Не сотвори себе женщину (гет)

Всем учёным посвящается.

— Verbum Domini⁽¹⁾.

— Laus tibi, Christe⁽²⁾, — подхватила толпа.

Утро 14 сентября 1466 года было тихим. Паства, собравшаяся в соборе на Мессу в честь Воздвижения Креста Господня, сорвалась было на шепот, поднимавшийся всегда, стоило народу увидеть опального парижского епископа Гильома Шартье⁽³⁾, но зазвучали слова Литургии, и ропот смолк. Никто не осмелился бы нарушить Таинство Евхаристии.

Высокие своды собора Богоматери неохотно пропускали сквозь узкие окна утренний свет. Солнце нежно целовало печальный лик статуи Богоматери, сложившей руки в немой молитве, однако не смело коснуться и подола ее платья. Лучи золотыми мазками ложились на холодный каменный пол, на красные казулы⁽⁴⁾ священников, на лица мирян.

Священник поцеловал Евангелие. Гильом Шартье крепко сжал подлокотники кафедры⁽⁵⁾, пальцы его побелели. Начинался обряд рукоположения.

Священник прокашлялся.

— Пусть те, кто будет рукоположен, выступят вперед⁽⁶⁾.

— Жак де Бюлле.

— Присутствует, — голос ответившего чуть дрогнул от волнения. Молодой мужчина сжал сухую руку сидевшего рядом отца и, оправив подрясник, медленно подошел к епископу. Гильом Шартье скользнул безразличным взглядом по знакомому лицу. Жак заискивающе улыбнулся.

— Клод Фролло де Тиршап де Молендино, — Гильом Шартье поднял тяжелый взгляд на неф.

— Присутствует, — юный диакон поднялся со скамьи. Четким, неестественно — будто юноша удерживал себя от бега — размеренным шагом он подошел к кафедре. Ему не было нужды медлить — его некому было проводить.

— Преосвященнейший Владыка, Церковь, святая Мать наша, просит вас рукоположить братьев наших и посвятить их в обязанности священства.

— Убедились ли вы, что они достойны? — спросил Гильом Шартье. Острые глаза его вспыхнули.

— Опросив христианский люд, — священник простер руки к пастве, та разразилась аплодисментами. Священник кивнул, в соборе снова воцарилась тишина, — и приняв во внимание рекомендации ответственных лиц, свидетельствую: они достойны.

Гильом Шартье кивнул. Душу его терзало сомнение.

— Уповая на милость Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, мы избираем наших братьев в Орден Священства.

— Deo gratias⁽⁷⁾, — вздохнула толпа.

— Дорогие сыновья, прежде чем вступить в Орден Священства, вы должны объявить перед народом ваше намерение взять на себя эту должность.

Гильом Шартье помолчал. Качнул головой и спросил:

— Решитесь ли вы, с помощью Святого Духа, неотступно исполнять свой долг в пресвитерском сане как достойные пособники епископа в заботе о Господнем стаде?

— Да.

— Решитесь ли вы, с помощью Святого Духа...

— Да.

— Решитесь ли вы...

— Да.

С каждым ответом приятное лицо Жака де Бюлле все больше разглаживалось. В скромно потупленных глазах то и дело вспыхивало нетерпение. Чего он ждал? Сближения с Церковью? Или его ждала любовница? В таком случае во власти старого Гильома было одним лишь гневным «О недостойный!» растоптать мечты несчастного, но Парижской епархии недоставало хороших священников — красноречивых, убедительных и не сующих нос не в свое дело. В конце концов, так ли важно, сколько юбок задерет в своей келье священник, если говорить он будет о благочестии?

— Решитесь ли вы с каждым днем все ближе становиться к Христу-Первосвященнику, который принес Себя в чистую жертву Отцу Своему, и вместе с ним освятить себя во имя спасения всех?

— Да, с Божьей помощью, — хором ответили Жак де Бюлле и Клод Фролло.

Ясные глаза Клода Фролло горели одновременно благоговением и восхищенной, восторженной страстью. За миг до того, как пасть ниц, он вскинул голову. Взгляд его устремился к тонкой фигурке Черной Девы⁽⁸⁾, застывшей скорбной статуей. С преклонением ли он взглянул на нее? С нежностью ли? Гильом Шартье не успел разобрать. Юный диакон распростерся на каменном полу и больше не смел поднять головы.

— Бог, Сын, Искупитель мира, Бог, Святой Дух, Святая Троица, Единый Бог...⁽⁹⁾

— Да он фанатик, — невольно пробормотал старик Шартье.

Страшная мысль пронзила старого епископа. Возможно ли требовать отречения от мира от того, кто воистину отречется? Возможно ли запирать того, кто скорее проглотит ключ, чем отворит дверь?

Перед глазами полыхнул костер на площади в Руане, мятые страницы протоколов...

Гильом Шартье тряхнул головой. Вот уж основание для отказа!

Клоду Фролло представлялось, что он на венчании. Да разве не так оно и было? Ведь принимая сан, человек венчался с самой Церковью.

Родители всегда видели в нем священника. С того дня, как ему, шестилетнему мальчишке, запретили даже смотреть в сторону соседского дома — ведь у соседей была дочь, — отец, крепко сжав его руку, вел его к алтарю. И вот сам епископ вкладывал в его ладони прохладные пальцы невесты.

Невесомое, сплетенное из пробивающегося сквозь узкие окна света, усыпанное пылинками, взметенными его собственной рясой, платье, грустная улыбка Богоматери...

О, он знал ее всю! Каждый тонкий пальчик, каждый наклон головы — все псалмы, все изречения, все толкования!..

— Оставь его, он влюблен в Церковь!

Клод Фролло, тогда еще студент коллежа Торши, поднял на сокурсников ясный взгляд.

— Зачем я вам?

— Ты не хотел бы...

— Ой, да не отвечай ему, отвлечешь еще! Идем с нами! — бросив на Фролло настороженный взгляд, юноши постарше оттащили от его угла надоедливого Жака-хромоножку, славившегося на весь Торши своей дуболобостью.

Клод Фролло пожал плечами и вернулся к Библии. К Церкви — своей возлюбленной невесте. Он уже и сам бы не вспомнил, когда впервые подумал о ней так и почему. Может, потому, что было в этой мысли что-то запретное. Ему не суждено было жениться, жить во грехе, как жили другие школяры, он не хотел и не мог. Но и у него была она — женщина. Чистая, прекрасная, любящая, ведь Бог есть любовь. Любимая.

О, он и вправду любил ее — Церковь! Любил как верный сын, которому отец не позволил бы и посмотреть в сторону женщины. Любил как мужчина, для которого на всем свете существовала лишь одна, — исступленно и страстно. И любил так, как первооткрыватель любит корабль, несущий его через моря к Terra Incognita.

Церковь, вечная Дева, поощряла его. В смиренно опущенном подбородке она видела столь приятную ей преданность. В ясных, слишком острых глазах — опасную страсть молодости. «Юношу нужно уберечь от кривой дорожки, по которой уже смело шагают его сокурсники, позадиравшие немало женских юбок», — шепотом наставляла Церковь учителей коллежа Торши. Страсть Клода Фролло нужно было удовлетворить, чтобы он не отказался от нее.

Как в начале века Изабелла Баварская вложила в руки мужа тонкие пальчики Одетты де Шамдивер⁽¹⁰⁾, так и Церковь привела к Клоду Фролло Науку. Однако если несчастная королева хотела так избавиться от внимания ополоумевшего супруга, то Наука призвана была дать Фролло то, что ему не могла дать Церковь. Знание.

Церкви нужен был новый Исидор Севильский⁽¹¹⁾, и Наука помогла бы Фролло им стать.

Семь свободных искусств, затем теология, право и даже медицина!

Днем Клод Фролло учился смирению и прощению. Ночью он выворачивал себе руки, стремясь найти венечный отросток локтевой кости.

Днем Клод Фролло учил псалмы. Ночью раскладывал их на ноты.

Церковь и Наука сопровождали его повсюду — всегда неразлучны, всегда вместе. Шорох рясы, шелест страниц. Иногда Клоду Фролло казалось даже, что Церковь и Наука — два лика одной женщины.

Она щедро кормила жаждущее пламя изречениями святых, сводами законов, картами звездного неба, рецептами травяных настоев, теоремами и философскими трактатами, и это пламя сжирало все.

Горы непрочитанных свитков таяли. К своим двадцати годам Клод Фролло уже закончил все четыре факультета⁽¹²⁾.

В двадцать лет Клод Фролло в одночасье осиротел, оставшись с младшим братом на руках. В двадцать лет его решили рукоположить.

И вот он вставал на колени перед епископом. Сухие руки чуть сдавливали его голову, и Церковь, прекрасная невеста, светло улыбалась ему губами мрачной каменной Мадонны...

В шорохе ее платья Клоду Фролло все еще слышался тихий шелест страниц, и он не заметил, что у его невесты был лишь один лик.

В тот день, 14 сентября 1466 года, старый епископ Гильом Шартье рукоположил двух юношей. Один из них так всю жизнь и прослужил священником в небольшой церкви в пригороде Парижа. Мягкая улыбка и ловкие руки лучше любого слова помогали ему отговаривать молодых отчаявшихся девушек от страшной глупости.

Второй стал самым молодым священником главного собора столицы — собора Богоматери. Еще через несколько лет принял сан архидиакона. Разгульный Париж еще не знал столь ревностного служителя Церкви.

Общим между ними было лишь одно: в тот день оба юноши венчались с нелюбимой.

1) Слово Господне (лат.) — этими словами завершается чтение Евангелия на Мессу. Обычно после этого священник читает проповедь. По большим праздникам — Символ веры. Однако на Мессе, в которую происходит рукоположение, за чтением Евангелия сразу следует обряд посвящения.

Вернуться к тексту

2) Слава Тебе, Христе (лат.)

Вернуться к тексту

3) Гильом Шартье — парижский епископ (1447-1472). Участвовал в пересмотре дела Жанны Д'Арк (1456). В 1465 году хотел открыть ворота участникам «Лиги общественного блага», объединявшей врагов короля Людовика XI, и потерял доверие короля. Однако место епископа осталось за ним до самой его смерти.

Вернуться к тексту

4) Рукоположение в священники традиционно совершалось в Дни поста и молитвы (по три дня четыре раза в год). В такие дни проводилось Таинство Евхаристии. Один из Дней поста и молитвы — День Воздвижения Креста Господня (14 сентября). День, в который рукоположили Клода Фролло, в романе не указан, однако известно, что это произошло в том же году, в котором он из-за эпидемии чумы потерял родителей (1466). Скорее всего, обряд был проведен в конце того года. Вероятно, в День Воздвижения Креста. Согласно системе цветов, принятой Латинской Церковью, в этот день священнослужители облачались в красное. Казула — расшитая риза без рукавов, обязательный элемент литургического облачения священнослужителей.

Вернуться к тексту

5) Возвышение с креслом для епископа в христианском соборе.

Вернуться к тексту

6) Приведенные из обряда рукоположения отрывки переведены на русский мной, потому могут отличаться от общепринятого перевода.

Вернуться к тексту

7) Слава Богу (лат.) — ответ на Мессу (из Послания к Коринфянам).

Вернуться к тексту

8) Самая известная Мадонна Собора Парижской Богоматери была привезена в собор лишь в XIX веке взамен исчезнувшей Черной Девы. Черные Девы — Мадонны, изображенные с темной кожей.

Вернуться к тексту

9) Начало Литании.

Вернуться к тексту

10) Действие романа «Собор Парижской Богоматери» происходит в правление Людовика XI, Карл VI (1368-1422) — его дед. После перенесенной в 1392 году лихорадки король Карл стал страдать приступами безумия. Со временем в своих приступах он становился все более жесток, доставалось и его жене, Изабелле Баварской. В конце концов она решила отыскать себе замену, женщину, способную быть безумному королю и любовницей, и сиделкой, и таким образом избавиться от внимания Карла. Выбор пал на юную Одетту де Шамдивер, дочь королевского конюшего. Последние 16 лет жизни короля Одетта заботилась обо всех его нуждах и, по-видимому, питала к нему взаимную привязанность. Летописцы того времени утверждали, что ей достаточно было укоризненно поднять бровь, чтобы купировать приступ безумия.

Вернуться к тексту

11) Исидор Севильский (560 (570)-636) — основатель средневекового энциклопедизма. В своем главном труде — «Этимологиях» — систематизировал все накопленные к тому моменту научные знания в соответствии с религиозными представлениями. Почитался как святой и чудотворец еще с IX века, в XVII был канонизирован.

Вернуться к тексту

12) Эта и любая другая приведенная информация о продвижении Клода Фролло по карьерной лестнице — из канона.

Вернуться к тексту

Все Фомино Воскресенье 1467 года шел дождь. Прохладный апрельский ветер хлестал Сену по заплаканным щекам, и та вымещала обиду на набережных. Черный лик Мадонны, застывшей у стены собора Богоматери, казался еще мрачнее.

Клод Фролло, молодой священник Altare pigrorum⁽¹⁾, тщательно откашлявшись после проповеди и проверив голос, как раз направлялся к выходу, когда из яслей собора донесся хриплый, лающий детский плач.

В яслях заливалось плачем настоящее чудовище. Кривое, горбатое, с рыжими клочками шерсти — волос? — на маленькой голове.

— Ах, это вы, святой отец! — подошел к Фролло диакон. — Не тревожьтесь, долго он здесь не протянет.

— Несчастное... дитя, — пробормотал Клод Фролло, наклоняясь и подхватывая маленького уродца на руки.

Как же он непохож был на веселого светлого Жеана!.. Бедный его брат, ребенок, пришедший в мир в разгар чумы, разве не был это знак, что для него закрыты Райские врата?..

Но не любые ли двери можно открыть или выломать, не с любым ли привратником можно договориться?

— Я возьму его, — решил Фролло.

— Отчего бы и не взять, — неуверенно начал диакон и запнулся, но продолжил: — Но думается мне, этот монстр может быть отродьем самого Дьявола...

— Побойся Бога! — отрезал Клод Фролло. — Это всего лишь ребенок. И взять его, — он внимательно посмотрел на диакона, — истинно христианский поступок. Как мне назвать тебя, дитя? — обратился к ребенку Фролло, запуская руку в рыжие волосы. — Какого святого просить оберегать тебя? — Уродец дернул головой, норовя впиться беззубым ртом ему в пальцы.

Что за злобное создание! Не человек — грубое подобие человека, несовершенное и внутри и снаружи.

— Ах так! — Фролло отдернул руку. Вдруг его озарило. — Ах так, — повторил он. — Тогда я назову тебя Квазимодо⁽²⁾.

Квазимодо, недочеловек. Чудовище, которое станет человеком под руководством Святой Церкви. Спасенное его грешными руками. Дитя, которому повезло увидеть свет Божественного Милосердия...

Он сам убережет его.

— Я возлюблю тебя как собственного сына, — шептал Фролло злобному младенцу. — Никто не посмеет и волоса тронуть на твоей голове. Я возлюблю тебя вопреки всему миру.

И если ему удастся спасти эту убогую душу, вернуть ее свету... Может, своей заботой он искупит все будущие прегрешения маленького негодника, любимого Жеана. Может, тогда Святой Петр, когда придет время, пропустит его несчастного брата в Небесное Царство. В конце концов, милосердие — та единственная монета, которой взималась плата за вход в Райские врата⁽³⁾.

Богоматерь, никогда не прерывающая своей молитвы, улыбнулась ему краешками каменных губ.

Годы спустя горбатый, словно ожившая химера, юноша впервые прозвонил в колокола, воспевающие ее — Церковь.

— Отец архидиакон, мне жаль говорить это, но я ведь предупреждал вас! — лекарь сокрушенно покачал лысоватой головой. — Еще Плиний Старший писал — чтобы зубная хворь обошла стороной, следует раз в две недели обедать жареной мышью. Вы же ученый человек, отец архидиакон, сами должны уметь...

— Знать! — прервал его Клод Фролло. Под его глазами пролегли темные круги от долгой бессонницы, правая щека опухла, и зрелище собой он являл жалкое, однако лекарь поежился. — Я знаю, сын мой, что жареная мышь защитит меня от зубной хвори, но ни разу еще не смог применить это знание. Сколько бы мышей ни съедали мои прихожане, на каждую новую Мессу они приходят без одного из старых зубов. И я терзаюсь вопросом, — Фролло перевел дух, — что именно в жареной мыши спасает нас от боли? Мне как-то довелось видеть, как съевший целую дюжину жареных мышей сапожник — к слову, зубы его в скором времени почернели, как подошвы старых сапог, — мучился страшными болями в животе. Черви, сын мой. Может, вся тайна в том, что мышь должна быть недожарена? Не стоит ли мне просто приложить к больному зубу червя? — лицо Фролло исказилось в болезненной гримасе. — Я знаю, сын мой, как защитить себя от зубной боли, но не умею. Увы!

— Отец архидиакон, уж не собрались ли вы спорить с самим Плинием? Ставить его слова под сомнение...

— Я ставлю под сомнение не его слова, а ваши!

— Отец архидиакон...

— Да подите же вы прочь наконец! Убирайтесь вон!

— Отец архидиакон!..

— Прокляну, — прошипел Фролло, и в глазах его вспыхнула такая лютая ненависть, что возмущенный лекарь проглотил жгущие глотку слова, собрал все склянки и вышел вон.

Архидиакон поднял голову. В неверном свете, проникающем в тесную келью сквозь узкое окно, он увидел печальное лицо Богоматери.

— Прости меня, Святая Дева, — горячо зашептал он, рухнув на колени. — Я поддался гневу...

— Святой отец, я согрешил, — юноша в форме королевских стрелков подкрутил ус и скучающе улыбнулся.

— Проходи в исповедальню, — кивнул Фролло и скрылся за дверцей. Юноша тяжело вздохнул и подчинился.

— Дитя, Христос невидимо стоит, принимая исповедь твою. Не стыдясь, не боясь ничего, не укрывая правды от меня, скажи все, чем согрешил, и примешь отпущение грехов от Господа нашего Иисуса Христа... — Клод Фролло говорил и не чувствовал незримого присутствия Богоматери за спиной. Она ушла с первой принятой им исповедью.

— Господи, я согрешил, — небрежно отозвался на его молитву стрелок. — Вот уж всю последнюю неделю не нахожу себе места от страшных страданий, — усмехнулся он. — Она так стонала мое имя... О Боже, ее губы так плотно обхватывали меня, что я думал, что умру на месте! Если бы вы видели эту шлюху, святой отец, Богом клянусь, вы бы забыли свое имя еще до того, как она коснулась бы вас...

— Не поминай Господа Бога твоего всуе, — сглотнув, вымолвил Фролло. — Продолжай, сын мой.

— Горе — то есть счастье мое, — что я женат. Ах, бедная Луиза! Увы, она никогда не умела...

Из исповедальни Фролло выходил почти вслепую: перед глазами стояла красная пелена, сквозь которую вдруг проступало то молочно-белое бедро, то мягкая грудь. Снова. Взять плеть, выбить эти мысли из головы, выжечь из памяти! И схватиться за свитки... Но разве осталось что-то в этих свитках?

Церковь, когда-то сама приведшая Науку как любовницу к тихому школяру, чтобы накормить пожирающее его пламя, чтобы обуздать сжигающую страсть, ошиблась так же, как сотни женщин до нее.

Подкармливаемый огонь разгорался все ярче и становился все ненасытнее.

О, какой прекрасной казалась ему Наука! С извечно загадочной улыбкой на губах, вуалью таинственности на наверняка прекрасном лице! Как только посмел он когда-то даже помыслить о ней и Церкви как об одной женщине! Разве было в Церкви это очарование, эта тайна?

Однако и Наука ошиблась. Она шуршала сотнями слоев юбок-страниц, звенела ключами от всех дверей и, послушно прогибаясь в его руках, отвешивала хлесткие пощечины — то в библиотеке не оказывалось ценного фолианта, то пожелтевший от древности свиток рассыпался прямо в руках Фролло. Он сходил с ума...

Но с медленным треском пышные юбки поддавались одна за другой, и вот-вот должна была показаться прелестная белая ножка...

Он смотрел на нее. На ее дряблую бумажную кожу, на потрескавшуюся помаду на ее губах — и больше всего боялся сдернуть с нее вуаль и увидеть тусклые глупые глаза.

— Не смей! — завопила она голосом лекаря. — Уж не собрался ли ты спорить с Плинием?

Он не смел. Но не прикасался больше к жареным мышам, брезгливо отворачивался от лекарей, а иногда, выглядывая ночью из кельи, поднимал голову к звездам и устало смотрел на них снизу вверх. Если бы мог, он возненавидел бы их — за то, что они были такими простыми, за то, что их было так мало. Но он не мог ненавидеть Небо. Поэтому в эти ночи душу его переполняло лишь горькое разочарование.

Он чувствовал себя человеком, познавшим всю суть Бытия, однако это не приносило ему удовлетворения.

— Астрономия мертва. Все познано!⁽⁴⁾

Улица Глатиньи⁽⁵⁾ славилась на весь Париж. Слава эта была скорее дурная, и об этой улице говорили либо шепотом — краснея и прикрывая рукой лицо, — либо криком — пьяно стуча кружками и отпуская скабрезные шутки.

Каждая юная мадам ненавидела эту улицу всем сердцем, ведь эта улица крала у нее мужа. Каждая увядающая мадам почитала эту улицу как святыню, ведь эта улица мужа могла ей вернуть.

На улице Глатиньи не было недостатка в румянах, белилах, помаде — и даже — о ужас! — в краске для волос. Женщины, теряющие свежесть, приходили туда в надежде вернуть уходящую красоту, а потом истово исповедовались в соборе, ввергая священников в краску.

Наука тоже пришла на улицу Глатиньи, однако не купила ни рыжую хну⁽⁶⁾, что продавали красотки в запрещенных мехах⁽⁷⁾, ни любовное зелье, дарившее полную страсти ночь и жестокие боли наутро. Сварить такое зелье Клод Фролло смог бы и сам. О нет, в женщине должна быть загадка...

Торопящийся покинуть проклятую улицу и вытряхнуть из головы исповедь только умершей развратницы — ну почему Глатиньи была так близко к собору! — архидиакон внезапно остановился: дорогу ему перешла черная кошка⁽⁸⁾. В таких случаях приписывалось осенить себя крестным знамением. Клод Фролло уже сложил было два пальца⁽⁹⁾, как вдруг передумал. В самом деле, разве кого-нибудь еще спас от чумы страх перед черной кошкой? Или убийство, например, черной кошки тоже должно было защитить от зубной хвори?

Сомневаясь, Клод Фролло окинул взглядом улицу. Из-за угла уже доносились стоны нищих, просящих подаяния на паперти. У стены одного из крайних домов сидел старьевщик — по крайней мере, так решил архидиакон, увидев сваленные рядом груды истертой одежды, кое-где проржавевшую насквозь посуду и пожелтевшие свитки. Старьевщик, увидев архидиакона, поспешил опустить голову, но было поздно: цепкий взгляд Фролло выхватил сплюснутый горбатый нос.

— Ты еврей? — резко окрикнул старьевщика архидиакон.

— А зачем же иначе мне быть здесь, а не на Рыночной площади? — усмехнулся старьевщик.

— Разве ты не знаешь, что именем Святой Церкви у тебя нет права жить на французской земле?

— У меня нет права жить ни на одной земле, святой отец, — пробормотал старьевщик. — Так какая мне разница, где протянуть ноги?

— Сгинь с глаз моих, — рявкнул Фролло, поднимая руки для проклятья.

— Не сгину, — ответил старьевщик.

— Ах так! — вмиг разъярился архидиакон...

Старьевщик давно уже скрылся за углом и затерялся на паперти, а Фролло кинул последний взгляд на разорванные тряпки, помятую посуду и нетронутые свитки — он все еще не осмеливался поднять руку на знание. На одном из них неровным почерком было крупно выведено слово: «Алхимия». Архидиакон сглотнул.

Почему же он не призвал королевских стрелков, чтобы арестовать гнусного еврея? Потому что Дьявол отвлек его? Или потому что в разрезе черных глаз он вдруг узнал Богоматерь?

Дрожащей — от страха перед Богом и от надежды утолить наконец жажду — рукой архидиакон коснулся потертого свитка. Вмиг преобразившаяся Наука — черноокая красавица с синими губами — ласково улыбнулась ему и загадочно сверкнула глазами. Клод Фролло снова был в ее власти.

Клод Фролло ворочался на узкой деревянной кровати. В голове шумело, будто прямо под ухом Квазимодо бил в Эммануэля⁽¹⁰⁾. Клод Фролло приложил трясущиеся ладони к горящим вискам.

— Соли, — пробормотал он. — Скорее, соли! — пошатываясь, он встал с постели и добрался до шкафа. Тщетно унимая дрожь в руках, чтобы не разбить ни одну из драгоценных склянок, он рылся в жидкостях и порошках. Потом вспомнил, что специально на случай нового приступа поставил соль на стол.

В последние два года эти приступы становились все чаще. Тогда голову будто помещали между молотом и наковальней, все кружилось и расплывалось перед глазами. Болели десны, никакие травяные пасты не помогали. Иногда все тело будто сводило судорогой, и только солевой раствор давал короткое облегчение. Потом все проходило, будто затаивалось глубоко внутри⁽¹¹⁾.

И когда боль уходила — он снова запирался в своей келье и творил заклинания, водя руками над ртутью.

— Ты убиваешь меня, — горько вздыхал он, обращаясь то ли к глухому металлу, то ли к Науке, своей единственной музе, то ли к Церкви с лицом Божьей Матери, хранящей оскорбленное молчание.

Разворачивая в своей келье все новые свитки, он восставал против Церкви. Шепча заклинания, как молитвы, изменял ей. Душу его тогда охватывал сладостный страх, он презирал себя и упивался властью, которую ему давали книги. Иногда он засыпал прямо там, у стола, заставленного колбами, и ему снились Панацея и вожделенный Философский камень, способный превратить свинец в чистое золото и подарить вечную жизнь. В этих снах его переполняла радость такая растерянная, что просыпался он в холодном поту. Исцеление любой болезни, бессмертие, нескончаемое богатство — если человек найдет, создаст все это, разве не обрушится на него страшный Гнев Господень? Разве не объявит тогда человек, что стал равным Богу? Разве есть преступление страшнее? Церковь с всепрощающей улыбкой раскрывала ему объятия, и он, отвергнувший ее, вставал перед ней на колени...

В иные вечера ему вдруг казалось, что Бога нет. Что некому карать и миловать, что человеку разрешено все, что создай он Философский камень — не произойдет ничего. Небо не разверзнется, молния не расколет его надвое, как трухлявое дерево. Преисполненный вдруг небывалой решительности, он с особой страстью тогда шептал заклинания. Наука игриво прикрывала бумажными руками морщинистое лицо, и лишь глаза ее одобрительно сверкали.

— Ничего? — горько шептала тогда ему на ухо Церковь. — Пусть так... Ничего. Представь его сам...

Ничего. Ни ангелов, ни бесов, ни Рая, ни Ада, ни света, ни тьмы. Представь, что хочешь! Забудь заученные формулы, живи, как хочешь, узнавай мир заново, помня, что Он не ведет тебя всеведущей рукой!.. И готовый шагнуть в бездну архидиакон замирал на краю.

Но куда чаще Клода Фролло охватывала разочарованная ярость — когда он вновь ошибался. Какие бы сочетания он ни придумывал, до каких бы температур ни нагревал свои варева — ни Панацеи, ни Философского камня.

— Сизифов труд! Да ты смеешься надо мной!

Наука, обиженная им когда-то женщина, молчала.

На улицах Парижа о Клоде Фролло, архидиаконе Жозасском, ходила слава колдуна и чернокнижника — за нелюдимость и горящие глаза. Что еще мог с подобной страстью любить мрачный филин собора Богоматери, не обративший ни взгляда на женскую юбку, равнодушный к женщинам настолько, что отказал самой принцессе, Анне де Божё⁽¹²⁾, в посещении клуатра⁽¹³⁾ собора! Чем еще он мог быть одержим, как не запрещенной наукой? Бросая опасливые взгляды на соборные башни, горожане божились друг перед другом, что своими глазами видели, как Клод Фролло темной ночью преклонял колени перед могилой Фламеля.

— Так ли это, сын мой? — спросил его как-то Луи де Бомон⁽¹⁴⁾. — Послушай меня. Если это так — увещеваю тебя сойти с этого пути. Твои проповеди воистину наставляют паству на истинный путь, и я буду очень опечален, если ты сам станешь заблудшей овцой. Не хотелось бы потерять тебя на инквизиторском костре.

— Ваше высокопреосвященство, я благодарен вам за наставление. Клянусь вам, что посещаю я лишь могилы моих почивших родителей, и делаю это не под покровом темноты.

Луи де Бомон, облегченно вздохнув, поспешил сменить тему разговора.

— Сын мой, раз уж ты здесь, не мог бы ты посоветовать мне, какие припарки лучше помогут при мигрени? Воистину: я поражаюсь тебе. Ты прирожденный слуга Божий и прирожденный же ученый. А мне всегда казалось, что это невозможно, ха!

Луи де Бомон не ошибался.

В жизни Клода Фролло были две женщины, и когда-то он любил их обеих. Принесенный в сентябре 1466 года обет верности Церкви был нерушим. Безоговорочная вера, наполнявшая Фролло тогда, пошатнулась в тот день, когда на собрании теологов он, зеленый юнец, впервые оспорил слова седого философа. Робкая радость быстро улеглась, оставив смятение: разве говоря о Слове Божием, они не говорили о самой истине? А раз так, как же получилось, что Слово Божие они поняли по-разному?

Вера все ближе клонилась к земле и с каждой убитой горем девушкой, выходившей из исповедальни с просветлевшим лицом. Клод Фролло умел и утешить, и наставить на путь истинный, и мастерство его все росло: он не переставал учить, искать и познавать. И чем больше Фролло учил, тем больше разночтений находил. Чем больше разночтений находил, тем меньше верил в непреложность истин. Но тем больше верили ему самому: тем легче было выбирать слова, умалчивать, подправлять, самому разделять Слово Божие на важное и неважное. Воистину, величайшее из достоинств оратора — не только сказать то, что нужно сказать, но и не сказать того, что не нужно⁽¹⁵⁾.

Но чем меньше Клод Фролло верил, тем крепче становилась его верность. Он дал Церкви слово. Так разве мог он, дворянин, от него отступить лишь потому, что жена оказалась недостаточно умна и красива? Более того: ему чудилось, что если он отступится от нее, то обречет на поругание.

Он был Цербером Церкви, ее самым преданным рабом, готовым защитить ее от любого зла. А самым страшным из этих зол были перемены.

Сами слова «печатный станок» приводили его в ужас. Подумать только, завалить прилавки книгами, десятками, сотнями книг! И что будет потом? Люди напечатают Библию? Переведут ее на сотни языков? Дадут каждому трактовать ее по-своему?

Этого он боялся больше всего, ведь он сам умел трактовать ее по-разному.

И когда весь ученый мир радовался чудовищным изобретениям, Клод Фролло оставался священником.

Страсть к Науке переросла в одержимость. Она изводила его, дразнила его, мстила ему, убивала его, но пламя никогда не оставалось голодным. Он вдыхал приближающую смерть ртуть, ждал Божьей кары за колдовство и гордыню, но не мог остановиться.

Каждая маленькая удача — сущее счастье. Каждая неудача — сущая мука и новый хворост для его костра.

Когда все священство радовалось казням проклятых чернокнижников, Клод Фролло оставался ученым.

Он не знал полумер и любил каждую без памяти, но с каждой мог пройти лишь половину пути, прежде чем стукнуться лбами с самим собой.

Он был бы ученым. Он был бы священником. Он бы любил одну. Он бы любил другую. Но вместе они — яд.

In maxima fortuna minima licentia⁽¹⁶⁾. В жизни Клода Фролло были две женщины, и он их обеих ненавидел.

1) «Придел лентяев» (лат.) — тот придел храма, в котором обедня служится поздно.

Вернуться к тексту

2) Игра слов: первые слова песнопения, открывающего Мессу в Фомино воскресенье: «Quasi modo geniti infantes...» («Как только рожденные младенцы...»). Соответственно, «quasi» — «как», «будто»; «modo» — «только». Квазимодо — Quasimodo — «как» человек = «подобный человеку» = «недочеловек».

Вернуться к тексту

3) Неточная цитата из романа: «...на случай, когда его брат будет испытывать нужду в этой монете, единственной, которою взималась плата за вход в Райские врата».

Вернуться к тексту

4) Исторический контекст: Николаю Копернику (1473-1543) уже пять. До публикации «О вращении небесных тел» (1543) и последующей первой научной революции осталось шестьдесят пять лет.

Вернуться к тексту

5) Улица Глатиньи — официальный район проституции в средневековом Париже. Сейчас улицы не существует.

Вернуться к тексту

6) Хна — краска (ей, например, красят волосы и ногти) из высушенных листьев лавсонии неколючей. Широко используется во многих арабских странах.

Вернуться к тексту

7) В Средневековье проститутки зачастую выглядели красивее благородных дам, которым многое было запрещено порядками средневекового общества, поощрявшего женскую скромность. Поэтому принимались законы, ограничивающие проституток в предметах роскоши. Например, проституткам было запрещено носить некоторые ткани, в том числе меха. Однако на деле мало кто соблюдал эти правила.

Вернуться к тексту

8) Связь между черными кошками и невезением «установили» в XIII веке.

Вернуться к тексту

9) Католики крестятся двумя перстами. Два перста символизируют два начала Христа — божественное и человеческое.

Вернуться к тексту

10) Самый большой из колоколов Собора Парижской Богоматери. Был перелит в 1685 году. Единственный колокол, переживший Великую Французскую революцию 1793 года.

Вернуться к тексту

11) Одна из опасностей алхимии в том, с какими веществами работают алхимики. Например:

Меркуриализм — хроническое отравление ртутью. Алхимия в Западной Европе берет начало в александрийской алхимии (II—VI века н. э.). В Александрии сформировалась металлопланетная символика (один металл — одно светило). Так, ртути соответствовал Меркурий, отсюда и название — меркуриализм. В алхимии Западной Европы ртуть была олицетворением женского начала (олицетворением мужского начала была сера, хроническое отравление серой также приводит к серьезным проблемам со здоровьем), поэтому играла центральную роль во многих опытах и экспериментах.

Сатурнизм — хроническое отравление свинцом. Согласно металлопланетной символике, принятой в Александрии, свинцу соответствовал Сатурн. Алхимики часто использовали в своих опытах и экспериментах свинец как металл, из которого можно получить золото.

Вернуться к тексту

12) Анна де Божё (1461-1522) — французская принцесса из династии Валуа, дочь короля Людовика XI и Шарлотты Савойской, старшая из выживших детей. Регентша Франции в период малолетства своего брата, Карла VIII. Самая влиятельная и могущественная женщина в Европе конца XV-го века.

Вернуться к тексту

13) Клуатр — окруженный стенами престижный квартал, квадратный или прямоугольный внутренний двор, примыкающий к комплексу зданий средневекового монастыря или церкви. Открыт он был в первую очередь для священников собора, мирянам был недоступен (если, конечно, миряне не могли себе этого позволить).

Вернуться к тексту

14) Луи де Бомон де ла Форе — епископ Парижской епархии в 1473—1492.

Вернуться к тексту

15) Цицерон.

Вернуться к тексту

16) В высочайшей судьбе наименьшая свобода (лат.).

Вернуться к тексту

Она танцевала на Соборной площади. Свет безбоязненно зарывался в ее темные, спутавшиеся от танца волосы, тени столпившихся вокруг зевак сплетались с тенью от ее пестрой юбки. Для нее не существовало ни сурового лика Церкви, ни загадочной улыбки Науки. Испанские, французские, итальянские слова беспечными птицами вылетали из ее веселых, безбожно коверкающих прекрасные языки губ.

Застывший у самых дверей собора архидиакон растерялся. Юная цыганка, запрокинув голову к солнцу, пела о небе, о ясной синеве, о кудрявых облаках и о молнии, поразившей возлюбленных. И, Небо, их было за что поразить! Неприличные предложения, которые цыган нашептывал глупой пастушке, откликались у собравшихся на площади стрелков одобрительным гоготом.

Ее волосы пахли ветром, запутавшимся в них. Скабрезные куплеты, заставившие бы покраснеть любого порядочного человека, из ее уст звучали словами самой Свободы...

— Отец архидиакон, — знакомый голос вдруг окликнул его, вырывая из наваждения. Клод Фролло отвел взгляд от цыганки и повернулся к говорившему.

— Жеан, — коротко ответил он.

— Ты еще помнишь имя своего несчастного брата! — умиленно вздохнул Жеан. — А я уж думал, что сами Небеса отвернулись от меня!

— Не клевещи.

— Но как же иначе объяснить ту скверную историю, что приключилась со мной, мой дорогой брат!

— Тебя ограбила одна из красавиц с улицы Глатиньи? Или ты разбил пяток кружек у кабатчика, и теперь он жаждет мести? И виновата во всем, конечно же, черная кошка?

— Нет, мой любимый брат, памятуя прошлый урок, я всех кошек обходил десятой дорогой, даже серых и...

— Сколько тебе нужно? — перебил его Клод Фролло. Жеан опустил бесстыжие глаза и, поколебавшись мгновение, прерывающимся голосом ответил:

— Пять ливров⁽¹⁾.

— Пять ливров! Ты требуешь пять ливров — а ведь ты уже просил меня совсем недавно! И месяца не прошло!

— Мне нужны эти деньги, чтобы начать новую жизнь! Я слышал твою последнюю проповедь, и теперь ничего не желаю больше, чем посвятить свою юность учебе! Девки больше не прельщают меня! Но книги так дороги, брат!

— Три ливра. Семьсот двадцать денье⁽²⁾, — оборвал его Клод Фролло, развязывая кошель.

«И не попадайся мне на глаза еще полгода», — хотел добавить он, но прикусил язык. Их встречи с Жеаном были редки. Клод Фролло, конечно, иногда проведывал его, но Жеана почти никогда не было дома — лихой, как южный ветер, он был вхож во все злачные места Парижа и пропадал там днями, а то и неделями. А потом вдруг сам приходил — и просил денег. Всегда денег, будто видел в нем не брата, а денежный мешок!

— Ваши щедрость и великодушие не будут забыты, брат, — подобострастно заверил его Жеан. — Склонившись над книгами, я буду молиться о вас.

— Благословляю тебя, — коротко ответил Клод Фролло. Жеан светло улыбнулся. — И не гневи Господа напрасной ложью.

Недостаточно ли было его любви? Недостаточно ли было его заботы? Он никогда не жалел ни усилий, чтобы обеспечить Жеану достойное образование, ни денег, чтобы уплатить его долги. А Жеан, скромно потупив глаза, принимал все это, как садовые цветы — ласку садовника, и рос дальше диким сорняком, проводя дни и ночи не с Богом и знанием, а с пьяной солдатней и распутными девками.

Низко и протяжно зазвонил колокол. В соборе шла литургия. Архидиакон поднял взгляд к колокольне. Квазимодо, раскачивавший тяжелый язык колокола, напоминал ожившую горгулью — уродливую и несчастную в своем уродстве. Однако стоило во время службы встать с ним рядом — и можно было увидеть, как его нелепое лицо озаряется, с какой нежностью он смотрит на старые литые колокола, с каким упоением заставляет их петь, будто может слышать их песни. Низкое гудение Эммануэля и радостные переливы Крошки Мари будто нарушали тишину вокруг навсегда оглохшего звонаря.

Иногда Клод Фролло поднимался к нему и слушал колокола, не отрывая взгляда от уродливого лица, и ни одна мысль тогда не беспокоила его.

Но сейчас он смотрел на Квазимодо снизу вверх и думал, что это ведь он в то Фомино Воскресенье дал ему все. Помнит ли горбун, благодарен ли? О, он благодарен, откуда бы иначе взяться этой собачьей преданности в его глазах? Но откроет ли он в назначенный час Райские врата Жеану? Затолкнет ли его в них с той же силой, с которой раскачивает сейчас неповоротливые языки колоколов? В том, что Жеана в Рай придется волочь силком, Клод Фролло уже не сомневался.

— Прости меня, — вдруг вырвалось у него, и он сам замер, напуганный этими словами. Был ли он виноват перед горбуном за то, что воспитывал его как собственного сына, но никогда не забывал, что он всего лишь Квазимодо, недочеловек? Был ли виноват перед Жеаном за то, что дал ему недостаточно?

— Ты спас их обоих, — напомнила ему Церковь. — А милосердие вознаградится. Если бы все вовремя вспоминали об этом, не был бы мир лучшим местом?

Месяцы спустя, когда Квазимодо и правда силком протащил Жеана сквозь Райские врата — чудовищным, извращенным образом, — Клод Фролло не вспомнил эти слова. Его голос не дрогнул при отпевании. Лишь руки опускались безвольными плетьми при одном воспоминании о светлом, забрызганном кровью лице. О пустой, взбалмошной голове, размозженной о холодные плиты собора.

А пока он отвел глаза от неба, сбросил с головы капюшон и скрылся в соборе. И даже не заметил, что цыганка уже упорхнула с площади.

Он вновь взял ложный след. Чудодейственное — оно должно было стать чудодейственным! — зелье вспыхнуло синим пламенем и почернело. Спертый воздух в келье стал еще удушливее, и затихшая было головная боль вновь ударила по вискам. А он дрожащими руками перебирал свитки, ища, где ошибся, что сделал не так.

— Ты ни в чем не ошибся, — томно прошептала ему на ухо Наука. — Ошибка в них, в трактатах. Была бы я так желанна тебе, если бы уже отдалась кому-то другому?

Если бы раскрыла кому-то другому свои тайны, если бы чья-то чужая рука сжала Философский камень — тогда бы она снова стала познанной, и пламя охватило бы его с еще большей силой. Но разве сейчас оно не пожирало его, толкая на новые и новые поиски заветного секрета?

— Но если бы ты открыл его — этот секрет, — вкрадчиво обратилась к нему Церковь, — разве я не отвернулась бы от тебя?..

Какой-нибудь молоденький служка, если бы прошел ночью мимо лестницы, ведущей к кельям, потом божился бы, что слышал, как архидиакон Клод Фролло общается с самим Дьяволом, и ему бы, конечно, поверили. Но той ночью, как и во все другие, собор был пуст, и потому парижанам не составило труда объяснить себе и друг другу, почему и без того похожий на угрюмого филина архидиакон наутро вышел на улицы еще более мрачным, чем обычно.

— Зелье не получилось, — сокровенно шептались они. — Как пить дать не получилось.

— Чтобы он — да зелье? Ну не любовное же, в самом деле! Уж я когда-то его и юбкой прямо в соборе задевала, и плеча касалась, а он и не посмотрит! Нет, слишком уж честный этот святоша!

— Колдун он. Чернокнижник. На костер бы...

Одного черного взгляда архидиакона хватило, чтобы в толпе уже зашептались, не зря ли колдунов сжигают в Испании, ведь не может быть, чтобы колдунство было богонеугодным делом...

Однако был человек, который не дрогнул бы не то что перед взглядом, но перед словом.

— Мой добрый брат, сегодня замечательная погода, — издалека начал Жеан, посматривая на брата и наверняка просчитывая, сколько денег с него можно будет содрать сегодня.

— Нет, — отрезал Клод.

— Дождика бы, — сразу согласился Жеан. — Брат...

— Нет.

— Ты отказываешься от нашего родства? — притворно удивился Жеан, вскинув руки к небу. — А я думал, что ты выше...

— Нет, — в третий раз ответил Клод Фролло и ненавидяще взглянул на брата. — Ты был у меня неделю назад. Изволь прожить на те три ливра еще четыре.

— Но...

— Убирайся с глаз моих. Прочь!

— Ах, — Жеан прищурился, — значит, снова подвела тебя твоя красотка с колбами вместо грудей. А я ведь говорил тебе, что настоящая женщина!..

— Прочь! — Клод Фролло бросил на него последний взгляд и продолжил путь.

— А знаешь, брат, — Жеан прокричал это сорвавшимся от негодования голосом, уже не надеясь получить ни денье, иначе позволил бы он себе такие слова? — а я ведь тоже ученый! Ты вот уже старик, а девку даже не трогал! Как ты распорядился бы своим бессмертием, если совсем не знаешь жизни?

Клод Фролло не обернулся. Руки жгли заботливо собранные для Жеана денье.

Цыганка — Эсмеральда — кружилась. Легкомысленно простирая к небу руки, она снова пела про солнце, облака и молнии. Клод Фролло стоял чуть поодаль от костра, танцующие рыжие блики лишь чуть касались его лица.

Он, не отрываясь, глядел на цыганку, и пока шестнадцатилетняя беззаботная девушка, возбуждая восторг толпы, плясала и порхала, его лицо становилось все мрачнее. Временами улыбка у него сменяла вздох, но в улыбке было ещё больше скорби, чем в самом вздохе⁽³⁾.

Грязные песни радостно подхватывала опьяненная толпа, горестное выражение юного лица, призванное отобразить все страдания девушки, вынужденной обвенчаться с мерзким стариком, пробивали на смех, но ее движения...

— Не смотри, — попросила Церковь. — Пусть смотрят они.

— Смотри, — потребовала Наука. Как случилось, что, столько лет отдаваясь мне, ты так и не изучил женского тела?

Клод Фролло смотрел. И ему хотелось... встряхнуть девчонку за шкирку и сурово отчитать:

— Греши так, как должно!

В остром колене, выглядывающем из-под юбки при прыжке, в угловатом локте был грех. Но грех... неправильный, несовершенный!

Париж, город священников и нищих, воспитывал в богатых домах пугливых благочестивых красавиц, а на своих улицах — великих грешниц. Они красили губы вином и кровью, в волосы вплетали ночь, а их улыбкой ухмылялся сам Дьявол. Раскачиваясь на коленях чужих мужей, сводя их с ума страстными ласками, они упивались своим грехом и смеялись и над Раем, отказываясь от него, и над Адом — ни капли его не страшась.

Благочестивые девицы тоже грешили, но неумело, а после мучились угрызениями совести и изливали души священникам.

Но Эсмеральда... Эсмеральда в своем грехе была восхитительна. Срываясь в бесовские пляски перед собором, отвлекая взгляды добрых парижан от Господа, привлекая даже его, священника, внимание, она смотрела в небо чистыми ясными глазами и улыбалась. Не бесстыже, не виновато — открыто и наивно, будто ей нечего было стыдиться. Ей, язычнице!

— Если бы я видел беззаконие в сердце моем, то не услышал бы меня Господь. Если бы в сердце своем видел я грех, то Владыка не слушал бы меня⁽⁴⁾, — нараспев процитировала Церковь. — Грех — он не на теле.

— Если нет раскаяния, нет и преступления? — с усмешкой отозвался архидиакон. О нет, в его сердце беззаконие поселилось уже давно — и теперь постукивало полыми колбами. Но его верность! До его верности было далеко всем священнослужителям Парижа! Они грешили, не стесняясь греха, пользовались нескромным доходом, чтобы предаваться чревоугодию и похоти. Он же — никогда. Как могло такой жертвы быть мало!..

— Жертвы, — вторила Церковь его мыслям.

— А ревнивцам даем мы приказ:

Прочь от нас, прочь от нас!

Мы резвый затеяли пляс!⁽⁵⁾ — Эсмеральда взмахивала руками в такт аквитанской песне.

— Весной, ее надо петь весной, — пробормотал Клод Фролло, морщась от произношения цыганки.

Да что знает она о ревности? Что знает о грозах и молниях? Для нее это вспышка в небе, для него же...

— Гнев Господень? — рассмеялась Наука.

О, «молния» была бы первым словом, которому он научил бы ее, если бы только посмел...

— Не посмеешь, — хором ответили в его голове Церковь и Наука. Церковь — убежденно. Наука — с горьким разочарованием.

— Распутная девка! — надрывалась Церковь.

— Необразованная цыганка, — насмехалась Наука.

А Клод Фролло был готов упасть перед Эсмеральдой на колени. Губами коснуться ее грязного, слишком пестрого платья и умолять.

Умолять освободить его ли, отказаться от своей свободы ли, но только не...

Только не грешить вот так. Не страдая от греха так, как от одной мысли о грехе страдает он сам, и при этом оставаясь в своем грехе чистой, не знающей вины.

Распутные девки платили за свои грехи душой, благочестивые девицы — мучением, она же не платила ничем! Она не могла...

Архидиакон возвысил голос. Столпившиеся на площади зеваки испуганно обернулись и уступили дорогу. Стремительным шагом Клод Фролло подошел к цыганке и ухватил за локоть.

— Как смеешь ты, распутница, плясать здесь, перед лицом самой Богоматери? Как смеешь ты своими бесовскими песнями смущать добропорядочных христиан? Знай же, если я еще раз увижу тебя здесь, я прокляну тебя!

— Но я ничего не сделала, отпустите меня! — крикнула цыганка. Она смотрела на архидиакона широко раскрытыми глазами, и тот понял: она испугалась его.

— Убирайся с глаз моих! А вы, — обратился он к толпе, — как смеете вы слушать ее пение? Побойтесь Бога!

Встряхнув цыганку и отбросив от себя так, будто она жгла ему руки, Клод Фролло покинул площадь и укрылся в благословенной тишине собора. С площади еле слышно донесся последний звон цыганского бубна и роптание испуганной толпы.

На следующий день цыганка вновь танцевала у собора. И на следующий.

Но разве Свобода послушала бы запретов Церкви?

Он желал свободы. Желал ветра.

Вдохнуть воздух, не пропахший зельями, кровью и металлом. Остаться в тишине и не услышать ни упрекающей в неверности Церкви, ни сулящей знание Науки. Жить во грехе и не знать греха, как эта проклятая цыганка!

Ах, если бы только цыганка научила его!..

Помутнение проходило, и он вспоминал, что никогда не сможет это сделать — да и не захочет. Он слишком далеко зашел и в своей страсти, и в своей верности. Тогда ему хотелось бунтовать, как в годы его юности бунтовали школяры — он все восстание провел в уединении, с головой погрузившись в трактаты.

Слова Жеана колоколом звенели в голове: «Ты вот уже старик, а девку даже не трогал! Как ты распорядился бы своим бессмертием, если совсем не знаешь жизни?»

Он представлял, как толкнет цыганку к стене, заломит ей руки и вдоволь налюбуется и белыми коленями, и нежными локтями...

Один раз он представил, как обхватит ее за шею и прильнет губами к ее губам, — и больше это видение не покидало его.

В минуты просветления он выбивал его из себя плетью, постом и молитвами, но стоило ему снова увидеть даже не цыганку, нет, — печальный темный лик Парижской Богоматери, гнев на свою судьбу снова поднимался в нем, и видение возвращалось.

Иногда же ему казалось, что во всем виновата цыганка. Что она, ведьма-язычница, околдовала его и свела с ума. Что она намеренно дразнила его свободой, зная, что ему никогда ее не получить. И тогда ему хотелось лишить свободы уже ее. Подчинить ее, обладать ею — и объяснить ей наконец смысл ее пустых песен! Чтобы она дрожала от страсти, когда это слово срывалось бы с ее губ, чтобы она вздрагивала от молний в небе, чтобы она... Он гнал от себя мысли, что, может, ее язык — язык птиц и ветра. Что молния и правда лишь вспышка в небе, а дождь — всего лишь дождь, а он, заучив Библию и учебники, забыл истинную суть вещей.

Дождь взбаламутил Сену и пустил по ней круги, а затем затих. Он оставил после себя лишь лениво стекающие по толстым стеклам капли, дрожащую над Соборной площадью полупрозрачную радугу и запах. Запах размытой грязи, свежей весенней листвы, мокрой травы и пьянящей свободы.

Вдыхая этот запах с таким наслаждением, как помилованный узник вдыхает прогорклый воздух улиц после долгого заточения, Клод Фролло наконец понял, что принял решение. Зачем ему женщина, зачем алхимия, когда есть свобода...

Той ночью в келье он метался из угла в угол, сметая драгоценные книги со столов и с полок.

Разорвать. Библию, алхимические трактаты — все! Перебить склянки, оставить собор, уйти в никуда, обратиться никем!..

Занесенная над чуть светящейся жидкостью рука замерла. Неужели он стал еще на шаг ближе? Да где же она, проклятая тетрадь!..

Сияние становилось все тусклее, пока не погасло окончательно. С ним погас и порыв.

На следующее утро цыганка вновь танцевала на площади.

Золотистый рассвет разливался по мутной Сене, карабкался по деревьям, стучался в двери собора. Клод Фролло отшатнулся от окна и, трясясь, как безумный, схватился за стену. О Пречистая Дева, защити его от света! Его, презренного чернокнижника! Сохрани и помилуй, не пускай тьму в стены собора, не позволяй ей завладеть рабом Божьим! О Небо, эта цыганка, это отродье Дьявола, этот Темный Ангел, посланный самим Богом искусить его, она доведет его до любого греха, до клятвопреступления и убийства! Он слишком слаб, чтобы противиться этой ведьме!

Ведьма, проклятая колдунья! О, как сладостен будет миг, когда он уведет тебя с пути тьмы, обратит в истинную веру, сделает своей! О, это будет наивысший дар, который он принесет Святой Церкви!

О, дай ему познать тебя!

Ведьма! Да разве не смешна сама идея, что эта девчонка — ведьма? Разве может она, бездумно повторяющая незнакомые слова, сотворить хоть заклинание? Да и ему ли, чернокнижнику по мнению темного народа, верить в ведьм?

О, дай ему свободу!

Холодное весеннее солнце зависло над шпилем собора Парижской Богоматери. На балюстраду тихо шлепнулся мокрый от только прошедшего дождя жухлый лист. Бурый, в желтых разводах, он упрямо держался за ветку всю зиму, и не сорвался бы и сейчас, не тесни его зеленый молодняк. Ветер шумно вздохнул, и лист кувырком скатился с балюстрады. Ветер отнес его к крыше одного из домов. Клод Фролло проводил его мутным взглядом. Ах, если бы и за него все решил простой ветер!

Ведьма. Если ты вдруг совратишь его... О, если ты только совратишь его! Разве его будет вина в нарушенном обете? Разве виноват в побеге узник, которому отворили дверь?

Клод Фролло закрыл глаза.

Ветер снова вздохнул, и изодранный лист прибило к непрогретой мостовой⁽⁶⁾. Лист раз еще дернулся, но тяжелый башмак раннего прохожего вдавил его в уличную грязь. Потерявший цвет и очертания лист слился с ней и больше уже не шевелился.

Тишина холодного несовершенного собора разбилась гулким перезвоном колоколов.

Утренний свет цеплялся за стены. Птичьи трели стучали в витражные стекла. Замершая в молитве Богоматерь улыбалась. Клод Фролло тенью оттолкнулся от стены. Каким бы ни было его решение...

Он был прав в глазах своих⁽⁷⁾. Он был прав.

1) Турский ливр — денежная единица во Франции в 1230-1795 гг. При особой удаче за ливр можно было на полгода снять целый этаж в крупном городе.

Вернуться к тексту

2) 1 ливр = 240 денье. Цены на продукты в 1473 г. (цена за фунт): курятина (не 1 тушка) — 6 денье; гусь — 6 денье; поросенок — 6 денье.

Вернуться к тексту

3) Цитата из «Собора Парижской Богоматери».

Вернуться к тексту

4) Псалтырь 65:18.

Вернуться к тексту

5) «A la va, a la via, jelos,

Laissatz nos, laissatz nos

Balar entre nos, entre nos», — отрывок из «A l’entrada Del Temps Clar» — аквитанской песни, записанной в XII веке. Текст и музыка сохранились до наших дней. Ритуальная песня пробуждения весны, поэтому традиционно является женской песней (аналог веснянки). Первая строчка (она же название) переводится как: «в начале ясных дней».

Вернуться к тексту

6) Отсылка на гибель самого Клода Фролло в конце романа (Квазимодо сбросил его с балюстрады собора).

Вернуться к тексту

7) Одновременно отрицание вины, отказ от ответственности за свои действия (так как нет вины) и сомнение в Божьей справедливости. Отсылка на Книгу Иова («Когда те три мужа перестали отвечать Иову, потому что он был прав в глазах своих...») — Иов был сказочно богат и слыл человеком богобоязненным и непорочным. Дьявол заявил, что Иов непорочен лишь потому, что богат и счастлив. Тогда Бог позволил Дьяволу обрушить на Иова все земные несчастья, обречь его на бедность, лишить слуг и детей, а когда и это не помогло — поразить проказой. Иов и тогда отказался хулить Бога, однако в конце концов проклял день своего рождения. Друзья Иова стали искать возможные его прегрешения, утверждая, что Бог справедлив, а значит, Иов должен понять, в чем виноват, и покаяться, чтобы избавиться от ниспосланных страданий. Иов же отвечал, что его вины нет ни в чем. Однако таким образом Иов признавал, что Бог наказал безвинного...

Вернуться к тексту