжёлым вздохом опускается за стол.

В ушах так и продолжает звенеть голос Малфоя.

Какая же она идиотка.

Она ведь и правда не хотела. Наоборот — попыталась пошутить, чтобы хоть как-то разбавить молчание последних пяти недель… дошутилась, ничего не скажешь. И ведь не спишешь на уродский характер Малфоя: если подумать, Гермиона хотела его поддеть. Не обидеть, нет, просто…

Вот что тебе, Грейнджер, просто? Что — просто?

Просто она так и не сумела уложить в голове, что того Малфоя, которого она когда-то знала, больше — судя по всему — не существует, вот что.

Когда-то в школе слизеринский засранец подрывался в ответ на любой намёк на иронию: ударь — зазвенит. Прежний Малфой облил бы её ведром помоев — так, что отмываться пришлось бы неделю. Высмеял бы. Оскорбил. Унизил. Проклятьем бы запустил, в конце концов. Ну, то есть продемонстрировал бы ей весь свой запас хвалёного аристократического воспитания — лишь бы поганая грязнокровка не догадалась, что его хоть немного волнует происходящее.

Стоило ей почти случайно тронуть этого, нового, Малфоя — и он разбился.

Просто взорвался прямо ей в лицо.

И, честно говоря, это приводит Гермиону в ужас. Лучше уж оскорбления и помои, чем все эти осколки его беды — усталость, страх, беспомощность, безысходность. То, что он даже не попытался скрыть.

Она готова сама себя проклясть за то, что оправдывает Малфоя — не её дело, не её, не её, — и всё-таки не оправдывать не может. Потому что впервые, кажется, за все эти недели думает о нём не как о ком-то из своего хогвартского прошлого. Не как о схематичной фигуре школьного врага, ожидаемо присягнувшего противоположной стороне в той войне, а как о… как о человеке. Обычном человеке.

И эта простая, вроде бы, идея — подумать только, он живой человек, а не персонализация архетипа «подлый подлец, который способен только на подлости», — почему-то совершенно её шокирует.

Нет, он, конечно же, всё ещё бывший Пожиратель. Но внезапное осознание того, что у него отняли разом всё, — семью, свободу, деньги, статус, даже саму магию, — заставляет Гермиону… она с трудом понимает, что именно сейчас с ней происходит, но почему-то ей становится слишком плохо, чтобы это сформулировать во что-то удобоваримое. Не хочется. Думать об этом не хочется, но и не думать вовсе — не получается.

Человек, которого она знает со своих двенадцати, кричал ей в лицо о том, что к нему раз за разом применяли Непростительные.

Оправдывает ли авроров, пытавших Малфоя, что когда-то тот пытал сам?

И оправдывает ли саму Гермиону школьная вражда, из-за которой она позволила себе шпильку в адрес бывшего однокурсника? Шпильку невинную — и всё-таки такую, на которую ответить Малфой не смог бы. Не в его положении.

Не оправдывает, нет.

Гермиона роняет голову на сложенные руки и издаёт полный отвращения к себе стон.

Очень хочется немедленно написать здоровенное письмо Малфою, в котором она объяснит собственный идиотизм и попытается извиниться. Вот только в этом гениальном плане слишком много «но»: начиная с того, что Гермиона всё-таки его инспектор, и заканчивая тем, что — о, она совершенно в этом уверена, — письмо будет уничтожено ещё до прочтения. И если на первую причину она уже готова наплевать, вторая делает затею совершенно бессмысленной.

Господи, чем и о чём она вообще думала?

«Ах, я просто его инспектор, я ему не адвокат и не подружка, это не моё дело и то дело — тоже не моё, просто возьмите перо и заполняйте анкету дальше» — вот о чём. Блядство-то какое.

Лицо начинает гореть от стыда. И когда она успела превратиться равнодушную к чужим бедам и не желающую вляпываться в чужие проблемы суку? Несмотря на то, что Гермиона абсолютно точно знает ответ, легче ей не становится.

Она делает глоток почти остывшего чая, не чувствуя вкуса, и продолжает прокручивать в памяти сегодняшний разговор с Малфоем — если это можно назвать разговором. Он её не слушал и не слышал… да и кричал, кажется, не то чтобы на неё.

«Думаешь, меня что-то удивит после шести лет общения с твоими коллегами?».

Гермиона пытается представить, что могло уложиться в шесть лет общения с озлобленными аврорами — с «бешеной сворой Шеклболта», — и ей становится совсем уж не по себе. Министерские дали им это прозвище не просто так: Кингсли пополнил изрядно поредевшие после войны ряды авроров самыми идейными, ожесточившимися, умными и жаждущими мести волшебниками, каких только сумел найти… впрочем, их и искать было незачем — приходили сами. Так или иначе, в этом был смысл — «свора» безжалостно выбивала остатки егерей и Пожирателей из их нор, чтобы на этот раз выжечь наследие Волдеморта до основания.

Не повторять ошибки Первой Магической. Не упускать из стальной хватки правосудия ни одного последователя Реддла. Вот чего это стоит и вот как это выглядит — пытки, унижения, никому не нужные смерти.

Ей явно нужно что-то покрепче чая, чтобы пережить это осознание.

— Так выпьем же за то, что добро победило зло, — жёстко усмехается Гермиона, салютуя воздуху чашкой с чаем, — а потом поставило на колени и зверски убило.

А она… а что она? Она была слишком занята собственной жизнью, чтобы это увидеть.

Как же херово вышло.

«Херово» — не то слово. То слово — «катастрофа».

Он думает об этом, уже вылетая из кабинета; думает, выбираясь из Министерства в город; думает, пока идёт по Косому. Думает, пока растирает в ступке дракклов сухой асфодель, — все сорок пять драккловых фунтов, четыре дня работы, — и пока в среду берёт отгулы до самой субботы: он просто не в состоянии сосредоточиться на работе, с которой справился бы любой второкурсник. Думает, пока добирается до дома под проливным дождём.

Думаетдумаетдумает.

До самой пятницы думает, потому что грязнокровка опять разыгрывает свою любимую карту — и снова ничего не происходит.

Всё-таки, видимо, он может паковать вещички для поездки в Азкабан — и, пожалуй, лучше бы поторопиться. Просто удивительно, как Грейнджер не запустила ему в спину парализующим ещё в Министерстве — видимо, настолько охерела от его безумной эскапады, что забыла магическую формулу.

Драко пытается вспомнить, что именно нёс в её кабинете. Получается очень приблизительно и не то чтобы дословно — но и этого хватает, чтобы понять, что он в полном дерьме.

И почему-то это даже успокаивает.

Драко вешает одежду на просушку и переодевается в домашнее, а потом пытается согреть ладони над закипающим чайником. Включать отопление после недели, за которую он едва ли заработал и пять галлеонов, — непозволительное расточительство, так что сегодняшний холод придётся перетерпеть. В конце концов, это не хуже Азкабана — уж там-то Драко намёрзся на жизнь вперёд.

Мысли возвращаются к тюрьме — в которой он, очевидно, снова окажется совсем скоро. Дерьмовое место, дерьмовое существование, дерьмовое всё.

Вероятнее всего, его повяжут прямо завтра, у Грейнджер в кабинете.

Может быть, стоит просто взять и закончить это здесь и сейчас.

Теперь он прекрасно понимает отца: первый срок в Азкабане — опыт не из тех, что пожелаешь и врагу, но ты хоть на что-то надеешься: перетерпеть, дотянуть, выйти. Перспектива повторного заключения заставляет Драко испытывать настоящий ужас — и даже не потому, что второй срок его убьёт, хотя вернуться на свободу ему, разумеется, и не позволят. Просто это слишком. Одна мысль о возвращении в тюрьму приводит его в ужас.

На кухне за неработающей батареей хранится пузырёк с густой жидкостью красного цвета, сладко пахнущей миндалём и свежо — мятой. И на вкус она тоже сладкая — Драко знает это, потому что варил её сам и изобрёл рецепт тоже сам.

Он мог бы этим гордиться: немногие зелья, тем более такого уровня, можно сварить без применения заклинаний. И всё-таки Драко справился, придумав собственную смерть — спокойную, безболезенную, с медленно кружащимися в алой глубине золотистыми искрами.

Даже цвета у неё гриффиндорские. Какая ирония.

За одно хранение этого зелья первый же аврорский рейд мог бы отправить Драко обратно в тюрьму — поди докажи, что это для личного использования. И всё-таки он его сварил и спрятал за батарею бутылёк: уже пару месяцев назад было ясно, что второй своей отсидки он не допустит… по крайней мере, попытается не допустить.

И вот теперь Драко сидит на шаткой табуретке, опустив голову на сложенные на столе руки, и смотрит на собственноручно и для себя же сваренный смертельный яд. Гриффиндорский или нет — а всё-таки красивый. Драко прокручивает в голове все многократно просчитанные им эффекты действия яда, привычно размышляя о том, как это произойдёт.

Легко.

Сначала он уснёт, просто уснёт очень глубоким сном, близким скорее к коме. Потом зелье подействует на нервную систему, которая разгонит его сердце до трёхсот ударов в минуту — он вычитал в купленном на барахолке учебнике по кардиологии, что магглы называют это «суправентрикулярная пароксизмальная тахикардия». Потом произойдёт фибрилляция желудочков. Потом сердце остановится.

Он даже ничего не почувствует. Просто уснёт и больше не проснётся.

Тихая и спокойная смерть во сне — мечта большинства людей, которые хоть раз задумывались о смерти. Последний подарок, который он может сделать себе: оставить в дураках выблядков из Аврората и умереть на своих условиях, а не сдохнуть в промозглой азкабанской камере.

На своих — так на своих. Медленно выдохнув, Драко поднимается из-за стола и идёт приводить своё жилище в порядок: у него нет ни малейшего желания, чтобы пришедшие по его — уже отсутствующую здесь к тому времени — душу авроры обнаружили в квартире бардак.

Драко всё-таки включает отопление — какая, к дракклам, разница, если к утру его уже не будет заботить ни эта, ни любая другая проблема. Здорово было бы, если бы оно хотя бы немного согревало: суставы ломит ещё сильнее обычного — это мешает убирать, но Драко упорно оттирает до блеска плитку в ванной и кухонную плиту. Не то чтобы у него было грязно и до этого — о нет, наоборот, — но уж перед собственной-то смертью он не собирался оставлять в квартире ни пятнышка. В конце концов, перед лендлордом неловко и без того.

Впрочем, может быть, он уже и привык. Кто знает, сколько ещё незадачливых кретинов вроде самого Драко наложили на себя руки в этой квартире?

Почему-то ему становится очень спокойно. Почему-то — почти смешно.

Он никогда не предполагал, что умрёт в двадцать шесть. Никогда не подозревал, что это будет так — не во время войны, не в Азкабане, а здесь, в нищенской маггловской квартирке на окраине Лондона, по доброй воле и без лишнего шума.

Отчистить старенькую духовку до скрипа. Разобрать постиранное, погладить и разложить вещи по полкам побитого жизнью платяного шкафа. Отодрать наконец с внутренней стороны дверцы уродливую наклейку. Помыть чашку, протереть полотенцем и аккуратно поставить на край раковины.

В голове тяжёлая муть, да и сам он как будто плавает в каком-то вязком желе — устал, ужасно устал за эту неделю.

Или за жизнь, кто знает.

Когда Драко варил яд, он думал, что примет его — если однажды решится принять — потому, что устанет жить так. Но нет: даже сейчас он, по правде сказать, совсем не жаждет смерти как таковой. Просто больше не верит в то, что когда-нибудь всё может стать лучше, и совершенно не хочет, чтобы всё это блядство продолжалось и дальше.

И как же достал непрекращающийся холод. На улице, в аптеке Хислоп, — некоторые ингредиенты требуют хранения при очень невысоких температурах, — и дома. Особенно дома. Кажется, древний газовый котёл опять накрылся: Драко мёрзнет так, что зуб на зуб не попадает. Хочется расплакаться от собственного бессилия — потому что даже руки на себя наложить у него не получается так, как хотелось бы.

Он всё-таки не выдерживает — забирается под одеяло, укрываясь сверху ещё и пальто, и мгновенно проваливается в тяжёлый и глубокий температурный сон.

Драко снится Астория — такая, какой была на седьмом курсе. Смотрит насмешливо, качает головой: ты правда считаешь, что это выход? Серьёзно? Серьёзно, конечно же, серьёзно. Посмотри, до чего я дошёл… кстати, ты умерла пять лет назад, знаешь? Конечно, знаю. Так бывает, мой хороший, люди умирают, маги умирают, все умирают. Ты нужна мне сейчас. Как тогда, даже сильнее… ты так нужна мне здесь. Или я сам к тебе. Все умирают и я тоже… да не смотри ты на меня так, это не смешно. Конечно же, это смешно, Драко, вечно ты придумываешь какую-нибудь ерунду и решаешь, что это конец всему. Я хочу, чтобы это был конец. Я совсем один, видишь? Вижу, родной. Но не совсем. Да и Нарцисса не оценит твоего побега, не находишь?

И она улыбается — этой своей дурацкой хаффлпаффской улыбкой, в равной мере насмешливой и сострадательной, той самой, что купила его с потрохами тогда, на седьмом. Улыбается так, что у него перехватывает дыхание.

— Ты спасла меня тогда, а теперь спасать некому, — бормочет он. — И жить незачем.

Астория вздыхает. Накрывает ладонью его мокрую от слёз щёку.

Я тебя не спасала. Не будь таким дураком, ладно? Ты и сам бы выпутался, ты же Малфой. Малфои всегда выпутываются.

Отец умер год назад, Тори.

Но ты-то — нет.

Но хочу.

На седьмом ведь тоже хотел, да? Мы никогда об этом не говорили, но…

И вот тогда его накрывает страшная, мучительная, разрывающая сердце тоска по всему, что он не сказал ей, не рассказал ей, не выдал даже в те последние дни перед арестом, когда они пытались наговориться на всю жизнь вперёд — ещё не зная, что до её смерти оставались считанные месяцы.

Они тебя убили. Тебя и ребёнка. Скорпиуса. Из-за меня.

Проклятие убило меня и Скорпиуса, Драко.

Тебе нужно было выйти замуж за кого-нибудь другого, Тори. И ты была бы жива. Счастлива.

Драко Абраксас Малфой! — призрачная Астория хмурится совсем как настоящая. — Ну и за кого бы ты меня выдал? Может быть, за Эрни Макмиллана?

За Макмиллана. За Финч-Флетчли. Да хоть за Захарию Смита.

Захарию спросить не забыл? У них с Джонатаном Вейзи всё, вроде бы, просто отлично…

Подожди, откуда ты знаешь? Ты не можешь знать то, чего не знаю я, так? Ты ведь мне просто снишься.

Может быть, просто снюсь. Может быть, нет. Спроси Гарри, ладно?

Поттера? Почему его?

Мне пора, Драко, — она вдруг становится серьёзной и собранной. — Не смей делать глупостей. Просто — не смей.

Останься… побудь здесь ещё немного. Пожалуйста.

И прекрати винить себя. Мир не вертится вокруг твоих решений, а это… это мы приняли вместе, помнишь?

Не остаётся. Исчезает так быстро, что Драко даже не замечает, как и куда она ушла.

Он просыпается лишь для того, чтобы понять, что, кажется, его знобит — и снова поглубже спрятаться в кокон из одеяла и пальто, а потом упасть в очередной сон.

В этом сне мир захлёстывает Адское пламя: Винсент вызывает его в Выручай-комнате, но не умеет контролировать, не может совладать, и Дамблдор мёртв, и Макгонагалл мертва, и Флитвик тоже, все они мертвы. И некому больше остановить бесконечно разрастающийся и поглощающий всё на своём пути огонь, сжирающий Хогвартс, сжигающий всю Англию. В этом сне Драко остаётся только бегство — бегство и попытки спасти того, кто ему дорог, попытки найти спокойное место, и этот бег раз за разом подстёгивает алое зарево на горизонте. Он то замирает в страхе, глядя на огненных химер, то задыхается после очередной аппарации.

Даже короткие пробуждения не мешают ему раз за разом возвращаться в этот кошмар, в этот безумный панический бег, в ужас от невозможности защитить мать, отца, Асторию…

…а потом на лоб ложится чья-то прохладная ладонь.

— Малфой?..

We all were sea-swallow'd, though some cast again,

And by that destiny to perform an act

Whereof what's past is prologue, what to come

In yours and my discharge.

(Shakespeare, The Tempest)

Гермиона всю неделю старательно делает вид, что ей наплевать на произошедшее — хотя больше всего хочется послать всё к чёртям и отправить Малфою письмо с извинениями. Останавливает только то, что формально — формально! — во всей этой идиотской ситуации её вины не было: это не Гермиона, между прочим, сорвала глотку в попытках объяснить Малфою, что он конченый подонок.

Она твёрдо намерена дождаться субботы: в конце концов, на их еженедельную встречу Малфой придёт, никуда не денется — а значит, можно сделать хорошую мину при плохой игре и дать понять, что этот его взрыв ничего не меняет. Господи, да как это вообще могло прийти в его тупую голову?

«Мы же оба в курсе, чем всё кончится».

Идиот. Чёртов кретин, считающий, что она в принципе может — так. Обкатывать на нём Круциатусы или подвести под новый срок в Азкабане просто потому что ей — видите ли — захотелось.

Да даже если завтра к ней в кабинет заявится Шеклболт с полным судейским составом Визенгамота в придачу и потребует сделать что-нибудь эдакое — Гермиона и пальцем не пошевелит. Она просто не такой человек. Она так не умеет и, что важнее, не хочет.

И, кажется, держать лицо и держаться в стороне тоже больше не хочет, нет.

Она твёрдо решает, что в субботу поговорит с Малфоем и предложит ему… объяснения, помощь — да что угодно, что помогло бы хоть как-то убедить его в том, что Гермиона вовсе не та министерская крыса, за которую он её держит.

Главная проблема заключается в том, что в субботу говорить ей оказывается не с кем.

Честно прождав четыре часа в своём кабинете, Гермиона наконец признаёт: на их сегодняшнюю встречу Малфой не явится. Самое время пойти к старшему аврору Поттеру, встреч с которым она до сих пор весьма успешно избегала, и сообщить, что её поднадзорный соизволил сбежать — и хорошо, если не из страны, а только из Лондона.

Потому что — это тоже стоит признать — Малфой не стал бы пропускать встречу со своим инспектором просто потому что решил её прогулять. И потому что инспектор оскорбила его в лучших чувствах — тоже не стал бы: слишком уж очевидным стало для неё за последний месяц, что к происходящему Малфой относится предельно серьёзно. Ставить под угрозу свою свободу он не стал бы — даже в угоду уязвлённой гордости.

Да и осталось ли от его гордости хоть что-то после всех этих лет? За последнюю неделю Гермиона столько раз прокрутила в голове слова Малфоя и сделала столько выводов из сказанного — воображение услужливо добавило красок потемней да погуще — что теперь в этом совершенно не уверена. Но одно она понимает: свободой Малфой дорожит. Дорожит настолько, что не скатился в эту свою параноидальную истерику ещё на первой их встрече — хотя наверняка ведь придумал себе бог весть что ещё тогда, в октябре. Так что нет, он не просто её проигнорировал.

Гермиона раздражённо стучит по столу кончиком пера, даже не замечая этого: в конце концов, она думает, что сейчас гораздо важнее. Помедлив, она взмахивает палочкой и отправляет к Малфою патронуса — где вы и что вы, мистер Малфой, передайте с моим патронусом ответное послание, мистер Малфой, а пошли бы вы, мистер Малфой… впрочем, последнюю часть послания Гермиона оставляет при себе. Но когда ответа не получает, об этом даже немного жалеет.

На часах — без четверти четыре.

На этот раз к бумагам она даже не притрагивается: проверить, заходил ли Малфой в здание Министерства, проще простого — и уж если вскроется, что инспектор Грейнджер заполняла за своего поднадзорного анкету, у того все четыре месяца условно-досрочного полетят к чертям. В случае чего она просто ответит, что забыла вовремя сдать бумаги: ей никто и слова не скажет, а Малфой… что уж тут — сам дурак.

Самое идиотское в том, что какая-то её часть продолжает надеяться на то, что он всё-таки не сбежал. Причём идиотское по двум причинам: во-первых, сбежал, конечно; а во-вторых… а кто бы не сбежал от такой жизни? Да за него впору порадоваться. И всё-таки она чертовски зла.

Зла настолько, что очень хочет прямо сейчас пойти и сдать его за эту неявку старшему аврору — и всё бы хорошо, да только старший аврор не кто-нибудь там, а Гарри. Ну да, тот самый Гарри, её лучший школьный друг… никто ведь не обещал, что они будут дружить до глубокой старости, верно?

Покачав головой, Гермиона резко сдёргивает сумку со спинки стула и кривит губы в попытке не разреветься. Вот зачем этот день — да что там, вся неделя, — такой? Будто всё, за что она ни возьмётся — брак, дружба, работа, даже это дурацкое инспектирование — обречено лететь ко всем чертям.

К Гарри идти, конечно же, придётся. Но перед этим она хотя бы убедится в том, что Малфой и впрямь слинял куда-нибудь в сторону своего непростительно роскошного французского поместья, а не просто отсиживается… где там его подшивка… ага, что не в Хаверинге отсиживается, точно.

Что же, пора наведаться в гости.

Она выходит из Министерства в загаженный проулок, брезгливо морщится и аппарирует в Хаверинг — чтобы оказаться в таком же, в сущности, проулке: район, в котором поселился Малфой, респектабельностью не отличается. Самое типичное дешёвое боро на окраине Лондона: типовая застройка, кирпичные дома на два-три этажа — даже избушка Хагрида на их фоне любому показалась бы исполненным индивидуальности архитектурным шедевром. Да и названия улиц соответствуют: сплошь бесконечные Чтототам-гарденс.

Темнеет и начинает моросить; Гермиона накидывает капюшон и идёт в сторону дома номер 28. На первом этаже — небольшой букинистический, и это почему-то почти обнадёживает: будто привет из детства, в котором она обязательно затащила бы сюда родителей и пару часов копалась бы в книжных стеллажах. Взрослая же Гермиона просто поднимается на второй этаж и аккуратно стучит в дверь — и не дождавшись, разумеется, ответа отпирает хлипкий замок банальной Ахоломорой. Да уж, стоило так драконить человека, который даже собственную квартиру больше запереть не в состоянии…

Она открывает дверь, держа палочку наизготовку, и оказывается в полутёмной крошечной прихожей — не развернуться.

Пустой, разумеется. Никакой Пожирательской засады тут нет, а есть только нормальная такая паранойя — Грозный Глаз обзавидовался бы.

— Малфой? — негромко зовёт Гермиона, всё ещё продолжая на что-то надеяться. — Малфой, ты тут?

И снова — никакой реакции. Удивительно, что она вообще надеялась застать его здесь.

Гермиона опускает палочку. Нащупывает в темноте выключатель, щёлкает им — и жмурится от тусклого света, исходящего от висящей под потолком лампочки без абажура, а потом оглядывается наконец по сторонам. Мда… что там было про роскошное французское поместье?

Малфой жил в граничащей с нищетой бедности.

Об этом кричит всё — и дешёвые чуть пожелтевшие у пола обои, и побитый жизнью шкаф, и зеркало в уродливой раме, и эта самая лампочка. А ещё — и как она не замечала? — висящее на вешалке старое пальто, в котором Малфой приходил по субботам и которое дышит на ладан. Гермиона аккуратно берёт рукав двумя пальцами и чувствует, что подкладка под ними совсем прохудилась.

На кухне — и того хуже: крашеные стены, окно без занавесок, старая газовая плита и дешёвая до неприличия мебель. Здесь ужасающе неуютно. Настолько неуютно, что Гермиона с трудом представляет, как можно в этом жить и не тронуться рассудком. Она снова мысленно возвращается к их последнему с Малфоем разговору: теперь ей понятнее причины его ненависти — но от этого почему-то не становится легче, только ещё стыднее… господи, будто бездомную собаку пнула.

Нет, не то чтобы у неё была практика. Но в теории — она почти уверена — это ощущается примерно так же.

Сказать, что Гермиона расстроена, — ничего не сказать. Она зла на себя, идиотку, и на своё неумение мыслить за рамками привычных и понятных шаблонов. Машинально размотав шарф и зачем-то усевшись за скрипучий стол, она некоторое время молчит, глядя в одну точку, и в очередной раз пытается уложить в голове мысль о том, что была несправедлива, безразлична и слепа.

Её накрывает ощущение абсолютной сюрреалистичности происходящего: вот она сидит посреди чужой — Малфоевской — абсолютно нищенской и почти нежилой — квартиры и пытается осмыслить собственную предвзятость по отношению к бывшему Пожирателю, приходя к неутешительным до крайности выводам. Гермиона тяжело вздыхает, опускает подбородок на сложенные на столе руки — и утыкается взглядом во флакон.

Зелье.

Однозначно — зелье. Да ещё и какое-то интересное: она такого точно не видела — уж этот-то характерный цвет запомнила бы наверняка.

Костеря себя за любопытство — которое, как известно, сгубило не одну кошку — Гермиона аккуратно вытаскивает из флакона притёртую крышку и принюхивается. Хмурится: сладкий и тяжёлый, дурманящий запах содержимого почему-то одновременно знакомый и незнакомый — ингредиент явно не из тех, которые они использовали на каждом практическом занятии у Снейпа. Нет, это что-то из «Расширенного курса» — Гермионе приходится принюхаться и здорово напрячь память, прежде чем она узнаёт аромат antiaris certus, истинного анчара.

Дрожащими руками она делает заученный пасс палочкой, указывая на флакон:

— Specialis Revelio.

Голос почему-то хрипит и не слушается. Но всё-таки заклинание ей даётся: над склянкой появляются образы растений, из которых сварено зелье — корень асфоделя, настойка полыни, дремоносные бобы… чар-рябина — отсюда блеск… и ещё: продолговатые листья наперстянки, нежные цветы церберы и, наконец, плоды истинного анчара, которые и придают зелью его цвет и аромат.

Голова начинает слегка кружиться, когда она наконец осознаёт, что в этом флаконе.

Модифицированный Напиток живой смерти, церберин, сердечные гликозиды, магическая связующая.

Гермиона стремительно поднимается из-за стола.

И замирает.

Потому что ей страшно.

Потому что сердце от ужаса колотится где-то в горле.

Потому что она знает — теперь знает, не хочет знать, но знает, нет-нет-нет-не-надо-пожалуйста-я-не-хотела-зачем-ты-так — потому что знает, что найдёт в спальне.

Кого.

Потому что до неё доходит наконец, что пальто Малфоя висит на вешалке.

Нетнетнетнетнет.

Она возвращается к столу и очень, очень аккуратно закрывает флакон и ставит на прежнее место — но это всего полминуты, только тридцать секунд отсрочки. Даже если очень медленно идти на ватных ногах через эту крошечную квартиру, то перед закрытой дверью, за которой стоит пугающая тишина, всё равно окажешься через минуту.

Затаив дыхание, Гермиона толкает дверь в единственную, кажется, спальню в этой квартире — и замирает, увидев разметавшегося на смятой простыне Малфоя: какого-то незнакомого, мертвенно-бледного, абсолютно неподвижного.

В следующую секунду происходит сразу множество вещей.

Начинает вопить сигнализация одной из стоящих возле букинистического машин.

Малфой переворачивается на бок и даже, кажется, не просыпаясь заходится тяжёлым надсадным кашлем.

А Гермиона вдруг осознаёт, что склянка с ядом была нетронутой.

Идиот, кретин, гад слизеринский…

От облегчения у неё подкашиваются ноги. Издав странный то ли смех, то ли всхлип, Гермиона подходит к постели и осторожно кладёт ладонь на лоб Малфоя — кожа у того, конечно же, горячая, будто у камина битый час просидел.

— Малфой?.. — тихонько зовёт она, убирая руку.

Драко вздрагивает и распахивает глаза — и немедленно упирается взглядом в лицо стоящей над ним Грейнджер. Прикрывает рот ладонью, снова начиная кашлять так, что даже вдохнуть не успевает. Когда его наконец перестаёт бить кашель, он замирает, пытаясь отдышаться, и наконец осознаёт, что госпожа инспектор явилась за ним.

— Я не собрал вещи.

— Какие ещё вещи, мистер Малфой?

На лице грязнокровки — недоумение. Кажется — искреннее. Драко тяжело выдыхает и пытается всё-таки усесться — хотя бы усесться — в постели.

— Хотя бы одежду мне позволят с собой взять? — Драко всё-таки садится, но тут же обессиленно приваливается к стене. — Свитер, Грейнджер, или пальто. В Азкабане чертовски холодно.

Нужно было пить яд и не дожидаться её визита. Драко прекрасно понимает, что время потеряно: скорее всего, действие этой его поделки запросто отменяет обычный безоар, который любой аврор наверняка таскает в кармане. Откачает и насвидетельствует на какую-нибудь очередную статью — интересно, есть ли статья за попытку побега на Ту Сторону?

— В каком, к чертям, Азкабане? Хватит уже!

Грейнджер взвивается так резко, что он отшатнулся бы, будь у него пространство для маневра.

Его очередь не понимать, что происходит. Он растерянно наблюдает за тем, как Грейнджер опускается на одиноко стоящий в углу стул.

— Прекрати делать из меня чудовище.

— Кажется, тебя никто не заставлял работать на Министерство? — бравурно-ироничный тон несколько портит очередной приступ кашля. Грейнджер недовольно цокает языком, выходит из комнаты и возвращается спустя пару минут с кружкой в руках. Впихивает ему в ладони.

— Пей давай. Лекарства есть?

В кружке чай. Драко охеревает от этого гриффиндорского гуманистического подвига настолько, что даже не спорит — просто качает головой, а потом покорно пьёт горячее и молчит, пытаясь осмыслить происходящее. Получается с трудом.

— Я пропустил встречу, — наконец соображает он.

— Да неужели.

Комментировать этот выпад Драко не считает необходимым — кашель и без того здорово скрашивает беседу.

— Это уважительная причина, ми… — Грейнджер хмурится, но «мистера Малфоя» не заканчивает. Ну и хорошо. Достало. Всем-то он «мистер Малфой» — старухе Хислоп, покупателям в аптеке, даже министерским служащим. Одна проблема: ни с чем хорошим это подчёркнуто вежливое обращение больше не связано — теперь в нём сквозит презрение; иногда полное ненависти, иногда снисходительное, но неизменно подчёркивающее всю глубину падения его семьи.

Кстати говоря, формально он лорд Малфой. Слава Мерлину, ни у кого из них не хватило ума втоптать в грязь ещё и отцовский титул… обошлись фамилией. Спасибо и на том.

Гря… Грейнджер внимательно наблюдает за тем, как он приканчивает чай, и возвращается со второй кружкой.

— Я так булькать начну.

— Нет, так ты интоксикацию снимешь, — она коротко морщится. — Пей. Я вернусь через полчаса.

И аппарирует с негромким хлопком.

— С аврорами, как я понимаю?.. — этот вопрос Драко задаёт уже опустевшей комнате. Правда, спустя мгновение на кухне раздаются ещё два хлопка: Грейнджер зачем-то вернулась и аппарировала снова.

Выйдя — впрочем, определение «выползти» охарактеризовало бы его нынешнюю манеру передвижения куда точнее — на кухню, Драко кидает взгляд на стол и обнаруживает на нём… ничего не обнаруживает. На всякий случай проверяет за батареей — и тоже ничего не находит.

Не «зачем-то» она вернулась, а за чем-то.

Флакон с ядом исчез.

Какой же он кретин, Мерлин. Какой же кретин. Сейчас она затащит эту склянку на экспертизу в Аврорат, определит содержимое… и уж тогда-то от возвращения в Азкабан ему не отвертеться. Да нет, в любом случае не отвертеться — вот только теперь Драко собственными руками дал им доказательства, необходимые для того, чтобы снова его посадить. Подставился.

Он пытается представить лицо отца, узнавшего об этом, — будь тот жив, разумеется, — и коротко стонет, потирая висок: всё получилось так глупо, что даже стыдно.

Впрочем, если уж его повяжут, то пускай хотя бы в приличном виде. Драко — суставы ломит так, словно он разваливается, — перестилает постель и приводит себя в порядок. Бреется. Меняет одежду на ту, что выглядит поприличнее старого свитера с растянутым воротом и не слишком-то свежих маггловских спортивных штанов: это барахло предназначено исключительно для уборки — в таком он даже по дому ходить брезгует.

Заканчивает он как раз вовремя: на кухне снова раздаётся аппарационный хлопок.

Стоящий у зеркала Драко каменеет, весь обращаясь в слух, готовясь считать следующие. Скольких она с собой привела?

Спустя минуту понимает: ни одного.

Он выходит на кухню — и холодеет: на столе стоит флакон. Тот самый.

А Грейнджер как ни в чём не бывало ставит на плиту чайник — и оборачивается, услышав его шаги. И вдруг спрашивает — буднично, просто, явно не догадываясь о том, что у Драко от этого вопроса в горле встал в горле ком:

— Как ты?

Как он?

Так, что готов сейчас задохнуться — потому что никто не интересовался тем, как он, годами. Шесть сраных лет никто и не думал его об этом спрашивать. Потому что никто и не думал вливать в него сраный чай — от интоксикации, подумать только, — когда он болел. Что там: когда он почти подыхал в азкабанской камере, никому не было дела до того, жив ли он вообще: больные заключённые — дело привычное. За последние шесть лет в жизни Драко не было ни единого человека, который опечалился бы его безвременной кончиной — они просто закопали бы очередной труп на том же пустыре, где теперь похоронен отец, и дело с концом.

И вот Грейнджер — дракклова грязнокровка, гриффиндорка, победительница ёбаного Лорда, жена ебучего Уизли, героиня блядской войны и просто человек, которого он так старательно делал своим врагом долгие годы, — вот она стоит на его обшарпанной нищенской кухне и спрашивает, как он.

И дышать почему-то совершенно нечем.

Может быть, потому что его настигает очередной приступ кашля.

Или нет.

— Лучше, — выдавливает Драко, наконец откашлявшись. — Гораздо лучше.

Until I know this sure uncertainty,

I'll entertain the offered fallacy.

(Shakespeare, The Comedy of Errors)

— Я переставлю? — Грейнджер указывает взглядом на флакон. Он кивает и окончательно расслабляется: если бы Грейнджер знала, что в этой склянке, не отправила бы ту в шкафчик с крупами с такой потрясающей небрежностью — совсем, надо сказать, не в её стиле.

Интересно, почему она передумала его сдавать.

Драко усаживается за стол, чувствуя, что ещё пара минут — и он рухнет прямо на этом месте: слабость страшная. Грейнджер — он видит — прослеживает это его движение и хмурится, но никак, слава Мерлину, не комментирует. Просто ставит перед ним… серьёзно, тарелку с яичницей?

— …у меня температурный бред и всё такое? — Драко переводит взгляд с лица Грейнджер на тарелку и обратно. — Или мир сошёл с ума?

— Первое не исключено, а второе совершенно точно, — меланхолично отзывается та. В смысле, Грейнджер. Не тарелка. Слава, опять же, Мерлину. — Ешь, я принесла лекарства, а их на пустой желудок нельзя.

— Я не…

— Не голодный, да, я в курсе. Аллергии на яйца нет? Или на что-нибудь ещё.

— Нет, — растерянно говорит Драко, продолжая наблюдать за тем, как Грейнджер возится на его кухне. Зрелище, что ни говори, совершенно безумное.

— Тогда ешь.

Он принимается ковырять вилкой глазунью. Правда, сейчас Драко занимают совсем другие вопросы — от стоящего в шкафчике яда до всё той же Грейнджер, теперь как-то совершенно буднично разбирающей сумки с едой. И стоимость этой еды и лекарств — Драко прикидывает сумму, которую придётся вернуть, и ему дурно становится. Или вот ещё тема для размышлений: его «гостья» сегодня совершенно не раздражает. Более того: он почти рад присутствию Грейнджер — словно это не на неё он орал ровно неделю назад.

— Сколько я тебе должен? — Драко с лёгким ужасом наблюдает за тем, как Грейнджер достаёт из сумки (откуда они вообще тут взялись, эти сумки?) упаковку стейков. Далековаты теперь времена, когда он даже не задумывался о том, сколько стоит говядина.

— В смысле?.. — Грейнджер на секунду замирает, а потом выставляет на стол пару бутылок молока. — Нисколько. Ты что, никогда в гости к заболевшим знакомым с продуктами не… ладно, ты, может, и не ходил.

— Ну да, как-то не довелось, — отзывается Драко, устало потирая лоб.

Какая-то совершенно иная реальность. Гриффиндорская.

Впрочем, нет: многие хаффлпаффцы наверняка вполне могли бы провернуть то же самое, даже не задумываясь. Просто в среде чистокровных — взращённых Слизерином чистокровных — было не принято подобное. Простые дружеские жесты, проявление участия — всё мимо; тем не менее когда прижало по-настоящему, помог ему только Забини. Вот уж от кого Драко… нет, не то чтобы не ожидал: всё-таки Блейз был его другом. Но в первую очередь Забини был слизеринцем — и не в традициях слизеринцев протягивать утопающим руку помощи: слишком уж высока вероятность нахлебаться воды за компанию.

Драко и сам не знает, как поступил бы на его месте. По крайней мере, как поступил бы до появления в его жизни Тори.

И тем ценнее то, что Блейз для него сделал.

Да, Драко живёт так, что вчера чуть не наложил на себя руки, — но зато его мать вне досягаемости Министерства. Во всех смыслах: ублюдки не смогли заполучить ни кната с заграничных счетов Малфоев, хотя и пытались. Несомненно. С чего бы им останавливаться на том имуществе, что находится на островах? Аппетиты Министерства были совершенно, блядь, ненасытными: они изъяли содержимое счетов и ячеек в «Гринготтс», изъяли артефакты, забрали даже Мэнор. Неудивительно, что отец не сумел откупиться от суда — зачем им было довольствоваться подачкой, если они могли получить всё?

Или почти всё, думает Драко с мрачным удовлетворением. Вряд ли они сумели наложить свои загребущие руки на поместье.

— Малфой?

Из размышлений его выдёргивает голос Грейнджер. Драко, почти успевший задремать над своей тарелкой, вздрагивает и поднимает на бывшую однокурсницу вопросительный взгляд.

— Доедай.

Он покорно дожёвывает яичницу (то ли ему кажется, то ли готовит Грейнджер и впрямь отвратительно). На столе перед ним материализуется бумажный пакет — Драко усмехается, обнаружив на нём собственноручно поставленную печать «Слаг и Джиггерс», — а потом резко серьёзнеет.

Она действительно принесла ему лекарства. Грейнджер принесла ему лекарства.

Вот так, наверное, и сходят с ума.

Гермиона думает об этом, пока снова аппарирует в центр, пока оформляет в Аврорате очередную бессмысленную справку об отсутствии условно-досрочно освобождённого поднадзорного на еженедельной встрече с инспектором по уважительной причине (настоящее название бумажки раза в три длиннее), пока поднимается на скрипучем министерском лифте обратно на поверхность города. Всё это время карман её мантии оттягивает флакон с Малфоевским ядом — не даёт забыть, не даёт от себя отвлечься. Знание о том, что Малфой хотел выпить эту отраву покончить с собой просто взять и убить себя, буравит висок крохотным тупым свёрлышком.

И она понятия не имеет, что с этим знанием — простым и страшным — делать.

Что-то (вероятно, остатки здравого смысла) подсказывает ей, что никакие душеспасительные разговоры в таких случаях не работают. Да и её желание вышвырнуть флакон в ближайший пруд, наверняка изведя при этом всю тамошнюю рыбу, тоже не слишком-то рационально: что помешает Малфою сварить новую порцию? Да ничего. Он и эту-то смог без магии изготовить — и даже капризные компоненты вроде анчара ему не помешали. Между прочим, достижение, достойное публикации в «Зельеваре-практике»: страшно представить, сколько раз Малфой запорол состав, пытаясь стабилизировать его на одних помешиваниях и перепадах температуры, безо всякого колдовства.

Гермиона раздражённо дёргает уголком рта: ты давай ещё восхитись его талантами, идиотка.

Малфой сварил яд. Более того: Малфой почти наверняка варил его раз за разом, пытаясь достичь нужного результата. Упорно шёл к собственной смерти.

Тошно-то как, господи.

От мыслей этих тошно, от бюрократии министерской тошно, от холода и необжитости в квартире Малфоя — тоже тошно. Хочется развернуться и свалить от греха подальше в свой уютный мирок — горячий ужин, пылающий камин, «мама, почитай про фонтан феи Фортуны!» — и не оборачиваться, не прикасаться к чужой беде, точно та заразная и может отравить самое твоё сердце.

А она и может.

Но вот именно так, наверное, и сходят с ума, снова думает Гермиона. Когда не разворачиваются и не валят. Просто потому что тот, другой, человек из этого дерьма сбежать точно не сможет.

Кажется, Гермиона Джин Уизли, где-то это уже было. Ах да, точно: невинная детская дружба и всё такое… помнится, в деле ещё каким-то образом оказались замешаны крестражи, небольшая гражданская война и принудительное лишение собственных родителей памяти. С закономерным, кстати, итогом.

И ничему-то тебя жизнь не учит.

Ничему не выучившаяся у жизни Гермиона Джин Уизли, почти уже снова Грейнджер, заходит в «Слаг и Джиггерс» за зельями для Малфоя — в аптечных пакетах оказываются добрая пинта бодроперцовки, бутылка «Костероста», здешняя фирменная мазь «Антиболь»… и так, по мелочи. Правда, этой самой «мелочью» можно было бы оснастить небольшой отдел Мунго — но Гермионе плевать, как это выглядит: уж что-что, а что дома всегда должен быть запас лекарств на все случаи жизни, она благодаря родителям твёрдо знает с самого детства.

Престарелая ведьма за кассой явно воодушевлена и появлением в «Слаг и Джиггерс» столь именитой покупательницы, и суммой, которую та потратила на зелья. А вот сама Гермиона от этой старушки, к которой прежде испытывала сдержанную симпатию, отнюдь не в восторге: теперь, когда она знает, сколько часов отрабатывает Малфой в этом магазине и какие жалкие кнаты за это получает, никакие «как приятно видеть вас, миссис Уизли, все ли у вас здоровы, миссис Уизли» с ней уже не работают. Мерзкая жадная карга.

В супермаркете она тоже не слишком-то ограничивает себя: консервы, мясо, овощи — если Малфой начнёт возмущаться на тему того, что она его подкармливает, всегда можно выкрутиться и сказать, что ему в ближайшие полторы недели нужно сидеть под одеялом и пить горячий чай, а не по Хаверингу таскаться. А что запасов тут хватит на добрых две недели… ну, это просто глупая ошибка: она привыкла закупать продукты на семью, вот и не рассчитала.

Заворачивая из супермаркета в очередной переулок и запихивая пакеты в бессменную бисерную сумочку, Гермиона размышляет о том, что вся жизнь среднестатистического мага — это вот такой забег между подворотнями и есть: почему, чёрт возьми, на всю страну нет ни одного продуктового магазина для волшебников? Нет же, в целях маскировки волочёшь на себе мешок продуктов, ищешь какой-нибудь закоулок, там прячешь всё в зачарованный баул… покупки — подворотни, аппарация — в подворотнях, на работу — через подворотни. Да что там: даже платформа 9 ¾ туда же: то ли Кингс-Кросс сам по себе какой-то безрадостный, то ли могила Боудики так на нервы давит. Отличная, к слову, была идея — отправлять из подобного места единственный поезд, идущий в единственную волшебную школу страны… кому вообще эта гениальная мысль в голову пришла?

Впрочем, в Хаверинге вот, например, никакие Боудики рук на себя не накладывали, а атмосферка всё равно на любителя. И нашёл же Малфой себе райончик… впрочем, может быть, потому и нашёл, что даже магглы там не рассчитывали сдать квартиру задорого.

Бросив взгляд на запястье, Гермиона обнаруживает, что каким-то чудом уложилась точнёхонько в час, — и аппарирует на чужую кухню, всё такую же пустую и идеально чистую. Поколебавшись, ставит яд обратно на стол: если Малфой не передумает самоубиваться, то и отсутствие под рукой отравы ему не помешает — при желании хоть на ремне удавится, хоть вилкой заколется. Долбаный кретин.

Нет, с ним надо как-то иначе.

Знать бы ещё, как.

Ни одной светлой мысли по этому поводу у Гермионы нет, так что она просто принимается разбирать пакеты с едой и в очередной раз поражается патологической чистоплотности Малфоя — вдвойне поразительной с учётом того, что царит она в квартире человека, которого всю его жизнь обслуживали домовики. Кажется, подобную чистоту она видела разве что в короткий визит к Гарри — у его тётушки на кухне тоже царила стерильная чистота… и, как и тогда, Гермионе видится в этом что-то нездоровое, невротическое.

Тут до неё наконец доходит, что, скорее всего, Малфой просто привёл квартиру в порядок перед своей смертью.

Очень хочется выйти с кухни и надавать ему по шее. Но это ведь тоже ни черта не сработает, да?

Консервы — на нижнюю полку; крупы и макароны — в верхний шкафчик; что делать — совершенно непонятно; овощи — в холодильник, где мышь не просто повесилась, но и мумифицировалась вдобавок; всё, что она может в этой ситуации, — просто быть собой и не вести себя с ним как скотина; сковородку — на плиту; за спиной — шаги, не напрягаться всем телом медленно обернуться это всего-навсего Малфой.

— Как ты? — спрашивает она негромко, отправляя на сковороду пару яиц вдогонку к уже поджареным тостам.

В это «гораздо лучше» она не особенно верит с учётом того, что Малфоя немедленно начинает бить кашель. Впрочем, дело его: пусть сколько влезет строит из себя героя, а пинта бодроперцового зелья сама себя не выпьет.

— Я переставлю? — Она кивает на флакон с ядом: сил её нет на эту дрянь смотреть. Нервирует.

Спрятав зелье в шкафчик с крупами — пусть он потом сам куда угодно переставляет и что угодно с этой хернёй делает, лишь бы не наглотался, — Гермиона возвращается к плите. Удивительно, но дежурная болтовня с Малфоем не ощущается чем-то неприятным и тяготящим: можно представить на его месте Гарри или Рона времён какого-нибудь благословенного третьего курса — и ничего не изменится: не неси ерунду — вот зелье — да не веди ты себя как ребёнок, — а кому говорили не сидеть в кабинете Бинса без шарфа, да там окочуриться можно — кто ж его заставит, он же привидение.

Что-то полузабытое, но всё-таки привычное, — и от этого ей почти хорошо.

Может быть, они никогда и не были такими уж разными. Гриффиндорцы, слизеринцы… бодроперцовку вот пить не любит никто. По лицу Малфоя оно и видно.

Давай уже, ты собирался церберу анчаром закусывать. Не развалишься.

Драко опрокидывает в себя содержимое склянки и ёжится, чувствуя, как у него дым начинает валить из ушей: не яд, конечно, но отрава та ещё. Даже если ты её собственноручно и варил — ну, почти собственноручно. Без магии он не зельевар, а мальчик на побегушках — нарежь, подай, принеси, помешай… ух, если бы ему только дали палочку — он бы прямо сейчас занялся усовершенствованием варева Гловера Хипворта. И всего-то надо, что убрать из состава разбалансировавший его рог бикорна и заменить на что-то более стабильное… и более дешёвое — именно из-за бикорнова рога цена на бодроперцовое и взвинчена так, что маги вроде Малфоя могут покупать его только в совсем уж крайних случаях.

И снова он задумывается о стоимости содержимого сумок, которые принесла Грейнджер.

— Могу я посмотреть? — он кивает на бумажные пакеты из «Слаг и Джиггерс».

— И переложить куда-нибудь тоже можешь, — Грейнджер забирает его тарелку и уходит с ней к мойке. — Не знаю, где у тебя аптечка.

— Нигде, — он пожимает плечами. — Не успел завести.

Ага, как же. Денег он не успел завести.

Хорошо, что Грейнджер ушла и не видит его изумлённого взгляда: она, кажется, скупила треть аптеки. Ещё бодроперцовка, «Костерост», пастилки от кашля с сизым чихотником, животворящий эликсир и даже крововосполняющее зелье… в общем-то, всё или почти всё, что неплохо бы иметь дома на случай болезни. Драко пытается совладать с лицом и решить, что делать дальше: на столе перед ним — добрая половина его зарплаты, и по-хорошему следовало бы вежливо отказаться, как и полагается гордому наследнику рода Малфоев.

Поскольку за последние несколько лет род изрядно обнищал, наследник предпочитает слегка умерить гордость.

— Спасибо, — только и говорит Драко. Наверное, получается сухо и слишком кратко, но на большее он сейчас попросту неспособен.

— Пожалуйста, — Грейнджер пожимает плечами и снова ставит чайник на плиту. Это как-то совершенно… по-маггловски: Драко на её месте просто заставил бы воду закипеть одним взмахом палочки. Снова накатывает тупая тоска по недоступной больше магии — хочется просто прикоснуться к палочке, почувствовать, как привычное покалывающее тепло охватывает пальцы, вызвать самый простенький Люмос… иногда ему кажется, что даже заключение в Азкабане не смогло сломать в нём то, что сломал запрет на использование колдовства. Будто у него было два позвоночника, равно необходимых и взаимно не заменяемых, — и один из них пять лет назад сломали. С хрустом. И с удовольствием.

Они всё ломали с удовольствием.

И тем сложнее ему понять Грейнджер — понять, чего она от него, в конце-то концов, добивается. Извинений? Уважения? Доверия? Хорошо бы знать. Хорошо бы ей открыть рот и сказать, чего она хочет — но вместо этого она просто возвращается с двумя кружками в руках и садится за стол.

С ним за один стол садится.

С ума сошла, Грейнджер?

Драко забирает кружку и продолжает молчать, надеясь, что его лицо не выдаёт и без того глубочайшего сегодняшнего охуевоза, к которому только что прибавилась ещё пара капель изумления.

Он ведь страшный-страшный Пожиратель, мерзкий слизеринец и что там ещё. Какие ещё посиделки за чаем?

К сожалению или к счастью, в легилименции Грейнджер не сильна.

— Шёл бы ты в постель, — голос у неё такой доброжелательный и бодрый, что с ума сойти можно. — И скажи, что тебе приготовить.

На этом месте Драко всё-таки заканчивается.

— Скажи честно, Грейнджер, — говорит он почти жалобно, — ты меня таким изощрённым способом добить решила?

— Если ты опять…

— Нет, я шучу, — Драко хмурится, — и вообще мне стоит извиниться за эту… сцену. Прости, Грейнджер.

Что же, десять-ноль в пользу Гриффиндора: извинения она и впрямь из него выдавила, причём вполне искренние. Сцена в Аврорате и впрямь была безобразной, и ему действительно жаль, что он так сорвался — это было… голос отца в голове подсказывает: «недостойно». Ну да, недостойно и было.

Он уже готов начать выслушивать заслуженную — и наверняка бесконечную — отповедь от Грейнджер, но та снова умудряется его удивить.

— Принято, — просто говорит она и пожимает плечами, — забыли. Так что тебе приготовить? Не будешь же ты с температурой у плиты стоять.

— Что это за… несвойственное Гриффиндору человеколюбие, Грейнджер?

— Это мне сейчас говорит человек со Слизерина, издавна знаменитого своим человеколюбием факультета?

— Быть альтруистом и любить людей — несколько разные вещи. Тебе не кажется, что с любовью к конкретным живым людям у гриффиндорцев всегда были некоторые проблемы?

— Это какие же?

— Вас очаровывают идеи. Статичные красивые картинки, за которыми вы не видите реальности и реальных людей. Взять хоть…

— Так, я поняла, на ужин ты хочешь рыбу.

— Курицу.

— С картошкой?

— А есть? — Драко резко осекается, неожиданно поняв, что действительно говорит с Грейнджер. Не боится ляпнуть лишнего, не спорит — говорит. Да что там: они говорят друг с другом. Пререкаются, словно они старые… пусть не друзья, но как минимум хорошие знакомые.

Дикость.

— Есть, я купила, — она кивает на стоящую на полу коробку, в которую Драко обычно ссыпает картошку. Коробка забита доверху. — Да ты иди спать, я разберусь.

Уходить не хочется. Хочется побыть здесь ещё — понаблюдать за тем, как для него (подумать только) готовят эту дурацкую курицу. Живой человек готовит, даром что Грейнджер.

— Я ещё посижу, — отзывается он и, помедлив, достаёт из лежащей на столе упаковки пастилку с чихотником, закидывает в рот. Першащее до этого момента горло немедленно начинает отпускать. — Как ты всё это дотащила?

Грейнджер кивает на лежащую на столе расшитую бисером сумочку. Сумочка явно знавала времена и получше, но Драко смотрит на неё с нескрываемым интересом:

— Капациус Экстремис? — Да уж, такими темпами она и уважение завоюет. Заклятие невидимого расширения — это вам не книззл на… наплакал.

— Ага, — голос Грейнджер звучит так буднично, будто она не заклинаниями высшей трансфигурации овладела в совершенстве, а… ну, скажем, ту самую курицу пожарила. — Но это старая штука. После шестого курса заколдовала.

Интересно, она и впрямь не понимает, насколько крута?

С этой заучки станется.

Он перебирается в стоящее у двери разбитое кресло, подбирает под себя ноги и сонно наблюдает за тем, как Грейнджер возится у плиты. И ему хорошо. Тепло. Спокойно. И не только потому, что котёл всё-таки работает нормально, а у самого Драко в кои-то веки ничего не болит. Кажется, вообще не поэтому.

И, кажется, Драко всё-таки не умрёт. Во всяком случае, не сегодня.

Thy friendship makes us fresh

And doth beget new courage in our breasts.

(Shakespeare, Henry VI)

Он, честное слово, остоебал сам себе.

Стоило Грейнджер уйти — и его снова начали жрать мысли о том, что всё происходящее — просто какой-то на редкость мерзкий хитровыдуманный план: приволочься сюда, изобразить из себя его подругу (или кого там ещё), заставить поверить в то, что не настолько уж всё и дерьмово… а потом ударить в спину в самый неожиданный момент так, чтобы он уже не оправился.

Останавливает от совсем уж нерациональных телодвижений только понимание: так заёбываться Грейнджер совершенно незачем. Этот вывод Драко сделал ещё из общения с блядским Уизли: если инспектор хочет засунуть тебя обратно в Азкабан — то он, баньшин сын, это сделает так или иначе. Возможностей — несметное множество: пара-тройка несостыковок в анкете, несколько опозданий, случайная встреча на улице с кем-нибудь из таких же «бывших»… прогулянная встреча с инспектором. Или, скажем, по-идиотски оставленный на обеденном столе флакон с ядом — да ему надо помолиться какому-нибудь святому, что Грейнджер передумала или, может быть, поленилась проверять содержимое в Аврорате: это был бы верный билет до тюрьмы. В один, причём, конец.

Какому святому молиться? Да хоть бы святому Северусу.

Драко как-то узнавал — есть такой. Даже несколько.

Кстати, Снейпа вон тоже… почти канонизировали. Жаль, что только маги и только фигурально. А что? Отличный бы получился святой — покровитель зельеваров, слизеринцев и любителей самоубиваться нетривиальными способами.

А Драко выбил бы три из трёх.

Увы, из защитников земных и небесных у него пока обнаружилась только Грейнджер — и, вообще-то, радоваться надо было и этому. А не кормить собственную паранойю, от которой толку никакого — одно желание вздёрнуться да мелко подрагивающие руки… которые, к слову, совершенно не болят. А почему? Да потому что она притащила ему кучу лекарств, которые бы и мёртвого воскресили. И мазь, которую он расходует аккуратно, почти по капле — скоро холода, да и нагрузки в аптеке будут такими, что суставы ломить начнёт на вторые сутки работы. И всё-таки… и всё-таки не чувствовать, что ты разваливаешься и подыхаешь то от боли, то от банальной простуды, дико приятно.

Вообще жить, когда твоя жизнь чуть меньше напоминает выживание, — приятно. Приятно, когда есть лекарства, когда в холодильнике лежит еда, которой хватит до конца недели, когда тебе не приходится думать о том, чем обернётся следующий твой визит к инспектору… и тем страшнее, что всё это разом закончится, если Грейнджер всё-таки играет с ним, как кошка с мышью.

Стоило дуре Грейнджер приложить совсем чуть-чуть усилий, чтобы вытащить его из этого чёрного отчаяния — скорее всего, она даже не догадывалась, что делает, как с тем «Капациусом» — и вот он уже понимает, что, сука, не хочет умирать. О нет, Драко хочет дракклову курицу с драккловой картошкой, которые ему кто-нибудь приготовит. Хочет, чтобы кто-нибудь смог разбудить его, уснувшего в кресле на кухне, осторожно прикоснувшись к плечу. Хочет, чтобы рядом был живой человек, которому не плевать. Просто — не плевать.

И самое ужасное в том, что последнее условие, кажется, совершенно обязательно.

Возможно, слизеринец из него паршивый. Во всяком случае, хвалёной слизеринской самодостаточностью тут и не пахнет.

А когда он вообще был самодостаточным? В его жизни всегда были люди — много людей. Родители, Крэбб с Гойлом, Панс, Блейз, потом и вовсе Тори с её золотой сворой… он ведь никогда не был один, если вдуматься. И тем херовее ему пришлось пять с половиной лет назад, когда между ним и всем остальным миром вмиг выросла непрошибаемая стена: буквальная, тюремной камеры, — и фигуральная, с запретом на свидания и переписку.

Он до сих пор старается не думать о том, где все те люди, которые когда-то казались ему неотъемлемой частью его жизни. Нет, не те, что погибли, и не те, что уехали из страны. Не мама, не Забини. И не Панс — уж она-то, разумеется, после приглашения на свадьбу желала и, вероятно, до сих пор желает ему сдохнуть хоть в мэноре, хоть в Азкабане, хоть на Луне… и не то чтобы беспричинно. Но были ведь и другие — разве они могли не знать, что его наконец выпустили из тюрьмы?

И снова — нет, ну как же он себе остоебал, остоебал до невозможности, — Драко не знает, чего хочет. Чтобы они пришли и помогли — или чтобы не приходили и не видели, до чего он тут докатился?

И пока он этого не знает, присутствие Грейнджер кажется самым… самым простым? Самым логичным? Самым приемлемым? Так или иначе — но всё-таки вариантом.

Вариантом, который заставляет его поверить в то, что это ещё не конец. Что можно жить. Что можно придумать, как растянуть принесённую еду на неделю — и выкроить деньги на пару ботинок и пальто из ближайшей комиссионки: пусть, может быть, ношеные — зато крепкие и тёплые.

И то ли ему и впрямь легче от этой странной и необъяснимой заботы Грейнджер, то ли Драко всё-таки умудрился немного отдохнуть за те трое суток, что провалялся в постели, высовывая нос из-под одеяла только для того, чтобы доползти до кухни и заварить очередную чашку чая — чтобы, по Грейнджеровским заветам, интоксикацию снимать. Портили всё только мысли о том, что платят ему посуточно. Так что в понедельник Драко — слабость страшная, спать хочется зверски, но Животворящий эликсир и мёртвого поднимет — всё-таки доволакивает себя до «Слаг и Джиггерс» и весь день готовит базу для противоожоговой мази. Хорошо хоть, что не для долголетних зелий, как на прошлой неделе: он хоть и слизеринец, а покупатели сами идиоты… но всё-таки поручать ему варку этой бессмысленной херни — то ещё оскорбление.

Впрочем, не то чтобы старуха Хислоп его хоть сколько-то уважает. Распекает его на все лады перед своей не менее древней подружкой мадам Эджкомб, зашедшей в аптеку на чай: он здесь держится только из её милости, а без этой самой милости вернулся бы в тюрьму как миленький или просто сдох бы на улице.

Драко слушает разговор за тонкой стеной и ожесточённо кромсает щупальца растопырника, представляя, как заплясала бы Хислоп, узнай, что всего несколько дней назад ужин для него готовила героиня ёбаной войны Гермиона, мать её, Уизли. О, он готов поспорить — после этого его работа стала бы несколько приятнее… во всяком случае, штрафы за каждый неудачный чих с него драть прекратили бы. А штрафы — это, между прочим, третья по величине статья его расходов. Сразу за арендой и оплатой счетов за газ и электричество.

Да ладно, всё равно ему никто в жизни не поверит. Он невесело усмехается собственным мыслям: вряд ли его слово теперь хоть чего-то стоит — он может с равным успехом рассказывать окружающим о кулинарных подвигах Грейнджер и о погоде за окном.

И всё-таки даже на Хислоп плевать — ну, или почти плевать. Куда важнее то, что у него есть еда, лекарства, пальто — и что-то, подозрительно похожее на надежду на лучшее.

Подумать только.

Странно было понимать, насколько всё изменилось. Будто кто-то невидимый (кто же, умник, ну кто же это мог быть?) встал перед ним, произнеся «Протекцио». И вот теперь все идиотские — правдивые — слова Хислоп, даже «уголовник» и «лишенец», отлетают от этого невидимого щита, не причиняя ему и десятой части той боли, что он испытал бы ещё неделю назад. Потому что пальто, потому что курица с картошкой, потому что ладонь на горящий от температуры лоб — и ещё это её «как ты?».

Он очень хочет убедить себя, что Грейнджер всё это несерьёзно. Ну чего ей стоила эта благотворительность в его адрес, в самом-то деле? Пары часов свободного времени и пятидесяти фунтов? И всё-таки мысль о том, что кому-то не наплевать на то, подох он или всё-таки пока дышит, даёт ему силы продолжать жить — а большего от него и не требуется. Просто ещё один день, ещё одна неделя, ещё один месяц. До конца условного — четыре года и девять месяцев, и если ему повезёт, если Грейнджер не надоест вся эта история, если он будет достаточно осторожен и аккуратен… возможно, у него ещё есть шансы выбраться из этого дерьма живым.

Ему к тому моменту будет — сколько там, тридцать один? Даже на это плевать. Главное, что, может быть, он всё-таки сумеет дожить до момента, когда снова сможет пользоваться магией. Увидит мать.

Нет, думать об этом нельзя. Единственная его задача — просто не сдаваться.

И если он не сдастся, потому что в его жизни появилась дракклова Гермиона Грейнджер — пусть так. Просто его пугает то, как легко он повёлся на банальную заботу. На небезразличие. Как бездомный книззлёныш из Лютного, которого поманила за собой тёплая и пахнущая чем-то вкусным человеческая рука — а он и рад. И всё-таки… всё-таки он, в конце-то концов, слизеринец — и прокляни его Салазар, если он не попытается вывернуть это странное и ничем не объяснимое расположение Грейнджер в свою пользу. А что она грязнокровка — ну так что с того. Драко с ней детей не делать.

Он даже морщится от подобного допущения. И снова сжимает зубы: Хислоп продолжает разливаться соловьём о том, как его, Драко, облагодетельствовала.

Хорошо хоть, что подружка зашла к ней под конец дня. Тщательно убрав на столе и вымыв ножи и посуду, Драко выходит из аптеки. Вдыхает даже в Косом пахнущий выхлопными газами воздух полной грудью — и выдыхает с заметным облегчением: хотя бы на сегодня с работой и душной аптечной подсобкой он закончил. Отсрочка недолгая, но всё-таки отсрочка — а завтра, может быть, старая карга решит взять выходной… или просто сломает, скажем, ногу.

Было бы неплохо.

Впрочем, у него всё неплохо и сейчас — особенно для человека, который имел все шансы не наскрести к концу месяца даже на аренду и оплату счетов. Но повезло.

Ему вообще в последнее время здорово везёт. Много с чем — начиная с того, что Грейнджер стала его инспектором, и заканчивая тем, что он отключился в пятницу, не успев отхлебнуть из склянки с ядом. Интересно, что было бы с ним сейчас, останься его проверяющим Уизли?

Об этом он предпочитает не думать. Вместо этого в полудрёме — в метро вообще сложно не задремать, особенно если ты до сих пор не отделался от лёгкой температуры с не очень-то лёгким кашлем — размышляет о том, что приготовит на ужин. Не забывая, впрочем, покрепче прижимать свои вещи к груди: однажды у него едва не подрезали кошелёк с авансом прямо из бокового кармана. Тоже повезло: вовремя заметил подозрительного вида сопляка, расстёгивающего молнию на его рюкзаке — а иначе… да чёрт знает, что было бы в случае этого «иначе».

Паршиво перебиваться от аванса до зарплаты.

Драко думает об этом, поднимаясь из метро; думает, садясь в автобус и добираясь до дома. Обещает себе: он что-нибудь с этим сделает. Надо просто дождаться подходящего момента — в конце концов, он и впрямь слизеринец. Малфой. Сын своего отца. Астория-из-его-сна была права: Малфои всегда выпутываются.

На редких исключениях внимание заострять не стоит, не так ли?

Если на чём-то и стоит заострять внимание — так это, блин, на Грейнджер.

Вот на этой самой Грейнджер, которая сидит на корточках возле его двери и, кажется, благополучно задремала, прислонившись к стене.

Что за…

— И давно ты так сидишь? — Драко, подумать только, прикасается к её плечу, чтобы разбудить. Она вздрагивает и распахивает глаза. — Даже спрашивать не буду, что ты забыла под моей дверью.

— Не в квартиру же мне было аппарировать, — как-то очень уж вяло огрызается Грейнджер.

— С каких это пор тебя волнуют такие мелочи? — Драко нащупывает в кармане ключи. — В прошлый раз…

— В прошлый раз ты был внутри!

— Давай уже… входи.

Он сторонится, пропуская Грейнджер в квартиру, а сам снова отмечает, что выглядит героиня войны как-то… не слишком героически. Усталой выглядит. Под глазами залегли синяки, лицо какое-то серое, да и в целом… как будто это её, а не его жизнь покатилась к мантикоре под хвост.

Очень хочется спросить, что у неё стряслось — но это уж точно лишнее. Да и что ему проку от подобной информации? И помочь он ничем не сможет — ему бы кто помог.

— Чаю? — Спрашивает он вместо этого.

— Давай, — в её голосе слышно старательно скрываемое удивление.

А ещё от Грейнджер и впрямь словно волны усталости исходят — тяжёлой, неподъёмной. Драко даже жаль её становится: неужели это Уизли её так довёл? Главное, чтобы не какие-то проблемы в Аврорате: это может выйти боком и ему.

— Так ты давно сидишь?

Грейнджер сонно жмурится:

— Час, наверное. Ты с работы?

— Угу.

Драко ставит на плиту чайник и моет руки. Он, в общем-то, ужасно устал за этот день, и у него даже поддевать её сил нет: а смысл? Ну проедется он по ней сейчас, унизит, заставит почувствовать себя идиоткой — и что это ему даст, кроме сомнительного удовлетворения и кучи потенциальных проблем. Вместо этого Драко ставит перед Грейнджер кружку с чаем — он задолжал ей как минимум парочку — и, удивляясь сам себе, спрашивает:

— Голодная?

Грейнджер смотрит на него так, словно он ей яду предложил. Надо, кстати, перепрятать понадёжнее… просто на всякий случай.

— Что? — И снова этот удивлённый тон.

— У меня на ужин рагу… или что-то вроде того, — терпеливо поясняет он. — Пойдёт?

Мерлин, да за кого она его принимает? Драко, конечно, давно не в мэноре, но некоторых вещей не меняет даже отсутствие в доме столового серебра: пригласить гостью на ужин он попросту обязан. Или у гриффиндорцев так не заведено?

Да нет, Лонгботтом вон с Гриффиндора и вроде нормальный. Если не считать того, что по всем статьям хаффлпаффец.

Пауза затягивается.

Сообразив это, Гермиона кивает:

— Пойдёт, — она выбирается из-за стола, — спасибо. Я сейчас вернусь.

В уборной она плещет холодной водой в лицо, пытаясь собраться с мыслями. Приглашение Малфоя — вежливость и не более, конечно же, — чем-то её зацепило. Будто пролетавшая мимо птица скользнула по щеке крылом: призрак той неслучившейся жизни, в которой кого-то интересует, голодна ли она и хочет ли на ужин рагу. Или жизни, когда-то у неё бывшей — но почти полузабытой. Почему-то этот дурацкий вопрос о дурацком ужине заставляет её чувствовать себя ужасно одинокой — без родителей, без друзей, с развалившимся браком и с детьми, о которых ей самой нужно заботиться. И никто, ни одна живая душа, не поинтересуется тем, не голодна ли она.

Вернувшись на кухню, Гермиона обнаруживает Малфоя нарезающим овощи для «рагу или что-то вроде того». Это выглядит почти забавно: он, конечно же, зельевар, а не повар — и потому режет слишком аккуратно, слишком выверенными движениями, будто от толщины кружочков моркови зависит эффективность «зелья». Она снова вспоминает Хогвартс — и говорит то, что наверняка привело бы тогдашнюю Гермиону Грейнджер в смесь изумления и ужаса от собственной наглости:

— Давай помогу?

Впрочем, и ей тогдашней, конечно же, было бы интересно поработать с лучшим зельеваром курса, даром что тот, ну… Малфой. Но ни Снейп, ни Слагхорн в пару их ни разу так и не поставили — никому, ясное дело, не хотелось связываться с последствиями столь сомнительного эксперимента. Да Гермионе и самой представлять не хочется уродливую сцену, в которую всё это наверняка бы вылилось. Но нынешний Малфой просто чуть подаётся в сторону, освобождая для неё место возле стола.

— Могу я поинтересоваться, почему ты здесь? — спрашивает он, как бы невзначай придвигая поближе к Гермионе вторые нож и доску.

Она принимается за нарезку зелени. Отмечает: нож заточен просто идеально… как рабочий инструмент в лаборатории, да.

— Хотела узнать, ждать ли тебя на встречу в субботу. Ну и вообще… как ты тут, — она смущается этой секундной откровенности и торопливо добавляет: — В любом случае, лучше мне заранее подать бумаги о переносе даты, чтобы это не выглядело странно.

— Ты могла бы просто влепить мне ещё один прогул, — приподнимает бровь Малфой.

В ней вскипает почти уже ставшее привычным раздражение.

— Могла бы, — отзывается она, продолжая шинковать несчастную луковицу на миллиард мелких кусочков, — если бы влепила первый. Малфой, почему бы не спросить прямо? Я написала служебную записку о том, что ты болен, встреча засчитана автоматически. Всё просто.

— «Прямо», — Малфой качает головой. — Ты уж извини, но для такой умной ведьмы ты просто потрясающая…

Он осекается.

— В общем, ты первый человек в Аврорате, у которого я могу спросить что-то прямо, Грейнджер.

Гермионе почему-то становится ужасно неловко. Она с трудом заставляет себя воздержаться от шутки про «о да, я просто потрясающая» — тем более, что таковой она себя совершенно точно не чувствует. Скорее уж наоборот: после утреннего письма от Рона ей хочется забиться в какую-нибудь нору подальше и поглубже… интересно, а квартира Малфоя в Хаверинге за такую нору сойдёт? Это многое бы объяснило — например, что она здесь вообще забыла.

Мысли о письме тянут за собой всё остальное — Гермиона чувствует, как на неё снова наваливается тревога, заставляя плечи каменеть от этой тяжести. И овощи, как назло, закончились: резать больше нечего, так что она принимается доставать из бисерной сумочки пакеты из «Сэйнсберис». Открыв холодильник, хмурится: такое впечатление, что Малфой к тому, что она принесла в прошлый раз, за эти дни даже не притронулся.

А потом до неё доходит: он просто растягивает так удачно появившиеся на его кухне запасы.

Очень хочется шипеть, материться и чего ещё там. Ножкой топать. В общем, всячески выражать своё неудовольствие — потому что это, конечно, никуда не годится: Малфой взрослый мужик, да ещё и больной насквозь, — и ему нужно питаться нормально. Вот только было во всех этих безусловно правильных логических выкладках одно «но»: Гермиона прекрасно понимала, почему он так поступает — как понимала и то, что любое предложение помочь наверняка будет встречено гордым слизеринским фырканьем.

Впрочем, почему слизеринским? Она бы и сама отказалась. Как-нибудь да протянула бы, наверное.

М-да. Ситуация.

В общем, остаётся только варить сосиски и делать вид, что ничего не заметила.

— У меня есть еда, — как будто мысли читает, сволочь. — Было совершенно необязательно тратиться.

— А я пришла в гости… ну, или почти в гости, но ужином ты меня кормишь. Невежливо было бы заявиться с пустыми руками.

— Не держи меня за совсем уж безнадёжного хама, — он дёргает уголком рта. — Вино, цветы… но ты притащила половину супермаркета.

— О, — ядовито отзывается Гермиона, — учту на будущее. Какие цветы у тебя любимые?

— Ромашки, — как-то очень просто отвечает Малфой, и она даже хмурится, недоумевая: настолько этот ответ неожиданный. — Только не смейся.

— Почему ромашки? — дурацкий вопрос.

— Не знаю, — он пожимает плечами, — просто нравятся.

Они раскладывают еду по тарелкам и садятся за стол. Малфой всё ещё кажется больным — но добиваться от него соблюдения постельного режима было бы не просто глупо: он наверняка примет это за издевательство. Как в прошлый раз, когда она упомянула Хьюго — и дёрнул же её чёрт за язык.

Она ведь, кстати, так и не извинилась.

— Малфой?.. — неуверенно говорит Гермиона, снова чувствуя себя «просто потрясающей».

— М?

— Я хотела попросить прощения… за позапрошлую субботу. Извини.

Малфой выглядит удивлённым. Гермиона отводит глаза и вертит в руках вилку: ну да, идиотничать и пороть херню гораздо проще, чем потом всё это исправлять.

— Я не хотела тебя задеть, правда, и ты не зря на меня накричал. Мне стоило…

— Я уже понял, что ты ничего такого не…

— Подожди. Мне стоило сразу дать тебе понять, что я не собираюсь устраивать цирк из происходящего, — заканчивает она. — Не знаю, что делал Рон и… другие авроры, но я не планирую ничего такого. Правда не планирую.

Вот видишь, Грейнджер, ты сказала это — и потолок не рухнул тебе на голову. С ума сойти, да?

Гермиона так и не отрывает взгляда от своей тарелки. На вид это рагу, надо сказать, просто отвратительное.

— Спасибо, — голос Малфоя кажется каким-то надтреснутым. — Серьёзно, Грейнджер. И… извинения приняты. Давай есть? Надеюсь, оно вкуснее, чем выглядит.

Усмехнувшись, Гермиона всё-таки пробует рагу.

— Слушай, а вкусно, — говорит она. — Мы молодцы.

— Надо было становиться в пару на Зельях. Уделали бы всех, — он поднимается из-за стола, чтобы поставить чайник. — Правда, у Слизерина случился бы инфаркт…

— У всего курса случился бы инфаркт, — Гермиона хмыкает, — и у половины преподавательского состава.

— Начиная со Снейпа.

— Между прочим, ты и без меня всех уделывал!

— Ну, положим, не всех…

— Ну ещё бы.

— Я про Поттера на шестом!

— Ах ты…

— Да признай, он нас обоих умыл.

— Ну, допустим, не он, а Снейп… а это, согласись, уже не так позорно!

— Чего-о-о…

И они треплются — о зельях, о Хогвартсе, об однокурсниках, — так долго и так запросто, что в конце концов Гермионе приходится признать, что она выходит из этой квартиры с гораздо более лёгким сердцем, чем входила в неё пару часов назад.

А ещё она никак не может отделаться от мысли о ромашках. И перестать улыбаться — почему-то — тоже.

There’s no trust,

No faith, no honesty in men, all perjured,

All foresworn, all naught, all dissemblers.

(Shakespeare, Romeo and Juliet)

Стоит ей вернуться домой и зайти в свою спальню, как взгляд немедленно падает на лежащее на комоде письмо от Рональда. Гермиона со злостью опускает на него тяжёлый кувшин с цветами — как на мерзкое насекомое, которое хочет раздавить. В общем-то, она бы и не против.

Вот только, к сожалению, так это не работает.

И одного прочтения хватило, чтобы содержание письма намертво отложилось у неё в голове — и захочешь, а не вытряхнешь: Рональд хочет развестись как можно скорее, потому что сделал предложение этой своей… Лав-Лав. Он — видите ли — сделал — ей — предложение.

Скотина.

Гермиона и сама не знает, почему эта новость заставляет её чувствовать себя настолько паршиво. Всю дурацкую лёгкость после сегодняшнего разговора с Малфоем как ветром сдуло, стоило ей только снова посмотреть на конверт.

И ведь, казалось бы, что такого? Она хотела этого развода. Хотела поставить точку в этой истории.

Или не так уж и хотела?

Ещё как хотела.

И всё-таки сейчас Гермиона чувствует себя почти униженной. Ещё хуже ей становится при мысли о том, что она себя так чувствует. Её не должно это трогать, она не должна думать об этом, ей вообще стоило бы радоваться тому, что они перестанут быть мужем и женой даже на бумаге — но Гермиона думает о том, как ужасно несправедлива вся эта история. Как ужасно несправедливо, что Рон снова с кем-то, снова счастлив, снова живёт нормальной жизнью — а ей достались развалины их неудавшегося брака.

И даже то, что таким развалинам многие позавидовали бы, сейчас не слишком-то утешает.

Она представляет, что Скитер напишет, когда история с разводом выплывет наружу — и тошно делается: брошенная героиня, жертва измены, обманутая жена. И под всем этим — гаденькое злорадное «сама виновата». Синий чулок, неспособный построить карьеру или семью. Короче говоря — сбитый лётчик.

А вот Рональд — не сбитый лётчик, нет. Рональд радуется жизни и, как выяснилось, вовсю планирует свадьбу. Хотя, скорее, это Лав-Лав планирует — наверняка уже заказала у мадам Малкин платье, которое выглядит так, словно кто-то взорвал сотню лебедей.

Гермиона брезгливо морщится и падает на кровать, закрывая лицо ладонями.

Если бы ей дали возможность вернуться в прошлое и поговорить с самой собой, она — помимо довольно очевидного «не выходи за Рона» и не менее очевидной карты с расположением хоркруксов — всенепременно порекомендовала бы себе ни в коем случае не портить отношения со Скитер.

Потому что если уж ты портишь отношения со Стикер — заодно портишь отношения со всей прессой магической Британии. А это, что ни говори, чревато последствиями. Например, такими: никакого тебе тихого развода — как только правда выплывет наружу, на пороге появится целая толпа писак, готовых разорвать тебя на мелкие клочки ради парочки жареных фактов. Нет, может быть, будь Гермиона хорошей девочкой и не запри Риту в банке из-под пикулей, без проблем всё равно не обошлось бы — но теперь уже не проверишь.

Она издаёт протяжный стон, представляя, во что превратится её жизнь через пару-тройку недель.

В полнейший и окончательный бардак, вот во что. И не только её.

Снова колет какая-то дурацкая детская обида: видимо, Рон и впрямь любит Браун, раз уж готов ради неё подпортить свой образ героя войны и безупречного семьянина; он ведь всё-таки не знает наверняка — Непреложный, как ни крути, с неё не взял — что их сделка «молчание в обмен на Малфоя» по-прежнему в силе… и всё-таки готов рискнуть. Интересно, многим ли он мог бы поступиться ради неё, Гермионы? Возможности проверить у неё никогда не было.

Это был идеальный во всех отношениях брак — благословлённый семьёй Рона, друзьями и всей страной. Идеальный. За исключением того, что они друг другу совершенно не подходили.

Больше всего на свете Гермионе хочется сейчас оказаться дома у родителей. Попросить совета у папы, хорошенечко пореветь в объятиях мамы, спрятаться ото всех и всего в своей старой комнате… одна беда — с родителями они теперь чужие люди. Может быть, не совсем чужие — но и не в тех отношениях, чтобы заявиться к ним на порог и сообщить, что её жизнь развалилась на кусочки. Не оценят.

Гермиона переворачивается на бок, медленно выдыхает и изо всех сил старается не расплакаться.

Разумеется, попытка проваливается. Она так и засыпает — зарёванная, растрёпанная и одетая, совершенно обессилевшая от слёз и усталости.

Это был слишком долгий и слишком странный день.

Слишком долгий странный день, который превращается в слишком долгую и странную неделю. Дата подачи заявления о расторжении брака сначала надвигается с неумолимостью парового катка. Гермиона упорно старается поддерживать видимость того, что с ней всё в порядке: возится с детьми, таскается на работу в Министерство, мило болтает с миссис Гилберт и проводит очередную встречу с Малфоем. У неё даже получается держать лицо — во всяком случае, до тех пор, пока не наступает четверг и их делу не дают ход. И вот тогда всё начинает стремительно нестись ко всем чертям.

Это уже не паровой каток, это грёбаный Хогвартс-экспресс.

Ни она, ни Рональд не заинтересованы в том, чтобы устраивать из развода спектакль: никто из них не хочет проверять, на чью сторону встанет переменчивая в своих симпатиях толпа милейших тётушек вроде Молли Уизли. Он, конечно же, печётся о своём публичном образе… а она так и не забыла злосчастный конверт с соком бубонтюбера, который ей прислали на четвёртом курсе. У Гермионы нет ни малейшего желания выяснять, на что готовы безумные фанатки Рональда, решившие, что их рыцарь без страха и упрёка нуждается в защите от почти бывшей жёнушки, чёртовой мегеры.

Она разрывается между домом и Министерством, где они с Роном вынуждены объясняться, кажется, перед половиной страны: как, почему, зачем и не хотят ли они попытаться сохранить брак. Доходит до смешного: им назначает встречу лично директор служб Визенгамота и пытается — мягко, но весьма настойчиво — убедить забрать заявление и, видите ли, попробовать начать сначала. «Дело молодое», подумать только!

Гермиона всё сильнее убеждается в том, что Министерство, будь на то воля чинуш, никогда не дало бы им развестись — слишком уж важен для этих козлов красивый фасад их с Роном брака: то ли хотят создать идеальную сладкую картинку для домохозяек, то ли надеются таким образом прорекламировать институт семьи… так или иначе, оба этих благих начинания с треском провалились.

Что совершенно не помешало Визенгамоту дважды за две недели «потерять» их документы.

Ушлёпки драккловы.

В пятницу утром какой-то репортёр из «Пророка» наконец вынюхивает, что они разводятся — и, отловив Гермиону в министерском лифте, старательно пытается вытряхнуть из неё хоть какую-то информацию. Гермиона не менее старательно сдерживается, чтобы не послать этого мудака туда, куда фестралы в хорошую погоду не долетают — и это самая долгая поездка в лифте за её жизнь. Миссис Уизли, прокомментируйте то; миссис Уизли, прокомментируйте сё… чёртов журналюга отлипает, только поймав их с Роном в объектив своей мыльницы.

Прямо на фоне двери с табличкой «Бракоразводные процессы».

Не ослепи их вспышка, Рон наверняка хорошенечко почесал бы кулаки об морду этого горе-фотографа и отобрал бы у него плёнку — господь свидетель, Гермиона не стала бы возражать. Увы, писака исчезает в лифте быстрее, чем они приходят в себя.

Впрочем, уже на следующее утро она получает злосчастный снимок — точнее, свеженький выпуск «Пророка» с этим снимком, — прямо в руки. Они с Роном красуются на первой полосе под огромным заголовком «Разочарование года: брак Героев дал трещину». Гермиона издаёт протяжный стон и закрывает лицо подушкой, заодно вспоминая, что сегодня — ну почему именно сегодня, а? — вдобавок ко всему ещё и суббота, а значит, ей нужно заявиться прямиком в змеиное гнездо… то есть в Министерство.

Да чёрта с два она туда сегодня сунется.

Гермиона через силу умывается, одевается и даже кое-как приводит себя в порядок при помощи косметики и безотказного «Гламора». Отправляет с Тито письмо Малфою — мол, не будет ли он так любезен встретиться с ней в маггловской части Лондона. Дожидается ответа — Малфой, к счастью, так любезен будет. Готовит детям завтрак. Вливает в себя чашку крепкого кофе.

Это просто день, который нужно перетерпеть. Неделя. Месяц.

У Гермионы достаточно опыта для того, чтобы понимать: волна осуждения, ненависти, косых взглядов будет не слишком долгой. Другое дело, что Гермиона и размеры волны представить тоже может — и прекрасно знает, что выстоять будет непросто.

А у неё, как назло, совсем не осталось сил. Впрочем, остались или нет — а пережить это всё равно как-то придётся.

Гребучий «Пророк» с его гребучими писаками.

Гермиона делает глубокий ровный вдох и идёт собираться на встречу с Малфоем, на ходу размышляя, куда бы его затащить на обед и чем объяснить своё нежелание встречаться в Министерстве.

Да и чёрт бы с ним. По ситуации разберётся — не привыкать.

Она уже почти привычно аппарирует к двери в квартиру Малфоя. Стучится. Малфой открывает спустя мгновение — собранный, какой-то странно сосредоточенный, явно дожидавшийся её.

— Привет, — Гермиона снимает перчатки. — Как насчёт хорошего чая?

— С удовольствием, — Драко запирает дверь, берёт её за протянутую ладонь и легонько кивает.

А потом запоздало понимает, что аппарация для волшебника с заблокированной магией может обернуться чем угодно. Но руку отдёрнуть не успевает: его уже начинает тащить сквозь пространство, и остаётся только зажмуриться, помолиться Мерлину и покрепче сжать Грейнджерову ладонь. А потом всё заканчивается — и он немедленно приваливается к так удачно оказавшейся поблизости кирпичной стене, пытаясь отдышаться и глядя на основательно побледневшую Грейнджер: на ту, видимо, снизошло то же самое озарение, что и на него.

— В следующий раз, — хрипло бормочет Драко, — в следующий раз мы немного потеоретизируем перед тем, как провернуть что-то такое, ладно?

— Ладно, — слабым голосом отзывается Грейнджер. А потом начинает совершенно неприлично ржать, и ему остаётся только присоединиться.

Оказывается, с ней здорово смеяться.

Он думает об этом, пока они выбираются из какого-то узкого проулка и идут по, кажется, Камдену. Об этом — и о том, что ещё несколько недель назад и представить не мог, что общение с Грейнджер может приносить ему удовольствие. А ведь это и правда так: она крупно ему помогла — с лекарствами и вообще. Может быть, Драко просто ужасно истосковался по общению с людьми (нормальными людьми, а не аврорами и лично Уизли) за годы в тюрьме и месяцы после, но общество Грейнджер действительно кажется ему приятным. При ближайшем рассмотрении она оказывается умной, интересной, смешной — и, дракклы её подери, ужасно тактичной ведьмой… в общем, полной противоположностью всему тому, что он когда-то себе надумал.

Тем поразительнее, что такая женщина досталась в жёны такому завораживающе тупому уёбку, как Уизли. С другой стороны, и сам Драко совершенно не заслуживал Тори.

Видимо, некоторые вещи объясняются только запредельным везением.

Интересно, так ли повезло самой Грейнджер? Почему-то он сомневается. С другой стороны, шесть или сколько там вместе прожитых лет — достаточная проверка для брака; так что, очевидно, «противоположности притягиваются» и прочая романтическая ерунда всё-таки работает. Или просто Уизли ведёт себя как конченая скотина только в Аврорате.

Так или иначе, а Драко стоит порадоваться появлению Грейнджер в его жизни — в чём он полностью отдаёт себе отчёт: ну да, от этой своей «лёгкой простуды» он едва ли умер бы, но на улице в результате необходимости выбирать между едой и оплатой аренды оказаться мог вполне. И вот оно уже куда больше похоже на смертельно опасное приключение. А ещё лекарства. А ещё нормальные — насколько это возможно — инспекторские проверки. А ещё эти вот дурацкие разговоры, после которых наконец-то хочется жить, а не в деталях воображать собственное самоубийство.

Тем больше неловкости он испытывает при мысли о том, что планирует сегодня провернуть. Маленькая такая хитрость, которая здорово упростит ему жизнь — и о которой Грейнджер даже не догадается в силу классической гриффиндорской слепоты к подобным вещам. Как дети, честное слово.

То, о чём она не догадается, ей не навредит. А ему помочь очень даже может.

Они наконец оказываются то ли в небольшом ресторанчике, то ли в очень приличном кафе — Драко интересно, насколько выбор заведения случаен, но предпочитает этот вопрос оставить при себе: это прозвучит как удивление вполне неплохим по части выбора мест вкусом спутницы. Он отодвигает для неё стул — и это ставшее привычным ещё в детстве и простое, вроде бы, действие ощущается почти событием: в одиночной камере редко возникает необходимость соблюдать светские условности, да и выход на свободу в этом отношении мало что изменил. Этикет, риторика и иностранные языки теперь явно были ни к чему — для чего в этой новой жизни, скажите на милость, ему мог бы понадобиться французский? Comment ça va, мадам инспектор, je n'ai pas transgressé les règles.

Отчитываться перед ней ему в любом случае приходится. Пока они ждут меню, Грейнджер достаёт из сумки папку с анкетой — несколько страниц абсолютно бессмысленных вопросов — и кладёт перед ним вместе с маггловской ручкой. Ей, к счастью, Драко пользоваться умеет — да и чего там, в общем-то, уметь? Это писать пером он учился долго и упорно, потому что у будущего лорда Малфоя должен быть красивый почерк — раз; потому что про чары ручкой по бумаге царапать что-то совершенно бесполезно — два; потому что он даже по части чистописания не должен уступать однокурсникам — три.

— Обед с меня, — торопливо говорит Грейнджер, когда к ним возвращается официант. Драко и не думает спорить: здешняя кухня ему явно не по карману, а она приглашает. Интересно, можно ли считать, что он ей и её доверием пользуется? Пользуется: несколько таких обедов — и он сможет выкроить деньги на что-то чуть менее насущное, чем картошка и лук, но столь же необходимое. Скажем, на перчатки. Так что она либо дура, либо всё-таки ведёт какую-то игру: никто в здравом уме не станет доверять слизеринцу, особенно если этот слизеринец — Драко Малфой.

— Договорились, — он заставляет себя улыбнуться.

Всё равно это унизительно. Терпеть издёвки Хислоп ради нищенской зарплаты помощника аптекаря, считать каждый кнат, искренне радоваться подачкам от Грейнджер. Если бы отец дожил до этого… может быть, и хорошо, что не дожил. Все считали лорда Малфоя беспринципным изворотливым ублюдком, но Драко прекрасно знает, что это не так: отец был слишком честолюбив — может быть, куда честолюбивее него самого. Порой Драко кажется, что окончательно подкосил его не первый срок в Азкабане, а новое положение при Тёмном Лорде: отец просто не умел быть низшим из низших, последним из последних, лишённым палочки пленником в собственном доме. А вот Драко, оказывается, умеет и так.

И всё-таки заказанные на чужие деньги тунец и спаржа не лезут в горло.

Он почти заставляет себя жевать — бесплатный обед есть бесплатный обед — и украдкой смотрит на Грейнджер, снова поражаясь тому, как херово она выглядит: никак не гордая героиня войны, на которую молится вся магическая Британия. Скорее — просто очень, очень уставшая молодая женщина, старательно эту усталость прячущая. Почему-то вспоминается лето перед шестым курсом и измученная ожиданием мама — тогда у неё под глазами залегли точно такие же тени, которые она точно так же пыталась маскировать чарами. Но сила чар имеет свои пределы — да и лёгкое мерцание «Velum Glamori» Драко теперь сможет узнать при любых обстоятельствах, даже без магии. Насмотрелся.

А может быть, ему всё это кажется, и «вуаль» Грейнджер набросила просто потому, что волшебницы вообще это заклинание обожают. Обычное дело.

Обычное — и не его. Если бы Грейнджер нуждалась в свободных ушах, то наверняка дала бы понять, что хочет поговорить. Но она просто заказывает чай и наблюдает за тем, как Драко заполняет анкету. Точнее, как замирает, сжав ручку и уставившись на один из вопросов.

— Грейнджер, — тихо говорит он, будто опасаясь, что его услышит официант и это будет иметь последствия, — я забыл.

— Что забыл?

— Когда выходил на обед в четверг. Не могу вспомнить.

И это паршиво. Действительно паршиво. За всё то время, что Грейнджер была его инспектором, он ни разу — сказывалось то ли чёткое расписание, то ли отсутствие стоящего над душой Уизли, — не ошибся при заполнении министерских бумаг. Но последние две недели выдались совершенно безумными — и он даже не всегда записывал в свой блокнот данные для анкеты.

Доигрался.

Драко успевает перебрать в уме все кары, которые Уизли обещал ему за паршиво заполненную анкету, — и припомнить, сколько ошибок успел допустить ещё до смены инспектора, судорожно размышляя о том, суммируются ли они. А потом Грейнджер говорит:

— Ну так придумай.

— Что?

— Придумай ответ, — она улыбается. — Ты что, впервые забыл какую-нибудь ерунду для анкеты?

— Да.

Теперь Грейнджер хмурится:

— Как ты всё это запоминал?

— Записывал. Заучивал. Но не в последнюю неделю, и вот резу…

— Мерлин милосердный, Малфой, — перебивает она. — Зачем?

— Затем, что после десяти отметок о несостыковках в анкете инспектор сможет отправить моё дело на дознание, — странно объяснять это собственному инспектору. — А эта перспектива меня, знаешь ли, не вдохновляет.

— Малфой, — фыркает она. — Я тебя умоляю. Кто будет проверять?

— Вообще — ты. Или тот аврор, которого ко мне приставили, чтобы…

— Подожди, — она даже головой трясёт. — Какой ещё аврор? Никто к тебе не приставлен.

— В смысле?

Он в упор смотрит на Грейнджер. Та, кажется, не шутит.

— В прямом. Надзирающие чары, отслеживание переписки, блокировка магии — да. Но кто будет тратить на тебя время авроров — да хоть стажёров, — если даже Скабиор до сих пор на свободе, не говоря уже о Рабастане Лестрейндже?

Драко чувствует, как краснеет. Какой же он идиот.

— Но ты всё ещё можешь спросить у Хислоп, когда я выходил обедать или… да что угодно можешь спросить.

— Малфой, — Грейнджер тяжело вздыхает. — Серьёзно? Я не собираюсь ничего спрашивать у мадам Хислоп, так что прекращай зазубривать эту ерунду. Просто придумывай что-нибудь… ты же слизеринец, бога ради.

Да уж, он слизеринец. А ты, Грейнджер, однозначно гриффиндорка, раз так упорно кладёшь палец за пальцем в пасть мантикоре — будто и не подозреваешь, что та может откусить тебе руку по самое плечо. Драко просто кивает и «что-нибудь придумывает» — потому что, хоть убей, не может вспомнить, что там было с обедом в четверг.

С анкетой наконец покончено, и Драко протягивает ей бумаги. Осторожно спрашивает:

— Аппарируешь со мной до Косого переулка? Боюсь не успеть в «Слаг».

Он весь напрягается, дожидаясь ответа. Ему очень, очень нужно, чтобы она согласилась: Мерлин знает, когда в следующий раз представится подобная возможность.

— Ага, — кивает Грейнджер, и он едва заметно выдыхает, — мне как раз нужно купить микстуру от кашля… слушай, у меня к тебе встречный вопрос.

— Какой?

— Секунду… — Грейнджер подзывает официанта и просит счёт. Расплачивается.

Драко коротко обжигает ставший почти привычным стыд. Приходится утешаться тем, что как минимум один хороший обед он ей теперь должен — и этот долг рано или поздно обязательно вернёт. Главное — до этого светлого дня как-нибудь дожить.

Грейнджер не задаёт свой вопрос ни на лестнице, ни по пути в безлюдный переулок, откуда им придётся аппарировать. Она очевидно тянет время и колеблется — и Драко начинает нервничать, не понимая, чего ожидать от этого её «встречного вопроса». Весь его опыт кричит, что ничего хорошего: нормальные вопросы обычно и задают нормально.

— Малфой, — наконец неуверенно говорит она, — я хотела спросить… какие у тебя планы на Рождество?

Сказать, что Драко опешил — ничего не сказать. Он поднимает на неё вопросительный взгляд.

— Я просто подумала… — и снова эта пауза, — я тут подумала, может быть, ты захочешь заглянуть в гости. Без подарков, само собой. Просто…

Теперь, кажется, наступила очередь Грейнджер заливаться румянцем. Она торопливо берёт его за руку и аппарирует — Драко снова тащит по невидимой узкой трубе дракклы знают куда. Он надеется, что всё-таки в Косой.

— Я… слушай, это очень щедрое предложение, — говорит он, наконец отдышавшись. — Но не думаю, что Уи… что твой муж придёт в восторг от такой компании. Но спасибо, правда.

Грейнджер умолкает — и умолкает надолго: видимо, эта мысль в её гениальную кудрявую голову до сих пор не приходила. Драко сжимает кулаки в карманах пальто: могла бы и запомнить, что это её мордредов муженёк оставил на его лице тот самый фонарь, который осветил их первую встречу в Аврорате.

— У него, — говорит она уже у входа в «Слаг и Джиггерс», — будут другие дела в это Рождество, уж поверь.

Драко молча толкает дверь и щурится, напряжённо высматривая за кассой Хислоп. Та, слава Мерлину, выплывает из подсобки как раз вовремя, чтобы увидеть, как Драко входит в аптеку в компании Гермионы Грейнджер, героини грёбаной войны. А сам Драко с удовольствием наблюдает за тем, как выражение лица старой карги меняется с недовольно-брезгливого на заискивающее… как он и планировал.

— Мистер Малфой… миссис Уизли, — старая ведьма чопорно кивает Грейнджер и поспешно убирает что-то со стойки.

— Можно мне десять унций вашей микстуры от кашля?

— Конечно, миссис Уизли, — елейным тоном Хислоп можно дверные петли смазывать.

А теперь вторая часть — спонтанно придуманная, но и упускать такую возможность грешно. Едва старуха отходит от стойки — Драко прекрасно знает, что та остаётся в зоне слышимости, — он, помедлив, говорит Грейнджер:

— Знаешь, я с удовольствием встречу Рождество у тебя. Спасибо за приглашение.

Зря.

Зря он это — она прекрасно поняла, что он только что провернул. Драко понимает, что поняла, ещё до того, как заканчивает фразу: глаза Грейнджер расширяются, а потом она торопливо косится на замершую у стеллажа с зельями и декоктами Хислоп — та даже дыхание задержала, прислушиваясь… и, несомненно, прекрасно всё расслышала. Грейнджер снова переводит взгляд на него: грустный и совершенно растерянный, почти потрясённый — и ещё в этом взгляде есть что-то такое, для чего он не может подобрать правильное слово.

Его коротко колет что-то вроде стыда.

Впрочем, очень коротко. Он, в общем-то, не сделал ничего такого, чего стоило бы всерьёз стыдиться.

— Спасибо, мадам Хислоп, — Грейнджер, надо отдать ей должное, мгновенно берёт себя в руки. Расплачивается за два флакона микстуры, торопливо засовывает их в сумку. Безоблачно улыбается старой перечнице. — Хорошего вам дня!

Драко наблюдает за тем, как она скрывается за дверью, а потом уходит в подсобку, оставляя Хислоп без информации — пусть немного подумает над тем, что только что увидела: скорее всего, её выводы будут столь же благоприятны для его будущего, сколь и далеки от истины. Впрочем, теперь они будут ещё дальше от истины, чем полчаса назад: он, несомненно, облажался. Поторопился, решив, что стоит разыграть не только карту с аппарацией на порог «Слага», но и чёртов джокер — приглашение на Рождество.

Это он напрасно, но и времени всё обдумать у него не было. А вот растущие к зиме счета за квартиру и нулевые шансы на повышение оклада — были, да.

Она ведь и сама сказала сегодня: он слизеринец.

Вот он и придумал что-нибудь. А поскольку он определённо не лучший человек в Лондоне, то и идеи у него… в конце-то концов, Грейнджер должна была сообразить, с кем связывается. Драко кромсает чемерицу — опять эта чемерица — и старается не думать о карих растерянных глазах, глядящих на него так, словно он одновременно оскорбил, унизил и ударил их мордредову обладательницу.

И не думает. Вполне успешно не думает, пока ближе к вечеру не заглядывает под стойку с кассой и не обнаруживает там сегодняшний номер «Ежедневного пророка». Пока с первой полосы в него не упирается взгляд Грейнджер, такой же растерянный и — вот оно, это слово, — загнанный, как сегодня днём. Пока по голове не огревает кричащий о разводе героической пары заголовок.

Пока он наконец — как ему и полагается — не чувствует себя полнейшим, окончательнейшим, худшим в мире мудаком.

Go to your bosom;

Knock there, and ask your heart what it doth know.

(Shakespeare, Measure for Measure)

Утром ей казалось, что этот день в принципе не может стать ещё хуже, а вот погляди-ка ты.

Гермиона стоит под душем, пытаясь смыть с себя липкое чёрное разочарование — в собственном браке, в Малфое, в себе самой, — и довольно-таки уродливо плачет, потому что сил не плакать у неё больше нет. Больше всего на свете ей хочется раствориться под струями воды и благополучно стечь в канализацию — тоже чем-нибудь густым и чёрным, как в том мультфильме про Хаула.

Вместо этого она просто опускается на пол душевой и закрывает лицо руками. Ей ужасно, ужасно плохо. Настолько плохо, что она по каминной сети отправляется с Хью и Розой в «Нору» и оставляет детей на попечение Молли.

Честно говоря, сегодня она планирует надраться — и хорошенечко, изо всех сил пожалеть себя.

Вытирая глаза тыльной стороной ладони — смысла в этом нет никакого, вода всё ещё льётся на неё почти сплошным потоком, — Гермиона думает о том, что, конечно же, она сама идиотка и сама во всём виновата. Во всём — в её нынешней жизни нет ни одной проблемы, которая возникла бы, соизволь она хоть на секунду, всего на одну-единственную секундочку включить мозги во время принятия решений. Ну как можно быть такой умной и такой дурой?

Очень обидно. Да нет — хуже: больно и страшно. Как будто ей снова только-только исполнилось двенадцать — и она снова на первом курсе, и все смеются над ней за её спиной, и ей отчаянно одиноко и холодно. Потому что она маленькая, а мир большой и все в нём — чужие, и она не может понять их, а они — её. Потому что с ней что-то не так.

Гермиона поднимается с пола и, даже не вытираясь, накидывает халат на мокрое тело. Бредёт на кухню, оставляя мокрые следы на полу — кому не плевать, если к утру высохнут, да и Экскуро никто не отменял.

На кухне она наливает в стакан часть водки и четыре — тоника. Проверенный рецепт: вкуса алкоголя даже не чувствуешь, а забирает как надо. Можно было бы добавить лимонного сока, но даже лимонов жизнь Гермионе почему-то не отсыпала. Приходится обходиться без лимонада.

Тоником с водкой, то есть, обходиться.

Она включает радио — по радио Ник Кейв поёт свою «O Children», и Гермиона опрокидывает в себя первую порцию под «they're mopping up the butcher's floor of your broken little hearts».

Вторую — за «it's round about, it's somewhere here, lost amongst our winnings».

«We're happy, Ma, we're having fun, it's beyond my wildest expectation» — это третья.

Дальше начинают играть Depeche Mode, а Гермиона решительно завязывает с арифметикой. Тем более что с дробями у неё сегодня явно не ладится: пятая часть водки в стакане как-то очень незаметно превращается в треть.

Её начинает вести, но лучше — почему-то — не становится. Ни-чер-та подобного. Наоборот: реветь хочется только сильнее. И, как бы ни пыталась она это отрицать, реветь ей хочется из-за Малфоя. На «Пророке» с его сраными передовицами она пусть кое-как, но всё-таки ещё держалась.

Дожили.

Мокрые волосы неприятно холодят шею, и Гермиона проводит по ним ладонью, выжимая на пол добрую пинту воды. Она осматривается по сторонам в поисках палочки и, конечно же, не находит: она так и осталась в кармане пальто. Ну и наплевать.

На что не наплевать? На то, что чёртов Малфой обманул её, как пятилетку, — а она даже не поняла этого до тех пор, пока он не разыграл перед Хислоп эту свою уродскую сценку «вы только посмотрите, кто пригласил меня в гости». И кто ей виноват? Никто не виноват, сама молодец. Да и что возьмёшь с Малфоя? Гермиона изначально прекрасно понимала, что сближаться с ним нельзя — потому что результатом будет такое вот дерьмо. Ну, или не именно такое, но обязательно будет. Но нет же: она ведь самая умная, а Малфой весь такой бедный и несчастный, яда наварил и уже практически наложил на себя руки — надо вытаскивать, да, Грейнджер? Куда же ты да без своего фирменного синдрома спасателя.

Щёки горят от стыда — как будто это она, а не Малфой, сделала что-то мерзкое.

Мерзкое или нет, но глупое — точно. Сама подставилась, сама, сама. Отвратительно знать, что твоим желанием помочь — наивностью и идиотизмом — воспользовались для того, чтобы… чтобы что? Что он надеялся выгадать этим такого, чего не смог бы просто попросить у неё? Статус хорошего знакомого — а то и друга — самой Гермионы Грейнджер, вот что.

Горше всего думать о том, что она была близка — хотя, может быть, и не осознавала этого до конца, — к тому, чтобы поверить во что-то подобное. В то, что, конечно, не сейчас — но через какое-то время эти их дурацкие мелкие перепалки, общие воспоминания о Хогвартсе и просто взаимное (а то как же!) уважение выльются во что-то вроде приятельства.

Уважение, а?

Никто её не уважал. Может быть, и разговоры, казавшиеся ей вполне искренними, были просто подготовкой к этому ходу — затащить её в аптеку, показать Хислоп, что она совсем не против появления в общественных местах в его компании… ромашки, мать твою. Ромашки, вероятно, тоже были враньём. Как и всё остальное.

— Сплошное наебалово, — сухо подытоживает Гермиона, добивает последний стакан и отправляется спать.

Ну а что ей ещё остаётся делать.

Да ничего, в общем-то. Она безвылазно сидит дома, то и дело наблюдая из окна за топчущимися у калитки журналистами «Ежедневного пророка». Ждут, стервятники, когда она высунется, чтобы завалить своими ублюдочными вопросами о разводе. В каких-то других обстоятельствах она, возможно, и вышла бы на крыльцо, чтобы послать их куда подальше, но сейчас у неё просто нет сил. Гермиона вполне допускает, что может разрыдаться прямо перед репортёрами — и дело, как это ни прискорбно признавать, вовсе не в том, что их с Роном брак наконец-то подходит к логическому завершению со всеми сопутствующими… явлениями.

О нет. Вовсе нет. Она продолжает думать о Малфое — и о том, что теперь делать.

По всему получается, что ничего. Ну не говорить же с ним, в самом-то деле, по душам о том, какие логические цепочки в его голове привели его к тому, что попытаться наебать собственного инспектора, бесповоротно испортив с ним (то есть с ней) отношения, — отличная стратегия, которая наверняка сработает наилучшим образом. И уж точно она не собирается заламывать руки и выяснять, как он мог так с ней поступить.

Гермиона была взрослой девочкой — а потому прекрасно понимала, как: захотел и поступил. Всё. Точка.

Удивительно, что она забыла о том, что люди в целом не слишком-то бережны по отношению к другим людям, именно в компании Малфоя… видимо, это был такой щелчок по носу от судьбы. Урок, который следовало заучить и больше не забывать: держать дистанцию.

«Хотя при таких условиях потребность во взаимном тёплом участии удовлетворяется лишь очень несовершенно, зато не чувствуются и уколы игл, — безжалостно продолжает память. — У кого же много собственной, внутренней теплоты, тот пусть лучше держится вдали от общества, чтобы не обременять ни себя, ни других».

— Ну уж нет, — фыркает Гермиона.

То, что один конкретный слизеринский хорёк оказался — какая неожиданность — слизеринским хорьком, не повод зажить по заветам старого циника Шопенгауэра.

Даже если очень хочется.

К вечеру воскресенья Гермиона твёрдо решает выбросить всю эту чушь из головы и забирает детей от Молли. Почти бывшая свекровь сокрушается: внуков в последнее время она видит нечасто. Вот только что-то подсказывает Гермионе, что перепоручать заботу о детях миссис Уизли — не самая блестящая идея; и дело даже не в том, что воспитание Рональда оставляет желать лучшего, просто… просто нет. Слишком уж хорошо Гермиона знала, как легко граничащая с навязчивой опекой помощь Молли Уизли может поставить в безвыходное положение.

В конце концов, она ведь и замуж выскочила именно так: вряд ли родители одобрили бы брак девятнадцатилетней дочери, но родителей рядом больше не было, родители остались в Австралии… зато была заботливая, хлопотливая, немного простоватая мать Рона, которая окружила Гермиону почти материнской заботой. «Мы как-нибудь справимся, милая», — раз за разом повторяла она, и это успокоительное «мы» совершенно не хотелось терять, как не хотелось терять ужины в «Норе», разговоры с мистером Уизли о маггловской технике и возможность не возвращаться в пустую тёмную квартиру после работы. Не хотелось терять семью — пусть чужую, но с готовностью принявшую её в свои ласковые утешительные объятия.

После войны больше не хотелось свершений и подвигов. Хотелось собственный дом с камином, хотелось, чтобы окна в сад и клетчатая скатерть на кухонном столе. Тем забавнее, что желания эти (за исключением разве что скатерти) исполнились в полной мере только после разрыва с Рональдом: все годы их брака они прожили в небольшой лондонской квартире, где всё было в двух шагах — и Министерство, и Мунго, и Косой с «Вредилками» и Джорджем, оставлять которого в одиночестве после гибели Фреда никто не хотел. Может быть, в том и беда, что вся «настоящая жизнь» откладывалась на потом?

В понедельник она покупает скатерть — оранжевую в крупную клетку.

Не то чтобы это всерьёз помогает. Мысли неизбежно возвращаются к субботам — прошедшей и наступающей — и Малфою с его выходкой, и с каждым таким «возвращением» она чувствует себя всё хуже. Нет, даже не хуже — жёстче: хочется послать ко всем чертям саму себя вместе с этим своим бессмысленным сочувствием, которое довело её до грустной одинокой попойки под радио BBC 6 Music. Откуда в ней вообще такая тяга всё усложнять? Малфоя посадили, и посадили за дело, потом отпустили на условно-досрочное бог весть почему, она стала его инспектором — вот и вся история. Глупо обижаться на человека, который плевать хотел на любые рамки и всякую порядочность даже до того, как стал Пожирателем и загремел в Азкабан. И всё-таки она — вот что дерьмовее всего — обижается.

Гермиона представляет, как, должно быть, Малфой забавлялся, увидев её под своей дверью пару недель назад — и какой тупицей считал, когда она вытаскивала из сумок идиотские консервные банки; как просчитывал ходы — и предлагая остаться на ужин, и обсуждая общее (насколько это возможно) хогвартское прошлое. Делается невероятно тошно. Ему ведь было смешно, что она принимает это за чистую монету — на то он и слизеринец, в конце-то концов. А она дура.

Но больше дуру из себя она делать не позволит. Да и не собирается показывать Малфою, что это дерьмо её задело. Обойдётся.

В конце концов, ничего страшного не случилось.

Драко то и дело говорит себе это с субботы по пятницу: он не сделал ничего такого, чего не требовала бы от него сложившаяся ситуация. Да, облажался с Рождеством. Да, нужно было ограничиться совместным с Грейнджер появлением в «Слаг и Джиггерс» — едва ли эффект был бы многим хуже. И всё-таки ничего ужасного в том, что он провернул этот маленький фокус, не было.

К тому же он, несомненно, плохой человек, которому и полагается делать плохие вещи. Более того: он уже делал паршивые — нет, ужасные, — вещи. Гриффиндорской идиотке следовало понимать, с кем она связывается и кому предлагает свою помощь.

Он раз за разом повторяет себе эти абсолютно железные аргументы по дороге на работу и по дороге с работы. Повторяет, кромсая очередные ингредиенты в аптеке и готовя ужин. Пока шагает до дома от автобусной остановки. В метро и в дребезжащем министерском лифте. Повторяет-повторяет-повторяет — лишь для того, чтобы после короткого стука войти в кабинет Грейнджер и немедленно осознать, какая же всё это беспомощная хренотень.

Она выглядит… да нет, не выглядит она плохо — пожалуй, даже наоборот: Грейнджер предстаёт перед ним застёгнутой на все пуговицы в прямом и переносном смыслах. С уложенными в аккуратный пучок волосами, в брючном костюме и чёрной водолазке под горло, сияющая «Гламором» — холодная, сосредоточенная, бесстрастная… изо всех сил показывающая, что ей наплевать и на развод, и на «Пророк», и на его субботнюю выходку.

Кидающая ему своё «присаживайтесь, мистер Малфой», как швыряют во врага щитовым, — за одно мгновение делая дистанцию совершенно непреодолимой.

И хуже всего то, что он просто не понимает, что с этим делать.

Если бы она обвинила его во всех смертных грехах, если бы накричала, всё было бы куда проще и понятнее — разумеется, он бы согласился и повинился, и плевать даже, что своей вины в произошедшем он не видит. Да и повинился бы он вовсе не из-за этого: просто дракклово приветствие драккловой Грейнджер слишком режет ухо после её насмешливых «Малфоев» и смердит мертвечиной там, где впервые за много месяцев, если не лет, наконец появилось что-то живое и настоящее.

И кто теперь тебе виноват, а, мистер Малфой?

Оказывается, он готов даже гордостью — да какая там у него гордость, выбили всю в Азкабане — поступиться ради того, чтобы… чтобы что?

Чтобы всё снова было так, как было какую-то неполную неделю назад.

Вот только Грейнджер протягивает ему подшитые листы анкеты — «прошу вас» — так, словно он для неё пустое место. Нет, не смотрит на него сверху вниз. Напротив: она подчёркнуто вежлива — и Драко уже в который раз вспоминает собственную мать, принимавшую в Мэноре пожирательскую шваль вроде Грейбека и Макнейра с той же безукоризненной любезностью, какой в лучшие времена встречала Фаджа, Гринграссов или Паркинсонов. Разница лишь в том, что сейчас в качестве пожирательской швали выступает он сам — и понятия не имеет, где и как магглорождённая Грейнджер выучилась этой вежливой отстранённости, которую Друэлла Блэк с детства воспитывала в своих дочерях.

— Миссис Уизли, — отрывается от пергамента Драко, наконец собравшись с силами, — я хотел…

Она разворачивает лежащий на столе министерский бумажный самолётик и, пробежавшись по листу глазами, комкает и отправляет в мусорную корзину.

— Простите, мистер Малфой, но я вынуждена отлучиться. Не буду вас задерживать: когда закончите, оставьте анкету на столе, пожалуйста.

Грейнджер выходит из кабинета прежде, чем Драко успевает её остановить. Почему-то он абсолютно уверен, что никакого послания не было. Можно, конечно, доподлинно убедиться в этом, порывшись в мусоре — но такое даже для него перебор. Пусть таким Уизел балуется — подобные развлечения явно в его духе.

Драко же продолжает заполнять мордредову анкету. Ужасно хочется наплевать на бесконечные «где вы были» и «чем занимались» — и просто оставить Грейнджер письмо с объяснениями. Извинениями. Знать бы ещё, что письмо всё исправит и вернёт это самое «всё» на круги своя — те самые круги, где Грейнджер до хрипоты спорит с ним о свойствах рога взрывопотама («я, в отличие от некоторых, видела его в действии, Малфой!») и пьёт дешёвенький чай на его кухне.

Меньше недели назад Драко был готов запросто разменять — и разменял — всё это на шанс убедить Хислоп в том, что он что-то из себя представляет. Теперь ему, ждущему возвращения Грейнджер в пустом кабинете с выкрашенными в казённый коричневый цвет стенами, начинает казаться, что он крупно проебался — и чем дольше он ждёт, тем больше в этом убеждается. И дело не только в том, что ему будет не хватать этих разговоров или, боже упаси, заботы — это ведь была забота, так? О нём? О бывшем Пожирателе, для которого другие и доброго слова бы пожалели.

Проебался и затащил Грейнджер в творящееся в его жизни дерьмо — о, будет чудом, если Хислоп не растреплет об увиденном на всю Косую, — как будто ей и собственного не хватало. «Разочарование года: брак Героев дал трещину», а. Разочарование у них. А у неё не разочарование? Драко не дурак и прекрасно понимает: люди вроде Грейнджер стали новыми «Священными двадцатью восемью» — а если бы кто-то из «Священных» вздумал развестись… да нет, это ещё хуже. По крайней мере, они умели отваживать от своей частной жизни журналюг из «Пророка», «Ведьмополитена» и «Новостей Магического мира»… чем Уизли то ли не захотел озаботиться, — что, между прочим, в подобной ситуации его святая обязанность, — то ли просто ничего не смыслил в подобных вещах.

Но всё-таки какого чёрта никто их не заткнул? Ни Министерство, ни героический Поттер, ни Уизли — да на их месте Драко эту фотографию свернул бы в трубочку и запихнул главреду «Пророка» в задницу. Чтобы неповадно было.

Вот только никто этого не сделал. И он не сделал. Он ещё и добавил.

Несколько часов ожидания ничего не дают: не дождавшись возвращения Грейнджер, Драко уходит в чёртову аптеку к чёртовой Хислоп, которая с него шкуру за опоздание снимет… или нет — кажется, его хитрость всё-таки сработала и старуха решила попридержать гиппогрифов. Во всяком случае, вчера не стрясла с него штраф за испорченную — сосредоточиться на работе никак не получалось, и он раньше времени снял отвар с огня, — унцию листьев дрожащей трясучки. Но сейчас он готов заплатить десяток-другой штрафов, лишь бы каким-то волшебным образом открутить время на неделю назад и остановить самого себя от идиотского поступка. Жаль только, что никакого «волшебного образа» давно уже нет: маховики времени все до единого разбиты, и чертовски иронично, что с одной стороны этому поспособствовал отец, а с другой — Грейнджер и её дружки.

Да и не доверил бы ему никто маховик. А раз так — остаётся только разбираться с последствиями. Знать бы ещё, как.

Он режет очередные ингредиенты для очередного бессмысленного зелья, а перед глазами — Грейнджер с колючим взглядом и этой её идеально прямой спиной. С чего он вообще взял, что такая Грейнджер захочет его прощать? Не гриффиндорская заучка, за которую он её почему-то до сих пор держал по старой памяти, а незнакомая ему женщина, прошедшая войну, развод и дракклы знают что ещё?

Что он вообще о ней знает?

Как же всё по-идиотски получается.

Гермиона размышляет об этом, позорно прячась — добрых три часа, чтобы наверняка — в приёмной Гарри. Это место она выбрала по двум причинам. Первая — сюда однозначно не заявится Малфой. Вторая — Гарри здесь тоже едва ли покажется: старший аврор предпочитает толочься в прокуренной дежурке вместе с подчинёнными, а не отсиживаться за столом красного дерева и спиной пожилой привет-ведьмы, миссис Эсме Ридкалли, способной одним взглядом развернуть на сто восемьдесят градусов всех досужих охотников потрепаться с мистером Поттером без весомой на то причины.

К сожалению или к счастью, поводов — да и особенного желания — беседовать с мистером Поттером у Гермионы нет уж лет пять как; так что эта приёмная сейчас укрытие совершенно идеальное. Она рассеянно листает какие-то министерские буклетики, лежащие на столике возле кресел, размышляя обо всём и сразу.

Например: о том, как так получается, что нерушимые, кажется, школьные — да что там, военные, — дружбы с годами оборачиваются… ничем. Нет, она чертовски скучает по Гарри и хотела бы с ним поговорить… да только не о чем — ей давно уже не нужны ничьи советы, а уж о советах от человека, с которым они уже несколько лет перекидываются дежурными приветами и не менее дежурными открытками по праздникам, и говорить не о приходится. И самое обидное — она и сама не знает, как так вышло. Одним словом — взрослая жизнь: у неё семья и дети, у него — тоже семья и дети, да ещё и стремительное восхождение по карьерной лестнице вдобавок. Говорить стало решительно не о чем — ну не на Рона же ей было жаловаться его же лучшему другу, верно? А может быть, и стоило.

Или вот ещё: о Малфое, чёртовом Малфое с его чёртовой попыткой извиниться.

Или: о себе, почти готовой извинения принять — как там было? Если оскорбить женщину три раза, а потом один раз попросить прощения, она забудет про три оскорбления. Ага. Дура, как есть дура.

— Эсме, — задумчиво говорит Гермиона, — вот скажите…

Миссис Ридкалли поднимает на неё вопросительный взгляд, оторвавшись от разгадывания кроссворда в «Придире» двухнедельной давности. Не встретив ожидаемого сопротивления, Гермиона продолжает:

— Вот, допустим… допустим, человек вас использовал. Навредил вам.

— Сочувствую.

— Спаси…

— Человеку сочувствую, — поясняет привет-ведьма, откладывая в сторону журнал, и Гермиона в очередной раз задумывается о том, что в штате Аврората миссис Ридкалли стоило бы числиться какой-нибудь «пошёл-нафиг-ведьмой». — Но это я. И если навредил. А ты… что, гордость простить не позволяет?

Гермиона чувствует, как густо, до самых ушей, краснеет. К сожалению, Эсме знает её как облупленную: именно она её, перешедшую из отдела регулирования магических популяций в Аврорат, учила всем здешним премудростям — формальным и не очень… чаще, в общем-то, именно тем, что «не очень» — никогда, впрочем, не опускаясь до сплетен. Гермиона её, Ридкалли, уважала — и относилась к ней… конечно, не как к подруге, но как к какой-нибудь троюродной пожилой тётушке, к которой едва ли пойдёшь за утешением. А вот за советом — изредка и строго по делу — вполне.

— Но вы же сами говорите…

— Говорю. Ну так мне сто двенадцать лет, а тебе сколько? — хмыкает Ридкалли. — Да и не так уж этот засранец тебе и досадил, надо полагать, раз уж ты совета просишь у каждого встречного-поперечного… чай, муженьку своему грехи отпускать ты не намерена, так? И советы мои тебе не ко двору.

— А есть? — Гермиона машинально складывает брошюрку, которую вертит в руках, пополам и ещё раз пополам. — Совет.

— А тебе нужен? — отвечает вопросом на вопрос ведьма. — Ну, раз нужен, держи: дети у вас с ним общие и никуда ты от этого не денешься. Поняла?

— Вы мне предлагаете и его простить? — Гермиона удивлённо приподнимает брови. Уж чего-чего, а такого совета от миссис Ридкалли она точно не ожидала.

— Моргана упаси, — встав из-за стола, привет-ведьма направляется к стойке с чашками и обыкновенным маггловским кулером — работающим, правда, на магии. — Я тебе предлагаю подумать о том, как бы половчее минимизировать ущерб. Кофе?..

Спустя час она выходит из приёмной не то чтобы просветлённой — но задумавшейся в кои-то веки не о том, как всё запредельно паскудно. В конце концов, бывало и попаскуднее — причём в разы. Сейчас она хотя бы твёрдо стоит на ногах — чего при всём желании нельзя было сказать о какой-нибудь зиме девяносто восьмого в палатке у гриндилоу на рогах. Проверяя анкету Малфоя — та, идеально заполненная, дожидается её на столе, — Гермиона твёрдо решает, что как-нибудь разберётся. Со всем. Обязательно.

Но вот о том, как именно, она, пожалуй, подумает завтра.

Oh, let us yet be merciful.

(Shakespeare, Henry V)

Одной из вещей, изо дня в день неизменно радовавших Гермиону после того, как они с Рональдом наконец разошлись, был кабинет. Крошечный, мансардный и потому требующий применения климатических чар летом и жарко растопленного камина зимой — но всё-таки кабинет. Свой. Собственный. Уголок, где можно было спрятаться от всего мира, передав детей миссис Гилберт с рук на руки и забравшись в глубокое кресло с книгой.

Или, как сейчас, с треклятым и трижды перечитанным Малфоевским делом.

Гермиона и сама не знает, что надеется выцепить из него на четвёртый раз. Что-нибудь новое? Что-то, что оправдало бы его? Или, может быть, что-то, что окончательно убедило бы её в том, что Малфой — ужасный человек, не заслуживающий прощения? Так или иначе, а в этих подшивках хватает всего — вероятно, у человека менее подготовленного от живописаний зверств Пожирателей как минимум случился бы лёгкий приступ тошноты. Её саму, человека подготовленного более, детали военных преступлений давно уже не шокируют, и Гермиона в очередной раз задумывается о том, что после Второй Магической с ней, вероятно, что-то стало чертовски не так. Ну нельзя, нельзя — наверное — читать о пытках и убийствах с выученным равнодушием патологоанатома, выискивающего среди кишок и крови что-то, что всё объяснило бы. Ту крошечную зацепку — или огромную опухоль — что объяснила бы, почему.

Почему — что?

Она даже пальцами раздражённо прищёлкивает, пытаясь подобрать правильное определение тому, что пытается объяснить.

Наверное, сбивающую с толку нормальность Малфоя.

Как так получается, что человек, разбрасывавшийся когда-то пыточными проклятиями направо и налево, может не просто выглядеть вменяемым — вменяемыми до поры казались и Яксли, и Каркаров, — но вызывать симпатию?

Она ведь знала, что Малфой пытал невинных людей. Как минимум догадывалась, что не только пытал — иначе быть просто не могло. В конце концов, даже на руках самой Гермионы после битвы за Хогвартс наверняка была кровь; она старалась не задумываться об этом, понимая, что даже в ту ночь невозможно было разобрать, чьё именно проклятие поразило того егеря. Малфой же входил в близкий круг — а значит, выполнял личные приказы Волдеморта.

Каковы шансы на то, что повёрнутый на убийствах психопат не приказывал своим ближайшим приспешникам убивать?

Смешно.

Странно лишь то, что ничего подобного в деле отражено не было. Люциус подсуетился, понимая, что один-единственный подтверждённый факт применения Авады гарантирует его сыну поцелуй дементора? Нет, конечно же. Уже понятно, что у Малфоя-старшего после войны не было никаких рычагов давления на Министерство — по крайней мере, уж точно не было таких, что смогли бы прикрыть использование убивающего.

Гермиона выбирается из кресла и лепит на стену стикер с вопросом «Помог кто-то из Аврората?». Снова вспоминаются Тонкс и чёртов Соутолл. Вот только была одна малюсенькая несостыковочка — к моменту, когда Министерство подняло дело Малфоев, Тонкс уже два с лишним года лежала в могиле и уж точно никак повлиять на ход расследования не могла. Кто мог? Кому, блин, выгодно? Зачем так старательно топить Малфоя одной рукой и смягчать ему же приговор — другой?

Гермиона ни черта не понимает.

Она коротко рычит, запуская пальцы в волосы: такое ощущение, что мозг вот-вот расплавится. Разгадка будто бы лежит на поверхности, но стоит присмотреться чуть внимательнее — и ответ ускользает от Гермионы, напоследок издевательски махнув хвостом.

Так. С самого начала, по порядку и не забегая вперёд.

Primo. Малфой, конечно же, виновен во всём, что ему навешали в деле — и даже в большем. Доказательства собраны старательно, сочувствия обвиняемый с таким букетом обвинений не вызвал бы ни у одного судьи Визенгамота. Причём складывается впечатление, что сделано это вполне сознательно, — Гермиона снова вспоминает бесконечные лакуны в подшивках, которые выглядят так, словно нерадивые авроры потеряли в архивах часть вещдоков и свидетельств. С учётом творящегося в Аврорате делопроизводственного бардака никто и не удивлялся такому положению дел — и не удивлялся бы ещё долго, не вздумай отдельно взятая Грейнджер по старой школьной привычке разбирать эти бесконечные подшивки по косточкам.

Secundo. Открутить Малфоя — если не отца, то, по крайней мере, сына, — от Азкабана было бы плёвым делом для любого мало-мальски соображающего защитника. Мало того, что дело как будто специально шито белыми нитками, — а нитки торчат, — так ещё и смягчающих наберётся на десяток опальных Пожирателей. Тут тебе и юный возраст, и действия под влиянием шантажа благополучием и жизнью близких, и содействие правому делу и прочему общему благу, не к ночи будь помянуто… ладно, допустим, возраст делу не помеха — Краучу-младшему и вовсе было восемнадцать, когда его отправили в Азкабан первым же рейсом… но шантаж? Но брошенная Гарри в разгар битвы Бузинная палочка?

Вывод из первых двух пунктов логичен, прост и неоспорим, как Бомбарда в лоб: посадить Малфоя хотели. Но.

Но — terzo. А также quarto, quinto, sesto и так далее.

Тонкс, на голубом глазу совершающая подлог свидетельских показаний. Благополучно не подшитые к делу материалы, которые могли бы хоть краешком, хотя бы косвенно намекнуть на то, что Малфой был способен кого-то убить. Досрочное освобождение — зачем, скажите на милость, было выпускать из тюрьмы человека, которого так старательно топили пятью годами ранее? Тем более что у Министерства богатый — можно сказать, поколениями наработанный, — опыт по выписыванию неугодным смертных приговоров, которые выглядят скромными десятилетними сроками. И Гермиона готова дать руку на отсечение — Малфоевский был как раз из таких. Она ведь не дура и видит, в каком состоянии он вышел из Азкабана — и дураку понятно, что ещё пять лет в тюрьме он бы не протянул… если бы раньше не выпустили.

Вывод? А вывод такой, что сажать Малфоя не больно-то хотели. Или очень даже хотели, но не все. И в Министерстве — тоже древняя традиция — левая рука в очередной раз не знает, чем занимается правая… вовсе не в библейском смысле.

— Твою ж Моргану-мать, — раздражённо бормочет Гермиона. — Просто с тобой вообще не бывает, а, Малфой?

Беда в том, что бывает. С этим Малфоем — бывает просто. Когда они готовят уродское рагу из сосисок и бог весть чего ещё на его кухне; когда перебирают общие школьные воспоминания; когда спорят о какой-нибудь зельеварческой ерунде — он, конечно, мог бы неизменно выходить из этих споров победителем, но частенько поддаётся. С ним просто, с ним весело… с ним, в конце концов, чертовски интересно. Пора это признать. Признаться в этом хотя бы самой себе — и немедленно захотеть сдохнуть по целому ряду причин, начиная с удушающей неловкости и заканчивая тем, что… тем, что это Малфой, дементоры бы его побрали. Тот самый Малфой, который даже в Хогвартсе был той ещё высокомерной чистокровной скотиной. Малфой, который добровольно и радостно вписался в Пожиратели, едва ему стукнуло шестнадцать. Малфой, который по приказу Волдеморта пытал и убивал людей — ни в чём не повинных людей.

Не лучшая компания. Не тот человек, к которому стоило бы испытывать даже тень сочувствия или симпатии — не говоря уже о той самой простоте, которая зачем-то появилась между ними и чертовски всё усложнила.

Как бы то ни было, Малфой и сам прекрасно умеет всё усложнить и изгадить. Гермиона в который раз возвращается мыслями к прошедшей субботе и его выходке — и лицо уже в который раз заливает краска. Ей не должно быть стыдно — но стыдно всё равно: какого чёрта она поверила в то, что Малфой может быть нормальным и позволила себе сократить дистанцию? На Рождество его позвала — в свой дом, Мерлин всемогущий! В дом, где, вообще-то, живёт с детьми. Пожирателя смерти пригласила. Убийцу.

Да ты, Грейнджер, просто мать года.

И всё-таки она — вопреки любому здравому смыслу — не чувствует в Малфое опасности. В конце концов, он мог на неё напасть не раз и не два — то самое рагу она готовила, сунув палочку в карман кардигана. Это, конечно, было совершенно безответственно и чертовски глупо: он мог в любой момент выхватить палочку и… ну, не воспользоваться ей, конечно, — министерский запрет такого не допустил бы, — но мог ведь попросту сломать и ударить Гермиону по голове чем-нибудь тяжёлым. Или пырнуть ножом, которым резал морковку. Да что угодно мог устроить — но нет.

Ну вот какие выводы она должна из этого сделать?

Да чёрт их знает. А если полагаться на чутьё… так, в общем-то, благодаря чутью она здесь — в смысле, в этой точке, — и оказалась. Чутьё её подвело.

Или нет. Если вдуматься, Эсме ведь права: пока Малфой — изворотливый хорёк, слизеринец из слизеринцев, осуждённый судом Пожиратель и кто там ещё, — не попытался навредить ей. По крайней мере, прямо. Что до остального… та рациональная часть Гермионы, которую Шляпа пыталась спровадить на Равенкло, скептически хмыкает и говорит, что Малфой по малфоевским-то меркам практически ничего и не сделал. Вот только в конечном итоге Гермиона всё-таки оказалась на Гриффиндоре — и уж её-то внутренняя гриффиндорка плевать хотела на Малфоя с его мерками. Внутренней гриффиндорке было просто до чёртиков обидно и больно — потому что…

Потому что она ему доверяла, вот почему.

Эта довольно простая и очевидная, вроде бы, штука доходит до Драко отнюдь не сразу. А когда всё-таки доходит, ему становится ещё хреновей прежнего — хотя куда уж хреновей после их субботней встречи в Аврорате.

Дракклова Грейнджер и впрямь не придумала ничего лучше, чем поверить ему. Ему, Драко Абраксасу Малфою — со всеми его бесчисленными проблемами, совершенно омерзительной репутацией, с его тёмным прошлым и не слишком-то светлым настоящим. Сама эта мысль кажется совершенно дикой — как кто-то может доверять ему после войны и всех послевоенных лет? После того, как ему отказывали от дома даже старые друзья — ладно, пусть не друзья, но союзники — семьи? После того, как его на пять лет закрыли в Азкабане — и закрыли, в общем-то, отнюдь не без причин?

Осознание собственной тупости настолько невыносимо, что Драко хочется хорошенечко приложиться головой о ближайшую стену. Одна беда: не поможет. Он вообще не знает, что теперь ему поможет и как исправить то, что он сделал. Можно ли вообще это исправить.

С ума сойти: она — ему — доверяла. Она ему доверяла, а он… вытер об это доверие ноги, вот что он сделал. И ему сейчас, блядь, до невозможности паршиво — не потому, что он потерял какие-то преимущества, очевидные и не очень, которые ему обеспечивало её хорошее отношение, нет. Хер бы с ними уже, с преимуществами. Теперь ему просто паршиво, а в голове бьётся одна мысль: Грейнджер такого совершенно не заслужила.

Драко старательно перебирает в памяти всё то, что она для него сделала. Лекарства и еда, ладонь на горящем от температуры лбу, словно невзначай подсунутая ему брошюра о его правах и вопросы о том, как он себя чувствует. Все эти ничего не значащие разговоры и шутки, которые давали ему силы пережить ещё один бесконечно изматывающий день. Десятки мелочей, из которых складывались и плясали перед глазами огромные горящие буквы: «ДРАКО МАЛФОЙ, ЁБАНЫЙ СЛИЗЕРИНСКИЙ КРЕТИН».

Он ведь не привык к такому — или, точнее, отвык от такого отношения. Драко прекрасно помнит: после того, как Министерство начало раскручивать его дело, кто-то словно резко провёл отделяющую Малфоев от всего остального мира черту — и за черту эту никто не рисковал зайти. Буквально: его ни разу не посетили ни в тюрьме Аврората, ни в Азкабане.

Драко тогда принял это как данность: он, в конце концов, с самого детства вращался в кругах, где любой маг был опаснее и подлее квинтолапа — и никогда не обманывался тем, что маги эти, в отличие от пятиногих тварей с Дрира, вполне способны поддерживать приятную светскую беседу. И пусть проведённые рядом с Асторией годы — как мало их было, этих лет, — почти убедили его в том, что бывает и иначе, он не удивился этому отчуждению, когда дело дошло до тюрьмы. Кто захочет мараться о сомнительное знакомство с осуждённым Пожирателем, имя которого склоняли в «Пророке» на все лады ещё до начала процесса?

Грейнджер захотела.

То, что она делала для него, выходило далеко за границы обязанностей инспектора. Невероятно, блядь, далеко. Будь она хоть трижды героиней Второй магической — а помощь… да нет, не так, помощь ещё списали бы на гриффиндорскую придурь. Мерлин бы с ней, с помощью, — вот хорошее отношение к такому, как он, ей бы никто не спустил, и она прекрасно это знала: не дура ведь. Отнюдь не дура, о нет, что бы он там себе ни напридумывал, а битая жизнью взрослая колдунья, пережившая… да много чего пережившая, в общем-то. Наверняка Грейнджер понимала, на что идёт, связываясь с ним и его проблемами — и единственная её вина в том, что она не ожидала от него такого свинства.

Итак, в сухом остатке он просто мудак. А она — хороший человек, доверившийся мудаку.

Он живёт с этой мыслью почти неделю — ожидая субботы, боясь субботы до дрожи в пальцах. Потому что он, конечно же, начнёт перед ней извиняться — так искренне, как только может, — прямо с порога, не дожидаясь, пока Грейнджер снова уйдёт, оставив его корпеть над бессмысленной министерской анкетой. Да что там — он готов на коленях перед ней прощения просить, потому что… знать бы ещё, почему.

Да мало ли причин?

Потому что вытащила его из лап уродского Уизли. Потому что помогала там, где другие от него отвернулись так легко, словно он был отвратительным куском грязной ветоши. Потому что говорила с ним тогда, когда весь мир молчал. Потому что не жалела и не утешала — а просто делала что-то такое, неуловимое, что впервые за годы заставило его поверить в то, что он снова живёт, а не выживает.

Потому что до сих пор помнит её взгляд тогда, в аптеке, — словно он ей пощёчину залепил.

В ночь с пятницы на субботу он долго не может уснуть, ворочаясь под тонким одеялом и перебирая все возможные слова, все доступные ему извинения — и не может придумать ни одного, которое бы наверняка сработало. Да и как их придумывать, если ему самому себе сложно объяснить, что он хочет сказать Грейнджер, кроме бессмысленного и совершенно бесполезного «извини».

В голове крутится дурацкое: если бы Драко не был таким безнадёжным кретином, послезавтра встречал бы сочельник в её компании. Он ведь, Мерлин, даже подарок для неё сделал, — сварил, — ни на что, в общем-то, не надеясь. Или всё-таки надеясь? Всё-таки да.

С этой мыслью он и проваливается в сон.

Там, во сне, тепло пахнет имбирём и терпко — еловыми ветками.

Наяву — тоже. Гермиона спускается в гостиную, где уже стоит огромная — почти до потолка — ёлка, вызывающе зелёная и праздничная, пусть пока и не наряженная: времени нет совершенно, рождественского настроения — тоже, но если у тебя двое детей, праздновать приходится с настроением или без. Но это и неважно. Важно только то, что миссис Гилберт — какое, право, счастье, что есть миссис Гилберт, — уже возится на кухне с детьми, колдуя над очередным противнем с печеньем, и имбирный запах словно перетекает из сна (снился, конечно же, Хогвартс) в реальность.

Выходить на промозглую улицу из этого тёплого домашнего облака совсем не хочется, но приходится: суббота, чёрт бы её побрал. Малфой.

Кутаясь в шарф — шотландская погода, чёрт бы побрал и её тоже, да и близость океана заодно, — Гермиона аппарирует в Лондон и почти машинально поднимает заранее раскрытый зонт над головой, спасаясь от ледяного дождя. И дальше — доведённое до автоматизма: торопливо дойти до здания Министерства, нырнуть в телефонную будку, пересечь пустой и нервирующе огромный Атриум, проехаться до второго уровня на лифте, попытаться нащупать в сумке ключи от своего кабинета… и замереть, обнаружив стоящего в полутьме у двери Малфоя.

— Вы рано, — только и может выдавить из себя Гермиона вместо приветствия. Прячет лицо за волосами, продолжая копаться в сумке, выгадывая лишние тридцать секунд, чтобы собраться. Как-то не готова она была к тому, что…

— Нам надо поговорить, — негромко говорит он, — не убегай снова.

Что бы ни говорила её рациональная умная часть, которая уже всё обдумала, взвесила и решила прислушаться к совету Ридкалли, часть нерациональная всё равно начинает закипать. Что Малфой о себе возомнил? Что знает её — и может так вот запросто указывать ей, что делать? Поговорить им надо, а то как же.

— Я и не убегала, — огрызается Гермиона. — Ещё чего.

Нет, ну то есть убегала, конечно. Ещё как убегала и три часа отсиживалась в приёмной Гарри — но это не его, Малфоя, дело. Совершенно не его.

— Хорошо, — вдруг покладисто соглашается Малфой, — тогда — не уходи. Пожалуйста.

Гермиону так и тянет ответить, что она будет уходить куда и зачем ей заблагорассудится, но что-то в его голосе всё-таки заставляет её заткнуться, молча пожать плечами и продолжить поисковые работы в бездонных недрах своей сумки, выгадывая ещё немного времени. Впрочем, бесконечно заниматься этим не получается — как бы ей ни хотелось обратного — и приходится наконец открыть чёртову дверь.

Внутри она снимает пальто и сушит зонт заклинанием. За фальшивыми окнами — самая настоящая утренняя лондонская хмарь, дождливая и неприветливая: Гермиону раздражают все эти тропические рассветы, песчаные пляжи и выхолощенные зелёненькие альпийские пейзажи, которые так любят министерские сотрудники. Впрочем, может быть, горы Гермиона бы за своим окном и оставила — настоящие горы, заснеженные и неприступные. А пока у неё есть туман и декабрьский лондонский дождик — она даже зачаровала окна так, чтобы был слышен стук капель о подоконник.

Некоторое время только этот стук тишину и скрашивает. Гермиона оборачивается — Малфой так и мнётся у дверей с пальто в руках.

— Проходите…

— «Присаживайтесь», — продолжает за неё он. — Да, я знаю. Грейнджер, я… да оставь ты эту чёртову анкету, Мерлина ради.

И снова в ней вскипает раздражение.

— Может быть, вы забыли, но мы собрались здесь исключительно ради «этой чёртовой анкеты», мистер Малфой.

Хочется поёжиться от этого её «исключительно». Оно звучит так безапелляционно, будто Грейнджер карандашом это слово подчеркнула — острым, твёрдым, процарапывающим бумагу насквозь. Драко в очередной раз поражается тому, как она держится: такая же колючая и острая, как этот воображаемый карандаш. Так же безжалостно отчёркивающая себя — от него.

И тем больнее — да, именно так, именно больнее, — помнить её другой. Всего пару недель назад слушавшей на его кухне трагическую повесть о том, как на их пятом курсе Слизерин вусмерть заколебался от амбриджевского досмотра посылок и конфискации «запрещёнки». Заколебался — и попытался наладить в одном из заброшенных зельеварческих кабинетов производство огневиски… которое, конечно же, на деле оказалось самым банальным самогоноварением. Грейнджер тогда всерьёз заинтересовалась тем, из чего же гнали — и хохотала до слёз, когда Драко был вынужден признать, что будущий цвет чистокровного общества (и где оно теперь, это чистокровное общество?) тайком обносил хогвартские склады провианта, добывая для общего дела сахар и дрожжи. И это он ещё забыл ей рассказать о том, что всё происходило с молчаливого попустительства Снейпа…

А теперь — да почему так больно об этом думать, — может никогда уже не рассказать.

Дракклы бы побрали Грейнджер, так незаметно и запросто ставшую частью его жизни. Важной частью. Как оказалось — неотъемлемой.

— Да наплевать на анкету, — тихо говорит он и подходит ближе. — Послушай… извини меня, Грейнджер. Прости.

Грейнджер смотрит куда-то в сторону и хмурится, но пока молчит, и Драко продолжает: торопливо, сбивчиво, боясь, что она прервёт его — или просто снова уйдёт, оставив наедине с идиотскими вопросами анкеты, ответы на которые ничего не решат, никак и никому не помогут.

— Послушай, я просто… — все заготовленные заранее слова вылетают из головы, и он беспомощно смотрит на Гермиону, будто надеясь на подсказку. — Я кретин. Мне совершенно нечем себя оправдать, и то, что я не знал про развод…

Она вскидывает на него взгляд, и Драко чувствует, как и без того охуенно тонкий лёд под ним начинает опасно потрескивать.

— Послушай, — повторяет он, — я знаю, что ты считаешь, что мне было насрать на то, что ты почувствуешь, но я — кретин, говорю же, — почему-то считал, что ты даже не поймёшь… не потому что дура, а потому… Мерлин, я не знаю, как объяснить. Я думал, тебе плевать на меня и на то, что я скажу при Хислоп, понимаешь?

— Мне и плевать, — пожимает плечами Грейнджер, — не понимаю, почему вы решили, что это не так. Если на этом всё…

— Не всё, нет, — он качает головой. — Грейнджер, да ты единственный человек, которому не плевать, и я знаю, что это так, потому что всем остальным глубочайше поебать, живой я или сдох. Мне есть, с чем сравнивать, но я просто… я не знаю. Мне было слишком сложно в это поверить, понимаешь? И проще не верить, наверное, чтобы потом не было… как сейчас.

Драко тяжело опускается на стул и бессильно смотрит на неё снизу вверх.

— Я не могу объяснить, насколько мне жаль, но мне правда жаль, Грейнджер.

— Две недели назад вы не жалели.

— Две недели назад я думал, что ты можешь в любой момент — я не знаю, Грейнджер, что! Что можешь отвернуться от меня. Перестать со мной разговаривать так, будто я… будто я нормальный человек, от которого не нужно шарахаться или смотреть, как на последнее дерьмо. Знаешь, что говорила обо мне Хислоп накануне того дня? «Уголовник» — самый мягкий эпитет, Грейнджер. И, поверь, она прекрасно знала, что я её слышу.

Драко устало проводит ладонью по лицу.

— Я знаю, что облажался перед тобой. Знаю. А как исправить это — нет, вот что самое херовое.

— А надо ли? Малфой, — голос Грейнджер звучит глухо, — я не собираюсь придираться к твоим анкетам или ещё как-нибудь портить тебе жизнь. Если будет нужна помощь — помогу. Расслабься, ничего не изменилось.

— Всё изменилось. Дело не в том, что ты мне помогала, или не отправила меня в Азкабан, или… нет, дело и в этом тоже, и я тебе очень благодарен. Но не только в этом. Ты позвала меня на Рождество — ну кто бы ещё это сделал, кроме тебя? Ты… я не хочу продолбать это. Уже продолбал, знаю, но не хотел. Мне правда важно… всё это. Ты.

Он наконец поднимает голову и видит, что губы Грейнджер подрагивают — словно она едва сдерживает язвительную усмешку, которая, Мерлин свидетель, будет лучшим подтверждением того, что ничего уже не изменить. А раз так…

— Я понимаю, что Рождество отменяется, но у меня есть для тебя подарок, и я хотел…

Грейнджер всё-таки усмехается — только совсем не так, как он это себе представлял. Грустно усмехается. А потом улыбается — так, как она умеет улыбаться, только когда между ними всё нормально.

Такая у них теперь норма. С ума сойти.

— Я не могу отменить Рождество, Малфой, — Грейнджер изо всех сил старается быть язвительной, но Драко слышит, как она тихонько шмыгает носом.

А, может быть, и стоило бы сойти с ума. В кои-то веки — от радости.

— Хорошее было бы наказание.

— Мне кажется, перебор, — хмыкает она. — Так я зайду за тобой завтра в полдень?

Внутри разжимается невидимая пружина, державшая его в напряжении всё это время, и — кто бы мог подумать, — ему вдруг становится ужасно легко и хорошо. Просто потому, что Грейнджер всё-таки простила.

Рождество и правда не отменяется.

Lord, we know what we are, but know not what we may be.

(Shakespeare, Hamlet)

— Вот уж не думал, что ты захочешь поселиться в Шотландии.

— Это ещё почему? — Гермиона вытапливает тропинку в снегу заклинанием горячего воздуха. Тропинка получается широкой и обстоятельной, но всё-таки вопрос о том, почему именно Шотландия, сейчас актуален как никогда.

— Климат на любителя, — у Малфоя, чьё пальто и близко не подходит для здешних морозов, зуб на зуб не попадает. — Я бы выбрал что-нибудь поюжнее.

— Уилтшир? — язвительно уточняет Гермиона, но потом соображает, что ляпнула. — Извини, я не хотела.

— Уилтшир, — соглашается Малфой, словно и не замечая её поддёвки насчёт Мэнора. — Там хорошо. Тепло. Или Корнуолл — ещё и море. Так почему именно Хайленд?

Они пробираются через заснеженное поле — она впереди, Малфой за её спиной. Гермионе неуютно — она ещё с девяносто седьмого терпеть не может, когда кто-то дышит ей в затылок, — но вариантов нет. Не заставлять же его торить эту злосчастную дорожку без магии.

Так что остаётся мысленно костерить заботливых авроров, отнёсших антиаппарационный барьер на добрых двести ярдов от дома, и трепаться, чтобы отвлечься, — хотя мороз явственно намекает на то, что всем присутствующим неплохо было бы заткнуться, намотать шарфы повыше и старательно дышать носом.

— Я и хотела бы сказать, что меня ностальгия по Хогвартсу замучила, — Гермиона поправляет сползший с плеча ремень сумки, — но на самом деле это единственный подходящий коттедж, который был в продаже полгода назад.

— Так вы с Уизли тогда?..

— Угу, — отвечает она. Оба на некоторое время умолкают — да и что тут скажешь? Разъехались и разъехались, обычное дело.

Гермиона обходит по широкой дуге очередной куст вереска, а потом вздрагивает от неожиданного прикосновения к плечу.

Вбитые войной рефлексы просыпаются в ней за мгновение, и она выворачивается из захвата, резко подаваясь вбок всем корпусом и чудом успев невербально — и тоже скорее рефлекторно, чем осознанно, — сфинитить Калидум. С ним лицо Малфоя превратилось бы в сплошной ожог. Так — он просто замирает, скосив глаза на прижатую к его горлу палочку. Медленно поднимает вверх руки.

— Грейнджер, спокойнее… — он почти хрипит и протягивает вперёд — тоже очень, очень медленно и как-то аккуратно — ладонь с лежащей на ней пуговицей. — Оторвалась, — тихо говорит Малфой и потирает большим пальцем кожу там, куда только что упирался кончик палочки.

Гермиона чувствует, как лицо заливает краска. Господи, стыдно-то как. И — запоздало — страшно: что, если бы она его прокляла? Да у неё ведь во всё непонятное первым же заклинанием летел вовсе не Петрификус… как когда-то любил говаривать Рон, сначала мочи — потом разбирайся.

— Прости, я…

— Я знаю, да. Всё нормально, всё хорошо, — во взгляде Малфоя столько понимания, что Гермионе делается не по себе. Во что превратились их жизни, если она от обычного прикосновения дёргается как ошпаренная, а Малфой её успокаивает и понимает? Чёрт знает во что.

— Ты в порядке?

— Всё хорошо, — твёрдо повторяет он. — Если бы у меня была палочка, я бы, думаю, тоже… в общем, пойдём. Эта твоя миссис Гилберт уже заждалась, наверное.

Остаток пути они проделывают в тишине, хотя им обоим, вероятно, есть что друг другу сказать. Гермиона шагает вперёд, думая о том, что всё-таки должна Малфою какие-то объяснения — но объяснения, в общем-то, будут до чёртиков неприглядными. Ей бы к хорошему психотерапевту со всем этим… только вот поди объясни маггловскому психотерапевту, что восемь лет назад в стране развернулась самая настоящая война, в самом эпицентре которой она, Гермиона, оказалась. Да после таких откровений её в Бетлем упекут с какой-нибудь параноидальной шизофренией.

Магическому миру отчаянно не хватает собственных психологов. И ещё, пожалуй, адвокатов.

— Пришли, — наконец говорит Гермиона, хотя это и так очевидно.

К счастью, сегодня репортёров у калитки нет — видимо, им окончательно надоели её бесконечные однообразные «без комментариев». Страшно представить, какую передовицу выдал бы «Пророк», если бы кто-то из журналюг увидел эту сцену: почти-разведённая-почти-Грейнджер и почти-Пожиратель-Малфой входят в коттедж героини войны едва ли не под ручку. Гермиона не выдерживает, фыркает — и ловит удивлённый взгляд Малфоя.

— Представила, как мы выглядим со стороны, — поясняет она.

— О, — отзывается Малфой с подчёркнутой надменностью. — Надо думать, со стороны мы выглядим просто потрясающе. Как же иначе?

— Ты неисправим, в курсе?

— В том смысле, что потрясённая публика ещё неделю бы умиротворяющий бальзам хлебала.

— А. Ну это-то конечно.

— Кстати о потрясённой публике… не хочешь, чтобы я где-нибудь подождал, пока не уйдёт твоя соседка?

Гермиона хмурится, пытаясь найти подвох в словах Малфоя — но тот, кажется, абсолютно серьёзен. И абсолютно серьёзно планирует прятаться где-нибудь за углом, чтобы миссис Гилберт не узнала, что он был здесь. Малфой. Лорд, между прочим, Малфой.

Возможно, это устроенная ею сцена из-за чёртовой пуговицы так развинтила нервы — но Гермиона начинает злиться. Не на Малфоя, нет, а на эту мудацкую жизнь, в которой всё идёт наперекосяк, неправильно, так, как быть не должно.

— Не выдумывай. Во-первых, дети всё равно сдадут ей нас с потрохами, — что святая правда. — Во-вторых, не хочу, Малфой. Просто не хочу.

— Спасибо, — Драко чуть крепче сжимает пуговицу от чужого пальто — так, что её ребро врезается в ладонь.

Спасибо.

Драко правда благодарен, и дело тут вовсе не в том, что он всерьёз замёрз. Просто если бы Грейнджер захотела его спрятать от этой миссис Гилберт… так было бы правильно. Логично. Настолько правильно и логично, что он сам предложил ей это сделать прежде, чем она попросила бы его о чём-нибудь таком.

Он давно убедился в том, что мир устроен справедливо — тем самым ебучим сортом справедливости, что предназначен для таких, как он.

Мир только и делает, что указывает Драко на его место, и место это уютным не назовёшь. Неважно даже, что именно на этот раз — тюрьма под Министерством, в которой тебе ломают пальцы за то, что ты посмел косо взглянуть на младшего аврора, или вымороженная и выстуженная всеми ветрами камера в Азкабане, или холодная квартира на окраине Хаверинга, или полутёмная аптечная подсобка. Если бы Грейнджер сейчас захотела, чтобы Драко подождал полчаса в каком-нибудь сарае, он ничуть не удивился бы. Такое желание тоже было бы вполне справедливым.

В этом мире справедливо, логично и правильно всё. Всё, кроме Гермионы, которая будто плевать хотела и на логику, и на правила. И справедливость у неё тоже какая-то своя.

Она распахивает перед ним украшенную венком из остролиста дверь — Драко обдаёт потоком пахнущего выпечкой и корицей тёплого воздуха.

— Входи, — просто говорит она.

И он входит.

Скинув с плеча рюкзак и сняв припорошённое снегом пальто, он так и мнётся у двери. Грейнджер смотрит на него вопросительно — чего, мол, стоишь? — и Драко всё-таки делает шаг вперёд, проходит в гостиную, осматриваясь по сторонам.

— У тебя славно, — говорит он. Вполне искренне говорит — и удивляется тому, как похож её дом на то, что он представил себе, когда Грейнджер пригласила его в гости. Никакой вульгарной вычурности, аляповатых безделушек или кричащих цветов: тёмное дерево и свет, много света. И много книг, конечно же. Эта гостиная так неуловимо — и так сильно — напоминает Хогвартс, что у Драко на мгновение замирает сердце.

— У меня половина коробок после переезда так и не разобрана, — отзывается Гермиона, но ответить Драко не успевает: в гостиную влетает девочка лет пяти, в которой дочь Уизела и Грейнджер распознал бы любой идиот — её ярко-рыжие волосы вьются так же буйно, как у матери.

— Мама, Хью разбил вазу! — Девочка замирает, заметив Драко. — Ой.

— Ту вазу, которую нам бабушка Молли дарила? — деловито интересуется Грейнджер, разматывая шарф. — Малфой, знакомься, это Роуз. Роуз, это мистер Малфой, он наш гость.

— Да, бабушкину… здравствуйте, мистер Малфой, — девочка заливается краской и, не дождавшись ответного «здравствуйте», убегает из гостиной.

— Этой вазе до отказа Репаро ещё биться и биться, — вполголоса жалуется ему Грейнджер, — ух, ты бы видел это чудовище.

Драко хмыкает. Он может в общих чертах представить вкус Мелинды Уизли, так что Грейнджер остаётся только посочувствовать. Наверняка какой-нибудь свадебный подарок, который дорогая свекровь хотела видеть всякий раз, приходя к ним в гости.

В Мэноре, на счастье, было достаточно мест, где можно было разместить такие штуки так, чтобы они не попадались тебе на глаза годами. Впрочем, отец с подобной дребеденью обычно не слишком-то миндальничал — в подвалах была целая комната, забитая монструозными подарками вроде винтажных серебряных портсигаров и этих самых ваз.

— Пойдём? — говорит Грейнджер. — И так опоздали. Донна просила вернуться пораньше, ей ещё к внукам в Бристоль...

На кухне их встречает пожилая ведьма, чем-то напоминающая ему Помону Спраут — с той лишь разницей, что при виде Драко на лице декана Хаффлпаффа никогда не появлялось такого выражения. Узнала. Конечно же, узнала — шесть лет назад его лицо мелькало едва ли не в каждом выпуске «Пророка» и «Новостей Магического мира».

— Миссис Гилберт, — Грейнджер словно и не замечает, что температура на кухне резко упала до минусовой, — это Драко Малфой. Драко, это миссис Гилберт, она выручает меня с детьми… да и вообще выручает. Рада вас познакомить.

— Очень приятно, — осторожно улыбается он, внутренне готовясь к абсолютно любой реакции на своё приветствие.

Надо отдать ведьме должное: свои эмоции та оставляет при себе — по крайней мере, до поры. Холодно прощается и — ну конечно, вот оно, — добавляет:

— Гермиона, милая, не могла бы ты меня проводить?

— Я подожду здесь, — отвечает Драко на вопросительный взгляд Грейнджер. — Всего доброго, миссис Гилберт.

Он остаётся один. Моет руки. Смотрит за окно — за окном начинается снегопад, такой неправдоподобно медленный и густой, будто кто-то наверху встряхнул стеклянный шар с фальшивым снегом, который теперь засыпает крошечный игрушечный коттедж. Вот только всё самое настоящее: и снег, и эта пустая тихая кухня, и Рождество. Первое нормальное — насколько это вообще возможно в сложившихся обстоятельствах — Рождество за последние пять лет.

Отсюда, с этого невозможного расстояния, последний Сочельник в Мэноре видится ему чем-то полузабытым и почти сказочным. Кажется, это был первый год, когда все они — как же глупо это было с их стороны — наконец поверили в то, что война закончилась, откатилась за горизонт, как давно отгремевшая гроза. Домовики наряжали праздничное дерево и украшали Мэнор омелой и еловыми ветками. Астория уже ждала их первенца. Невозможно красивая мама вальсировала с помолодевшим отцом в каминном зале под несуществующую, слышную только им двоим, музыку и смеялась. Он и хотел бы сказать, что уже тогда что-то предчувствовал, но нет: интуиция не кричала ему о том, что уже в феврале эту открыточную картинку сомнут, порвут и растопчут, — ничего такого. Драко просто смотрел на них всех — эльфов, Тори, родителей — и чувствовал себя каким-то невозможно счастливым и умиротворённым.

Интересно, куда Министерство отправило их домовиков?

Впрочем, какие уж теперь, нахрен, домовики. Снявши голову, по волосам не плачут.

В противном случае рыдать можно было бы вообще не останавливаясь.

Драко прислушивается к происходящему в коридоре, но никак не может разобрать слов. Впрочем, он и без того прекрасно представляет всё, что может сказать миссис Гилберт, а раз так, то даже снегопад интереснее этого разговора. Драко так и остаётся стоять у окна, сунув руки в карманы, и размышляет о том, не возьмёт ли всё-таки Грейнджер во внимание слова своей соседки.

Входная дверь хлопает так, что слышно даже на кухне. Драко оборачивается на стук — как раз вовремя, чтобы увидеть влетающую на кухню Гермиону, от которой исходят волны ледяной ярости. Он вспоминает, что в последний раз видел её такой в день, когда она взялась курировать его условно-досрочное, — и даже не пытается о чём-то спрашивать.

— Всё нормально! — бросает ему Грейнджер таким тоном, что ему становится окончательно понятно: к увещеваниям соседки она не прислушалась. Скорее уж наоборот.

Гриффиндор — он и есть Гриффиндор.

Интересно, не будет ли у неё проблем по его милости. Не хватало ещё, чтобы эта миссис Гилберт отказалась сидеть с отпрысками Грейнджер из-за того, что та водится с такими, как он.

Тем временем она наливает себе воды из-под крана, осушает стакан одним глотком. Раздражённо бросает куда-то в сторону:

— Да какого чёрта!

— Грейнджер…

— Да что она себе!.. — ну вот, у возмущённого очередной мировой несправедливостью Гриффиндора кончились слова. Вечно они на этом режутся.

— Грейнджер, — повторяет Драко. — Всё нормально.

— Да нихрена это не нормально! — она раздражённо опускает стакан на столешницу. — Ты бы слышал, что…

Драко присаживается на подоконник и усмехается. Всё-таки она славная. И — иногда — чудовищно несообразительная, хоть мозгов ей и выделили на пятерых.

— Ну что она такого тебе сказала, Грейнджер? — он чувствует себя так, словно разговаривает с расстроенным из-за сущей ерунды ребёнком, ещё не понимающим, что сломанная игрушка — отнюдь не главная из жизненных проблем. — Что я пожирательский отброс и место мне в тюрьме, а не за твоим столом? Или что я опасен для тебя и твоих детей?

— Нет, но…

— …но что-то из этой серии. Я знаю, и мне плевать. И ты наплюй.

— С каких пор тебе плевать, Малфой? Тебе! — Теперь Грейнджер кажется ему не столько злой, сколько растерянной.

Драко равнодушно пожимает плечами. С тех самых пор, как он выслушал десятки вариаций на эту тему от авроров, стражников в Азкабане и потенциальных работодателей. Рано или поздно настолько однообразные оскорбления приедаются — или, по крайней мере, перестают так ощутимо топтаться по болезненной гордости. В конечном итоге это не оскорбления даже — так, констатация факта: ну да, пожирательское отребье. Ну да, клейма ставить негде. Ну да, разницы между ним и Грейбеком никто не видит и видеть едва ли когда-нибудь начнёт.

— Грейнджер, давай не будем заводить этот разговор, — мягко просит Драко. — По крайней мере, до первой совместно распитой бутылки огневиски. А поскольку до этого нам далеко, да и для огневиски рановато… у тебя вон ёлка не наряжена. Помочь?

Без палочки будет сложновато, конечно, но наверняка у магглы Грейнджер в доме найдутся стремянка и какие-нибудь игрушки. Впрочем, Драко был бы готов и снег ей почистить. Или, скажем, огород перекопать. В декабре. Что угодно, лишь бы не обсуждать с ней всю ту неописуемую херню, в которую за последние годы превратилась его жизнь.

К счастью, Грейнджер — умница — вопросов больше не задаёт. И он ей за это охуительно благодарен, честное слово.

— Мам, так мы будем ёлку наряжать? — раздаётся от двери детский голос.

Драко не может подавить улыбку: эту требовательную и слегка надменную интонацию узнал бы, разумеется, любой студент Хогвартса из несостоявшегося выпуска девяносто восьмого. Маленькая Роуз Грейнджер даже разговаривает так, как когда-то разговаривала Грейнджер-старшая — и Драко с некоторым облегчением понимает, что не рассматривает эту рыжую девочку как уменьшенную копию Уизела. Это было бы уж как-то совсем не по-взрослому.

Интересно, а сын у неё такой же рыжий?

— Будем, конечно, куда же мы без ёлки, — Грейнджер нагибается, чтобы чмокнуть девочку в макушку, — беги за Хьюго.

— У тебя тут хорошо.

Со стороны коридора раздаются детские вопли под аккомпанемент чего-то бьющегося.

— Спокойно, ага, — меланхолично отзывается она. — Извини, что пришлось отнять тебя от сегодняшних дел. Мне было совершенно не с кем их оставить, а аппарировать за тобой завтра даже на десять минут…

— Мама, Хьюго опять разбил вазу! — Роза тащит за собой упирающегося малыша. И снова ужасно напоминает ему Грейнджер в её традиционной хогвартской испостаси: маленькая заучка и её недалёкие однокурснички… с той лишь разницей, что мальчик с каштановыми волосами заметно младше сестры. Ему простительно.

— Я сейчас, — Грейнджер выходит из кухни.

— Привет, Хьюго, — Драко протягивает ладонь для рукопожатия, и маленькая ладошка на удивление крепко сжимает его пальцы. — Я Драко.

— Я Хью, — серьёзно отзывается мальчик. И снова — кажется — никакого сходства с отцом.

Впрочем, и на Грейнджер маленький Хьюго не слишком-то похож. Пошёл в своих маггловских предков или в кого-нибудь из Прюэттов? Да нет, те, вроде бы, тоже были поголовно рыжими — ну, насколько Драко помнил справочники по генеалогии из библиотеки Мэнора, которые чертовски заинтересованно листал лет в двенадцать, когда отец впервые завёл разговор о том, что рано или поздно ему подыщут в невесты какую-нибудь девочку из благородного чистокровного рода. Забавно, что до этого момента Драко даже не помышлял ни о чём подобном — хотя, казалось бы, уж наследник-то рода должен понимать неизбежность таких вещей.

Скорее всего, отец хотел бы свести его с младшей сестрой Эрнеста Макмиллана — Энди была младше них на три года, тоже училась на Хаффлпаффе и была бы более чем достойной партией… при других обстоятельствах. Но так уж вышло, что война основательно подпортила реноме их семьи, Драко понравилась совсем другая хаффлпаффка, а лорда Малфоя вполне устроил выбор его наследника.

А вот судьбу, кажется, не устроил.

Драко выходит вместе с детьми в гостиную, копается в одной из коробок с ёлочными игрушками — маггловские, но старые и вполне симпатичные, не безвкусный пластик. Даже они — правильные, по-хорошему правильные, как и всё остальное в доме Грейнджер. Будто его на пару дней пригласили в жизнь, которая могла бы быть и у него: с детьми, трущимся у ног рыжим котом и стеклянными ёлочными игрушками, передававшимися из поколения в поколение, — ту жизнь, которая не случилась и уже никогда не случится. Кому нужен бывший Пожиратель в семье? Кто захочет завести с ним детей?

Вряд ли во всей магической Британии найдётся хоть одна настолько невменяемая женщина.

Неожиданно Драко чувствует злость. Не на себя — давно уже нет смысла злиться на себя и свои идиотские решения. На дракклова Уизела, умудрившегося проебать всё и сразу — и этот дом, и детей, и Грейнджер. Ему досталась идеальная жизнь, за которой Драко сейчас подсматривает украдкой, а он не оценил. Тупой рыжий мудак.

— Мистер Малфой, а как вы с мамой познакомились? — от поисков навершия для ёлки его отвлекает голос Розы. — Вы работаете вместе, да?

Можно было бы соврать, но что-то подсказывает Драко, что Грейнджер не придёт в восторг от такого «коллеги». Так что он выуживает из коробки сплетённого из накрахмаленного кружева ангела и аккуратно ставит на стол, выигрывая немного времени на обдумывания ответа.

— Можно просто Драко, — качает он головой и выдаёт самый безопасный ответ, — мы с твоей мамой учились вместе.

— На Гриффиндоре, да? Мама говорит, что я обязательно попаду на Гриффиндор, если сама захочу. Но я и хочу, там учились мама, папа, Гарри, дядя Джордж, дядя Перси… все! Вы вот тоже.

Ну вот, Малфой, снова быть тебе разочарованием. Но раз уж решил говорить правду — продолжать стоит в том же духе. Наверное.

— Нет, я учился на Слизерине, — отзывается он, заранее представляя реакцию мини-Грейнджер.

— О, — Роуз округляет глаза. — Папа говорит, что на Слизерине учатся только злые волшебники.

Ну кто бы сомневался.

— Папа вообще много чего говорит, — Драко оборачивается на голос Грейнджер и замирает.

Она стоит в дверях гостиной и слушает их разговор, оперевшись плечом на косяк, вся подсвеченная солнцем — солнце путается в её каштановых кудрях, плещется в глазах, цепляется за простой серый кардиган. На короткое мгновение ему кажется, что эта, домашняя, Грейнджер — полная противоположность не менее незнакомой давешней Грейнджер из Аврората. Но только на мгновение: Драко снова замечает в глазах Грейнджер колючий холодок, который в очередной раз заставляет его задуматься о том, что он ни драккла о ней не знает.

— Рози, а кто ещё из наших знакомых учился на Слизерине, помнишь? — тихонько спрашивает она и тут же подсказывает: — С папиной работы.

Роуз хмурится: вопрос явно ставит её в тупик. Зато немедленно находится Хьюго:

— Мисс Панси!

Драко вопросительно приподнимает брови. Панс? В Аврорате? Звучит как дурная шутка, — но, кажется, шутками здесь и не пахнет. Грейнджер едва заметно качает головой: не сейчас. Драко понимающе кивает и снова закапывается в содержимое коробок, продолжая прислушиваться к разговору Гермионы с детьми.

— Мисс Паркинсон, угу. Она училась вместе с мистером Малфоем на Слизерине, но разве она злая волшебница?

— Нет… но папа же говорил… — Роуз выглядит растерянной и огорчённой. Ещё бы: непререкаемый авторитет Уизела рушился прямо у Драко на глазах… что само по себе неплохой рождественский подарок, как ни крути.

Нет, наверное, он всё-таки злой волшебник.

— Иногда даже взрослые ошибаются, ребёнок, — тем временем говорит Грейнджер. — Часто ошибаются.

— И папа? И ты?

— И я. И папа. Все взрослые делают ошибки. Помнишь сказку про самого мудрого волшебника, который ошибался сильнее всех?

Драко едва не давится воздухом.

Весело у них тут. Остаётся только надеяться, что житие пресвятого Дамблдора Грейнджер излагает с купюрами — всё-таки после таких-то сказочек и взрослые спят крайне херово, что уж говорить о детях. Сам проверял.

Маленькая Роуз кивает. Задумчиво. Драко чувствует, что пауза как-то совсем уж нехорошо затягивается.

— Эй, а кто-нибудь тут хочет надеть макушку на ёлку?..

Гермиона так и остаётся стоять в дверях, зачарованно глядя, как Малфой берёт на руки Хью, крепко сжимающего в ладошках кружевного ангела, и осторожно поднимает повыше. Зрелище настолько неправдоподобное, что впору идти добровольно сдаваться в Мунго. Найдётся ведь там палата для галлюцинирующих героинь войны?

Она бы ни за что на свете не подумала, что Малфой может ладить с детьми — честно говоря, он в её представлении и с людьми-то в целом не особенно ладил. Но жизнь в который раз доказывает Гермионе, что её представления о Малфое реалистичностью, мягко говоря, не отличаются. Вот и сейчас он возится с Хьюго и Роуз так запросто, будто это он, а не Рон, вырос в окружении кучи братьев и сестёр.

Ей, впрочем, иногда казалось, что такое детство только заставило Рона испытывать к детям… нет, ну не отвращение, к счастью, — просто отсутствие интереса. По крайней мере, именно так она его и оправдывала.

Малфой тем временем аккуратно надевает на голову Розы собственноручно сплетённый венок из мишуры, и от этого зрелища у Гермионы почему-то перехватывает дыхание и становится до глупого горько — хотя, казалось бы, что такого? В конце концов, нет ничего сложного в том, чтобы повозиться с чужими детьми пару часов — и это ещё не повод злиться на Рональда и думать о том, что именно этот дурацкий венок Роза, может быть, и будет вспоминать всю жизнь при мысли о Рождестве.

— Грейнджер, — окликает её Малфой, — чего стоишь? Давай к нам.

— А мама говорит, что называть людей по фамилии невежливо!

Гермиона мысленно стонет. Возможно, она перестаралась с воспитанием своих детей.

Кажется, Малфой того же мнения. По крайней мере, взгляд отводит и выглядит каким-то… смущённым?

— Мама права, — соглашается он, кивая. — Мы так больше не будем, да, Гермиона?

И улыбается. Да так, что в ответ не улыбнуться просто невозможно.

Чёртов слизеринский засранец.

— Конечно, — по крайней мере, не при детях. Иначе и впрямь нехорошо как-то получается.

— Я мудрая Ровена Равенкло! — уже забывшая о воспитании взрослых Рози деловито поправляет корону из мишуры. И тут же: — Мам, нужны ещё шарики!

Интересно, вспомнил ли сейчас Малфой их совместную — друг против друга — охоту за диадемой этой самой Ровены в Выручай-комнате? Гермиона ловит на себе задумчивый взгляд бывшего сокурсника и понимает: ещё как вспомнил. И, вероятно, что чуть не залепил ей тогда промеж глаз Авадой — вспомнил тоже.

Гермиона снимает с полки очередную коробку с ёлочными игрушками и протягивает Малфою.

Чудны дела твои, Господи… или Мерлин. Или Годрик. Или, чем чёрт не шутит, даже Салазар. Кто там отвечает за примирение старых школьных врагов в магическом мире?

— Драко, только не расколоти, — говорит она, сама удивляясь тому, как просто, оказывается, произнести его имя. — Эти остались мне от бабушки.

В конечном счёте, кто бы ни отвечал — со своей работой он справляется неплохо.

Though I am not naturally honest, I am sometimes so by chance.

(Shakespeare, The Winter's Tale)

Конечно же, они напились. Совершенно банально накидались. Надрались, откровенно говоря.

С Малфоем надрались, Мерлин милостивый.

Нет, началось рождественское утро вполне чинно и даже в каком-то смысле тривиально: в семь утра Гермиона — босиком и в дурацкой зелёной пижаме в горошек — спустилась в гостиную, сжимая в одной руке подарок для Малфоя, а в другой — неприятно холодящий пальцы вредноскоп. Присела возле коробок с малфоевскими подарками детям (там, она уже знала, были плюшевый медведь для Хью и кукла для Роуз) и поставила металлический волчок на остриё.

Вредноскоп издевательски покачался несколько секунд и упал на бок с глухим стуком, возвещающим о том, что Малфой не замышлял ничего плохого, а у неё всё-таки паранойя.

— Я бы обиделся, Грейнджер, — устало произносит Малфой, — но какой смысл?

Гермиона вздрагивает и оборачивается: он стоит в дверях кухни со стаканом воды в руках и наблюдает за ней. Бог весть сколько уже наблюдает. Она чувствует, как щёки начинают гореть: слова «неловко» явно недостаточно, чтобы дать исчерпывающую характеристику этой ситуации.

— Ни малейшего, — Гермиона сгребает с пола вредноскоп и засовывает в карман. И добавляет так, словно это всё объясняет: — Дети.

— Дети, — задумчиво повторяет Малфой, — да. И всё-таки в свой дом ты меня позвала. Но не доверяешь. Ты странная, Грейнджер.

— Не совсем. Не то чтобы, — Гермиона всё-таки украдкой кладёт под ёлку крошечный свёрток с надписью «Драко» на этикетке. К несчастью, Роуз уже научилась читать, а значит, от воспитательной беседы в случае чего будет не отделаться. Впрочем, кажется, Рождество вообще получается щедрым на… на интересные беседы, да.

— Но?

— Я не знаю, Малфой. Дело вообще не в тебе, подарок от кого-то малознакомого я бы в любом случае проверила, — она поднимается на ноги. — Я за них боюсь. Постоянно. Доволен?

— Не сказал бы, — Малфой сонно трёт глаза ладонью. — Хочешь кофе?

— Я думала, ты обиделся.

— Не настолько, Грейнджер, чтобы так запросто лишать себя законной дозы кофеина. Пошли, — Малфой скрывается в дверях кухни, и Гермионе остаётся только последовать за ним.

На кухне она садится за стол, подбирает под себя ноги и как-то очень заторможенно наблюдает за тем, как он колдует — другого слова и не подберёшь — над туркой с кофе. Зельевар, что тут ещё скажешь? Идеальный, прирождённый зельевар, лишённый возможности нормально работать по призванию.

По кухне разносится запах свежесваренного кофе — терпкий и прекрасный до одурения. Гермиона проводит по лицу рукой, пытаясь взбодриться, но всё происходящее всё равно кажется ей каким-то странным мороком: вот она сидит на своей кухне, а Драко Малфой варит кофе. Нет, даже не так: Малфой варит им кофе. Им двоим. Вот он ставит перед ней кружку, и Гермиона благодарно кивает, обнимая её ладонями и чувствуя, как по замёрзшим пальцам растекается тепло.

— Это странно, — только и говорит она.

— Что? Кофе?

— Ты. Всё это, — она поводит головой, указывая на кухню, плиту с дымящейся туркой, окно с валящим за ним снегом. На самого Малфоя.

Тот только пожимает плечами, садясь напротив. Делает глоток из кружки и блаженно прикрывает глаза.

— Сто лет не пил нормального кофе, — поясняет он.

— Почему ты на меня не злишься? — спрашивает Гермиона. — За вредноскоп.

— Я ведь уже сказал, Грейнджер. Какой смысл? — он наконец смотрит на неё, и ей становится не по себе под этим взглядом — спокойным и уверенным. Совсем не то, чего ожидаешь от Малфоя. — Я знаю, что ты неплохо ко мне относишься. По крайней мере, куда лучше, чем большинство людей, которые меня окружают… вон, кретинский поступок мне простила — хотя и была совершенно не обязана. А что не доверяешь… так мне никто не доверяет, Грейнджер. Это нормально.

Гермиона очень хотела бы с этим поспорить. Очень. Вот только она вспоминает, как вчера миссис Гилберт отчитывала её, словно девчонку, и даже не пытается отрицать очевидное. Просто делает глоток кофе и поднимает взгляд на Малфоя. Некоторое время молчит, без зазрения совести, не скрываясь, разглядывает — и почти не узнаёт.

Он повзрослел, наконец понимает она. Чертовски повзрослел. Все они чертовски повзрослели, оставаясь при этом всё теми же растерянными сопляками, какими были восемь лет назад — только со взрослыми работами, детьми, мужьями, тюремными сроками, паническими атаками и Мерлин знает с чем ещё.

— Как ты выдерживаешь? — тихо спрашивает Гермиона. — Всё это дерьмо.

Она почти уверена, что Малфой её всё-таки пошлёт.

— А сама? — лучше бы послал. — Уизли, развод, «Пророк»… Мордред и Моргана, Грейнджер, да ты меня чуть не прибила вчера из-за сраной пуговицы! Это что, нормально, по-твоему?

— Не из-за пуговицы, — вяло сопротивляется она. — Не настолько я больная.

— Ну да, из-за того, что я тронул тебя за плечо. И плюшевых мишек с вредноскопом проверяешь. Грейнджер, магглы называют это ПТСР.

— А то я не знаю, — уже вполне от души огрызается Гермиона, отодвигая кружку. Проснуться у неё получилось и без кофе, спасибо, Малфой. — Зато у тебя артрит, близорукость — думаешь, я не вижу, как ты щуришься? — и чёрт знает что ещё. Вот это-то нормально, да?

— А чего ты хотела после пяти лет в Азкабане? — шипит он. — И давай потише, дети спят.

— Я хотела бы, чтобы ты наконец выпил грёбаный костерост, — Гермиона и впрямь приглушает голос. — Или гордость не позволяет?

— Я его и выпил, — Драко пожимает плечами. — Он просто не работает, как надо.

— Почему? — она запоздало понимает, что постановка вопроса дурацкая.

Малфой усмехается. Пожимает плечами.

— Ты ведь понимаешь, почему магглорождённые не обеспечивают своим семьям очень долгую и здоровую жизнь, правда?

— Потому что Статут…

— Хуятут, — фыркает Малфой. Получается почему-то совсем не обидно. — Я тебя умоляю, кого вообще волнует Статут? Вот тебя бы, скажем, сильно заботил бы Статут, если бы заболели твои родители? Не тупи, Грейнджер, не в этом дело. Просто наши зелья крайне слабо работают на магглах. Мне как-то Снейп объяснял, эта хрень порогом Макфарлана называется.

— Но ты-то маг.

— С полностью заблокированной магией, ага, — иронии в голосе Малфоя хоть отбавляй. — Какой из меня маг? Да если ты мне сейчас дашь свою палочку, я ею только камин растопить смогу. У меня даже стихийных выбросов быть не может.

Гермиона ошарашенно молчит. Она знала, конечно же, о печати. Знала, что Малфой не может пользоваться магией осознанно. Но это…

— Но это же… — у неё просто слов нет.

— Что?

— Бесчеловечно.

— И когда Министерство волновали подобные мелочи? Нашла гуманистов.

— Хорошо. Тогда — это просто опасно! Когда они снимут печать, магия может запросто разнести половину… им что, обскуров мало?

— Если снимут, Грейнджер, — как-то очень устало произносит Малфой. — Что крайне маловероятно, если ты ещё не поняла.

— Обязаны.

Гермиона упрямо поджимает губы, но прекрасно понимает: он прав. Слишком много несостыковок в деле Малфоя, слишком старательно под него копала пресса, слишком… слишком уж это всё было чересчур.

— Да нихрена они никому не обязаны. В том-то и проблема, — он укладывает подбородок на сцепленные руки. — Грейнджер, вот правда, я очень ценю твою… ммм… хотел сказать — гриффиндорскую придурь, но ладно, назовём её верой в человечество. Но, уж поверь мне, в Аврорате совсем не ангелы сидят. Ещё два месяца назад я был абсолютно уверен в том, что рано или поздно меня запихнут обратно в Азкабан и я там сдохну.

— Извини за Рона, — Гермиона опускает взгляд на кружку с кофе. Остыл почти.

— А ты-то тут при чём? Ладно, Грейнджер, это всё ещё разговор для бутылки огневиски, а на дворе всё ещё семь утра. Давай я лучше тебе твой подарок отдам.

Гермиона кивает, надеясь, что Малфой не слишком-то потратился.

— А я тебе — твой. Уже под ёлкой, если что.

Часто говорят, что сложно подарить что-то тому, у кого всё есть. Гермиона с удовольствием послала бы этих умников к чёртовой бабушке: всю прошедшую субботу её куда больше занимал совсем другой вопрос: что подарить тому, у кого, по большому счёту, нет ничего. И почему-то ей казалось, что книга в данном случае — вообще не лучший подарок.

Возможно, стоило отдариться чем-нибудь простым и дешёвым — но нет; ведь у Гермионы, конечно же, возникла идея. Ужасная, бредовая, непомерно затратная по нынешним меркам Малфоя идея — которую она, разумеется, немедленно осуществила и теперь с замиранием сердца следила за тем, как он борется с дурацкой ленточкой на свёртке.

Когда ленточка всё-таки оказывается побеждённой, в гостиной повисает такая тишина, что её, кажется, можно резать ножом.

— Всё нормально? — осторожно спрашивает она у Малфоя и торопливо добавляет: — Извини, если это слишком, я просто…

Она просто.

Драко молчит, глядя на лежащее в его ладони кольцо лордов Малфоев. Кольцо, которое, как он думал, было для него безвозвратно потеряно у «Борджина и Бёрков» — гоблинская работа, платина и зелёный сапфир; целое состояние, заложенное им за сто галлеонов ради крыши над головой и куска хлеба. Наследие его семьи. Всё, что осталось ему от отца.

Драко проводит по оправе камня кончиком пальца и поднимает на Гермиону неверящий взгляд.

— Как ты…

— После войны владельцы «Борджина и Бёрков» обязались отчитываться обо всех артефактах, перекупленных у бывших сторонников Волдеморта, — голос Грейнджер звучит как-то сдавленно, почти виновато. — В декабре Борджин предоставил данные за последние четыре месяца, информацию о продаже кольца недавно подшили к твоему делу… я подумала, что ты захотел бы его вернуть.

— Я… да, — Драко не знает, что ей сказать. — Да. Спасибо, Грейнджер. Правда — спасибо. Знаешь, он ведь обещал мне не перепродавать его до марта… старый козёл.

— Ты не злишься?

Драко качает головой и опускается в одно из стоящих у камина кресел, взвешивая на ладони кольцо. Взвешивая собственные эмоции. Злится ли он? Драккла с два. Да, может быть, ему неловко. Чудовищно неловко за собственную неспособность выкупить отцовское кольцо — как и за то, что его собственный подарок для Грейнджер на фоне того, что она только что для него сделала, будет выглядеть бледно. Мягко говоря. И всё-таки…

— Мерлин, Грейнджер, не глупи, — выдыхает Драко, — это лучший рождественский подарок из всех, что я получал. У меня и так перед тобой уже, наверное, Долг жизни, но это…

— Какой ещё Долг жизни, Малфой? Не выдумывай.

— Я сейчас предельно серьёзен, если ты ещё не поняла.

А ведь она и впрямь, кажется, не понимает, что для него сделала. Дурацкие гриффиндорцы с их дурацким благородством-по-умолчанию. Поттер вот, теперь Грейнджер — хорошо хоть, что у Уизела с беззаветным альтруизмом херово, иначе бы Драко сразу всей их золотой троице задолжал. Что было бы, как ни крути, немного перебором даже по его — весьма изменившимся за последние годы — меркам.

— Для Долга жизни нужно что-то покрупнее, чем…

— Чем спасение жизни? — язвительно уточняет Драко.

— Малфой, ты мне подарок обещал, — бурчит Гермиона, и он улыбается — так неумело и так старательно она переводит тему, — вот и давай его сюда.

Ему становится чертовски неловко за ту ерунду, что он приготовил для Грейнджер. Это, конечно, и в подмётки не годится её подарку — и впрямь самому ценному из всех, что она могла ему преподнести, и дело тут даже не в сумме, в которую ей обошлось кольцо. Хотя, конечно, и в сумме тоже: Драко даже думать боится, сколько запросил за фамильную драгоценность Малфоев горбатый скряга Борджин или его ушлый компаньон Бёрк — пятьсот галлеонов, тысячу? Подарок для Грейнджер обошёлся Драко в двадцать — и при этом сожрал почти все его сбережения.

Две последние недели он всё свободное время в аптеке проводил за попытками сделать для неё духи. К счастью, у Хислоп нашлись и экстрактор Сокслета, и делительная воронка — Драко всегда подозревал, что в этой подсобке можно и докси лысого найти, если догадываться, где искать. По крайней мере, небольшую брошюрку «Духи́ и ду́хи: парфюмерный справочник зельевара» Драко там и впрямь выкопал и взялся изучать — а потом и попытался сварить, руководствуясь советами из книжки, что-то своё.

Точнее — что-то её.

Какая она, Грейнджер? Что он вообще о ней знает? Что приходит на ум, когда он думает о ней? Пыль библиотеки Хогвартса и терпкий ладанный запах книжных корешков. А ещё? А ещё россыпь перца — нет, не злого чёрного, а розового: её фырканье над его дурацкими шутками. А ещё — «Эрл Грей» с двумя чайными ложками сахара, который она готова, кажется, пить бесконечно, — бергамот. Или её глаза — такого странного оттенка: тёмный мёд с золотыми брызгами апельсинового сока. И где-то глубоко под всем этим: тёплая надёжность корицы, чистота мускуса и — теперь он точно знает — мягкость ванили.

Когда-то очень давно, на самом первом занятии по зельеварению, Снейп обещал научить их заваривать славу и разливать по бутылкам известность — но нужно было, оказывается, вовсе не это: Драко понятия не имеет, как повторить в одной-единственной склянке духов дракклову Гермиону Грейнджер.

Потому что Грейнджер — сложная.

Он протягивает ей флакон с притёртой пробкой, чувствуя себя полнейшим дураком.

Как можно собрать воедино всё, что она собой представляет? Тёплые вечера на его кухне и то вежливое безразличие, за которым она пряталась от него; разговоры о Хогвартсе и холодное «присаживайтесь, мистер Малфой»; этот удивлённый взгляд и прохладные пальцы, скользнувшие по его ладони, чтобы забрать флакон; благодарную улыбку и крошечную морщинку между бровей — ей не понравилось, да? Почему-то Драко хочется провалиться сквозь землю или хотя бы сделать вид, что ему будет глубоко наплевать, если его подарок окажется в мусорном ведре вместе с осколками уродской вазы от Молли Уизли.

Так почему ему не плевать?

— Попробуешь? — осторожно спрашивает он. На лице Грейнджер появляется странное виноватое выражение.

И тут до него доходит очевидное. Драко даже тихонько смеётся — Мерлин, ну какой же он кретин, а.

— Ты не пользуешься духами, да? — он заставляет себя улыбнуться. — Извини, я должен был сообразить.

— Малфой…

— Знаешь что, просто забудь. Я придумаю что-нибудь ещё и…

— Малфой, чёрт возьми, — перебивает она его, — послушай, я понятия не имела, что ты… я бы предупредила.

— Конечно, — он продолжает улыбаться.

— Чёрт, — повторяет Грейнджер, засовывая флакон в карман кардигана, — прекрати. Я очень благодарна тебе за подарок и… да нет, просто благодарна. Правда. Просто это очередная тема для бутылки огневиски — а сейчас без четверти восемь утра — и вообще Рождество. С Рождеством тебя, Малфой.

— С Рождеством, Грейнджер, — отзывается он.

Дурак.

К счастью, от неловкого молчания их спасают дети, ворвавшиеся в гостиную — и Драко улыбается уже вполне искренне, глядя на то, как они терзают обёрточную бумагу, добираясь до своих подарков: Роуз уже вполне может читать сама, а маленькому Хьюго надписи с ярлыков расшифровывает Грейнджер. Славные. Все они славные. И дети, и даже — а может быть, особенно — Гермиона.

— Мам, не могу открыть! — Хью морщит нос и, кажется, готов вот-вот расплакаться над свёртком.

— Драко поможет… да? — Грейнджер как-то неуверенно смотрит на него, будто ожидает, что он может отказаться.

— Грейн… Гермиона, ну конечно же, я помогу, — он садится на пол рядом с ними и чувствует себя до странности своим, распаковывая подарок и вручая Хьюго плюшевого медведя. Медведя немедленно обнимают и прижимают к груди — и Драко тихонько выдыхает.

Да и Роуз её кукла, кажется, понравилась.

— А теперь, — Грейнджер поднимается сама и протягивает ему ладонь, — идём готовить. Иначе не успеем к посланию королевы.

Драко вопросительно смотрит на Грейнджер. Она что, собирается аппарировать в Лондон вместе с детьми, чтобы постоять на какой-нибудь площади и послушать, как маггловская королева говорит что-то о Рождестве?

— А, — она понимающе улыбается, — ты же не знаешь. Королева каждый год выступает с речью по телевизору, слушать послание — это традиция. Начало в три, так что у нас не слишком много времени. Сходишь за дровами?

И да, Драко идёт за дровами, топит камин в гостиной, помогает Грейнджер возиться на кухне с индейкой и пудингом — короче говоря, занимается абсолютно нормальными рождественскими делами. Может быть, не такими, как когда-то в Мэноре — с домовиками у них и дел-то толком не было, — и всё-таки нормальными.

Возможно, ему стоило бы возблагодарить Мерлина за то, что он встречает Рождество здесь, а не пялится в стену азкабанской камеры, кутаясь в тонкое одеяло. Но Драко благодарен не Мерлину и не Поттеру даже, который вытащил его из тюрьмы и тут же исчез с горизонта, а Грейнджер.

Он машинально крутит отцовское кольцо на пальце и украдкой косится на Гермиону, которая пытается одновременно посматривать в телевизор и успокаивать хныкающего сына — тому явно спать хочется больше, чем слушать пространную речь королевы о разрыве между поколениями. Помедлив, Драко встаёт и аккуратно подхватывает Хьюго под мышки.

— Отдыхай, — негромко говорит он вскинувшейся было на помощь Грейнджер, — уложу и вернусь. Роуз, пойдёшь с нами?

Это наглость. Вести себя подобным образом в её доме, с её детьми, с ней — непозволительная наглость для такого, как Драко. И всё-таки это получается словно само собой — так просто и так естественно, как будто они дружат уже добрый десяток лет и помочь ей с капризничающими детьми — обычное дело. И за это он благодарен ей тоже.

Да и вообще список «за что Драко Малфой благодарен Гермионе Грейнджер» за три неполных месяца разросся до каких-то совершенно неприличных размеров — и самое пугающее, что состоит он из самых разных и порой самых неожиданных вещей. Вот, например — за право дарить слишком личные и совершенно бесполезные подарки; за то, что она просто кивает и поудобнее устраивается на диване, когда он уводит детей из гостиной; за то, что спустя полчаса они вместе моют посуду и Грейнджер вполголоса рассказывает ему о том, как магглы празднуют Рождество.

Ему с ней просто.

И это совершенно, оказывается, бесценно.

Гермиона думает об этом весь день. Не думать у неё просто не получается с учётом того, что это Рождество — с ума сойти — лучшее за несколько последних лет: оно не омрачено ни ссорами с Роном, ни попытками Молли научить её тому, как быть хорошей женой и матерью. А с Малфоем ей спокойно.

Вероятно, миссис Гилберт, узнай это, сдала бы колдомедикам. Да и сама Гермиона ещё полгода назад покрутила бы пальцем у виска, скажи ей кто-нибудь о том, что… да обо всём этом. Перечислять бесполезно — слишком много вещей из сегодняшнего дня можно запросто вписать в перечень «совершенно невозможно». Карман оттягивает флакон с духами, Малфой перетирает вымытые Гермионой тарелки и рассказывает ей о том, как запорол какое-то зелье на позапрошлой неделе… все эти глупые маленькие взрослые вещи, по которым она, оказывается, чертовски соскучилась — как только можно соскучиться, когда день за днём, месяц за месяцем проводишь в компании двоих маленьких детей. То есть в полном, в общем-то, одиночестве.

Или дело всё-таки не в этом?

Уложив детей на ночь, Гермиона заглядывает в гостиную — и замирает в дверях, глядя на сидящего на диване Малфоя. В освещённой блеском гирлянд полутьме тот выглядит каким-то особенно усталым и осунувшимся — и даже не замечает её, когда она тихонько проходит на кухню: сидит, уставившись невидящим взглядом на пляшущее в камине пламя.

Возвращается она с бутылкой виски и парой стаканов.

— Я не пользуюсь духами уже девять лет, — говорит Гермиона и опускает бутылку на стоящий перед диваном столик. — Разливай.

— Девять лет, — повторяет за ней Малфой и тянется к бутылке. Осторожно принюхивается, открутив крышку. — Маггловский… что тогда случилось?

— «Лагавулин», — она кивает и опускается в кресло. — Это был девяносто седьмой, мы тогда прятались в лесу Дин. Я накрыла то место всеми защитными заклинаниями, какие мне тогда только в голову пришли, но… в общем, я подошла к самой границе лагеря, а там были егеря. Облава. И Скабиор — он был там за главного — учуял запах.

Гермиона делает глубокий медленный вдох и впивается ногтями в ладони.

— Но вас ведь не тогда поймали, — Малфой ставит перед ней стакан с виски.

— Нет. Это было потом. Но тогда… он был в футе от меня, понимаешь? Мне казалось, это длится часы. Я стояла и боялась дышать, боялась шевелиться — если бы у меня под ногой хрустнула ветка, нас бы схватили. Если бы Скабиор подался на этот фут вперёд, нас бы схватили. И всё из-за того, что мне, девятнадцатилетней дуре, захотелось политься духами. В лесу.

На самом деле всё было ещё сложнее. Ей хотелось, чтобы Рон порадовался тому, что она пользуется подаренными им духами.

Он, кстати, ушёл из лагеря в ту ночь.

— Ты ведь понимаешь, что твоей вины в этом…

— А самое глупое знаешь что? — перебивает она, словно торопясь договорить. — Самое глупое, что мне тогда так хотелось закричать. Прямо Скабиору в лицо. Я как будто с ума тогда сошла.

— Но так и не закричала.

— Не закричала, нет.

— Пей.

Гермиона послушно опрокидывает в себя содержимое стакана — одним глотком, наплевав на то, что с «Лагавулином» так вообще-то не обращаются. В горле немедленно становится горячо, а на глазах выступают слёзы.

— Не могу себя заставить, — подытоживает она, — с духами. Не могу, хотя тоже глупо. Как будто за углом егеря ходят… в две тысячи-то шестом.

— Грейнджер, это не глупо.

— Глупо, — упрямо повторяет она и ставит свой стакан на стол. — Давай ещё.

Малфой молча кивает и допивает содержимое своего стакана.

— Даю, — отдышавшись, соглашается он. — Подожди секунду, жарко.

Он стягивает свитер — и до Гермионы вдруг доходит, что за все эти месяцы она ни разу не видела его в футболке. А спустя ещё пару мгновений она понимает, почему: на шее Малфоя, чуть ниже правой челюсти, красуется азкабанская татуировка — руны и цифры.

Блядь.

Драко прослеживает направление её взгляда и мысленно костерит себя за собственный идиотизм. Потирает ладонью татуировку — содрать бы эту дрянь вместе с кожей, да только он сомневается, что её в принципе можно свести. У отца так и не получилось.

— Грейнджер, да ты заслуживаешь ещё один орден к своему первостепенному Мерлину, — усмехается он. — Расслабился и забыл про неё, представляешь?

— А я забыла, что они это делают, — отзывается Гермиона.

— О да. Они это делают, — фыркает Драко, а сам вспоминает, как проплакал всю свою первую ночь в Азкабане. Последнее, чего тебе хочется в двадцать один, — чтобы тебя клеймили, как скотину. — Как и много чего ещё. Забей, Грейнджер, давай лучше ещё по одной.

— Давай, — соглашается она. Протягивает свой стакан. — Но забивать я не хочу. Достали уже… забивальщики.

Драко разливает. Это не старый огденский, конечно, но стоит признать: ничуть не хуже. Может быть, даже лучше.

— А магглы молодцы, — он делает ещё один глоток из стакана. — Метро, виски…

— ...адвокаты, нормальная судебная система, права заключённых, — подхватывает Грейнджер.

Бутылка маслянисто поблёскивает в отсветах сияющей на ёлке гирлянды. Драко запрокидывает голову на спинку дивана, чувствуя, как по телу разливается тепло.

— Не уверен, что это можно сравнивать. Если бы брат или друг жертвы какого-нибудь маггловского маньяка охранял урода, все твои замечательные маггловские штуки не сработали бы.

— Ты себя сейчас с маньяком-убийцей сравнил? — удивлённо спрашивает Грейнджер.

Мерлин.

— Грейнджер, — устало говорит он. — Ты же умная. Ты наверняка читала моё дело, читала все протоколы допросов, ты же всё прекрасно понимаешь.

— Тебе было семнадцать.

— Я был совершеннолетним.

— Они тебя шантажировали. Он тебя шантажировал. Угрожал твоей семье. Да одно это…

— Ничего не меняет. Грейнджер, не делай из меня святого.

— А ты не делай из меня дуру, — раздражённо обрывает она. — Я прекрасно понимаю, чем ты занимался во время войны… даже если этого нет в твоём деле.

— Да ну? — усмехается Драко, допивая свой виски и наполняя стакан снова. Почему-то ужасно хочется надраться. — Тогда объясни мне одну вещь, пожалуйста.

— Какую?

— Почему ты со мной возишься, Гермиона?

Он впервые назвал её по имени — просто так. Не при детях, потому что те просто не понимают, почему взрослые едва не переругиваются в каждом разговоре. Просто так.

Гермиона едва заметно вздрагивает.

— Потому что мне не похуй, наверное, — пожимает плечами она, взяв себя в руки. — И поскольку концепцию непохуя объяснить достаточно непросто, давай этим и ограничимся, а?

— Нет.

— Наливай.

— Наливаю. И всё-таки почему, м?

— Я знаю тебя с одиннадцати лет, Драко, — отплачивает она ему его же монетой, — этого, по-моему, вполне достаточно, чтобы…

— Я тебя ненавидел. Ты меня ненавидела.

— Не нагнетай, — она подхватывает со стоящей на столике тарелки обветрившийся кусок яблока. — Я тебя не ненавидела. Просто не понимала, почему ты ведёшь себя как конченый мудак без особой на то причины.

Хмель в голове заставляет Гермиону сползти с кресла и устроиться на ковре. Как ни крути, так гораздо удобнее. Она смотрит на Малфоя снизу вверх и снова натыкается взглядом на грёбаную татуировку. Если кого она сейчас и ненавидит — так это министерских уродов, считающих нормой… такое.

— А ты правда меня ненавидел? — спрашивает Гермиона неожиданно даже для себя самой. Едва ли она хочет знать ответ на самом деле.

— Да, — отзывается он, не глядя на неё. Так и сидит, запрокинув голову и разглядывая потолок. — Поэтому и не понимаю.

— Ну и не понимай на здоровье, — фыркает она. — Какая разница, почему?

Малфой тоже сползает на пол, прихватив с собой стакан и бутылку. Гермиона окидывает её критическим взглядом: оказывается, половину они уже уговорили.

— Сейчас я тебя не ненавижу.

— Вот уж спасибо! — она не может удержаться от смеха.

— Нет, серьёзно. Это… это странно, Грейнджер. Для меня — странно. Мордред, да я тебя чуть не убил тогда, в Выручай-комнате!

— Мы были детьми, Малфой. В лучшем случае — подростками, которых все предыдущие годы стравливали взрослые. И я сейчас не только про Снейпа говорю — Макгонагалл была немногим лучше. А Дамблдор? Да после одной его выходки с передачей кубка Хогвартса на первом курсе вы и должны были возненавидеть нас всех… иногда мне кажется, что он сделал это вполне сознательно.

— Веришь в то, что старый маразматик был не таким уж и маразматиком?

Гермиона качает головой. Тихонько выдыхает, чувствуя, что голова уже где-то совсем под потолком.

— Верю. Ты?

— Верю. Это была какая-то долгая игра в тёмную, так что мне с самого начала была камера в Азкабане приготовлена. Может быть, та самая, в которой до этого сидел Блэк.

— Подожди, — Гермиона даже слегка трезвеет: слишком уж неожиданный оборот приобретает разговор. — Ты тоже думаешь, что Сириуса…

— Посадили без вины, в отличие от меня? Конечно, — пожимает плечами Малфой. — Почему ты так удивляешься, Грейнджер? Если припоминаешь, я Блэк по матери — а уж семейную историю мне вдалбливали хорошо… даже когда дело касалось предателей крови.

Гермиона некоторое время молча обдумывает сказанное. Малфой тянется за её стаканом, задевая тыльную сторону ладони пальцами. Тёплые. Руки у него неожиданно тёплые.

— Держи. Так вот: если бы мне на первом курсе — да хоть бы и на последнем — сказали, что я буду праздновать Рождество в твоём доме, сидя рядом с тобой на ковре у камина и надираясь маггловским виски… да я бы решил, что мой собеседник ебанулся, понимаешь? Какой ковёр, какое, к дракклам, Рождество… да я бы скорее в свою нежную дружбу с Поттером поверил, чем в это. Но не срослось как-то.

— Что?

— Дружба с Поттером. Выдернул меня из Азкабана и au revoir.

— Что?.. — глупо повторяет Гермиона.

Если бы не две трети бутылки на двоих не слишком-то пьющих взрослых — она бы точно протрезвела сейчас окончательно.

— Поттер, — медленно, членораздельно повторяет Малфой, — вытащил меня из Азкабана. Грейнджер, ты меня вообще слушаешь?

— Нет, ты уверен? Откуда ты знаешь?

— Да он сам меня оттуда забрал, — в голосе Малфоя слышно недоумение. — Ты разве не знала? Вы же с ним лучшие друзья. Я думал, он перед тобой обо всём отчитывается.

Гермиона невесело усмехается. Вот поди тут объясни, как так вышло, что с Гарри они уже давно не лучшие друзья — и едва ли вообще друзья.

— Не отчитывается. Мы уже несколько лет разве что открытками по праздникам обмениваемся.

И, кстати говоря, на это Рождество отправить дежурную «счастья-вам-в-наступающем-году» отписку семейству Поттеров она благополучно забыла.

Но, кажется, у неё только что появился более чем весомый повод вручить её Гарри лично.

Кивнув на бутылку, на дне которой плещутся остатки виски, Гермиона ставит свой стакан на ковёр перед Малфоем.

— Разливай.

Some haunted by the ghosts they have deposed.

(Shakespeare, Richard II)

Гермиона просыпается на диване — и когда успела на него перебраться? — и первым делом обнаруживает, что Малфой укрыл её пледом. Вторым — что сам Драко спит здесь же, в гостиной, сидя в кресле. То есть вчера они с ним накидались так, что добраться до второго этажа со спальнями не представлялось возможным.

Класс.

События предыдущего вечера всплывают в памяти обрывками. Гермиона некоторое время лежит неподвижно, созерцая огоньки на ёлке и восстанавливая — процесс вспоминания изрядно затруднён из-за назойливого шума в голове — детали их вчерашнего разговора.

Ох ты. Ох ты ж…

Она вытягивает руку из-под пледа и скашивает глаза на циферблат часов. Без четверти семь. Мысленно прокляв свою привычку вставать ни свет ни заря, Гермиона медленно поворачивается на бок и смотрит на Малфоя из-под полуопущенных ресниц.

Почему-то ужасно не хочется, чтобы он застукал её за подглядыванием.

Малфой выглядит как-то совершенно… совершенно не малфоисто он выглядит. Гермиона смотрит на подрагивающие веки, на заострившиеся скулы и изуродованные артритом руки — и не может не думать о том, как чудовищно изменили его прошедшие годы. Взгляд опять падает на татуировку на его шее. Руны и цифры, простой номер, до которого свели Драко Малфоя — слизеринскую-занозу-в-заднице Драко Малфоя, папочкина сынка Драко Малфоя, живого человека Драко Малфоя. Раньше это возмутило бы её, да, как возмутили в октябре процессуальные косяки в его деле или злоупотребления авроров полномочиями — просто из-за того, что это было неправильно. Теперь, спустя три месяца, это не «просто неправильно» — это причиняет ей боль.

Потому что теперь она, кажется, знает Драко Малфоя. Или, по крайней мере, так думает.

И нет, Гермиона всё ещё не лишилась последних мозгов. Она прекрасно понимает, что Драко законопатили в Азкабане за дело — но, Мерлин их подери, ну не так ведь! Не на пять же лет. Не в ужасных условиях. Не с пытками и унижениями. Что они за победители такие, если обращаются с побеждёнными — так? Чем они вообще лучше? Да и наплевать, честно говоря, на их правоту или неправоту: вопрос ведь даже не в том, у кого пальто белее, а руки чище. Но невыносимо, совершенно невыносимо, что человек, вчера вечером укрывший её пледом, господи, вынужден был пережить всё это дерьмо — и, в общем-то, продолжает переживать до сих пор. И помочь она ничем не может… или всё-таки может? В конце концов, теперь у неё есть по крайней мере одна ниточка, ведущая к следствию, и имя этой ниточке — Гарри Джеймс Поттер.

Ей важно, почему-то страшно важно разобраться в деле Малфоя. Понять, что на самом деле произошло шесть лет назад и почему Драко — чёрт бы с ним с его отцом, уж там-то и впрямь клейма было ставить негде — так старательно закапывали; понять, действительно ли его посадили бы, если бы не все эти странные несостыковки и недомолвки. Гермиона и сама не знает, зачем ей эта информация, что она изменит и изменит ли вообще хоть что-то — но непонимание словно зудит под кожей и не даёт успокоиться.

Малфой коротко стонет во сне. Гермиона на секунду прикрывает глаза, стараясь не думать о том, что может ему сниться. Вряд ли что-то хорошее, верно?

Она тихонько встаёт с дивана, стягивает с себя плед и осторожно укрывает им Драко. Почти на цыпочках выходит из гостиной, подхватив с пола стаканы и пустую бутылку, а в голове крутится бесконечное: Гарри-Гарри-Гарри. Гарри что-то знает. Просто не может не знать.

Легко сказать — у неё есть ниточка. Но как быть, если эта ниточка давным-давно оборвана?

Приведя себя в порядок, Гермиона пробирается на кухню. Тихо, очень тихо принимается готовить — в конце концов, после вчерашних возлияний их с Малфоем может спасти только полноценный английский завтрак… впрочем, надо отдать должное «Лагавулину»: чувствует она себя и вполовину не так паршиво, как могла бы после распитой на двоих бутылки «старого Огденского». Но и вполовину не так хорошо, как могла бы, не напейся они вчера с Малфоем. Впрочем, вот что самое удивительное: она ничуть не жалеет. Эта совместная попойка как будто бы что-то здорово упростила — Гермиона пока не знает, что именно, но факт остаётся фактом.

Она закатывает рукава, принимается нарезать помидоры и думает: вот было бы здорово набраться вместе с Гарри, чтобы оно тоже хоть что-то да упростило. Главная проблема вот в чём: для того, чтобы нарезаться в компании Гарри Поттера, нужно хотя бы изредка общаться с этим самым Гарри Поттером — чем Гермиона похвастаться в последние годы, увы, не может.

Конечно, она взрослый человек и знает, что школьные дружбы — не самое долговечное явление. У каждого появилась своя жизнь, семьи, дети… всё такое. Но самое обидное в том, что Гермиона просто не понимает, в какой момент всё покатилось к чёртовой матери — хотя, может быть, так это и должно происходить? Незаметно.

Не то чтобы у неё много опыта в таких вопросах — но, кажется, так оно и есть. Да и общее — военное — прошлое вовсе не играло им на руку.

Ещё некоторое время после победы им казалось, что все они — Гермиона, Рон, Гарри, Джинни, Невилл, вообще Отряд Дамблдора — повязаны каким-то странным и необъяснимым для людей со стороны общим опытом, понять который хотя бы отчасти могли разве что члены Ордена. Но в том-то и дело, что только отчасти: «фениксовцам» было, чёрт их дери, не по семнадцать, и на их глазах одиннадцатилеток не пытали непростительными. Им было не по семнадцать, когда на них повесили суицидальную миссию по спасению целой страны от свихнувшегося на идее о бессмертии психопата. Не по семнадцать им было, когда оказалось, что в любой момент они могут умереть или сойти с ума под пыточными.

Уже восемь лет Гермиона не носит одежду с открытыми рукавами: на предплечье красуется оставленный Беллатрикс несводимый шрам — бешеная сука чем-то зачаровала кинжал, которым вырезала на её коже слово «грязнокровка». Хорошенькое такое напоминание о том, против чего они тогда боролись.

Как будто она когда-нибудь сможет забыть.

Можно сколько угодно утешать себя тем, что это опыт — бесценный, выстраданный, выковавший их в тех, кто они есть, опыт. Но правда заключается в том, что Гермионе хотелось бы обойтись без него. Просто жить нормальной жизнью, в которой никогда не было ни войны, ни хоркруксов, ни едкого запаха дыма над горящим Хогвартсом, который, казалось, ещё на долгие месяцы въелся в кожу и волосы. Не было безжизненного тела Гарри, которое рыдающий Хагрид положил под ноги Волдеморта. Не было накрытых скатертями мертвецов, ровной линией уложенных вдоль восточной стены Большого зала. Не было, не было, ничего этого не было.

Но любая встреча с бывшими однокурсниками напоминала о том, что было; любой разговор неизбежно сводился к войне — а если даже и не сводился, невысказанное «а помнишь?» всё равно маячило за их спинами неупокоившимся призраком.

Гермиона подозревает, что в обратную сторону это работало точно так же. По крайней мере, так она объяснила себе отстранённость Гарри — объяснила и заставила себя принять происходящее как данность: в конце концов, насильно мил не будешь. К тому же у них обоих было достаточно дел — свадьбы, семьи, дети… а уж когда пять лет назад она окончательно забросила работу и зарыла себя под горой пелёнок, а у Гарри карьера резко пошла в гору, им и вовсе стало не о чем разговаривать. Впрочем, он и с Роном теперь общался вроде бы постольку поскольку.

И тем смешнее и грустнее от того, что теперь — или, точнее, пока — они все буквально одна семья. Что же, какая семья — такие и связи.

Ни-ка-ку-щи-е.

С другой стороны, целиком спихнуть на Гарри вину за разрыв их дружеских отношений она не может при всём желании. Могла бы, в конце-то концов, и попытаться как-то воспротивиться естественному ходу событий. Вот только у неё хватало других забот и других проблем — таких, которые даже на лучшего друга не вывалишь. Особенно с учётом того, что он дружит ещё и с твоим не очень заботливым и не слишком-то верным мужем.

И всё-таки сейчас Гермиона сосредоточенно кромсает шампиньоны и злится на себя, Гарри и бог знает кого ещё — потому что сложись всё как-нибудь иначе, она могла бы просто взять и спросить, почему он взялся вытаскивать Малфоя из Азкабана. Но, поскольку крепка она задним умом, теперь совершенно непонятно, на каком кривом фестрале подъезжать с этим вопросом к старшему аврору Поттеру.

— Эй, — тихо окликает её Малфой, — привет.

Конечно же, она вздрагивает. Конечно же, мажет мимо очередного шампиньона — попадает по указательному пальцу левой руки ножом и коротко шипит, прижимая палец к губам и пытаясь унять кровь.

— Привет, — получается неразборчиво.

— Тебе помочь?

— Пластырь во втором шкафчике слева, — Гермиона засовывает палец под струю текущей из крана воды. — Антипохмельное там же. Мне тоже плесни.

— Ты меня ждала, чтобы его выпить? — хмыкает Драко, открывая шкафчик. — Грейнджер, это очень трогательно, но не стоило идти ради меня на такие жертвы.

— Будешь много говорить — завтрака не получишь.

— Понял, понял. Иди сюда, будем играть в больницу Святого Мунго.

Гермиона вытирает ладонь полотенцем и протягивает Малфою. Тот перехватывает её запястье, чтобы повернуть руку удобнее — перехватывает неожиданно осторожно, почти бережно, и Гермиона неожиданно чувствует, как мурашки начинают подниматься от его пальцев вверх — всё выше и выше по предплечью.

До самой надписи «грязнокровка».

Драко замирает, заглядывает Грейнджер в лицо. Та густо краснеет, словно он застал её за чем-то непристойным.

— Не обращай внимания, — неловко бормочет она, одёргивая рукав. — Подарочек от Беллатрикс.

— Я помню.

Помнит, как Беллатрикс раз за разом била по Грейнджер своими знаменитыми, до совершенства отточенными, Круциатусами. Помнит её крики и абсолютно безумный, долгий и дробный — как рассыпанные и катящиеся по полу бусины, — смех тётки, вырезающей на коже его в конце-то концов сокурсницы эту дрянь. И то, как Гермиона потом лежала на полу безучастной сломанной куклой, молча разглядывая кривые кровящие буквы, помнит тоже.

Как он вообще может такое забыть.

— Мерлин, Грейнджер, только не говори мне, что ты его стесняешься.

— Я не стесняюсь! — восклицает она так торопливо, что даже дураку было бы понятно, что это неправда.

— Гермиона.

— Я не… он меня бесит, понимаешь? Просто бесит. А свести шрам невозможно — в Мунго говорят, что чары на кинжале были какими-то мелкими и особенно заковыристыми, можно десятилетиями перебирать варианты и не найти контрзаклятие.

Ну конечно.

— Тётка всегда была…

— Только не говори «эксцентричной», — она фыркает и неожиданно улыбается.

— Я хотел сказать — всегда была ёбнутой злобной тварью, — качает головой Драко. — «Эксцентричная» — это если бы она на семейных ужинах превращала супницы в черепах или ещё что-нибудь такое. Но Беллатрикс была наглухо ёбнутой, Грейнджер. Прости за… ну, ты понимаешь. И дай уже руку, у тебя кровь идёт.

Драко аккуратно заклеивает порез пластырем и размышляет о том, что, будь ему доступна библиотека Мэнора — впрочем, правильнее было бы сказать «тайники Мэнора с фолиантами по тёмной магии», — он смог бы что-то придумать. Обязательно придумал бы. И неважно, что он сам думает о дурацком шраме: достаточно и того, что Грейнджер не хочет носить на себе эту мерзость.

Страшно даже подумать, сколько раз он называл её грязнокровкой.

— Грейнджер?

— Да?

— Когда я называл тебя так… я не понимал, что несу, — Драко отворачивается к столу, разливая по чашкам антипохмельное. Смотреть ей в глаза сейчас почему-то совершенно не хочется. — Да и вообще я нихрена тогда не понимал. Я не думаю, что мои извинения что-то исправят, но просто хочу… наверное, хочу, чтобы ты знала, что теперь я не считаю, что вся эта херня про чистую кровь имеет хоть какое-то значение.

Он слышит, как Гермиона очень тихо и медленно выдыхает.

— Это значит, что ты воевал ни за что.

— Ты думаешь, я только сейчас это понял? — горько усмехается Драко. — Это стало ясно довольно быстро. Не сразу, конечно, но быстро.

Он закатывает рукав на правой руке — там красуется его собственное напоминание о войне.

— Вот этого стоит стыдиться, Грейнджер. Но ты бы знала, как я был горд, когда Лорд удостоил меня Метки, — говорит он и жёстко добавляет: — Малолетний кретин.

— Ты не…

— Всё я прекрасно понимал.

— Уймись, — обрывает она его. — Никто из нас ни черта не понимал, Малфой, и нас всех воспитывали для этой войны — просто твой отец, наверное, был немного честнее Дамблдора.

Он пожимает плечами, размышляя о том, что отец, вероятно, и сам не понимал, что делает. По крайней мере, не понимал, к чему это в конечном итоге приведёт — иначе бы не пытался так отчаянно защищать Драко потом, когда Лорд вернулся и дело приняло совсем уж поганый оборот. Но да, он был честен — каждым своим поступком, каждой фразой демонстрируя, что считает себя выше и лучше таких, как Грейнджер.

Самое смешное в том, что Драко даже не помнит, чтобы они с отцом когда-нибудь обсуждали это напрямую. Для Люциуса Малфоя это было самоочевидным и естественным положением вещей; столь же естественным оно стало и для Драко. Ему пришлось на собственной шкуре познакомиться с немилостью Хозяина и встретить Асторию — а теперь ещё и Гермиону — для того, чтобы до него хоть что-то дошло.

— Ты действительно считаешь, что это неважно? — негромко спрашивает Грейнджер. — Кровь.

— Да, — он пожимает плечами, протягивая ей стакан с антипохмельным зельем. — Ну, то есть… слушай, это сложный разговор. Понимаешь, Лорд в конце шестидесятых никому не казался кровожадным маньяком. Он ведь говорил правильные вещи — о том, что слишком уж либеральная политика Дамблдора приводит к утрате древних знаний и традиций… не смотри на меня так, ничего хорошего в этом действительно нет.

— Вот как, — холодно отзывается Грейнджер, так и не притронувшись к стакану. Драко ставит его на столешницу.

— Грейнджер, — как же тяжело объяснять очевидные, вроде бы, вещи. — Ну ты сама подумай, как отнеслись бы главы «Священных двадцати восьми» к полоумному сопляку, предлагающему через пару годиков дружно пойти на войну и вырезать всех магглокровок. Да никто и на порог бы его не пустил. Но нет, его принимали, его поддерживали. И не потому, что чистокровные массово тронулись рассудком, знаешь ли.

— Допустим. Но почему тогда война всё-таки началась?

— Потому что потом он начал пугать всех до усрачки, Гермиона. И уж поверь мне — не просто так.

— Бил своих, чтобы чужие боялись.

— Да.

Теперь оба молчат — и думают, вероятно, об одном и том же. Драко до боли сжимает зубы, вспоминая девяносто седьмой — именно тогда безносый уёбок выдумал себе новое развлечение и назначил его своим придворным палачом… причём в первую очередь карать Драко должен был именно других Пожирателей, не магглов. К счастью.

Впрочем, подобное решение уже само по себе было карой. Это было изощрённое неторопливое наказание в лучших традициях Лорда: кто станет прикрывать на рейдах спину человека, который всего пару дней назад возил тебя по полу серией Экспульсо или просто и незатейливо угощал Круциатусом? Да никто. Их хозяин прекрасно это понимал — и, вероятно, забавлялся ужасом отца, чей единственный наследник собственноручно и планомерно копал себе могилу.

— В общем, это, — Грейнджер кивает на его Метку, — не так уж и важно. Попроси Дамблдор — и весь Орден Феникса дружно встал бы под такую же гадость, Малфой. Закатали бы рукава, протянули бы руки и ещё поблагодарили бы.

— Но он не попросил, — говорит Драко. И запоздало понимает, что зря говорит.

— Зато он много о чём ещё просил! — Грейнджер выпивает антипохмельное одним большим глотком, коротко морщится и проводит по губам ладонью. Драко замечает, что пальцы у неё дрожат. — Например, страну спасти. Нормальное такое дело, которое по плечу любому семикурснику. Сдал коллоквиум Флитвику, написал эссе на полтора фута для Синистры, укокошил очередного Тёмного Лорда — и свободен, можешь пойти в плюй-камешки поиграть!

Такой он её ещё не видел. Грейнджер балансирует на грани истерики — и что самое пугающее, на эту самую грань Драко умудрился поставить её одной фразой.

— Ты права, это непра…

— А знаешь, что бесит меня больше всего, Драко? — перебивает она. — Сраный Орден, который не справился со своей сраной работой! Взрослые, которые облажались и переложили решение всех проблем на кучку школьников! Разгребайте, детки! Да мы все — все! — могли тогда сдохнуть! Колину Криви было шестнадцать, чёрт бы их побрал. Дуру Браун изуродовал Грейбек. А Фред? Малфой, да ваши старшие по крайней мере…

Она осекается. Смотрит на него растерянно — будто до неё только что дошло, что её занесло. Говорит:

— Извини, я… извини, это глупо. Было и прошло.

Губы Гермионы подрагивают. Последнее, во что Драко сейчас готов поверить — так это в то, что прошлое для неё действительно прошло. Скорее уж она просто запихнула его на самую дальнюю полку вместе со старыми страхами, обидами, непониманием и чёрт знает с чем ещё — и вся эта дрянь то и дело валится ей на голову в самые неподходящие моменты. Прямо как сейчас.

Интересно, на какой полке лежит его школьное мудачество. В том, что оно там есть, Драко теперь совершенно уверен — не совсем всё-таки дурак — и ему безумно стыдно за каждое «грязнокровка», когда-то брошенное ей в лицо. Потому что Грейнджер, кто бы вообще мог подумать, хрупкая. Та самая Грейнджер, что в Хогвартсе в ответ на любое оскорбление только фыркала и смотрела на него, как на кретина; та самая Грейнджер, что вмазала ему кулаком на третьем курсе; та самая, что прошла войну сама и не дала скопытиться Поттеру с Уизли — так вот: она хрупкая. Уязвимая. Нет, храбрая и сильная тоже — но и ей нужно, чтобы кто-то был рядом. Вот только рядом с Грейнджер, кажется, сейчас толком никого и нет.

Драко шагает вперёд, не раздумывая над тем, что и зачем делает, — думать нельзя, иначе у него просто не хватит на это смелости, — и порывисто обнимает Грейнджер. Замирает так, готовый в любой момент разжать руки.

Она тихонько шмыгает носом, но вырываться явно не планирует — наоборот, обнимает в ответ и утыкается лбом в его плечо.

— Знаешь что, — бормочет Гермиона, — я до сих пор не понимаю, как так вышло, что ты стал… не знаю.

— Угу, — соглашается он, — Я тоже.

Тоже не понимает, как так вышло, что Грейнджер стала для него Гермионой. И когда.

— Мне ужасно жаль, что тебя в это втянули, — тихо говорит он.

— Взаимно, Малфой.

Он чувствует, как Грейнджер вздрагивает, прежде, чем до него доходит, что в дверь постучали.

— Ты кого-то ждёшь?

— Нет, — Гермиона отстраняется, а Драко замирает, прислушиваясь. Стук повторяется.

Кто это может быть? Всё волшебство похмельного утра мгновенно испаряется, пока он судорожно перебирает варианты — и первым среди них, разумеется, числится визит ебучего Уизли. Должен же он заявиться к собственным детям с подарками?

Блядь.

Первое желание — попросить её аппарировать с ним в Лондон. Только спустя пару секунд до Драко доходит, что этот номер не пройдёт: в силу, видимо, героического прошлого Грейнджер авроры мало того, что окружили её коттедж антиаппарационным барьером — так ещё и расстарались на нефиговый такой радиус. Смыться отсюда потихоньку не выйдет.

И к тому же, — с удивлением обнаруживает он, когда немного приходит в себя, — на самом деле не больно-то ему и хочется смываться. Уизел, конечно, персонаж одиозный — но теперь пугает его не настолько, чтобы бежать из дома, в который Драко вообще-то был вполне официально приглашён.

— Знаешь что, — поколебавшись, говорит он, — я открою.

— Уверен? — в голосе Грейнджер слышна тревога, и это почему-то чертовски приятно. — Это может быть…

Может, может. А если даже и так — отсидеться всё равно не получится, так что пусть уж лучше рыжий мудила устраивает своё любимое безобразное маггловское мордобитие во дворе. Так, по крайней мере, они детей не перепугают — интересно, кстати, с каких это пор Драко есть дело до душевного спокойствия Гермиониных детей? Видимо, с тех самых пор, когда она перестала быть просто раздражающей гриффиндорской заучкой и стала ему кем-то вроде… ну да, вроде друга.

А ещё почему-то ужасно не хочется выставить себя перед ней трусом.

— Уизли? Ага, — невозмутимо соглашается Драко. — А у тебя сейчас, кстати, грибы сгорят. Разбирайся, я схожу.

Не дав Гермионе возразить, он выходит из кухни и двигает в сторону входной двери, чувствуя, как с каждым шагом слабеет его уверенность в собственном решении. Переносица заранее начинает ныть: удар правой у Уизли поставлен хорошо — видимо, урод во время послевоенных допросов натренировался.

Стучат снова — долго, настойчиво.

Мысленно выругавшись на себя самого и свой оптимистичный идиотизм — это надо же было сунуться в гости к Гермионе и даже не подумать об её почти уже бывшем муженьке — Драко всё-таки распахивает дверь. И замирает, изумлённо глядя на стоящего на пороге визитёра.

Картинка-то что надо.

— Извини, — неразборчиво бормочет себе под нос насквозь промокший под снегопадом и явно в жопу пьяный Поттер, — мне было больше не к кому пойти.

— Вряд ли ты имел в виду меня, Поттер, — ядовито отзывается наконец опомнившийся Драко, — но я всё равно польщён.

Глаза у Мальчика-Который-Выжил-И-Их-Всех-Переживёт становятся едва ли не больше стёкол фирменных круглых очков. Нет, ну а что. Не одному же Драко охуевать от этой эпохальной встречи, в самом-то деле.

Ну да ладно: это всё очень весело, но надо и совесть иметь. Человеку, вон, совсем херово. Даже как-то жалко его — даром что это лохматое очкастое чучело уж пятнадцать лет как порядком остоебало.

— Проходи, — сторонится Драко. — Гермиона на кухне.

— «Гермиона». Я смотрю, тут всё просто пиздец как интересно, — флегматично резюмирует Поттер, поудобнее перехватывая здоровенную бутылку «Блишена», которую припёр с собой.

И в кои-то веки Драко с ним полностью согласен.

Freeze, freeze, thou bitter sky,

Thou dost not bite so nigh‎

As benefits forgot:‎

Though thou the waters warp,‎

Thy sting is not so sharp‎

As friend remember’d not.

(Shakespeare, As You Like It)

Конечно, явление Избранного народу во всех отношениях приятнее, чем неслучившееся возникновение на пороге этого дома Уизли: по крайней мере, шансы на сохранение носа в целости повыше будут. И всё-таки он чувствует раздражение, провожая Поттера на кухню — потому что там уютная растрёпанная Грейнджер ждёт его, Драко, зябко пританцовывая босыми ногами на холодном кафеле. Ждёт — и готовит, чёрт бы её побрал, для них завтрак.

И это совсем не то, чем он хочет делиться. Не сейчас и не с Поттером.

Впрочем, Драко никто не спрашивает — и потому он имеет сомнительное удовольствие наблюдать вторую немую сцену за неполные пять минут. Гермиона таращится на подпирающего дверной косяк Поттера так, словно на её кухню заявился как минимум призрак покойничка Дамблдора.

Не приведи Мерлин, конечно.

— Привет, Гарри, — наконец выдавливает она, выключая огонь под сковородой с яичницей. — Какими судьбами?

— Гермиона, мы можем поговорить наедине? — выплёвывает Поттер, косясь на Драко, и раздражение только усиливается. Всё-таки их Избранный — то ещё хамло.

— Я тоже безмерно рад тебя видеть, Поттер, — ухмыляется Драко, скрещивая руки на груди и мысленно посылая гостя Грейнджер по всем возможным адресам: странное чувство покоя, накрывшее его этим утром, развеялось без следа, окончательно уступив место привычной злости на всё и сразу. Он зол на Поттера, который говорит о нём так, словно его здесь нет, и на самого себя, который это ему позволяет. Зол даже на Грейнджер, которая сейчас попросит его выйти в гостиную — конечно же, попросит, не сможет ведь она отказать своему шрамоголовому дружку. Вон, уже рот открывает с ужасно виноватым видом.

— Грейнджер, я пойду собираться, мне на работу к полудню, — чистой воды пиздёж. Разумеется, никуда ему до завтрашнего утра не нужно. — Подкинешь до Лондона?

Лучше уж так, чем выслушивать вежливую просьбу покинуть этот гостеприимный дом. Впрочем, Драко хватает и молчаливой благодарности, которая на лице Гермионы написана: нужно быть полным дураком, чтобы не понять, что ему предлагают пройти на выход.

Да и пожалуйста.

То странное чувство, что он испытывал, пока обнимал Гермиону, испаряется без следа под пристальным взглядом Поттера. Драко только фыркает и выходит прочь с кухни, а когда возвращается в коридор, Грейнджер уже ждёт его там, наматывая на шею идиотский гриффиндорский шарф… присутствие школьного дружка на неё так повлияло, что ли? Раньше за ней подобной безвкусицы не наблюдалось — да кто в здравом уме напялит на себя это красно-жёлтое нечто?

Впрочем, Грейнджер даже это чудовищное сочетание идёт. Драко подаёт ей пальто, как-то отстранённо размышляя о том, как же ему застила глаза ненависть к грязнокровке, раз он этого не замечал все школьные годы. Красивая же. Грейнджер — красивая. И даже волосы её, над которыми Драко так любил потешаться в школе — длинные, вьющиеся мелким бесом, скользнувшие сейчас по его пальцам — красивые.

Он хмурится этим мыслям, застёгивая собственное пальто на все пуговицы.

— Идём? — спрашивает она, и Драко просто кивает в ответ.

Меньше всего на свете ему хочется сейчас выходить под шотландский снегопад, и дело вовсе не в том, что на улице стоит собачий холод. Просто не хочется — и всё тут. Но приходится. Драко поднимает воротник повыше, быстро шагая вслед за Грейнджер по проторенной среди сугробов дорожке, и молчит — как молчит и она: летящий в лицо снег не способствует поддержанию светской беседы.

Или, может быть, ей просто неловко за то, что произошло на кухне. Ему вот и то почти неловко: дракклов Поттер будто нарочно выгадал для своего появления худший из всех возможных момент, напрочь похерив ту странную почти-магию, что — Драко готов поклясться — произошла между ним и Грейнджер каких-то двадцать минут назад.

Когда она неожиданно берёт его за руку, Драко вздрагивает. А потом понимает: они просто дошли до границы антиаппарационного барьера, вот и всё.

Гермионе почему-то становится горько от этой мысли, и она чуть крепче, чем следовало бы, сжимает пальцы Драко ещё несколько мгновений после парной аппарации. Лондон встречает серой утренней слякотью — налипший на волосы и плечи Малфоя снег кажется здесь, в Хаверинге, чем-то чужеродным, и Гермиона с трудом сдерживается от того, чтобы его стряхнуть. Это было бы слишком… слишком личное, что ли. К тому же ей пора — дети уже наверняка проснулись и обнаружили на кухне не слишком трезвого дядю Гарри, которого и помнят-то разве что по семейным праздникам в «Норе».

— Мне нужно возвращаться, — говорит она, наконец разжимая ладонь.

— Ну да, — усмехается Драко, — Поттер уже заждался.

Гермиона хмурится. Неужели Малфой не в состоянии забыть про дурацкую школьную вражду даже после всего, что с ним произошло?

— Да, — коротко отзывается она, — заждался, наверное.

— Так возвращайся.

Она пожимает плечами: вот уж и впрямь — его забыла спросить. Уж сообразит как-нибудь, возвращаться ей или нет, большое человеческое спасибо.

— С Рождеством, Малфой, — коротко говорит Гермиона и слышит ответное «с Рождеством, Грейнджер» за секунду до аппарации.

Обратную дорогу до дома она проделывает не в самом радужном настроении — ещё и ветер, как назло, снова сменил направление: мокрый снег летит прямо в лицо, налипает на ресницы и забивается в волосы. О безотказном «Импервиусе» Гермиона вспоминает за пару десятков шагов до крыльца — и раздражённо чертыхается на свою маггловскую природу: мало просто отлично знать бытовые заклинания — для их рефлекторного применения нужна привычка. Автоматизм, которого у неё не выработалось до сих пор. Вот в чём настоящая разница между чистокровными и магглорождёнными, между ней и Драко: там, где она первым делом ищет выключатель, он бы просто зажёг «Люмос». Этому не научиться в Хогвартсе — и даже за пятнадцать лет жизни в магическом мире, как оказалось, не научиться.

Впрочем, она за эти годы не научилась многим вещам — например, не беситься из-за придури Малфоя. Поттер её заждался, видите ли.

Ну да, заждался.

В процессе ожидания он уже открыл «Блишен» и хорошенечко к нему приложился — четверти бутылки не хватает. Впрочем, судя по тишине в доме, дети ещё спят… спасибо и на том. Гермиона стоит в дверях, глядя на понурого пьяного Гарри, и пытается вспомнить, когда ещё она видела его настолько разбитым. По всему получается, что только несколько раз: после смерти Сириуса, после смерти Дамблдора… да ещё, пожалуй, в день, когда Гарри узнал, что Блэк — его крёстный. Ну и после битвы за Хогвартс, конечно.

Тенденция налицо и Гермионе совсем не нравится.

Она понятия не имеет, что делать и говорить — так что просто берёт чистый стакан из шкафчика и садится напротив. Протягивает ладонь, кладёт на опущенную растрёпанную макушку.

— Гарри, — негромко зовёт она, — что стряслось?

Если что-то Гермиона и понимает в этой жизни — так это то, что без веского повода Гарри Поттер, Избранный, герой Второй магической войны, кавалер ордена Мерлина первой степени, самый молодой глава Аврората за последние полторы сотни лет, et cetera, et cetera, et cetera… так вот — без весомой причины Гарри бы к ней на порог не заявился. И дело не в бесчисленных регалиях — у неё самой их сколько хочешь — и даже не в том, что они за пять лет поговорили наедине едва ли с десяток раз, нет; просто разговоры эти были настолько неловкими и бессмысленными, что желания повторять их у Гермионы давно уже не возникает. У Гарри, судя по всему, такого желания не было тоже.

По крайней мере, до сегодняшнего дня.

— Тебе не кажется, Гермиона, — он кладёт щёку на отполированную столешницу и смотрит на неё снизу вверх глазами больной собаки, — что вся эта хуйня — не совсем то, о чём мы с тобой мечтали?

— Ох, — только и говорит она, чувствуя, как на лицо выползает дурацкая и совершенно неуместная улыбка. — Какая именно, Гарри?

— Вся, — твёрдо повторяет он. — Абсолютно вся эта хуйня.

Нечем крыть.

— Вообще — кажется. Знаешь что, давай-ка я тебя накормлю, — говорит Гермиона и тут же усмехается. — Я уже как Молли, конечно. Заразно это, что ли…

— Надеюсь, ты всё-таки не как она, — неожиданно жёстко говорит Гарри. Настолько жёстко, что уже стоящая у плиты Гермиона вздрагивает и оборачивается.

— Гарри…

— Знаешь, я-то думал, что мы победим Волдеморта — и начнём жить. В смысле, нормально жить начнём, так, как нам хочется. Не по указке.

Плохо дело.

Гермиона наконец перекладывает фасоль, грибы и яичницу на тарелку, ставит перед Гарри: закусывать-то надо. Даже представить страшно, столько он уже выпил — и как не расщепило при аппарации? Вот уж и правда, везёт дуракам и пьяным. А уж пьяным дуракам…

— Знаю, знаю, — она вздыхает и снова садится за стол. — Ешь давай.

— Да не хочу я, — дёргает плечом Гарри, но за вилку всё-таки берётся. — Спасибо.

— Пожалуйста, — Гермиона подпирает щёку рукой и тяжело вздыхает, глядя, как друг — всё-таки друг — расправляется с яичницей. Думает: некоторые вещи не меняются. И отношение к некоторым людям не меняется, даже если вы не общались годами — рано или поздно такой человек появится на твоём пороге, и ты обязательно накормишь его завтраком и подумаешь, что ничего за эти годы не изменилось. Ничегошеньки.

Очень хочется сказать что-нибудь глупое. Например, «я скучала». Или «нет, ну какой же ты всё-таки мудак, Гарри Поттер». Или «хорошо, что ты пришёл».

Вместо этого Гермиона просто разливает по стаканам «Блишен», рассудив, что без дополнительной порции чего-нибудь горячительного разговор у них не заладится.

— Знаешь что, — она придвигает к его тарелке стакан, — давай-ка по одной. А то что как неродные.

Интересно, два дня подряд пить — уже алкоголизм, или для полноты картины всё-таки нужно пригласить завтра Невилла?

«По одной» оказывается недостаточно. Они повторяют трижды, прежде чем Гарри наконец начинает похлопывать себя по карманам — Гермиона безошибочно узнаёт этот жест и изумлённо смотрит на друга.

— Ты с каких это пор курить начал, аврор Поттер?

— С полгода. И не курить, а так, — Гарри неопределённо машет рукой. — У тебя можно?

— Дай я хоть Хьюго с Роуз к Молли переправлю, — Гермиона качает головой. — А так — можно, «Aeris Purificatio» никто не отменял. Я волшебница или как?

Гарри усмехается: этой их старой шутке-междусобойке сто лет в обед, и она уже почти пароль. Вот только усмешка у него получается какой-то невесёлой — у Гермионы сердце сжимается. Да что у него такое случилось, в конце концов?

— Пойду-ка я их будить. Подождёшь?

— Да куда я денусь, — Гарри наконец выкладывает на стол сигареты и зажигалку. — Давай. Мои уже там, наверное.

Разбудить и собрать детей — дело не самое быстрое, но Гермиона управляется в рекордные даже по собственным меркам сроки: спустя двадцать минут они уже топчутся на ковре перед камином. Заспанный Хью прижимает к груди Малфоевского медведя — кажется, у него появилась новая любимая игрушка — и трёт глаза кулаками.

— Побудете сегодня у бабушки с дедушкой, поиграете с Алом и Джеймсом, — Гермиона бросает в камин горсть летучего пороха. Пламя занимается зеленью. — Рози, ты за старшую. Ведите себя хорошо, ладно?

— Ладно, — серьёзно отзывается Роуз. — А когда ты нас заберёшь?

Хороший вопрос. Судя по состоянию Гарри, предполагаемому количеству алкоголя и этому вот унылому «куда я денусь»…

— Завтра утром, солнышко, — …смотреть на ситуацию надо реалистично.

— Ла-а-адно, — снова тянет её очень взрослый и ответственный пятилетний ребёнок.

— Всё, нам пора, давайте руки, — она покрепче ухватывает обоих детей за ладошки и заходит в камин. — «Нора»!

На кухне «Норы» её встречает Молли — под руками у неё крутятся Ал и Джейми, а в стоящей на столе переносной колыбельке воркует с погремушкой Лили. На секунду Гермиону колет стыд: у миссис Уизли и без того дел невпроворот, а тут ещё и она со своими двумя свалилась ей на голову. Впрочем, заявившийся в гости — и явно небеспричинно заявившийся — Гарри был событием настолько экстраординарным, что Гермиона готова пойти на сделку с совестью.

— Здравствуй, милая, — Молли заключает её в объятья, а когда отстраняется, Гермиона видит, что глаза у той на мокром месте. — Гарри у тебя, да?

— Здравствуйте, — растерянно бормочет она. — Откуда вы…

— Ох, — миссис Уизли промакивает глаза краешком передника, — поговори с ним, Гермиона. Может, хоть ты его на ум наставишь.

— Что случилось? — это начинает её пугать.

— Я старая дура, вот что случилось, — Молли говорит это чуть громче, чем стоило бы, и Лили начинает плакать. — Детка, поверь, я зла не хотела. Ни ей, ни ему… Мерлин, да что же такое-то. Подожди, я сейчас…

— Миссис Уизли, что стряслось? — Гермиона потихоньку теряет терпение — и чувствует, что и Хью вот-вот начнёт шмыгать носом из-за нервозности взрослых. — Рози, мальчики, идите-ка в гостиную к дедушке Артуру.

— Ну мам! — Роуз тоже явно хочет узнать, что тут стряслось. Вот же… достался ей ребёнок.

— Без «мам», — Гермиона наклоняется, чтобы чмокнуть Хьюго в щёку, а потом гладит дочку по волосам. — За старшую, помнишь?

— Ну… да, — наконец сдаётся Роза. — Хью, идём.

Дождавшись, пока объединённый поттеровско-уизлевский выводок покинет кухню, Гермиона переводит взгляд на качающую колыбельку Молли. Опускается на стул — Гарри ждёт, конечно, но и свекровь в таком состоянии оставлять нельзя. Тем более, что даже предстоящий развод с Роном не испортил их отношения: миссис Уизли открыто ничью сторону не приняла, но и дураку было понятно, что походы сыночка на сторону она не одобряет, как и идиотку Браун. А не открыто… в общем-то, именно у неё на плече Гермиона выплакалась, когда всё окончательно полетело к чертям. Да и некому больше было плакаться.

— Старая дура, — повторяет миссис Уизли и утирает глаза передником.

В дверях кухни появляется мистер Уизли. Выглядит он на редкость пожёванным — в смысле, он всегда как-то так выглядит, конечно, но сегодня особенно.

— Хватит юродствовать, Молли, — неожиданно резко обрывает он жену, и Гермиона чувствует, как у неё округляются глаза от изумления.

Впрочем, миссис Уизли тоже прекращает плакать и замирает, глядя на мистера Уизли. Да уж, нечасто подобное случается в «Норе»: Гермиона старательно вспоминает, когда ещё отец Рона говорил с Молли таким тоном — и не может припомнить.

— Артур, ты прекрасно знаешь, что я хотела детям счастья!

— Видишь ли, Гермиона, — он дёргает дверную ручку, убеждаясь в том, что дверь плотно закрыта, — проблема заключается в том, что у твоей свекрови очень своеобразные представления о семейном счастье.

— Да объяснит мне хоть кто-то, что здесь произошло? — Гермиона всё-таки теряет терпение. — Прямо с утра ко мне заваливается пьяный Гарри, которого только чудом не расщепило, теперь это — я уже ничего не…

— Она, — устало говорит мистер Уизли, кинув на дверь «Оглохни», — подпаивала Джинни и Гарри.

Гермиона переводит взгляд с него на Молли и обратно. Недоумённо хмурится.

— Подпаивала?

— Да, — он прислоняется к дверному косяку. — Каким-то любовным зельем. Годами. С вашего шестого курса, как я понимаю.

— А ты это выяснил и никак не мог промолчать, да? — Молли почти шипит. — Не думал, что им лучше и дальше не знать?

— Ты сломала детям жизнь, Молли, — Артур говорит очень тихо и пугающе твёрдо. — Об этом не подумала?

— «Сломала жизнь»? Это каким же образом? Ты вообще понимаешь, за кого вышла замуж твоя дочь, Артур? Благодаря мне вышла!

— За нелюбимого мужчину!

— О, а если бы она выскочила за этого своего слизеринского сопляка, было бы гораздо лучше, да? — миссис Уизли отшвыривает на стол скомканное полотенце.

Эта сцена выглядит настолько нелепой и невозможной, настолько идиотской, что Гермиона не сдерживается. На смешок оборачиваются и Артур, и Молли — и она виновато и глупо улыбается.

— Это какая-то шутка, да? — спрашивает Гермиона, прекрасно уже понимая, что не шутка. — Какое ещё любовное зелье? Зачем, они ведь…

Они ведь друг друга не любили. Даже Джинни курсу к четвёртому перестала зеленеть при виде Гарри, а уж Гарри…

— Зачем, — растерянно повторяет она, — миссис Уизли, это ведь… это ведь незаконно!

Почему-то из всех возможных аргументов Гермиона решает использовать самый идиотский.

— Это семейное дело, милая, — мягко говорит Молли, — я решила, что так будет лучше для…

— …тебя? — в голосе мистера Уизли прорезается неожиданная ирония.

— Для всех! Абсолютно для всех, Артур! Для Джинни, для Гарри, для нашей семьи!

— Да к Мордреду такое… к Мордреду это всё! Молли, ты сама-то понимаешь, что это немногим лучше «Империуса»?

— Не драматизируй, Артур Уизли!

В переносной колыбельке разражается отчаянным воем маленькая Лили, и это будто бы приводит всех в чувство. Гермиону, по крайней мере, приводит.

— Хватит, — твёрдо говорит она, — хватит, я не…

Не хочет всего этого знать. Не хочет разочаровываться в людях, которые столько лет были для неё единственной семьёй. В женщине, которая — даже когда должна была всецело поддерживать собственного сына — заменила ей мать, разочаровываться не хочет.

Жалко только, что выбора Гермионе не оставили.

— Я услышала достаточно, — наконец выдавливает из себя она. — У меня дома прямо сейчас сидит Гарри, и я буду очень благодарна, если вы присмотрите за детьми до завтрашнего утра.

И не подольёте им в кашу какой-нибудь дряни, ага. Для их же блага.

— Скажи Гарри…

Господи, да она издевается.

— Я не собираюсь ничего ему говорить, миссис Уизли! — Гермиона вдруг осознаёт, что пятится к камину, как будто Молли Уизли — какая-нибудь мантикора, а не… не Молли Уизли, в общем. — Сами заварили — сами и расхлёбывайте!

Если это в принципе можно расхлебать.

Она заставляет себя повернуться спиной к свекрови — это требует почти осязаемого, почти физического усилия — и сгрести из стоящей на каминной полке миски горсть «летучего пороха».

— И успокойте Лили, она так надорвётся, — уши закладывает от детского плача, но Гермиона не может заставить себя остаться здесь даже на лишние пять минут. Просто не может — и всё тут. Вместо этого она бросает «порох» в пламя, и кухню на мгновение освещает зелёный всполох. — Коттедж «Чертополох»!

Пиздец, — только и успевает подумать она, пока её мотает в бесконечном калейдоскопе кадров из чужих гостиных и кухонь, — какой же всё это невероятный пиздец.

На ковёр в собственной гостиной Гермиона едва ли не вываливается на четвереньках. Почти. Да и неважно, потому что она немедленно опускается на пол и проводит по лицу ладонью, пытаясь осмыслить случившееся в «Норе» подобие разговора. Не получается ровным счётом ничего — какое, к чёрту, любовное зелье, какой ещё шестой курс? Да даже если и так: они потом год по лесам мотались — и что? Не разлюбил же Гарри Джинни, верно?

Так, может быть, они и без зелья друг друга любили.

Любили бы.

Больше всего ей хочется, чтобы это оказалось ошибкой или дурацким розыгрышем — чем угодно, но только не правдой. В который раз хочется заснуть и проснуться в своих пятнадцати, чтобы предотвратить, предостеречь, остановить, чтобы её жизнь и жизни её близких не оказались этим абсурдом. Потому что они не этого хотели. Потому что, чёрт побери, они такого не заслуживали.

«Не совсем то, о чём мы с тобой мечтали».

Гермиона вытирает глаза тыльной стороной ладони и поднимается с пола. Делает несколько глубоких вдохов и выдохов, стараясь успокоиться: как бы она сама ни нуждалась в утешении после всех свалившихся на неё новостей, Гарри сейчас ещё хреновей.

— Гарри, дай сигарету, а? — просит она, зайдя на кухню.

— Вот уж не думал, что мисс Правила-Превыше-Всего курит, — Гарри беззлобно усмехается и протягивает ей пачку вместе с зажигалкой.

— Мисс уж восемь лет как миссис, — Гермиона опускается за стол и вытягивает сигарету. Щёлкает зажигалкой. — Закуришь тут с вами… у, хорошо-то как.

— Угу, — Поттер забирает пачку и вытряхивает из неё вторую сигарету. — Куда уж лучше.

Некоторое время они молчат, пока кухня медленно заполняется сизоватым дымом. Гермиона приспосабливает под пепельницу пустую чашку из-под антипохмельного, оставленную на столе Малфоем. Утренний разговор с ним теперь кажется почти нереальным — как и то, что они стояли на этой самой кухне и обнимались всего пару часов назад.

Неожиданно Гермиона ловит себя на мысли: сбежать бы отсюда в Хаверинг и прятаться там в малфоевской квартире до тех пор, пока всё как-нибудь само собой не рассосётся без её участия. Проблема в том, что чёрта с два оно рассосётся, так ведь? Опять же — дети в «Норе», Поттер на кухне. Какой там Хаверинг.

— Молли с ума сошла, — наконец говорит Гермиона. — Не знаю, о чём она вообще…

— О деньгах, конечно, — пожимает плечами Гарри, стряхивая в чашку столбик пепла. — О деньгах, о положении в обществе, о том, что я вот-вот найду себе кого-нибудь — или вот о том, что Джинни уже нашла и вполне серьёзно настроена. Молли не сошла с ума, понимаешь? Она всё отлично продумала.

Неожиданно циничные рассуждения — для Гарри-то. Но, в общем-то, здравые.

— Кто ты такой и куда подевал Гарри Поттера? — Гермиона с наслаждением затягивается и немедленно начинает кашлять. В последний раз она курила… кажется, четыре года назад, на одной из встреч выпускников. С двумя детьми курение — непозволительная роскошь.

— Давай полегче, — Гарри смотрит на неё с тревогой, и это было бы даже мило, если бы только не сопутствующие обстоятельства.

— А давай без «давай», — морщится Гермиона. — Подожди, я стаканы принесу.

Ходить по кухне с зажжённой сигаретой в руке — какой-то особый сорт удовольствия. Гермиона думает: не хватило ей всего этого, не урвала, пока можно было урвать. Дружеские попойки, разговоры на прокуренной кухне арендованной квартиры, похмельные утра, прогулянные лекции в колледже, в конце-то концов, — короче говоря, всё то, что она благополучно променяла на несколько лет войны и не слишком-то удачное замужество.

Жалела ли она? Жалела, чёрт возьми. Любой бы жалел.

Гермиона ставит стаканы перед Гарри.

— Разливай, — говорит она и невольно вспоминает вчерашний вечер и Малфоя.

Хорошо всё-таки было. Странно, но хорошо.

— Я думал, ты меня на порог не пустишь, — усмехается Гарри, наполняя стаканы «Блишеном».

— С чего бы? — приподнимает брови Гермиона в деланном недоумении. — Мы всего-то пять лет толком не разговаривали.

Гарри невесело усмехается и наконец закуривает.

— Именно. Ты меня простишь?

В глазах почему-то начинает щипать.

— Гарри Джеймс Поттер, — говорит она, — ты всё-таки потрясающий дурак. Если не заметил, я тоже давненько пропала с радаров… и жутко рада тебя видеть, чтобы ты знал.

— Честно? Не заметил, Гермиона. Ну, то есть сначала не заметил, знаешь, а потом оказалось, что поговорить толком не с кем, а к тебе идти страшно. Или стыдно.

— Угу, — соглашается Гермиона. — И неловко. Знаю.

— И неловко, — кивает он. — Как твои дела, Гермиона?

— Ты вот только не говори, что «Пророк» не читаешь, — Гермиона криво улыбается, прекрасно понимая, что даже спустя столько лет Гарри не примет эту улыбку за чистую монету. Так что и пытаться не стоит, наверное. Она вздыхает и хмурится. — Развожусь, сам знаешь. Ты и сам в курсе Роновых похождений.

— В смысле?

Гермиона чувствует, как начинает заводиться. Точнее, уже завелась.

— Гарри, последнее, чего мне сейчас хочется — чтобы ты прикрывал передо мной его шашни с Браун. Я уже в курсе, и даже ваша настоящая мужская дружба, которую мне, дуре, конечно же, не дано понять…

— Гермиона.

— …короче, вот просто не начинай, а? — холодно заканчивает она.

— Я не знал, Гермиона, — Гарри смотрит ей прямо в глаза, и она с удивлением понимает: не врёт. Он всегда был хреновым лжецом, и вряд ли что-то изменилось за прошедшие годы.

— Удивил. По-моему, в курсе были все, кроме меня, а уж ты-то…

— Ну?

— Его лучший друг.

— И твой.

— Со мной ты пять лет толком не разговаривал, — пожимает плечами Гермиона, — а с ним каждый день работал.

— И, видишь ли, каждый день был занят немножко другими вещами, — огрызается Гарри, — например, пытался не сдохнуть.

Какого чёрта он говорит с ней таким тоном? Ещё один. Нашли девочку — что Поттер, что Малфой. И впрямь, с чего он взял, что может завалиться к ней на порог как ни в чём не бывало и сказать «как дела?».

— Тяжела аврорская жизнь. Боялся, что упавшим с полки досье Волдеморта насмерть прихлопнет? — язвительно интересуется она.

— Боялся, что нарушенным Непреложным насмерть прихлопнет! — Гарри резко тушит о чайное блюдце наполовину выкуренную сигарету, а потом, видимо, наконец соображает, что сказал. Поднимает на неё хмурый взгляд, но ничего не добавляет: спрашивай, мол.

Гермиона молчит. Тоже… соображает. Непозволительно долго соображает — с запозданием на пять лет.

А когда наконец складывает два и два, получившееся в результате «двадцать восемь» ей совершенно, ну вот совершенно не нравится.

Здесь можно почитать небольшой вбоквел про Молли Уизли: https://fanfics.me/fic192493.

А ещё у «Интермеццо» появился классный тизер — забегайте посмотреть: https://t.me/zayworon/971.

Some rise by sin, and some by virtue fall.

(Shakespeare, Measure for Measure)

Мозги работают с такой скоростью, словно Гермионе снова пятнадцать и она сидит на коллоквиуме по Нумерологии, а у Вектор — настроение завалить половину курса.

Гарри дал Непреложный обет. Это само по себе поразительно с учётом того, что он, конечно, дурак и гриффиндорец, но уж никак не самоубийца — а чтобы дать Непреложный, самоубийцей быть необходимо. Взять хоть Снейпа: тот явно задолбался жить посреди балагана, который устроили Дамблдор и Волдеморт, и решил наложить на себя руки столь нетривиальным образом. Других кретинов, которые бы поклялись собственной жизнью исполнить какую-нибудь невыполнимую херню, Гермиона припомнить сходу не могла… ладно, неважно. А что важно?

Важно то, что клятву Гарри должен был дать добровольно… ну, плюс-минус добровольно — и осознанно вдобавок. Это раз.

Важно то, что Рональд начал таскаться налево ещё до рождения Хьюго; теперь это и дураку — то есть дуре — понятно. Разумеется, язык за зубами с Гарри держать Рон не стал бы — а значит, к тому времени они уже практически не общались. То есть три с половиной года Поттер ходит под Непреложным, так? Так. Допустим, даже четыре — до Рона наверняка не сразу дошло, что его любовными похождениями не слишком-то интересуются. Четыре как минимум. Это два.

Важно, в конце концов, то, что Гарри и с ней перестал общаться примерно тогда же — ну, может быть, чуть пораньше. Гермиона думала, что это она от него отдалилась, но если допустить, что процесс был как минимум не односторонним…

…Если допустить, что они перестали общаться, когда Гарри дал клятву — значит, это было пять лет назад или около того.

А что ещё интересного произошло пять лет назад?

Ну да.

— Ты до сих пор под Обетом? — спрашивает Гермиона. Возможно, слишком резко спрашивает — но ей нужно убедиться в том, что её догадки верны.

— Нет.

— Давно?

— Несколько месяцев, — фыркает Гарри. — Знаешь, всё-таки наблюдать за тем, как ты думаешь, — сущее удовольствие.

Значит, угадала.

Пять лет под Непреложным. Пять.

— Убью сукина сына, — неживым голосом сообщает Гермиона.

— Да брось, Гермиона, Малфой не при делах, — Гарри пожимает плечами. — И даже, полагаю, не в курсе.

— Это как? Подожди, — она даже руками машет, — Малфой сам мне вчера сказал, что ты лично…

— Проследил за тем, чтобы он вышел из Азкабанам живым. Ну да. — Гарри откручивает с бутылки пробку и разливает виски по стаканам. — Но это вовсе не значит, Гермиона, что…

— …что Малфой каким-то образом стряс с тебя Непреложный с клятвой вытащить его из Азкабана? — Гермиона хмыкает и приподнимает бровь. — Гарри, хорош заливать, ты его сам первым упомянул.

— Да ты дослушай, — он двигает к ней стакан. — Непреложный-то с меня стрясли. Но не Малфой, а…

В ней просыпается какой-то нездоровый азарт — как на приснопамятной Нумерологии, когда в таблицах упорно не хотели сходиться цифры.

— Подожди, — шикает она на Гарри, — я сама додумаюсь!

Гарри скрещивает руки на груди, откидывается на спинку стула и выжидательно (издевательски!) смотрит на неё поверх очков. Так и хочется намылить ему шею — наверняка ведь разгадка где-то на поверхности, совсем очевидная и отвратительно простая. Гермиона раздражённо втягивает воздух сквозь зубы и автоматически щёлкает пальцами, пытаясь поймать за хвост старательно ускользающий ответ.

И снова пора задать самый главный вопрос: cui bono. Кому выгодно, — когда-то спрашивала она себя, — освободить Малфоя? Оказалось, что Гарри; вот только этот ответ ничего не упростил. Так кому на самом деле выгодно освободить Малфоя? Да никому, чёрт возьми: очевидно, всем наплевать, не подох ли он ещё в этом своём Хаверинге. Ни единого сочувствующего слизеринца на горизонте что-то не наблюдается — только парочка чокнутых гриффиндорцев, один из которых к тому же был под Непреложным.

Гермиона неожиданно для себя задумывается о том, куда вообще залились Малфоевские приятели — Гойл, Забини, Нотт, Паркинсон… ладно, с Паркинсон история отдельная. Но остальные? Вроде бы Гойл и Нотт до сих пор в стране. Это Забини, когда запахло жареным, спешно выехал из Британии и…

Вот оно. Министерские скрипели зубами так громко, что отзвуки даже до Гермионы дошли: Забини выехал из Британии и помог леди Малфой выбраться из крепких объятий любящей Родины.

— Ну конечно, — бормочет Гермиона, поднимая наконец взгляд на Гарри. — Нарцисса.

— Я думал, быстрее сообразишь, — тянет Поттер с деланным разочарованием.

— Куда там, я скромная домохозяйка, — невозмутимо парирует она. — Мне мозги материнством отшибло.

Гарри издаёт странный сдавленный звук, который при должной фантазии можно определить как смех. Они берут стаканы и чокаются.

— В общем, такая вот история, — он разводит руками. — Даже рассказывать толком нечего.

— «Нечего»? — возмущается Гермиона. — Ты почему вообще в это дерьмище ввязался? Ну не на слабо же она тебя взяла.

— Вот уж не думал, что услышу от тебя слово «дерьмище».

— Ты за пять лет много чего пропустил. Не сворачивай с темы, Гарри, — чем она тебя прижала?

— Вот ведь вцепилась! Аврор Грейнджер, я тебя в следователи переведу, имей в виду. С таким талантом отсиживаться в архиве — преступление.

— Вот уж спасибо, старший аврор Поттер, — хмыкает она. — Только я вышла из декрета — сразу запрягаешь.

— Видел я твой выход из декрета сегодня утром. Что это вообще было?

— Гарри!

Гермиона хмурится, в упор глядя на друга.

— Ладно. Помнишь, я рассказывал, что в девяносто восьмом Волдеморт отправил мать Малфоя проверять, точно ли я окочурился?

Она просто кивает: ну да, о таком забудешь.

— Ну и вот. Когда Малфоев окончательно прижали, она заглянула ко мне на Гриммо, 12, и напомнила, что за мной должок… стребовала Непреложный. Знаешь, даже обидно как-то — как будто я сам не попытался бы помочь.

Поставить себя на место Нарциссы, а на месте Драко представить Розу или Хью — это не так уж и сложно. Совсем, в общем-то, легко. Может быть, Гермионе и впрямь отшибло мозги материнством, но… едва ли она стала бы полагаться на чьё-то «я попытаюсь помочь», будь это хоть трижды Избранный и четырежды гриффиндорец Поттер. Ей были бы нужны гарантии — и эти гарантии она выцарапала бы у Гарри когтями.

— Допустим, — кивает Гермиона. — Но какого чёрта ты не пришёл с этим к нам с Роном, Гарри? Зачем было играть в героя и разгребаться одному?

— Такого, — отзывается Гарри, — что условия Обета не позволили. Гермиона, ты правда думаешь, что я бы молчал в тряпочку пять лет, если бы не это?

Да, тут она перегнула.

— Прости, правда твоя. Но это-то ей было зачем?

— Ты будешь смеяться.

— Ну?

— Чтобы ты не придумала, как обойти условия Непреложного!

— Что-то ну вот вообще не смешно, — бурчит Гермиона и тут же уточняет: — А какие были условия?

— Вот-вот, — Гарри хмыкает и делает глоток из своего стакана.

Текст Обета он всё-таки цитирует — быстро, чётко, на память, — и Гермиона крепко задумывается, а потом морщится и качает головой: нет, открутить Гарри она не смогла бы при всём желании — в клятве нет ни единого изъяна, ни одной зацепки. Нарцисса то ли сама так умна, то ли заплатила кому-то из законников… хотя нет, вряд ли. И дело даже не в том, что это редкие птицы в магической Британии: просто никто не станет выносить на публику столь щепетильный договор. Кстати…

— Кто скреплял?

— Забини.

— Ну конечно, — раздражённо отзывается она.

— Неплохой, кстати, парень, — вдруг говорит Гарри. — На редкость вменяемый, особенно для слизеринца.

— Малфой тоже, — вырывается у Гермионы.

— Это не он ли тебя грязнокровкой шесть курсов подряд называл? — Гарри хмурится.

Гермиона опускает подбородок на сложенные руки и задумчиво смотрит на друга. Молчит, пытаясь обдумать этот справедливый, в общем-то, вопрос. Малфой ведь и впрямь жизни ей не давал в школе; по крайней мере, курса до пятого. Гарри ведь даже не представляет, насколько глубоко её задевали подначки слизеринцев — верховодил которыми, разумеется, Драко — и сколько раз она ревела в туалете Миртл после какой-нибудь спаренной Травологии, на которой ей в волосы тайком засовывали компостных червей. Не пересчитать.

— Люди меняются, — наконец говорит она, и Гарри немедленно начинает ржать.

— Потрясающе глубокая мысль, — произносит он, отсмеявшись. — Особенно для тебя.

— Не знаю, что ещё ты рассчитывал от меня услышать, — Гермиона раздосадованно дёргает уголком рта и вытаскивает из пачки сигарету.

— Я и сам не знаю. Просто… Малфой, Гермиона!

— Ты так это говоришь, будто я с ним сплю, — она щёлкает зажигалкой и замирает, словив на себе ошалелый взгляд Гарри. — Что?

— Ты права.

— А?..

— Люди меняются.

Гермиона только плечами пожимает. Затягивается. Ну вот и что тут скажешь? Малфой изменился, она изменилась, Гарри тоже изменился — и вряд ли хоть кому-то из них это принесло радость. Но и сокрушаться тоже бессмысленно. Живые — и спасибо.

— Ладно, проехали, — говорит она вместо этого. — Допустим, рассказать про Обет ты мне или Рону не мог. Но совсем пропадать зачем?

— А как ты представляешь себе наше общение? — Гарри морщится, как от зубной боли. — «Привет, Гермиона, отлично выглядишь! Я, говоришь, не очень? Да у меня проблемы, но какие — я не скажу. Как тебе погода? Пока!» — так, что ли? Ты бы всё равно заметила, что что-то не так, и выпытывала бы, в чём дело. Вспомни, с какой рожей Снейп на шестом курсе ходил по Хогвартсу — а у него-то была многолетняя привычка скрывать вообще всё.

Гермиона пытается поставить себя на место Гарри — и понимает, что он прав. Она бы всё равно жутко обиделась и сделала бы кучу странных выводов, которые не имели бы к реальности ни малейшего отношения.

— В общем, проехали, — говорит она, — я тоже хороша.

— Да нифига, — Поттер подливает в их стаканы ещё виски. — Ты тут ни при чём. Я и мужем был херовым, и отцом. Меня это не оправдывает — но вообще, знаешь, Обет как-то не способствует… не способствует, короче, ничему. Я всё время только и думал, как бы этого говнюка из Азкабана вытащить. Пять лет по звезде.

— Так уж и херовым, — это самоуничижение ей совсем не нравится.

— Херовым, херовым. Я вообще не понимал, как Джинни меня терпит, Гермиона, — качает головой Гарри. — Я же на работе буквально жил, дослужиться до старшего аврора пытался. «Приложить все силы для того, чтобы освободить Драко Абраксаса Малфоя в кратчайшие сроки», знаешь ли, и всё такое.

Гермиона морщится. Формулировка максимально говённая — с такой и впрямь не забалуешь.

— И даже так — пять лет.

— Да он вообще выйти не должен был, — ожесточённо бросает Гарри. — Я чудо сотворил, понимаешь?

— Не понимаю, — честно говорит Гермиона. — Я читала его дело, и это просто кусок фестральего помёта, а не дело, Гарри! Его развалить можно было ещё на стадии дознания. Да любой маггловский адвокат…

— Нихрена бы не сделал, потому что Малфоев хотели посадить — и посадили.

— Да здравствует британская судебная система, самая справедливая судебная система в мире! — салютует стаканом Гермиона.

— В Штатах ещё хлеще, — Гарри хмыкает. — Там Малфою сразу вышку бы выдали, МАКУСА с такими не церемонится.

— М-да, — задумчиво тянет Гермиона. — Но, можно подумать, поцелуй дементора многим лучше.

— Да брось. Даже при Волдеморте к поцелую никого не приговорили — хотя уж казалось бы.

— Ну да, Малфою просто немыслимо повезло с мерой наказания. Ты вообще его видел после Азкабана? — поджимает губы Гермиона. — Я не понимаю, как ты мог просто забрать его из тюрьмы и оставить разгребаться в одиночку… да у него даже денег на жильё не было. Классно придумано, аврор Поттер.

— Тебе не кажется, Гермиона, что я и без того достаточно для него сделал? — Гарри хмурится и отставляет в сторону свой опустевший стакан. — Да он мне за эти годы остоебал хуже орущей мандрагоры.

— И что?

— И то, что… — Гарри сдувается. Отводит взгляд. — Слушай, я просто не мог. Только и думал о том, что Непреложный наконец снят и я смогу жить своей жизнью. Смешно, да? Может, послать Аврорат к хренам.

— Что же не послал?

— Я ещё не настолько пьяный, чтобы тебе рассказать, — Гарри снова тянется к бутылке. — Давай ещё по одной.

— С меня пока хватит, — она накрывает свой стакан ладонью. — Не томи.

— Я…

Гарри отводит взгляд. Да что, Мерлина ради, он такого мог натворить?

— Гарри, что бы ты ни сделал, я всё равно буду на твоей… — начинает говорить Гермиона, но Гарри её обрывает.

— Не будешь. Я изменил Джинни.

На кухне воцаряется гробовая тишина. Гермиона переводит взгляд с Гарри на мерно тикающие настенные часы и обратно, чувствуя, что её мир разваливается на куски. Не после новостей о Непреложном обете и даже не из-за того, что натворила миссис Уизли — нет: именно сейчас, именно после этого откровения.

Потому что если она и считала, что есть на свете человек, который никогда не изменит своей жене — и не поставит под угрозу свой брак, в котором у него, на секундочку, родилось трое детей, в которых он души не чает… короче, это бы звучало как дурацкая шутка — вот только Гарри серьёзен донельзя. Как он вообще…

Стоп.

Как он мог?

— Как ты мог ей изменить? — наконец озвучивает свой вопрос Гермиона.

— Тебе объяснить, как это происходит? — раздражённо уточняет Гарри. — Технически?

— Да, блин, именно что технически! Ты же был под приворотным — так каким драным гиппогрифом ты вообще сумел сходить налево, Поттер?

— Кто вообще тебе сказал, что я был под приворотным?

— Молли… ну, в смысле, Артур сказал, а она…

— Не стала спорить с любимым мужем, да? Потрясающе, — усмехается Гарри. — Мелинда Уизли в своём репертуаре.

— В смысле?

— Гермиона, я старший аврор. Вообще — аврор. Как думаешь, — терпеливо, как маленькой, объясняет он, — нас проверяют на внешние воздействия, включая всякую зельеварческую хрень, или мы так и ходим печальными лохами, как было при Фадже? Конечно же я не был под привороткой.

— Но почему тогда…

— Я не был под привороткой, — повторяет он.

— Ты хочешь сказать, что Молли подпаивала Джинни? Только Джинни? — Гермиона смотрит на Гарри так, будто тот на её глазах превратился в Волдеморта. Или, точнее, миссис Уизли превратилась. — Да как вообще… но как ты узнал?

— Я же тебе сказал — я ей изменил, — на этот раз твёрдо повторяет Гарри. — Ну и решил признаться, конечно, начал извиняться, вся эта бесполезная херня, а она мне: ничего, Гарри, я всё равно тебя люблю, мы обязательно с этим справимся. Представляешь? Джинни — и «ничего»? Да она должна была наслать на меня столько проклятий, что в Мунго бы месяц просто разбирались, что это вообще было и кто этот мычащий ссущийся под себя гибрид упыря и квинтолапа со странным шрамом на лбу!

— И ты?..

— Заподозрил неладное, конечно. Я не совсем дурак, Гермиона. Если мне ткнуть таким в лицо, я догадаюсь, в чём дело, у меня на работе были случаи с приворотами. Да и артефакты Аврората и не такое дерьмо обнаруживали.

— А как ты понял, что это Молли?

— Да никак. Артур понял. Я, видишь ли, припёрся в «Нору» советоваться и упомянул, что основным ингредиентом этой дряни была алихоция — и вдруг оказалось, что по удивительному совпадению Молли очень любит эти цветочки. Прямо-таки в промышленных масштабах выращивает.

— Алихоция? — удивлённо переспрашивает Гермиона. — Да миссис Уизли у нас затейница.

— Ну да. Либо это она регулярно подпаивала привороткой Джинни, либо решила довести весь Девон до истерики. В общем, Молли настолько растерялась, что даже отрицать не стала.

Она устало проводит ладонью по лицу. Это всё-таки пиздец — обнаружить, что женщина, которая была тебе как мать, и мать-то, мягко говоря, так себе.

— Джинни уже знает? — осторожно спрашивает она.

— Знает.

Гермиона вопросительно смотрит на Гарри.

— Сказала, что у неё такое чувство, будто её восемь лет насиловали.

Гермиона замирает, пытаясь осмыслить эту формулировку — правдивую, справедливую, но до тошноты отвратительную.

— Гарри…

— Ну что «Гарри»? Джинни права.

— Не смей так говорить.

— А что это, если не насилие, по-твоему?

— Но это не твоя вина.

— А чья? Я восемь лет не хотел смотреть правде в глаза, Гермиона, потому что мне очень уж нравилось думать, что всё так замечательно сложилось — я выжил и женился на любимой девушке, и она души во мне не чает, и у нас дети… семья как с картинки, да? А оказалось, что меня в очередной раз наебали — и расплачиваться за мою тупость пришлось Джинни, — Гарри снимает очки и с силой трёт переносицу. — Господи.

— Как — чья? Не ты ей приворотку в чай подливал, Гарри, — отрезает Гермиона. — Миссис Уизли совсем уж… нет, ну это край.

— Я ей изменил. Я понимаю, что без этого мы ещё лет десять могли бы так прожить, но…

Гарри поднимает на неё взгляд — глаза у него воспалённые, усталые, и Гермиона впервые за это утро задумывается о том, спал ли он этой ночью. И когда вообще в последний раз спал.

— Что дальше? — осторожно спрашивает она, уже зная ответ.

— Развод, конечно, — Гарри старательно улыбается, и ей хочется залепить ему оплеуху, чтобы он пришёл в чувство. — Она оставляет мне детей, потому что, как ты понимаешь… ну, просто не готова.

— Ты сам-то готов? — Гермиона тяжело вздыхает. Нет, она вполне может представить Гарри отцом-одиночкой, и неплохим отцом, просто… чёрт возьми, ну почему у них теперь всё — так?

— А какие у меня варианты? Перепоручить их бабушке? — хмыкает Гарри, и она кивает: да, это и впрямь не вариант по целой куче причин. Причина первая: эта женщина выжила из ума. — Да ты и сама в курсе: я скорее сдохну, чем отдам детей на воспитание родственникам. Плавали, знаем.

Сравнивать Уизли с Дурслями — даже по меркам Гермионы как-то слишком.

— Не думаю, что Молли…

— А я не хочу проверять.

— Справедливо, — соглашается она. Спорить с ним сейчас явно бессмысленно. Вместо этого Гермиона хлопает ладонью по столу. — Так, Гарри, завязываем пить. Давай я тебе в гостиной постелю?

— Не хочу, — качает головой Поттер и укладывает голову на столешницу. — Поговори со мной, а? Я соскучился.

— Я тоже соскучилась, Гарри, — вздыхает она. — Расскажи о той девушке?

— О той, с которой… — он заминается.

— Угу, — Гермиона снова закуривает. — Зная тебя — всё серьёзно, да?

Кажется, этот вопрос ставит Гарри в тупик. Он выпрямляется и тоже тянется за сигаретой. Щёлкает зажигалкой, прикуривая и глубоко затягиваясь — словно паузу на размышление берёт.

— Серьёзно, наверное, — наконец говорит он. — Но это ничего не меняет.

— Хорошенькое «ничего». Это уже всё изменило. И не вздумай говорить «ну и кому от этого стало лучше?» — ты прекрасно знаешь, кому.

— Ага, ты давай ещё поверни мой поход налево как высшую добродетель, — грустно усмехается Гарри. — Мудацкий поступок, даже не отрицай.

— Даже не отрицаю. Но ты мне всё-таки не кажешься человеком, который трахает всё, что движется, — пожимает плечами она. — Давай сойдёмся на том, что оно к лучшему и что ты так больше не будешь.

Она улыбается, осознавая, насколько по-детски это звучит. И всё-таки ей хочется в это верить. В то, что самый честный, простой и хороший человек в её жизни не проебался — а если и проебался, то по крайней мере единожды. И уж по крайней мере жалеет об этом проёбе настолько, чтобы его не повторить.

Наивно, конечно, но сегодня у неё просто нет больше сил оставаться реалисткой.

— Спасибо, — Гарри крутит в пальцах сигарету, не поднимая взгляда на Гермиону. — Я думал, ты меня из дома выставишь после того, как… ну, понимаешь… Рон.

— Мне кажется, глупо равнять эти ситуации.

— Разве?

— По крайней мере, ты не врал Джинни в лицо годами. Рон завёл любовницу — и это не было ошибкой, не было единичным случаем, даже нормальным мужским решением не было. Прятался по углам, как…

— В моём случае это тоже не было ошибкой, Гермиона. Она мне нравится, давно нравилась, и предлагать ей стать моей любовницей… тебе не кажется, что это мерзко?

Гермиона молчит. Думает. Потом кивает и разливает остатки «Блишена» по стаканам.

— Это странно, наверное, но мне жалко Лаванду. Я дура, да?

— Ничуть.

— Она же по Рону с пятого курса сохла, а он повёл себя… ну, как Рон обычно себя и ведёт. Получается, что она его все эти годы любила?

— Получается, так, — Гарри качает головой, забирая свой стакан. — Что ж у нас всё так по-мудацки, а, Гермиона?

— Потому что мудаки.

Он смеётся и делает глоток виски.

— Ну да. Победив самого главного мудака, сам становишься мудаком. Так всё и работает.

Теперь очередь Гермионы смеяться — и чувствовать, как напряжение этого бесконечного дня уступает место чему-то другому. Хорошему и простому. Она и правда скучала по этой простоте — той самой, что так не хватало ей рядом с Роном, который любую дружескую подначку воспринимал как личное оскорбление.

— Дракон из тебя так себе, Гарри Поттер, но ты не уходи от вопроса. Это ведь кто-то из Аврората?

— А сама как думаешь? Я в последние пять лет из Аврората отлучался только на Рождество и Пасху — ну где ещё я бы кого-то нашёл?

— Чёртовы трудоголики. Признавайся, это Ридкалли? — Гермиона старательно хмурит брови. — Так и знала, что нельзя доверять секретаршам!

— Ага, она, — он явно сохраняет серьёзность из последних сил. — Не смог устоять перед кексами с черникой и этим её, знаешь, неповторимым шармом.

— А если серьёзно, то?..

Гарри задерживает дыхание, как перед прыжком в ледяную воду — а потом роняет короткое:

— Панс.

— Панси Паркинсон? — изумлённо переспрашивает Гермиона, не веря собственным ушам. — И этот человек мне что-то про дружбу с Драко говорил!

— «Дружбу»? «С Драко»? — Гарри вопросительно приподнимает бровь. Получается это у него, надо сказать, хорошо. Качественно.

— Не переводи на меня стрелки. Да Паркинсон тебя Волдеморту сдать предлагала!

— Как ты там говорила? Люди меняются.

Гермиона залпом опрокидывает в себя содержимое стакана. Морщится, коротко дышит через рот. Нет, всё-таки новости сегодняшнего дня — это что-то с чем-то. Чёрт-те что и сбоку Малфой.

— Нет, ну… — Гермиона с грустью смотрит на опустевшую бутылку. — Ну ведь Панси! Панси Паркинсон!

Ёбнуться.

— Она предпочитает «Панс», — рассеянно усмехается Гарри, взвешивая в руке стакан. — Знаешь, она совсем не такая, как в Хогвартсе. Нормальная.

— А я-то думала, в Аврорате нормальных не держат, — фыркает Гермиона. — Гарри, а с ней-то у вас теперь как?

— Никак, — морщится он. — Вообще никак.

— А давно вы…

— В августе, после общей пьянки в Аврорате. Наутро было неловко, я ушёл, она не была против. И всё, — Поттер трёт лоб ладонью. — Она заслуживает большего, чем одноразовый перепих с женатым мужиком, особенно после этой истории… ну, сама знаешь, с Малфоем.

Гермиона кивает: ещё бы она не знала. Магический мир — очень тесное место. Даже слишком тесное.

Как же жалко их всех, дураков, господи. Всех — и себя в том числе. Хоть вой.

— Ты ей-то это говорил?

— Нет, конечно. Мы теперь эти… очень хорошие коллеги. Здравствуйте, аврор Паркинсон, — здравствуйте, аврор Поттер.

— Ну и дурак же ты, аврор Поттер.

— Почему дурак? Она и сама не рвётся со мной об этом разговаривать.

— Ну а как ты себе это представляешь? «Гарри, ты переночевал со мной и свалил к любимой жене и детям, есть ли у нас какие-нибудь перспективы?» — нормально, да?

— Почему бы и нет! — огрызается Гарри, и Гермиона устало вздыхает. С пятого курса мало что изменилось.

— Потому что Панси, — терпеливо говорит она, — то есть Панс, да, — потому что она понятия не имеет о том, что творится у тебя в голове, Гарри. И потому что с неё, думаю, хватит… такого. Если ты ничего не сделаешь — она тоже сделает вид, что ей не особенно-то и надо. Слизеринцы, ты же знаешь.

Некстати вспоминается ещё один слизеринец и его безнадёжное «Я понимаю, что Рождество отменяется» — и Гермиона впервые всерьёз задумывается о том, чего стоили Малфою и пресловутой малфоевской гордости эти его извинения в Министерстве.

Господи, да он же унижался. Пусть, конечно, по своим, слизеринским, меркам — но всё-таки унижался перед ней.

Люди, — думает Гермиона, — меняются. Слизеринцы меняются — и кто она вообще такая, чтобы осуждать Гарри за то, что он принял это как данность?

— Знаешь, когда у вас с Панси… с Панс… наладится, приводи её в гости, — твёрдо говорит она. — Я думаю, для неё это важно.

— Для меня тоже, Гермиона, — помолчав, отзывается Гарри. — Для меня тоже.

Too early seen unknown, and known too late!

(Shakespeare, Romeo and Juliet)

Утром среды Драко просыпается от звона будильника с тяжёлой головой — и, что ещё хуже, с тяжёлым сердцем. И совершенно не нужно быть гением, чтобы понять, в чём дело: конечно же, виноват грёбаный Поттер с его грёбаным визитом в коттедж Гермионы. У него всегда было удивительное свойство портить всё, до чего дотягивались его загребущие ручонки. Квиддич, кубок школы, расширенный курс Зельеварения, о котором Драко так мечтал на пятом курсе, — всё почему-то тускнело и меркло от прикосновений шрамоголового мудака, будто мало ему было всеобщего преклонения перед Избранным и нужно было обязательно заграбастать то, что было важно для одного конкретного слизеринца. Вот и без преувеличений волшебное рождественское утро в компании Гермионы оказалось безнадёжно изгажено поттеровским визитом — и больше таким уж волшебным не кажется.

Скорее уж унизительным.

В ушах стоит поттерово «мы можем поговорить наедине?», сказанное так, словно никакого Малфоя рядом вовсе не было. Впрочем, Гермиону — кажется, самое время снова начать называть её Грейнджер — это не покоробило. Драко вспоминает её взгляд, явственно намекающий на то, что ему пора выметаться обратно в Лондон, и морщится.

Можно, конечно, утешать себя тем, что он не стал дожидаться вежливой просьбы и сам убрался из её дома. Вот только глупо отрицать, что при этом он чувствовал себя так, словно ему в лицо плеснули ледяной воды: очень неприятно и очень… отрезвляюще. Для Грейнджер он просто неудачливый школьный знакомый, с которым её снова свела судьба спустя восемь лет после выпуска, — и которому она по доброте душевной не указывает на его место, хотя, может быть, и стоило бы… зато Поттер чувством такта не отягощён. Гермиона запросто могла бы осадить своего приятеля, но просто не посчитала нужным это сделать — конечно же, нет. Выбор между дружбой с Поттером и дружбой с ним даже не стоит; это и дураку понятно.

Непонятно только, почему от этого так херово.

Он старательно отгоняет эти мысли по дороге на работу, но получается почему-то из рук вон паршиво. Остаётся только пялиться в тёмное окно вагона метро и бесконечно прокручивать в голове моменты вчерашнего утра: шрам на руке Грейнджер, их разговор, её горячее дыхание на своей шее — невидимый глазу ожог поверх уродливой тюремной наколки. Последнее воспоминание заставляет Драко зябко повести плечами, словно в попытке стереть это почти прикосновение.

Не помогает ни это, ни даже забирающийся за ворот пальто влажный холодный ветер, гуляющий по Косой аллее. Драко на мгновение прикрывает глаза, прежде чем шагнуть в пропахшее слежавшимися травами нутро «Слаг и Джиггерс».

— С Рождеством, мистер Малфой, — медово улыбается Хислоп, и больше всего ему хочется развернуться и уйти отсюда. Вместо этого он разматывает шарф и стягивает пальто, а потом заставляет себя учтиво кивнуть старухе.

— С Рождеством, мадам Хислоп, — Драко торопливо уходит в подсобку и оставляет пальто на шаткой напольной вешалке.

Если повезёт, получится на весь день зарыться в рутинную работу: за праздники покупатели извели все запасы антипохмельного зелья, а сварить новое — дело небыстрое. Впрочем, он-то варить ничего не будет: куда ему без волшебной палочки? Подготовит ингредиенты, почистит котлы, уберёт в подсобке, помоет полы в аптеке — вот и вся работа, с которой справился бы даже самый безмозглый сквиб. С другой стороны, сам Драко сейчас ничем не лучше. Он устало выдыхает — подсобка холодная, удивительно, как пар не идёт изо рта, — и берёт с нижней полки ступку, в которой будет толочь змеиные зубы, и тяжёлый чугунный пестик.

Пальцы начинают ныть уже на третьей унции.

Драко привычно разминает ладони и останавливает взгляд на фамильном кольце Малфоев. Думает: теперь оно навсегда связано своей историей не только с десятками поколений его чистокровных слизеринских предков, не только с отцом и его смертью, но и с одной совсем не чистокровной гриффиндоркой. Может быть, об этом больше никто и никогда не узнает — но пока Драко будет его носить, он будет помнить. Что бы сказал на это Люциус Малфой? А что сказала бы мама, если бы узнала, благодаря кому её сын до сих пор жив? Что, если бы он пригласил Грейнджер поужинать и привёл в Мэнор?

Он усмехается этой мысли — и тут же поджимает губы, снова начиная ожесточённо толочь в ступке змеиные клыки. Нет больше отца, нет Мэнора, нет столового серебра и званых ужинов, а мать так невозможно далеко, что проще думать, что её нет тоже. И Грейнджер он не ровня: ну на какие деньги и куда он может её сводить на ужин? В «Дырку»? Так ведь не согласится — не захочет, чтобы их кто-нибудь увидел вместе. Драко вовсе не дурак и прекрасно понимает, почему она предпочитает встречаться с ним в Министерстве, в своём коттедже или, на худой конец, в маггловской забегаловке, — но уж никак не в магической части Лондона.

Колокольчик над входом в аптеку мелодично звякает, на мгновение отвлекая его от мыслей о Грейнджер — но только на мгновение. Он снова вспоминает это утро, вспоминает это её неоконченное «до сих пор не понимаю, как так вышло, что ты стал…» — Драко имел глупость на минуту, только на минуту подумать, что она хотела сказать «моим другом», но приход Поттера всё расставил по своим местам. Не стал он ей другом, и даже дурацкое рождественское утро с разговорами на кухне и обменом подарками ничего не изменило.

— Мистер Малфой, — раздаётся из зала дребезжащий, но при этом удивительно требовательный голос Хислоп, — подойдите-ка сюда.

Драко тяжело выдыхает и отодвигает в сторону ступку. Он ненавидит выходить в зал — даже холодная подсобка и монотонная работа приятнее цепких взглядов посетителей, рассматривающих его, как волшебную тварь в передвижном зверинце. Он и чувствует себя под этими взглядами не лучше какого-нибудь полудохлого авгурея — прекрасно ведь знает, как выглядит в своей потрёпанной маггловской одежде, с залёгшими под глазами синяками и едва отросшими после азкабанской «стрижки» волосами. Впрочем, когда Драко выходит из подсобки, оказывается, что всё даже хуже: за стойкой сидит миссис Эджкомб, заклятая подружка Хислоп.

— Драко, милый, — улыбается ему Хислоп, — сходи-ка к Фортескью за чем-нибудь вкусненьким для нас. Те малиновые тарталетки отлично… да ты поди сюда, я тебе денег дам, а то ведь наверняка опять без лишнего кната.

В голосе хозяйки столько фальшивого сочувствия, что Драко хочется скрипеть зубами от ярости, но вместо этого он просто подходит к стойке и протягивает ладонь, в которую Хислоп опускает галлеон мелочью так, словно это подаяние. Карга. Мерзкая сучная карга.

— Да поживей, — кидает уже ему в спину старая Эджкомб, — а то у нас чай стынет.

Тарталетки стоят два сикля каждая. Драко отсчитывает двенадцать, расплачивается с Фортескью-младшим, старательно игнорируя полный ненависти взгляд: его отца, Фортескью-старшего, которого Драко так хорошо помнит ещё со своих школьных лет, убили в девяносто шестом Пожиратели. Здесь, на Косой, таких ненавидящих взглядов — хоть на хлеб мажь. Можно, например, пройти три дома по этой стороне улицы и поздороваться с Олливандером: старик до сих пор работает в своей лавке и вроде бы не планирует уходить на пенсию. Впрочем, удовольствия это никому не доставит — так что Драко вообще старается не переходить на чётную сторону Косой без особой необходимости.

Будь его воля, он бы вообще здесь не появлялся. Нашёл бы какую-нибудь работу в маггловской части города — да хоть грузчиком, плевать, что грузчик из него и в лучшие-то времена получился бы никакой, — и вовсе не появлялся бы здесь. Вот только правила условно-досрочного освобождения вариантов ему не оставили: будь добр, Драко Малфой, трудиться на благо магической Британии. Вноси свой посильный вклад в экономику и прочую там… работу малого бизнеса. Вот он и вносит — точнее, носит мордредовы малиновые тарталетки из кафе Фортескью. Лорд, блядь, Малфой. Мальчик на побегушках.

Вернувшись в «Слаг и Джиггерс», Драко кладёт коробку с пирожными на стойку и достаёт из кармана пять сиклей сдачи.

— Ну что ты, — Хислоп снова улыбается всё той же слащавой улыбкой, — оставь себе. За труды.

Драко чувствует, как щёки начинают гореть, а к горлу подступает колючий ком. Он молча мотает головой, оставляет монеты рядом с коробкой и торопливо уходит в подсобку.

— Гордец, — неодобрительно тянет старуха Эджкомб, даже не считая нужным понизить голос. — Ну и куда теперь эту их малфоевскую спесь?

Драко стягивает мокрый от мороси шарф, а сам думает: и действительно, куда?

— А ведь он нравился нашей Мариэтте, — добавляет Эджкомб уже тише. — Разбил девочке сердце — мол, не нужна ему пятнистая… вот уж сам Мерлин отвёл. Как подумаю, что чуть не заполучила в зятья уголовника…

Поморщившись, он склоняется над ступкой и возвращается к работе. Насчёт «чуть» старуха, конечно, дала маху — но и от истины недалеко ушла: ещё одна история, которой он совсем не гордится, как совсем не гордится собой шестнадцатилетним. Обида отвергнутой и осмеянной девчонки с Рейвенкло, само собой, не сравнится с принятой Меткой, пожирательской сворой в Хогвартсе или смертью Дамблдора — но и слёзы прыщавой дурочки Эджкомб ему отлились сторицей вместе с остальными последствиями его слов и поступков. Знал бы ты, малолетний самовлюблённый кретин, что через несколько лет будешь прислуживать в аптеке и в глубине души жалеть о пяти сиклях, принять которые тебе не позволят остатки растоптанной гордости.

— Драко, поставь-ка нам чайник! — он уходит в эти мысли так глубоко, что вздрагивает от окрика Хислоп.

Подай трость, принеси пирожные, поставь чайник — всё это заставляет чувствовать себя кем-то вроде домового эльфа. Драко несколько мгновений греет ладони над голубым газовым огнём, и его взгляд снова опускается на кольцо, а мысли возвращаются к Гермионе. Ей хорошо: она может обманываться этой своей наивной верой в то, что они равны. Обманываться — и всё же отсылать его прочь, как только на её пороге оказывается кто-то по-настоящему равный ей. Знать бы ещё, почему это так мучительно. Мучительно настолько, что он предпочёл бы, чтобы Грейнджер всегда была с ним просто корректна — и ничего больше.

Да что там, сейчас он почти хотел, чтобы она оказалась сукой вроде Уизли.

Драко выносит чайник в аптечный зал и разливает кипяток по чашкам.

— Что-нибудь ещё, мадам Хислоп? — спрашивает он подчёркнуто вежливо, словно и не слышал этого презрительного «гордец» в свой адрес. В конце концов, слыхал он оскорбления и похуже — азкабанские авроры никогда не скупились на выражения. Да и не только на выражения.

— Нет, займись делом, — сухо бросает карга. Драко молча кивает в ответ и возвращается в подсобку, чтобы снова взяться за работу: ему нужно истолочь в порошок ещё двадцать унций змеиных зубов, а потом приняться за эхинацею.

Старухи за стеной принимаются перемывать кости отцу, попутно сплетничая о его смерти, — и Драко старательно считает до десяти и обратно. Уйти бы отсюда, хлопнув дверью, и не возвращаться — да только куда он пойдёт? И эту-то работу едва ли не выклянчивал у Хислоп, наплевав на пресловутую малфоевскую гордость: какая там гордость, если нужно найти работу за месяц, чтобы не вернуться в Азкабан. И хотя он почти уверен в том, что если объяснить всё инспектору Грейнджер, та поймёт и даже поможет подыскать ему новое место… нет. Это было бы просто, разумно, по-слизерински в конце-то концов, — но он почему-то и думать об этом не хочет. Просто нет — и всё.

Остаток дня проходит в привычной рутине, в холодной подсобке, в бессмысленной и потому особенно раздражающей работе. Хислоп, конечно же, уходит домой раньше него — Драко остаётся один в опустевшей аптеке и, закрыв дверь изнутри, принимается за уборку. За месяцы после выхода из тюрьмы он научился замечательно подметать, вытирать пыль, мыть полы — в общем, делать всю ту работу, за которую не взялся бы ни один уважающий себя чистокровный волшебник; да, в общем-то, и редкий нечистокровный взялся бы тоже. Закончив с делами, Драко опускается на один из стульев и, ссутулившись, негромко выдыхает, обдумывая дорогу до дома — украшенная гирляндами Косая Аллея, «Дырявый котёл» с неприязненно косящимися на него завсегдатаями, тесный вагон метро, Хаверинг с горящими спасибо если через один фонарями. Теперь уходить из тёплой ярко освещённой аптеки в промозглую декабрьскую темень совсем не хочется — аптека, в конце-то концов, не так уж и плоха, когда здесь нет Хислоп. Да и вообще всё не так уж и плохо — просто он устал.

Драко на короткое мгновение прикрывает глаза.

А когда открывает их снова, за окнами светло.

События последних дней наваливаются на Гермиону как-то разом, без предупреждения — и она даже в подушку вжимается, задерживая дыхание и пытаясь осмыслить это всё. Просто перебирает имена.

Малфой. Гарри. Миссис Уизли. Джинни. Паркинсон.

Вот и делай с этим что хочешь, Грейнджер, но сперва вставай с постели — труба зовёт. Точнее, зовёт трубный глас, принадлежащий твоему сыну — впору пожалеть, что не оставила детей в «Норе» ещё на пару дней… или недель, ага. Нет, Гермиона любит своих детей, правда любит. Просто иногда смертельно, блин, от них устаёт.

— Уже иду! — кричит она, пытаясь одновременно натянуть халат и влезть в тапочки. — Что стряслось, ребёнок?

Разумеется, от воплей брата проснулась и Роуз. Разумеется, ничего смертельного не произошло; просто Хью не привык просыпаться «своим ходом», без звукового сопровождения, состоящего из голоса напевающей что-нибудь про лондонский мост или — в зависимости от расположения духа — бубнящей себе под нос мамы.

Вот же умудрилась проспать всё на свете.

Дальше — как обычно: одеть детей, наспех одеться самой, умыться, умыть детей, почистить зубы и проследить за тем, чтобы дети почистили зубы, приготовить завтрак, накормить детей завтраком, поговорить о всякой чрезвычайно важной ерунде и, наконец, объяснить, почему идёт снег. Нет, Хьюго точно попадёт на Рейвенкло, тут и к Трелони не ходи… интересно, кстати, на каком факультете училась старая мошенница — и можно ли называть её мошенницей, если одно правдивое предсказание она всё-таки выдала… даже два, одно другого хлеще.

От некоторых людей одни проблемы и перевод чайной заварки.

Да и вообще — то самое предсказание Трелони гроша ломаного не стоило бы, если бы один лысый психопат не воспринял его уж слишком серьёзно. Самоисполняющееся пророчество, вот это что. Гермиона хмурится и ожесточённо трёт грязную тарелку губкой… чёрт, опять забыла, что есть вообще-то заклинание для мытья посуды.

Если бы не Трелони с её предсказаниями, родители Гарри были бы живы, а родители Невилла не сошли бы с ума от боли. И многие другие хорошие люди были бы живы и здоровы — Сириус, Люпин, Тонкс и её отец, Фред, дурацкий Колин Криви, параноидальный Муди, несгибаемая Амелия Боунс… да даже невыносимый в своей желчности — и глубоко несчастный, как она теперь понимает, — Снейп. Впору порадоваться, что Отряд Дамблдора не постигла участь первого состава Ордена Феникса — а ведь все предпосылки для этого, в общем-то, были. Но нет, повезло. Если можно назвать то, к чему они пришли — даже самые удачливые из них, вроде Невилла и Ханны, — везением.

Хогвартский выпуск девяносто восьмого вообще не слишком-то удачлив. Да ещё и выпуск девяносто девятого этой заразой, несчастливой своей звездой, зацепил. Гарри и Джинни, она и Рон, Лаванда, Невилл, даже ушедшие в колдомедицину сёстры Патил, да даже Луна, — снова мысленно перебирает имена Гермиона, открывая дверь пришедшей присмотреть за детьми миссис Гилберт, — Дин, Симус, Сьюзен… все они как-то с этим живут. Как-то пытаются.

Получается ли? Годами она хотела верить — почти верила, — что получается. И только появление Малфоя будто выдернуло её из этого зацикленного на повторе убаюкивающего «все так живут», потому что нет, всё-таки не все. Не все шарахаются от внезапных прикосновений, не все раздают Непреложные обеты, не все ходят со шрамами от нападения оборотня на лице. И не каждый развод обсасывает вся пресса магической Британии. И не каждого опаивают приворотным зельем. И не все на пять лет оказываются в Азкабане, возвращаясь оттуда совсем другими людьми.

Она возвращается на кухню и задумчиво проводит кончиками пальцев по стоящему на подоконнике флакону с подаренными Драко духами, а потом рассеянно прикасается к губам — и немедленно отдёргивает руку, осознав, как это, должно быть, выглядит. Как будто она… глупости какие. И всё-таки Гермиона торопливо оглядывается на дверь, убеждаясь в том, что миссис Гилберт не наблюдала за ней в момент, когда она этими самыми глупостями занималась — пусть даже не отдавая себе в этом отчёта.

Опустившись на стул, она осторожно вынимает из флакона притёртую пробку и принюхивается — уже понимая, впрочем, что так ничего не поймёт. Это не какое-нибудь зелье, и органолептические методы тут нужны совсем другие. Так что для того, чтобы понять, что всё-таки ей подарил Малфой, придётся… ну да, Гермиона Джин Грейнджер, придётся. Ужас, да?

Ужас, конечно.

Если бы кто-то сейчас видел её со стороны, это наверняка показалось бы ему смешным: она так долго колеблется, прежде чем осторожно прикоснуться к горлышку флакона, словно там может быть отрава. Неторопливо поддёргивает рукава шерстяного колючего свитера — и даже замирает на мгновение, а потом всё-таки роняет на указательный палец янтарную каплю и растирает между запястьями. Прижимается носом, пытаясь разобрать аромат.

Те духи, что когда-то подарил ей Рон, были цветочными и сладкими, почти приторными — но она любила их, потому что любила его. И всё-таки было в них что-то… что-то не то. Уже гораздо позже, наткнувшись на флакон в своей бисерной сумочке, Гермиона поняла: такие духи подошли бы не ей, а Лаванде — да, определённо Лаванде с её любовью к сердечкам и всему розовому. Господи, да у неё в Хогвартсе были пушистые тапочки с меховыми помпонами! И даже туалетная вода, помнится, какая-то похожая.

Нет, если вдуматься, это и правда был союз, заключённый на небесах. В смысле, Рональд с Лавандой, а не они с Рональдом.

Впрочем, не оно сейчас важно. Гермиона прикрывает глаза, вдыхая аромат подаренных Малфоем духов. Когда-то она назвала ту сладкую водичку, что подарил ей Рон, необыкновенной — и сделала это зря хотя бы потому, что теперь не знает, какие слова будут впору для подарка Драко. Да и слово «необыкновенные» этим духам не подходит: они естественные. Как будто — хотя почему «будто», ведь так и есть, — созданы специально для неё, Гермионы. Она утыкается носом в своё запястье, от которого пахнет библиотечной пылью и книжными корешками, её любимым чаем и ванилью, и снова книгами. Будто амортенция — только сваренная не для неё, а про неё. Как Драко Малфой, её заклятый, чёрт бы его побрал, враг, — ладно, ладно, пусть даже, кажется, уже и не враг вовсе, — умудрился всё это в ней угадать?

Но ведь как-то же угадал.

Но, — неожиданно понимает Гермиона, — всё может быть куда проще. Это может быть обыкновенная магия, как и в случае с амортенцией — наверняка есть какие-нибудь волшебные духи, которые для каждого пахнут именно тем, что ему нравится больше всего. Охваченная любопытством, Гермиона подхватывает со стола флакон и возвращается в гостиную.

— Миссис Гилберт! — окликает она возящуюся с детьми Донну. — Отвлечётесь на минутку?

— Да, милая?

— Чем для вас пахнут мои духи?

Гермиона подносит запястье к носу старушки, но та лишь морщится:

— Пудра, хвоя и ладан. Если хочешь моего мнения, не самый подходящий для молодой девушки аромат… подарок на Рождество? — сочувственно уточняет она. — На Косой есть отличный магазинчик с косметикой для ведьмочек — прямо за «Обскурусом», там можно найти то, что будет тебе по душе.

— Спасибо, миссис Гилберт, буду иметь в виду… я вернусь на кухню и приготовлю что-нибудь на обед, хорошо?

Гермиона и впрямь уходит, старательно пряча улыбку: пожалуй, это была самая приятная критика в её жизни. Что с того, что Донне не нравится запах её духов, если он нравится ей и если Малфой их для неё, Гермионы, варил или, по крайней мере, выбирал? Да ничего, ровным счётом ничего — кроме, пожалуй, мыслей о том, как так вышло, что человек, ненавидевший её полжизни, угадывал её вкусы лучше человека, который её полжизни знал. Глупо это как-то, глупо и грустно.

Или нет. Или Малфою — подумать только — было действительно важно порадовать её, а Рон просто выбрал в том «магазинчике для ведьмочек» первый попавшийся флакон. Что, если вдуматься, тоже не очень весело и тоже не слишком-то умно — но в шестнадцать покупаешься и не на такое, особенно если подарок делает мальчик, по которому ты безнадёжно сохнешь уже пару лет. Гермиона снова принюхивается к запястью — теперь она и впрямь слышит в духах отголосок хвойного рождественского запаха, равно напоминающего ей о Хогвартсе и о детстве.

Чёртов Драко с его чёртовыми подарками.

Опустившись на стул, она окидывает ставшую привычной за последние полгода кухню каким-то новым взглядом. Мысль о том, что ещё вчера Малфой был здесь — разговаривал с ней, варил ей кофе, обнимал её — кажется какой-то дикой: ещё каких-то полгода назад она не могла даже допустить, даже представить что-то такое. Безумие ведь, чистое безумие. Полгода назад она и не задумывалась о Драко Малфое, а теперь — пора бы себе в этом признаться — думает о нём даже слишком часто.

Глупо. И, между прочим, малфоевский подарочек начинает её нервировать — в самом буквальном смысле. Гермиона встаёт из-за стола, подходит к раковине и принимается мыть руки. Она с ожесточением, до красноты трёт запястья — до тех пор, пока на них не остаётся только кислый химический запах средства для мытья посуды, который, уж она-то знает, тоже выветрится через пару минут.

Так-то.

Как будто ей больше подумать не о ком.

Гермиона взмахивает палочкой, в кои-то веки решая почистить картошку с помощью магии — ведьма она, в конце-то концов, или кто? На обед, пожалуй, можно приготовить курицу — но даже курица напоминает сегодня о Малфое и том дне, когда она завалилась в его квартиру и обнаружила, что он собирается… ну да, вот теперь выбросить его из головы точно не получится. Молодец, Грейнджер, десять баллов Гриффиндору.

Ладно, если уж не думать о белой обезьяне — точнее, о белобрысом хорьке, — невозможно, она будет думать о нем до тех пор, пока не надоест. Вот, пожалуйста: Малфой-Малфой-Малфой-Малфой, бьющаяся о дно мойки почищенная картошка отбивает ритм. Она прислушивается к себе: ну что, помогло?

Чёрта с два. Да и он для неё давно уже — несколько месяцев как — не белобрысый хорёк и не враг, а… а кто? Друг? Гермиона даже глаза закатывает в ответ на собственные мысли: да нет, конечно же, ну какие из них друзья. Гарри — друг, Рон был её другом, а других у неё и нет — скорее уж просто близкие знакомые вроде Джинни, Луны или Невилла. Но с ними-то всё тоже не так, как с Малфоем, вот в чём проблема.

Проблема, собственно говоря, в том, что для него не находится правильного определения — да и правильного места в её жизни тоже. Не друг, не враг, не просто знакомый. Не просто бывший сокурсник. Не просто инспектируемый.

— Да почему с тобой всё так непросто, а? — в сердцах бросает Гермиона, принимаясь за разделку курицы.

Он ведь вообще оказался сложнее, чем она думала. Сложнее, умнее, смешнее, искренней. Лучше. У Драко Малфоя обнаружилось двойное — или, может быть, даже тройное — дно, и именно это почему-то не даёт ей успокоиться и просто оставить всё как есть. Словно он — особенно сложная задача, которую никак не решить; да что там решить — даже не уложить в голове условий. У Гермионы никак не получается сложить воедино образы заносчивого слизеринского хорька и того Драко, с которым она теперь видится каждую субботу: это как если бы иллюстрация из какой-нибудь простенькой детской книги вдруг ожила и начала дышать, ходить, говорить, оказалась живым человеком. Просто человеком — со своими бедами, разрушенными надеждами и таким прошлым, о котором ей и спрашивать-то боязно. Да и вообще любой разговор с Малфоем — словно прогулка по весело и страшно трещащему под ногами ненадёжному ноябрьскому льду на Чёрном озере: один неверный шаг — и ухнешь в кишащую всякой дрянью холодную темноту.

Так же жутко и так же захватывающе. И примерно настолько же умно.

Так какого же тогда чёрта, Гермиона Джин Грейнджер?

Да, от Драко следовало бы держаться подальше — определённо следовало бы, потому что именно это подсказывает Гермионе её хвалёный здравый смысл. Это было бы правильно, соответствовало бы ситуации и, в конце концов, не ставило бы в неловкое положение ни её, ни самого Малфоя — а оно всё более неловкое с каждым их разговором, ведь инспектор с поднадзорным должны… они должны были общаться по той дурацкой фиолетовой методичке Министерства, вот что. Но не обмениваться подарками, не встречать вместе Рождество и уж точно не обниматься битых пять минут, стоя на её кухне. И да, Гермиона и рада была бы сказать, что хочет открутить события последних месяцев назад — но ведь ничего подобного.

Ей — всё — это — нравится.

Ей нравится, что Малфой оказался не тем человеком, которым виделся ей прежде. Нравится, что он до сих пор жив. Нравится разговаривать с ним о всякой ерунде. Нравится, что он, оказывается, вполне способен признавать свои ошибки. Нравится, что он ладит с её детьми. Нравится, как он шутит и то, каким неожиданно серьёзным иногда бывает. Нравится, как он улыбается и как смеётся. Ей нравится, да, очень нравится, когда он её обнимает. Ей, оказывается, нравится делать ему личные подарки — и не меньше нравится, что она достаточно важна для того, чтобы Драко делал подобные подарки ей. Ей нравится называть его Драко. Ей нравится…

— Ну уж нет, — медленно произносит Гермиона Грейнджер и тяжело опирается обеими руками на край столешницы. — Ну уж, блядь, нет.

Misery acquaints a man with strange bedfellows.

(Shakespeare, The Tempest)

У неё есть примерно миллион логичных и правильных «почему нет».

Нет, потому что они враждовали все школьные годы. Нет, потому что она даже не успела развестись с Роном. Нет, потому что она магглорождённая, а он чистокровный. Нет, потому что он бывший Пожиратель. Нет, потому что у неё двое детей и тонна усталости от всего. Нет, потому что она Гермиона Грейнджер, а он, чёрт бы его побрал, лорд Малфой. Нет, потому что он рассмеётся ей в лицо, лишь заподозрив её в чём-то подобном. Нет, потому что — нет.

Проблема в том, что все эти «нет» — они ведь про то, почему они с ним ни при каких условиях не могут быть вместе. Или про то, почему ей лучше оставить всё это при себе. Но уж никак не про то, почему она не может что-то чувствовать к Малфою чисто технически. Но она же не может, правда ведь? Гермиона медленно-медленно выдыхает и прислушивается к себе.

Вердикт неутешительный: может. Ещё как может.

Она сидит на диване в гостиной, забравшись на него с ногами, и молчит. Этот день, наполненный мыслями-мыслями-мыслями, наконец подошёл к концу: миссис Гилберт отправилась домой, а дети видят десятые сны в своих постелях. Вот только день закончился, а мысли — нет. Точнее, одна-единственная мысль — и, видит бог, Гермиона многое отдала бы, чтобы вытряхнуть её из головы.

Ни черта у неё не получается.

Гермиона обхватывает колени руками, как когда-то в детстве, и оцепенело смотрит на тлеющие в камине угли. Хочется хорошенько отхлестать себя по щекам — но вряд ли это поможет, да и сил у неё на это сейчас нет. Только странное внутреннее онемение от осознания: ей нравится Драко Малфой. Правда нравится. И с этим ничего, наверное, не поделаешь — во всех смыслах.

Малфой, подумать только. В ушах звенит ядовитое Роново: «Может, ты просто переспать с ним захотела? Ну да, теперь-то этот хренов слизеринский принц поистрепался. Может, и позарится».

Рон — дурак. Потому что только дураку не очевидно, что Драко на неё не позарится: даже то, что они начали мало-мальски нормально общаться без попыток выцарапать друг другу глаза — само по себе рождественское чудо, а уж о чём-то большем и думать не приходится. В конце концов, он никогда не давал ей поводов рассчитывать на что-то большее — просто был вежлив, корректен и человечен. То есть, в принципе, вёл себя не как Малфой — и этого оказалось вполне достаточно, чтобы коготок увяз, а вся птичка пропала.

Молодец, Гермиона Джин Грейнджер. Умница. Сто баллов Гриффиндору. Двести. Тысяча.

Интересно, Дамблдор планировал для неё что-нибудь эдакое, или настолько далеко его планы не заходили? Наверное, всё-таки второе — хотелось бы, чтобы второе. Иначе как-то совсем уж тошно становится: думать, что вся твоя жизнь расписана кем-то другим, ужасно неприятно. Неужели она настолько предсказуема — и есть ли у неё вообще хоть что-нибудь по-настоящему своё, а не придуманное загодя старым интриганом?

Дети. У неё есть дети. Уж их-то предсказать Дамблдор едва ли мог.

Некстати вспоминается, что ребёнку Драко сейчас было бы пять лет — совсем как Розе. От этого становится как-то невероятно паршиво — хотя, казалось бы, что такого: она ведь об этом давно знает. В Магической Британии вообще, кажется, ни у кого и ни от кого не может быть секретов — взять хоть семейное проклятие Гринграссов, хоть историю с Панси, хоть её собственный развод. Страна требует хлеба и зрелищ — и Министерство с «Пророком» их исправно поставляют: для любого желающего всегда найдётся непыльное местечко в каком-нибудь департаменте и свежая сплетенка с третьей полосы.

— Вот же блядство, — Гермиона утыкается лбом в колени и медленно выдыхает.

Послезавтра ей нужно будет встретиться с Малфоем лицом к лицу — о чём-то говорить, изображать спокойное вежливое безразличие… нет, дружелюбие изображать придётся. Даже радость от встречи — потому что в любых других обстоятельствах она была бы ему, наверное, рада. Но только не теперь. Теперь ей хочется держаться от Малфоя на почтительном расстоянии — таком расстоянии, чтобы тот, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, ничего не заметил бы. Не понял бы, что она чувствует к нему что-то, кроме сдержанной симпатии.

Нет, она не сможет. Нужно попросить кого-нибудь заменить её в субботу — да хотя бы Гарри… нет, у Гарри своих забот сейчас полон рот, и нагружать его ещё и инспектированием Драко будет свинством. Хоть к Рону иди. Угу, иди-иди, конечно, а потом любуйся свежими синяками на лице Малфоя.

Гермиона тяжело вздыхает, потому что оставшийся вариант очевиден. Очевиден и неловок до невозможности.

Она взмахивает палочкой, вспоминая момент, когда ей впервые дали подержать Роуз, — и перед ней появляется серебристая выдра, выжидающе смотрит умными маленькими глазками.

— Срочное послание для Персефоны Паркинсон, — негромко говорит Гермиона, и выдра нетерпеливо делает круг на месте, перебирая лапками: давай, мол, я заждалась. — Панси, привет, это Гермиона Грейнджер…

Звать её сюда или просто передать просьбу с патронусом? Гермиона колеблется, а потом думает: да к чёрту, у неё и так здесь проходной двор — и одна бывшая слизеринка со спорной репутацией погоды точно не сделает.

— Пожалуйста, загляни ко мне в гости, когда… в общем, у меня личная просьба, связанная с работой, и, если получится поговорить с тобой до завтрашнего вечера, — буду очень благодарна.

Выдра растворяется в воздухе, а Гермиона тяжело вздыхает и откидывается на спинку дивана. И удивлённо моргает, когда в гостиную влетает призрачный сияющий сокол, рассекающий воздух крыльями. Красиво, чёрт. Просто красиво. И Паркинсон это наверняка знает, раз вернула ответ не с её выдрой, а со своим патронусом: всё-таки все слизеринцы — те ещё выпендрёжники.

Интересно, какой патронус у Драко?

— Сейчас — нормально? — деловито уточняет птица, опустившись на подлокотник одного из кресел.

— Вполне, — в тон ей отзывается Гермиона. — Коттедж «Чертополох», Шотландия. Камин подключен к Сети.

Она чувствует себя как-то странно, дожидаясь появления Паркинсон в своём доме. О чём ей вообще говорить с Панси, да ещё и наедине? Она ведь… ну да, слизеринка. Ну да, все школьные годы пыталась превратить жизнь Гермионы в ад. Ну да, ну да, ну да. Ну и что с того, если Гарри её полюбил — а сама Гермиона умудрилась влюбиться в Драко Малфоя, последнего на свете человека, в которого ей стоило бы влюбляться?

Всё смешалось так быстро и так беспорядочно, что больше всего Гермионе хочется забиться в какой-нибудь тёмный угол на недельку-другую, а лучше — просто найти человека, который бы её выслушал. Выслушал и понял, и сказал бы, решил бы за неё, что ей думать и что чувствовать. Как поступать.

Короче говоря, ей страшно хочется поговорить с мамой.

Гермиона на секунду прикрывает глаза, представляя родителей. Что они сейчас делают? Наверное, ужинают — они всегда ужинали вместе в одно и то же время, если только не приходилось задерживаться на работе дольше обычного. Мама рассказывает папе о том, как прошёл её день, и папа тоже делится с ней интересными случаями с работы — и некому сказать: «Эй, а давайте просто поужинаем». Интересно, вспоминают ли они о ней в такие вечера, как этот? Гермиона шмыгает носом и тайком (зачем, ведь никто не видит) утирает выступившие на глазах дурацкие слёзы.

Самое время: огонь в камине вспыхивает изумрудно-зелёным, и в нём появляется тёмная на фоне пламени фигура Паркинсон.

— Привет, — хрипло говорит Гермиона, поднимаясь с дивана.

— И тебе привет, Грейнджер, — Панси педантично отряхивается от пепла, и Гермиона с удивлением замечает, что одежда у неё вполне маггловская. Толстовка, джинсы, ботинки — ничего такого, что выдало бы в ней дочь Паркинсонов. Дочь, между прочим, одних из «Священных двадцати восьми».

Взгляд у Паркинсон цепкий, колючий, острый, — да и вся она такая: с резкими движениями, с короткой чёлкой и геометричным каре, тонкая, угловатая. Переломанная. Сросшаяся заново, но как-то странно, неправильно.

Неудивительно, что Гарри — с его-то синдромом спасателя — в неё влюбился.

Поразительно то, что Паркинсон повелась.

Гермиона запоздало понимает: идея переложить на плечи Панси субботнюю встречу с Драко не так хороша, как ей казалось десять минут назад. Она вообще не хороша. Да, Рон при первой же возможности превратил жизнь Малфоя в кошмар, но и сам Малфой тоже хорош — жизнь Паркинсон он попросту сломал, и едва ли та не захочет ответить ему взаимностью, имея на руках все козыри.

Только слепоглухой — причём на редкость нелюбопытный слепоглухой — не знал о том, что школьный роман с Малфоем обошёлся Панси ох как дорого.

— Так и будем стоять? — Паркинсон приподнимает бровь в деланом недоумении.

— Нет, — тушуется Гермиона, чувствуя себя на редкость глупо. — Нет, конечно. Пойдём на кухню? Ты будешь чай, кофе… или вино, может быть?

— Зависит от того, что разболтал тебе Поттер, — говорит Панси, и Гермионе становится совсем уж неуютно.

Гермиона лихорадочно обдумывает доступные ей варианты — соврать, что она ни о чём не знает? Попытаться перевести тему? Попробовать переиграть слизеринку на её же поле? Последняя идея заранее обречена на провал: Паркинсон хмурится и поджимает губы.

— Вот же гриффиндорское трепло, — цедит она. — Если собираешься задвигать про «не разрушай семью» и прочую фигню, можешь не утруждаться. Я и не планирую.

— Я тоже не собираюсь вообще-то, — пожимает плечами Гермиона. — Это не моё дело, планируешь или нет.

Да и было бы там что разрушать, — с горечью думает она.

— Да ладно? Мисс гриффиндорская выскочка не будет учить меня жизни? — спрашивает Панси. — Может, ещё и нотации читать не будешь? С ума сойти.

— Не буду. За чтением нотаций — к Макгонагалл.

Панси хмурится, но никак не комментирует сказанное. Просто идёт за ней на кухню, садится за стол и опускает на сложенные руки подбородок. Следит за ней одними зеленющими своими глазами, даже не поворачивая головы — ни дать ни взять большая чёрная кошка.

Взгляд у неё настороженный, под ним неуютно. И что говорить — совершенно непонятно. Так что Гермиона просто ставит на стол бутылку красного вина и два бокала, садится напротив и отводит взгляд.

— Так зачем ты меня позвала, Грейнджер? — невозмутимо спрашивает Паркинсон. — Только не говори, что захотела выпить со мной винишка просто так, как и полагается старым школьным подружкам. Ты меня терпеть не можешь.

— Твоя информация немного устарела, Паркинсон.

— Что, прониклась симпатией?

— Решила организовать клуб дурацких греческих имён.

— Первым делом предлагаю расшириться до клуба дурацких греческих и латинских имён. Пьюси пригласим. И Уоррингтона.

— А он, напомни…

— Кассиус.

— Вот уж повезло так повезло.

Панси хмыкает, но смотрит вроде бы чуть мягче, чуть расслабленнее. Тянется за бутылкой, выбивает пробку невербальным «Ваддивази» — просто, но красиво. И привычка, что ни говори, чувствуется.

Разливает вино по бокалам.

— Так что тебе от меня нужно, Грейнджер? — и снова этот колючий прямой взгляд. Вызывающий, почти воинственный. — Если всё-таки решишь выговаривать за историю с Поттером, то учти, я плевать хотела.

— Паркинсон, — она осторожно подтягивает поближе полный бокал, — я тебя не осуждаю.

— О да, — Персефона даже не слушает, — ты просто думаешь, что я избалованная дрянь, которой истории с Малфоем было мало и которая…

До Панси наконец доходит это «я тебя не осуждаю». Она резко осекается — и тут сама Гермиона внезапно осознаёт, как Паркинсон с Малфоем похожи. Они люди, рождённые и воспитанные для совсем другой жизни; так и не коронованные особы королевской крови в изгнании; вечные чужаки, равно старательно игнорирующие чужое презрение и презирающие чужое сочувствие. До краёв полные какого-то весёлого — на грани истерики балансирующего — ожесточения.

И вот тогда Гермионе впервые в жизни становится жалко Панси Паркинсон.

— Слушай, — говорит она, — Гарри не подарок, конечно, но это ваше с ним дело, почему вы решили…

— Да ничего мы не решали, Грейнджер, — Панс качает головой и отпивает из своего бокала. — Мы были пьяные, вот и всё.

— Я вот не пойму, лезть мне с расспросами или отстать, пока ты мне голову не оторвала.

— Не понимаю, на кой чёрт тебе расспросы, если Поттер и так всё рассказал, — равнодушно пожимает плечами Паркинсон. Гермиона готова поспорить: на деле в ней нет ни капли равнодушия. Не после истории с Малфоем, не после всего того, что ей пришлось пережить из-за дурацких школьных отношений со «слизеринским принцем».

— И ничего не «всё», — отзывается Гермиона. — Но вытягивать из тебя клещами я не собираюсь, серьёзно. Я хотела тебя попросить заглянуть в Министерство в субботу и провести встречу с Малфоем вместо меня. Я не смогу.

Ну конечно же, она не сможет. Во всяком случае, не через два дня. И не с учётом обвалившегося ей на голову осознания насчёт того, что… да ну к чёрту, не будет она сейчас об этом думать.

Панси тем временем издаёт сдавленный смешок.

— Я знала, конечно, что ты ненавидишь Малфоя, — ох, если бы. — Но чтобы настолько…

— Я его не…

— Ой, Грейнджер, вот только не строй из себя святую, Мерлина ради. Ты его ненавидишь, я его ненавижу, вся страна его ненавидит. Ладно, хорошо, не ненавидит — презирает. И, веришь ли, мне его ничуть не жалко.

— Не верю.

Эти слова слетают с губ Гермионы прежде, чем она успевает их обдумать. Паркинсон резко отрывается от созерцания пейзажа за окном и упирается взглядом в Гермионино лицо. Температура на кухне, кажется, мгновенно падает до нуля.

— Ты у нас теперь ещё и знатоком человеческих душ заделалась, грязнокровка?

Гермиона смеётся — и это так же неожиданно для неё, как это «не верю».

— Слабо, Паркинсон, попробуй ещё раз. Мне давно не тринадцать, меня «грязнокровкой» не проймёшь.

Паркинсон поджимает губы, смотрит на неё в упор — долго, холодно, оценивающе. А потом мотает головой — снова напоминая кошку, но на этот раз попавшую под дождь и теперь недоумевающую.

— Ты права, — вдруг соглашается она. — Не ненавижу.

— Презираешь? — спрашивает Гермиона, словно эхом повторяя слова Паркинсон. Та смешно морщит нос:

— Нет. Раньше ненавидела, потом презирала. А теперь мне его жалко, веришь?

Верит — и всё-таки уточняет:

— Почему?

— Потому что он очень несчастный злой мальчик.

— Не сказала бы, что он злой. Да и мальчиком я бы его не назвала.

— Значит, мои данные устарели, — равнодушно пожимает плечами Панси. — Так или иначе, он несчастен — и мне его жалко. Ты в курсе, как мы с Поттером… ну, не подружились, конечно, но хоть разговаривать начали?

— Нет. Мы с ним давно не общались.

— А, ну да, — эта новость для Паркинсон, кажется, и не новость вовсе. Гермиона чувствует, как её колет что-то, похожее на досаду. — Точно. Так вот: дело было пять лет назад, и я… ну, я только пришла работать в Аврорат и страшно хотела засадить Малфоя. Собственными руками, Грейнджер, засадить, а не чтобы это кто-то другой за меня сделал. Отомстить хотела за… да за всё.

— А Гарри что?

— А он меня как-то увидел с малфоевским делом в руках и такой: «Даже не вздумай, ты потом пожалеешь». Представляешь, как я взбесилась? Я ведь ни о чём другом тогда и думать не могла. Да что бы он понимал вообще.

Гермиона готова поспорить: Гарри понимал тогда побольше, чем сама Панси. И откуда только в нём это понимание взялось.

— Ну вот, — продолжает Паркинсон. — А потом до меня дошло, что он прав. Если бы он… Малфой, в смысле… чёрт, я же видела его летом, Грейнджер, мельком видела, но мне хватило.

— Ты бы себе не простила? — одними губами улыбается Гермиона.

— О, поверь, уж себе-то я простила бы. Но хорошо, что получилось обойтись без… без этого.

Молчание. Гермиона делает глоток из своего бокала и думает о том, какая же она всё-таки идиотка: одной истории с Паркинсон должно быть достаточно, чтобы обходить Малфоя по широкой дуге. Как ни крути, это было подло с его стороны — о том, что они с Паркинсон спали на шестом курсе, знали все в Хогвартсе; все знали и о том, что после школы они поженятся… или думали, что знали. По крайней мере, Гермионе казалось, что эта чистокровная парочка создана друг для друга. Что же, тем неожиданнее было узнать, что Малфой женился на Астории Гринграсс — младшей сестре Дафны, ещё одной слизеринки с их курса. Правда, Астория вроде бы училась на Хаффлпаффе и была то ли на год, то ли на два младше.

Стало ли это неожиданностью для Панси? Гермиона почти уверена, что да, стало.

— Это плохая идея, Грейнджер, — как-то неожиданно просто и устало говорит Паркинсон. — И ты прекрасно знаешь, почему.

— Знаю, — отзывается Гермиона. — Чёрт, Панси, да допьешь ты это вино или нет?

Паркинсон смотрит на неё удивлённо, но всё-таки покорно выпивает содержимое бокала. Гермиона наливает снова.

— Мне просто очень нужно, чтобы кто-то сходил в субботу в Министерство вместо меня.

— Зачем?

— Чтобы… просто нужно — и всё. И лучше ты, чем Рон.

— А Поттер на что?

— У него своих дел полно.

И это не говоря уже о том, что он Малфоя в гробу видал.

Панси фыркает:

— Грейнджер, у меня, вообще-то, — и снова глоток из бокала, — тоже дела есть. Вон, опять ребята из Франции контрабанду когтя грифона наладили, а нам бегай, разбирайся. Да и… блин, у тебя найдётся что-нибудь покрепче, а?

Гермиона усмехается и идёт к шкафчику, где стоит купленная вчера бутылка «Блишена». Недолго ей пришлось дожидаться своего звёздного часа.

А три дня подряд пить — это, между прочим, уже маленький запой.

— Найдётся, — бутылка опускается на стол.

— А закуска?

— Мне казалось, аристократы виски не закусывают.

— А я-то тут при чём? Меня матушка с фамильного гобелена выжгла, — пожимает плечами Персефона. — Ещё в девяносто девятом.

Ох. Ох ты ж…

— Я не…

— Не знала? Ну, тогда ты потрясающе нелюбопытна, Грейнджер, особенно для главной всезнайки курса.

— Я не по сплетням, — растерянно отзывается Гермиона, наблюдая за тем, как Паркинсон по-хозяйски роется в её кухонных шкафчиках в поисках стаканов. — Но почему? Из-за… из-за Малфоя?

— Нет, конечно, — Панси разливает янтарную жидкость по благополучно найденным стаканам, делает большой глоток и продолжает как ни в чём не бывало: — Потому что отказалась выходить замуж за Гойла.

— А при чём тут…

— А вот тут — Малфой уже при чём. Видишь ли, Грейнджер, я опозорила семью, и чтобы прикрыть эту историю, меня нужно было как можно скорее сплавить замуж. Гойл, конечно, парень неплохой…

— Я поняла, — морщится Гермиона. Морщится не от невысказанной грубости, а от выбора, перед которым поставили Персефону. — Но неужели других кандидатов не было?

— А ты думаешь, перед Паркинсон-Мэнором выстроилась очередь из желающих? Не будь дурой, Грейнджер. Не было никаких других кандидатов. Гойлы и те повелись на деньги, которыми маменька планировала подсластить пилюлю. К тому же у отца Гойла было что-то вроде вассалитета, и подбирать объедки за Малфоями им не зазорно.

Гермиона ошалело смотрит на Панси.

— Зачем ты так?

— Ну а что я такое, по-твоему? — Панси усмехается, и Гермионе становится не по себе от этой усмешки, быстрой и острой, как порез.

— Уж никак не объедки! — возмущённо отзывается она, поднимаясь из-за стола и решительно направляясь к холодильнику.

На кухне становится очень тихо. Она оборачивается на эту тишину и видит, как Паркинсон смотрит на неё как-то очень растерянно — у неё даже глаза, кажется, расширяются и становятся ещё больше обычного.

— Ну что? — раздражённо бросает Гермиона, чувствуя, как в ней медленно поднимается злость то ли на дуру Панси, то ли на её дуру-матушку, то ли на Малфоя, то ли на саму себя, то ли на всё и всех разом — поди тут разбери.

И вдруг видит, что губы у Паркинсон предательски подрагивают. А потом происходит и вовсе невозможное: она тяжело опирается локтями на стол и прячет лицо в ладонях.

Гермиона замирает на месте, глядя на подрагивающие плечи Панс и не зная, что делать. Потому что — как бы не расхохотаться истерически от этой мысли — слизеринцы не перестают её поражать, раз за разом выдавая самые невероятные реакции в самое неожиданное время. Это у них факультетское, что ли?

— Панси…

— Нафиг виски. У тебя водка есть? — сипло спрашивает Паркинсон и трёт лицо руками.

— Сейчас, — отзывается Гермиона, и Панс хмыкает, а потом сразу же шмыгает носом.

— Никогда бы не подумала, что у тебя дома может быть водка.

— Потому что я вся такая правильная? — улыбается Гермиона.

— Ну… да, поэтому, — почему-то это звучит совсем не обидно. Правда ведь, в конце концов… ну, или похоже на правду.

Панси разливает, а Гермиона в который раз за эти праздничные дни ловит себя на том, что происходящее кажется ей совершенно нереальным. Ну в каком бредовом сне ей привиделось бы, что она станет глушить водку с Панси Паркинсон? И страдать от неразделённой любви к Драко Малфою, ага. Здорово. Великолепно.

С другой стороны, не так уж она и страдает, верно? Наверное, если бы был хоть какой-то шанс — один на миллион — на то, что они с Малфоем могут быть вместе, было бы тяжелее. Но у Гермионы нет даже этой одной миллионной, и тем ей проще. Это Панси когда-то искренне верила в то, что у них с Драко есть какое-то общее будущее — и теперь старательно иронизирует, называя себя малфоевскими объедками, а потом плачет на её кухне.

А у Гермионы нет иллюзий. Нет надежд на то, что всё зайдёт дальше дурацкого объятия вот здесь, на этом самом месте, каких-то три дня назад. Даже дружбой их странное взаимодействие не назовёшь — так, два случайных человека, которые по воле судьбы оказались рядом. Но «рядом» — не значит «вместе».

Вот и хорошо.

Гермиона выпивает свою водку одним глотком — в горле сразу становится горячо, и она старательно дышит через рот, пытаясь избавиться от этого ощущения.

— Грейнджер?

— А?

— Я не люблю, когда меня жалеют, — Панс тоже опрокидывает свой стакан.

— А тебя часто жалеют? — где-то в морозильнике был лёд, кажется — ещё найти бы.

— Ну… нет, но… дракклы, Грейнджер. Вы странные. Гриффиндорцы. Искренне ненавидите годами, но стоит перед вами расклеиться…

— Ты хотела сказать — стоит перестать строить из себя бог весть что, — осторожно улыбается Гермиона.

Речь, конечно, о Панси — но она почему-то вспоминает Драко, срывающегося на крик в её министерском кабинете. И Драко, истерически хохочущего после парной аппарации. Или вот ещё — Драко, надевающего на голову Роуз венок из мишуры. Каждое из этих воспоминаний то ли греет, то ли обжигает её изнутри. Каждое — почему-то — бесценно.

— И это тоже, — Панси опускает голову набок и наблюдает, щурясь, за тем, как Гермиона раскладывает по стаканам лёд. Веки у слизеринки чуть припухшие, но она даже сейчас красивая. Маленькая, хрупкая, черноволосая и белокожая, похожая на изящную статуэтку из слоновой кости. Гораздо красивее, — думает Гермиона, — чем я, и принадлежащая к его кругу; и всё равно у неё ничего не получилось с Малфоем. Какие из этого можно сделать выводы? Да всё те же.

Интересно, жалеет ли Драко о том, как всё получилось с Паркинсон? Жалеет ли о том, что, в общем-то, сломал ей жизнь?

— Давай приготовим что-нибудь, — предлагает Гермиона, — если ты, конечно, не хочешь надраться в рекордные сроки.

— Честно? Хочу.

— Всё так плохо? — вопрос вырывается сам собой, и она тут же прикусывает язык: ох и ответит же ей сейчас Панси, мало не покажется.

Тем удивительнее, что та только плечами пожимает, всё-таки поднимаясь из-за стола и подходя к раковине:

— А сама как думаешь? Поттер ведь всё тебе рассказал.

— Да не рассказывал он мне всего, — фыркает Гермиона. — Ты переоцениваешь способность Гарри к разговорам об отношениях. Я его веритасерумом не поила, а без этого… сама понимаешь.

Панси смеётся, но смех получается каким-то нервным, неестественным.

Спустя полчаса и одну курицу в духовке — Паркинсон готовит просто ужасно, и Гермионе приходится присматривать за тем, чтобы та не отхватила себе палец ненароком, — они сидят за столом и пьют дурацкую водку под дурацкий разговор ни о чём. Словно мячик перебрасывают или танцуют какой-то странный замысловатый танец, не касаясь сути и даже не понимая, зачем собрались здесь, на этой кухне.

— Слушай, Грейнджер, — наконец говорит Панси. Её голос звучит удивительно твёрдо. — Я понимаю, что тебя так и тянет узнать, что творится у меня в голове. Валяй, спрашивай.

— Вот так просто?

— Вот так просто, — Паркинсон подливает водки в стаканы.

— Ладно. Почему ты плакала?

— Я не… блин, а ты умеешь задавать неудобные вопросы, да? Не знаю я, Грейнджер.

— Это не ответ, — упрямо отвечает Гермиона. Между прочим, она из неё не тянула: Панс сама напросилась на вопросы — нервы, что ли, пощекотать себе решила?

— Ладно. Допустим, мне сто лет не говорили ничего такого. Я очень чувствительная натура, видишь ли, и…

Ну началось.

— Панси, хватит ломать дурочку, — устало говорит Гермиона. — Ты не очень чувствительная, ты нормальная.

— Ого, Грейнджер, — слизеринка хмыкает. — Многие с тобой не согласились ли. Меня даже в Аврорате держат за чокнутую суку с пунктиком на полевой работе. На себя бы посмотрели.

— «Бешеная свора Шеклболта».

— Она самая, — Панс поднимает стакан. Чокаются. — За бешеную свору, чтоб её… правда, эта бешеная свора даже Грейбека выследить не в состоянии. Мохнатый ублюдок снова слинял куда-то на континент, но перед этим успел цапнуть ещё одного ребёнка.

Гермиона морщится. Ей не нравятся оскорбления в адрес оборотней — даже таких, как Грейбек, — просто потому что они оборотни. Но и то, что творит эта сволочь… ей некстати вспоминается изуродованное шрамами лицо Браун — и вдруг думается о том, что Рон, может быть, не такой уж и мудак. В конце концов, всенародно любимый герой войны мог бы подцепить любую дурочку — но выбрал именно эту. Видимо, всё-таки любил.

— В общем, ты… ну, правда нормальная. Наверное. Если не считать того предложения схватить Гарри на седьмом курсе.

Теперь очередь Панси морщиться и делать глоток. Гермиона ждёт ответа на свой невысказанный вопрос, слушая, как лёд тихо шуршит в их стаканах.

— Я этим не горжусь, сама понимаешь, — наконец роняет Паркинсон. — Но тогда мне было плевать на Поттера… и страшно хотелось, чтобы всё это закончилось, понимаешь? Война. Чтобы всё было как раньше.

— Не было бы, — отрезает Гермиона.

— Тогда мне казалось, что это всё решило бы. Чего ты хочешь от семнадцатилетней дуры, которая и жизни-то не видела до выпуска из Хогвартса?

— Туше.

— Нет, ты послушай, — Панси, кажется, всё-таки «забирает», — послушай меня. Нам всем — мне, Малфою, Нотту, Гойлу, Крэббу… да всем… нет, не так, Забини и Гринграсс соображали что-то… но нам-то казалось, что приход Лорда к власти — это благо, заслуженная награда за все те послевоенные годы, что наши семьи сидели тихо, как докси под веником. А потом… ну, последний год в Хогвартсе даже для слизеринцев раем не оказался, поверь.

— Я думала, вас всё устраива…

— Блядь, Грейнджер, пыточная в кабинете ЗоТИ ни одного, как ты выразилась, нормального человека не устраивает. Не все на Слизерине — тронувшиеся на почве мирового господства садисты-социопаты. Это скорее исключение из правил.

И снова — ненужные мысли о Драко. О Метке, которую он показал ей рождественским утром, и о том, каким жёстким было его лицо, когда он окрестил себя шестнадцатилетнего «малолетним кретином». Так почему она признает за ним право измениться, а за Паркинсон — нет?

Ответ «потому что влюбилась, как идиотка» правильный, конечно, но Гермионе совсем не нравится.

Нет уж, Грейнджер, давай-ка подходить ко всем с одной меркой.

— Мне жаль, Панси, — наконец тихо говорит она.

— Мне тоже жаль… Гермиона.

Эту безусловно трогательную сцену межфакультетского примирения (ух, видел бы это Дамблдор — да и Снейп с Макгонагалл тоже видели бы!) прерывает шлёпанье босых ног по полу: на кухне появляется Хьюго. Вид у него такой, словно он вот-вот разревётся — так что Гермиона торопливо подходит к нему и присаживается на корточки.

— Что такое, солнышко?

— Потерял мишку Драко, — шмыгает носом Хью. Гермиона оборачивается как раз вовремя, чтобы увидеть, как брови Паркинсон медленно ползут вверх.

— Кажется, теперь твоя очередь отвечать на вопросы, Грейнджер.

Let gentleness my strong enforcement be;

In the which hope I blush and hide my sword.

(Shakespeare, As You Like It)

— Мишку, значит, — Панси как-то очень уж нехорошо щурится и скрещивает руки на груди. — Мишку Драко.

Гермиона только что закончила повторно укладывать Хьюго и вернулась на кухню. На свою голову.

— Не спрашивай.

— Нет, я всё-таки спрошу, Грейнджер. Что за херня тут происходит?

И правда, что за херня тут происходит? Хотела бы Гермиона знать.

— Мы не в Аврорате, а это не допрос, — напоминает она, вяло пытаясь отделаться от Паркинсон. Ну да, ну да. С тем же успехом она могла бы попытаться отделаться от почуявшего кровь нунду.

— Это именно что допрос. Мне казалось, ты всего-навсего инспектируешь Малфоя.

— Ну да.

— Так какие тогда, к чёрту, медведи для твоих детей?

— Панси…

— Двадцать шесть лет как Панси. Ты не съезжай с темы. Мишка. Малфой.

— Ну что ты взъелась? Малфой подарил моему сыну плюшевого медведя.

— Ты не поверишь, но я уже догадалась, — фыркает Панс, чуть смягчаясь. — Грей… Гермиона, давай уже рассказывай.

Гермиона садится за стол и рассказывает — что ей ещё остаётся. В конце концов, было бы просто нечестно упираться рогом: сама-то она про Панси знает если не всё, то уж точно гораздо больше, чем той хотелось бы. Ну а кто не знает?

Рассказ получается, ясное дело, скомканным и с купюрами: распространяться о своих внезапно проснувшихся чувствах к Драко Гермиона, конечно же, не собирается — было бы странно изливать душу девушке, которую тот очень некрасиво бросил. Ну да, это было десять лет назад, но…

— Подытожим: ты в него втрескалась, — безапелляционно резюмирует Панси. — Так?

— Нет.

— Грейнджер, ты влюбилась в грёбаного Драко Малфоя.

— Нет!

— Втюрилась!

— Да какая, к чёрту, разница! — Гермиона взрывается. — Можно подумать, мне хоть что-то с ним светит!

— Брось, Грейнджер, никому с ним ничего не светит, в том числе и тебе, если только твоё имя, — Персефона тоже почти кричит, — не Астория, блядь, Гринграсс!

Гермиона, уже открывшая было рот, чтобы изречь какую-нибудь очередную глупость, замирает.

Астория.

Почему-то мысль об Астории до сих пор не приходила ей в голову.

Астория. Астория, о которой она, Гермиона, совсем ничего не знает — кроме того, что ради неё Драко бросил Панси, и что они поженились, и ждали ребёнка, и… и потом она умерла.

— Астория, — эхом собственным мыслям вторит Гермиона.

— Да. Ёбаная Астория, — устало отзывается Панси, трёт лоб ладонью и смотрит на Гермиону как-то… сочувственно?

Гермиона чувствует себя уже не просто дурой, а круглой дурой. Она сравнивала себя с Панси? Ну да, сравнивала — и не в свою пользу: только слепой не увидит, кто она рядом с нею, — но даже Панси не смогла тягаться с Асторией Гринграсс.

— Ну и не повезло же тебе, подружка, — говорит Паркинсон, наполняя Гермионин стакан водкой и кончиками пальцев двигая его по столешнице. — Я и с живой-то Гринграсс сравнения не выдержала, а тут…

Почему-то Гермиона рада прямоте, с которой Персефона констатирует этот очевидный факт. Так проще. Не легче, нет, но проще — будто Панси одним махом отрезала её от любой надежды, не размениваясь на ненужную жалость и беспомощные утешения.

— Он её любил? — беспомощно спрашивает Гермиона, чувствуя себя так, словно из неё вышибли весь дух одним хорошим ударом в солнечное сплетение.

— Конечно, — пожимает плечами Панс. И тут же невесело усмехается: — Жениться-то он и на мне вполне мог… если бы только захотел. Но это не было простым браком по расчёту, Грейнджер.

В её голосе сквозит такое отчётливое «даже не надейся», что Гермиона морщится, как от зубной боли. Всё так очевидно, да?

— Он на седьмом курсе в гостиной Хаффлпаффа чуть ли не поселился, — продолжает Паркинсон. — Представляю, как были рады хаффлы Пожирателю в святая святых. Но её слово там вроде бы имело вес, так что барсуки даже это проглотили… надо отдать младшенькой Гринграсс должное — она вила из людей верёвки. И из Драко тоже. Да что там, даже из меня.

— Это как? — Гермиона и представить себе такое не может с учётом всей той… ситуации.

— Да так, — небрежно пожимает плечами Панс. — Тупой уёбок не придумал ничего лучше, чем пригласить меня на свою свадьбу, представь себе! А мать меня туда чуть ли не пинками отправила: дескать, сама наворотила, теперь не смей позорить род и отказываться от приглашения — видишь ли, «начнутся ненужные разговоры». Как будто они к тому моменту ещё не начались. И не продолжились.

Гермиона только кивает понимающе: да, и начались, и продолжились — да так, что даже на редкость нелюбопытная до досужих сплетен Грейнджер была осведомлена о скандале, который разразился в чистокровных кругах.

— Ну а Астория здесь при чём? — осторожно спрашивает она у явно ушедшей в не самые приятные воспоминания Панси.

— А при том. На свадьбе подошла ко мне и предложила прогуляться по саду — в поместье Малфоев, знаешь, был очень красивый сад… да неважно… короче, она утащила меня в сад. Сказала, что мне явно надо побыть одной, а когда я огрызнулась — мол, именно что одной, Астория просто… не знаю, как она это делала, но вот это её «мне очень жаль, правда»… знаешь, я ведь тогда поняла, что ей и правда — жаль. А ты права, Грейнджер, меня редко жалеют.

— И сама себя ты редко жалеешь, да?

— Заткнись и пей водку, Грейнджер.

— Пью, — соглашается Гермиона. И действительно пьёт.

Легче не становится.

— Она была… в общем, я понимаю, почему Малфой на неё повёлся. Хотя нет. Это на меня он повёлся, Гермиона, а Асторию он полюбил. Понимаешь, о чём я?

Да уж, себя Паркинсон действительно не жалеет — и её заодно.

— Понимаю.

— Короче, такие вот дела, Грейнджер, — смято заканчивает Панси. — Не уверена, что у него, ну, знаешь… это прошло. Точнее, уверена, что не прошло.

— Да и с чего бы.

— Да. С чего бы.

Некоторое время они молчат, каждая погружённая в свои мысли, одна — о том, что не сбылось, другая — о том, что не сбудется.

— Ты любила Малфоя? — осторожно спрашивает Гермиона.

— У тебя потрясающе однотипные вопросы, не находишь? — фыркает Панси и тут же серьёзнеет. — Да, любила. Я была влюблена в него как кошка, Грейнджер. Мне казалось, что на нём свет клином сошёлся, знаешь? Типичная история для семнадцати.

Гермиона вспоминает себя и свою странную уверенность в том, что Рон — единственный в мире достойный её внимания парень. Это надо же, четыре года в Хогвартсе и шесть лет после — и всё ради чего?

Ради того, чтобы в конце концов сидеть на кухне в Шотландии и в компании Панси Паркинсон запивать горькой водкой одну на двоих — не менее горькую — влюблённость в Драко Малфоя.

— Ну да, типичная, — соглашается она. — А сейчас?

— Ну уж нет, Грейнджер, я своё оттрубила, — усмехается Панс и отпивает из своего стакана. — Передаю тебе эстафету, наслаждайся. А у меня, видишь ли, теперь другая проблема — шрамоголовая и очкастая.

— Угораздило же нас, — Гермиона устало улыбается и тоже делает глоток.

— Тебя. У меня просто небольшой пунктик на женатых, об этом вся Магическая Британия знает.

— Врёшь.

— Вру. Но Магическую Британию хер переубедишь.

— Ты будто бы и не рвёшься.

— Уела.

— И снова задам свой коронный вопрос: ты любишь Гарри?

Персефона вздыхает и закатывает глаза.

— А ты любишь Драко? Я не знаю, Грейнджер. Знаю только, что когда Поттер рядом, мне лучше, чем когда… чем всегда. Так уже давно, но до августа можно было как-то спускать это на тормозах. Ну, знаешь, мы такие хорошие друзья и замечательные коллеги, все дела, — в голосе Панс сквозит неприкрытая ирония.

Интересно, и как она не тронулась до сих пор, высмеивая всё, что ей важно, и всё, что причиняет ей боль? Гермиона пытается понять — и никак не может.

— И что ты планируешь с этим делать?

— Ничего и жалеть, что мы перепихнулись, — жёстко говорит Паркинсон и поджимает губы. — Потому что теперь-то мне нихера не лучше, Грейнджер, ты уж поверь. Офигенно же, правда: он после смен аппарирует к любимой жене и детям, а я — в какой-нибудь паб, пить и думать о том, что в этот самый момент Уизлетта кормит его ужином.

— Ты вот-вот заставишь меня жалеть Браун, а это перебор.

— При чём тут Браун? — удивлённо спрашивает Паркинсон и тут же хмурится. — Блядь. Только не говори мне, что вы с Уизелом разводитесь из-за этой лохматой дуры.

И вот тут Гермиону наконец прорывает — и она рассказывает Панси всё то, что даже Гарри рассказать не смогла: про Рона, про Лаванду и про вечера, все бесконечные чёртовы вечера, которые она провела, дожидаясь возвращения мужа из «Аврората». И нет, не плачет, хотя и хочется, ужасно хочется расплакаться и отпустить всё это раз и навсегда. Вот только не получается: она просто пересказывает все последние годы, как пересказывала бы Бинсу на экзамене историю гоблинских восстаний.

Правда, из Панс слушатель куда лучше, чем уж полвека как мёртвый и абсолютно потерявший связь с реальностью Бинс…

— Дела-а, — задумчиво тянет Паркинсон.

…Ну, или всё-таки нет.

— «Дела»? — переспрашивает Гермиона.

— Дела, — твёрдо повторяет Панси. — Грейнджер, ну давай мы её проклянём, хочешь? А ещё лучше — обмудка твоего рыжего. Аврор из него никакой, тёмный артефакт от жопы не отличит… кхм… короче, такой подарочек ему на чёрном рынке подберём, закачаешься. Ну?

И вот тут ей наконец удаётся улыбнуться. Потому что глупости это — она не хочет проклинать Рона, конечно, и дурацкую Лаванду не хочет, а хочет… ну да, сейчас она чертовски пьяная и чертовски хочет в Хаверинг, вот что. Глупое желание, от которого ей и грустно, и смешно одновременно. Но больше — всё-таки грустно.

Гермиона бросает быстрый взгляд на часы и видит Драко как наяву: вот он вернулся с работы домой, вот ставит греться чайник и подходит к окну; садится за стол читать какую-нибудь хорошую, всенепременно хорошую маггловскую книгу, которую парой дней раньше купил в букинистическом; водит близоруким взглядом по строчкам и ждёт, когда закипит вода; откладывает книгу, встаёт из-за стола; подходит к окну; заваривает крепкий чай и снова становится ждать у окна, из которого видна только глухая стена соседнего дома и небольшой кусочек тёмного неба.

Она может постранично — о, все эти десятки, а то и сотни страниц дурацких министерских анкет — описать его жизнь с того дня в октябре, когда они впервые столкнулись в Министерстве.

А толку?

— Грейнджер, не спи, — голос Панси выдёргивает Гермиону из его маленькой холодной квартирки. Эффект покруче принудительной аппарации. Гермиона снова улыбается, на этот раз виновато. — Или ты о сглазе размечталась?

— Нет, — нет, конечно же, не о сглазе, да и слово «размечталась» тут едва ли уместно, — нет, просто задумалась, прости. Да и вообще — вот тебе жалко Малфоя, а мне… ну… не знаю, не жалко, но как-то по-дурацки всё вышло, понимаешь? Мы как будто всё самое паршивое друг из друга наружу вытянули — и жить с этим не смогли, конечно.

— Понимаю, — Панс тянется к бутылке. — Вечно всё получается по-дурацки, вот только всё-таки всегда кто-то мудак чуть меньше, а кто-то — чуть больше. И что-то подсказывает мне, что у Уизли тут безоговорочная победа по очкам.

— Не всегда.

Кто больший мудак — она или Драко? Да никто не мудак. Просто так бывает. Так бывает, что иногда между людьми что-то не щёлкает, что-то не получается, не работает что-то — и хоть ты плачь, хоть угрожай, хоть на коленях выпрашивай тебя полюбить, а не поможет. Поэтому она и не собирается ничего говорить Малфою. У него своя жизнь, своё прошлое с Асторией и своё будущее — в котором Гермионе, понятное дело, места нет. Правда заключается в том, что она просто случайно оказалась рядом и имела неосторожность в него влюбиться. И это, конечно же, не его вина.

В этом нет ничьей вины, вот в чём штука.

— Для гриффиндорки ты слишком много философствуешь, — усмехается Паркинсон, — и слишком много думаешь. Кончай загоняться, Грейнджер.

— Я не загоняюсь.

— Да у тебя на лице написано «технический перерыв, сосредоточенно думаю о Драко Малфое».

— Можно подумать, ты не думаешь о Гарри.

— А вот и не угадала, Грейнджер. Я тоже думаю о Малфое.

Гермиона вопросительно приподнимает брови.

— А думаю вот что: не буду я разгребаться за тебя с этим твоим дерьмом и тащиться завтра в Министерство. Давай-ка сама.

— Я же говорила, я не могу, — Гермиона умоляюще смотрит на Панси. — Пожалуйста. Ты же понимаешь, почему.

— Именно что понимаю. Прекрасно понимаю. Ты от него до конца жизни будешь бегать или как?

— Не будет никакого «до конца жизни», Паркинсон, — Гермиона не хочет, чтобы в её голосе звучала эта горечь, но она звучит, звучит и выдаёт её с потрохами, да и плевать уже, что выдаёт. — Малфой дождётся конца испытательного срока и мирно укатит из Британии куда-нибудь на континент. И всё, понимаешь? Конец истории.

— Сколько там ему ещё мотать условно-досрочное, три года?

— Пять, — неохотно отзывается Гермиона.

— Ты мне предлагаешь пять лет с Малфоем тетёшкаться? — Панси изображает ужас. — Уволь.

— Только неделю. Неделю или две, не больше.

— Пойдём на улицу, покурим, — предлагает Паркинсон. — И заканчивай нести чушь. Тебе не станет легче через «неделю или две», ты ведь и сама знаешь.

Мороз щиплет щёки, заставляет натягивать рукава на ладони. Гермиона глубоко затягивается и думает: да, знает. Конечно, она всё это знает, — но всё равно бьётся, точно глупая птица в силке, которая пытается вырваться из петли, но лишь затягивает её ещё сильнее.

— Красиво у тебя тут. Может, мне тоже в Шотландию перебраться? Буду к тебе за спичками заходить, соль одалживать, чего там ещё.

— А ты…

— В Йорке. Шемблз, знаешь?

— С тем же успехом ты могла и на Косой Аллее поселиться… они же как близнецы-братья. Сёстры. Ну, неважно.

— Именно, — усмехается Панс. — Один в один.

— Тогда почему не Косая? — Гермиона действительно не понимает, зачем чистокровной волшебнице Паркинсон каждый день мучиться с аппарацией вместо того, чтобы с комфортом поселиться в центре магического Лондона… раз уж ей так нравится подобный вид из окна спальни.

— Потому что там меня каждая шишуга знает, — скалит зубы в улыбке Паркинсон. — Ну ты сама подумай, Грейнджер, хотелось ли мне каждый день сталкиваться с волшебниками… ну, тогда. А Косую я всё-таки люблю.

— Сталкиваться с волшебниками не хотела, а в Аврорат работать пошла? Интересный выбор.

— Не сразу ведь, — пожимает плечами Панси. — Пару лет покрутилась среди магглов.

— И не противно было? — усмехается Гермиона.

— Среди магов было ещё противнее… давай возвращаться. Ну нафиг твою Шотландию, у меня зуб на зуб не попадает.

— Но ты всё-таки подумай, Паркинсон, соли у меня достаточно. Я даже спички специально для тебя закуплю, если тебе Инсендио не даётся.

Панси тихо смеётся.

— А ты ничего, — вдруг сообщает она, — особенно для гриффиндорки.

— Да и ты на удивление вменяема, — улыбается Гермиона в ответ, — для слизеринки.

— Слизеринцы, между прочим, сама вменяемость. К нам просто привыкнуть нужно, а у тебя уже было достаточно практики.

— Не то слово.

— Боюсь спросить, какое слово — «то».

— А то ты не знаешь.

— Фу, Грейнджер, ты же отличница и вообще… кстати, вот объясни мне, что ты в них находишь? Что в Уизли, что в Драко. Ты же не страшная вроде и совершенно точно умная — а мужиков выбираешь один другого хлеще. Идиот и… ну ладно, в школе Малфой был ничего так, богатый, красивый и наглый, о нём половина курса мечтала — но сейчас-то что? Никого получше не нашлось?

— Это кого, например?

— Да хотя бы Поттера. Весь Хогвартс был свято уверен, что вы поженитесь. Идеальная ведь парочка: народный герой и гениальная ведьма.

Гермиона сначала фыркает: во-первых, какая ещё из неё гениальная ведьма, а во-вторых… ну глупость же несусветная! Они с Гарри всегда были просто друзьями, не больше. Она уже хочет ответить что-нибудь в духе «ну да, сплю и вижу нас вместе», когда натыкается на взгляд Панси — выжидающий, настороженный, напряжённый.

Да твою же мать. Нет, ну серьёзно?

— С ума сошла? — Гермиона почти шипит. Очень хочется надавать Персефоне по щекам, чтобы привести в чувство, но не поможет ведь. — Панси, мы с ним просто друзья и всегда были просто друзьями. Уймись.

Панс издаёт сдавленный смешок и будто бы обмякает, опуская голову на сложенные на столе руки. Смотрит на неё снизу вверх — глаза у неё зелёные-зелёные и ужасно усталые. Гермиона невольно вспоминает Гарри, который точно так же смотрел на неё каких-то два дня назад.

Да уж, воистину эта хуйня — совсем не то, о чём все они когда-то мечтали.

— Спасибо, — одними губами улыбается Паркинсон. — Я бы тебя сейчас потащила в паб, но у тебя же дети.

— Мы вполне можем повторить на следующей, скажем, неделе.

— Даже несмотря на то, что на встречу с Малфоем я совершенно точно не потащусь?

— Даже несмотря на это, — твёрдо отзывается Гермиона и думает: Панси права, нет смысла прятаться от Малфоя. Всё равно рано или поздно придётся с ним встретиться, посмотреть ему в глаза, поговорить — и чем дольше она будет отсиживаться дома, тем сложнее будет придумать для Драко достойное объяснение своего отсутствия.

Нет, если уж врать — так врать напропалую.

С этим Гермиона как-нибудь справится. Она со всем справится; лишь бы только совладать с этой непонятно откуда взявшейся тоской по невозможному, с этой бесконечной нежной нотой, тихо и настойчиво звучащей теперь из её сердца каждый час, каждую минуту — когда она допивает водку с Панс; когда провожает ту к камину и прощается; когда опускается на диван, прячет лицо в ладони и коротко стонет от собственного бессилия, а нота всё звучит, и звучит, и звучит:

«Люблю».

Эта мысль настигает его неотвратимо и безжалостно, как настигает смертельное проклятие в самом разгаре боя — вот ты ещё бежишь, уворачиваешься, вот зло и отчаянно смеёшься в лицо врагу, а вот внутри уже разливается медленный холодок осознания и ты чувствуешь, как сердце пропускает удар.

Любит. Он её любит. Драко ведь знает, каково это. Почти позабыл, почти выжег из памяти, но спутать этот гуляющий в груди сквозняк, эту мелкую дрожь в пальцах, это ощущение бесконечного падения по дюйму в минуту — спутать их с чем-то невозможно, как невозможно не отличить выпитую тобой чистую воду от медленно и неумолимо разъедающей твоё нутро кислоты.

Он её любит. Конечно же, он её любит: так бездомный пёс любит ласкающую его руку, так нищий любит протягивающего ему мелкое подаяние прохожего — Драко любит, потому что не мог не полюбить, потому что мордредова Грейнджер с её состраданием, с её чуткостью, с её ненавязчивой помощью просто не оставила ему ни малейшего шанса обойтись малой кровью. Он любит — и презирает себя за это, и ненавидит весь грёбаный мир, загнавший его в угол и в насмешку показавший ему невероятный подарок лишь для того, чтобы потом больно ударить по протянутой за ним ладони. Исключительное паскудство.

И да, у него нет никаких претензий к Гермионе — какие вообще могут быть претензии к женщине, которая не сделала ровным счётом ничего, что не было бы для неё так же естественно, как дыхание? А ведь теперь Драко понимает — эта её дурацкая тяга к спасительству домовиков, шрамоголовых героев и опальных слизеринцев совершенно для неё нормальна. Ну, человек она такой. Ничего личного, он всего лишь подвернулся ей под руку и она его походя спасла — то ли от смерти, то ли от нищеты, то ли просто от одиночества. Ему нужно радоваться тому, что есть, и не надеяться на большее. И не думать, что с тем же рвением она спасала бы кого угодно, оказавшегося на его месте.

Да он, в общем-то, и не надеется. Но и не думать — не может.

Эта мысль смешивается с досадой на себя и на своё нынешнее положение: конечно, если бы только он мог вернуть всё то, что было у него до войны или хотя бы до суда — деньги, положение в обществе, хоть какое-то подобие прежнего лоска, — у него остались бы шансы на симпатию Гермионы. Впрочем, будь у него всё это, едва ли ему представилась бы возможность узнать о том, что Грейнджер может быть такой. Не раздражающей до ужаса гриффиндорской заучкой, не просто подружкой Поттера, не девчонкой, на которую он и внимание-то обращал лишь для того, чтобы поддеть побольнее. О нет. Оказалось, что Гермиона Грейнджер может быть уязвимой, сильной, упрямой, умной, смешной, грустной, честной… удивительной. Заслуживающей куда больше, чем дал ей рыжий уёбок — и куда больше, разумеется, чем может дать сам Драко.

Довольно-таки унизительное, надо признать, понимание, без которого он предпочёл бы как-нибудь обойтись.

Он на секунду прикрывает глаза, вспоминая то короткое мгновение на кухне, когда они стояли, обнявшись, — и всё это было так неважно, так несущественно: деньги, политика Министерства, даже его отвратительное и непоправимое прошлое. Была только Грейнджер — и её горячее дыхание на его шее и тонкие пальцы, которыми она цеплялась за его футболку. И можно было на секунду, ровно на одну грёбаную секунду поверить в то, что…

А во что, собственно, поверить?

Грейнджер ему не пара, а он не пара Грейнджер — это и дураку понятно. Ещё несколько месяцев назад он не поверил бы даже в то, что они смогут просто друг с другом разговаривать — что у них в принципе будут темы для разговора. А они, как оказалось, есть. Даже с учётом того, скольких тем они старательно избегают или, по крайней мере, избегали до этого Рождества, не затрагивая даже вскользь: война, Азкабан, их семьи, вообще прошлое… даже без этого общих тем достаточно. И вот что безумнее всего: он ведь хочет узнать о ней больше. Ему интересно узнать о ней больше — и чертовски жаль, что нельзя благодаря какому-нибудь особенно хитрому волшебству оказаться в бесконечно зацикленном Рождестве. Сидеть рядом с Гермионой, пить виски, слушать её рассказы о войне, о Хогвартсе, да о Поттере даже. Задавать всё новые и новые вопросы, чтобы раз за разом открывать для себя что-то новое. Шаг за шагом узнавать эту новую, незнакомую ему Грейнджер, о которой он прежде не имел ни малейшего представления.

Вот только Рождество закончилось вместе со всеми его невозможностями — и сегодня Драко возит тряпкой по затоптанному полу аптечного зала, пытаясь привести его в порядок без магии, а завтра должен будет явиться в Министерство, чтобы пройти очередную унизительную проверку на добропорядочность и покорность новому режиму. Он сжимает зубы и делает глубокий вдох, пытаясь отогнать смесь жгучего отвращения к себе и ярости, от которой у него перехватывает дыхание.

— Сука, — шепчет Драко, выжимая грязную тряпку. — Как же заебало. Как же всё это меня заебало.

Заебали не грязь, не бедность, не бесконечный холод даже — а ощущение собственного бессилия. И вот это отчётливое понимание: если его кто-то и полюбит таким, то только из жалости. И это полбеды: хуже, что если ему что-то и светит с Грейнджер — то лишь потому что она до него снизойдёт… да нет, не так: если она замарается в том же дерьме, что изо дня в день окружает его. И дело тут даже не в деньгах — просто её будут презирать точно так же, как презирают его, и никакая репутация героини войны не спасёт ни от косых взглядов, ни от нападок старой склочницы Скитер. Если Гермиона ответит ему взаимностью, от неё отвернётся каждый друг — как отвернулись от Драко; ей откажут от каждого дома — как отказали ему.

Драко вспоминает подсвеченную зимним солнцем фигуру Грейнджер в дверном проёме и понимает: он так просто не сможет. И не станет. И дело не в том вовсе, что он пиздец какой благородный — о нет, он жадный, он эгоистичный, он хочет чёртову Грейнджер целиком и полностью, начиная с обкусанной нижней губы и заканчивая обветренной верхней, хотя нет, даже не заканчивая, он хочет получить её в безраздельную собственность и бросить ей под ноги весь мир. Но нет, не в благородстве дело и не в том даже, что за ним больше не стоит вся мощь семьи Малфоев.

Просто его любовь однажды уже дорого обошлась Астории. Драко ведь совсем не дурак и прекрасно понимает, что Тори до сих пор была бы жива и вполне счастлива, не стань восемь лет назад его женой — конечно, семейное проклятие Гринграссов никуда бы не делось, но и таких волнений, что свели Асторию в могилу, ей бы из-за него переживать не пришлось. Теперь он отчётливо понимает, что лучше бы ему было держаться от неё подальше, — и если есть в его жизни вещи, о которых он по-настоящему жалеет, то это определённо одна из них.

Возможно, иногда любовь заключается именно в том, чтобы засунуть свою «любовь» поглубже, переступить через себя и не навредить тому, кого любишь. И если так — то похуй: и засунет, и переступит.

Может быть, это лучшее, что Драко может сделать для Гермионы Грейнджер.

I do desire we may be better strangers.

(Shakespeare, As You Like It)

От себя не убежишь и себя не наебёшь — вот что самое отвратительное.

У него было пять лет в одиночке Азкабана на размышления: о себе, о своих решениях, о войне. Об отце. О матери. Об Астории и о том, что он с ней невольно сотворил. Об их нерождённом сыне. Обо всех людях, которые пострадали от его рук, и о людях, которые пострадали из-за его бездействия. Целая прорва времени наедине с собой, дементорами и бесконечными сожалениями; пять лет сожалений и пробирающего до костей холода. Иногда Драко удивлялся тому, что не тронулся умом ещё в первый год заключения — и у него не было ни единого рационального объяснения, кроме одного: мама. Он цеплялся за мысль о том, что теперь нужен ей ещё больше, чем нужен был прежде, как утопающий цепляется за спасительный обломок мачты. За это — да ещё за то, что Блейз успел вывезти Нарциссу из страны.

В этих мыслях не было ничего счастливого. Они даже воспоминаниями не были. Их не могли отобрать дементоры.

В остальном же Азкабан был беспросветным адом, от которого было никуда не деться даже теперь, спустя пять месяцев после выхода из тюрьмы. Поначалу он был слишком озабочен насущными проблемами — где жить, на что жить, как освоиться в маггловском мире, как пройти еженедельный унизительный допрос в кабинете Уизли, как не проебаться на работе и не подставиться перед Хислоп. Это было не просто страшно — мучительно. Поначалу Драко почти хотелось, чтобы его засунули обратно в камеру, в простые и понятные четыре стены, в привычный ад, в замкнутый круг, в повторяющийся изо дня в день родной и понятный кошмар. Свобода оглушала. Свобода оказалась почти невыносимой, свобода требовала от него больше, чем у него было, — и при этом занимала всё его сознание, отбирала каждую крупицу тех немногих сил и концентрации, что у него оставались. Не давала опомниться. Не позволяла вспоминать. Новая реальность стала стеной, защищающей Драко от прошлого.

А потом появилась Грейнджер. Гермиона. С её заботой, с её пристальным внимательным взглядом, с глупыми попытками защищать его от всего того, что он заслужил. С её наивной уверенностью в том, что он имеет право жить, а не просто выживать. Маленький упрямый ручеёк, проточивший спасительную плотину.

Теперь Драко казалось, что прошлое хлынуло в этот разлом бурным потоком, который вот-вот накроет его с головой.

Он лежит в темноте и невидящими глазами смотрит на потолок, пытаясь не захлебнуться в кошмаре, от которого только что проснулся.

Ему шестнадцать, и он уже несколько месяцев ничуть не гордится тем, что принял Метку. Драко раз за разом проваливается в своих попытках дотянуться до Дамблдора — попытках отчаянных и бесплодных, в равной мере продиктованных ужасом перед Повелителем и страхом за жизнь матери. Он приехал в Мэнор на рождественские каникулы и теперь стоит на коленях, опустив голову и ожидая, ожидая, ожидая.

— Ты разочаровал меня, Драко, — даже не поднимая лица, Драко знает, что безгубый рот Лорда искривляется в холодной змеиной улыбке. — И всё-таки у меня есть для тебя рождественский подарок. Твоя тётушка немного разочарована тем, что он не достанется ей, но я напомнил ей о том, что с любимым племянником нужно делиться. К тому же у Беллатрикс есть другое задание…

Повелитель задумчиво крутит в пальцах свою волшебную палочку. Драко хочется кричать.

— Мы с тобой отправляемся в гости, Драко! Разве это не чудесно?

В рядах окружающих их Пожирателей раздаются сдавленные смешки.

— Да, мой господин, — в горле стоит сухой ком. Хочется укрыться, уткнуться лицом в плечо стоящей сейчас за его спиной мамы. Хочется прокашляться, но он запрещает себе это делать. Драко даже вдыхает через раз, и голова кружится то ли от ужаса, то ли от нехватки кислорода, то ли от всего вместе.

Лорд поднимается со стула с высокой спинкой, неторопливо подходит к нему и крепко, до боли, сжимает свои бледные паучьи пальцы на предплечье Драко — и ему кажется, что он всё-таки вот-вот задохнётся, затянутый в тугую петлю парной аппарации.

А потом в лицо бьёт холодный ветер, такой свежий, такой чистый после спёртого воздуха Мэнора — и Драко несколько секунд жадно хватает воздух ртом, точно выброшенная на берег рыба. Лорд разжимает хватку, идёт вперёд, не оборачиваясь и не сбавляя темпа. То, что Драко последует за ним, само собой разумеется. Драко следует.

Маггловские гирлянды освещают улицу призрачным голубоватым светом.

— Вероятно, тебе любопытно, кого мы почтим рождественским визитом?

— Да, мой Лорд, — видит Мерлин, ему не любопытно, нет, он просто хочет домой. Просто хочет, чтобы всё это поскорее закончилось.

Но это не заканчивается.

Амелия Боунс. Это была Амелия Боунс.

Лорд вошёл в её дом так легко, словно на нём не было десятков охранных заклинаний. Он просто взмахнул палочкой и открыл украшенную венком из остролиста входную дверь — открыл, словно их и впрямь ждали, словно они действительно были всего лишь гостями. Словно не шли убивать.

Она не выглядела испуганной. Не плакала. Не умоляла сохранить ей жизнь.

— Что тебе нужно? — холодно осведомилась Боунс. — У меня есть планы на вечер.

У этой женщины оставались силы на то, чтобы стоять перед лицом своей смерти — и смеяться в это лицо. Драко не понимал. Никак не мог понять.

— Что мне нужно… — задумчиво повторил Лорд, равнодушно осматривая стоящее в гостиной рождественское дерево. — Люди почему-то всегда уверены в том, что мне от них что-то нужно. Что я чего-то хочу. Но иногда, Амелия, вопрос заключается в том, чего я не хочу.

— О, ну конечно же, — усмехается она. — Мне следовало догадаться, почему ты здесь. Ты просто не заинтересован в моём карьерном росте… Том.

По белоснежному нечеловеческому лицу Лорда пробегает что-то вроде судороги, а потом он поднимает палочку, и Драко остаётся только отступить в дальний угол гостиной и попытаться удержать щиты, едва справляющиеся с напором хлещущей по ним магии — магии неистовой, страшной, дикой. Мадам Боунс почти не уступает по силе Лорду.

Почти.

— Как ты могла заметить, Амелия, — Повелитель усмехается, ломая её палочку, и Драко чувствует, как что-то внутри него ухает вниз. Окровавленное лицо мадам Боунс остаётся невозмутимым, — как ты могла заметить, я сегодня пришёл не один.

— Привёл волчонка Люциуса, — кивает она и с нехорошим присвистом выдыхает. — Понимаю. Будешь учить его охотиться, раз папаша не может?

— Твоими молитвами, Амелия, твоими молитвами, — улыбается Лорд и делает пригласительный жест рукой. — Драко, прошу.

Драко наконец опускает щит и нерешительно подходит ближе. Он знает, чего ждёт от него его повелитель, — но пыточное не даётся ему ни с первого, ни со второго, ни с третьего раза. Не помогает даже мысль о том, что это Боунс отправила отца в Азкабан.

— Ты ведь не хочешь, Драко, — в голосе Лорда слышится нетерпение, — чтобы я показал тебе, как это делается, воспользовавшись Нарциссой в качестве наглядного пособия, не так ли?

— Нет, господин, — омертвевшими от ужаса губами шепчет Драко. — Пожалуйста, господин, прошу, позвольте мне попробовать ещё раз. Я справлюсь. Обещаю, я справлюсь.

Во взгляде мадам Боунс мелькает что-то… что-то вроде сострадания.

А потом он справляется. Он раз за разом направляет в Амелию Боунс пыточные проклятия — слабенькие, неумелые, и близко не стоящие рядом с теми, которыми Беллатрикс терзает своих жертв, — до тех пор, пока Хозяину не наскучивает зрелище кричащей и корчащейся от боли под его ногами женщины. Пока комнату не освещает вспышка зелёного пламени.

Драко судорожно выдыхает и крепче перехватывает свою палочку дрожащими от напряжения пальцами.

— В одном она права, — холодно бросает Лорд, поддевая мыском ботинка лицо мадам Боунс и заглядывая в её остекленевшие мёртвые глаза. — Тебе нужна практика.

Практики у него оказалось достаточно.

Драко заставляет себя добрести до уборной, включает воду и утыкается взглядом в своё отражение в зеркале. Из зеркала на него смотрит личный палач Волдеморта. Может быть, и не убийца, но всё-таки палач. Вероятно, за войну он применил больше пыточных, чем все остальные Пожиратели вместе взятые. Он знал десятки способов причинить боль.

Боль, боль, боль, боль, боль.

Пожиратели. Орденцы. Нейтралы. Магглы.

Неважно.

Он пытал родителей на глазах детей. Пытал детей перед их родителями. Пытал на рейдах и в подземельях Мэнора. Мастерски извлекал информацию из членов Ордена. Карал за проступки других Пожирателей и покорно опускался на колени перед Лордом, который предпочитал наказывать его лично. Делал то, что приносило удовольствие безносому ублюдку. Делал что угодно, лишь бы это защитило мать.

Жалеет ли он? О да, он жалеет. Но правда заключается в том, что если завтра Лорд воскреснет и прикажет ему пытать снова — Драко снова будет пытать. Будет становиться под его Круциатусы. Будет убивать, если придётся. О, он прекрасно понимает отца, который вернулся в ряды Пожирателей лишь для того, чтобы спасти жену и сына. Драко снова принял бы Метку, принял бы без ропота и возражений, если бы только это помогло ему защитить мать или Тори… или Грейнджер.

Грейнджер. Глупую, упрямую, никогда и ни за что не согласившуюся бы на такой дар. Плевать. Ей даже знать было бы не обязательно. Ей вообще не обязательно знать о том, на что он готов пойти ради того, чтобы она была в порядке. Ей и не нужно знать.

К счастью, это вообще — не нужно. Война закончилась восемь лет назад. Волдеморт сдох на глазах у Драко и у всего Хогвартса заодно. Благодаря Святому Поттеру все они живут в мире, где Гермиону никогда не заставят явиться в комиссию по учёту маггловских выродков — руки сжимаются в кулаки, дыхание перехватывает от ненависти — и не отправят в Азкабан лишь за то, что она родилась в неправильной семье. Всё хорошо. Ей никто не навредит.

Он ей не нужен.

Гермиона знает это так же твёрдо, как то, что сегодня суббота: ему нет места в её жизни. Ей ведь хорошо одной. Она только-только выпуталась из брака с Роном: простым, понятным, знакомым ей с детства и не самым плохим, в общем-то, — пусть даже и ребячливым, — парнем. Малфой же — другое дело. Малфой — плохой, чёрт бы его побрал, человек; злой человек, и она это знает. Он мерзко вёл себя с ней в школе и был пугающе жесток на войне — она ведь читала его бумаги.

Рассудок твердит ей о том, что она должна передать его инспектирование кому-нибудь — да кому угодно, раз уж Панси отказалась, — и больше никогда с ним не видеться, избегать его до тех пор, пока не закончится его испытательный срок или пока его не отправят в тюрьму за какое-нибудь очередное малфоевское дерьмо.

Мысль о том, что Драко может вернуться в Азкабан, причиняет Гермионе такую внезапную и острую боль, что она на мгновение забывает, как дышать. Она не хочет для него этого. Только не снова. Невозможно убедить себя, что он чудовище, которое заслуживает всего, что с ним сделали.

«Ты его ненавидишь, я его ненавижу, вся страна его ненавидит. Ладно, хорошо, не ненавидит — презирает».

Если Гермиона сумеет поверить в то, что Драко ей не нужен, он снова останется с этим презрением один на один — точно дикий зверь, которого швырнули в клетку и тычут сквозь прутья решётки острыми палками, наслаждаясь его бессильным гневом.

«Я всё о себе знаю. Сколько Круциатусов мне надо словить до того, как начну тебе ботинки лизать, — и то знаю, Грейнджер».

Гермиона закусывает костяшку большого пальца, а потом коротко и рвано выдыхает, чтобы не разреветься.

«Ты бы знала, как я был горд, когда Лорд удостоил меня Метки. Малолетний кретин».

Он жалеет. Жалеет.

Может быть, однажды Гермиона спросит его о том, почему всё — так. Почему он сделал такой выбор. Почему стал тем, кем стал. Что случилось с тем мальчиком, от которого она впервые услышала слово «грязнокровка».

И, может быть, даже получит правду в ответ.

А пока… пока нужно просто собраться. Просто взять себя в руки, привести в порядок волосы, покопаться в шкафу и выбрать подходящую для похода в Аврорат одежду — что-нибудь простое и неброское. Передать детей миссис Гилберт, шагнуть в зелёное пламя камина и оказаться в гулком и пустом министерском Атриуме. На часах без четверти девять; Гермиона и сама не может наверняка сказать, зачем заявилась сюда в такую рань. Словно для того, чтобы встретиться с Малфоем, ей нужны эти два часа на подготовку.

Возможно, и правда нужны.

Гермиона шагает по длинным коридорам, тускло освещённым мигающими лампочками, то и дело с кем-нибудь здороваясь. Наверное, главное отличие «правопорядочников» от остальных министерских департаментов заключается в том, что они никогда не спят: кто-то уже заступает на дневную смену, кто-то выползает с ночной, кто-то и вовсе третьи сутки не выходил в город, зарывшись в отчётность. Отдел артефакторики вообще живёт на честном слове, кофеине и укрепляющем зелье: их работа даже спустя восемь лет после окончания войны не закончилась — ребята до сих пор разгребают содержимое банковских сейфов и тайников Пожирателей, и в их помещениях вечно что-нибудь гремит, орёт и взрывается. Терри Бут, руководящий артефакторами (сплошь рейвенкловцами, конечно), ещё шесть лет назад каждую неделю клялся, что уволится — и ничего, до сих пор никуда не делся.

Мимо пробегает взмыленный Шеймус Финниган, на ходу бросая ей «какими судьбами да в наши подвалы, Грейнджер, прости-прости-прости, ужасно опаздываю» и, не дожидаясь ответа, уносится дальше по коридору. Гермиона смотрит ему вслед и хмурится: она и не знала, что Шеймус тоже стал аврором — казалось бы, совсем не его работа, а вот же.

Иногда у неё возникало такое ощущение, что работать в Аврорате подвизался весь Отряд Дамблдора, а то и вовсе — с учётом Паркинсон — весь их злосчастный выпуск девяносто восьмого, он же выпуск девяносто девятого. Она, Рон, Гарри, Панси, Бут, Голдштейн, Корнер, Данбар, Деннис Криви, Захария Смит… кто-то ещё с Рейвенкло и Хаффлпаффа, кажется. Даже сёстры Патил, решившие после окончания Хогвартса идти работать в Мунго, то и дело появлялись на втором уровне Министерства — то с консультациями, то с освидетельствованиями, то ещё с какими-нибудь колдомедицинскими штуками.

Будто бы их всех так и не отпустила война. Будто бы они пытались хоть что-то исправить задним числом.

Добравшись до двери, на которой красуется табличка с её именем, Гермиона вдруг понимает, что два часа наедине со всё возрастающей перед встречей с Малфоем тревогой — это перебор. Поколебавшись, она идёт дальше по коридору — и, постучавшись в приоткрытую дверь кабинета Паркинсон, входит, чтобы обнаружить её спящей за столом.

— А? — Панси вздрагивает и рефлекторно хватается за палочку. — А… это ты, Грейнджер.

— Да, — отзывается Гермиона. — Решила зайти.

— Точно, — Панс протяжно зевает и трёт лицо ладонью. — Суббота же. Малфой.

За спиной Паркинсон висит огромный плакат с огромной же надписью «Нужны ли мы нам?». Перехватив вопросительный взгляд Гермионы, Панси поясняет:

— Подарок от друга по переписке.

— Очень незаурядный, должно быть, человек, — замечает Гермиона.

— Ты даже не представляешь, — серьёзно соглашается Панс, запускает пальцы в волосы и сооружает на голове некоторое подобие причёски. — Ты ко мне по делу или как?

— Или как, — присев на шаткий стул, Гермиона трансфигурирует два пустых листа бумаги в чашки и наполняет с помощью Агуаменти, а потом делает короткий выпад палочкой, заставляя воду закипеть. — У тебя кофе есть?

— Только растворимый, — Паркинсон встаёт из-за стола и роется в одном из стоящих вдоль стены стеллажей.

— Сойдёт, — Гермиона забирает из её рук полупустую банку. — Ты что, прямо в кабинете заночевала?

— В первый, что ли, раз, — Паркинсон пожимает плечами.

— Хоть бы диван себе наколдовала.

— Да меня вырубило прямо за столом, — Панси морщится и тычет пальцами в какие-то бумаги. — Ну ты это вообще видела?

— Не видела, — Гермиона пожимает плечами, — а что там?

Она, честное слово, сейчас готова не то что аврорскими буднями искренне интересоваться — морщерогих кизляков с Луной обсуждать. Лишь бы на встрече с Малфоем не циклиться.

А до неё, между прочим, всего-то полтора часа.

— Висяк там, — Панси кривится, точно лимон проглотила. — Точнее, семь висяков. Причина смерти неизвестна, орудие убийства неизвестно… я, блядь, просто обожаю свою работу, Грейнджер!

Гермиона сочувственно смотрит на Паркинсон и пододвигает к ней чашку с кофе.

— Хочешь сказать, это серия?

— Похоже на то. Ладно, забей, разберусь — вон, послала Финнигана к нашим квадратноголовым в артефакторику, пусть дальше думают. Я вот лично думать не могу уже. Завтра же возьму отпуск, Мерлином клянусь.

— Не возьмёшь, — хмыкает Гермиона.

— Не возьму, — устало соглашается Паркинсон и делает глоток из своей чашки. Блаженно прикрывает глаза. — Тут, блин, кофе нормально попить не успеваешь, какие ещё отпуска.

— Вы тут все тронутые, — Гермиона качает головой. — Работаете на износ.

— От тронутой слышу. Ты сама что здесь в девять утра субботы делаешь?

— Кофе пью.

— Мы такие девочки-девочки, — ядовито улыбается Паркинсон. — Утренний кофе с подружкой, сплетни о парнях…

— …Пижамные вечеринки с водкой.

Панси снова улыбается — на этот раз вполне искренне. В уголках ярких зелёных глаз пляшут смешинки — и ей идёт. Гермиона думает о том, что вот на что-нибудь такое Гарри и повёлся. Много ли вообще надо, чтобы полюбить человека?

Совсем немного. Гермионе вот хватило десяти суббот и одного Рождества.

— Я не знаю, о чём с ним разговаривать, — наконец признаётся она Персефоне и утыкается взглядом в полупустую чашку. — Вообще не представляю.

— А о чём раньше разговаривали?

Вопрос ставит Гермиону в тупик. Да мало ли о чём они говорили раньше — о Хогвартсе, о школьных предметах, о готовке, о книгах… сейчас все эти темы кажутся глупыми и совсем неважными. Не на фоне того, что творится в голове Гермионы. Не на фоне всех тех вопросов, которые она на самом деле хочет задать Драко, чтобы понять наконец… его понять наконец, наверное.

Она пожимает плечами:

— Обо всём.

— Как красит людей отсидка в Азкабане, подумать только! — фыркает Панс. — Раньше засранец только о себе трепаться был в состоянии.

Гермиона устало усмехается.

— Думаешь, он изменился? — спрашивает она. — Такие люди вообще могут измениться?

— Какие «такие»? — Персефона приподнимает бровь. Хорошо у неё получается, красноречиво. — А, ты про военные художества… знаешь, Грейнджер, я вообще диву даюсь, как он Пожирателем заделался с его-то характером. Он же…

— Только не говори — «трус», иначе я решу, что Гарри слишком плохо на тебя влияет, и начну беспокоиться.

— Трус? Нет, он просто… — Панси заминается, пытаясь подобрать нужное слово, — осторожный. Я знаю мало людей с настолько же развитым чувством самосохранения. Ещё кофе будешь?

— Буду.

— Подожди, я нормальные кружки достану вместо этого трансфигурированного позорища. Леди я или кто…

Строго говоря, Персефона не леди и уже никогда ею не станет. Но этот факт они обе явно предпочитают игнорировать.

— Так вот, — поставив кружки на стол, Панси разливает по ним воду. — Так вот! То, что вы, гриффьё, считаете трусостью или там безнравственностью, мы называем нормальной расстановкой приоритетов.

— Да ну? — теперь очередь Гермионы приподнимать брови. — Это людей-то пытать — нормальная расстановка приоритетов?

Панси тяжело вздыхает.

— Гриффиндурки, что с вас взять. Вопрос, Грейнджер, в том, что лежит на другой чаше весов. Всегда в этом.

— И что же? Шкура его драгоценная? — с раздражением спрашивает Гермиона.

— А вот тут лучше у него спросить. Может, и шкура, откуда мне знать? Запасную, кстати, даже Малфоям не выдают — хоть на папашу его посмотри. Укатали гиппогрифа крутые горки.

Некоторое время обе молчат. Гермиона размышляет об отце Драко: тот и правда всегда казался ей непотопляемым, но на деле второй азкабанский срок оказался для него смертным приговором. Лорд Малфой просто канул в небытие — для него не было ни некролога в «Пророке», ни пышной панихиды; не было вообще ничего, что известило бы магическую общественность о смерти Люциуса. И если наказание для Драко было пусть и чрезмерно (чрезмерно ли?) суровым, но всё-таки хоть немного объяснимым, то его отец… впрочем, чтобы говорить наверняка, нужно поднять его дело. После всех несостыковок, которые всплыли в бумагах по процессу над Драко, Гермиона вообще ни в чём не уверена.

— Панси, а почему Малфоев судили не сразу после войны? — этот вопрос давно не даёт ей покоя.

— В порядке живой очереди, Грейнджер, — скалится в недоброй улыбке Панс. Вот уж действительно — бешеная свора.

— То есть ты не в курсе, — хмыкает Гермиона. — Так?

— Так, так. Но спроси меня — зря не судили.

— Просто это… странно. Два года их не трогали, а тут вдруг подняли архивные документы, свидетелей выдернули, Визенгамот собрали… и всё ради чего?

— Полагаю, поттеровская протекция была, да вся вышла, — Панси пожимает плечами. — Гермиона, я понимаю, к чему ты клонишь, и так тебе скажу: не пытайся его оправдать. И папеньку его — тоже. Волдеморт у них не просто так два года столовался, сама понимаешь.

— С тем же успехом он мог бы занять поместье любого чистокровного рода и…

— Давай без «мог бы». Он не поселился в Паркинсон-Мэноре. Пожирателями не были ни мой отец, ни мои братья, ни мои дяди, никто из нас. То, что Малфои радостно легли под Волдеморта ещё в Первую Магическую, было их выбором. Могли бы остаться нейтралами — даже то, что они входили в «Священные двадцать восемь», их ни к чему не обязывало, как не обязывало ни Паркинсонов, ни Булстроудов, ни, прости Мерлин, Гринграссов.

Закончив эту гневную отповедь, Панси переводит дыхание и делает большой глоток кофе из своей кружки. Розовой такой, с сердечками, единорогом и надписью «I don't believe in humans». Ну и чувство юмора у неё…

— Принято, — Гермиона поднимает ладони в примиряющем жесте. — И всё-таки я не понимаю, почему вы не приняли сторону Волдеморта. Вы же слизеринцы и вообще… как так вышло, что ты гоняешься за Пожирателями вместо того, чтобы отсиживаться за границей, как какой-нибудь Нотт?

— «Слизеринцы и вообще», — передразнивает Панси. — Грейнджер, я ничуть не умаляю твоих героических заслуг, но, пока ты год шарахалась по лесам в компании Поттера и Уизли, у некоторых из нас была возможность полюбоваться на прекрасный мир, за который боролся Волдеморт, вживую. Целый год. И, поверь, понравилось отнюдь не всем… мне вот не понравилось. Не знаю, что творилось в мозгах у Малфоя, когда он кланялся своему хозяину, но я в таком мире жить не хочу.

— Исчерпывающе.

— Да нихрена не исчерпывающе, Гермиона, — Паркинсон трёт висок и с сожалением смотрит в опустевшую кружку. — Пожиратели — выродки, и им всем место за решёткой. Поверь, то, что они творили в Хогвартсе… это был, блядь, совершенно неописуемый пиздец.

Взгляд у неё становится каким-то невидящим. Будто она смотрит куда-то очень, очень далеко.

— Короче, — подытоживает Панс, встрепенувшись наконец, словно попавшая под дождь птица, — нахрен их, уродов.

— «Нахрен», — Гермиона невесело усмехается, — ну да. Тебе легко говорить.

Паркинсон с усилием трёт лицо ладонями, пытаясь согнать остатки сна.

— Да, куда уж легче-то. У меня вообще всё легко. Кроме дела ебучего, вот там ничего лёгкого. Ещё кофе будешь?

— Я скоро булькать начну, — качает головой Гермиона. — Да и тебе бы не кофе, а укрепляющего хлопнуть. У меня в сумке было, кажется. Нужно?

— У меня есть, но я не злоупотребляю, а то ведь знаешь, чем это кончается… ты сама-то не подсядешь, Грейнджер?

— Не подсяду. Просто предпочитаю носить с собой базовый запас лечебных зелий. На всякий случай.

— Знаю я твой «всякий случай». Война называется.

Панси смотрит с пониманием. Без насмешки смотрит — и это даже приятно. Потому что она права, конечно: в сумке у Гермионы умещается набор, которому позавидовал бы любой походник, начиная с лекарств и заканчивая бессменной палаткой Перкинса. Благодаря заклинанию невидимого расширения этот запас карман не тянет — и Гермионе глубоко наплевать, кто может посчитать её параноидальной идиоткой. Слишком уж дорого обходятся неосторожность и неподготовленность.

Гермиона усмехается своим мыслям:

— Муди бы нами гордился, а? «Постоянная бдительность» и всё такое.

— Муди бы наглухо охуел, — пожимает плечами Панси. — Ты что, слизеринская шваль в святая святых. Ужас. Ещё и бедного-несчастного Поттера… да не оборачивайся ты, у меня глушилка на двери висит.

— Нет, ты бы ему точно понравилась, — Гермиона издаёт сдавленный смешок.

— Жалко, что не узнаю. Крутой он был дядька.

— Жалко. Да чёрт, всех жалко. Тонкс вот… вы бы могли подружиться с Тонкс.

— Метаморфомаг, да?

— Угу.

— Ладно, Грейнджер, хорош кукситься. Мы работаем над тем, чтобы это дерьмо не повторилось, так ведь? — Паркинсон заваривает себе третью кружку кофе и морщится, делая первый глоток. — Кстати, ты бы возвращалась в Аврорат на полную ставку, что ли. У нас рук не хватает, швах просто… а так будешь всяких уродов по подворотням Лютного ловить. Не жизнь — мечта.

— А то мне сейчас скучно живётся.

— Ну да, ты очень разнообразила серые будни инспекторатом, конечно… кстати, тебе не пора ещё?

Гермиона бросает взгляд на часы и вскакивает со стула, чуть не выворачивая на себя кружку с остатками кофе: пять минут двенадцатого.

— Пора. Спасибо за кофе… и вообще спасибо. Удачи с делом, Панс.

— Да какая там удача, опять упрись и въёбывай. Но спасибо, Грейнджер. А теперь вали давай, тебя там твой мудила заждался.

— Уже.

Гермиона торопливо идёт по коридору, надеясь, что каким-нибудь чудом сможет оказаться в кабинете раньше Драко — ей нужно пять минут, хотя бы пять минут, чтобы прийти в себя. Потому что даже разговор с Панси ничуть не подготовил её к тому, что ей прямо сейчас придётся провести полтора часа наедине с Малфоем, старательно делая вид, что в её голове в последние трое суток не творилось ничего особенного. На секунду Гермионе хочется развернуться на каблуках и малодушно спрятаться у Паркинсон — и, честное слово, она бы так и сделала, если бы не знала, что в этом случае Драко будет несколько часов сидеть под дверью кабинета, дожидаясь её появления.

Он, конечно же, уже здесь. Уже ждёт. Поднимается со стула, делает несколько шагов навстречу.

— Здравствуй, Гермиона, — тихо говорит Малфой, глядя на неё как-то… как-то странно. Настороженно? Испытующе? Просто слишком пристально?

В нетвёрдом свете освещающих коридор газовых ламп его глаза кажутся до странного тёмными. Гермиона вдруг думает — романтичная идиотка — что они как штормовое море.

— Здравствуй, Драко.

И ничего хорошего этот шторм ей не сулит.

Lord, what fools these mortals be!

(Shakespeare, A Midsummer Night's Dream)

Скупое зимнее солнце врывается в аптечный зал сквозь чисто вымытые окна, и Драко жмурится, невольно улыбаясь свету на своём лице — и чувствует себя эдаким ловящим солнечные зайчики глупым счастливым книззлом, но всё-таки ничего с этим поделать не может. Будто этот нетвёрдый рассеянный свет снял с плеч Драко тот груз, что все эти дни тянул его к земле, не давая выпрямиться: воспоминания о войне, кошмары, вину, стыд и даже бесконечно крутящиеся где-то у затылка, фоном, мысли о Грейнджер.

Вспоминается другое: именно в такие утра они с командой ходили тренироваться на школьном квиддичном поле — курса до пятого это ещё было чем-то важным и стоящим. Сейчас, в этом смутном зимнем свете, Драко чувствует себя почти тем пятикурсником, почти заново живым, и даже бьющие в ноздри аптечные запахи не мешают — стоит только опустить веки и представить, что он не у Хислоп, а готовится к СОВ в кабинете зельеварения. Ещё пара минут — и можно будет закупорить образец рябинового отвара в пробирку, сдать Снейпу и отправиться в слизеринскую гостиную, к потрескивающим в камине поленьям и ленивым разговорам с Блейзом и Тео.

Звон колокольчика над дверью рушит хрупкую иллюзию — Драко вздрагивает и открывает глаза, чтобы выпрямиться за стойкой. Просто ещё одно утро, ещё один день, и Хогвартс бесконечно далёк, словно воспоминание в Омуте Памяти: можно поверить в то, что ты там, внутри, но это только зацикленная картинка, только призрак прошлого. Настоящее — вот оно, здесь: выдать заказ посетителю, пересчитать сикли и ссыпать в кассу, вежливо улыбнуться и попрощаться. И снова. И снова. И снова.

Порой ему кажется, что настоящее — тоже просто зацикленная картинка.

Хислоп приходит к девяти, оставляет на стойке свежий субботний выпуск «Ежедневного пророка» — и, перехватив вопросительный взгляд Драко, кивает: так уж и быть, бери. Значит, сегодня у карги неплохое настроение: иной раз она, прекрасно зная, что зарплаты на подписку у него не хватает, отправляла газету прямиком в корзину — вылавливай, мол, из мусора. К счастью, сегодня можно просто забрать выпуск, уйти в подсобку и насладиться свежайшими магическими сплетнями.

Безвкусные и баснословно дорогие интерьеры новеньких особняков победителей, приёмы в этих особняках, хвалебные статьи о политике Министерства, оды новому кабинету Шеклболта и лично Шеклболту, взятое у очередного героического аврора интервью… Драко и сам не знает, зачем из раза в раз выпрашивает у Хислоп газету — но и остановиться не может. Будто бы «Пророк» — ещё одна ниточка, связывающая его с магическим миром, не позволяющая ему совсем уж выпасть из этой реальности. Ниточка дрянная, тонкая, гнилая — но отрезать и её, когда уже обрублено так много других, куда более ценных, связей, у Драко просто не поднимается рука. А стоило бы.

Всё его хрупкое утреннее равновесие рушится в мгновение ока. Драко сминает дрянную газетёнку в комок и отправляет по единственно верному адресу — в мусорное ведро. Вместе со сраными передовицами о дивном новом магическом мире, слащавой светской хроникой и поразительно сдержанной — на «Пророк» явно хорошенько надавили сверху, чтобы шума было поменьше, — заметкой на четвёртой странице, гласящей о разводе Гарри Джеймса Поттера и Джиневры Мелинды Поттер, в девичестве Уизли. Драко хочется хорошенько садануть кулаком об стену, но не с его-то руками — так что он только крепче сжимает зубы и жмурится, пытаясь совладать с накатывающим волнами гневом. Вот оно что. Конечно. Всё чертовски логично, а он просто ебучий идиот, который всерьёз просчитывал свои исчезающе низкие, но всё-таки шансы на симпатию Грейнджер, пока та…

Поттеровское «мы можем поговорить наедине?», о Мерлин.

Конечно же, Драко следовало догадаться ещё на Рождество: Поттер заявился к Гермионе, чтобы порадовать новостью о том, что теперь свободна от брачных уз не только она, но и сам сраный Герой. Понятно, о чём они там собирались говорить — и почему Грейнджер так спешно отослала его прочь: вероятно, им и впрямь было о чём побеседовать… и чем заняться. Да что там: в последние дни у Поттера с Грейнджер было более чем достаточно времени для этого их «наедине».

Сука.

А потом гнев как-то разом отступает — так, оставляя за собой пустую полосу мокрого песка, отступает отлив. Ну на что он рассчитывал, в самом-то деле? На то, что они с Грейнджер возьмутся за ручки, как школьники, и вместе направятся в совместное светлое будущее? Не после всего, что он сделал в прошлом. Не с его нынешней жизнью. Он не может предложить ей даже спокойствия: это долбаного Поттера с его (уже не его) Уизлеттой оберегают от чрезмерного внимания публики — вон, даже четвёртую страницу «Ежедневного пророка» вместо первой полосы для них организовали. Разумеется, опальный наследник — да было бы теперь, что наследовать, — рода Малфоев держать прессу в узде не может. Драко коротко морщится, представив масштабы потенциальной истерики в «Пророке». Мерзкая жаба Скитер явно не поскупилась бы на выражения, пытаясь донести до магического сообщества весь ужас ситуации — а то как же, блестящая выпускница Хогвартса, героиня войны, обладательница первостепенного Мерлина и… и он, да.

Прошли те времена, когда Малфои могли похвастаться влиянием и внушительными счетами в Гринготтсе. Теперь подаренный ему Грейнджер фамильный перстень лишь подчёркивает всё то, что потеряла его семья — это всего лишь красивая безделушка, за которой больше не стоит вся сила родового имени и богатства. Нет, скорее так: богатства и имени. Десять веков его предки делали состояние кнат за кнатом, галлеон за галлеоном, лишь для того, чтобы ёбаное Министерство улучило подходящий момент и наложило руки на всё разом, не оставив от былого могущества семьи Малфоев и тени. С другой стороны, отчаиваться было рано: у них оставались размещённые за рубежом активы, и активы довольно-таки внушительные. Слабое утешение для того, кто в ближайшие годы не сможет выбраться за пределы Соединённого Королевства — но всё-таки утешение: потеряно не всё, да и о положении матери можно не беспокоиться. Не хватало ещё, чтобы Нарцисса Малфой, урождённая Блэк, влачила столь же жалкое существование, как и её сын. Нет уж, не дождутся. Достаточно и того, что сам Драко не может посмотреть в сторону драккловой Гермионы Грейнджер без мыслей о том, как низко пал его род и лично он, глава этого рода.

Привыкнуть к своему новому титулу Драко, впрочем, так и не сумел: было в этом что-то ненормальное, неправильное. Будто бы не верил, хотя с того утра, когда он узнал о смерти отца — тюремщик, который принёс в его камеру тарелку с баландой, издевательски поклонился ему со словами «ваш завтрак, лорд Малфой», и Драко, конечно же, немедленно всё понял, — прошло уже больше двух лет. Возможно, дело в том, что он представлял всё это не так — по правде говоря, Драко думал, что он будет старше, гораздо старше; что у них с отцом ещё полно времени, чтобы всё обсудить и ко всему подготовиться. Но даже в самых дурацких детских мечтах он, разумеется, представлял себя вторым Люциусом Малфоем — богатым, влиятельным, властным. Очевидно, реальность слишком сильно разошлась с этими фантазиями.

В этой самой что ни на есть реальной реальности Драко добирается до Министерства и шагает по коридорам Аврората, игнорируя косые взгляды и искренне надеясь на то, что Гермиона уже в своём кабинете — а значит, ему не придётся ждать под дверью, продолжая шкурой ощущать неудовольствие каждого встречного. Но, конечно, так ему не везёт: дёрнув дверную ручку, Драко обнаруживает, что — ну да — заперто. Но хорошо хотя бы то, что у стены стоят несколько стульев — на один из них он и опускается, устало прикрывает глаза на мгновение: ещё нет и одиннадцати, а он уже успел поработать в аптеке, пройтись под мокрым снегом несколько кварталов и отхватить дежурную порцию презрения. Устал. Не задремать бы. Распахнув глаза, он обнаруживает Грейнджер — и торопливо поднимается, чтобы сделать несколько шагов навстречу.

Красивая. Дракклы бы её побрали, какая же она красивая.

— Здравствуй, Гермиона, — говорит он негромко: не хватало только, чтобы услышал кто-нибудь из министерских крыс. Слишком уж это личное, слишком уж… слишком. Будто называть её по имени — право, отбитое у жизни с боем, но отбитое как-то половинчато, не до конца. Будто он и сам не уверен в том, что это ему дозволено.

Но можно смотреть и говорить с ней, и слышать вот это негромкое «Здравствуй, Драко».

Они проходят в кабинет — казённая мебель, выкрашенные в отвратительный коричневый цвет стены, неизменный дождь за фальшивым окном. Почему у неё всегда дождь?

— Опять дождливо, — говорит он, чтобы сказать хоть что-то.

— Что?.. — Гермиона, копающаяся в сумке в поисках то ли пера, то ли ещё чего-то, прерывается и замирает, подняв на него вопросительный взгляд. Драко кивает в сторону зачарованного окна.

— Дождь, — повторяет он. — Ты можешь наколдовать любую погоду, но у тебя почему-то всегда дождь. Почему?

— А, — она неловко улыбается, привычно заправляя за ухо выбившуюся прядь. Грейнджер всегда делает так, когда смущается, и ему это нравится. Ему всё в ней нравится. — Мне так уютно, знаешь. Напоминает детство.

— Мне тоже. Но я в детстве не любил дождливые дни, — Драко пожимает плечами. — Да и сейчас не люблю.

— Дай угадаю: тебе запрещали летать на метле? — Гермиона улыбается и возвращается к поискам. — Меня как раз устраивало, что родители не отправляют «пойти поиграть с другими детьми» и можно спокойно читать книги.

Ну конечно. Он не может не улыбнуться в ответ: воображение немедленно рисует ему маленькую Грейнджер — такую, какой она была на первом курсе, с копной вьющихся непослушных волос и неизменной книжкой в руках. Даже странно, что сейчас этот образ не вызывает у него раздражения. Скорее уж что-то вроде ностальгии пополам с недоумением: он ведь мог просто не обращать на неё внимания — или обращать, но совсем не так… короче говоря, из всех возможных путей он, как и всегда, нашёл самый говённый. Может, умудрись он подружиться с ней, с Поттером и даже с, дракклы бы с ним, Уизли — и всё сложилось бы совсем иначе, и не было бы Азкабана, а отец остался бы жив? Драко не знает наверняка, просто не может знать, но почему-то ему кажется: да, так и было бы.

Может быть, — перед глазами снова встаёт ебучая статья из утреннего «Пророка», — может быть, она даже предпочла бы его Поттеру.

Хочется изо всех сил разозлиться на шрамоголового — за его наглость; за то, что всё так просто прощается просто по причине его избранности; за то, что он получает всё, что захочет; за то, в конце концов, что тогда, в самом начале, Поттер не соизволил пожать протянутую ему руку. Но горькая правда заключается в том, что во всех своих бедах Драко виноват сам — вот и расхлёбывает, и неизвестно ещё, сколько расхлёбывать будет.

Фальшивый дождь за фальшивым окном льёт как из ведра. Гермиона наконец перестаёт копаться в сумке и садится за стол — вся живая, тёплая, вся до ужаса Гермиона Грейнджер, дракклы бы её… хотя нет, не побрали бы. Сам бы схватил, утащил, уволок в Мэнор, как в берлогу, и не отпускал бы до тех пор, пока…

…Если бы только он по-прежнему был он.

Драко автоматически заполняет опросник — где он был, с кем разговаривал, что делал, — а сам размышляет о том, что вот же, всего несколько дней назад он обнимал Грейнджер; обнимал, а потом ебучий Поттер её, конечно же, трахнул. И наверняка даже не один раз. Так ведь? Они теперь вместе с Поттером? Идеальная, как ни крути, парочка: Драко вообще всегда думал, что именно на своей кудрявой подружке Поттер и женится… ну что же, видимо, даже до туповатого всенародного любимца наконец дошло, кто все эти годы был рядом. Совет да любовь, а? И для Гермионы так будет лучше — сияющий нимб Героя Войны даже спекуляции Скитер не оцарапают, да и вообще магическая общественность наверняка будет в восторге: а то как же, не один ведь Драко ждал, что этот старый школьный роман рано или поздно выплывет наружу. Даже разрыв с рыжей семейкой им спустят с рук, тут и к Трелони не ходи.

Ему страшно тоскливо. И в который раз страшно хочется сдохнуть, чтобы вернуться в какое-нибудь морозное утро девяносто шестого с нынешней памятью — и открутить всё, переиграть, исправить. Хочется взорваться, как осенью, — только на этот раз не гневом, нет, а швырнуть Грейнджер в лицо свою эту бесполезную — ненужную — глупую — любовь и посмотреть, что из этого получится. Потому что он продолжает на что-то надеяться, грёбаный идиот.

Дурацкие вопросы анкеты, дурацкая ревность, дурацкое вообще всё. И он дурак. Потому что его тянет к Грейнджер несмотря на то, что он прекрасно понимает всё о себе и о ней — понимает умом, но всё-таки прокручивает все возможные и невозможные варианты развития событий. А значит, ему просто нужно просто сказать то, что он должен сказать, и закрыть эту тему раз и навсегда — ему и без этого достаточно, видит Мерлин, и с него достаточно; сейчас ему кажется, что он просто не выдержит даже пары недель в том же духе. Нет, так продолжаться не может.

Драко чувствует, как глотку сжимает чья-то невидимая ладонь, но всё-таки заставляет себя произнести вслух то, что должно решить все его проблемы разом — или, может быть, принесёт ещё больше проблем, о которых он даже подумать не мог. Задерживает дыхание, словно перед прыжком в ледяную воду, и…

— Я хочу сменить инспектора.

Ощущение падения обрывается ударом — ударом, которого Гермиона не ожидала, ожидать никак не могла. Она замирает оглушённая, не понимая, почему. В голове крутятся лихорадочные, судорожные мысли, бесконечный перебор сказанного и несказанного: что она сделала не так? На Рождество ведь было хорошо — не считая, конечно, того, что всё покатилось к чертям. И того, что она поняла о себе кое-что, о чём предпочла бы даже не задумываться. Но ведь у Малфоя нет никаких объективных причин отказываться от инспектора — отказываться от неё — сейчас, когда его положение наконец прочно, когда всё нормально. Когда между ними наконец-то всё хорошо. Гермиона не понимает — и спрашивает прежде, чем успевает осмыслить собственный вопрос и вовремя захлопнуть свой дурацкий рот:

— Почему?

И тут же об этом вопросе жалеет. Потому что он звучит как беспомощное «за что». Потому что на самом-то деле ни черта не хорошо и ни черта не нормально. Потому что, в конце-то концов, ей следовало бы порадоваться тому, что Малфой так удачно решил отделаться от её общества — ведь ей самой общество Малфоя, если по уму, совсем не нужно и ничего хорошего не принесёт.

Просто отчего-то больно, и такое чувство, словно землю из-под ног выбили. А так — всё правильно. Всё так, как и должно быть.

— Потому что теперь, очевидно, вам с Поттером нужно больше времени, чтобы побыть наедине.

Гермиона ошарашенно смотрит на него, даже смаргивает пару раз, как от бьющего прямо в глаза яркого света: слова Драко доходят до неё далеко не сразу. А когда доходят — она ушам своим не верит: звучит всё это так, словно Малфой… да ну, не может быть, нет, он не ревнует — это такой, господи, такой невозможный бред, что даже задумываться о нём не стоит. Да и какого чёрта ему ревновать?

— Зря ты так, — резко отзывается Гермиона, — он вообще-то с Панси.

Запоздало она понимает, что это то ещё свинство по отношению и к Гарри, и к Панс, — но Малфой обладает каким-то потрясающим талантом выводить её из себя: необдуманные слова будто бы вылетают сразу изо рта, напрочь минуя мозг. Правда, и его услышанное, кажется, удивляет: Драко на мгновение замирает, а потом усмехается — усмешка получается какой-то тонкой, острой, кривоватой, — и его штормовые глаза темнеют ещё сильнее.

— Подумать только, хоть где-то я оказался раньше Поттера.

Гермиона застывает на месте, почти физически чувствуя, как кровь приливает к лицу. Это отвратительно. Просто отвратительно — настолько, насколько только может быть отвратительным Малфой.

— Да что с тобой не так? — Гермиона почти кричит, но плевать она сейчас хотела на необходимость сдерживаться. Господи, и вот из-за этого человека она неделю себе голову ломала и плакала от невозможности быть с ним? Идиотка. Да кому он нужен, этот…

— Если тебя так интересует этот вопрос, — Драко аккуратно откладывает в сторону перо и заполненный свиток с министерской анкетой и встаёт из-за стола, — то просто ещё разок перечитай моё дело, Грейнджер. Может быть, дойдёт наконец.

Малфой подхватывает висящий на спинке стула потрёпанный рюкзак, перекидывает через плечо и стремительно выходит из её кабинета, даже не соизволив попрощаться, — а Гермиона прижимает ладони к пылающим щекам, пытаясь хоть немного успокоиться.

Чёрт бы побрал чёртова Малфоя вместе с его чёртовыми выходками.

Hell is empty and all the devils are here.

(Shakespeare, The Tempest)

Дело Малфоя, дело Малфоя, дело Малфоя.

Дело Драко, мать его Нарциссу, Малфоя.

— А я, между прочим, не заказывала работу на дом, — ворчит себе под нос Гермиона, нарочито лениво потягиваясь в кресле и переворачивая очередной лист подшивки. Почему она вообще снова в неё полезла? Да потому что она послушная хорошая девочка, чёрт возьми: ей сказали перечитать — она и перечитывает.

И сама же на себя злится.

Можно подумать, она хоть что-то новое в читаном-перечитанном-до-дыр-зачитанном малфоевском деле действительно найдёт. Можно подумать, это как-то отменит тот факт, что Малфой и в инспекторате её не нуждается, и в ней самой не больно-то, судя по всему. Можно подумать, что это самое думание — привычное, понятное, успокаивающее, почти убаюкивающее в своей понятности действие — как-то упростит всё то, что сейчас творится в её жизни.

Она не понимает, чего Драко добивался этим «перечитай моё дело, Грейнджер». Она ведь уже читала — другими, может быть, глазами, тогда ещё совсем иначе к нему относясь, но всё-таки читала. Сейчас перечитывать только горше: в вину ему ставили, кажется, даже его происхождение — будто отпрыск Люциуса Малфоя не мог быть совсем другим человеком, не таким, как его отец. Впрочем, всё дело словно кричит о том, что не мог, нет: вот, посмотрите, ему чуть больше шестнадцати, а он уже пытает. Пытает Амелию Боунс, пытает пленных в своём родовом поместье, пытает какую-то несчастную маггловскую семью — их сын всего на два года младше его самого. Впрочем, с учётом того, что эти магглы до сих пор живут где-то в Дареме, им, можно считать, повезло: обычно Пожиратели не были так милосердны к своим жертвам.

Честно говоря, она вообще не понимает, каким чудом Драко умудрился обойтись без единого обвинения в убийстве. Где-то глубоко внутри теплится дурацкая, иррациональная надежда: может быть, он и не убивал вовсе? Да нет, скорее, тут опять всему виной безалаберность архивариусов Аврората или даже самих авроров — вот, скажем, право на применение сыворотки правды выбито, но при этом нет протокола допроса под веритасерумом. Бред? Бред, но в деле такого хоть пруд пруди: то ли её коллеги — идиоты, то ли… то ли не идиоты вовсе. Иначе почему все оправдывающие Драко эпизоды признаны ничтожными ещё на этапе дознания и даже до сведения суда доведены не были?

— Мы, — мрачно сообщает папке Гермиона, — пойдём другим путём.

«Другой путь», правда, выглядит как десяток других таких же подшивок, сейчас мирно лежащих на краю её стола. Серый дрянной картон и бумажные тесёмочки — такое ощущение, что папки эти Министерство закупило ещё при Черчилле (на каком-нибудь специальном маггловском заводе по производству дешёвых папок) и с тех пор потихоньку расходует и всё израсходовать не может.

Добыть эти папки из архива было не так-то просто, между прочим: в них материалы обвинения по делам Люциуса Малфоя и других Пожирателей, осуждённых в начале десятилетия и упоминавшихся на суде против Драко.

Гермиона начинает с подшивки Малфоя-старшего. Она вчитывается в плохо пропечатанные буквы и думает, к собственному удивлению, о том, что человек, который провёл два последних года войны практически запертым без палочки в собственном доме, едва ли заслуживает двадцати лет заключения в Азкабане. Заключения и, в конечном счёте, смерти только за то, что его дом стал прибежищем для Волдеморта. А ведь так, по сути, оно и было: на его счету — побег из тюрьмы, «предоставление укрытия Тому Марволо Реддлу и его последователям» и крайне незначительные эпизоды, в которых Люциус был скорее беспомощным свидетелем происходящего, нежели участником — примерно как Снейп. Вот только Снейпа посмертно признали героем и выдали ему цацку Святого Мерлина, несмотря на присутствие при убийстве, скажем, профессора Бербидж, а Драко с отцом этому же самому убийству «не воспрепятствовали». Не воспрепятствовали, мерлиновы кальсоны!

Несколько часов прокопавшись в делах других свидетелей убийства Бербидж, Гермиона обнаруживает, что — сюрприз, сюрприз! — ни одному из них «невоспрепятствование» не пришили. Зато есть достаточно свидетельских показаний, рассказывающих о том, что Драко был так себе Пожирателем — довольно паршивым, откровенно говоря, даже изначально — и, по утверждению Яксли, «вечно ныл» о чрезмерной жестокости соратников, а после смерти Дамблдора стал совсем уж бесполезным. И вот, казалось бы, хуже некуда — но когда Гарри отобрал у Драко палочку, закончились даже редкие участия в рейдах: пытать он никого толком не мог, зато на нём самом срывали злость то Волдеморт, то Беллатрикс.

Гермиона несколько раз перечитывает фразу «наш дорогой мальчик для битья», обронённую Долоховым на одном из допросов.

Так, ладно. Ты не жалеть его сюда пришла, Грейнджер, а разбираться в деле. Вот и разбирайся. Вперёд.

Итак, Драко Малфою никто особенно не сочувствовал, потому что всё, что и прежде мог мало-мальски хорошо делать Драко — наказывать других Пожирателей по приказу своего Лорда. Итого: несколько доказанных эпизодов применений Круциатуса, несколько пожирательских рейдов вроде того, с поездом… и десять лет в Азкабане. Для сравнения — столько же дали Крэббу-старшему. Да и чёрт бы с ним, с Крэббом — по десять лет получили Яксли и Амбридж! Гермиона и хотела бы понять логику Визенгамота — но не понимает, хоть убей. И спросить некого: Снейп мёртв, Нарциссу носит бог знает где, Гарри и сам ничего не знает — просто чудненько. Она снова и снова пересматривает дело Малфоя-старшего, пока не натыкается на знакомые имена и не чувствует себя полнейшей дурой: ну конечно. Гермиона ведь прекрасно знала свидетелей. Более того — она вместе с Роном и Гарри вытащила их из поместья Малфоев.

Олливандер. Луна. Дин Томас.

Само собой, проще всего было бы смотаться в Косую и переговорить с мистером Олливандером — вот только здравый смысл и остатки весьма поистаскавшейся за военные годы эмпатии подсказывают Гермионе, что идея эта не из лучших: старик, по слухам, так и не оправился после плена у Волдеморта. Поговаривают даже, что новые палочки он больше не делает, а всеми делами в магазине заправляет его сын — и получается у него не то чтобы хорошо. Да и вообще Гаррик Олливандер всегда вызывал у Гермионы какие-то странные, смешанные чувства — даже в переполненном магическими существами мире этот человек производил какое-то впечатление… не очень-то и человека, да. Неуютное впечатление производил.

Гермиона зябко поводит плечами, вспоминая вечно поджатый подбородок и прозрачные глаза Олливандера. Нет, говорить с ним о Драко — да и вообще говорить с ним — ей совсем не хочется.

Остаются Лавгуд и Томас. Гермиона бы, конечно, предпочла поговорить с Луной — но даже написать ей не так-то просто: сейчас она вместе с Невиллом, Рольфом Скамандером и другими волшебниками-натуралистами в экспедиции на другом конце света, в Аргентине. Совы, конечно же, на такое расстояние не летают, но Гермиона всё-таки пишет длинное обстоятельное письмо, в котором рассказывает об освобождении Малфоя и спрашивает, когда экспедиция закончится — она отправит его с магопочтой завтра же, хотя и не рассчитывает на скорый ответ. Трансатлантические перелёты — дело небыстрое… по крайней мере, в магическом мире, где вместо самолётов до сих пор перевозят почту на мётлах. Но лучше уж так, чем никак. К тому же есть Дин Томас — и вот к нему-то она вполне может отправить сову прямо сейчас.

Ну, то есть звучит это так вот просто, а на практике — о нет. На практике всё совсем непросто. Хотя бы потому, что за восемь послевоенных лет Гермиона ни разу не соизволила поинтересоваться тем, что там происходит в жизни у Дина Томаса, и заявляться так вот запросто с расспросами о не самом приятном эпизоде его биографии… не слишком, что ли, удобно. С другой стороны, и сам бывший однокурсник не слишком-то рвался налаживать связи: очень уж разные они люди. Дин всегда был нормальным — настолько, насколько это вообще возможно в его ситуации. Во всяком случае, гораздо нормальнее Гермионы с её вечными книжками или Невилла с травками, или Луны с мозгошмыгами и морщерогими кизляками. Они всегда были странными ребятами, с которыми нормальные не то чтобы не хотели водиться — просто держались от них на почтительном расстоянии.

Интересно, можно ли отнести к «странным» Гарри с его проблемами по спасению мира? Рон уж точно всегда был нормальнее некуда.

Так или иначе, а о Дине Томасе — что тогдашнем, хогвартском, что о нынешнем — Гермиона знает до ужаса мало. Ну да, рисовать любил. Ну да, вроде бы футболом увлекался. Ну, в Отряде Дамблдора они вместе были — ну а кто там не отметился-то. Ну, с Финниганом вроде вместе живут. А теперь — здравствуйте-пожалуйста: Дин, не будешь ли ты так любезен встретиться со мной в удобное тебе время? Искренне твоя, Гермиона Грейнд… да чтоб тебя. Уизли. Когда их там уже окончательно и бесповоротно разведут?

Дин, в общем-то, и впрямь любезен. Утром её сова возвращается с ответом — Томас готов встретиться в маггловской части Лондона за ланчем. Они встречаются у дверей небольшого кафе-дайнера в Спиталфилдсе: Гермиона неловко мнётся, не зная, с чего начать, но Дин — какой же каланчой он вымахал, мамочки! — в отличие от неё не теряется и сгребает Гермиону в охапку, лучезарно улыбаясь, словно лучшую подругу увидел, а не просто соседку по гриффиндорской гостиной. Даже неловко.

— Привет, Грейнджер! — нет, ну какой он высоченный. — Пойдём внутрь, а то у меня скоро нос на этом ветрище отвалится.

Воскресенье, но в дайнере почему-то пусто и даже почти тихо. Гермиона сначала думает, что оно и к лучшему — а потом запоздало соображает, что выдернула Томаса на разговор в предновогоднее воскресенье. А он её не послал куда подальше.

Святой человек.

Гермиона осматривается по сторонам: кирпичные стены, кожаные диванчики, из окна — вид на полутёмную изнанку рынка и белёсые галогеновые лампы. Дин выбрал странное место для ланча — и, кажется, сам это понимает; во всяком случае, поясняет, перехватив её недоумённый взгляд:

— Панкейки тут — просто закачаешься. Лучшие в Лондоне. Только мы ведь не ради них встретились, да?

Господи, как же хорошо, когда кто-то перехватывает инициативу в разговоре — и не нужно мучительно размышлять о том, с какой стороны и на каком кривом фестрале подъехать к собеседнику со своим вопросом. Гермиона кивает и стягивает шарф, устраивает на диванчике поверх сумки — а потом всё-таки набирается смелости и выдаёт полувопросительной скороговоркой:

— Расскажи-мне-о-той-неделе-в-поместье-Малфоев-пожалуйста?

Улыбка Томаса слегка меркнет:

— А ты не ходишь вокруг да около. Честно говоря, не та это тема, о которой я предпочитаю распространяться — особенно беседуя с красивой девушкой в приятном заведении… только не говори Шеймусу, — он таращит глаза в притворном ужасе. — Да и вообще не говори Шеймусу, что мы это обсуждали.

— Почему?

— Иногда мне кажется, что его вся эта история задела куда глубже, чем меня. Одно дело — бегать по лесам от егерей, и другое — не знать месяцами, что происходит с твоим… другом.

Ну да, другом.

— И всё-таки… — Гермиона на мгновение заминается, — я буду очень благодарна, если ты расскажешь, насколько паршиво это было.

— Уж поверь, весьма паршиво. Пожиратели — не самые приятные ребята.

— А Малфои — не самые гостеприимные хозяева? — осторожно уточняет она, словно боясь спугнуть. Как будто откровенность Томаса — это такая пёстрая бабочка, случайно опустившаяся на её запястье.

Дин только плечами пожимает — и отвечает, что самих Малфоев он толком и не видел. В основном в ту неделю их держали в подвале, иногда его вытаскивали наверх и пытали, надеясь выведать места, где могли прятаться другие беглые магглокровки или Поттер; пытала либо Лестрейндж, либо ещё кто-то из Пожирателей. Гермиона опускает глаза: на тёмной коже предплечий Дина — рукава рубашки закатаны — тускло поблёскивают шрамы, и она догадывается, чьих рук это дело.

Беллатрикс. Бешеная сука.

Подходит официантка с планшетом. Поколебавшись, Гермиона заказывает бельгийские вафли с шариком мороженого.

— Зря, согласитесь? — улыбается девушке Дин, и официантка смущённо розовеет. Ох, милая. — Ты многое теряешь, не попробовав здешние панкейки, говорю тебе.

— Ладно, ладно. Мне, пожалуйста, панкейки… с чем там? С клубникой и шоколадным соусом.

— То-то же. Мне панкейки с черничным вареньем… и большой кофейник кофе, пожалуйста.

Официантка уходит — и Гермиона пользуется случаем, чтобы продолжить импровизированный допрос:

— А младший Малфой? Он ведь тоже был Пожирателем и, вроде бы, пытал по приказу Волдемо…

— Боже, Гермиона, — Дин белозубо улыбается, закатывает глаза и издаёт шумное «пфф». — Да из Малфоя Пожиратель, как из говна пуля… прости, прости, ты всё-таки девушка. Так что просто скажу — никакой из него Пожиратель.

— Но в протоколах его дела значится, что он пытал и вообще был чуть ли не палачом при Волдеморте.

— Уж не знаю, Грейнджер, что за фантастическое чтиво тебе подсунули под видом малфоевского дела, но когда его заставляли насылать на меня Круциатусы, он весь зеленел, как слизеринский герб. Нет, в конце концов справлялся, но до той же Лестрейндж ему было далеко… и, в отличие от неё, удовольствия от происходящего он явно не получал. Эта просто обожала пытать — ей даже приказа было не нужно.

— А Малфой?

— Кто угодно, но не палач, — Дин аккуратно складывает пополам и ещё раз пополам лежащую перед ним бумажную салфетку.

— Но свидетельствовать в его пользу ты не стал.

— А мне никто и не предлагал, — Томас безразлично пожимает плечами. — Да и тёплых чувств к малфоевской семейке я в любом случае не испытываю, ты уж извини. А вот Луна, насколько я знаю, хотела дать показания — но её развернул Визенгамот.

Она вопросительно смотрит на Дина, но тот только руками разводит и снова улыбается подошедшей с панкейками и кофейником — он действительно огромный — официантке. А Гермиона нетерпеливо постукивает кончиками пальцев по меню и размышляет о том, что письмо Луне нужно отправить вот прямо сегодня, прямо после этой встречи.

— Ты вот что мне лучше скажи, — теперь голос Дина звучит, как у дознавателя на допросе. — Чем тебя так заинтересовал Малфой?

Смысла отпираться нет ни малейшего.

— Я его инспектор по УДО.

Пока, по крайней мере.

— Выпустили, значит, засранца… ну и хорошо. Интересно, правда, что не афишировали, но всё равно хорошо.

— Ты же не испытываешь тёплых чувств к Малфоям?

— Ещё меньше тёплых чувств я испытываю к нашему восхитительному правосудию, — Томас качает головой и неожиданно жёстко добавляет: — Визенгамот — сборище бесхребетных ублюдков. Там сейчас сидят всё те же волшебники, что голосовали за антимаггловские законы при Волдеморте. Они с удовольствием закроют в Азкабане того, на кого им покажут пальцем Министр или новый Тёмный Лорд, или… в общем, им бы только под кого-нибудь лечь, Гермиона.

— Не ожидала, что ты…

— Способен хоть к какой-то аналитике? — Дин усмехается. — Давай так: я, конечно, не ты, но и не Шеймус. Он психанул этим летом, знаешь? Попёрся в Аврорат стажироваться. Думает, переловит всех мудаков — и наступит счастье и мир во всём мире.

— А ты что думаешь?

— А я думаю, что не там ловит. Мудаки сидят в Министерстве. В Визенгамоте. Война началась из-за этого, а не из-за одного-единственного безносого психопата… ещё я думаю, что этой стране после войны нужна была люстрация, Грейнджер, но спустя столько лет уже поздно что-то менять. Аврорат перенабрали — и на том спасибо.

Гермиона с интересом смотрит на Дина. Она и впрямь не ожидала от него таких… такого… не ожидала, в общем. Что же, оказывается, её однокурсники полны сюрпризов. Малфой, Панси… теперь вот Дин. Как будто она вообще не знает людей, с которыми проучилась — а то и провела в одной факультетской гостиной — столько лет.

— Возвращаясь к твоему белобрысому подопечному — ему дали десять лет, Гермиона, а за что? Ты не хуже меня знаешь, что вербовка подростков — военное преступление… тут можно передать привет Дамблдору, конечно, но ему уже как-то пофиг. И всё-таки — какого чёрта, скажи на милость, детей судят по взрослым меркам? 1261-я резолюция ООН и Парижские принципы, конечно, не для Визенгамота писаны… да хватит так на меня так таращиться, Грейнджер, честное слово.

— Откуда ты всего этого набра…

— Степень по уголовному праву. Маггловскому, конечно. А мог бы стать художником, да? — Томас усмехается, но его глаза остаются серьёзными. Взрослыми остаются.

Гермиона ошарашенно молчит.

— Ну а вступительные?

— Без Конфундуса не обошлось, конечно. Но вообще — готовился. Потом учился. Вот, в феврале еду в Париж на конференцию. Будешь смеяться — конференция называется «Освободим детей от войны».

— Неслабо тебя всё это… — растерянно говорит Гермиона.

— А кого — слабо, Грейнджер?

— Только не говори, что тебя суд над Малфоем в такую ажитацию привёл, — Гермиона усмехается и тут же проклинает себя за этот непонятно откуда взявшийся цинизм.

— Меня в такую ажитацию три года в Отряде Дамблдора привели. И детские тела вдоль восточной стены Большого Зала. Под простынками такие, припоминаешь?

— Под скатертями, — автоматически поправляет она.

Они лежали под скатертями, которые принесли с кухни — кажется, это были сёстры Патил.

— Ну прости, меня больше интересовали тела.

Они молчат, почему-то злые друг на друга, хотя причин злиться и нет. У неё — нет, а у него… Гермиона вдруг думает: это она организовала Отряд Дамблдора. Она затащила в войну Дина, и Симуса, и Джорджа, и сестёр Патил. И Лаванду. И Фреда, и Колина Криви, и…

— Прости, — тихо говорит она, чувствуя, как губы немеют и плохо слушаются. — Это ведь моя вина, что ты… что вы все…

— Гермиона, — вдруг мягко говорит Дин, осторожно прикасаясь к её запястью — такой простой, человеческий жест. — Не выдумывай. Тебе самой было пятнадцать. Это не твоя вина. Мы все думали, что поступаем правильно — это взрослые должны были нас ограждать от этого… от всего этого.

Хочется плакать, но вместо этого Гермиона подливает себе в кружку ещё кофе и тихо и медленно выдыхает.

— Ты и сама могла бы стать адвокатом, — вдруг говорит Дин, и она хмурится, поднимая на него взгляд. — Не задумывалась об этом?

— Нет, да и… у меня уже есть работа в Аврорате.

— И как, хорошая работа, Грейнджер? — в голосе Дина слышна ирония. — Полезная?

Гермиона вспоминает все те дни, когда она просто перекладывала бумажки в архиве — бесполезное, бессмысленное занятие, не приносившее ей ни малейшего удовлетворения. Вспоминает Малфоя и его «я хочу сменить инспектора». Вспоминает уродливую фиолетовую министерскую брошюру с огромным списком идиотских бюрократических правил.

Может быть, Дин и прав — но у неё всё равно нет ни сил, ни времени учиться маггловскому праву. Да и какой в этом смысл, если у неё двое детей-волшебников? Она не может всё бросить и открыть адвокатскую контору в каком-нибудь богом забытом Шеффилде. В маггловском мире у неё не осталось никого и ничего — а в магический возвращаться всё равно придётся лет эдак через семь.

— Уж какая есть, Томас, — усмехается она.

«Я хочу сменить инспектора».

Скоро и такой работы у Гермионы, видимо, не будет. За первую неделю года ей нужно передать инспектирование какому-нибудь аврору из тех, кто повменяемее — и забыть об этой истории, как о страшном сне. Поберечь себя.

Она так и не притрагивается к небольшой башне из украшенных клубникой и шоколадом панкейков. Прощается с Дином — тот всё-таки настаивает на том, чтобы оплатить счёт, и впихивает ей визитку какой-то маггловской адвокатской конторы. Гермиона бросает взгляд на карточку: нет, Томас всё-таки не партнёр — иначе, вероятно, её чувство собственного достоинства не выдержало бы подобного сравнения. Достаточно и того, что все вокруг занимаются чем-то по-настоящему полезным, а она… да что она, в общем-то? Счастливая мамочка двух ангелочков.

Вынырнув наконец из пропахшего кофе и сахарной пудрой тёплого дайнера, Гермиона торопливо идёт в сторону ближайшей подворотни, чтобы аппарировать на Косую.

For to be wise and love exceeds man's might.

(Shakespeare, Troilus and Cressida)

Потому что так всегда и бывает.

Сперва ты решаешь, что ничего страшного не случится — ведь это всего лишь одна маленькая уступка собственному сердцу, один крошечный шажок в сторону от проторенной дороги. Сначала думаешь, что твоя жизнь ничуть не изменилась — ведь ты взрослый и разумный человек, полностью отдающий себе отчёт в собственных действиях, несущий ответственность за свои поступки и что там ещё.

А потом твоё глупое сердце вдруг пропускает удар, а дорога уходит из-под ног и бесследно теряется в зарослях дремучего леса.

И всё.

Всё.

Потому что так всегда и бывает, когда принимаешь решения вопреки здравому смыслу.

«Увяз коготок — всей птичке пропасть», так говорят.

— Вы в порядке, мисс? — какая-то старуха с пёстрым до вульгарности зонтом с подозрением щурит близорукие глаза, глядя на Гермиону, как ни в чём не бывало сидящую на лавочке под первоянварской моросью. Наверное, принимает за пьяную. Или за наркоманку. Или что-то вроде того.

— Я? Да. Да, в порядке. Спасибо, — она безразлично пожимает плечами, и старуха, явно уверившись в своих подозрениях, уходит прочь.

Гермиона вдруг думает, что выглядит сейчас до смешного жалко — как карикатура, как гипертрофированный образ девчонки с разбитым сердцем из какой-нибудь идиотской мелодрамы. Устыдиться бы этой мысли, подняться с мокрой лавочки и аппарировать домой, в Шотландию. Но она зачем-то битый час сидит под дождём на детской площадке в Апминстер-Парке и даже расплакаться нормально не может. Да и вообще не понимает, какого чёрта забыла здесь, в Хаверинге, — ведь можно было уведомить Малфоя о смене инспектора письменно и больше никогда с ним не встречаться.

Ни-ког-да. Он ведь именно этого и добивался, верно? Этого и хотел?

У Гермионы никогда, никогда не получалось принимать правильные решения сердцем, но она всё равно почему-то упорно отказывалась думать головой. Хотя, наверное, и стоило бы. Наверное, она совсем не умная ведьма; умной хватило бы и брака с Роном, чтобы понять, что руководствоваться пресловутой любовью — ах, любовь, эта вечная присказка старого манипулятора Дамблдора — не следует ни при каких обстоятельствах.

— И вот мы здесь, — бормочет Гермиона, поднимаясь со скамьи и расправляя полы мокрого пальто. Зонта у неё с собой, разумеется, нет, а накладывать на себя «Импервиус» в маггловском районе было бы идиотизмом. Сложно объяснить нормальным людям, почему с тебя дождь скатывается.

Влажная шерсть неприятно колет ладони.

Она закусывает губу, медленно выдыхает и идёт к выходу из парка.

Всё так плохо, так неправильно, так глупо, что хоть плачь. Только вот слёз нет — есть лишь горькое разочарование то ли в Драко, то ли в себе самой, то ли в жизни вообще. Сказала бы — в Аврорате, да только насчёт Аврората у неё уже давно нет ни малейших иллюзий: нет, дело не в том, что там какие-то неправильные люди собрались или делают они неблагое дело… да только благими намерениями вымощена дорога известно куда. Как-то никто из знакомых ей авроров счастьем не лучится — ни Гарри, ни Панси, ни она сама, ни Деннис Криви, которому она сегодня утром благополучно передала инспектирование Малфоя.

Передала, да. Как хорошая девочка — ей сказали так сделать, а она послушалась.

Так зачем она притащилась сюда, в Хаверинг, и упорно идёт вперёд сквозь январские сумерки, подставляя лицо усиливающемуся с каждой минутой дождю? Зачем она хочет поговорить с ним — поговорить в самый последний раз? Чтобы увидеть, объяснить, достучаться? Достучаться — до чего?

Она горько усмехается: до сердца, конечно. До чёртова сердца Драко Малфоя, у которого — теперь, спустя эти три месяца, она может сказать это с полной уверенностью — сердце всё-таки есть. И сердцу этому неспокойно. Больно. А ей больно, потому что больно ему — потому что она любит его, любит, любит. Любит слизеринца, Пожирателя, бывшего врага — знать бы, кто он ей теперь; не враг и не друг, просто человек, обнимавший её на кухне «Чертополоха». Человек, который вот-вот — снова — станет ей совсем чужим. Чужим навсегда, непоправимо, нелепо, немыслимо.

Может быть, и правильно? Пролетит неделя, другая, месяц, пусть даже год — и она забудет о случившемся, как к полудню забывают о том, что снилось прошедшей ночью: было — и прошло.

Болит? Так ведь отболит.

Куда оно денется.

Гермиона — взрослый разумный человек. Нет, правда. Она прекрасно знает, что никакая боль не длится вечно, никакая горечь не остаётся навсегда. Она сможет всё это пережить. Просто не хочет — и потому идёт под дождём через богом забытый лондонский пригород, надеясь… да ни на что, в общем-то, не надеясь. Ей просто нужен этот последний разговор с Малфоем — с Драко, — чтобы убедиться в том, что она сделала всё, что могла, и что не могла, сделала тоже. Наплевала на гордость, да, но жалеть не будет ни об этом, ни о чём-то ещё — хватит с неё сожалений о невысказанном и несделанном.

И дождь всё усиливается, а она всё идёт, игнорируя проходящие мимо неё автобусы.

И вдруг останавливается, как вкопанная, глядя на окно малфоевской квартиры. В сизовато-синих сумерках окно светится тёплым светом — Гермиона, конечно, знает, что тепло это обманчиво, что уютом в этой квартире и не пахнет, и всё-таки пялится на жёлтый квадрат, ощущая тревогу пополам со странным спокойствием: дошла. Остаётся только сделать два десятка шагов по выщербленному асфальту и столько же — по лестнице, а потом…

А что — потом?

Сил повернуться к окну спиной нет, хотя — по-хорошему — и надо бы.

Драко смотрит вниз и чувствует себя, ну, разумеется, последним трусом. Кем ещё он может сейчас себя почувствовать — прячась от неё за плотно задёрнутыми шторами, надеясь на то, что она решит уйти и ему не придётся ничего объяснять, что вообще ничего говорить не придётся. Потому что он безоружен перед ней, абсолютно безоружен, и безоружен не оттого, что шесть лет назад его лишили магии. Совсем не поэтому.

И он принимает решение.

Отвернуться. Проверить, надёжно ли заперта дверь. Сделать вид, что его нет дома. Так правильно — только так и правильно, потому что любой другой вариант развития событий приведёт к… одни дракклы знают, к чему, но он знает наверняка, что пожалеет, обязательно пожалеет.

Она стоит под его окном, под ливнем, под жёлтым отсветом заоконного света, стоит и смотрит вверх, не двигаясь и не пытаясь уйти — или зайти в дом.

Драко медленно, пятясь, отходит от окна и выходит в коридор. С силой дёргает дверную ручку.

Оказывается под дождём.

— Дурочка, — говорит он. Хрипло. Почему-то. — Простынешь.

Дурочка?

— Я, — говорит Гермиона, чувствуя, как срывается от злости голос, — я передала инспектирование. Доволен?

Мерлин, как он может быть доволен.

— Ну что ты молчишь?

Гермиона понимает: она вот-вот расплачется.

— Ну? Разве не этого ты хотел?!

Драко понимает: нет, не этого.

Она замирает в его руках, не зная, как в них оказалась; замирает, чувствуя прикосновение его тёплых губ — даже под дождём тёплых — ко лбу и прикрывает глаза, позволяя себе не думать.

Просто не думать.

Зачем?

Зачем ему, уже потратившему пять лет на размышления в азкабанской камере, думать сейчас, когда всё так просто и понятно — так понятно, словно он смотрит на них со стороны, а не прижимает Гермиону к себе, гладит по мокрым кудрям, зачем-то вытирает её заметные даже под дождём слёзы.

Ливень оборачивается снегом, который тяжёлыми мокрыми хлопьями оседает на их волосы, плечи, одежду; оседает — и тут же тает. Драко задирает голову, долго глядит в тёмное небо.

— Первый в этом году, — говорит Гермиона, не зная, что ещё сказать.

— Да, — отзывается Драко, снова глядя ей в лицо, в глаза. Красивые, карие. Заплаканные. — Пойдём внутрь.

Он не спрашивает, не колеблется, не сомневается в том, что Гермиона пойдёт. И это почему-то не вызывает в ней ни протеста, ни возмущения: словно что-то внутри неё со щелчком становится на место — и она берётся за протянутую ей руку и так вот запросто позволяет Малфою решить за неё, пусть даже и такую малость. Малость ли? Гермиона пока не знает.

Да это и неважно.

Важно, кажется, только то, что он ведёт, а она — идёт рядом. На лестнице (лампочка почему-то опять не горит) Драко пропускает Гермиону вперёд и вопросительно смотрит на неё, когда та замирает у двери.

— Входи, Гермиона, — почему это приглашение так важно сейчас? Почему сейчас всё так важно? — Тебе здесь всегда рады. Ты же знаешь.

— Не знаю, — резко отзывается она и упрямо качает головой. — Я ничего не понимаю, Драко, ничего. То ты требуешь сменить инспектора, то…

Гермиона осекается. Почему-то признать этот невинный детский поцелуй под валящимся с тёмного неба снегом — признать, произнести вслух, овеществить, — страшно до чёртиков. Будто Малфой немедленно рассмеётся ей в лицо и скажет, что ничего не было, что она сошла с ума и придумала себе бог весть что.

— …То обнимаю тебя? — даже в полутьме лестничного пролёта Гермиона отчётливо видит, что улыбка у него получается какой-то кривой, болезненной. Грустной. — И хочу тебя поцеловать?

— Не надо!

Даже здесь он видит, как расширяются — то ли от испуга, то ли от изумления — её глаза. Видит, как она делает крошечный, почти неуловимый шаг назад.

Мерлин, да на что он вообще рассчитывал?

В том-то и дело, что ни на что.

Так какого же драккла он чувствует себя так, словно она ему залепила пощёчину? Вполне заслуженную пощёчину, но…

— Не надо, — а вот и вторая. — Не надо, ты ведь…

— Ну что, Гермиона? Что — я? Пожиратель, слизеринец, твой враг? Это не отменяет того, что… да ничего это не отменяет.

Они как будто вмёрзли в пол у дверей — и теперь стоят друг напротив друга, неспособные разойтись в разные стороны, хотя по уму и стоило бы. Ведь стоило бы, да?

— Ты мне не враг, — вскидывает на него взгляд Грейнджер.

В её глазах — золотисто-карий закат. Карий страх. Умоляющее «не надо!».

— Не враг, — повторяет она, упрямо поджимая губы.

— Пойдём внутрь, — говорит Драко, — пойдём, ты замёрзла.

Она и правда замёрзла — но это ничто перед тем, как она растеряна, как путается в слишком тугих пуговицах, пытаясь снять насквозь промокшее пальто. Ничто перед тем, что Малфой осторожно отводит её подрагивающие пальцы и сам расстёгивает пуговицу за пуговицей, — господи, это ведь слишком личный, слишком интимный жест, — как делал когда-то в полузабытом далёком детстве её отец и не делал больше никто.

Гермиона с какой-то странной тоской думает о том, что Рон никогда, никогда не… много чего — не.

А потом у неё всё-таки перехватывает дыхание от этой отпущенной ей невзначай нежности — слишком много нежности сегодня, слишком много, слишком осторожно он прикасается, слишком просто ей представить, как она плавится под этими прикосновениями.

«Слишком» — вот слово, которое бесконечно крутится в её голове, колотится в виски обезумевшей птицей.

Драко Малфой — это слишком для неё.

Он помогает ей скинуть пальто, а потом отстраняется с таким видом, точно сейчас ничего и не произошло.

— Чары горящего воздуха мне недоступны, — говорит он с лёгким сожалением в голосе, и Гермиона вдруг понимает: он сейчас действительно жалеет не о том, что его лишили магии. Ему — ему, лишённому всего, что естественно для мага его положения! — жаль, что он не может высушить её дурацкую одежду.

— Ерунда, — торопливо отзывается она. — Ерунда, само высохнет.

И плевать, что это пальто стоит, должно быть, больше, чем его месячная рента.

Гермиона сидит на шатком кухонном стуле, наблюдая за тем, как Драко, повернувшись к ней спиной, возится у плиты — поджигает газ с третьей спички, набирает воды в чайник, ставит его на огонь. Возится совершенно буднично, будто и не было ни этого прикосновения горячих губ к её лбу, ни вытирающих слёзы пальцев, ни…

«И хочу тебя поцеловать».

«Не надо» — это себе. Себе, а не ему.

Она медленно поднимается со стула и знает: он слышит. Весь обращается в слух, застывает на месте, но не оборачивается.

Не надо — потому что потом будет не переиграть. Не изменить, не исправить, не сделать вид, что этого не было.

Гермиона подходит к Драко и обнимает его со спины, утыкается лбом между сведённых напряжением лопаток.

Не надо — потому что она понятия не имеет, что в будет в этом «потом».

Потому что прекрасно знает, что будет дальше — и оказывается права. Конечно, она оказывается права.

Его губы всё такие же горячие.

Её губы всё так же обветрены.

Ох, блядь.

— Только не уходи, — говорит он, наконец переведя дыхание. Голова кружится. — Грейнджер, не смей сбегать от меня. Не сейчас.

— Не уйду, — она прикрывает глаза и утыкается в грудь Драко носом, вдыхает: чистая кожа, мятный шампунь, горькие аптечные травы, едва-едва пахнущая стиральным порошком футболка. Гермиона цепляется пальцами за ткань. — Куда я от тебя денусь… Малфой.

Пальцы Драко словно живут своей жизнью — скользят по её спине, нащупывают застёжку платья, ведут вниз, всё ниже и ниже. Он думает, что делает это зря. Что не хочет так торопиться, не хочет, чтобы всё произошло почти случайно, почти в беспамятстве. И всё-таки продолжает — потому что знает, что второго шанса не будет. Просто не может быть.

Гермиона вздрагивает, когда воздух вдруг холодит её спину, заставляет табун мелких мурашек пробежаться вверх по рукам — поводит плечами, чтобы послушно выскользнуть из платья и остаться перед Малфоем в белье и идиотских шерстяных колготках. Она выглядит просто глупо — но всё-таки тянется вперёд, чтобы помочь ему стащить с себя футболку, и снова прильнуть к чужой горячей коже, и замереть, почувствовав невесомое прикосновение губ к ямке между плечом и шеей.

Чайник вскипает и пронзительно свистит за его спиной; Драко выворачивает руку, чтобы нащупать ручку на плите — но, разумеется, промазывает, натыкается рукой на горячий металл и коротко шипит от боли. Как же всё нелепо, — вдруг с тоской думает он, — нелепо и неправильно.

Разве всё должно было случиться так?

— Тшшш, — вдруг шепчет Грейнджер, перехватывая его ладонь и поднося к губам. — Всё хорошо. Всё хорошо.

Она легонько дует на его обожжённые пальцы, а потом протягивает вперёд руку и выключает огонь под визгливо надрывающимся чайником. Всё хорошо.

Ведь правда?

Хотела бы она знать.

Гермиона проводит кончиками пальцев по застарелым побелевшим шрамам, покрывающим его плечи и грудь, но ничего не говорит, ничего не спрашивает — ей незачем, она и ведь без того знает: шестой курс, стычка с Гарри в туалете Плаксы Миртл, «Сектумсемпра».

Драко ведь мог умереть тогда. И потом мог — не раз и даже не два.

Так какого же драккла он дожил до дня, когда Гермиона Грейнджер осторожно прикасается губами к отметинам, оставленным режущим проклятием — прикасается так бережно, словно он и впрямь заслуживает этого, словно она забыла всё, что разделяло их… или должно было разделить.

Его руки.

Её плечи.

Мутный свет фар проезжающих под окнами машин, плывущий по потолку спальни. Джинсы на полу.

Сдавленный вдох Грейнджер, когда Драко наконец справляется с застёжками её бюстгальтера.

Его рваный выдох, когда он усаживает её к себе на колени и делает первый осторожный толчок.

Так и не высохшие после дождя кудри, скользящие по его щеке. Влага на губах.

И горький привкус неправильности происходящего — всё должно быть не сейчас, не так, а может, и вовсе не должно быть. Он не знает, но продолжает, потому что останавливаться уже поздно, как поздно и что-то говорить.

Остаётся только благословлять темноту, которая не даёт Гермионе заглянуть в его глаза, и прятать лицо где-то у её левой ключицы, и слушать, как бьётся близко-близко её гриффиндорское сердце.

Остаётся только судорожно сжимать пальцы на простыне и старательно не думать, не думать о том, что всё это слишком не по-настоящему — и бояться даже мысленно произнести слово «фальшиво», и чувствовать, что они так и не стали единым целым, пусть даже и движутся в одном ритме. Пусть даже ближе, чем есть, быть просто невозможно.

Гермиона запрокидывает голову. В голове чисто, пусто, прохладно и белым-бело — будто она не в постели любимого человека оказалась, а на экзамене по нумерологии. Сложи два и два, Грейнджер, и пойми, что всё это — одна огромная ошибка.

И не смей останавливаться.

Не смей.

И не смей думать о том, что ты предаёшь память Астории. Раньше надо было думать. Не теперь, когда Грейнджер — вся тепло, вся дрожь, — с силой надавливает на твои плечи, заставляя тебя опуститься на подушку, и оказывается сверху, и склоняется над тобой, и целует так, словно пытается зажать губами ту дыру, что сейчас стремительно разворачивается где-то в районе твоего солнечного сплетения.

Не сейчас, когда она спускается всё ниже и ниже, когда дыхание наконец перехватывает — нехитрая физиология, простая химия, другие предметы из маггловской школьной программы.

Почему-то Драко вспоминает об амортенции. Великолепный, блистательный, сильнейший в мире суррогат любви.

А любит ли он Грейнджер вообще?

И любит ли она его?

Любит — или просто с головой упала в проект «спаси Малфоя от самого себя и от всего мира вдобавок», и теперь со свойственной ей самоотдачей девочки-отличницы пытается сделать ему хорошо, наплевав на то, что самой ей не хорошо вовсе? Любит. Или всего-навсего позволяет бережно уложить себя на спину, позволяет чужой ладони нырнуть ей под лопатки — чуть приподнимая, заставляя податься навстречу и выдохнуть Драко в лицо его имя?

У неё ведь не было никого, кроме Рона. Она ведь даже не знает, как должно быть с другими. С другим.

Может быть, ей так странно просто поэтому?

Драко чувствует себя почти обязанным Гермионе, почти — или, может быть, и не почти, — виноватым перед ней.

Ласкает, точно возвращая взятое в долг.

Эта мысль вспыхивает в её голове за полсекунды до того, как тело сводит то ли судорогой, то ли агонией — вспыхивает, заставляя возбуждение схлынуть как-то сразу, без предупреждения, и оставляя Гермиону вмерзать спиной в сбившиеся простыни, зябнуть от горячего дыхания Драко на внутренней стороне её бедра.

La petite mort, — вдруг думает Гермиона.

Маленькая смерть.

Она осторожно убирает пальцы из его спутавшихся волос и обессиленно прикрывает глаза ладонью.

— Тебе хорошо? — дурацкий вопрос.

—«Post coitum omne animal triste est»*, — он заставляет себя усмехнуться.

— Мы — не «всякая тварь».

— Да. Мы — не всякая.

Он, например, тварь просто исключительная.

Драко осторожно перебирается через неподвижно лежащую Грейнджер, садится к стене, подобрав под себя ноги. Запрокинув голову, тупо смотрит в тёмный потолок. Молчит.

О чём он думает?

О чём они думали?

Гермиона поворачивается на бок, подгребает под себя одеяло, сворачиваясь клубочком. Не отрывает взгляда от профиля Малфоя, точно вырезанного в светлом квадрате окна. Вопросов у неё больше нет — кроме, разве что, одного, последнего:

— Мне уйти?

— Нет, — коротко отзывается он и снова умолкает.

Лучше бы и впрямь выставил за дверь, чем эта тишина. Гермиона прикрывает глаза, чувствуя себя совершенно разбитой — словно после долгой и тяжёлой болезни, а не секса с человеком, которого она… ну да.

— А тебе, — вдруг спрашивает он, — было хорошо?

— Я первая спросила.

— И всё-таки.

— Ты же почувствовал, что…

— Потому я и спросил, Грейнджер. Потому что почувствовал.

И Гермиона почему-то понимает: он и впрямь почувствовал. Не мог не почувствовать хотя бы потому, что Драко — о, это совершенно точно, — не Рон, который никогда не отличался особым интересом к ней самой и её потребностям. Просто не умел, наверное. А вот Драко был внимателен, был нежен, был… да вполне хорош он был. Технически. Только это почему-то не спасало.

— Драко, всё в порядке. Я ведь понимаю, что у тебя давно не было…

— Дело не в этом.

— А в чём тогда?

Они что, сейчас всерьёз обсуждают этот их неудачный удачный секс? Гермионе хочется истерически расхохотаться — останавливает только то, что ситуация и без того далека от нормы. Да и далека ли? Она ведь взрослая разведённая женщина, в конце-то концов. Может быть, не самая опытная — но и не наивная пятнадцатилетняя девочка: с Роном у них бывало… всякое. И похлеще бывало. А тут и пожаловаться не на что: по крайней мере, все участники благополучно кончили. Всем спасибо, все довольны. Так?

Так-то оно так. Да не так.

Молчание затягивается, и Гермиона устало прикрывает глаза. Не помогает: малфоевский профиль будто отпечатался на внутренней стороне век.

— Я не знаю, — наконец говорит Драко, и в его голосе слышна досада. — Я не знаю, Гермиона. Прости.

Вот и всё.

Гермиона в который раз за этот вечер радуется темноте, так удачно прячущей вдруг вскипевшие на глазах злые слёзы. Нет, она не на него злится. На себя: ну вот что она вообще рассчитывала, господи? Просто — на что?

— Всё в порядке. Я понимаю.

— Тебя саму не задолбало всё понимать, Грейнджер? — вдруг спрашивает он с неожиданным ожесточением, всё-таки оторвавшись от разглядывания потолка. — Меня понимать не задолбало, нет? Я вот, например, ничего не понимаю.

— И поэтому спускаешь на меня всех собак? Здорово придумано, Малфой. Просто прекрасно, — нет, всё-таки хорошо, что темно. А с голосом она как-нибудь совладает. — Продолжай в том же духе.

Она и сама не замечает, как выпрямляется, садится в постели, прижимая к груди скомканное одеяло — и запоздало понимает, что находится в куда более проигрышном положении, чем Драко: тот же тусклый заоконный свет, что не даёт ей разглядеть его лицо, прекрасно высвечивает её собственное.

Снявши голову…

— Ты плачешь? — спрашивает он изменившимся голосом.

Ну, плачет. Ну и что.

Обычное дело после секса, разве не все так делают.

— Сейчас перестану, — она с силой трёт глаза тыльными сторонами запястий, размазывает слёзы, тянет к вискам. — Вот так.

— Прости, — повторяет Малфой. — Я не хотел… Мордред, нет, я хотел. В том-то и дело. Веришь?

— Верю. Отчего же не поверить.

— Гермиона…

— Ну вот что — «Гермиона»?

Как же тошно, как же плохо. Как же всё неправильно.

Это он должен сейчас ломать комедию, строить из себя прожжённого циника, изображать безразличие — он, но никак не Грейнджер. Она ведь не слизеринка, у неё плохо получается — совсем не получается, в общем-то. И не должно получаться. Если она превратится во вторую Паркинсон — значит, он проиграл.

И тогда Драко выкладывает единственный свой козырь, последний туз из рукава.

Такой же эффективный и такой же бесчестный: не сейчас это нужно говорить, не сейчас и не здесь. Не так.

— Я тебя люблю.

Он от этого не в восторге, но это правда. Последняя правда, которая у него осталась.

— Ты не обязан это говорить, Малфой.

— Нет, не обязан, — соглашается он. — И тем не менее.

Сейчас ему кажется, что он балансирует на канате над разделяющей их пропастью: один неверный шаг — и Гермиона встанет, оденется и уйдёт, а он полетит вниз, и ничего уже будет не исправить, ничего не изменить. Вот только что делать, если пропасть ширится с каждой секундой, с каждым сказанным или несказанным им словом, и туго натянутый канат вот-вот порвётся прямо под его ногами?

Драко осторожно, по миллиметру в минуту, двигается вперёд — и наконец замирает совсем рядом с ней, заглядывает в лицо, но так и не рискует прикоснуться.

Не молчи.

Пожалуйста, только не молчи.

Гермиона утыкается лбом в его плечо. Ей ужасно хочется ответить «я тебя тоже» — о, как это всё упростило бы, какой великолепной покрывающей всё ложью бы стало. Или нет, не ложью — полуправдой, сладкой и убаюкивающей. Медленным ядом, разъедающим их изнутри. Ослепительным светом, выжигающим всё дотла.

— Драко.

— Да?

Поцелуй меня. Обними. Никуда не отпускай.

Объясни, почему всё — так.

Скажи, что случившееся не было дурацкой ошибкой.

Заставь почувствовать, что то, что ты только что сказал, правда.

Сделай что-нибудь.

— Принеси мне воды, ладно?

———

*Всякая тварь грустна после соития (лат.)