Половина лета (джен)

— Вот ты мне скажи: по какому праву часть налогов отходит церкви? Какое право имеет кардинал вмешиваться в дела светского государства? Да будь наш кардинал хоть самим Святым отцом Романским — никакого! Я так считаю: либо он кардинал и заведует церковью, либо он не кардинал, а министр церковной политики и тоже ими заведует. И вот сама посуди теперь, зачем мне лишний министр в правительстве, если они и так ничего не делают? Пусть бы сам по себе кардиналил, я бы ещё стерпел, но указывать, какие законы надо принимать…

— Выгони, — решительно предложила ведьма. — С глаз долой — из сердца вон.

— Кого выгнать-то? — вздохнул Люциус.

— Министра. Ну, или кардинала. Министра из правительства, кардинала из страны. Ну, в общем, твоя страна, сам и решай.

Герцог совершенно плебейским жестом почесал в затылке, растрепав и без того сбившийся набок хвост.

— Так ведь говорю тебе: министр и кардинал это одна и та же физиономия. Не могу же я его наполовину уволить, а наполовину нет.

— Так ты целиком уволь, — резонно предложила ведьма.

— О, — задумался Люциус. — Точно. Вот приеду в Белый город и уволю. И министра, и кардинала, и всё правительство. И сам себя уволю. Надоело всё.

— Главное — чтобы твоя земля процветала, — улыбнулась ведьма, наливая себе и ему ещё вина. — Смотри: луна растущая.

Она подняла ногу вверх, носком обводя контур лунный серп в небе. Чёрная ткань соскользнула, обнажив смуглую лодыжку, и Толя в кустах приоткрыл рот, зачарованно взирая на очертания стопы и икры.

— Хорошее время для начинания важных дел, — продолжала ведьма. — И для планирования будущего.

— И для реформы системы управления подойдёт? — недоверчиво спросил министр.

— Хоть реформа, хоть посевная, хоть женитьба, — подтвердила ведьма, чокаясь с ним.

— За то, чтобы всех уволить! — произнёс Люциус тост, выпил залпом, хищно дёрнув кадыком, утёр рот ладонью.

— Вкусно, правда? — спросила ведьма, с хрустом отгрызла кусок яблока. Люциус отнял у неё надкусанное яблоко, доел в три приёма, закинул огрызок в кусты. Толя поблагодарил богов за то, что не в те, в которых сидел он.

— А что, тяжёлая работа у тебя? — заинтересованно спросила ведьма тем временем.

— Тяжёлая, конечно, — вздохнул министр. — Сидишь над бумажками до поздней ночи… Секретарь на рабочем месте засыпает. Отчёты по казённым расходам проверяешь — только и думаешь, где своровали. А там уже и концов не найдёшь, коли цифру неправильно приписали. Не поедешь же, в самом деле, из столицы в Кор-а-Дел, чтобы посмотреть, строят ли там порт, а если строят, то как и из чего…

— Министр юстиции — дурак набитый, — продолжал Люциус. — Законы переделывать нельзя, правило такое, только новые издавать. Принимаешь новый — боишься, как бы хуже не вышло. Всё следишь, как бы короля сдуру не убили, да сам бережёшься. Премии раздаёшь, чтобы отвлеклись на немного, а казна ведь не скатерть-самобранка…

Ведьма слушала внимательно, сочувственно качала головой.

— Во дворце красиво, только муторно. Лень, волокита, пакости всякие. На приём идёшь — аж тошно становится. Все в золоте, а на самих смотреть страшно. Изворачиваешься как можешь, чтобы издёвку под любезность замаскировать, только вот беда: лесть видят, а злость нет… Да что я тебе жалуюсь? Ты ведь ведьма, дверь наверняка не закрывается?

— Ну конечно, — подтвердила та. — С окрестных деревень кого только не приносит. Марьяна, помоги, Марьяна, вылечи, Марьяна, корова пропала… С приворотами сразу гоню. Если Богиня в любовном деле не благоволит, нечего и ходить. Летом травы собираю, хворых лечу. Гадать — тоже ко мне, руны кидаю. К лешему на поклон ходишь, молочко ему носишь. Русалок гонять замучилась. В прошлом месяце вон парнишку поймали местного, защекотали насмерть. Бывает, идёшь, а они на ветках качаются, хохочут, окаянные…

Толя вцепился в траву, загребая её пальцами и вырывая с корешками. У него возникло пугающее и одновременно сладкое чувство, что он балансирует над какой-то бездной. На берегу тоже атмосфера неощутимо изменилась. Министр чуть наклонился вперёд, и поза его больше не была расслабленной.

— Русалки? — негромко переспросил он. — Ты хочешь сказать, что они есть? Ну, то есть, ты их видишь, что ли?

Ведьма едва заметно наклонила голову и, судя по всему, посмотрела с прищуром:

— Ты чего глупые вопросы задаёшь? И как тебя только в министры взяли? Ты мне хочешь сказать, что, когда ходил духа земли дразнить, сам ничегошеньки не видел?

Повисла жуткая, давящая тишина, даже стало как-то темнее, и Толя затрепетал в своём убежище, понимая, что находится на пороге чего-то, что он сам толком описать не может. Даже на расстоянии было видно, что Люциус весь белеет. Он отстранился, рванул ворот рубашки, но глаз от ведьмы не отвёл.

— Ты… откуда знаешь? — хрипло спросил он. Выбившиеся из хвоста пряди должны были щекотать ему шею, но он не откидывал их назад. Ведьма хмыкнула.

— Нет ничего, что нельзя было бы узнать, — от её голоса у Толи неожиданно встали дыбом волоски на руках и мурашки побежали по спине, хотя говорила ведьма спокойно:

— И то, как ты там ночью пришёл на себя ошейник цеплять. По ночам гулять любишь? Или так, решил посмотреть, что будет? Ну, посмотрел?

Министр молчал, опустив голову, а Толю колотило от осознания того, что хотя бы одна его тайна стала теперь известна. Наконец Люциус заговорил, прерываясь, глядя в одну точку, будто во сне:

— Ведьма, послушай… не вини меня, я не знаю, что со мной было. Я сам не свой был… Как понял, что это за место… ни о чём больше думать не мог. Не хотел я туда идти, веришь — не хотел. А потом думаю: а если правда всё… что вязью написано? Вот и пошёл… Чуть не рехнулся от страха. Ошейник рву — не поддаётся… А замков нет как не было… Боролся пока сил хватило… Не знаю, сколько времени прошло…

Он опустил голову ещё ниже и внезапно зябко обхватил себя руками за плечи.

— Холодно, ведьма… — тихо пожаловался он.

— Знаю, — ровно ответила та. — Поплачь, коли охота. Да ты ведь плакал уже…

Он встрепенулся:

— Ты и это знаешь?

— Догадалась, — так же спокойно ответствовала она. — У тебя же целый мир рухнул.

— Это плохо… плохо, что я туда пошёл? — как-то беспомощно спросил Люциус.

— Как тебе сказать… С одной стороны, и вправду не след было лезть, если не смыслишь. Замял бы он тебя до смерти, не поморщился… С другой стороны, он, может, сам тебя позвал… Да и сделанного не воротишь — ты уже другой, и мир другой.

Люциус молчал.

— Перед ним не стыдно быть слабым, — продолжила ведьма, как будто угадывая его мысли. — Вижу, что тяжело тебе, а сказать не можешь никому. Ты сейчас на вершине горы стоишь, высоко-высоко, а вокруг нет никого, и шагнуть тебе тоже некуда… Если бы я не показала, что знаю, — и мне бы не сказал?

Министр молча покачал головой, кончики волос почти коснулись колен.

— Так теплее? — вдруг спросила ведьма, и он удивлённо поднял голову:

— Теплее… Это ты сделала? Как ты так?

— Секрет, — улыбнулась та, но её улыбка быстро померкла. — Хочешь, завтра руны брошу, у Богини совета спрошу? Как тебе с реформами быть, как с тайнами поступить, что твоё сердце измучили, как с горы сойти и не упасть? Защиты просить буду?

— Какая богиня? — неуверенно спросил Люциус. — Впрочем, всё равно, хоть у чёрта рогатого спрашивай, что мне поможет?

— Э нет, — как будто рассердилась ведьма. — О Трёхликой не говори плохого. Что Дева не может, то Матери подвластно, что Матери не под силу, то Смерть разрешит.

— Смерть… — глухо повторил Люциус. — Знала бы ты, сколько раз я ей в глаза смотрел. Я же всю Семнадцатую Бурбонскую прошёл офицером, наёмником… Слышала, про бой на Южном перевале рассказывают в народе? Был я там… Три раны. Лежу на земле и вверх смотрю. Наверху солнце, а в солнце — орёл. Думал, смерть — старуха, а она орёл… — он вздрогнул, как будто очнулся от забытья. — Да что я несу такое?!

Он стащил с растрёпанных волос атласную ленту и устало опустился на песок.

— Всё нормально, — ведьма, как ни в чём не бывало, наливала ему и себе ещё вина. — Вот твои министры Смерть старухой увидят. А у тебя всё хорошо.

— Хорошо… Да уж, лучше некуда… — Люциус внезапно ударил по земле кулаком, мотнул головой и светлые волосы волной плеснули по песку. — Не хочу умирать, не хочу! Что без меня станет? Вдруг война? У крестьян последнее отнимают, а всякий, кто хоть какую-то власть имеет, с них последнее дерёт, не понимая, что… Нет!

— Нет так нет, — спокойно ответила ведьма. — Я Богине передам. Да она и сама знает, что рано тебе. И ты тоже это знаешь. А от себя скажу: если струны натянуть крепко, то порвутся, и с людьми так же. Сбрось ты это с себя хоть сегодня. Посмотри, какая ночь красивая…

Люциус повернул голову, чтобы лучше видеть ведьму.

— Так что же мне теперь, в Трёхликую твою верить?

— Зачем? — недоумённо спросила ведьма. — Она мне помогает, так я и живу по-другому, и делаю другое. Ты о государстве заботишься, а я тут, в лесу… И на мир ты по-иному смотришь… Совета спросить можешь, а в кого верить — сам решай, — она ещё раз показала на притихший лес, замершую гладь озера, залитый лунным светом берег. — Брось, Лука, не хандри. Когда ещё такое выпадет?

Но Люциус как будто не верил ей. Приподнявшись, он спросил с каким-то вызовом:

— А ты что, вправду думаешь, что я такой хороший, и потому мне помогать стоит? Если всё знаешь, почему не говоришь о том, что я убийца? Что я вор и шпион? Что я за наслаждения готов душу продать?

— Если тебе помогают, то не отказывайся. Значит, заслужил, — строго сказала ведьма. — Убивал ты на войне, в этом зазорного нет. Наоборот, сражался ты храбро.

— Это ты про то, как я провёл отряд по болоту под носом у противника и орден получил? — фыркнул Люциус. — За каким дьяволом мне Бурбонский орден?

— Это ты сейчас понял, — примиряющее сказала ведьма. — А тогда молод был, испытать себя хотел.

— И рванул в девятнадцать лет из университета на ближайшую войну, — горько подхватил герцог. — Впрочем, не жалею, наверное…

— И правильно, — одобрила ведьма. — Это была часть пути, который ты выбрал, и то, что ты тогда прошёл, помогает тебе и сейчас, и в будущем.

— А то, что я здесь сейчас сижу — это тоже часть пути?

— Ну а то что же. И слабости свои с подлостью больше не путай. Любят тебя женщины — ну так что же? Нравишься, значит, — в её голосе появилась лёгкая игривость.

— И тебе? — дерзко спросил Люциус. Ведьма помолчала, потом кивнула:

— И мне, Лука, нравишься.

Он откинулся назад, и Толя увидел, что он почти так же расслаблен, как вначале.

— Не успеешь ещё себя во всей красе показать, как все уже твои, — с шутливым разочарованием протянул он. — Вот и изображаешь из себя бесчувственную стенку… Уже успела подсмотреть, как меня в Бурбонии подполковник соблазнить хотел? До поединка дошло…

— До дуэли? — заинтересованно спросила ведьма, беря себе второе яблоко.

— Да нет, до поединка. Без свидетелей, то есть. Придрался к чему-то и вызвал. И условие поставил: побеждённый исполняет любое желание победителя. В жизни я так больше не сражался, как тогда... На него смотреть было жалко, он чуть не плакал, когда проиграл. Эй, ты чего?

Ведьма опрокинулась назад, смеясь до слёз:

— Ой, не могу, ха-ха-ха! Больше не сражался! А на менестреля тебе тоже жалко смотреть?

Толю в его убежище как будто ударили мешком по голове: всё поплыло перед глазами. Вот как была истолкована его зависть, его любопытство и искреннее восхищение! От обиды хотелось завыть на лунный серп. Утешало только то, что и министр на берегу как будто бы смутился и поспешил переменить тему:

— Слушай, ведьма, а пойдём купаться!

Та прекратила смеяться, взглянула испытующе.

— А пошли! — согласилась она, и даже сам Люциус, похоже, опешил от такого быстрого согласия на практически непристойное предложение:

— Ты не подумай чего плохого… Я знаю, что нехорошо, вроде как я тебе никто. Да ведь я женщин не обижаю никогда.

— Ага, дворянин, кодекс чести и прочее? — усмехнулась ведьма, но министр подначивания не принял:

— И примесь королевской крови тоже! Так что бояться тебе нечего.

— Кровь королевская! — хохотнула ведьма, вставая. — Да хочешь знать — любая женщина воплощает Богиню!

Люциус задумался, потом предложил:

— Ну тогда я буду Бога воплощать, согласна?

Ведьма застыла на песке, подняв указательный палец:

— О! Сам догадался или подсказал кто? — спросила она и вдруг, наклонившись, одним движением сдёрнула с себя платье вместе с рубашкой. Толя весь подался вперёд, на мгновение забыв о том, что только что хотел уйти куда-нибудь далеко, спрятаться и никого не видеть. Люциус скользнул взглядом по стройному телу с остро торчащими грудями и принялся быстро расстёгивать сапоги. Ведьма ждала, чертя носком ноги узоры на песке. Опомнился Толя лишь тогда, когда увидел, что министр уже тоже безо всего, спрятал в ладонях полыхающее лицо.

— О, для Бога как раз подходит! — услышал он с берега голос ведьмы, но поднять голову осмелился, когда услышал плеск воды. Ведьма и министр, забравшись в озеро, дурачились напропалую, брызгая друг в друга пригоршнями воды; ведьма взвизгивала, закрываясь руками, потом переходила в атаку, потом подняла окатившую Люциуса волну. Поверхность озера шла рябью, дробился, подскакивая, полумесяц, колыхались звёзды в тёмной глубине.

Наконец, ведьма с герцогом выбрались на берег, сели, тяжело дыша, на песок, случайно взглянули друг на друга и засмеялись. Потом ведьма дотянулась до брошенного платья, достала гребешок, расчесала мокрые волосы. Люциус отнял его у неё, первый нарушил молчание:

— И всё-таки хорошо, что в озере меня не съели…

— Да ладно тебе, — фыркнула ведьма. — Он и не ест никого, только топит…

Рука министра с гребешком замерла, ведьма, смеясь, упала на спину.

— Ты! Да ты! — Люциус навис над ней, стараясь казаться грозным, и Толя, поняв, куда это всё может привести, подался назад, зашуршали кусты. Ведьма всё смеялась, когда он скользил в траве, но как только менестрель выбрался за поворот тропинки и смог выпрямиться, смех прекратился.

Шагая обратно к избушке, Толя весь дрожал, не зная, отчего. Русалок он не боялся. Наоборот, душу грело счастьем нащупанного во тьме пути и осознанием того, что министр всё же человек. К этому счастью примешивалась тревога, но менестрель настолько был измотан всем услышанным, что не мог ни о чём думать, и, пробравшись в тёмную тихую горницу, забрался на полати и тут же заснул.