november_november

Он врал ей целый вечер напролет, он врать любил и знал, что врать умеет.

Она давно все зная наперед, считала пни на жиденькой аллее.

Он врал про север, тундру и пургу и о друзьях, которых все спасал.

Шептал ей про коварную луну и про любовь - как он ее искал.

Он врал про женщин, драки, кабаки и если нужно - за нее умрет.

Она дотронувшись до хиленькой руки, гадала нервно - может не встает.

Он говорил, что тысячу рублей, сажает в месяц только на обед.

Она считала сколько будут дней, водить ее в отдельный кабинет.

Они друг друга стоят, и жевать мне эту тему больше не к лицу.

Циничная, потрепанная бл%дь, прильнув к руке, внимает подлецу.

Один мой друг подбирает бездомных кошек,
Несёт их домой, отмывает, ласкает, кормит.
Они у него в квартире пускают корни:
Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик,
Конечно, уже оккупирован, не осталось
Такого угла, где не жили бы эти черти.
Мой друг говорит, они спасают от смерти.
Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь.

Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам,
И я удивляюсь, как он ещё сам не съеден.
Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям.
Мне тоже всучил какого-то хромоножку
С ободранным ухом и золотыми глазами,
Тогда ещё умещавшегося в ладони...

Я, кстати, заботливый сын и почетный донор,
Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы.
Но все эти ценные качества бесполезны,
Они не идут в зачет, ничего не стоят,
Когда по ночам за окнами кто-то стонет,
И в пении проводов слышен посвист лезвий,
Когда потолок опускается, тьмы бездонней,
И смерть затекает в стоки, сочится в щели,
Когда она садится на край постели
И гладит меня по щеке ледяной ладонью,
Всё тело сводит, к нёбу язык припаян,
Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда.

Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом.
Она отступает.

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать.

Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять.

В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско,

солнце оставило в волосах выцветшие полоски.

Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы.

Витька с десятого этажа снова зовет купаться.

Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг, убегут, оставят.

Витька закончил четвертый класс - то есть, почти что старый.

Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник.

Витька научит меня нырять, он обещал, я помню.

К речке дорога исхожена, выжжена и привычна.

Пыльные ноги похожи на мамины рукавички.

Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки.

Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки.

Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна.


Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно.

Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели.

Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.


Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен.

Солнце облизывает конспект ласковыми глазами.

Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета.

В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это.

Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен.

Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе.

Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме.

Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма.

Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки,

только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше.

Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее,

мы забираемся на крыльцо и запускаем змея.

Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд.

Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс.

Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу.

Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.


Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье.

Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле.

Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите.

Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите.

Пусть это будет большой секрет маленького разврата,

каждый был пьян, невесом, согрет теплым дыханьем брата,

горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона,

все друг при друге - и все одни, живы и непокорны.

Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик,

Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях.

Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки.

Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку.

Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться.

Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...


Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета.


Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах.

Сонными лапами через сквер, и никуда не деться.

Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве.

Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу,

я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы.

Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене.

"Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время.

Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу.

Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы,

ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку,

кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом.


Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать.

Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять.

Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...


Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне

Я родился в забытом городе,
где три четверти года зима.
Алкоголь не спасенье от холода,
здесь непьющие сходят с ума
от безденежной грязной серости,
от разбитых годами дорог.
Разве примешь такое в трезвости?
Вот поэтому мало кто смог.

Здесь живут, а точней, выживают
в монотонной петле. День сурка.
Выбор легкий: тоска бытовая
или тремор с похмелья в руках.
И поэтому дети стремятся
по столицам как выдастся шанс,
чтоб забыть неумелые танцы
под хрипящий в сабвуфере бас.
А иначе не будет просвета,
здесь расписана жизнь наперед:
всех оставшихся хмурое гетто
незаметно и тихо сожрет.

Xочешь, я подарю тебе мавзолей
Или розовый скальп того, кто лежит в мавзолее?
Xочешь, я разолью по шоссе елей,
Чтобы ездить в автобусах было еще веселее?
Xочешь, я распишусь на твоих плечах
И покрою их лаком, чтобы буквы держались долго?
Xочешь, я стану мелочным в мелочах
И толковым в делах, от которых не много толка?

Балкон не застеклен.
И врут календари.
И если ты риелтор, то так и говори.

Спичка отгорела и погасла -
Мы не прикурили от нее,
А луна - сияющее масло -
Уходила тихо в бытие.
И тогда, протягивая руку,
Думая о бедном, о своем,
Полюбил я горькую разлуку,
Без которой мы не проживем.
Будем помнить грохот на вокзале,
Беспокойный,
Тягостный вокзал,
Что сказали,
Что не досказали,
Потому что поезд побежал.
Все уедем в пропасть голубую,
Скажут будущие: молод был,
Девушку веселую, любую,
Как реку весеннюю любил...
Унесет она
И укачает,
И у ней ни ярости, ни зла,
А впадая в океан, не чает,
Что меня с собою унесла.
Вот и всё.
Когда вы уезжали,
Я подумал,
Только не сказал,
О реке подумал,
О вокзале,
О земле, похожей на вокзал.

По черным улицам белые матери
судорожно простерлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
"Ах, закройте, закройте глаза газет!"

Письмо.

Мама, громче!
Дым.
Дым.
Дым еще!
Что вы мямлите, мама, мне?
Видите -
весь воздух вымощен
громыхающим под ядрами камнем!
Ма-а-а-ма!
Сейчас притащили израненный вечер.
Крепился долго,
кургузый,
шершавый,
и вдруг,-
надломивши тучные плечи,
расплакался, бедный, на шее Варшавы
Звезды в платочках из синего ситца
визжали:
"Убит,
дорогой,
дорогой мой!"
И глаз новолуния страшно косится
на мертвый кулак с зажатой обоймой.
Сбежались смотреть литовские села,
как, поцелуем в обрубок вкована,
слезя золотые глаза костелов,
пальцы улиц ломала Ковна.
А вечер кричит,
безногий,
безрукий:
"Неправда,
я еще могу-с -
хе! -
выбряцав шпоры в горящей мазурке,
выкрутить русый ус!"

Звонок.

Что вы,
мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
"Оставьте!
О нем это,
об убитом, телеграмма.
Ах, закройте,
закройте глаза газет!"

Снегири, как известно, не гири,
Да и вес, несомненно, не масса.
Но как жить в этом грёбаном мире,
Если тут даже

В музее античных статуй,
Куда невзначай забрёл я,
Изваянные ребята
Все как один — голые!!!
От ужаса холодея,
Помчался стремглав на рынок,
И ночью принёс к музею
Мешок трусов и ботинок.
Вжимаясь в стены изгибы,
Пробрался в пустущий зал —
Никто не то что «спасибо» —
Вообще ничего не сказал!
Кричу, не теряя надежду,
Мой голос в музейной тиши звенит:

...А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: "Пойми мою печаль"
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя черствый xлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.