Интермеццо для проигравших (гет)

Go to your bosom;

Knock there, and ask your heart what it doth know.

(Shakespeare, Measure for Measure)

Утром ей казалось, что этот день в принципе не может стать ещё хуже, а вот погляди-ка ты.

Гермиона стоит под душем, пытаясь смыть с себя липкое чёрное разочарование — в собственном браке, в Малфое, в себе самой, — и довольно-таки уродливо плачет, потому что сил не плакать у неё больше нет. Больше всего на свете ей хочется раствориться под струями воды и благополучно стечь в канализацию — тоже чем-нибудь густым и чёрным, как в том мультфильме про Хаула.

Вместо этого она просто опускается на пол душевой и закрывает лицо руками. Ей ужасно, ужасно плохо. Настолько плохо, что она по каминной сети отправляется с Хью и Розой в «Нору» и оставляет детей на попечение Молли.

Честно говоря, сегодня она планирует надраться — и хорошенечко, изо всех сил пожалеть себя.

Вытирая глаза тыльной стороной ладони — смысла в этом нет никакого, вода всё ещё льётся на неё почти сплошным потоком, — Гермиона думает о том, что, конечно же, она сама идиотка и сама во всём виновата. Во всём — в её нынешней жизни нет ни одной проблемы, которая возникла бы, соизволь она хоть на секунду, всего на одну-единственную секундочку включить мозги во время принятия решений. Ну как можно быть такой умной и такой дурой?

Очень обидно. Да нет — хуже: больно и страшно. Как будто ей снова только-только исполнилось двенадцать — и она снова на первом курсе, и все смеются над ней за её спиной, и ей отчаянно одиноко и холодно. Потому что она маленькая, а мир большой и все в нём — чужие, и она не может понять их, а они — её. Потому что с ней что-то не так.

Гермиона поднимается с пола и, даже не вытираясь, накидывает халат на мокрое тело. Бредёт на кухню, оставляя мокрые следы на полу — кому не плевать, если к утру высохнут, да и Экскуро никто не отменял.

На кухне она наливает в стакан часть водки и четыре — тоника. Проверенный рецепт: вкуса алкоголя даже не чувствуешь, а забирает как надо. Можно было бы добавить лимонного сока, но даже лимонов жизнь Гермионе почему-то не отсыпала. Приходится обходиться без лимонада.

Тоником с водкой, то есть, обходиться.

Она включает радио — по радио Ник Кейв поёт свою «O Children», и Гермиона опрокидывает в себя первую порцию под «they're mopping up the butcher's floor of your broken little hearts».

Вторую — за «it's round about, it's somewhere here, lost amongst our winnings».

«We're happy, Ma, we're having fun, it's beyond my wildest expectation» — это третья.

Дальше начинают играть Depeche Mode, а Гермиона решительно завязывает с арифметикой. Тем более что с дробями у неё сегодня явно не ладится: пятая часть водки в стакане как-то очень незаметно превращается в треть.

Её начинает вести, но лучше — почему-то — не становится. Ни-чер-та подобного. Наоборот: реветь хочется только сильнее. И, как бы ни пыталась она это отрицать, реветь ей хочется из-за Малфоя. На «Пророке» с его сраными передовицами она пусть кое-как, но всё-таки ещё держалась.

Дожили.

Мокрые волосы неприятно холодят шею, и Гермиона проводит по ним ладонью, выжимая на пол добрую пинту воды. Она осматривается по сторонам в поисках палочки и, конечно же, не находит: она так и осталась в кармане пальто. Ну и наплевать.

На что не наплевать? На то, что чёртов Малфой обманул её, как пятилетку, — а она даже не поняла этого до тех пор, пока он не разыграл перед Хислоп эту свою уродскую сценку «вы только посмотрите, кто пригласил меня в гости». И кто ей виноват? Никто не виноват, сама молодец. Да и что возьмёшь с Малфоя? Гермиона изначально прекрасно понимала, что сближаться с ним нельзя — потому что результатом будет такое вот дерьмо. Ну, или не именно такое, но обязательно будет. Но нет же: она ведь самая умная, а Малфой весь такой бедный и несчастный, яда наварил и уже практически наложил на себя руки — надо вытаскивать, да, Грейнджер? Куда же ты да без своего фирменного синдрома спасателя.

Щёки горят от стыда — как будто это она, а не Малфой, сделала что-то мерзкое.

Мерзкое или нет, но глупое — точно. Сама подставилась, сама, сама. Отвратительно знать, что твоим желанием помочь — наивностью и идиотизмом — воспользовались для того, чтобы… чтобы что? Что он надеялся выгадать этим такого, чего не смог бы просто попросить у неё? Статус хорошего знакомого — а то и друга — самой Гермионы Грейнджер, вот что.

Горше всего думать о том, что она была близка — хотя, может быть, и не осознавала этого до конца, — к тому, чтобы поверить во что-то подобное. В то, что, конечно, не сейчас — но через какое-то время эти их дурацкие мелкие перепалки, общие воспоминания о Хогвартсе и просто взаимное (а то как же!) уважение выльются во что-то вроде приятельства.

Уважение, а?

Никто её не уважал. Может быть, и разговоры, казавшиеся ей вполне искренними, были просто подготовкой к этому ходу — затащить её в аптеку, показать Хислоп, что она совсем не против появления в общественных местах в его компании… ромашки, мать твою. Ромашки, вероятно, тоже были враньём. Как и всё остальное.

— Сплошное наебалово, — сухо подытоживает Гермиона, добивает последний стакан и отправляется спать.

Ну а что ей ещё остаётся делать.

Да ничего, в общем-то. Она безвылазно сидит дома, то и дело наблюдая из окна за топчущимися у калитки журналистами «Ежедневного пророка». Ждут, стервятники, когда она высунется, чтобы завалить своими ублюдочными вопросами о разводе. В каких-то других обстоятельствах она, возможно, и вышла бы на крыльцо, чтобы послать их куда подальше, но сейчас у неё просто нет сил. Гермиона вполне допускает, что может разрыдаться прямо перед репортёрами — и дело, как это ни прискорбно признавать, вовсе не в том, что их с Роном брак наконец-то подходит к логическому завершению со всеми сопутствующими… явлениями.

О нет. Вовсе нет. Она продолжает думать о Малфое — и о том, что теперь делать.

По всему получается, что ничего. Ну не говорить же с ним, в самом-то деле, по душам о том, какие логические цепочки в его голове привели его к тому, что попытаться наебать собственного инспектора, бесповоротно испортив с ним (то есть с ней) отношения, — отличная стратегия, которая наверняка сработает наилучшим образом. И уж точно она не собирается заламывать руки и выяснять, как он мог так с ней поступить.

Гермиона была взрослой девочкой — а потому прекрасно понимала, как: захотел и поступил. Всё. Точка.

Удивительно, что она забыла о том, что люди в целом не слишком-то бережны по отношению к другим людям, именно в компании Малфоя… видимо, это был такой щелчок по носу от судьбы. Урок, который следовало заучить и больше не забывать: держать дистанцию.

«Хотя при таких условиях потребность во взаимном тёплом участии удовлетворяется лишь очень несовершенно, зато не чувствуются и уколы игл, — безжалостно продолжает память. — У кого же много собственной, внутренней теплоты, тот пусть лучше держится вдали от общества, чтобы не обременять ни себя, ни других».

— Ну уж нет, — фыркает Гермиона.

То, что один конкретный слизеринский хорёк оказался — какая неожиданность — слизеринским хорьком, не повод зажить по заветам старого циника Шопенгауэра.

Даже если очень хочется.

К вечеру воскресенья Гермиона твёрдо решает выбросить всю эту чушь из головы и забирает детей от Молли. Почти бывшая свекровь сокрушается: внуков в последнее время она видит нечасто. Вот только что-то подсказывает Гермионе, что перепоручать заботу о детях миссис Уизли — не самая блестящая идея; и дело даже не в том, что воспитание Рональда оставляет желать лучшего, просто… просто нет. Слишком уж хорошо Гермиона знала, как легко граничащая с навязчивой опекой помощь Молли Уизли может поставить в безвыходное положение.

В конце концов, она ведь и замуж выскочила именно так: вряд ли родители одобрили бы брак девятнадцатилетней дочери, но родителей рядом больше не было, родители остались в Австралии… зато была заботливая, хлопотливая, немного простоватая мать Рона, которая окружила Гермиону почти материнской заботой. «Мы как-нибудь справимся, милая», — раз за разом повторяла она, и это успокоительное «мы» совершенно не хотелось терять, как не хотелось терять ужины в «Норе», разговоры с мистером Уизли о маггловской технике и возможность не возвращаться в пустую тёмную квартиру после работы. Не хотелось терять семью — пусть чужую, но с готовностью принявшую её в свои ласковые утешительные объятия.

После войны больше не хотелось свершений и подвигов. Хотелось собственный дом с камином, хотелось, чтобы окна в сад и клетчатая скатерть на кухонном столе. Тем забавнее, что желания эти (за исключением разве что скатерти) исполнились в полной мере только после разрыва с Рональдом: все годы их брака они прожили в небольшой лондонской квартире, где всё было в двух шагах — и Министерство, и Мунго, и Косой с «Вредилками» и Джорджем, оставлять которого в одиночестве после гибели Фреда никто не хотел. Может быть, в том и беда, что вся «настоящая жизнь» откладывалась на потом?

В понедельник она покупает скатерть — оранжевую в крупную клетку.

Не то чтобы это всерьёз помогает. Мысли неизбежно возвращаются к субботам — прошедшей и наступающей — и Малфою с его выходкой, и с каждым таким «возвращением» она чувствует себя всё хуже. Нет, даже не хуже — жёстче: хочется послать ко всем чертям саму себя вместе с этим своим бессмысленным сочувствием, которое довело её до грустной одинокой попойки под радио BBC 6 Music. Откуда в ней вообще такая тяга всё усложнять? Малфоя посадили, и посадили за дело, потом отпустили на условно-досрочное бог весть почему, она стала его инспектором — вот и вся история. Глупо обижаться на человека, который плевать хотел на любые рамки и всякую порядочность даже до того, как стал Пожирателем и загремел в Азкабан. И всё-таки она — вот что дерьмовее всего — обижается.

Гермиона представляет, как, должно быть, Малфой забавлялся, увидев её под своей дверью пару недель назад — и какой тупицей считал, когда она вытаскивала из сумок идиотские консервные банки; как просчитывал ходы — и предлагая остаться на ужин, и обсуждая общее (насколько это возможно) хогвартское прошлое. Делается невероятно тошно. Ему ведь было смешно, что она принимает это за чистую монету — на то он и слизеринец, в конце-то концов. А она дура.

Но больше дуру из себя она делать не позволит. Да и не собирается показывать Малфою, что это дерьмо её задело. Обойдётся.

В конце концов, ничего страшного не случилось.

Драко то и дело говорит себе это с субботы по пятницу: он не сделал ничего такого, чего не требовала бы от него сложившаяся ситуация. Да, облажался с Рождеством. Да, нужно было ограничиться совместным с Грейнджер появлением в «Слаг и Джиггерс» — едва ли эффект был бы многим хуже. И всё-таки ничего ужасного в том, что он провернул этот маленький фокус, не было.

К тому же он, несомненно, плохой человек, которому и полагается делать плохие вещи. Более того: он уже делал паршивые — нет, ужасные, — вещи. Гриффиндорской идиотке следовало понимать, с кем она связывается и кому предлагает свою помощь.

Он раз за разом повторяет себе эти абсолютно железные аргументы по дороге на работу и по дороге с работы. Повторяет, кромсая очередные ингредиенты в аптеке и готовя ужин. Пока шагает до дома от автобусной остановки. В метро и в дребезжащем министерском лифте. Повторяет-повторяет-повторяет — лишь для того, чтобы после короткого стука войти в кабинет Грейнджер и немедленно осознать, какая же всё это беспомощная хренотень.

Она выглядит… да нет, не выглядит она плохо — пожалуй, даже наоборот: Грейнджер предстаёт перед ним застёгнутой на все пуговицы в прямом и переносном смыслах. С уложенными в аккуратный пучок волосами, в брючном костюме и чёрной водолазке под горло, сияющая «Гламором» — холодная, сосредоточенная, бесстрастная… изо всех сил показывающая, что ей наплевать и на развод, и на «Пророк», и на его субботнюю выходку.

Кидающая ему своё «присаживайтесь, мистер Малфой», как швыряют во врага щитовым, — за одно мгновение делая дистанцию совершенно непреодолимой.

И хуже всего то, что он просто не понимает, что с этим делать.

Если бы она обвинила его во всех смертных грехах, если бы накричала, всё было бы куда проще и понятнее — разумеется, он бы согласился и повинился, и плевать даже, что своей вины в произошедшем он не видит. Да и повинился бы он вовсе не из-за этого: просто дракклово приветствие драккловой Грейнджер слишком режет ухо после её насмешливых «Малфоев» и смердит мертвечиной там, где впервые за много месяцев, если не лет, наконец появилось что-то живое и настоящее.

И кто теперь тебе виноват, а, мистер Малфой?

Оказывается, он готов даже гордостью — да какая там у него гордость, выбили всю в Азкабане — поступиться ради того, чтобы… чтобы что?

Чтобы всё снова было так, как было какую-то неполную неделю назад.

Вот только Грейнджер протягивает ему подшитые листы анкеты — «прошу вас» — так, словно он для неё пустое место. Нет, не смотрит на него сверху вниз. Напротив: она подчёркнуто вежлива — и Драко уже в который раз вспоминает собственную мать, принимавшую в Мэноре пожирательскую шваль вроде Грейбека и Макнейра с той же безукоризненной любезностью, какой в лучшие времена встречала Фаджа, Гринграссов или Паркинсонов. Разница лишь в том, что сейчас в качестве пожирательской швали выступает он сам — и понятия не имеет, где и как магглорождённая Грейнджер выучилась этой вежливой отстранённости, которую Друэлла Блэк с детства воспитывала в своих дочерях.

— Миссис Уизли, — отрывается от пергамента Драко, наконец собравшись с силами, — я хотел…

Она разворачивает лежащий на столе министерский бумажный самолётик и, пробежавшись по листу глазами, комкает и отправляет в мусорную корзину.

— Простите, мистер Малфой, но я вынуждена отлучиться. Не буду вас задерживать: когда закончите, оставьте анкету на столе, пожалуйста.

Грейнджер выходит из кабинета прежде, чем Драко успевает её остановить. Почему-то он абсолютно уверен, что никакого послания не было. Можно, конечно, доподлинно убедиться в этом, порывшись в мусоре — но такое даже для него перебор. Пусть таким Уизел балуется — подобные развлечения явно в его духе.

Драко же продолжает заполнять мордредову анкету. Ужасно хочется наплевать на бесконечные «где вы были» и «чем занимались» — и просто оставить Грейнджер письмо с объяснениями. Извинениями. Знать бы ещё, что письмо всё исправит и вернёт это самое «всё» на круги своя — те самые круги, где Грейнджер до хрипоты спорит с ним о свойствах рога взрывопотама («я, в отличие от некоторых, видела его в действии, Малфой!») и пьёт дешёвенький чай на его кухне.

Меньше недели назад Драко был готов запросто разменять — и разменял — всё это на шанс убедить Хислоп в том, что он что-то из себя представляет. Теперь ему, ждущему возвращения Грейнджер в пустом кабинете с выкрашенными в казённый коричневый цвет стенами, начинает казаться, что он крупно проебался — и чем дольше он ждёт, тем больше в этом убеждается. И дело не только в том, что ему будет не хватать этих разговоров или, боже упаси, заботы — это ведь была забота, так? О нём? О бывшем Пожирателе, для которого другие и доброго слова бы пожалели.

Проебался и затащил Грейнджер в творящееся в его жизни дерьмо — о, будет чудом, если Хислоп не растреплет об увиденном на всю Косую, — как будто ей и собственного не хватало. «Разочарование года: брак Героев дал трещину», а. Разочарование у них. А у неё не разочарование? Драко не дурак и прекрасно понимает: люди вроде Грейнджер стали новыми «Священными двадцатью восемью» — а если бы кто-то из «Священных» вздумал развестись… да нет, это ещё хуже. По крайней мере, они умели отваживать от своей частной жизни журналюг из «Пророка», «Ведьмополитена» и «Новостей Магического мира»… чем Уизли то ли не захотел озаботиться, — что, между прочим, в подобной ситуации его святая обязанность, — то ли просто ничего не смыслил в подобных вещах.

Но всё-таки какого чёрта никто их не заткнул? Ни Министерство, ни героический Поттер, ни Уизли — да на их месте Драко эту фотографию свернул бы в трубочку и запихнул главреду «Пророка» в задницу. Чтобы неповадно было.

Вот только никто этого не сделал. И он не сделал. Он ещё и добавил.

Несколько часов ожидания ничего не дают: не дождавшись возвращения Грейнджер, Драко уходит в чёртову аптеку к чёртовой Хислоп, которая с него шкуру за опоздание снимет… или нет — кажется, его хитрость всё-таки сработала и старуха решила попридержать гиппогрифов. Во всяком случае, вчера не стрясла с него штраф за испорченную — сосредоточиться на работе никак не получалось, и он раньше времени снял отвар с огня, — унцию листьев дрожащей трясучки. Но сейчас он готов заплатить десяток-другой штрафов, лишь бы каким-то волшебным образом открутить время на неделю назад и остановить самого себя от идиотского поступка. Жаль только, что никакого «волшебного образа» давно уже нет: маховики времени все до единого разбиты, и чертовски иронично, что с одной стороны этому поспособствовал отец, а с другой — Грейнджер и её дружки.

Да и не доверил бы ему никто маховик. А раз так — остаётся только разбираться с последствиями. Знать бы ещё, как.

Он режет очередные ингредиенты для очередного бессмысленного зелья, а перед глазами — Грейнджер с колючим взглядом и этой её идеально прямой спиной. С чего он вообще взял, что такая Грейнджер захочет его прощать? Не гриффиндорская заучка, за которую он её почему-то до сих пор держал по старой памяти, а незнакомая ему женщина, прошедшая войну, развод и дракклы знают что ещё?

Что он вообще о ней знает?

Как же всё по-идиотски получается.

Гермиона размышляет об этом, позорно прячась — добрых три часа, чтобы наверняка — в приёмной Гарри. Это место она выбрала по двум причинам. Первая — сюда однозначно не заявится Малфой. Вторая — Гарри здесь тоже едва ли покажется: старший аврор предпочитает толочься в прокуренной дежурке вместе с подчинёнными, а не отсиживаться за столом красного дерева и спиной пожилой привет-ведьмы, миссис Эсме Ридкалли, способной одним взглядом развернуть на сто восемьдесят градусов всех досужих охотников потрепаться с мистером Поттером без весомой на то причины.

К сожалению или к счастью, поводов — да и особенного желания — беседовать с мистером Поттером у Гермионы нет уж лет пять как; так что эта приёмная сейчас укрытие совершенно идеальное. Она рассеянно листает какие-то министерские буклетики, лежащие на столике возле кресел, размышляя обо всём и сразу.

Например: о том, как так получается, что нерушимые, кажется, школьные — да что там, военные, — дружбы с годами оборачиваются… ничем. Нет, она чертовски скучает по Гарри и хотела бы с ним поговорить… да только не о чем — ей давно уже не нужны ничьи советы, а уж о советах от человека, с которым они уже несколько лет перекидываются дежурными приветами и не менее дежурными открытками по праздникам, и говорить не о приходится. И самое обидное — она и сама не знает, как так вышло. Одним словом — взрослая жизнь: у неё семья и дети, у него — тоже семья и дети, да ещё и стремительное восхождение по карьерной лестнице вдобавок. Говорить стало решительно не о чем — ну не на Рона же ей было жаловаться его же лучшему другу, верно? А может быть, и стоило.

Или вот ещё: о Малфое, чёртовом Малфое с его чёртовой попыткой извиниться.

Или: о себе, почти готовой извинения принять — как там было? Если оскорбить женщину три раза, а потом один раз попросить прощения, она забудет про три оскорбления. Ага. Дура, как есть дура.

— Эсме, — задумчиво говорит Гермиона, — вот скажите…

Миссис Ридкалли поднимает на неё вопросительный взгляд, оторвавшись от разгадывания кроссворда в «Придире» двухнедельной давности. Не встретив ожидаемого сопротивления, Гермиона продолжает:

— Вот, допустим… допустим, человек вас использовал. Навредил вам.

— Сочувствую.

— Спаси…

— Человеку сочувствую, — поясняет привет-ведьма, откладывая в сторону журнал, и Гермиона в очередной раз задумывается о том, что в штате Аврората миссис Ридкалли стоило бы числиться какой-нибудь «пошёл-нафиг-ведьмой». — Но это я. И если навредил. А ты… что, гордость простить не позволяет?

Гермиона чувствует, как густо, до самых ушей, краснеет. К сожалению, Эсме знает её как облупленную: именно она её, перешедшую из отдела регулирования магических популяций в Аврорат, учила всем здешним премудростям — формальным и не очень… чаще, в общем-то, именно тем, что «не очень» — никогда, впрочем, не опускаясь до сплетен. Гермиона её, Ридкалли, уважала — и относилась к ней… конечно, не как к подруге, но как к какой-нибудь троюродной пожилой тётушке, к которой едва ли пойдёшь за утешением. А вот за советом — изредка и строго по делу — вполне.

— Но вы же сами говорите…

— Говорю. Ну так мне сто двенадцать лет, а тебе сколько? — хмыкает Ридкалли. — Да и не так уж этот засранец тебе и досадил, надо полагать, раз уж ты совета просишь у каждого встречного-поперечного… чай, муженьку своему грехи отпускать ты не намерена, так? И советы мои тебе не ко двору.

— А есть? — Гермиона машинально складывает брошюрку, которую вертит в руках, пополам и ещё раз пополам. — Совет.

— А тебе нужен? — отвечает вопросом на вопрос ведьма. — Ну, раз нужен, держи: дети у вас с ним общие и никуда ты от этого не денешься. Поняла?

— Вы мне предлагаете и его простить? — Гермиона удивлённо приподнимает брови. Уж чего-чего, а такого совета от миссис Ридкалли она точно не ожидала.

— Моргана упаси, — встав из-за стола, привет-ведьма направляется к стойке с чашками и обыкновенным маггловским кулером — работающим, правда, на магии. — Я тебе предлагаю подумать о том, как бы половчее минимизировать ущерб. Кофе?..

Спустя час она выходит из приёмной не то чтобы просветлённой — но задумавшейся в кои-то веки не о том, как всё запредельно паскудно. В конце концов, бывало и попаскуднее — причём в разы. Сейчас она хотя бы твёрдо стоит на ногах — чего при всём желании нельзя было сказать о какой-нибудь зиме девяносто восьмого в палатке у гриндилоу на рогах. Проверяя анкету Малфоя — та, идеально заполненная, дожидается её на столе, — Гермиона твёрдо решает, что как-нибудь разберётся. Со всем. Обязательно.

Но вот о том, как именно, она, пожалуй, подумает завтра.