В поисках солнца (гет)

Первая семейная ссора настигла Райтэна и Олив на третий день совместной жизни, и поводом для неё стало желание Олив вернуться на свою службу в ратушу. Бумажки переписывать.

Когда она объявила о своём намерении со следующей недели снова выйти на работу, у Райтэна аж глаз задёргался от возмущения — он и так-то был в бешенстве от того, что женщина с мозгами так бездарно гробит себя на столь не соответствующей её уму работе... но теперь, с учётом того, что эта женщина — на минуточку! — стала его законной женой! — такое положение дел и совсем перестало вписываться в его картину мира.

Орать на жену в представлении Райтэна было совершенно недопустимо, поэтому он несколько секунд подышал глубоко, овладевая собой, и, наконец, выдавил из себя нечто цензурное и вполне тихое:

— Зачем?

Олив посмотрела на него как на идиота.

Он лишь сморгнул.

Язвительным тоном она изволила расшифровать:

— Тогнар, вообще-то, деньги не падают на людей с неба!

Райтэн моргнул ещё раз, и ещё, и ещё. Наконец, сложив руки на груди, мирно отметил:

— Се-Стирен, у нас вполне хватает денег и так.

Он, пожалуй, не входил даже и в сотню самых богатых людей Анджелии, но всё же все его многочисленные торговые проекты приносили стабильный доход, который позволял ему не особо задумываться о житейских финансовых расходах.

Тоже сложив руки на груди, Олив закатила глаза и раздражённо парировала:

— Это твои деньги, Тогнар, а не мои.

Тут Райтэну повезло догадаться, что старая, проверенная временем патриархальная формулировка «я буду давать тебе на булавки» — точно не то, что ему следует произносить вслух. Но что произнести вместо неё, он не знал, потому что всегда полагал, что будет полностью обеспечивать свою жену — когда она у него появится — всем ей необходимым.

— Но ты уже работаешь на меня, — наконец, сориентировался он, подобрав аргумент, который, как ему казалось, её не оскорбит.

Она всплеснула руками и с досадой воскликнула:

— Ну, это уже непотизм какой-то!

Райтэн отстранёно подумал, что, ежели Бог и в самом деле существует, чувство юмора у него явно паршивое, и вообще, это точно не тот Бог, в Которого верит Дерек — Тот-то есть любовь! — а какой-то совершенно злопамятный мстительный тип, который непременно припомнит тебе все глупости, что ты в своей жизни успел натворить, и вернёт их с процентами.

— Неправда, — наконец, возразил он. — Ты стала на меня работать ещё до того, как мы поженились, так что это не в счёт.

Она нахмурилась.

Он развил наступление:

— И вообще! — добавив уверенности в голос, постарался переключить её на свою точку зрения. — С учётом того, что в этих проектах так же задействованы отец и Дерек, это правомерно назвать семейным предприятием! — гордо и пафосно изрёк он.

«Дерек?» — успела удивиться Олив, но мысль эту ей пришлось отложить подальше, потому что идея впасть в финансовую зависимость совсем её не прельщала.

— Нет уж, — фыркнула она гордо и объяснила свой отказ недовольным: — А то что я буду делать, если мы разведёмся?

Райтэн, должно быть, очень оскорбился бы предположением, что он может оставить человека без работы в виду личных разногласий и конфликтов, но расценить последнюю фразу как оскорбление он не успел: его слишком шокировало само предположение.

— Разведёмся? — тихо и зло переспросил он.

— Всякое бывает! — деланно легкомысленным тоном отозвалась она, успокоительно похлопала его по плечу и отошла к окну, словно для неё не было ничего интереснее сейчас, чем поглядеть на Кармидер.

Поразглядывав её спину, он весьма холодно уточнил:

— С чего бы это нам разводиться, Се-Стирен?

Он полагал, что в жизни бы не нашёл себе жены лучше Олив — сколько бы ни искал — и его весьма задело, что она тут стоит и рассуждает, как планирует готовиться к их разводу! Да ещё и буквально сразу после свадьбы!

Между тем, она лишь беспомощно повела плечами.

Скорее всего, дело было в том, что Олив родилась и выросла в Райанци, где было принято заключать церковные браки — клясться перед лицом Бога, что будешь хранить верность выбранному супругу всю свою жизнь. Олив не была религиозна, но в её представлении «настоящий» брак был именно таким — клятва перед лицом Бога — и она подсознательно не воспринимала анжельский гражданский брак как нечто серьёзное. В конце концов, Райтэн буквально вот только что уже развёлся один раз! Что мешает ему сделать это снова? За ней-то даже и влиятельного папаши не стоит, подал документы — и прощай!

Все эти свои сомнения Олив и сама-то понимала весьма смутно — и уж тем паче не могла высказать их Райтэну. Тот-то был атеистом и никак не сумел бы понять её чувств: для него церковный брак был лишь традиционным и пустым обрядом. Олив даже могла предположить, что всё это значило для него так мало, что он даже, пожалуй, согласился бы поучаствовать в этом «обряде», если бы она очень уж просила бы об этом — но, естественно, это бы и близко не было тем, чего ей хотелось.

Это обстоятельство — что Райтэн никогда не сумеет понять её желания взять его в мужья пред лицом Бога — показалось ей настолько трагичным и непреодолимо роковым, что она заплакала.

Досадливо вздохнув, он стремительно подошёл к ней и обнял со спины, прижимая к себе покрепче.

В тот же момент, как он её обнял, мучительное чувство трагизма её отпустило; она осознала себя любимой и ценной, и это понимание теплом разлилось по её душе.

Тяжело вздохнув, она перестала плакать, повернулась в его руках и прижалась лицом к его лицу — он был лишь чуть-чуть выше неё.

Подождав с минуту, он откашлялся и сдержанно отметил:

— Лично я как-то не планировал разводиться. — И с замиранием сердца уточнил: — А ты?..

Она замотала головой:

— Нет... — и, не успев удержать слова, выразила куда-то ему в скулу свой страх: — Но ты можешь передумать!

Райтэн не шутя оскорбился.

Не заметив этого, Олив с обвинением в голосе обличила:

— Ты даже так и зовёшь меня по девичьей фамилии!

— По девичьей? — отстранёно переспросил Райтэн.

Тут вступило в бой межкультурное непонимание. В Райанци девушка, выходя замуж, принимала фамилию мужа. В Анджелии отношения с фамилиями были сложными и запутанными — но, в частности, каждый из супругов получал право называться как своей фамилией, так и фамилией партнёра.

Обсуждение разницы в культурных обычаях так их увлекло, что они, отлепившись друг от друга, вступили в оживлённую дискуссию — кажется, и позабыв о ссоре.

Наконец, Райтэн мотивировал свой выбор обращения так:

— Странно было бы называть тебя как сестру! — и Олив вполне приняла такое объяснение.

На самом деле, правда, выбор Райтэна крылся в ином — он просто постеснялся сказать, что ему очень нравится её фамилия, и что ему кажется, что она очень ей подходит. «Тогнар», на его вкус, звучало как удар топора — резко, бескомпромиссно и окончательно. «Се-Стирен» было похоже на полёт стрелы: «се» — натягивается тетива, «сти» — отпускается стрела, «р-р-р» — рассекается воздух в полёте, «ен-н-н» — чёткое попадание в цель и дрожание оперения. По мнению Райтэна, фамилия отражала саму суть Олив куда как лучше имени, поэтому он и предпочитал использовать её.

Однако все эти соображения показались ему слишком сентиментальными, чтобы их высказывать — к тому же, в этот момент они ещё и дополнились некоторыми эротическими аналогиями, — так что он оставил их при себе.

— И вообще, — продолжил он защищать свою точку зрения, хотя она уже вроде и не спорила, — если мы, например, поедем в Райанци, я точно буду называться там твоей фамилией!

Она фыркнула от неожиданности и одними губами, без голоса, попробовала на вкус: «Райтэн Се-Стирен» — и это сочетание весьма её позабавило.

— Или, — вдруг с тревогой уточнил он, — твои родственники будут против?

Олив недоуменно моргнула.

— Мои... родственники? — уточнила она, не понимая, причём тут они.

— Ну, — Райтэн поймал себя на попытке встрепать себе волосы чисто дерековским жестом, одёрнул сам себя и объяснился резче, чем планировал: — Се-Стирены же довольно известный род, они могут не принять меня в качестве зятя, так?

Олив, приоткрыв рот от удивления и досады, уточнила, наконец:

— А с чего бы им вообще об этом узнать? Ты планируешь нанести им визит вежливости? — язвительно переспросила она.

Райтэн, чувствуя себя несколько растеряно, переспросил в ответ:

— А ты разве им не напишешь?

С минуту они смотрели друг на друга с непониманием, изумлением и некоторым даже страхом.

Райтэн, который, как известно, весьма выборочно пользовался этикетом в тех ситуациях, когда ему приспичило, уже занялся вопросом информирования своих многочисленных родственников о своём вступление в брак. Точнее, он дальновидно делегировал эту задачу тётушке — зная, что ей будет особенно приятно заняться рассылкой писем такого рода. Тётушка, и впрямь, не подвела, и уже отправляла стопками послания по всем направлениям — вплоть до шестого колена.

Олив, которая сбежала из дома, когда ей было девятнадцать, благополучно не контактировала с тех пор ни с кем из своих родственников и, совершенно точно, не планировала их ни о чём извещать.

Райтэн догадался, что она и не планировала никому ни о чём писать, и как-то одномоментно потух внутри, предположив, что их брак не является для Олив событием достаточно важным для того, чтобы о нём писать. Олив же испугалась, что Райтэн потащит её обратно в Райанци — знакомиться с её семьёй — чего ей абсолютно точно не хотелось.

Наконец, слегка откашлявшись, Олив максимально дипломатично отметила:

— Мы не общаемся.

Райтэн мучительно покраснел: во-первых, от того, что мысленно уже обвинял её в том, что он оказался для неё недостаточно важен, и теперь ему было стыдно за эти непрозвучавшие, но подуманные обвинения, а во-вторых — от того, что залез нечаянно в сферу личную и болезненную.

— Ну, — попытался сгладить дело он, — это же просто этикет. Никто и не заставляет общаться, но невежливо не уведомить...

С дипломатичностью у него, как обычно, не срослось: лицо Олив совершенно закаменело. Чужим холодным голосом она перебила:

— Я не думаю, что они знают, что я жива.

Поперхнувшись недосказанной фразой, Райтэн подумал, что у того, мстительного и злопамятного бога, явно больше шансов доказать ему факт своего существования, чем у дерековского.

Он совершенно знать не знал этих Се-Стиренов; и он был твёрдо и незыблемо уверен, что у Олив есть причины вести себя так, как она ведёт; и всё же он невольно сочувствовал этим незнакомым Се-Стиренам — потому что слишком часто думал в последнее время о том, что почувствовала его собственная семья, когда в один далеко не прекрасный день он просто не вышел к завтраку — и пропал на долгие годы.

Он ведь даже записки тогда не оставил.

Эта ненаписанная записка — мысль о которой тогда даже не пришла ему в голову — особенно мучила его совесть теперь.

Он открыл было рот, чтобы рассказать об этом Олив — о том, как сам он раскаивается в боли, которую причинил родным, о том, что, как бы ни было стыдно, стоит переступить через гордость и примириться, о том, что он переживает теперь за её родню и считает, что нужно бы им написать, — но ничего не сказал. Ему показалось, что такой разговор будет давлением на неё, причём давлением весьма подлым. Он, к тому же, решил, что она и так всё это знает — и, раз так, её выбор обусловлен чем-то, чего не знает он, и его аргументы только разбередят в ней какие-то старые раны.

Мысль о том, что она попросту не знает его собственной истории, в его голову не забрела. Райтэн иногда бывал тем ещё эгоцентриком: ему казалось, что о скандале с его побегом говорила вся Анджелия.

Впрочем, возможно, так и было; просто к тому моменту, как до Анджелии добралась Олив, тема уже несколько лет как исчерпала себя и была похоронена под ворохом куда как более свежих сплетен.

— Я никогда не спрошу, — сдержанно отметил Райтэн, наконец, — но, возможно, есть что-то, о чём я должен знать?

Нахмурившись, Олив поймала себя на странном, непривычном ей желании открыться. Это отнюдь не было ей свойственно — и даже Илмарту, которого можно было бы уверенно назвать самым близким человеком, который когда-либо был в её жизни, она не рассказывала свою историю.

Мучительно непреодолимое желание раскрыться перед Райтэном овладело ею. Ей отчаянно захотелось, чтобы он — знал. Возможно, роль сыграло его уверенное обещание «я никогда не спрошу» — признававшее её право хранить от него свои тайны. Пожалуй, да: именно вот эта чёткая, уверенная декларация — я не полезу, если ты не пригласишь, — сыграла решительную роль. Это было уважение; а Олив настолько не привыкла, чтобы мужчины относились к ней с уважением, что тут же и влюбилась бы в Райтэна по уши, если бы не была уже в него влюблена.

— Ну, — она присела на краешек стола и чуть наклонила голову набок, пытаясь понять, откуда начать. — Нынешний глава семьи — мой единокровный брат, — попыталась оттолкнуться от чего-то она. — Он человек не дурной, — тут же поспешно спохватилась она, — но сильно старше... у него первый сын на два года младше меня...

Тут она совсем нахмурилась, сообразив, что племянник, которого она знала мальчишкой и юношей, теперь уже взрослый и зрелый мужчина, а брат... брату за пятьдесят уже, выходит. Она не могла представить себе его пожилым — хотя и в целом-то не помнила его лица.

— Моя мама, — по лицу Олив скользнула тень, — стала любовницей моего отца ещё при жизни его первой жены. Брату было пять. Полагаю, — она, морщась, отвернулась, — он всей душой ненавидел мою маму... и винил её в смерти своей, — она обхватила себя за плечи руками, вспоминая сплетни, которые всегда вились тёмным роем вокруг её семьи. — Отец проводил с мамой больше времени, чем с настоящей семьёй, и все знали про эту связь...

Она мучительно покраснела.

Райтэн подошёл и обнял её.

Вздохнув с облегчением, она продолжила:

— Наверно, он в чём-то прав. Брат. — Уточнила она. — Его мать десять лет жила так — оставленная, униженная... а он это наблюдал ведь. И ничего не мог сделать. И, — она уткнулась в Райтэна, — когда она подхватила лихорадку, ей, думаю, просто не за что было бороться. Она и сгорела за несколько дней.

Райтэн в голосе её почувствовал, что она обвиняет в этой смерти себя.

— Отец с мамой поженились сразу, как истёк срок траура... и я родилась уже в браке. Они... — в голосе её скользнула улыбка. — Очень любили меня, Тэн. Мне в детстве казалось, что у нас самая счастливая семья на свете — я даже и не была знакома с братом-то, который в то время как раз женился и жил в других наших владениях... от сплетен меня ограждали, и я думала... — она не договорила; улыбка её погасла. — Мама умерла, когда мне было семь. Тяжёлый роды... не удалось спасти ни её, ни... — голос её сорвался. — Отец винил себя... стал пить... драться... — совсем тихо она завершила историю: — Через год я впервые познакомилась с братом, который стал теперь моим опекуном.

— Ясно, — мрачно отметил Райтэн, вполне рисуя себя перед глазами картины самые неприятные.

— Да нет же! — возмущённо повернулась к нему Олив. — Он всегда был человеком честным, воспитывал меня наравне со своими детьми!

— И поэтому ты от него сбежала? — не поверил в благородство её опекуна Райтэн.

— Да по дури я сбежала! — Олив от досады руками всплеснула. — По дури, Тэн!

Он мягко поцеловал её в висок.

— У меня всё было, — успокоившись, продолжила рассказ Олив. — Частные учителя, книги, наряды. Всё, — и с горечью добавила: — Кроме любви. Конечно, он и не мог меня любить! — в голосе её, впрочем, стояла застарелая обида. — Я ведь и на мать сильно похожа...

Брат Олив, в самом деле, отличался благородством характера. За свои обязанности опекуна он взялся отнюдь не формально, и Олив получала всё то же, что и его дочери — её племянницы, лишь на пять-шесть младше неё самой. Однако отца и его измену матери брат не простил, конечно. Он раз за разом напоминал себе, что Гвендоливьери-то ни в чём не виновата, и требовал от самого себя не срывать на неё свою боль, обиду и горечь. И не разу за все те одиннадцать лет, что она была на его попечении — не сорвался.

Но на контрасте с его отношением к собственным детям Олив остро, мучительно чувствовала, что она — нелюбима.

Ко всему, недобрые люди быстро её просветили касательно причин такой нелюбви — что буквально растоптало девочку, лишив её светлой веры в родителей.

Олив чувствовала себя виноватой перед братом — как будто от неё в этой истории что-то могло зависеть — и вообще виноватой за сам факт своего существования.

— Я думала, — продолжила объясняться Олив, — что всем лучше будет, если я поскорее выйду замуж, но... — она мучительно покраснела, вспоминая ту страницу своей биографии, которая причиняла ей особую боль. — Про мать, естественно, дурно говорили в свете... и отца осуждали...

— Поэтому к тебе не сватались, — помог ей Райтэн, потому что её голос совсем заглох.

Давняя обида и унижение снова сжали её сердце; в свете её не приняли, несмотря на то, что родилась она в законном браке.

— Да. — Тихо подтвердила она. — Ко мне впервые посватались, когда мне было девятнадцать...

Райтэн предугадал, что кандидатом в мужья был некто весьма неприятный, кому все остальные кандидатки попросту отказывали.

— Но он... — Олив вздрогнула, вспомнив, и он сжал её покрепче. — Про него говорили... ну, знаешь, что у него... особые пристрастия в постели...

И Олив тогда безумно, отчаянно испугалась, что брат всё-таки отдаст её — потому что это был единственный жених, которого она прельстила, и, возможно, единственный шанс сбыть её с рук.

— И я сбежала, — она рассмеялась зло и истерично.

Он напрягся — она смеялась так с минуту, и он совершенно не знал, чем ей помочь и как её вывести из этого состояния.

Наконец, она сама пришла в себя, повернулась к нему и грустно заявила:

— А теперь-то я понимаю, что он бы, — она имела в виду брата, — меня бы не отдал. Он меня не любил, да, но у него был кодекс чести — он бы не отдал.

В голосе её слышалась горечь.

Райтэн не знал, что можно ответить на всё это — и просто поцеловал её, долго, нежно.

— Ну вот, — после поцелуя завершила свой рассказ она, — как видишь, Се-Стирен я чисто номинально, и, думаю, оно только и к лучшему, что там меня считают погибшей.

И по напряжению, которое звучало в её голосе, он понял, что она боится — действительно боится его реакции на свою историю.

«Она что же, думает, я на фамилии женился?!» — раздражённо подумал он.

— Полагаю, — с королевскими интонациями в голосе озвучил он совсем другое, — проиграли от этого только Се-Стирены, а никак не ты.

Она подняла на него недоверчивый взгляд.

— А вот мы, Тогнары, — выпятил грудь вперёд Райтэн, — всегда умудрялись урвать лучшее!

Олив разулыбалась. Затем с несвойственным ей кокетством отметила:

— Тогда, видимо, я и впрямь настоящая Тогнар — раз умудрилась урвать тебя!

Расхохотавшись, он схватил её на руки и закружил, сшибая по дороге стулья. Вцепившись в него, она тоже рассмеялась совершенно искренне и счастливо.

Несмотря на довольно обширный ряд разногласий, их обоих объединяла незыблемая уверенность в том, что каждому из них удалось «урвать» себе лучшего супруга на свете — лучше и быть не может, сколько ни ищи!