Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me) (гет)

Ледяной дождь хлестал в лицо, но Лили была ему даже благодарна: это позволяло не думать о том, что только что случилось. Машинально пригнув голову — холодные капли окропили темечко — и подняв воротник дубленки, чтобы хоть как-то прикрыться от воды, она все торопилась вперед, не зная, что будет делать, если Сев — если Снейп — ее догонит. Может — вскрикнет и запустит в него каким-нибудь глупым проклятием, может — разревется; но ни того, ни другого ей не хотелось, потому что этот чертов Северус Снейп...

— О-ох, — только услышав это, она осознала, что с кем-то столкнулась.

— Простите, — выдохнула она, пытаясь обогнуть неожиданное препятствие, но плечо сдавили чужие пальцы. На мгновение ей померещилось, что это Сев — Снейп! Черт побери, этот окаянный Снейп даже не извинился за то, что обозвал ее грязнокровкой и хотел присоединиться к Пожирателям Смерти, а она никак не могла...

— Куда торопишься, лапушка? — лицо обдало пивным дыханием.

О, Мерлин. Ее угораздило нарваться на пьяных. Что ей грозит, если она нарушит запрет на магию для несовершеннолетних и вмажет этим магглам по яйцам только за то, что они приставали к ней на улице?

— Подальше от вас, — отрезала она, пытаясь выдернуть руку, но он только ухмыльнулся и, покачнувшись, подступил к ней на шаг. Его дружки пьяно загоготали — вот извращенцы...

Лили дала ему в пах коленом, и он скрючился от боли; попыталась прошмыгнуть мимо пьянчуг, но кто-то из них обхватил ее сзади.

— Пусти! — выкрикнула она, пытаясь ударить его локтем в живот.

— Не-а, — плеснул в ухо нетрезвый голос, — гляньте только, какая славная цыпочка...

Что-то хрустнуло, и чужие руки разжались; маггл кулем осел на тротуар, словно мешок мокрого цемента. Лили стремительно развернулась...

Разумеется, это оказался Северус — с монтировкой в руках, ни больше, ни меньше. Черная и грозная, она вырастала из его кулака, и свет ближайших витрин заставлял блестеть дождевые капли на металле. Северус был смертельно бледен, и у него мерцали глаза; она ощутила внутри пустоту, словно кто-то невербальным заклинанием вынул из нее все внутренности — да, и сердце тоже...

Послышался дробный топот быстро удаляющихся шагов; моргнув и оглядевшись, Лили убедилась, что рядом с валяющимися на земле пьянчугами остались только она и Северус — и еще прохожие, которые заметили сквозь пелену дождя, что происходит что-то интересное, и притормозили поодаль, перешептываясь и жестикулируя.

Северус перешагнул через того, которого ударил он — монтировкой — и остановился перед вторым, с которым расправилась Лили. Тот стонал, пытаясь подняться; Северус поддел его монтировкой за подбородок, заставив пьяницу запрокинуть голову и задрать перекошенное лицо. Лили почувствовала, что сейчас засмеется, а потом ее вырвет. Или в обратной последовательности.

— Как по-твоему, какого наказания ты заслуживаешь? — спросил Северус; его голос струился мягко и насмешливо, звучал еще выразительнее, чем раньше в забегаловке. Она не представляла, что ее друг способен так говорить; когда они общались в школе, он еще пытался избавиться от северного акцента, но сейчас его речь текла гладко и безупречно, она завораживала и обволакивала — и как же это было страшно.

— Ты же не думаешь, что на этом все закончится?

— Сев... — она потянула его за рукав; какая-то ее часть истошно протестовала: "Что ты делаешь, не прикасайся к нему, не надо, зачем ты!.." — Сев, тут магглы кругом, нас полиция схватит, нас исключат...

— Я не пользовался магией. Это правомерная самооборона посредством маггловского оружия, — сказал Северус, не поднимая взгляда от лежавшего на земле пьяницы.

— Только от вооруженных бандитов! — с противоположной стороны улицы к ним направлялся какой-то человек.

— О Господи... — она попыталась тайком нащупать во внутреннем кармане свою палочку, но человек заметил и крикнул:

— А ну бросай оружие! Живо! — Лили отчаянно всматривалась в него, но формы не видела — значит, не полицейский... или он в штатском?..

Словно зачарованный, Северус повернулся и выпустил монтировку; та упала на мостовую с металлическим звоном.

— Разумеется, — произнес он неожиданно и абсолютно спокойно.

Не-полицейский поглядел на него — и наконец сказал:

— Так, все понятно. Убирайтесь отсюда немедленно.

Лили, как и все вокруг, оцепенела от недоумения, и тогда он повернулся и повторил толпе:

— Вы все — уходите отсюда, здесь не на что смотреть, просто произошло небольшое недоразумение...

Северус все пытался увести ее с этого места; ноги сами понесли ее вслед за ним — они очнулись от ступора раньше самой Лили. Она трусила по улице мимо зевак, которые расходились, перешептываясь недовольно и слегка недоуменно, и не отваживалась заговорить — не отваживалась ни посмотреть на Северуса, ни отшатнуться, хотя от страха у нее бежали мурашки по коже. Он всего лишь придерживал ее за локоть — защищенный дубленкой локоть, — но ей казалось, что самая кожа ее хочет вывернуться из его пальцев. В ушах все стоял хруст, с которым треснул череп того человека, все звучал голос Северуса — низкий, притягательный и недобрый, и она никак не могла перестать гадать, капли ли только дождя блестели тогда на монтировке...

Дойдя до конца улицы, они бездумно свернули; Лили оглянулась, но Северус произнес холодно и отрывисто:

— За нами никто не следует.

— Ты применил к нему Конфундус, — сказала она.

— Разумеется.

— И ударил того человека монтировкой по голове.

— Какая наблюдательность.

Какая-то часть Лили хотела съежиться и стать незаметной; другая — залепить ему пощечину, а третья пребывала в растерянности. Северус никогда с ней так не разговаривал, никогда не использовал этот жесткий командный тон, никогда не был таким, как тогда в забегаловке — словно из последних сил цеплялся за рассудок в шаге от безумия...

Должно быть, он уже стал Пожирателем Смерти, и это его изменило.

Лили захотелось плакать — так сильно, что она сама этому удивилась. Она полагала, что успеет ему помешать — что на этот раз сможет что-то изменить, и тогда в будущем все не покатится под откос... Будто если загладить вред, нанесенный в тот день, когда он назвал ее грязнокровкой, а она отказалась его простить, то каким-то чудом удастся предотвратить и возвышение Волдеморта, и размолвку между Мародерами, и смерть Джеймса, и тогда Гарри...

Но я опоздала, я все равно опоздала, они отняли у меня Северуса — снова, он теперь с ними...

Ей захотелось сбежать. Она не могла тут больше оставаться — рядом с этим незнакомцем, который уже примкнул к Темному Лорду, перешел на его сторону, и теперь тот человек, которого она знала — ее лучший друг — совсем исчез и никогда больше не вернется... Почему-то нынешнее поражение оказалось даже горше того, прошлого.

Изо всех сил отпихнув Северуса — тот потерял равновесие и свалился в урну для мусора, — она рванулась от него прочь и лишь тогда осознала, что ее уже давно никто не держит.

Лили мчалась по улице — не слыша, как зовет ее Северус, не чувствуя секущего лицо дождя, не замечая, как поскользнулась на мокром тротуаре и чуть не упала... Обогнула едущую по дороге машину, перепрыгнула через скамейку и выбежала на детскую площадку — все дальше, дальше, хлюпая по грязи, по волглой траве, мимо заржавленных металлических качелей — пустое сиденье покачивалось, оглашая скрипом беззвездную декабрьскую ночь.

Постарайся она как следует — наверное, смогла бы забыть, кто она такая и что с ней происходит; смогла бы забыть, как у нее на глазах умер муж, и как умоляла это чудовище пощадить ее дитя... Понимала, что это бесполезно, и все равно не могла остановиться, всем сердцем зная, что готова на все, все что угодно в обмен на жизнь Гарри — все сделает, даже умереть согласится и не усомнится ни на мгновение — и тогда она... и тогда она действительно...

И сколь странное посмертие ее ожидало. Она проснулась в пригородном доме своих родителей, в своей маленькой и уютной комнате, и обнаружила, что ей снова шестнадцать, что она вернулась назад в то время, когда еще не успела выйти замуж за Джеймса Поттера, родить сына, бросить вызов Темному Лорду и погибнуть...

Вот только все это случилось, и она это знала. Это другие не имели ни малейшего представления.

Холодный ночной воздух обжигал горло, огнем пылал в легких; тяжело дыша, она жадно ловила его ртом. Идти оставалось всего ничего — от улицы, на которой стоял родительский дом, ее отделяла только череда уходящих вниз ступенек... может, спуститься по ним — и удрать куда глаза глядят? Нестись бы со всех ног, пока от усталости не забуду все, даже собственное имя...

Вот только забудет ли она Гарри — даже если сумеет забыть себя?

Ноги поехали на корочке льда, которая уже успела намерзнуть перед спуском с детской площадки. С некоторым раздражением Лили поняла, что сейчас упадет, и потянулась к перилам — те оказались мокрыми, и рука соскользнула. Еще чуть-чуть — и она пересчитала бы эти ступеньки головой...

Вторая смерть за день — и какая нелепая...

Кто-то сгреб ее за воротник дубленки и дернул вверх; качнувшись по инерции назад, она окончательно потеряла равновесие и оказалась в кольце чьих-то рук. От них пахло старым нафталином и тушеной капустой; эти запахи всегда ассоциировались у нее с Северусом — он ненавидел их потому, что не мог вывести с одежды, как ни старался — настолько его дом был ими пропитан...

Северус подтолкнул ее, заставляя выпрямиться, и развернул к себе лицом. Лили моргнула, недоумевая, когда он успел так вырасти, — еще в конце пятого курса они были примерно одного роста, — и только тогда обнаружила, что он уже давно разразился какой-то длинной тирадой:

— ...куда ж тебя черти понесли, не видно ж ни хуя — как нехуй наебнуться в эту мудоблядскую голоебицу и расхерачить голову нахуй — хоть раз бы мозги включила...

Она молчала, позволяя ему выговориться. Акцент то прорезался — особенно когда он бранился, — то вновь пропадал. Лили надеялась, что он выдохнется и успокоится, но через несколько минут усомнилась, что это вообще возможно — похоже, на него снизошло вдохновение. Он что, полгода в себе это копил? Она попыталась вслушаться в слова, но, как всегда, когда у Северуса окончательно срывало крышу, его речь перестала быть связной. Из всей филиппики ей удалось понять только то, что некоторым — цензурно выражаясь — безрассудным гриффиндоркам иногда стоит хотя бы на пять секунд включить голову перед тем, как ринуться навстречу опасности, и, может быть, сделать взамен что-нибудь другое, а не только сдохнуть к чертовой матери.

— Например, чинно спуститься по лестнице? — перебила она.

Северус осекся на полуслове — как будто этот ответ перекрыл в нем какой-то клапан. На долю секунды его лицо исказилось в дикой, почти безумной гримасе; Лили невольно подумала — и мысли эхом отдавались в ее голове, словно под сводами темной пустой пещеры — да что же с ним случилось, отчего он такой?

Ей хотелось взять его за руку. Хотелось на него накричать. Хотелось уговорить его пойти с ней, оставить Волдеморта и спасти Гарри, а иначе она совсем свихнется, потому что он должен был лежать у нее на руках, ее мальчик, ее малыш — но его не было, не было! Явился этот ненормальный и убил ее мужа, а потом был зеленый свет, а потом она очнулась тут...

— Я вовсе не пытаюсь умереть, — сказала она непонятно откуда взявшимся голосом — таким твердым и рассудительным, но чувствовала себя при этом сумасшедшей, такой же безумной, каким показался ей Северус — уже дважды за этот вечер... Кого он потерял?

— Хорошо, — он тяжело дышал. — Не наебнись с этой пиздоблядской лестницы — и будем считать это неебически хорошим началом.

— Я постараюсь. Вот, смотри, — она обошла заледеневший участок и принялась спускаться по ступенькам. — Смотри и убедись, что мне не грозит кончина.

Лили не хотела, чтобы ее слова прозвучали всерьез — но, когда она спустилась на дорогу и повернулась попрощаться с Северусом, тот стоял на верхней ступеньке лестницы, залитый холодным, зеленовато-белым светом уличного фонаря, превращавшим его лицо в череду ярких выступов и черных впадин, и был серьезен, как сама смерть.

— Пока я жив, ты не умрешь.

Лили моргнула — он тут же отступил в темноту, словно втянулся в тени за границей освещенного круга.

— Иди домой, — сказал он резко. Она явственно представила, как он поплотнее запахивается в куртку, прячась в нее, словно черепаха в панцирь. — Пока совсем не околела. Погодой я не командую.

— Хорошо, — произнесла Лили медленно.

Она шла вниз по улице, по направлению к дому, с необычайной ясностью воспринимая и каждый свой шаг по тротуару, и каждый свой вдох и выдох, и каждый шорох в шелестящих на ветру кустах. Дойдя до дорожки, ведущей от изгороди к коттеджу, она остановилась и снова обернулась — и, разумеется, Северус все еще наблюдал за ней, возвышаясь над верхней ступенькой приснопамятной лестницы.

Приблизившись к дому с боковой стороны, Лили схватилась за плющ и полезла к окну своей комнаты.

* * *

Лили давно уже скрылась за живой изгородью коттеджа, но Северус еще долго стоял, не сводя глаз с того места, где видел ее в последний раз. Отчасти он стоял там потому, что Лили попрощалась с ним, как будто все было в порядке — не так, как если бы собиралась порвать отношения навеки или раствориться в неведомых далях, куда ему заказан путь; нет, это выглядело так, как если бы они провели вместе вечер, занимаясь чем-то рутинным и обыденным, а потом ей настала пора возвращаться домой. Дьявольщина — сколько же раз он стоял на этих ступеньках и смотрел, как она идет к своему дому и, обернувшись на повороте (точь-в-точь как сегодня), машет ему рукой (чего она сегодня не сделала)? Неисчислимое множество; он не мог вспомнить каждый день в отдельности, но знал, что их бесценные мириады бережно хранятся где-то в недрах его памяти.

Он не провожал ее до дома, поскольку знал, что не нравится ее родителям. Вряд ли они одобрили бы, если б узнали, что их дочь бегала с ним по городу после... кстати, а который сейчас час? Вот говно...

Ему захотелось проверить часы на запястье, потому что мать всегда возмущалась, когда он опаздывал домой — и этот порыв заставил его осознать, насколько все вокруг казалось настоящим. Дело было не только в том, что у него замерзли нос и кончики пальцев; не только в том, что он все еще был голоден, брюки из синтетики натирали внутреннюю часть бедер, а на носу у Лили были те самые веснушки — нет, точность была и в психологических аспектах. В частности, ему не составило труда вспомнить, как в четырнадцать лет мать его предупредила, что если он опоздает к отбою, то может оставаться нахрен на улице и ночевать во дворе.

Итак, детали складывались в реалистичную и целостную картину, однако сами события прошлого изменились. В частности, он не помнил, чтобы возвращался домой на каникулы — ни на эти, ни на какие-либо другие. И совершенно точно не встречался с Лили, ни в закусочной, ни на необитаемом острове. После Того Дня они вообще больше не разговаривали.

И уж само собой разумеется, они никогда не сидели за пластиковым столиком, швыряясь через него обвинениями. Он никогда не отправлял на больничную койку несостоявшегося насильника, а Лили, насколько ему известно, никогда не пинала в пах второго — с такой силой, что тот бы, небось, охотно поменялся местами со своим дружком... Что же касается остатка вечера, когда он не дал ей сломать шею, а потом Бог весть как долго на нее орал, то это было столь головокружительное фиаско, что в чем-то даже граничило с успехом. Непонятно, правда, с успехом в чем — вероятно, в искусстве терпеть фиаско.

Что ж, в любом случае домой его сейчас не пустили бы. В семь вечера мать накладывала на их жилище охранные чары, а этот час уже давно прошел. Однако возвращаться туда ему совершенно не хотелось. Во имя всех кругов ада, зачем он вообще притащился на Рождество в эту унылую жопу мира? Северус наскоро перетряхнул воспоминания, но в них все равно зиял пробел. Однако причина должна была быть, и на редкость веская. Потому что если бы кто-то предложил ему на выбор либо расстаться с пальцем на ноге, либо вернуться домой, он без колебаний согласился бы на отрезанные пальцы, а когда они закончились на ногах — вспомнил бы еще и про руки.

Он взглянул на свои замызганные ботинки и пошевелил пальцами ног. Подметка правого грозила оторваться, но все десять пальцев были на месте. И что теперь? Это еще одно отличие? Или же прореха в памяти означала, что все происходящее нереально? Он уже много лет как не позволял себе роскошь забыть даже малейшую ерунду. Забывать — это было так на него непохоже.

А разговаривать с ним — так непохоже на Лили. Пусть она и хотела только поскандалить.

Северус побрел мимо детской площадки, собираясь вернуться в центр города, пока кто-нибудь не принял его за извращенца. Пришлось напомнить себе, что теперь он выглядел на шестнадцать, не на тридцать восемь, и если его за кого и могли принять — то только за подростка, который шляется по темноте и изображает из себя бунтаря. Тем не менее, он все-таки не хотел, чтобы сюда приехали полицейские и, насторожившись, попытались бы вытянуть из него всю подноготную. Поэтому он обошел детскую площадку стороной — позади остались и неумолчный скрип качелей, и обледеневшая доска-качалка для малышей, и уличный фонарь, разливавший по земле болезненно-яркий свет.

Он решил еще немного пройтись, несмотря на негреющую куртку и разваливающиеся ботинки. Люди вокруг казались бодрыми и жизнерадостными — дьявол бы побрал всех этих придурков... Услышав пение церковного хора, Северус повернул голову — церковь стояла на другой стороне улицы, и из ее окон лился свет, золотистый, как сливочное масло. Он не мог вспомнить, когда последний раз заходил в церковь, если когда-нибудь вообще там был; в памяти всплывал смутный образ алтаря и свечей, но с тем же успехом это могла быть и какая-нибудь маггловская передача, которую смотрел по телевизору его отец. Тот был не слишком набожным человеком, а волшебники — так и вовсе неверующими: трудно положительно относиться к вероучению, которое требует, чтобы тебя сожгли на костре. Да, формально они праздновали Рождество, а не Йоль, но только потому, что эта привычка укоренилась среди них за долгие века мимикрии, когда волшебникам приходилось прятаться среди магглов. На самом деле Рождеством Северусу по-настоящему докучали только в детстве, в начальных классах, где от школьников требовались всяческие глупости — например, клеить из цветной бумаги красно-зеленые украшения...

Северусу вдруг вспомнился тот календарь из его спальни. Сегодня и впрямь было двадцать третье декабря, если только он не ошибся — а он совершал ошибки ничуть не чаще, чем терял воспоминания. По крайней мере, так ему казалось.

Стоп. Он представил календарь еще раз. Какая-то из дат была обведена черным кружком... которая? Тридцать первое декабря. Никаких пояснений, только жирный чернильный кружок. Но почему именно это число? Он бы не сделал этого без веской причины... как и не вернулся бы домой на праздники. Невозможность вспомнить выводила его из себя.

С досады он лягнул подвернувшуюся урну — та покатилась в сточную канаву, разбрасывая мусор, точно выпотрошенные внутренности.

— Эй, полегче, — запротестовал какой-то старик — но, заработав ледяной взгляд, поплотнее запахнулся в свою куртку, которая была куда как лучше, чем у самого Северуса.

— Приют там, юноша, — сказала старуха, показывая через дорогу, и добавила: — Пошли отсюда, Артур, здесь сыро, и...

Приют? Северус взглянул в указанном направлении, но там была только церковь. Церкви, правда, как он припомнил, часто ассоциировались с благотворительностью...

Например, с временными приютами для бездомных.

По некотором размышлении он счел эту идею вполне достойной. Ночевать было где-то надо, а денег у него не осталось. Будь он совершеннолетним — использовал бы Конфундус, чтобы попасть в гостиницу, но дважды за вечер незаконно применять магию в маггловском районе было слишком рискованно. В приют же было можно попасть, полагаясь не на магию, а на умение убеждать; если Северус смог морочить голову Темному Лорду на протяжении двух войн, то уж точно сумеет проторить себе путь в ночлежку для бездомных, выглядя как тощий мальчишка в обносках.

Он очень надеялся, что там его покормят, потому что так и не успел съесть свою яичницу из-за Лили.

На мгновение Северус чуть ли не всерьез задумался о том, чтобы зайти в церковь и сделать что-нибудь религиозное — скажем, поставить свечку или вознести молитву той неведомой силе, которая отправила его в это гнусное, отвратительное, беспросветное место, где была еще жива Лили.