Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me) (гет)

Что бы там Лили о себе ни возомнила, Северус не собирался позволить ей разгуливать по улице одной и в темноте. Через десять минут после телефонного разговора он уже поджидал ее на перекрестке. Прошло двадцать минут — двадцать минут на темной, скользкой улице — но ее по-прежнему не было. У него уже успело разыграться воображение, и он почти собрался аппарировать к воротам ее коттеджа — к черту ее мать и пронырливую сестрицу! — когда Лили наконец-то появилась из-за угла. В скудном свете уличных фонарей она казалась запыхавшейся и раздраженной.

Северус сделал несколько шагов, оказавшись в ее поле зрения, и Лили вздрогнула от неожиданности. В полутьме ее зеленые глаза казались такими же черными, как у него.

— Петунья, — пробормотала она.

— Где твой зонтик? — требовательно спросил Северус, затаскивая ее за полу куртки под собственный погнутый зонт, который он откопал в кладовке. По ткани над их головами резвым стаккато забарабанила ледяная крупа. — Черт возьми, тут же снег так и сыплет!

— На полпути оказалось, что я забыла его дома.

— Тут сыплет как из решета! — повторил он, увлекая Лили вниз по улице, к своему крыльцу. — Как тебе удалось не заметить ледяную крупу, которая хлещет прямо тебе в лицо?

— Знаешь, на твоем месте большинство людей просто поздравило бы меня с Рождеством, — сказала она, криво улыбнувшись — и от этого его сердце сбилось с привычного ритма.

Озираясь по сторонам с нескрываемым любопытством, Лили следовала за ним — от скрипучей калитки по крошечному заднему дворику до самой двери черного хода. В холле Северус зажег верхний свет, чтобы она могла видеть, куда ступает, и пожалел, что лампочка осветила не только дорогу, но и весь дом — ободранные обои тошнотворно-желтого оттенка, который давно следовало запретить, и обтрепанный коричневый ковер, представлявший собой столь же тяжкое преступление против органов чувств.

— Надо сказать матери, что мы здесь, — пробормотал он, затворяя за собой дверь. Лили отчего-то посмотрела на него так, словно ей предложили засунуть руку в яму со скорпионами. Северус сощурился — что же мать ей такого вчера наговорила?

— Хорошо, — храбрым голосом согласилась Лили. И добавила, явно пытаясь сымитировать какой-то забавный акцент: — Очень опасно. Ты идешь первым.

— Это какая-то шутка для посвященных? — уточнил он.

— Из "Индианы Джонса" — ты, наверно, не смотрел.

— Люциус хотел сходить, но я подумал, что это все-таки не мое.

Лили фыркнула, пытаясь сдержаться и не расхохотаться в голос. Строго говоря, этот звук нельзя было назвать приятным — вот только Северус почему-то счел его совершенно восхитительным. Воистину, он безнадежен.

За то время, что он проторчал на перекрестке, его родительница успела переместиться из гостиной на кухню. Она не стала зажигать люминесцентную лампу под потолком, ограничившись своей любимой настольной — стекло мягко сияло, наполняя комнату потусторонним свечением; словно смотришь на мир со дна неглубокого лесного озера. На плите что-то кипело; мать готовила, не удостоив даже взглядом ни сына, ни его гостью.

Очередные тактические маневры. Северус мысленно вздохнул.

— Лили здесь, матушка, — произнес он, опять прибегая к безэмоционально-окклюментному тону.

Она продолжала помешивать содержимое кастрюли. Северусу захотелось помассировать точку между бровями, но он удержался. Закусив губу, Лили посмотрела на него отчаянно и умоляюще; он охотно принес бы ей что угодно, от драгоценностей до головы Сириуса Блэка с рыбой и чипсами на гарнир, но никак не мог понять, чего же она хочет.

— Здравствуйте, миссис Снейп, — произнесла Лили таким тоном, будто предпочла бы ту яму со скорпионами.

Мать вынула из варева ложку, постучала ею о край кастрюли — три негромких удара, один за другим — и после этого наконец обернулась к стоящим на пороге. Северус невольно задумался, так ли себя чувствовали на его уроках первогодки-хаффлпаффцы.

— Северус, не забудь о том, что мы с тобой обсуждали, — промолвила мать, открывая кран в раковине одним движением волшебной палочки.

Когда он поднимался по лестнице, Лили следовала за ним по пятам — так близко, что практически дышала ему в спину.

— Что она тебе вчера наговорила? — поинтересовался Северус подозрительно.

Лили зарделась.

— Ничего. Совсем ничего.

— Даже моя настольная лампа лжет не столь неумело.

— Ну разумеется — она не краснеет, и у нее нет лицевых мускулов, — он по-прежнему не сводил с нее взгляда, и Лили поморщилась.

— Я не... Послушай, она правда ничего такого не сказала. Просто... давай лучше не будем об этом, ладно? Это же твоя мама.

— Хорошо, — согласился он, притворяя за собой дверь в комнату. Чтобы не дать ей совсем захлопнуться, он вставил в щель между створкой и косяком старый ботинок — мало ли что матери в голову взбредет, еще ворвется и вышвырнет их обоих в окошко. — Я ее знаю — ты, скорее всего, вообще ни при чем. Она со всеми себя ведет... так же обаятельно.

Лили таращилась по сторонам — с любопытством нескрываемым, несомненным и весьма заметным — но прервалась и взглянула на него как-то странно.

— Со всеми? Даже с тобой?

— Такая уж она есть, — произнес он, ощущая привычную пустоту окклюменции где-то на периферии восприятия. И добавил неожиданно: — А знаешь, ты права — я не хочу об этом говорить.

Кажется, Лили не могла решить, расстроилась она из-за этого или обрадовалась.

— Следует ли мне уточнить, какое злодеяние совершила Петунья на сей раз, или же от расспросов предпочтительней воздержаться?

Лили стянула влажную куртку, исхитрившись вложить в один-единственный вздох целую гамму недовольства, и осталась в зеленом джемпере — Северус еще ни разу его не видел. На комплимент он, однако, не отважился, хотя и не понимал ее нелюбви к зеленому — этот цвет делал ее красоту поистине ослепительной.

— Ох, очередная глупость... — Лили улыбнулась, протягивая ему куртку, и от этого он едва ее не выронил; повесил куртку над калорифером, чтобы просушить мокрые пятна — но руки его при этом дрожали.

— ...так вот — стою я, значит, на пороге, собираюсь выходить, но тут ворвалась Петунья и погребла меня под горой грязной посуды — фигурально выражаясь, — пояснила Лили, заметив гримасу на его лице. — В том смысле, что она выросла как из-под земли и выдала эту свою фирменную усмешечку и грязную посуду, чтобы я все помыла, раз уж она готовила.

— Она никогда не позволяла тебе принимать участие в готовке, — припомнил он — словно сработала вспышка памяти.

Лили моргнула.

— Ну да, — медленно сказала она, будто хотела что-то спросить, но не рискнула. — Так что мне досталась посуда. И вот гляжу я на эту полную раковину и понимаю, что мыть это буду лет сто... одним словом — помнишь, как я тебе вчера не дала вернуть вещи на стол?

— О, — он почувствовал, как губы сами по себе растянулись в усмешке — кажется, он разучился нормально улыбаться, — и от ярости, конечно, у тебя вылетела из головы всякая осторожность?

— Да, и перестань так мерзко ухмыляться, ты, гад самодовольный! — Лили сверкнула глазами, неубедительно рассердившись. — Одно-единственное дохленькое, завалященькое чистящее заклятье — и вот уже через пару минут в комнату влетает сова с предупреждением из этого поганого Министерства!.. Правда, Петунья взвизгнула, когда увидела сову — хоть что-то вышло хорошее... — добавила она задумчиво.

Северус фыркнул; похоже, он разучился не только улыбаться, но и смеяться.

— А потом мы немного поцапались, а потом я объясняла маме, что стряслось, а потом мы поспорили из-за... — Лили кашлянула, порозовев, и он догадался, что мать спросила, куда она собралась, и ответ ей не понравился, — в общем, Петунья вела себя как последняя... Петунья, вот почему я готова была плеваться огнем, когда ты встретил меня на улице.

— И поэтому ты как-то упустила из виду сыплющийся на тебя мокрый снег, — съехидничал он.

— Да тут и белого медведя не заметишь и продолжишь идти, только чтоб к Петунье не возвращаться, — сказала Лили. — Сев, а почему мы все еще стоим?

— Вместо того, чтобы?..

— Сесть, разумеется!

— Хм, ну раз уж ты у нас гриффиндорка, — произнес он, одарив стул у письменного стола взглядом, какого заслуживало бы зелье Крэбба или Гойла, — то, коли чувствуешь в себе должный душевный подъем, можешь попробовать укротить вот этот стул — он всегда будет рад гостеприимно уронить тебя на пол.

— Тогда уж проще срезать путь и сразу устроиться на полу, — ответила она, усаживаясь по-турецки. — Не хочу, чтобы ты подавился, сдерживая смех.

— Да я бы и не стал... сдерживаться, — сказал он непринужденно.

Бог весть отчего Лили отреагировала на эту совершенно невинную (по его меркам) ремарку так, словно готова была вот-вот удариться в слезы. Пока Северус, ошеломленный, пытался вновь обрести дар речи, Лили схватила его за руку и прошептала:

— Сев, как же мне тебя не хватало.

Он молчал, не доверяя собственному голосу. Вот уже во второй раз за два дня она к нему прикоснулась — именно к нему, намеренно, не нечаянно и не вследствие каких-то посторонних эмоций. Он мог только смотреть на ее руку — на пальчики, сжатые на его ладони — и думал о том, что ему бы и в голову не пришло даже мечтать, что Лили когда-нибудь скажет: "Я знаю, что ты был Пожирателем Смерти", а потом: "Мне тебя не хватало".

— Сядь ближе к калориферу, — внезапно у него сел голос, — у тебя руки замерзли.

— Извини, — сказала она, передвигаясь к обогревателю.

— Ты не обязана... — он осекся: это опять прозвучало слишком жестко. Постарался выровнять дыхание. — Я тебя ни в чем не обвиняю. Просто... в доме слишком холодно.

Лили молча кивнула. Северус был уверен, что у нее в голове вертится множество вопросов, но нарочно не стал подглядывать.

— Сев...

Он снова решил выждать — старательно не глядя на то, как Лили закусила нижнюю губу, потому что от этого зрелища чувствовал себя каким-то педофилом. Возможно, на самом деле ей и двадцать один — хотя, если так рассуждать, он все равно получается полным извращенцем — но выглядела она все равно на шестнадцать. И неважно, что сам он выглядел ничуть не старше; главное, что она напоминала ему студентку. А студентки его отнюдь не привлекали — никакой фетишизации школьных мантий и галстуков; наоборот, он терпеть их не мог. При виде подростков в форме он тут же вспоминал о проверке домашних заданий и о недописанных планах уроков — прямая дорога к язве желудка...

— Не знаю даже, с чего начать, — заговорила Лили сокрушенно. — У меня целых десять триллионов вопросов. А потом еще миллион.

— Квиддич по-прежнему ненавижу, — сообщил он хмуро.

Лили прыснула.

— Чудесно. Значит, их осталось всего десять триллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто...

— Стоп. Хватит.

Она хихикнула — кажется, немного нервозно; потом выражение ее лица переменилось — так поток воды размывает твердую поверхность — и она задала тот самый вопрос, от которого его бросало в холодный пот:

— Ты мне расскажешь про Гарри?

Северус невольно задумался, для чего он столько лет учился лгать опасному психопату — уж не для того ли, чтобы сейчас утаить от Лили, насколько чистосердечно, искренне и жгуче он ненавидел ее никчемного сыночка? Старые привычки вернулись к нему с той же легкостью, с какой уставший человек возвращается вечером в свою уютную постель: пусть вопросы сами диктуют ответы.

— Что ты хочешь узнать?

— Гарри — каким он вырос? — она стиснула руки; лицо ее казалось жадным, почти голодным.

— Он, — серенькая посредственность, — хорошо играет в квиддич.

— Который ты ненавидишь. Кем он играет?

— Ловцом. С первого школьного года.

На ее лице промелькнуло удивление.

— Но это же...

Северус пересказал ей этот эпизод, предусмотрительно оставив за скобками собственное негодование и концентрируясь вместо того на Минерве — на ее триумфальной победе. Лили просияла, сверкнув влажными глазами — и, к собственному удивлению, он почувствовал, как тает внутри застарелая, удушающая злость на ту давнюю несправедливость.

— А что еще? Какие они, эти его друзья?

Грейнджер, которая только и умеет, что вызывать у меня мигрень, и Уизли, который вообще ничего не умеет.

— Они всегда вместе, — сказал Северус, не без удовольствия припоминая те редкие случаи, когда неразлучная троица все-таки ссорилась. С какой бы неприязнью он к ним ни относился — видеть их по отдельности все равно было в высшей степени странно, и такого мнения придерживался не только он. Когда в стане троицы случался раскол, учительская гудела от сплетен и пересудов, а Трелони в очередной раз повторяла, что кто-нибудь из них обязательно погубит остальных — Северус, разумеется, не видел в этом предсказании ничего забавного.

— Кажется, ты говорил, что его многие любят? — как только он закончил расточать мальчишкиным прихвостням не-оскорбления, хотя бы отдаленно смахивающие на комплименты, Лили тут же задала следующий вопрос.

— Да, — если не брать в расчет периодическую диффамацию в прессе. Сущие сокровища, а не воспоминания — но не для ушей Лили; ее они только огорчат. — Его называют Мальчик-Который-Выжил, — из-за тебя, Лили, — и само правительство поет ему дифирамбы и воскуряет фимиам.

Она моргнула.

— Ты шутишь.

— Вообще-то нет. Как я уже говорил, он пережил то... покушение, — он не рискнул воспользоваться другим словом — иначе она бы снова расстроилась, — потому что ты... защитила его, — и опять он не мог позволить себе другое слово — на сей раз чтобы не рисковать уже собственным рассудком; достаточно было одной мысли, одного воспоминания... — Однако все, что было известно широкой публике — что твой сын выжил, а Темный Лорд нет. Никто не знал, почему; правда, у Дамблдора возникли кое-какие предположения — и они впоследствии оправдались, — пробормотал он — больше для себя, чем для нее.

Лили глядела на него так, словно в жизни не вела более увлекательного разговора — не исключено, впрочем, что для нее так оно и было.

— Что же, они решили, что он... в некотором роде... победил Волдеморта? — она всегда все схватывала на лету.

— Да, — ребенок-герой.

Лили помолчала.

— Но это же... не совсем любовь, правда? Это восхищение, и... я пытаюсь сказать — это же не все, у него ведь есть близкие люди? Ты сказал про друзей, я помню, а как насчет — ну, например, Сириуса, Ремуса и Питера?

— Петтигрю? — Северус произнес эту фамилию таким тоном, что она вздрогнула.

— Ну да — Сев, что с тобой? — встревожившись, она потянулась к нему. — В чем...

— Из-за него вас нашел Темный Лорд! — Лили замерла, вытянутая вперед ладонь медленно сжалась в кулак. — Эта падла сдала вас ему с потрохами! Матерь божья — он же был Пожирателем Смерти, этот соблядатай хуев, а вы все думали, что вас предал Люпин!

Он не заметил, как вскочил на ноги. Лили смотрела на него снизу вверх; ее глаза расширись от шока, а лицо превратилось в пустую — совершенно безжизненную — маску. Потом маска треснула, и потрясение на ее лице сменилось страданием — и как же это было больно.

Мог бы и смягчить выражения, говнюк.

Северус опустился на пол. Она тряслась — совсем как прошлой ночью, дрожала и дрожала всем телом. Он не позволил себе к ней прикоснуться.

— О Господи, — шепнула она — надломленно, словно у нее разбилось сердце; Северусу казалось, что кто-то медленно выворачивает ему ребра. — Боже мой. Почему же я — я никогда — мне и в голову не приходило... думала, его схватили, и... — у нее перехватило дыхание, по щекам заструились слезы. — Нет, — ее лицо исказилось, — нет, нет, нет...

Она с ним не спорила — просто все еще надеялась, что это какая-то ошибка.

Он потянулся к ней трепещущей рукой; Лили вцепилась в нее без малейших колебаний. Кто-то — то ли он, то ли она — двинулся навстречу другому; Северус обнял ее, прижал к себе, и Лили разрыдалась, уткнувшись ему в плечо. Он чувствовал себя слишком старым и смертельно уставшим — и в то же время поверх всего этого почему-то ощущалась искренняя, кристально ясная радость.

В конце концов ее рыдания стихли; только дыхание осталось сиплым и тяжелым.

— Ты знал, — ее голос звучал так же сипло, как и дыхание. — Насчет Питера. — Северус напрягся; неужели она предположила, что... — Но ты выяснил только потом?

— Да, — ответил он; вместо слов вышел только какой-то скрежет. — Мы не всегда видели наших... сотоварищей, — на язык ему словно насыпали пепла, — я знал только, что это был кто-то из ваших близких, твоих и... — Северус все еще не мог произнести это имя, — что предатель был с вами рядом, — сказал он вместо того. — И только много позже...

Он помедлил, так и не закончив эту мысль. У него онемели ноги — сидеть на дощатом полу было слишком холодно.

— Вставай. Эти половицы совершенно ледяные.

Она послушалась — зареванная и слегка ошарашенная. Северус сунул ей в руки коробку с бумажными платками и, не глядя, указал на свою постель.

— Давай сюда, — скомандовал он мрачно, подтаскивая поближе к кровати стул от письменного стола.

— Но ты же сказал, что... Сев, осторожно, магия! — воскликнула Лили, увидев, что он ткнул волшебной палочкой в разваливающийся стул.

— Министерство следит за домами, не за отдельными волшебниками, — он задумался, есть ли смысл пригнать плашки поплотнее, чтобы избавиться от щелей, но решил, что это неважно. Под его весом сиденье заскрипело, но выдержало.

— Что?! И когда ты об этом узнал?!

— Еще на четвертом курсе. Не думаю, однако, что это бы как-то тебе помогло, — он наконец заметил, что Лили явно боролась с искушением его придушить, — поскольку твой дом — место жительства магглов. За ним наблюдают.

— Все равно ты должен был сказать, — проворчала она, вытирая лицо бумажным платком — он понадеялся, что на нем не было пыли. — Я всегда думала, что они — ну, я не знаю, следят за нашими палочками?.. Так ты поэтому можешь колдовать на улице, и тебя не ловят?

— Да. Министерство ленится отслеживать каждого.

— Представляю объемы бумажной волокиты, — вздохнула она. — Значит, я могу... — она вытащила из рукава волшебную палочку, одарив Северуса наполовину застенчивым, наполовину дерзким взглядом, от которого у него дрогнуло сердце, и вывела в воздухе сложную вязь петелек. Из ничего вспыхнула горсточка миниатюрных огоньков-колокольчиков — словно заискрилось сошедшее с небес созвездие.

Северус молча вытряхнул на стол цветные карандаши из стеклянной банки и протянул ее Лили. Повинуясь движению ее палочки, золотистые огоньки запорхнули внутрь; закрутив крышку, она водрузила банку на комод. Стекло приглушенно светилось — но грело оно гораздо лучше, чем сияло.

— Надеюсь, обойдется без пожара, — пробурчал он, хотя точно знал, что ничего не загорится: у Лили было такое же инстинктивное чутье на чары, как у него самого — на зелья. — Никогда раньше такого не встречал.

— Я в основном работала над новыми чарами, пока... ну, ты понимаешь, — сказала она тихо. — Мне... никогда не нравилось драться. Я не очень-то умею... причинять людям вред.

— Конечно, не умеешь, — пробормотал он отстраненно — так, словно находился от нее бесконечно далеко, так же далеко, как должна находиться звезда, чтобы казаться не больше мерцающего огонька в банке из-под карандашей. — Видимо, эти чары предназначались для того, чтобы согревать волшебника в ситуации, когда его безопасность зависела от незаметности.

— Да, — призналась Лили еще тише, чем прежде.

— Просто блестяще, — Северус и правда так думал, хотя голос его звучал глухо — словно он говорил по самой длинной в мире телефонной линии.

— Комплимент принимается. Эти чары спасли много жизней.

В ее голосе не было осуждения. Северус мог только гадать, взбесился бы он или был ей признателен, если бы не отключил эмоции.

— Сев? — спросила она. Он оторвался от созерцания звездочек и перевел взгляд на нее — она все еще наблюдала за банкой; огоньки крохотными точками отражались в ее глазах. — Как думаешь, отчего мы здесь? То есть — как по-твоему, почему мы вернулись назад?

— Не знаю.

Это заставило ее на него посмотреть. В полумгле — комнату освещала лишь его убогая настольная лампа да мерцание ее звездочек — глаза Лили казались темными, столь же темными, как глаза ее сына в сумраке хижины, когда ночь была так же беспросветна и безбрежна.

— Но ты думал на эту тему, — сказала она. — Поручиться могу. Я тебя знаю — ты точно думал.

Северусу невольно пришло в голову, что она, возможно, собиралась сказать "я тебя знаю" и ограничиться этим. Мечты, мечты. Насколько хорошо она его вообще помнила? Целых два года — два года, когда они заканчивали школу — Лили его игнорировала, словно он сгинул с лица земли, и искала общества его неприятелей. Он измучил себя до слепого бешенства, недоумевая, нарочно ли она так поступает, а если да, то зачем ей это. Хочет ли она его забыть? Что-то продемонстрировать? Доказать, что он ей не нужен — что она не скучает и о нем больше не думает?

Сам-то он о ней думал всегда. Даже когда пытался ее ампутировать, вырвать из сердца — день за днем, год за годом после того, как закончилась эта дружба — все равно помнил о Лили, возвращался к ней в мыслях, пытаясь представить, какой она нынче стала. Даже когда боль от потери переросла в его сердце во враждебность — все, все вокруг все равно было завязано на нее, на Лили; а когда буря чувств — эта неожиданная вспышка лютой ненависти — наконец истощила себя и улеглась, он осознал, что и это тоже было лишь преображенное горе. И в голове его, и в сердце словно наступил рассвет после ночной грозы: все осталось по-прежнему, вымокшее и потрепанное, но целое и неизменное; небо и земля, как и раньше, на своих местах.

И сколь же горьким оказался этот урок: оказывается, если ты пустил кого-то в свое сердце и отвел для него место — вытравить его оттуда уже не удастся. Сквозь разлуку, предательство и смерть — какая-то частица все равно уцелеет, вечная, незыблемая и непоколебимая, как звезды.

— Сев? — Лили подтолкнула его ногу своей. — О чем ты задумался?

Он мог только глядеть на нее, поднимаясь мыслями из своих дальних далей — из тех дней, когда он жаждал лишь одного: чтобы сердце поскорей остановилось, даруя ему покой — и постепенно возвращался к настоящему.

— Я совсем не понимаю, что творится у тебя в голове, когда ты так замираешь. Это та окклю-штука, о которой ты говорил?

— Да, — у него пересохли губы. — Я думал над тем, отчего я здесь — но совершенно не представляю, отчего здесь ты. Точнее говоря, я размышлял над тем, почему вернулся именно в это время — но что касается того, почему я вообще вернулся...

— Значит, и у тебя никаких знаменательных дат, да? — сказала она негромко. — Что ж, в таком случае — не поделишься своими соображениями?

— Есть, конечно, тот факт, что через две недели ко мне перестанут применяться ограничения на магию для несовершеннолетних. Однако не думаю, что на этом все.

— Согласна — они тебе и так не больно-то мешают. А "не все" — это что именно?

Он ткнул за спину волшебной палочкой — календарь отцепился от стены и поплыл по воздуху.

— Видишь кружок?

Лили кивнула, изловив календарь.

— Не знаю, что он означает, но уверен, что это что-то важное, раз я потрудился обвести дату, но не оставил никаких заметок.

Лили моргнула.

— А почему тогда важное? Я бы решила, что все как раз наоборот, раз ты ничего не записал.

— Потому что я думал, что и так не забуду. И еще — потому что вернулся сюда, — он обвел взглядом комнату, стараясь ни на чем не останавливаться; внутри послушно всколыхнулось привычное отвращение. — Я бы не стал приезжать домой без веских на то оснований — равно как и обводить дату на календаре.

— Так почему ты все-таки вернулся? — спросила Лили.

— Я же только что сказал, что не знаю, — он прикусил язык, чтобы не ввернуть что-нибудь едкое на предмет ее умственных способностей — что наверняка сделал бы, окажись на месте Лили кто-нибудь еще.

— Я пытаюсь сказать — извини, Северус, но у меня просто в голове все это не укладывается. Ты вернулся домой на Рождество из-за чего-то жутко важного, но никак не можешь вспомнить, что это было такое, и не оставил себе даже записки?.. Погоди, а когда ты вообще тут очутился?

— За несколько часов до того, как мы встретились в той забегаловке.

— И я тоже, — прошептала она. — Выходит, мы очнулись здесь почти одновременно, прямо друг за дружкой. И... постой, — перебила она сама себя, — а что ты делал до того, как здесь оказался?

Он уставился на нее, не зная, что ответить, да и стоит ли вообще отвечать. Но, кажется, ей хватило и этого молчания; на лице ее, точно кровь, проступило затравленное выражение.

— О Господи, — пробормотала она; календарь выскользнул из пальцев, — ты умер, да? Ты умер.

Он удерживал ее взгляд еще несколько мгновений; потом слегка склонил голову — еле заметно, едва ли больше, чем обычное непроизвольное движение.

Лили снова заплакала.

— Как я все это ненавижу, — пробормотала она — и он не мог с ней не согласиться; из глаз ее хлынули слезы, она поднялась с кровати — зубы стиснуты, брови сведены от гнева — такого же беспомощного, как тот, что прошлой ночью чувствовал он сам. — Ненавижу все это...

Когда Лили неожиданно шагнула вперед, он решил, что она собирается сбежать. Ошибся — она лишь плюхнулась к нему на колени, свернулась калачиком, утыкаясь лбом ему в плечо. На какую-то долю секунды он вдохнул ее запах — маггловский стиральный порошок, апельсины и гардении, ощутил тепло ее...

А потом под ним разлетелся стул, взорвавшись дождем щепок, и они оба рухнули на пол.

— Вот дерьмо, — ругнулась Лили; Северус лишь моргнул, таращась в потолок. Должно быть, он ударился головой — перед глазами плыли разноцветные точки.

Пальцы Лили впились в его свитер с такой силой, что он решил — она хочет его задушить. Он не понимал, почему, пока из какого-то затуманенного места где-то вверху не послышался обманчиво мягкий голос:

— Не исключено, что меня бы до некоторой степени заинтересовали твои объяснения, Северус. Особенно после моих недвусмысленных предупреждений.

"Просто заебись", — подумал он, спихивая с себя Лили и отталкиваясь руками от пола, чтобы принять сидячее положение. Мать стояла в дверном проеме, беззвучно возникнув в комнате, и в руке у нее была волшебная палочка. "Пиздец", — угрюмо подумал Северус. Он не поручился бы за то, что матери не взбредет в голову проклясть их обоих и вышвырнуть на улицу.

Рядом с матерью он всегда чувствовал себя девятилетним ребенком — даже когда встречался с ней в последний раз, незадолго до своей смерти. Выходя из дома ее тетки, Северус никак не мог стряхнуть с себя ощущение, что так и остался для нее малышом — утомительным и непоседливым. Это чувство преследовало его до самого Хогвартса и поднялось вслед за ним в директорский кабинет; там масла в огонь подлил понимающий взгляд нарисованного Альбуса... вторая половинка того же ощущения: словно девятилетнего Северуса балует добрый дедушка — закармливает конфетами и приговаривает: "Ничего, ничего, все образуется".

— Стул сломался, — пояснил он матери, безуспешно пытаясь нырнуть в окклюменцию, чтобы отрешиться от этого старого чувства. Что-то в выражении ее лица — какая-то тень вокруг глаз — напоминала ему о сценах из детства, которые дымкой окутывали его в самые черные дни его жизни.

— И она, конечно, тут же ринулась к тебе на помощь? Оборонять от страшных заноз? — она перевела свой фирменный взор на Лили, но обращалась по-прежнему не к ней.

Северус заметил, что неосознанно заслонил Лили плечом. Не то чтобы он боялся, что мать сотворит с ней что-нибудь чудовищное — просто волшебники ее поколения и социального слоя умели разговаривать с нашкодившими отпрысками только на языке кары. В чистокровных семьях вроде той, из которой происходила она, для наказания существовал целый ряд специальных заклинаний. Мать обычно начинала с того, которое стегало как кнут; дальнейшая экзекуция обычно уже не требовалась — в детстве он настолько сильно боялся невидимого хлыста, обжигающего ладони, что тут же становился паинькой. Для матери они с Лили до совершеннолетия остаются детьми; дети заслуживают наказания, если ослушаются родителей. Да, до его семнадцатилетия оставалось каких-то две недели, но это весьма спорный аргумент — сейчас-то ему всего шестнадцать, и он все еще несовершеннолетний. В чистокровных семьях было принято подходить к определенным вопросам с известной долей... формализма.

— В разговоре обсуждалась неприятная тема, — произнес он выжидательно; сам того не желая, глядел он при этом на ее волшебную палочку. Мать держала ее в руках, хотя ни на кого и не направила — однако это еще ни о чем не говорило, по-маггловски выражаясь, она умела "стрелять навскидку". Если ее палочка начнет двигаться к бедру...

— И поэтому она кинулась тебе на шею? — голос матери был ниже, чем температура в доме, и холоднее, чем черная наледь на мостовой. Северус почувствовал, будто ступает по замерзшему озеру — так шел по льду прошлой зимой мальчишка, следуя за призрачным сиянием чужого патронуса.

— Нет, — сказал он, — это случилось из-за поломки стула.

Взгляд его метнулся к волшебной палочке, потом снова к лицу матери. Его выражение чуть изменилось; это был уже не тот ее фирменный взор, а другой — прохладный, взвешивающий и все еще недружелюбный. За плечом Северуса Лили не двигалась и, кажется, даже не дышала. И хорошо — не хватало еще, чтобы она выкинула что-нибудь гриффиндорское и получила хлыстом по рукам.

Мать смотрела на него холодно; запугать нарочно она, однако, не старалась — ее гнев сам по себе так действовал. Потом волшебная палочка пришла в движение — неспешное хлоп... хлоп... хлоп... о бедро; Северус осознал, что не может отвести от нее взгляд. Просто поразительно, каким ребенком он себя чувствовал — словно ему снова девять, и мать застукала его за чтением книг по Темным искусствам. Зачем ты так поступил, Северус? Почему проигнорировал мои недвусмысленные предупреждения? Неужели ты считаешь, что заслуживаешь снисхождения? Отвечай, Северус!

— На сей раз я проявлю снисходительность, — ледяным тоном сообщила мать. — Но она сейчас уйдет — незамедлительно — и больше сюда не вернется. Неподобающим ты будешь заниматься не под этой крышей — если, конечно, найдешь хозяев, достаточно глупых, чтобы это позволить.

— Благодарю, матушка, — услышал он собственный голос; интонация напоминала ту, с какой он благодарил Темного Лорда за очередное мерзкое поручение.

Мать направила палочку на Лили, и он едва удержался, чтобы не достать собственную — и правильно сделал, судя по всему, потому что она бы им такое устроила...

— Уходи, — сказала она, обращаясь к Лили в первый раз за все это время.

Дважды ей повторять было не надо. Северусу почудилось легкое прикосновение к спине — но через мгновение Лили была уже на другом конце комнаты и пыталась дотянуться до куртки, которую он повесил на окно. Потом она развернулась, чтобы уйти, но остановилась, заметив, что его мать все еще стоит в дверях.

Неуверенно Лили перевела взгляд на Северуса — и, воспользовавшись неловкой паузой, принялась натягивать свою куртку.

— Попомни мои слова, Северус, — промолвила мать, начисто игнорируя Лили, словно той уже не было в комнате. — Симпатичные богатенькие девочки обращают внимание только на симпатичных богатеньких мальчиков.

Северус моргнул. Лили поперхнулась воздухом. Мать задержала на ней взгляд; губы ее чуть тронула улыбка — насмешливая и сытая.

— Вон, — сказала она негромко, указывая Лили на дверь. Та оцепенела на несколько долгих, мучительных мгновений — а потом выскользнула из комнаты, не удостоив хозяйку дома даже взглядом. В глазах матери был вызов; она будто подначивала Северуса вмешаться.

Он промолчал, зная, что должен проводить Лили до дому. Даже в Рождество — нет, особенно в Рождество, когда у пьяных соседей праздничное настроение — он не должен был позволять ей идти по улице одной, но словно прирос к месту, не в силах шевельнуться.

Внизу зазвонил телефон, завершая этот постыдный эпизод и раскалывая застывшую в комнате тишину. Вырвавшись из ступора, Северус схватил с комода банку с огоньками, вихрем пронесся по лестнице и успел перехватить Лили у самой двери, пока она воевала с задвижкой в темноте.

— Подожди во дворе, — выдохнул он, сунул ей в руки волшебный обогреватель и, цапнув телефонную трубку, рявкнул в нее:

— Что?

— Здравствуйте, — хладнокровно сказал мужской голос на другом конце провода. — Меня зовут доктор Бун, я из больницы Святого Иосифа. Могу ли я поговорить с миссис Снейп?

— Я ее сын — можете поговорить со мной. Из больницы Святого Иосифа? — переспросил Северус. Его мать скорее сгнила бы по частям, чем обратилась в маггловскую больницу.

— Извините, молодой человек, но мне необходимо переговорить с вашей матерью. Вы не могли бы позвать ее к телефону?

— Матери нездоровится, — он развернулся, заметив какое-то движение, но это оказалась всего лишь Лили, которая подобралась к самому его локтю. Банка подсвечивала ее лицо снизу — золотистый отблеск волшебных огоньков пятнышками ложился на щеки, заставлял лучиться глаза. — Что вы хоти...

Северус осекся. "Рождество, — вспомнил он, — это случилось на Рождество". Какого именно года — он забыл... судя по всему, этого.

— Мой отец, — услышал он собственный голос, едва удержавшись, чтобы не добавить "его сбила машина". — Это насчет моего отца, верно?

В локоть впились пальцы Лили. Доктор Бун помолчал — и наконец произнес все тем же успокаивающим тоном:

— Да, сынок. Можешь ли ты попросить свою маму перезвонить мне, как только она сможет?

— Посмотрим, что удастся сделать, — ответил Северус и без лишних слов повесил трубку.

Он повернулся к Лили и увидел, что мать спустилась со второго этажа и остановилась на площадке у подножия лестницы.

— Чего хотел этот маггл? — спросила она почти безмятежно.

— Тобиаса сбила машина, — процитировал по памяти Северус. В голове его замелькали воспоминания — словно перед ним прокручивался маггловский фильм... вот отец выходит из дома своего друга, хорошенько набравшись в честь праздника... пошатываясь, он переходит дорогу, и не видит автомобиль... дорога была скользкой, и водитель не успел затормозить... С течением времени из памяти стерлись неважные детали — такие, как сколько Северусу тогда было лет. Неожиданно он вспомнил, что ответил на звонок и в тот раз — не исключено, что и разговор протекал по тому же сценарию...

Лили издала еле слышный беспомощный звук. Ее пальцы больно впивались в локоть. Мать ничего не сказала — только глядела на него с окончательной, неподъемной умиротворенностью, бьющей со дна души, из неиссякаемого родника окклюменции.

— Он мертв? — наконец спросила она, и голос ее журчал, как бегущая вода.

— Да, — ответил он.

* * *

Лили объяснила, где находится больница Святого Иосифа. Мать взяла его под руку, словно собираясь на прогулку — хотя они никогда не гуляли — и Северус аппарировал их в переулок неподалеку от нужной улицы. Лили появилась там секундой позже — зубы упрямо стиснуты, сама бледная и решительная. Мать ее не заметила — она, похоже, вообще ничего и никого не замечала — и все так же машинально проследовала за ними к пешеходному переходу и пересекла улицу по светящейся "зебре".

— Нам не сюда, — сказала Лили, когда Северус свернул к главному входу — или к тому, что счел главным входом. Он не заходил в маггловскую больницу... кажется, с тех самых пор, как это случилось в первый раз. Лили тронула его за локоть.

— Ты говорил, его сбила машина? В таком случае его забрала неотложка — тогда нам в отделение неотложной помощи.

Убедившись, что мать не отстала, он свернул вслед за Лили за угол прямоугольного здания. На бетонном выступе была видна надпись "Неотложная помощь". Перед входом стояло несколько маггловских транспортных средств — машины скорой помощи, вспомнил он. Дверцы их были открыты; туда и сюда сновали магглы в униформах, то и дело вспыхивали и гасли красные мигалки, но сирены молчали.

— Как звали того доктора? — спросила Лили.

— Бун, — ответил он, наблюдая за матерью. Мимо них промчалась очередная пара магглов в униформах; перед собой они толкали пустую каталку — ее колеса дребезжали по дороге. Остановившись перед распахнутыми дверцами скорой, они сложили тележку и внесли ее в машину со слаженным проворством многолетней практики.

Лили первой взбежала по бетонным ступенькам и прошмыгнула в раздвижные стеклянные двери. Северус на мгновение потерял ее из виду в этом бурлящем людском потоке — положительно, это место напоминало сумасшедший дом. Рядом с его локтем зашлась в истерике какая-то женщина; маггловский доктор или его ассистент — или как там эта хуебратия называлась? — догнал ее и повел прочь. Между Северусом и Лили тут же втиснулся мужчина с вопящим младенцем, чья ножка была обернута окровавленным полотенцем; Северус едва сдержался, чтобы не запустить в него проклятием.

Окклюментные щиты трещали под бешеным напором чужих эмоций. Пришлось подхватить мать под руку и подвести к стене.

— Подожди здесь, — скомандовал он. Она молча остановилась, уставившись в никуда, словно сомнамбула, и только кивнула в ответ на просьбу — этим ему пришлось и удовольствоваться.

Протолкавшись сквозь группку спорящих магглов, Северус зашарил глазами по беснующейся толпе в поисках знакомой темно-рыжей шевелюры. Ага, а вот и Лили, уже проторила дорогу к регистратуре и нагнулась, чтобы задать — а точнее, проорать — свой вопрос рецепционистке в белом халате. Маггла выпрямила руку, показав на противоположный конец комнаты; другой рукой она прижимала к уху трубку.

Лили отвернулась от регистратуры, пробравшись мимо мужчины с его верещащим и завывающим младенцем. Северус сгреб ее за локоть и выдернул из толпы — они почти врезались в ассистентку, которая катила перед собой тележку с какими-то прямоугольными маггловскими приборами; та ловко увильнула в сторону и скрылась за мятно-зеленой ширмой, по которой плясали беспокойные тени.

Лили потянулась к Северусу, чтобы перекричать общий гам — влажный локон защекотал ему ключицу.

— Она говорит — доктор Бун там, — сказала Лили прямо в ухо, указывая в том же направлении, что и маггловская женщина.

Мать нашлась у той стены, где он ее оставил — стояла неподвижно, с отстраненным интересом наблюдая за тем, как маленькая девочка рыдает и жмется к бабушке. Он взял мать под руку и подтолкнул ее вслед Лили, которая явно разбиралась в этой процедуре.

Северус припомнил, что ее отец скончался прошлым летом. Сердечный приступ. Наследственная предрасположенность, о чем Лили ему рассказывала задолго до этой смерти, потому что когда все произошло, она с ним уже не разговаривала. Не заключила со своим гневом временное перемирие даже для того, чтобы сообщить Северусу, что осиротела. Но он видел ее в черном платье — следил за домом издалека и наблюдал за похоронной процессией; видел и катафалк, и как она садилась в лимузин вместе с матерью и сестрой. Петунья так отчаянно ревела, что ее всхлипывания были слышны даже с другой стороны улицы; их мать погрузилась глубоко в себя, замкнувшись в собственном горе — будто часть ее тоже ушла с этой потерей. Лили плакала, широко распахнув глаза — слезы струились по лицу, и она их не вытирала.

Неужели ей тоже пришлось прийти в больницу, проталкиваясь сквозь стадо орущих магглов, чтобы попасть к отцу? Если так, то знала ли она, что в конце пути ее ждет лишь бездыханное тело? Или же она приехала тогда, когда еще оставалась какая-то надежда — только для того, чтобы потерять ее через несколько минут?

Он не должен был позволять ей сюда приходить. Слишком эгоистично. И жестоко. Он даже не будет тосковать по отцу — эта смерть была облегчением тогда, будет облегчением и на сей раз. Слишком убогая у отца была жизнь.

Как и у него самого. Он тоже думал, что смерть станет для него облегчением.

Как выяснилось, его ад был соткан из психованных магглов, материнских угроз и Лили, которая любила Джеймса Поттера и требовала рассказать ей о сыне.

* * *

Вооружившись одной из этих занятных маггловских ручек, Северус уставился на лист бумаги с кучей разных граф — эту анкету ему велела заполнить медсестра. Он пристроил планшет с зажимом на колено, пытаясь не выронить пачку брошюр — их ему вручила какая-то дама, назвавшаяся консультантом по утрате близких; негромким, убедительно-сочувствующим голосом она перечислила все необходимые для похорон приготовления.

— Тебе помочь? — шепнула Лили. Она сидела с ним плечом к плечу на таком же поразительно неудобном пластиковом стуле — по мнению магглов, они как нельзя лучше подходили для нужд государственных организаций — и дрыгала ногой, то и дело толкая его под руку. Ему хотелось поймать ее за колено, чтобы заставить угомониться.

— Ни хера не помню, — проворчал он. — Даже его второе имя, ебись оно конем.

Словно сговорившись, они оба посмотрели на его мать — та сидела на таком же стуле на другом конце короткого коридора, невидяще уставившись на безвкусную картину над их головами. Северус подумал, что она смахивает на сумасшедшую — помимо всего прочего, она так и вышла из дома в одеянии ведьмы. Что ж, по крайней мере, магглы не слишком удивятся, когда в заполненной анкете не обнаружится ничего полезного.

— Ну тогда заполни, что помнишь, и подпишись, — посоветовала Лили. — У тебя дома есть его свидетельство о рождении? Можно будет завтра принести.

— Тебе домой надо, — не глядя на нее, произнес Северус, убористым почерком вписывая в соответствующие графы имя, фамилию и адрес. — Нечего тебе здесь делать.

Лили застыла, и он в очередной раз обругал себя за полную несостоятельность в таких вещах.

— Я имею в виду — не стоит тебе здесь быть, тут охуеть как ебаторно.

Было приятно снова ругаться, не заботясь о том, что у кого-нибудь уши свернутся в трубочку от таких выражений. На конструкциях вроде "ступки и пестики" душу как следует не отведешь.

— Да, здесь муторно, — признала Лили. Она склонила голову набок... словно хотела пристроиться к нему на плечо, но передумала — Боже, как же он жалок... — Я все пытаюсь понять, было ли так же плохо той ночью, когда... ну, ты меня понял... по-моему, да — просто в одном случае охренительно плохо становится сразу, а в другом — постепенно.

— Я вижу определенную резонность в собственном страдании, — сказал Северус, занося в анкету сведения о ближайших родственниках. Ему хотелось как-нибудь связаться с первой женой отца — наверняка она куда лучше бы справилась с этой задачей. — Но не в твоем.

Лили помолчала.

— Нет в твоих страданиях никакого резона, — вымолвила она наконец, понизив голос. — Особенно... в таких, как сейчас.

— Смерть освободила его от бремени ненавистной жизни, — Северус изобразил в соответствующей графе подпись матери. В поле его зрения появилась ладонь Лили и бережно накрыла его руку.

— Ты сейчас об отце? — спросила она, еще тише, чем прежде. — Или о себе?

Он сидел неподвижно. Руки Лили были холодны.

— Столько людей погибло, Сев, — сказала она шепотом. Негромко переговариваясь, мимо них прошли доктор с медсестрой; где-то в хитросплетениях неярко освещенных, кремово-белых коридоров пиликал телефон, дребезжали колеса каталки. — Погибло столько людей, и я устала — так устала... думала, когда умру, то хотя бы перестану гадать, кто же следующий — но и в этом ошиблась... Я лишь... хочу, чтобы все это прекратилось. А ты?

— Ну разумеется хочу, — ответил он таким же сбивчивым шепотом. Снова нахлынуло изнеможение, такое же, как прошлой ночью — впрочем, по-настоящему оно никуда и не уходило, изнеможение пропитало его до самых костей — даже таких молодых, как эти, потому что было частью его души, и могло только подниматься и опускаться, как прилив и отлив.

— Тогда ты знаешь, что нам надо сделать. — Лили сжимала его ладонь уже не так бережно, как несколько минут назад, но и не так больно, как у подножия лестницы, когда он схватил телефонную трубку. — И знаешь, кто во всем виноват и кого нам надо остановить, если мы и правда хотим, чтобы это прекратилось.

Он поднял голову и наконец-то взглянул ей в лицо, подозревая, что она, возможно, плачет. Но ее глаза оказались сухими и цепкими — такими же, как ее пальцы.

Господи, как же он устал останавливать Волдеморта. И так не хотел начинать это снова. Не упустить бы этот потом и кровью добытый второй шанс — уехать куда-нибудь к морю и солнцу, и чтобы никакого Темного Лорда и Темной метки, никакой Лили, которая улыбается Джеймсу Поттеру и думает о ребенке, выросшем без нее. Никаких сложносочиненных схем, никаких танцев со смертью. Просто... жизнь. Обычная жизнь — такая, какую он когда-то от всей души презирал, пока вероятность ее получить не стала настолько ничтожной, что он даже не смог бы о ней толком помечтать.

Он всегда хотел невозможного. А если бы когда-нибудь получил желаемое — не факт, что знал бы, что с ним делать.

Все равно наверняка бы обнаружилось, что реальность не имеет ничего общего с тем, что он себе навоображал.

— Мы это сможем, — промолвила она — и голос ее был таким же ясным и суровым, как и ее взор. — Сможем.

"Надеюсь, не тем же способом, что и в прошлый раз", — только и смог подумать он. Поскольку по итогам прошлой попытки остановить Волдеморта они оба оказались тут. Мертвые.

И тут он понял, отчего отметил ту дату на календаре.