В одно прекрасное утро, полное солнца и птичьих песен, добрая ведьма Сэнди решила нарвать букет маргариток.

– Пойду на свой любимый холм, – сказала она.

Там-то она и обнаружила труп.

Мистер Лапкинс услышал крики, пока подстригал розовые кусты у себя в саду. Когда он добежал до холма, там уже собрался почти весь Добровилль. Жители мирного городка вопили, плакали и воздевали руки к небесам.

– Что?!..
– Как?!..
– В нашей книжке!..
– Боже милосердный!..

Убитой оказалась крольчиха Дженни Прыгг. Её бедное пушистое тельце было буквально разодрано в клочья. Трогательный накрахмаленный передник в клетку был не в силах прикрыть красно-сизые петли, выпавшие из её разорванного живота. Рядом валялась опрокинутая корзинка земляники, и было невозможно определить, где кончаются раздавленные ягоды и начинается кровь.

Маленького эльфа-почтальона вырвало радугой. Мистера Лапкинса тоже замутило. Он знал, что в других книгах кошки часто едят мышей и птиц, но сам с детства питался исключительно сливками и консервированным тунцом.

Он в жизни не видел мёртвых.

– Что здесь стряслось?! – произнёс голос, мужественный и мелодичный одновременно, и толпа расступилась, пропуская вперёд величественного единорога.
– Горацио! – облегчение мистера Лапкинса было настолько огромным, что он едва не бросился старому другу на шею. – Хвала небесам, ты здесь!..

Как и все его сородичи, Горацио был мудрым и справедливым – самым мудрым и справедливым из всех, кого мистер Лапкинс вообще знал. Жители Добровилля любили Горацио и шли к нему за советом и разрешением ссор. Если кто-то и мог сейчас вернуть на место упавшее небо, то только он.

Горацио взглянул на тело Дженни Прыгг.

– Кто… – его голос дрогнул. – Бога ради, кто мог сотворить такое?

Толпа встревоженно загудела, а Сэнди зло крикнула:

– Чудовище!
– Но у нас не бывает таких чудовищ! – в отчаянии сказал мистер Лапкинс. – Мы же не в каком-нибудь… тёмном фэнтези! Мы – книжка детских рассказов!

Горацио молча смотрел на труп, и все, затаив дыхание, ждали, что он скажет.

– Позовите охотников, – наконец велел единорог. – Остальные – расходитесь. Пусть соседи присмотрят за Бабулей Прыгг, ей нельзя это видеть. И, главное, ничего тут не трогайте, слышите? Нам нужно будет провести расследование.

Он поглядел на мистера Лапкинса.

– Дружище, я ведь могу на тебя рассчитывать? Ты мне поможешь?

Мистер Лапкинс молча кивнул.

Неохотно, то и дело оглядываясь, жители Добровилля стали расходиться. Храбрая ведьма Сэнди, глаза которой всё это время были сухими, вдруг разрыдалась, спрятав лицо в ладонях.

– Ну-ну, Сэнди, – мистер Лапкинс неуклюже похлопал её по плечу. – Крепись.

Она громко всхипнула и помотала головой.

– Я просто… Д-до меня только теперь дошло…

У мистера Лапкинса сжалось сердце. Бедная девочка первой обнаружила весь этот ужас, конечно, она не выдержала…

– Я ведь хотела собрать… м-маргаритки… – Сэнди подняла на Горацио безутешный взгляд. – А теперь!.. Они же теперь в-все запачкались…

Мистер Лапкинс прочистил горло и убрал руку с её плеча.

– Пойдём, мой друг, – сказал Горацио. – Нам нужна надлежащая экипировка.

Мальчонка старосты увязался за ним, восхищенно рассматривая автомат на плече и сияя довольной, беззубой улыбкой. Зотов приоткрыл скрипучую дверь. Ага, сеновал. Свет сочился сквозь частое сито щелей узкими полосами, окруженными мириадами вьющихся в танце пылинок. Под высоким потолком осы навили бумажные гнезда. Сена, понятно, осталось немного, в дальнем углу свален ворох едва по колено, приткнутый вилами на длинном, захватанном до гладкости черенке. На полу травяная труха и мышиный помет. Спрятаться тут смог бы разве Гудини.

Зотов обошел дом, поглазел на вскопанный огород с нелепым соломенным чучелом и зацепился взглядом за погреб. Чем черт не шутит?

Изнутри дыхнуло стылым холодом, разрытой могилой и свежей землей. В сырую полутьму уводили осыпающиеся ступеньки. Солнечный свет застыл на пороге, не решаясь проникнуть в распахнутое чрево подвала.

– Боязно, – поежился Володька. – Не ходи туда, дядь.

– Надо, – пожал плечами Зотов. – Покараулишь?

– А взамен? – оживился пацан. – Дашь автомат поделзать?

– Подумаю.

– Обманешь, – насупился мальчик. – Знаю я вас. Ну иди, подозду. Только, чул, езли схватит тебя кто в темноте, ты погломче кличи, чтобы я убезал.

– Обязательно, ты только не подведи, – Зотов, надежно укрепив тыл, начал спускаться. На полпути остановился и с тревогой посмотрел на застывшее позади световое пятно. По спине пробежала мелкая, противная дрожь. Самый кошмар, если дверь захлопнется порывом ветра или сама по себе, и ты окажешься один в этой липкой, осязаемой темноте. А за шиворот непременно свалится огромный паук. Плесневелая паутина стелилась вдоль отсыревших стен и по потолку неопрятными, рваными клочьями. Ступеньки закончились неожиданно, и Зотов едва не навернулся башкою вперед. Глаза привыкали к мраку. Проступили полки и деревянные кадушки, прикрытые крышками. Пахло свежей грибницей и остро-пряным ароматом перепревшей капусты. Никаких признаков обитания. Чего и следовало ожидать. Зотов спешно покинул подвал и выскочил на теплое солнышко.

– Никто не кусил? – с плохо скрытым сожалением спросил сынишка старосты и присоединился к Верке, добавив головной боли котеночку Ваське. В соседнем дворе куры копошились в пыли. На синем небе плыли кустистые, белоснежные облака. Не было войны, не было крови, не было страха. Играли дети. Кружил жаворонок. Жизнь словно не перечеркивала огненная, смердящая трупами полоса. Зотов давно отвык от этого ощущения покоя и неги. Хотелось сбросить куртку и сапоги и пройтись по траве босиком, хотелось запаха свежего сена и парного, теплого молока. Хотелось в жаркую баню, с пивом и вениками. Хотелось весны, радостно и упоенно обнимающей тихую, пригревшуюся на солнце деревню посреди бескрайних русских полей. Да хрен там…

– Немцы! – резанул прогретый воздух истошный крик. – Виктор Палыч, немцы!

1. Каждый день к тебе в избу заходит моряк и предлагает выпить самогону. Затем вас обоих бьет баба. Не задумывайся, почему это происходит каждый день, снова и снова. Все в порядке. Так надо. Тук-тук.

2. Не заглядывай в колодец. Просто не заглядывай.

3. Когда медведь молча стоит под твоим окном и неотрывно глядит на тебя, не смотри ему в глаза. Он скоро уйдет. Может быть.

4. Не вздумай будить то, что дремлет в улье. Ты прекрасно помнишь, как оно выглядит, хоть и боишься вновь представить это себе. Не вздумай будить.

5. Кстати, откуда ты знаешь моряка? Думаешь, ты знаком с ним уже много лет? А ведь я говорил, не заглядывай в колодец.

6. Слышишь эту странную музыку? Она повторяется снова и снова. Она бесконечна. Ты только сейчас заметил, что она звучит все время на протяжении всей твоей жизни?

7. Странный смех, который ты периодически слышишь, хотя здесь нет никого, кроме тебя, бабы, моряка и медведя - это просто смех. Ничего особенного. И не заглядывай в колодец.

8. Не думай, почему жидкость в этой бутылке такая мутная. Просто пей.

9. Не отказывай медведю, если он хочет сесть с тобой за стол. Да, он будет все время молчать и смотреть на тебя глазами, полными неизбывного ужаса. Так бывает, если увидеть То, Что Дремлет В Улье.

10. Каждый раз, когда к тебе приходит моряк, ты принимаешь как должное, что он приходит будто бы из ниоткуда. Где его дом? Откуда он вообще взялся? Да, да, конечно же, он живет в доме неподалеку. Да, да, конечно же, он живет.

11. Колодец в который нельзя заглядывать, никоим образом не имеет к моряку никакого отношения. Абсолютно никакого.

12. Кстати, крест на твоей груди - заслуженная награда. Во время той газовой атаки твой отряд повел себя стойко и мужественно, героически приняв верную… Ладно, я заболтался, тебя там моряк ждет.

13. Каждый день баба бьет тебя сковородкой. Так вырабатывается условный рефлекс. Ты приходишь в ужас от одного вида сковородки. Ты так запрограммирован. Это символический код. Когда-нибудь потом ты узнаешь, зачем все это.

14. Когда часы с кукушкой на стене бьют полночь, спящая баба в кровати открывает глаза и некоторое время молча смотрит в потолок. Ибо только пока бьют часы, она помнит, кто она на самом деле. Точнее, что.

15. Даже не пытайся понять, как снаружи окно и дверь избы находятся на одной стене, а внутри на разных. Только не снова. Лучше выпей самогонки.

16. Кстати, я еще не рассказывал, о чем на самом деле мисс Бурпл постоянно просит стюардессу. В смысле "о чем это ты"? Ты разве не… А, черт, у тебя же сейчас активна не эта личность! Забудь. Там моряк пришел, выпей самогонки.

- Алло?

- Алло? Добрый день, Антонина Михайловна!

- И Вам того же мил человек.

- Вас беспокоят из Квич-Банка. Меня зовут Сергей, я являюсь сотрудником отдела безопасности банка. Вы держатель депозитарного счёта в нашем банке, и в нашей системе зафиксирована попытка оформления кредита на Ваше имя на сумму пятьдесят тысяч рублей через онлайн приложение. Мы хотели бы убедиться, что это были Вы. Антонина Михайловна, осуществляли ли Вы какие-либо онлайн транзакции в нашем банке в течение вчерашнего дня?

- ….Бог ты мой! Да что же ты говоришь такое, сынок? Какие ещё пятьдесят тысяч рублей? Я и денег таких в глаза не видела. Какая ещё лайн, как её, транс..акция? Раз в месяц только и хожу в банк за пенсией. Слов таких не знаю. Что же ты говоришь такое? Мне только грошики свои снять, гречку купить, сахар.

- Простите за беспокойство, Антонина Михайловна. Но операция уже прошла, по всей видимости, злоумышленник воспользовался Вашей личной информацией. Получали ли Вы какие-либо звонки от неизвестных лиц вчера?

- Да что ты, сынок! Скорую я вчера вызывала, да только никто и не приехал, давление у меня было. Сама только звонила, а никто мне не звонил. Вот опять давление поднимается. Да что же это такое происходит? Такие-то деньжища, прости Господи!

- Антонина Михайловна, очень просим Вас не беспокоится, мы Вашу проблему обязательно решим. Мы сейчас зададим Вам несколько вопросов, на которые Вам будет необходимо ответить. Просто впредь не сообщайте никому по телефону своих конфиденциальных данных. Хорошо?

- Хорошо, хорошо, милок. Ох, родной, мне и не звонит никто давно. Кому я нужна, карга старая? Доченька с внучкой ненаглядной моей померли давно уже, нет их на белом свете. Одна я, жду, когда и за мной Господь придёт, заберёт душу мою. Устала ждать я, сынок.

- Всё будет хорошо, Антонина Михайловна. Сейчас мы поможем Вам открыть онлайн-кредит на сумму, с помощью которого мы погасим вчерашний займ через резервный счёт. После этого Вы получите уведомление о закрытии кредита. Пожалуйста, продиктуйте номер своей банковской карточки?

- Ох, сынок, очки мне найти надо. И карточку эту, треклятую. Сейчас…

- Да, мы ждём, всё хорошо.

- Вот, нашла….четыре три ноль семь…два пять один один….два один восемь шесть….не вижу, что здесь….пять семь девять один….

- Спасибо, Антонина Михайловна, заявка на кредит оформлена, сейчас на Ваш номер придёт смс-уведомление, Вам будет необходимо сообщить четыре цифры в уведомлении. Получили?

- Как же хорошо, что позвонил ты мне, сынок…Тяжко мне было совсем. И поговорить не с кем. Третий месяц из дому выйти не могу, сил нет никаких…

- Антонина Михайловна?

- ……..

- Антонина Михайловна, вы здесь?

- ………

- Антонина Михайловна?

- Здесь я, Сашенька, здесь. Разглядеть тебя получше хотела. Куда же мне без тебя теперь?

- Вы получили смс? Меня Сергей зовут, Антонина Михайловна, не Саша.

- Сашенька, Сашенька, родной. Сергей, это для подёнки своей арестантской ты Сергей, пользуешь имя чужое, пока на тюряге чалишься. Сашенькой тебя мама от роду назвала. Сашулей и величала, пока не померла. А папеньки у тебя, смотрю, и не было совсем, пропал он. Смертью какой-то нечеловечьей помер, не вижу его посреди огней.

- Ты чего несёшь старая? Говори смс, ведьма!

- Сашенька, ты сейчас как трубочку положишь, укол лёгкий в сердце почувствуешь. Ты ничего не бойся, родной, это моё смс к тебе пришло. Это я в сердечко тебе позвонила, да на крюк насадила. Хорошо, что надумал набрать меня, милок, а то ждала я тебя больно долго. Думала и не дождусь боле никого, кончусь тут одна. Вечером тебе жарко станет, ты ложись сразу, не тревожься. Не говори ни с кем, не поможет. Мамку свою помяни, она на тебя сейчас смотрит оттуда, да помочь ничем не может. За стеклом только морду корчит. Любила она тебя.

- С@ка старая, ты ох.ела что ли совсем?

- Сашуля, как плохо тебе сегодня станет, ты к батюшке обратись тюремному. Пусть отходную тебе прочитает, поможет тебе это очень. Легко отойдёшь, без боли. Ну всё, Сашок, пора мне силушку твою подмести. Молодой ты, крепкий. Чувствую, много её в тебе, не израсходовал ты её пока на девок и непотребства всякие, на десяток лет мне ещё хватит. Сделал всё, как и обещал, помог мне, нежити старой. Ну всё, трубочку кладу, родной. Маменьку свою не забудь помянуть, она твой страх лютый за стеклом сейчас слышит. Родное сердце как никак.

Шестерням мануфактур и цифрам счетов не знакомы такие понятия, как милосердие, совесть или доброта. Непрерывный поток изобретений, все более мощные и эффективные двигатели, новые точки приложения и производимые товары — стоит зазеваться, снизить норму прибыли или упустить растущий рынок, и станешь жалким банкротом. Поэтому во главу угла возведена выгода, отрасль жадно впитывает и отдает деньги, в том числе инвестиции банкирского дома «Валинт и Балк», протянувшего щупальца по всему Союзу. Ничего личного, только бизнес!

Савин дан Глокта, приемная дочь архилектора Глокты, достойная ученица своего отчима. В сопровождении весьма преданной и талантливой служанки Зури, она бесстрашно ныряет в рабочие кварталы, блистает на светских приемах, лавирует в деловых кругах, пожирая слабых и налаживая взаимовыгодные отношения с сильными. Савин небезосновательно считает себя отличной интриганкой, но еще никогда по-настоящему не оказывалась лицом к лицу со ужасной смертью. И неизвестно, сломается она или только гибко наклонится в час испытания.

Голод и честолюбие клинков — страсти из года в год пожирающие изнутри вольный Север. Новые воители, старые вожаки — неизменные проблемы. Молодняк восхищенно слушает песни о давних победах и героях, о Логене и Бетоде. Они понятия не имеют о том, какую цену придется заплатить за славу и успех, даже за одну лишь их видимость. Зато гонора, алчности и злобы им не занимать. А вожди уже готовы свести старые счеты, чтобы поставить точку в расколе Севера на Протекторат Ищейки и королевство Скейла Железнорукого.

Стур Сумрак, сын Калдера Черного, грезит о том, чтобы стать вторым Логеном Девятипалым, а еще лучше превзойти его. Превзойти во всем — от побед до кровожадности. Как выясняется, не нужен демон, чтобы творить кошмарные вещи. Достаточно быть полным и абсолютным мудаком. Со стороны Союза о геройской славе мечтает Лео дан Брок, уже слывуший Молодым Львом. Слишком честный и доверчивый, полный самомнения и упрямства, он станет достойным соперником Стуру Сумраку в битве за мост, которую скорее бы стоило назвать состязанием за звание упрямого барана. Впрочем, дать им фору в упорстве может Рикки, дочь Ищейки, обладающая даром Долгого Взгляда, проникающего в будущее.

Роскошь и глупость ходят рука об руку в Адуе, столице Союза, городе белых башен и густого смога. Дворяне ведут политику захвата и огораживания общинных земель, разоренные крестьяне ищут спасения в городах. Лорды жаждут еще больше власти и денег, нищие умоляют о куске хлеба и сухом крове. Когда одни не желают поступаться и грошом, а другие не видят ни единого законного выхода, то результат всегда одинаков — бунт кровавый и жестокий, бессмысленный и беспощадный.

Кронпринц Орсо тщетно пытается стать достойным своего титула, поскольку употреблять наркотик, беспробудно пить и снимать шлюх явно проще, чем осваивать управление государством. Тем не менее, в глубине души Орсо еще тлеет надежда, что он найдет себе цель или человека, ради которых свернет горы и совершит подвиги. Может быть, ей станет любовь некоей Савин дан Глокты? А пока его высочество растрачивает целые состояния, северянин Гуннар Броуд, ветеран войны в Стирии, отчаянно пытается спасти семью от голода и поступать хорошо. Однако при работе на заводах чаша терпения переполнится скорее раньше, чем позже.

В детстве я мечтала стать русалкой...

* * *

Когда я была маленькой, мне хотелось стать русалкой. Думаю, у многих девочек есть такое желание. Я считала, что «русалка» — это такая профессия, и что я могла на неё устроиться, когда подрасту. Я представляла, как у меня отрастёт длинный хвост с блестящими чешуйками. Мечтала свободно кружить под водой. Хотела, чтобы у меня выросли прекрасные рыжие волосы, настолько длинные, что доставали бы до земли. Я с нетерпением ждала того дня, когда наконец смогу официально стать настоящей русалкой.

Моя семья жила на скалах близ океана. Это было поистине великолепное место, и, наверное, в наше время многие отдали бы что угодно, лишь бы пожить около бескрайних океанских просторов. Лёгкий морской ветерок каждый день ласкал мне лицо. Большую часть времени я бегала по пляжу и собирала ракушки или строила домики из песка. Неподалёку плавали дельфины, постоянно перекликаясь между собой. Я видела много ярких рыб и прочих милейших морских созданий. Это был настоящий рай.

У меня было четыре сестры, и мы практически не разлучались друг с другом. Все они были старше меня. Но, несмотря на это, они всячески поддерживали мою мечту стать русалкой: помогали сплести хвост из водорослей, или одна из сестёр притворялась тонущим принцем, которого я плыла «спасать». Нам было очень весело. Сёстры часто прижимали меня к себе и плавали вместе со мной рядом у побережья.

Но нельзя просто взять и решить стать русалкой. Так считала моя мама. Стоило мне хоть как-то затронуть эту тему, она сразу говорила с лёгкой издёвкой: “Русалок не существует,” а порою даже поругивала моих сестёр: “Не стоит это поощрять”.

Наверное, она была права. Нельзя стать тем, кем ты никогда не был. Это я осознала в свой двенадцатый день рождения. Стояла глубокая ночь. Мы с сёстрами сидели на прибрежных скалах и грелись в лунном свете. На горизонте показалось судно. Это был небольшой рыбацкий кораблик — должно быть, заблудившийся. Обычно я ничего не делала и просто смотрела, как сёстры готовят ужин. Но на этот раз мать кивнула мне. Пришло моё время.

Я прокашлялась. Во рту всё ещё ощущался привкус морской соли и подгнившей рыбы. Я принялась петь. Мой голос был похож на вой умирающего зверя. Его тон то неожиданно подскакивал, то резко падал. Сёстры улыбались. Моё жуткое пение отпугнуло всех животных поблизости.

Но для капитана корабля не было ничего прекрасней этой песни. Он неотрывно глядел на меня и созерцал молодую девушку, сидящую на скале. В его глазах я была неотразима. Наверное, для него мои волосы выглядели длинными и рыжими — как я мечтала в детстве. Он видел невинную юную девицу со слегка расставленными ножками, манящими его, и не мог противиться моей красоте и волшебной песне.

На самом же деле я просто натянула на себя кожу мёртвой девушки. Мои острые зубы были искривлены внутрь. Голова покрыта чешуйками. Три хвоста, укреплённые панцирем — прямо как у мамы. Пальцы мои были изогнуты, подобно когтям. Мой второй рот на уровне живота был широко открыт и издавал чавкающие звуки. Изорванные плавники располагались вдоль моего тела. Из всех сестёр я была самой отвратительной. Думаю, если бы они не любили меня так сильно, их зависти бы не было предела.

Как и все мужчины до него, капитан видел лишь то, что сам хотел увидеть. Он не покидал штурвал до тех пор, пока страсть его не пересилила всякий здравый смысл. Он нырнул в воду и поплыл против течения, влекомый прекрасной девушкой. Я не прекращала петь. Ко мне присоединились сёстры. По водной глади прошлась рябь от наших визгливых голосов.

Капитан не доплыл до берега. Он утонул в нескольких метрах от нас. Было приятно наблюдать, как его побелевший труп дрейфует под луной.

Мама улыбнулась мне своим вторым ртом. “Ты прекрасно справилась, дочь моя. А теперь достань тело, и мы поужинаем”.

Порой я скучаю по своим детским грёзам. Но нельзя изменить своё настоящее «я». К тому же, убивать людей гораздо веселее, чем спасать.

На исходе седьмого цикла Ночи, встретил Яцек Ушастого Чо. Тот сидел, подобрав длинные и тонкие лапы, завернувшись в уши, как в плащ.

Круглый замер, послал дружелюбный импульс. Собеседник зашевелился, разум свой приоткрыл.

- Ты кто будешь? - спрашивает.
- Сам не знаю, - отвечал Яцек. - Человек, наверно.
- Не похож ты на человека. Люди - тощие, высокие, в тряпки завёрнутые. Голосят громко, и говорить не умеют. Точнее умеют, но только себя и слышат. А ты не такой.
- Не такой, - согласился Круглый.
- Куда путь держишь? - сменил разговор Ушастый.

Да только Яцек заметить смог, как другие мысли тот прячет. Нехорошие, голодные.

- Никуда. Некуда.

Ушастый Чо пальцами снега коснулся, тело выпрямляя.

- Всем есть куда. Те, кто потеряли кого-то к Земляному валу идут. Ты терял кого-нибудь?
- Терял, - ответил Яцек. - Только зачем говоришь такое? Всё равно ведь съесть хочешь.

Ушастый замер, обдумывая.

- Плоть вкуснее, когда надеждой пропитана.

Мы наткнулись на эту покинутую хижину после тяжелого дневного перехода. Теперь собаки были накормлены, посуда после ужина вымыта, и мы наслаждались тем чудным мгновением, которое наступает для путешествующих по Аляске раз – только раз – в сутки, когда между усталым телом и постелью нет других препятствий, кроме потребности выкурить на ночь трубку. Кто-то из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллюстрациями, вырванными из журналов и газет, и вот эти-то иллюстрации привлекли внимание Ситки Чарли, как только мы сюда приехали – часа два назад.

Он пристально изучал их, переводя взгляд с одной на другую и обратно; и я видел, что он сбит с толку, озадачен.

– Ну что? – нарушил я наконец молчание.

Он вынул трубку изо рта и сказал просто:

– Не понимаю.

Опять затянулся, опять вынул трубку и указал концом мундштука на иллюстрацию из "Полис-газет".

– Вот эта картинка. Что такое? Не понимаю.

Я взглянул. Человек с неправдоподобно злодейской физиономией, трагически прижав руку к сердцу, навзничь падает на землю; другой – что-то вроде карающего ангела с наружностью Адониса – стоит против него, подняв дымящийся револьвер.

– Какой-то человек убивает другого, – промолвил я, в свою очередь, сбитый с толку, чувствуя, что не умею подыскать объяснения изображенному.

– Почему? – спросил Ситка Чарли.

– Не знаю, – откровенно признался я.

– В этой картинке только конец, – заявил он. – У нее нет начала.

– Это жизнь, – сказал я.

– В жизни есть начало, – возразил он.

Я промолчал, а он перевел глаза на другое изображение – снимок с картины "Леда и лебедь".

– В этой картине нет начала, – сказал он. – И конца нет. Я не понимаю картин.

– Взгляни вот на эту, – указал я ему на третью иллюстрацию. – В ней есть определенный смысл. Как ты ее понимаешь?

Он рассматривал ее несколько минут.

– Девочка больна, – заговорил он наконец. – Вот – доктор, смотрит на нее. Они всю ночь не спали: видишь – в лампе мало керосина, в окне – рассвет. Болезнь тяжелая; может быть, девочка умрет, поэтому доктор такой хмурый. А это – мать. Болезнь тяжелая: мать положила голову на стол и плачет.

– Откуда ты знаешь, что плачет? – перебил я. – Ведь лица не видно. Может быть, она спит?

Ситка Чарли удивленно взглянул на меня, потом опять на картину. Было ясно, что впечатление его было безотчетным.

– Может, и спит, – согласился он. Потом посмотрел внимательнее. – Нет, не спит. По плечам видно, что не спит. Я видел, как плачут женщины – у них такие плечи. Мать плачет. Болезнь очень тяжелая.

– Ну вот, ты и понял содержание картины! – воскликнул я.

Он отрицательно покачал головой и спросил:

– Девочка умрет?

Теперь уж я вынужден был промолчать.

– Умрет она? – повторил он свой вопрос. – Ты художник. Может, знаешь?

– Нет, не знаю, – признался я.

– Это не жизнь, – наставительно промолвил он. – В жизни девочка либо умирает, либо выздоравливает. В жизни что-то происходит. На картине ничего не происходит. Нет, я не понимаю картин.

Он был явно раздосадован. Ему так хотелось понять все, что понятно белым, а в данном случае это не удавалось. В его тоне чувствовался также вызов: я должен был доказать ему наличие мудрости в картинах. Кроме того, он был наделен необычайно сильным воображением, – я давно это заметил. Он все представлял себе наглядно. Он созерцал жизнь в образах, ощущал ее в образах, образно мыслил о ней. И в то же время не понимал образов, созданных другими и запечатленных ими с помощью красок и линий на полотне.

– Картина – частица жизни, – сказал я. – Мы изображаем жизнь так, как мы ее видим. Скажем, ты, Чарли, идешь по тропе. Ночь. Перед тобой хижина. В окне свет. Одну-две секунды ты смотришь в окно. Увидел что-то и пошел дальше. Допустим, там человек, он пишет письмо. Ты увидел что-то без начала и конца. Ничего не происходило. А все-таки ты видел кусочек жизни. И вспомнишь его потом. У тебя в памяти осталась картина. Картина в раме окна.

Он явно был заинтересован: я знал, что, слушая меня, он как бы уже смотрел в окно и видел человека, который пишет письмо.

– Ты нарисовал одну картину, которая мне понятна, – сказал он. – Правдивая. С большим толком. Собрались у тебя в хижине в Доусоне люди. Сидят за столом, играют в фараон. По крупной. Не ограничивают ставок.

– Почем ты знаешь, что не ограничивают? – спросил я взволнованно, так как речь шла об оценке моего творчества беспристрастным судьей, который знает только жизнь, не знаком с искусством, а в области реального чувствует себя как рыба в воде. Надо сказать, что именно этой картиной я особенно дорожил. Я назвал ее "Последний кон" и считал одним из лучших своих созданий.

– На столе нету денег, – объяснил Ситка Чарли. – Играют на фишки. Значит – на все, что в банке. У одного желтые фишки – каждая, может, по тысяче, может, по две тысячи долларов. У другого красные – может, по пятьсот долларов, может, по тысяче. Очень крупная игра. Все ставки высокие, играют на весь банк. Почем я знаю? У твоего банкомета краска в лице. (Я был в восторге.) Тот, кому сдают, сидит у тебя на стуле, наклонившись вперед. Отчего он наклонился? Отчего у него такое застывшее лицо? А глаза горят. Отчего у банкомета краска в лице? Отчего все точно окаменели? И тот, что с желтыми фишками. И тот, что с белыми. И тот, что с красными. Отчего все молчат? Оттого, что очень крупная игра. Оттого, что последний кон.

– Почем ты знаешь, что последний? – спросил я.

– Банк на короле, семерка открыта, – ответил он. – На свои карты никто не ставит. Свои карты – в сторону. У всех одно на уме. Все ставят на семерку. Может, банк потеряет тысяч двадцать, может, выиграет. Да, эту картину я понимаю!

– А все-таки ты не знаешь конца! – победоносно воскликнул я. – Это последний кон, но карты еще не открыты. На картине они так и не будут открыты. Так и останется неизвестным, кто выиграл и кто проиграл.

– И они так и будут сидеть и молчать? – промолвил он с удивлением и ужасом во взгляде. – И тот, кому сдают, так и будет сидеть, наклонившись вперед? И краска не сойдет со щек банкомета? Как странно! Они будут сидеть там всегда, всегда. И карты так и не будут открыты.

– Это картина, – сказал я. – Это жизнь. Ты сам видал такие вещи.

Сильвер с трудом поспевал за мной, хоть я и старался не ускорять шаг. Его костыль увязал в песке, шляпа сбилась на затылок, лицо покрылось крупными каплями пота. Но ни единой жалобы, ни единой просьбы идти помедленнее я не услышал.

Оказавшись на краю ямы, он опять-таки не произнес ни слова. Однако лицо Сильвера было в тот момент красноречивее самых пламенных тирад и самых богохульственных ругательств.

Я тоже молчал, давая ему время пережить потерю. Лишь опустил руку в карман, где лежал небольшой двуствольный пистолет – изящная, серебром отделанная игрушка, однако уже сослужившая неплохую службу во время моих зимних лондонских приключений.

– Вы не могли забрать золото, – произнес Сильвер, и я поразился тому, как безжизненно звучит его голос. – Эти доски лежали здесь еще до сезона дождей.

Он кивнул на потемневшие обломки ящиков, валявшиеся на дне ямы; на некоторых из них можно было разглядеть выжженную надпись: «Морж», название корабля Флинта.

– Золота нет, – сказал я. – И больше нет причины резать друг другу глотки. Не пора ли обсудить новые условия договора?

Прежде чем ответить, Сильвер посмотрел вокруг – неторопливо, очень внимательно обвел взором все подходы к громадной сосне, под сенью которой мы стояли. На широкой песчаной прогалине, тянувшейся в сторону двухглавой горы, взгляд пиратского вожака не задержался. Трехчасовая изнурительная работа не пропала даром… Восстановить растительность мы не могли, но срезать весь окружающий дерн оказалось неплохой идеей. Единственный ее недостаток состоял в том, что достаточно было пройти по прогалине треть мили, чтобы вновь увидеть натоптанную Беном Ганном тропу.

Но я очень надеялся: Сильверу не придет в голову мысль о том, что золото и его похититель до сих пор могут оставаться на острове. А когда и если он узнает правду, станет поздно что-либо изменить.

– Мне не о чем с вами договариваться, – жестко сказал пират. – С вечерним отливом мы поднимем якорь.

– Осталось серебро и оружие, – напомнил я. – Так что карта еще имеет цену.

– Я знаю, где лежит серебро, доктор. Я сам зарывал его, за год до того, как Флинт взял груз «Тринидада» и решил, что пора заканчивать… – Сильвер кивнул на яму и продолжил:

– Через месяц я вернусь, вы можете тем временем откопать серебро и перетаскать его, сколько сумеете, поближе к берегу. И тогда, если не станете мешать погрузке, я оставлю вам запас еды на полгода и даже бочонок лучшего бренди для вашего ненаглядного сквайра.

– Приберегите провизию, Сильвер, – невозмутимо сказал я. – Она может вам самим пригодится, когда будете болтаться в океане, гадая, где ближний берег.

– Мимо бразильского побережья я не промахнусь, даже если буду держать курс с закрытыми глазами, – парировал он. – А в Санта-Катарине не составит труда найти десяток отчаянных парней, готовых помахать тесаками. Найдется и знающий штурман, но теперь, клянусь громом, он не выпьет ни капли, пусть мне для этого придется спать на бочке с выпивкой!

– Отчаянные парни, любящие помахать тесаками, могут решить поделить добычу по-своему… – сказал я задумчиво, словно меня и впрямь заботили проблемы пиратского капитана. – Но даже если все будет разделено поровну… И даже если на пути к Бразилии вы не столкнетесь с патрульным судном… Сколько здесь серебра? На сорок тысяч фунтов стерлингов? На пятьдесят?

Я внимательно наблюдал за лицом Долговязого Джона и мне показалось, что догадки мои недалеки от истины.

– А делить придется на двадцать человек, – продолжал я. – А то и на двадцать пять, если конечно вы, Сильвер, не захотите повторить ошибки вчерашнего утра.

– Вы сказали или слишком много, или слишком мало, доктор. Говорите уж до конца.

– У вас есть товар, за который я согласен заплатить больше, чем будет стоить ваша доля серебра, Сильвер.

Он сделал шаг в мою сторону, посмотрел мне прямо в лицо. Спросил коротко:

– «Испаньола»?

Он был душегубом, хладнокровным убийцей, бестрепетно шагавшим к своей цели по трупам. И в тоже время одним самых умных людей, встречавшихся на моем пути.

– Да, – ответил я, соревнуясь с Сильвером в лапидарности.

– Сколько?

– Четыре тысячи фунтов. Неплохой заработок за рейс в должности судового повара. Вы навсегда забываете о поиске сокровищ. Мы забываем о том, что здесь произошло.

– А как же бедные моряки, которые до сих пор надеются найти золото Флинта?

– Пусть ищут. Можно будет оставить им лопаты и заступы. И мешки из-под сухарей – чтобы было куда сложить золото, если вдруг найдут. Решайте, Сильвер. Лучшего предложения вам не дождаться.

– Четыре тысячи фунтов… – медленно произнес Сильвер. – Простой матрос, нанимающий носильщиков, чтобы те тащили почти сотню стоунов серебра, выглядит подозрительно… Поползут пересуды и кривотолки: что за серебро? Откуда серебро? И вот уже бедного старого Джона волокут к судье, а там недалеко и до веселого танца с Конопляной Мери…

Своих семерых товарищей Сильвер, похоже, списал в расход не задумываясь. Подлость этого человека ничуть не уступала его уму.

– За «Испаньолу» мы заплатим золотом, – сказал я и быстро добавил, не дожидаясь, когда мысли Сильвера примут опасную направленность:

– Не здесь, разумеется. В первом же порту, где найдется отделение «Банка Англии».

И все-таки старый лис что-то почуял… Он перевел взгляд на яму, рассматривая ее очень внимательно – словно сокровища каким-то чудесным образом вновь могли оказаться там. Затем снова повернулся ко мне и задумчиво произнес:

– Я вот все думаю: кто же мог привести людей, забравших денежки старого Флинта? Не верю я в случайных моряков, заглянувших сюда за пресной водой и решивших откопать пару трюфелей как раз под этим деревом… Кто-то их привел, но вот кто… Макгроу? Рыжий Айк? Бен Ганн?

Наши лица разделяло фута полтора, не более. Я очень надеялся, что ничем не выдал себя, услышав имя Ганна. Сильвер назвал еще два-три имени, а затем продолжил тем же ровным тоном:

– «Испаньола» стоит больше четырех тысяч. Моя цена – десять, и торга не будет. Сотни три или четыре гиней наличными, остальное – аккредитивами на предъявителя, не больше трех сотен каждый. И, разумеется, мне нужны гарантии. Я вот что придумал, доктор…

Он объяснил свой замысел и теперь уже мне пришлось надолго замолчать, размышляя.

Десять тысяч немалые деньги… Трелони после вчерашнего тяжелого разговора не согласится вновь урезать свою долю ни на фартинг. Доля остальных – капитана, Хокинса и Грея – не так уж велика. А я делиться не имею права, золото принадлежит не мне, но делу, которому служил мой отец и поклялся служить я. Похоже, Бен Ганн родился под несчастливой звездой.

Но гарантии, затребованные Сильвером, оформить непросто…

– Мы обсудим ваши требования, капитан Сильвер, – сказал я. – Вопрос с деньгами, думаю, разрешится. Но документ, заверенный нашими пятью подписями… Вы понимаете, что произойдет, если эта бумага попадет в чужие руки?

– Понимаю, доктор, понимаю… Скажу вам как на духу: если бы у меня был брат, я бы верил вам больше, чем брату. Я поверил бы вашему слову джентльмена без всяких лишних гарантий. Но остальные? Долг прежде всего, так говорит капитан Смоллетт, – вдруг в пути он передумает и решит, что долг велит ему надеть на старого Джона пеньковый галстук? Мы сделаем вот что: вы сочините бумагу, не откладывая. И я сегодня же ее внимательно прочитаю и хорошенько спрячу на «Испаньоле» – так, чтобы нельзя было найти, не разломав шхуну в щепки. С корабля в порту я уйду без нее. Но если меня обвинят в том, что именно я затеял всю свистопляску, я буду знать, что шепнуть на ушко судье.

– Хорошо, Сильвер… Если мне удастся уговорить моих товарищей – как вы передадите нам корабль?

– Я?! Передам?! – изумился пират. – Меня разорвут на куски, как только я заикнусь о таком. Вашу покупку вам придется забрать самому, доктор… Если до восьми склянок я получу свою бумагу, на борт мы не поднимемся, останемся в лагере. Я отряжу сторожить шхуну двоих, самого глупого и самого трусливого, и оставлю им вдосталь рома. Остальное в ваших руках доктор, где стоят шлюпки, вы знаете. Весла вам придется смастерить, уж не обессудьте.

– Допустим… Но вы упомянули про две дополнительных гарантии. Что вы желаете еще?

– Во-первых, блокгауз со всеми припасами. После того, как вы получите «Испаньолу», бедным морякам станет нечего кушать. И они при первой оказии запустят зубы в старого Джона.

– Хорошо. Что еще?

– Мне нужен заложник. Один из вас. Как гарантия того, что загрузив серебро, вы не поднимете паруса, оставив меня питаться устрицами и крабами. Я человек неприхотливый, доктор, но устрицы мне не по нутру.

Я представил, что будет твориться на душе у Сильвера, когда он увидит: получив корабль, мы грузим на него не серебро, а золото… Заложнику может не поздоровиться.

– Кто именно вас устроит? – спросил я.

– Сложный вопрос… Другой потребовал бы от вас сквайра Трелони, но мои запросы так далеко не идут. Я думаю, Джим Хокинс не будет в обиде, если поскучает пару дней в обществе своего доброго приятеля Сильвера. Когда я вижу Джима, доктор, я вспоминаю свои семнадцать лет…

Этот человек был изменчив, как зимнее небо над Бискайским заливом. Пиратский капитан, потрясенный пропажей сокровищ, исчез без следа. Передо мной вновь стоял судовой повар, добродушный и улыбающийся.

– Хокинс к вам не пойдет. Выберите кого-то другого.

– Я сказал свое слово, – отчеканил Сильвер, мгновенно сбросив личину улыбчивого кока. – Иначе сделка не состоится.

Он нащупал мое слабое место и без колебаний приставил к нему острие ножа. Головой Трелони я рискнул бы, не раздумывая, ничего иного этот надутый павлин не заслужил. Отдать Джима на расправу пиратам я не мог. И не мог отказаться от сделки. Сильвер рассчитал точно: теперь мне придется беречь его шею, как свою собственную.

– Если с головы Хокинса упадет… – начал я.

Сильвер перебил:

– Мы ведь сделаем все, чтобы этого не случилось? Правда, доктор?

Я медленным, хорошо различимым движение достал пистолет, протянул Сильверу рукоятью вперед.

– Возьмите. Он незаметен под одеждой, но имеет сильный и верный бой. А еще вот это… В трудной ситуации она может оказаться полезней пистолета.

Он без всякого интереса повертел в руках карту, за обладание которой пролилось столько крови, убрал в карман. Вновь взглянул на яму и произнес со вздохом:

– И все же очень любопытно, кто здесь побывал…

Посредник назначил местом встречи проулочек между стеной очередной многоэтажки и опорной колонной двухуровневой автомобильной трассы. И опаздывал уже на семь минут. Постников сунул руку в карман, сжав рукоять отвертки в тщетной попытке почувствовать хоть какую-то защищенность. Среди циклопических построек, под огненным небом, видя нечастых прохожих, он чувствовал себя мелкой и бессмысленной букашкой.

Здесь не было ни уже намозоливших глаз 'общаг', ни прочего ландшафта городских 'окраин'. В районах на границе с лабораторками обычно теснились дома относительно старой, довоенной постройки, стилизованные под архитектуру пятидесятых и начала шестидесятых, то есть эпоху позднего сталинского монументализма. Многоэтажки словно вырастали из асфальта громадными пучками призм, стремились к небу узкими и гранеными пирамидами-ступеньками. В сочетании с паутиной более поздних построек, высотных трасс и переходов получалась удивительно футуристическая картина. Она впечатляла, пожалуй, даже больше, чем ультрасовременный модерн центра агломерации, где свет в домах был заперт бронестеклами регулируемой прозрачности, а вся жизнь скрыта за стенами и под землей.

Неподалеку началась перестрелка, Алекс машинально присел, вжимаясь в бетон стены, но почти сразу на стрельбу наложилась уже знакомая и набившая оскомину мелодия - рваный ритм с гитарой, перебивающей электронный синтез. И звуки перестрелки, и музыка означали очередную рекламу, невидимую из-за коробки автоматического комплекса. Сериал от Гостелерадио совместно с японцами про 'лолей', который покорил зрителей (особенно зрительниц) на всех материках. С этой 'кабуки' и началась, собственно, мега-популярность 'Кейона', записавшего открывающую сериал увертюру (понятное дело, привычное ранее Постникову слово 'opening' здесь было не в ходу).

Десять минут, посредника все не было. Алекс подумал, не вызвать ли Эла, но после некоторого колебания передумал. Вернее - решил подождать. Ранее таких задержек не было, однако курьера предупреждали, что такое возможно. В томительном ожидании мысли Алекса свернули на уже проторенную и грустную колею - как жить дальше и где достать денег.

Десять рублей в месяц уходило на, с позволения сказать, 'жилье', еще примерно столько же на разного рода поборы от районщиков и столько же - милиционерам. Около двадцати - на еду. Итого минус пятьдесят из шестидесяти трех. В конце месяца Глинский давал премиальные пять рублей из собственного кармана 'за старание'. А на днях обещал накинуть в следующем месяце десятку за составление Постниковым несложных но многочисленных бумажных отчетов и отписок, которые сам инструктор терпеть не мог и органически не переносил. Однако с учетом коммунальных трат, отопления, обслуживания протеза и приема иммуноблокаторов - на жизнь все равно хватало впритык. Постников с некоторым ужасом осознавал, что случись какая-нибудь беда, и он останется без средств, без сбережений, буквально один на один со смертью. Даже больной зуб стал бы проблемой почти космических масштабов, не говоря о, скажем, аппендиците. Понятие 'благотворительности' носило в этом странном и причудливом мире очень специфический характер...

Вот почему редкие - не чаще двух раз в месяц - подработки от Эла, приносящие по трешке-пятерке, были так ценны. И вот почему Алекс с готовностью хватался за них, даже представляя, что находится в контейнере, замаскированном под старый потертый дипломат из преждевременно упокоенного дерматина. Когда не хватает рубля, чтобы включить отопление и всю ночь дрожишь под тощим одеялом, не в силах заснуть от сырого холода - моральные принципы размываются, как песчаная башня, облизываемая волнами. И настает момент, когда ты готов не на все, но на многое. Например, поработать мелким курьером для 'Красной дороги'.

По улице проехал милицейский автоматик, из новых автономных роботов, патрулировавших трестовые районы. Что ему здесь понадобилось - бог весть. Машина ехала по проезжей части с выключенными огнями, наклоненный цилиндр корпуса на трех разлапистых колесных опорах до жути напоминал раскормленного R2D2 из 'Звездных Войн'. Только сменный оружейный модуль с батареей 'слезогонных' гранатометиков и шокерами выбивался из общей картины. В силуэте машины читалась какая-то механическая целеустремленность, напор примитивного хищника, управляемого максимально простыми инстинктами не рассуждающей программы. Хотя, быть может, Алексу просто показалось, и автоматик ничем особо не отличался от множества других роботов, заполонявших улицы мегаполиса... Но на всякий случай Постников вжался в стену еще больше. Милицейские автоматики встречались относительно редко (пока что), но уже печально прославились многочисленными сбоями программ. Алексу не хватало его природных глаза и руки, поэтому он старался всеми силами избегать роботов. И даже когда автоматик скрылся за поворотом, курьер опасливо поглядывал в ту сторону.

Рядом прошаркал калека-'яга'. Совсем как настоящий сказочный персонаж - приволакивая ногу, с пощелкиванием и стуком при каждом шаге. Как будто действительно ходил на голых костях. Скрипели и постукивали механические колени, а сквозь рваные штанины, обвисшие мокрыми лохмотьями, проглядывал металл. Нищий бормотал себе под нос на одной тоскливой ноте:

- Подайте на 'виту'... подайте на 'виту'... подайте...

Надо думать, бедняга как начал еще днем побираться на 'витакрион' - самый дешевый иммуноблокатор, почти что эрзац, способный только оттянуть начало реакции отторжения - да так и продолжал на ночь глядя, застряв в трансе безысходного отчаяния. Глядя на него, сжимая рукоять отвертки, Алекс почувствовал смесь жалости и ... одновременно превосходства. А затем поймал себя на том, что подумал о нищем побирушке, совсем как уроженец этого мира. Чуждые, прежде неприятные и отвратные жаргонизмы сплетались сами собой, естественно и непринужденно.

'Яга' - пользователь самым дешевым хромом. 'Подвальник' - тот, кто почти не видит настоящего солнечного света. 'Дефект'. И скорее всего 'бродяга', то есть тот, кто ранее занимал куда более высокое положение в обществе. Хромовые ноги были далеко не худшего образца - от 'Тантала' или даже 'Шеррафа', они до сих продолжали работать, даже находясь в ужасающем состоянии. И стоили куда дороже, чем мог позволить себе рядовой советский гражданин. Но теперь их владелец пал на самое дно и вряд ли когда-нибудь поднимется. Рано или поздно привлечет внимание 'стоматологов', промышляющих нелегальными протезами. И - конец.

Та самая судьба, с которой чудом, на толщину волоса разминулся Алекс. И которая может настичь его в любой момент.

Постников замер, сглотнув горький комок. Украдкой вытер со лба обильный холодный пот. Бродяга прошел мимо, даже не заметив курьера. Его глухое стенание, скрип и стук увечных ног затихали, вливаясь угасающей ноткой в ровный гул никогда не засыпающего Города.

Но позвольте, может спросить внимательный читатель, а как тогда получилось, что Черный Пес явился к Билли Бонсу за картой? Откуда он вообще знал об этой карте, если «завязал» как минимум за полтора десятка лет до того, как были зарыты сокровища?

Здесь можно задать встречный вопрос: а где и когда сказано, что он приходил за картой? Разговор Хокинс не слышит, лишь отдельные громко произнесенные слова и фразы, но про карту в них ничего не сказано… Потом, уже после знакомства с ланцетом доктора Ливси, обескровленный Бонс говорит в полубреду: бандиты, дескать, охотятся за сундуком и картой… Но он в тот момент много что говорит. Например, что поделится с Хокинсом, отдаст ему половину сокровищ. Сберечь карту, не отдать ее, – идея-фикс у Билли Бонса, и неудивительно, что в болезненном бреду эта тема всплывает. Но отсюда никак не следует, что именно карта стала темой разговора экс-штурмана и Черного Пса.

Наш тезис о том, что карта Черного Пса никак не интересовала, попробуем доказать от противного. Итак, допустим, что все наши построения в корне не верны. Допустим, никакого разделения бандитов на две шайки нет, все они – и Пью, и Сильвер, и Билли Бонс, и Черный Пес – плавали с Флинтом до самого конца, до его смерти в Саванне. Затем Бонс умыкнул карту и сбежал с ней в Старый Свет, в Англию. Шайка устремилась за ним в погоню, причем в полном составе (это логичнее, чем посылать в Англию часть пиратов, – захватившие карту могли бы в свою очередь не пожелать делиться).

Итак, пираты Сильвера-Пью ищут Билли Бонса по всем Британским островам. Возможно, один раз находят, но Билли успевает скрыться.

И вот ситуация: напасть на след вторично посчастливилось именно Черному Псу. Он появляется в деревушке, начинает расспросы и выясняет, что неподалеку, в стоящем на отшибе трактире, не так давно поселился отставной моряк, по всем приметам – вылитый Билли Бонс.

Именно так все происходило, в «Бенбоу» Пес заявился, где-то разжившись предварительной информацией. А где, кроме деревушки, он ее мог получить?

До сих пор картинка складная. Но дальше начинается свистопляска несуразностей и нелепостей.

Что должен был сделать Черный Пес, получив информацию о скрывающемся Билли Бонсе?

Вариантов несколько. Если после рассказов селян оставались какие-то сомнения, надо было проверить – точно ли старый кореш Билли поселился в «Адмирале»? Привычки бывшего штурмана хорошо известны жителям деревни, в частности, привычка подолгу гулять на морском берегу. Можно понаблюдать за ним издалека, из укрытия, не приближаясь. Убедиться своими глазами.

Затем надо отправиться с докладом к начальству, к Пью и Сильверу. Либо, если есть опасение, что Билли Бонс может проведать о расспросах в деревушке и дать деру, – остаться наблюдать за «Бенбоу» и послать кого-то из местных с весточкой к Сильверу, благо Бристоль не дальний свет. И спокойно дожидаться подкрепления.

А что же делает вместо этого Черный Пес?

Нечто очень странное, совершенно неуместное для человека, и в самом деле охотящегося за картой.

Он идет в «Адмирал Бенбоу» и действительно убеждается, что ошибки нет, – но тут же вступает в разговор с бывшим штурманом. Никакой попытки, убедившись, известить Сильвера или Пью, не предпринимает, – увидел, подошел, заговорил.

Зачем?

Ясно, что карту Бонс не отдаст. Не для того он бегал и прятался, чтобы вот так взять и отдать Черному Псу. Более того, Пес опасается, что дело может завершиться поножовщиной (и правильно опасается). И как это понимать? Зарежет Бонс Пса и снова смоется. Зарежет Пес Бонса – а где гарантия, что карту Билли держал при себе, а не припрятал где-нибудь?

Между тем схватки с применением холодного оружия избежать очень легко – достаточно явиться к Бонсу не в одиночку, а впятером и вшестером. Старый штурман отморозок, но все же не самоубийца, затевать драку при таком соотношении сил не станет…

Но допустим даже, до тесаков дело бы не дошло. Допустим, Бонс попросту послал бы Черного Пса в пешее эротическое путешествие, или куда там еще было принято посылать в Англии восемнадцатого века… И что? Возвращаемся к исходной ситуации: надо лично или с гонцом известить Сильвера и Пью. Лишь одна вводная меняется: Бонс теперь в курсе, что вычислен и в бега ударится без всяких сомнений.

Вывод: если бы Пес действительно стремился добыть карту, он никогда не стал бы делать это так глупо, как описывает Хокинс…

Но если Пес приходил не за картой, то эпизод вообще лишается смысла. Зачем он заявился? Выпить стаканчик рома, пригрозить Билли Бонсу виселицей, получить рану в плечо и довести противника до сердечного приступа?

Чтобы вернуть смысл и логику в визит Черного Пса, надо еще раз вернуться к тому, чем разговор завершился. Итак:

«Потом внезапно раздался страшный взрыв ругательств, стол и скамьи с грохотом опрокинулись на пол, звякнула сталь клинков, кто-то вскрикнул от боли, и через минуту я увидел Черного Пса, со всех ног бегущего к двери. Капитан гнался за ним. Их кортики были обнажены. У Черного Пса из левого плеча текла кровь. Возле самой двери капитан замахнулся кортиком и хотел нанести убегающему еще один, самый страшный, удар и несомненно разрубил бы ему голову пополам, но кортик зацепился за большую вывеску нашего „Адмирала Бенбоу“. На вывеске, внизу, на самой раме, до сих пор можно видеть след от него».

Кортики, как мы помним, на самом деле зовутся катлассами, но даже если заменить коротенькие кортики в руках пиратов на длинные тесаки, представить эту сцену зримо не получается… Вывеска мешает.

Ведь где обычно висит трактирная вывеска? Снаружи, над дверью. Если вывеска широкая, нижний край ее может оказаться вплотную к краю дверного проема, но уж никак не ниже его…

Клинок Билли Бонса, пытающегося зарубить выскакивающего из дома человека, мог оставить след на вывеске в одном лишь случае – вывеска висела над дверью внутри трактира. Иначе никак. Иначе клинок зацепился бы за стену над дверью, или за дверной наличник, но никак не за вывеску.

Но зачем вывеска внутри? Ахинея какая-то…

Именно так. Полная ахинея весь рассказ Джима Хокинса о приходе и уходе Черного Пса. Но один значимый и бесспорный момент во всей этой ахинее есть – зарубка на вывеске, которую «до сих пор можно видеть». Наглядное, так сказать, свидетельство…

Есть подозрение, что не останься этого свидетельства – сцена с визитом Черного Пса в мемуаре Хокинса бы не появилась. Лишний эпизод. Историю о том, как карта перекочевала от Билли Бонса к Джиму Хокинсу, вполне можно начать с визита слепого Пью и с вручения черной метки.

Но зарубка оставалась видна до времен сочинения мемуара – и вызывала вопросы посетителей… И то, как беспомощно и неумело Хокинс пытается объяснить ее наличие, свидетельствует: истинная история появления этого следа на вывеске Джиму весьма неприятна… Чем-то его компрометирует… Нельзя ее излагать, короче говоря.

Мы попробуем эту историю восстановить, исходных данных достаточно.

Но прежде задумаемся над одним странным совпадением: в трактире «Адмирал Бенбоу» постоянно живут четыре человека – трио Хокинсов и Билли Бонс. И двое из четверых – Бонс и мистер Хокинс-старший – заболевают и умирают, хотя в самом начале истории оба вполне дееспособны. Практически одновременно оба слегают и умирают с разницей в пару дней…

С чего бы такая синхронность? Только ли оттого, что обоих лечил странный доктор Ливси? Но заболели-то они сами… Почему одновременно?

Причем удивительно вот что: Хокинс практически ни слова не говорит нам о том, от чего умер его отец. А ведь родной человек как-никак… Болезни Бонса в мемуаре посвящено гораздо больше строк.

А то, о чем Джим столь старательно умалчивает, достойно самого пристального внимания. В отличие от настойчиво повторяемого, от навязываемого читателю…

Допустим, Черный Пес действительно приходил в «Бенбоу», действительно поговорил с Джимом Хокинсом – тот отметил цвет лица Пса, услышал историю о его сыне и т. д. Но интересовался Черный Пес отнюдь не Билли Бонсом – мистером Хокинсом-старшим. Трактир как место для разговора не устраивал по ряду причин бывшего пирата, а ныне контрабандиста. Он велел Джиму передать, что будет ждать его отца на улице и покинул «Адмирал Бенбоу».

А затем произошло вот что…

Реконструкция № 1: Визит Черного Пса

В один из январских дней 1746 года мистер Хокинс-старший вышел из «Адмирала Бенбоу» на деловую встречу. Встреча происходила неподалеку, на открытом воздухе и напрямую касалась теневой стороны бизнеса м-ра Хокинса.

Деловой партнер м-ра Хокинса, мистер Черный Пес, уже поджидал в условленном месте, и после обмена приветствиями задал главные вопросы, послужившие причиной и поводом для данной встречи. Если более-менее вежливо изложить суть вопросов, то состояла она в следующем: не случались ли в последнее время с уважаемым м-ром Хокинсом тяжелые травмы черепа, вызванными падениями с лестницы или иными внешними воздействиями? Не пил ли уважаемый м-р Хокинс в последнее время некачественные спиртные напитки, способные нарушить мозговую деятельность? Проще говоря, с какого бодуна уважаемый м-р Хокинс объявил о повышении ровно в три раза тарифов на пакет услуг, предоставляемых м-ром Хокинсом своим деловым партнерам, интересы которых он, м-р Пес, в настоящий момент представляет?!

В качестве дополнительной информации м-р Пес сообщил, что человек он семейный, и семья его имеет обыкновение кушать три раза в день, равно как имеет ряд других потребностей, удовлетворение каковых он, м-р Пес, считает своим супружеским и родительским долгом, исполнению какового объявленные м-ром Хокинсом новации однозначно препятствуют.

В ответ м-р Хокинс сообщил, что сам отягощен семейными узами и проистекающими из них обязанностями, вследствие чего вполне понимает резоны м-ра Пса. И рассчитывает на ответное понимание м-ром Псом того факта, что длительное и беспрепятственное осуществление м-ром Хокинсом бизнеса, связанного с услугами деловым партнерам, интересы которых м-р Пес в настоящий момент представляет, было бы невозможно без определенной (и не совсем безвозмездной) поддержки со стороны лиц, как облеченных официальными полномочиями, так и просто пользующихся большим авторитетом в округе. И повышение тарифов, о котором м-р Хокинс искренне сожалеет, отражает ни в коем случае не его, м-ра Хокинса, желание увеличить личные доходы, но единственно основано на новых условиях сотрудничества, ультимативно выдвинутых рекомыми лицами.

В ответ м-р Пес предложил консенсусный вариант: он, м-р Пес, займется с рекомыми лицами плотской любовью в извращенной форме, а тарифы пусть останутся прежними.

М-р Хокинс предложенный вариант отверг, как контрпродуктивный.

Дальнейшие переговоры свелись к изложению сторонами аргументов, подтверждающих их первоначальные позиции, причем форма изложения становилось все более эмоциональной в ущерб логике.

Закончился обмен мнениями тем, что м-р Пес вынул из ножен тесак и попытался использовать его в качестве последнего, самого убедительного аргумента.

М-р Хокинс счел подобный формат дискуссии для себя неприемлемым и покинул место встречи, направляясь в сторону «Адмирала Бенбоу» с максимально возможной скоростью.

М-р Пес последовал за ним, догнал и применил-таки тесак. М-р Хокинс пошатнулся, но остался на ногах и продолжил движение в сторону трактира. В дверях упомянутого заведения м-р Пес попытался еще раз, более эффективно, применить свой аргумент, но зацепился им за край вывески, оставив глубокую зарубку, доступную для обозрения даже спустя многие годы после происшествия…