InCome

— Надеюсь, вы не сомневаетесь в опытности нашего эксперта?
— Ну что вы! Я верю, что он опытен, и верю, что он ваш.

Библиотекарь боялся дневного света, и ему вполне подобало стать тенью среди библиотечных теней. Высокий, худой, он к тому же держал одно плечо выше другого. Волосы у него были пыльно-белокурые, лицо — длинное, нос — прямой, бледно-голубые глаза — расставлены очень широко, так что казалось, будто у него, собственно, один глаз, а другой неведомо где. В известном смысле так оно и было — другим его глазом смотрел человек, живший десять тысяч лет назад.

В Майкле Херне было то, что кроется в любом ученом под напластованиями учености и помогает вынести ее груз. Когда это выбивается наверх, оно зовется поэзией. Ведомый чутьем, Херн созерцал то, что изучал. Даже пытливые люди, возлюбившие уголки истории, увидели бы в нем лишь пыльного любителя древности, корпящего над горшками, мисками и пресловутым каменным топором, который так хочется закопать обратно. Это было бы несправедливо. Бесформенные предметы были для него не идолами, но орудиями. Глядя на хеттский топорик, он видел, как кто-то убивает им добычу, которую сварит в хеттском горшке; глядя на горшок, он видел, как кипит в нем вода, в которой варится то, что убил топорик. Конечно, он сказал бы точно, что именно там варилось; он мог бы составить хеттское меню. Из скудных обломков он создал древний город, затмивший Ассирию неуклюжим величием. Душа его блуждала под странным золотисто-синим небом, среди людей в головных уборах, высоких, как гробницы, гробниц, высоких, как крепости, и бород, узорных, как рисунок обоев. Когда он смотрел из открытого окна на садовника, подметавшего дорожки, он видел чудищ, как бы вырубленных из скалы, и созерцал их властные лица, огромные, словно город. Наверное, хетты немного сместили его разум. Когда один неосторожный ученый повторил при нем досужую сплетню о царевне Паль-Уль-Газили, библиотекарь кинулся на него с метелкой для обметания книг и загнал на вершину библиотечной лестницы. Одни считали, что эта история основана на фактах, другие — что ее выдумал Дуглас Мэррел.

Во всяком случае, она была хорошей аллегорией. Мало кто знает, как много буйства и пыла кроется в глубинах самых тихих увлечений. Боевой дух прячется там, как в норе или в закутке, предоставляя равнодушию и скуке более заметные участки человеческой деятельности. Можно подумать, что популярная газета кипит страстями, а «Труды ассирийской археологии» отличаются миролюбием и кротостью. На самом деле все наоборот. Газета стала холодной, фальшивой, полной штампов, а ученый журнал полон огня, нетерпимости и азарта. Херн просто терял самообладание при мысли о нелепой выдумке профессора Пула, утверждавшего, что сандалия существовала до хеттов. Он преследовал противника, вооружившись если не метелкой, то пером, острым, как пика, и тратил на этот неведомый спор истинное красноречие, безупречную логику и небывалый пыл, которые так и останутся скрытыми от мира. Когда он открывал новый факт, с блеском опровергал ошибку или подмечал противоречие, он и на дюйм не приближался к славе, но обретал то, что редко обретают знаменитости. Он был счастлив.

— У вас летают на урнах? — предельно вежливо поинтересовался Лещинский.
— Вообще-то нет, но если время поджимает, приходится.

Амалия Вольдемаровна, улыбнувшись во все зубы от счастья, радуясь, что проснулась, поднялась с шёлковой простыни. Она была настолько совершенна и возвышенна, что другие постельные принадлежности и даже кровать ей были не нужны.

— Прошу вас, проходите, у меня на завтрак устрицы, — пролепетала Амалия Вольдемаровна.
Карл-Генрих-Людвиг-Наполеон решительно ворвался в её жилище.
— У меня к вам маленькая просьба, — заявил он. — Могу я оставить у вас свой сейф?
— Обязательно, дорогой Карл-Генрих-Людвиг-Наполеон, поставьте под стол в кухне.

— Вы должны помочь мне в расследовании, — хмуро изрёк Сусликов.
— Но мы ничего не знаем: ни старушку, ни что произошло, ни как ведётся работа следователей и вообще далеки от всего этого…
— Это неважно! — хмуро кивнул головой Сусликов, отмахнулся рукой и сказал ртом: — Как вы думаете, кто убийца?

В один миг все изменилось

Все переворачивается в одно мгновение. Нет никаких приготовлений. Раз — и всё.

Главный дементор повозил чучелом смеркута по столу. Картинка сменилась. “Doom” — было крупно написано сверху. И дальше — “New game” и что-то там еще. Главный решительно ткнул чучелом в надпись, картинка сменилась еще раз, и он пропал.
Не глядя по сторонам, он сипло спросил:
— Управлять чем?
Под левую руку легла плоская коробка с клавишами.
— Тут… Запомните, “ай-ди-ди-кью-ди”, — прошелестело за спиной.

— Осторожно, двери закрываются!
Демиург Шамбамбукли подобрал ноги, пропуская высокого тощего парня.

Не могли бы вы посмотреть на эти две картины? На одной изображена старуха, на другой – дождь в горах. Это чистая формальность. Вам отпустят выпивку, если вы угадаете, что где.

Море дышало. Боевая машина системы DEX не знала, как может дышать то, что система распознаёт не как живой объект, а как ландшафт, но оно точно дышало.

— Давай завтра на море съездим.
— Давай, только людей с собой возьмём.

однажды мы... проглотили по волшебной пилюле и пожелали никогда не стареть... Правда, должно быть, они слишком долго пролежали у меня на полке, и вся магия вышла. Мы безвозвратно повзрослели.

Они — на страже литературного порядка и справедливости. В странном городе, где каждый связан с писательством, агенты литбезопасности — единственные, кто защищает нежных авторов.
Посвящение:
Тем, без кого жизнь любого автора была бы пресна и неинтересна: критикам-оборотням, графоманам-зомби, Черным Слэшерам, вампирам-идеежорам, граммар-наци и прочему ведьмятнику, справляющему шабаш на костях пишущих.

Он кружил в пустых коридорах чужого сна, и коридоры гулко разносили звуки. Мерные шаги. Медленный звук лезвий, касающихся стены. Зловещие смешки и бормотание под нос — сейча-а-ас, сейчас попадется в его сети очередная несчастная, испуганная жертва…
— Ух ты! — грохнуло над ухом. Фредди присел.
— Ух ты! — с энтузиазмом продолжила несчастная, испуганная жертва. — Точь-в-точь семинария наша. Точно, и коридоры зеленой краской покрашены.
...
Крюггер вдруг вспомнил это земное ощущение — когда покушал селедочки с молочком.
В вялой попытке защититься от дружелюбия, он выставил вперед лезвия и выдал свою самую маньячную ухмылку на обожженной физиономии.
Гость усмешки не увидел, а лезвия рассмотрел внимательно.
— Ага, — сказал после этого. — Это ты Росомаху… да? Прихожанка одна жаловалась, что у нее внук — этот, косплейщик. Из кастрюли шлем для Вейдера делал — так всё пытался кастрюлю кремом для обуви закрасить. Потом еще дырки для глаз проковыривал… Потом еще застрял там. Или ты там… другого кого? Я грешным делом не разбираюсь.
Фредди определился со своими намерениями и двинул подальше от бедной, испуганной жертвы, уныло скребя когтями стену.

Бывают такие лица, смотришь – и понимаешь, что этот человек с лёгкостью ворочает словами по десять и более слогов, не путаясь в ударениях...