День за днем-3 (гет)

Утром настроение не лучше. Бездумно одеваю первое попавшееся в шкафу — к юбке синюю блузку с длинными рукавами, наскоро крашусь и, стянув волосы резинкой в хвост, отправляюсь завтракать. Благо Сомова, прежде чем уйти гулять с Фионой, накромсала и на мою долю бутербродов.

С Калугиным сталкиваемся еще внизу издательства, возле охранника, когда я расписываюсь за ключи от кабинета. Привалившись к стойке, ставлю размашистую подпись против своей фамилии и вдруг сбоку сзади слышу его голос:

— Привет.

Молча сцепив зубы, вписываю время, потом чуть оглядываюсь, не разделяя его добродушия:

— Привет.

— Как дела?

То, что ему плевать на мои переживания я поняла еще вчера. На дежурный вопрос, дежурный ответ. Отложив авторучку, разворачиваюсь к собеседнику лицом, прижав локтем сумку:

— Знаешь, как у нас в детстве говорили? Пока не родила, рожу дам покататься.

Выплеснувшись, отворачиваюсь. Голос Андрея меняет тональность:

— М-м-м... Я смотрю, ты не в духе.

А есть повод? Только не у меня. Глядя в лицо Калугину, не могу удержаться:

— Зато ты, я смотрю, в прекрасном настроении.

Еще бы, отличный вечер в кругу любящей семьи.

— Н-н-н... Маргарит, ты что, из-за вчерашнего?

Он что, меня специально злит?

— Нет, из-за завтрашнего!

— Слушай, пожалуйста, давай проедем уже эту тему.

Отличный подход! Пять баллов! То есть, он мне врет на голубом глазу, ему наплевать, как надо мной измываются, и мы должны тему закрыть и проехать? И никаких пояснений ни про ресторан в обнимку с бывшей, ни про друга из Томска? Кстати, вчера мы с Анькой решили — звонок неизвестного отлично вписывается в серию погромов и угрожающих записок.

— Слушай, ты хочешь, проезжай. А я дурой выставляться не собираюсь. Еще раз тебе повторяю: мне позвонили и сказали, что ты разбился к чертовой матери.

Не хочу, но чувствую, что голос срывается на истеричные нотки. Андрей хватает меня за плечи:

— Все, все, все... Успокойся, пожалуйста! Ну, кто тебе мог звонить?

Дед Пихто! Блин, мне что, должны были фамилию и адрес назвать? Буквально взрываюсь:

— Откуда я знаю!

— Хорошо. Марго, ну не надо сопротивляться только, ладно?

Сопротивляться чему? Стараюсь успокоиться, не дергаться и не метаться взглядом по сторонам. Я уже и не знаю, какие еще аргументы привести, чтобы меня услышали. Калугин кивает и на его лице проступает прежняя усмешка упертого олигофрена:

— ОК, ты вчера пришла в ресторан, все проконтролировала. Ну, что еще?

То есть, вот так вот? Марго с прибабахом и вся вчерашняя история — пустая выдумка вздорной бабы? И никакого желания поверить, проверить и помочь? Смотрю на него широко открытыми глазами и в них наверно вселенская безнадежность. Даже голос дрожит:

— Так, Калугин.

— Что?

Хочется матюгнуться и я, прикрыв глаза, мотаю головой, отгоняя желание:

— Знаешь еще, как у нас говорили?

Он смотрит на меня, словно разговаривает с маленьким ребенком и рот до ушей:

— Как?

— Если мозгов нет, лопатой не накидаешь.

Секунду мы смотрим друг на друга, и я отворачиваюсь. Мои слова явно задевают Андрея, и он обиженно идет к лифту:

— М-м-м... Ну, ладно, будем считать, что поговорили. Спасибо.

Блин. Когда разговаривают, по крайней мере, слышат собеседника. Но я не хочу отпускать его, пока не услышу правду. Почему он все сильнее отдаляется от меня? Что с ним происходит? Окликаю, заставляя остановиться:

— Подожди.

Андрей со вздохом возвращается:

— Что?

— Скажи, пожалуйста. Ты доволен, что твоя жена вернулась?

Подозреваю, что да и потому требовательно ловлю ускользающий взгляд. Калугин негодует, глядя в сторону:

— Маргарит, я повторяю тебе в сорок девятый раз, она мне не жена, она мать моего ребенка. Ну, так получилось, понимаешь?

Хоть в 149-ый, это не ответ на мой вопрос. Не дрогнув, и не отвлекаясь на его обходные маневры, настаиваю:

— Ты доволен или нет?

Глаза Калугина упираются в стену:

— Алиса просто счастлива. А когда счастлива моя дочь, я счастлив тоже.

Угу. Значит, рад. Все остальное — обычное калугинское словоблудие.

— Ну, понятно.

Поправляю ремешок сумки на плече:

— Тогда, будь счастлив

И с каменным лицом иду мимо Андрея к лифту.

* * *

На этаже Людмила меня сразу перенаправляет в зал заседаний — там Егоров собирает все руководство «МЖ» по поводу Наташиного журнала. Бросив в кабинете сумку, отправляюсь поприсутствовать в финале драмы — судя по срочности, Наумыч уже провел предварительную работу, отправив в Испанию дочкино творчество, и ждет ответную реакцию уже в ближайшие минуты.

Пристроившись у окна, возле стоящего тут шефа, не успеваю и рта раскрыть со своими вопросами, как в дверях появляется Наталья и вслед за ней Лазарев. Егорова-младшая проплывает к председательскому креслу, а Константин Петрович, повесив пиджак на спинку кресла рядом, усаживается по левую от нее руку. Наумыч, с папкой в руках, сразу перемещается за спину виновницы собрания, оставляя меня стоять в одиночестве, скромно опустив глаза и сцепив руки внизу живота. Потоптавшись, шеф начинает:

— Ну, а теперь давайте обсуждать проект нового журнала.

Скосив на начальника глаза, киваю, подбадривая, и он наносит первый удар:

— Кстати, с минуту на минуту по этому поводу должен позвонить наш главный инвестор.

Новость вызывает возбуждение в рядах противника — Лазарев даже хватается за галстук, ослабить узел:

— Гальяно?

Егоров проходит мимо меня, за спину Константину Петровичу, и оттуда выносит приговор:

— Да

Лазарев испуганно поднимает глаза:

— А что, он в курсе?

Сияя, шеф разводит руками:

— А как может быть иначе?! Хэ-хэ-хэ... Я ему лично отправил бизнес-план нового проекта!

Мы переглядываемся, и я не могу сдержать смешинки, которые тут же запрыгивают ко мне в глаза и в уголки губ. Но нужно сдерживаться… Константин Петрович напряженно интересуется:

— Какого?

Похоже, вчера Пантелеева с ним перестаралась. Вступаю с другого фланга и, чуть наклонившись к Лазареву, подпеваю вторую партию дуэта, косясь на Егорова:

— Константин Петрович, ну вам же объяснили: бизнес- план журнала «ЖW».

Лазарев крутит головой, не зная на кого реагировать:

— Скажите, а откуда он нарисовался?

Не отвечая, с удовольствием наблюдаю реакцию исполнительного директора. Зависнувшее молчание прерывает неуверенным голосом Наташа:

— Ну, я составила... А что?

И смотрит растерянно на своего второго папашу. Лазарев глядит на нее удавом и молчит. Наверно, перебирает в уме все нецензурные выражения.

— Зачем?

Тут уж опять необходимо соло Наумыча и он вмешивается:

— Константин Петрович, а как вы хотели? Я, по-другому, новые проекты запускать не умею.

Он держит двумя руками папку, видимо взятую подчеркнуть серьезность проведенной работы:

— Так вот, господин Гальяно обещал лично ознакомиться с документами и перезвонить.

Хватаясь за соломинку, Лазарев переспрашивает, надеясь оттянуть время апокалипсиса и что-то предпринять:

— А, когда?

— Сегодня утром. Сейчас, минуточку.

Склонившись над столом, он тянется за трубкой стоящего на базе стационарного телефона. Нажав пару кнопок, интересуется по громкой связи:

— Люсенька, Мадрид не отзвонился?

— Вот, как раз разговариваю.

— Отлично, соединяй

Раздается усталый голос Серхио:

— Buenas Dias, господа.

Егоров приближает микрофон к лицу:

— Доброе утро.

И тут же, подавшись вперед с вытянутой рукой и услужливой улыбкой, разворачивает телефон присутствующим. Наташа первой подает голос:

— Здравствуйте.

С улыбкой на губах, тоже чуть подаюсь к микрофону:

— Здравствуйте, синьор Гальяно.

— Что-то, я Костю не слышу.

Лазарев недовольно смотрит на подставленный телефон. Потом поднимает глаза на Егорова:

— Buenas Dias, Серхио.

На том конце провода голос приобретает металлические нотки:

— Esteban ne hore.

Пригнув голову, Лазарев слушает с угрюмым лицом, а Егоров склоняется к его уху:

— Чего, он сказал?

Константин Петрович объясняет, чуть оглянувшись:

— Бывало и лучше.

Следует команда:

— Так, Кость, возми-ка трубу. Боря, отключи-ка громкую.

Шеф сосредоточенно нажимает кнопки и протягивает телефон Лазареву. Тот, вздохнув, встает, прижимая трубку к уху. Нам теперь не слышно, что вещает Гальяно и я в ожидании результата отворачиваюсь к окну, слушая торопливые оправдания:

— Серхио, послушай...., э-э-э... Я все объясню... Дело в том, что..., э-э-э... То есть, как? Ну, да, я рассматривал эту идею... Конечно же, но...

Егоров, усмехаясь, переходит ко мне и встает рядом, позади, словно мы оба успешные заговорщики. Блеяние продолжается:

— Нет, нет, я понимаю..., просто, что … Фэх...

Лазарев замирает у окна, впитывая все наименования в свой адрес и поддерживаемых им идей. А растерянная Наташа испуганно крутит головой, от одного папаши к другому. Константин Петрович пытается прервать бурный поток нелицеприятных слов:

— Нет, я-то думаю, что финансирование как раз... Что? Сеньор Гальяно, давайте мы не будем делать такие скоропостижные выводы...

Лазарев смотрит на наши с Наумычем довольные физиономии и понимает, что проиграл. Голос его теряет остатки уверенности:

— Да... Ну, честно говоря, я еще сам не видел.

Похоже, Лазарев уже не думает о Наташе с ее закидонами, а спасает собственное реноме. Егоров усмехается, а у меня вдруг начинает щекотать в носу, и я тянусь почесать под ним, чтобы не чихнуть.

— Хорошо, буду... Понял, когда? Все, до встречи.

Он идет вокруг стола, но не садится, а тянется поставить телефон на базу. Егорову любопытен результат разговора, и он торопится к Лазареву с просьбой озвучить:

— Э-э-э... Константин Петрович.

Тот выпрямляется:

— Что?

— Что сказал господин Гальяно?

Все заинтересованно ждут ответа и Лазарев, переступив с ноги на ногу, нехотя бросает:

— Он ждет меня в Мадриде.

— Серьезно? А с чего это, вдруг?

Константин Петрович стаскивает пиджак, висящий на спинке кресла, и пожимает плечами:

— Так надо.

В голосе Наумыча елей:

— А что случилось?

Во всей его позе столько заботы, что в пору расхохотаться. В интонациях поверженного соперника обида:

— Слушай, Борь.

Егоров охотно кивает:

— Слушаю.

Лазарев, укоризненно глядя на шефа, натягивает пиджак:

— Хватит валять Ваньку! Поговорим, потом.

Наконец, Константин Петрович исчезает за дверью и Егоров, с довольной улыбкой, возвращается ко мне. Наташа с вытянутой физиономией, подает растерянный голос со своего места:

— Слушайте... А... А я ничего не поняла.

Сочувственно гляжу сверху вниз — вот, бедняжка… И не могу удержаться от многозначительного намека:

— Ну, для этого должно пройти время.

Наталья откидывается на спинку кресла, видно пытаясь сообразить, о чем я, и смотрит вопросительно на Егорова, и тот, утвердительно поиграв бровями, чуть кивает.

* * *

Разрулив главное, расходимся по кабинетам доруливать текучкой — впереди новый творческий год, а что у нас творится с типографскими договорами на первый квартал — непонятно. По крайней мере, цены на печать и переплет, думаю, не должны превышать нынешних условий. Смотрю оригинал последнего подписанного договора, листаю ксерокопии счетов на тиражи. Пожалуй, надо напомнить Насте подготовить новую смету.

Мобильник, лежащий рядом с бумагами, начинает подавать сигналы, и я беру его в руки. Мой призыв в трубку звучит устало:

— Алло.

Но голос Алисы, конечно, сразу возвращает бодрость:

— Марго, привет. Это я.

Улыбка сама просится на лицо, и я обрадовано поднимаюсь:

— Ой, привет принцесса. Как твои дела?

Выбираюсь из-за стола размять ноги. Нежный голосок делится:

— Отлично, в школу собираюсь.

— Правильно, молодец вот … Школа это святое.

На языке зудит вопрос, свалила или нет из квартиры их новая приживалка и я, зайдя за кресло, останавливаюсь там, положив руку на спинку:

— А-а... А ты с мамой?

— Нет, я с бабушкой, но мама скоро придет. Мы поедем в школу, и я ее познакомлю с ребятами.

Значит, не свалила. И даже упрочила свои позиции… Горько это слышать, но приходится держаться:

— У-Умница, правильное решение... А ты, вообще, довольна, что мама приехала?

— Очень довольна.

Конечно, она же ребенок — ей главное мама. Утвердительно киваю, хотя слова одобрения даются с трудом и не сразу:

— Н-н-н... Ну и прекрасно.

Губы растягиваются в резиновой улыбке:

— Я безумно рада за тебя.

— Марго, знаешь что?

Ожидая новых восхвалений Катерины, дежурно изгибаю брови, чувствуя, как влага подступает к глазам:

— Что?

— Если бы мама не нашлась, я бы очень хотела, чтобы ты была моей мамой.

Если бы, да кабы… Детская непосредственность. «Если бы ты любила моего папу, он бы никогда не уехал». Но в этот раз плакать не хочется — теперь, знаю, уехал бы… Как неотвратимо «уезжает» все дальше и дальше сейчас… Но девочка в этом не виновата и я лишь горько уcмехаюсь:

— Поверь, я тебя тоже очень люблю.

— Марго, извини, мне надо умываться. Давай я тебе, потом еще перезвоню. Хорошо?

Прикрыв глаза, почти шепчу:

— Хорошо.

— Ну, пока.

Киваю:

— Пока.

Отняв телефон от уха, захлопываю крышку — вот и Алису от меня отрывают. Пройдет немного времени, и я стану ей не нужна даже для коротких звонков. Девочка счастлива, даже не подозревая, с какой бомбой замедленного действия она играет. И что мне остается? Сдаться?

Но это Калугин околдован и не соображает... Или хитрит, что ничуть не лучше... Но почему должна страдать Алиса? Эта сумасшедшая еще проявит себя — я уже на сто процентов убеждена, что звонок об аварии с Андреем — ее рук дела. И кто знает, не перейдет ли она от слов к реализации фантазий — это же придумать надо — Калугин разбился! Ее затеи набирают скорость по нарастающей, и что в ее башке родится в следующей раз, неизвестно. Волна протеста поднимается изнутри и я, поведя головой из стороны в сторону и вцепившись пальцами в спинку кресла, ставлю точку сомнениям:

— Нет, с этим надо что-то делать.

Надо встретиться и остановить эту дуру, раз и навсегда. Подхватив сумку из кресла, покидаю кабинет и решительным шагом устремляюсь к лифту.

* * *

Через сорок минут я на Новослободской и уверенно нажимаю кнопку квартирного звонка: один раз, второй. Яркое пятно дверного глазка темнеет и оттуда издается нечто подобное на «Гы!». Значит, придурошая дома. Дверь открывается, но проход Катерина преграждает. Уперев руку в притолоку и сурово сжав зубы, взираю на нее. Обе молчим, и на физиономии бывшей калугинской жены не дрогнет ни один мускул. Лицо вообще, как неприятная маска, и что в ней симпатичного нашел Андрей, я не понимаю. Начинаю первой:

— Ну что, может, поздороваемся?

— Здравствуйте, а разве Андрей не на работе?

Отодвинув плечом преграду, протискиваюсь внутрь прихожей, оставляя дверь раскрытой нараспашку:

— А я не к Андрею.

В спину слышится торопливое:

— А Алиса сейчас уходит в школу и...

Разворачиваюсь лицом к лицу, и четко артикулируя:

— А я и не к Алисе.

Катерина упирает руки в бока и нервно переминается с ноги на ногу:

— М-м-м..., значит, ты со мной пришла поговорить?

Это «тыканье» сразу обозначает границы вежливости и переход в боевые позиции:

— Умница. Догадалась.

Буквально буравлю ее глазами, но Катерина внешне спокойна:

— Хорошо, говори. У тебя есть две минуты.

Она поднимает вверх два пальца:

— Потому, что я сейчас должна отвести свою дочь в школу.

Если она думает, что я буду вежливо мямлить, поджав хвост, то глубоко ошибается. Глядя в сторону, на старые обои и мебель, собираюсь с мыслями:

-Ну, мне хватит и тридцати секунд.

На лице Катерины бродит самоуверенная улыбка, и она усмехается, опуская глаза.

— Значит так, заруби себе на носу...

Перво-наперво, мне наплевать на все ее выверты и угрозы — пусть хоть вся иссопится в телефон. А не успокоится — накатаю заяву в милицию, и пусть разбираются: откуда она сбежала, нравится это Калуге или нет. Глядя исподлобья, продолжаю, подчеркивая каждое произнесенное слово:

— Я тебя не боюсь.

Катерина игриво опускает глаза:

— Серьезно? А надо бы, надо бы бояться.

Она упивается своей самоуверенностью, не подозревая, что мне все известно про ее прошлые выкрутасы. Блин, да я в психушку позвоню — даже если у нее ничего не найдут, то жизнь попортят, точно!

— Слушай, ты… Ты даже не представляешь, с кем ты связалась. Это тебе надо меня бояться!

Отпор не нравится Катерине, и она пытается наехать в ответ:

— Девушка, вы вообще в адеквате, а?

Вот, гадина. Тут уж я не выдерживаю и откровенно смеюсь:

— Кто это мне сейчас про адекват вещает?

Улыбка на губах калугинской бывшей становится напряженной, и я наношу новый удар, закрепляя успех:

— Запомни, еще одно письмо или телефонный звонок и я тебя под обои закатаю, ясно?

Высказавшись, протискиваюсь мимо Катерины, плечом вперед, прямо к входной двери, а та частит следом, якобы непонимающе прикрывая рот ладошкой:

— Какое письмо, какой звонок, что ты несешь-то, а?

Похоже, проняло, хотя и старается не показать виду. В дверях останавливаюсь, снова разворачиваясь к Катерине лицом — последнее слово, причем самое весомое, должно остаться за мной. Привалившись рукой к дверной притолоке, подбоченясь, усмехаюсь:

— Не прикидывайся дурочкой. Хотя тебе и прикидываться не надо.

Слова производят заметный эффект — Катерина стискивает зубы и прикрывает глаза. А потом тоже упирает руку в притолоку, рядом с моей рукой, пытаясь грозно нависнуть:

— Так! Я, по-моему, один раз уже тебе говорила, чтобы ты не трогала мою семью, а?! Я тебе это повторяю.

Она надвигается всем телом, но я не собираюсь отступать за пределы квартиры:

— Серьезно, а у тебя что, есть семья?

Полагаю, брак все-таки расторгнут, и никаких юридических оснований у нее нет. А блефовать я и сама умею. Бывшая Калугина, пожав зло губы, ведет головой:

— Представь себе, есть. И если ты не уберешься отсюда и не перестанешь орать, я вызову милицию!

Ее лицо становится жестким и неприятным — похоже, дамочка пошла ва-банк. Но у меня есть свои козыри в рукаве. Спокойно парирую:

— Да? А я санитаров. И они отвезут тебя в такой домик, где ори не ори, все равно не услышат.

Киваю, дергая вверх подбородком — и ясно вижу по лицу Катерины, что мой посыл достиг цели: она щурит глаза и в них действительно проскакивает что-то безумное:

— Имей в виду, ты ведь тоже не знаешь, с кем связалась, а?

Приблизительно представляю. Хотя, возможно, она намекает на большее, чем на свою смирительную рубашку. После взломанной двери не удивлюсь. Но выяснять на пороге, кто круче смысла нет — ближайшее время покажет, услышала ли она меня. Оттолкнувшись плечом от притолоки, делаю шаг на лестничную площадку:

-Я тебя предупредила.

В спину раздается смешок, и хлопает дверь.

* * *

Подъехав к издательству, вдруг приходит мысль позвонить Калугину, побыстрей рассказать о нашем с Катериной столкновении — а то ведь эта хитрая бестия все перевернет, и я опять буду выглядеть ревнивой идиоткой. Простить я его, конечно, не простила, но и усугублять не хочу, а тем более укреплять дурацкие подозрения. Тот откликается быстро:

-Алло.

— Андрей, привет. Слушай, нам с тобой очень срочно нужно поговорить. Потому что, дальше так продолжаться не может.

— Алло, Марго, это ты? Слушай, тут так плохо слышно.

Похоже он на выезде и до офиса доберется нескоро. Пытаюсь говорить громче:

-Я, я…. Сейчас, слышно?

— Ну, да, сейчас получше.

Болтаюсь перед входом, не решаясь зайти внутрь и потерять связь.

— Я говорю, нам срочно надо поговорить.

— Что-то случилось?

Прекращаю метания и останавливаюсь — капец, у нас каждый день что-то случается и по нарастающей.

— Да, случилось. Только ты один умудряешься делать вид, что ничего не происходит.

Калугин перебивает:

-А? Алле, Маргарит, пожалуйста, не клади трубку, у меня тут параллельный звонок. Повиси чуть-чуть, ага, сейчас...

Ладно, повишу…. Терпеливо жду, подбирая убедительные слова для разговора. Наконец, голос Андрея снова звучит в трубке:

— Алле, Марго.

— Да.

— Ты что, приходила ко мне домой?

Блин, поэтому и звоню. Мне скрывать нечего:

— Да, приходила.

— А зачем?

Опять куча ненужных вопросов.

— Я тебе уже пять минут пытаюсь объяснить, зачем!

— Стоп — машина, ты, что устроила разборки в присутствии Алисы?

— Алиса ничего не слышала.

— Ну, ты откуда знаешь?!

Опять он уводит куда-то в сторону, да еще и обвиняет.

— Так стоп — машина, Андрей, по-моему, мы сейчас не о том говорим.

Но взять инициативу в свои руки мне не удается — Калугин ускользает, словно уж:

— Марго, извини, побудь на линии… Сейчас.

Что за человек… Вместо того чтобы выслушать, все время заставляет оправдываться. Спустя пару минут, он опять подает голос:

— Алло Марго, ну и что ты там ей наговорила?

То есть, априори, она несчастная жертва, а я злобная сволочь. По-моему, так наоборот.

— Что, значит, наговорила? Сказала все, что думаю.

— Ну, то есть, меня предупредить об этом никак нельзя было?

А как? У тебя же, что ни вечер, то друг из Томска. Снова начинаю метаться, наматывая километраж:

— Андрей, что значит предупредить? Я тебе об этом уже три дня говорю!

— Ладно, ладно, ты права. Давай сядем, спокойно все обсудим.

— Наконец-то, дошло!

— Марго. Пожалуйста, не ерничай. Ты вот, скажи мне лучше — где и во сколько.

— Когда ты появишься в редакции?

— Не, нет…, ты знаешь, я в офисе сегодня, наверно не объявлюсь, давай завтра. В три агентства нужно успеть заскочить, потом еще в типографию.

Можно подумать, что типография за сто верст.

— Опять завтра?

— Ну, хорошо, давай в «Дедлайне», во сколько?

То есть до «Дедлайна» ему ехать сподручно, а подняться на четвертый этаж на лифте и заглянуть ко мне на полчаса — катастрофа и временная дыра? Но не спорю:

— По мне, так чем раньше, тем лучше. Через полчаса?

— ОК, не вопрос, давай. Я буду.

Не могу удержаться от шпильки:

— Только давай сразу договоримся, чтобы без всяких друзей из Томска, ладно?

— М-м-м... Ладно, пока.

Захлопывают крышку мобильника, и теперь стою в раздрае — подниматься наверх или подождать Андрея здесь? В редакции наверняка куча неотложных дел, а еще хуже, если Наумыч или Наташа устроят какое-нибудь совещание часа на два.

* * *

Потихоньку переползаю к «Дедлайну» и теперь, болтаюсь там, перед входом. Через пять минут звонок Егорова:

— Алле, Марго?

-Да, Борис Наумыч.

— А ты, где? Почему не на работе-то?

Капец, так и знала. Надо было трубу отключить. Пытаюсь выкрутиться:

— А я тут отскочила. Мне тут к врачу надо.

— Какой там врач?! Ты знаешь сейчас, кто у меня в кабинете сидит? Кашин Егор Степанович, прямо из Китая. С очень интересной информацией.

Не было печали, какой-то Степаныч из Китая. Да и хрен с ним, хоть с Берега Слоновой Кости. Нервно дергаю рукой, то прижимая ладонь к юбке, то обхватывая себя за талию — очень мне не хочется подниматься к шефу.

— Борис Наумыч, а может вы сами?

— Не, не, не дорогая, я хочу, чтобы ты была здесь. Так что, давай быстренько, сюда. Дуй, ко мне. Я не хочу потом дублировать эту информацию.

Бли-и-и-и-ин, наверняка ерунда какая-нибудь. Разочарованно, бурчу в трубку:

— Хорошо, Борис Наумыч, я вылетаю.

— Одна нога там, другая здесь. Мы ждем.

-Да, очень скоро буду, постараюсь максимально.

Захлопнув крышку мобильника, расстроено веду головой из стороны в сторону — походу опять не удастся поговорить с Андреем. Теперь уже из-за меня. Бросаю взгляд на часы, потом в сторону Климентовского переулка — вдруг Калугин уже идет от «Третьяковской»? Но нет, улица пуста и я набираю номер Андрея, пытаясь предупредить о переносе встречи. Сначала в ухо бьют длинные гудки, а потом вдруг теряется связь. Пройдясь еще пару раз перед «Дедлайном», так и не дозвонившись, отправляюсь в редакцию.

Как только стучу в дверь кабинета шефа, она тут же распахивается и Егоров впускает меня. Захожу с опаской, ожидая упреков, но Наумыч ругаться не собирается, а сразу, приобняв за талию, ведет знакомиться к маленькому лысоватому гостю, расположившемуся в кресле начальника:

— А-а-а... Это наш главный редактор — Марго.

Протягиваю руку:

— Здравствуйте. Маргарита.

Мужчина, приподнимается для рукопожатия, а потом вдруг начинает кашлять, хватаясь за грудь, сипеть и потом падает назад в кресло:

— Очень приятно, Егор Степанович.

Шеф пугливо спрашивает у меня:

-А чего это с ним?

Можно подумать я знаю. Вообще, этого мужика первый раз в жизни вижу.

-А с вами все в порядке?

Егоров заботливо присоединяется:

— А?

Гость закатывает глаза к потолку, бледнея:

-У меня акклиматизация.

Что-то больно жесткая у него эта акклиматизация. Егоров протискивается за креслом, чтобы встать с другого бока от гостя и сразу подхватывает разговор:

— Это такая противная штука. Я помню, мы летели в Сингапур... Егор, да что с тобой?!

Скукожившись, гость держит стакан в руках и, кажется, у него нет сил, даже воду допить. Замерев, он не шевелится, и я обеспокоенно склоняюсь над ним. Вроде дышит. Кашин, откинувшись на спинку кресла, начинает обмахиваться рукой, и уже я не выдерживаю:

— Борис Наумыч, да что с ним?

Шеф удивленно приподнимает плечи:

-Я... Я не знаю. Е…Егор, с тобой чего?

Но тот лишь, со страдающим лицом, хватается за горло. Капец, дядька сейчас коньки отбросит, а мы как истуканы. Растерянно смотрю на шефа:

— Господи, Борис Наумыч, ну, что вы стоите?

— А чего, чего делать-то?

— Я не знаю!

Снова склоняюсь над Степанычем, чуть не приседая возле страдальца:

— А может воды?

Егоров подхватывает:

— Водички хочешь, Егор?

Тот кивает, пытаясь руками нам что-то показать и я, схватив графин со стола, наполняю стакан. Может человека спасать надо, а мы тут квохчем над ним как в курятнике.

— Борис Наумыч, господи, вызовите хоть скорую, что ли.

Получив команду, растерянный Егоров кидается к телефону, а я пытаюсь хоть немного разобраться в ситуации. Может у него лекарства какие с собой?

— Егор Степаныч, вы скажите, где болит-то.

Гость съежившись, обхватывает себя руками, но когда я подношу стакан к его губам, отпивает. Повторяю:

— Где болит?

Егоров уже шумит в трубку:

— Алле скорая, срочно приезжайте, пожалуйста, мужчине плохо... Лет сорок семь... Э-э-э сорок восемь... Да какая разница, если человеку плохо...

Пока Наумыч ругается с дежурной, расстегиваю Степанычу воротник на рубашке и ослабляю галстук — пусть хоть дышит нормально.

— А, да, записывайте адрес … Издательство «Хай файф» … Улица... Откуда я знаю, какая улица, нормальная улица, люди ходят, машины ездят, деревья растут.

Уж не знаю, чем еще помочь китайскому гостю — даже пытаюсь трясти расстегнутым воротом его рубашки, создавая дополнительную вентиляцию. Егоров бормоча невнятные ругательства, ставит трубку на место. Надеюсь, слова про «Хай файф» там услышали и разберутся куда ехать. Шеф неуклюже тянет руки к своему приятелю и тот начинает заваливаться.

— Егор!

Испуганно пресекаю падение, поддерживая гостя за затылок:

— Тихо, тихо, тихо, вы только не запрокидывайте ему голову… Борис Наумыч, у него эпилепсии нет?

— Откуда я знаю?! Когда учились, не было. Послушай, сердце стучится? Нет?

А вдруг нет?! Сморщившись от одной мысли о покойнике, отдергиваю руку и, выпятив брезгливо губы, протестую, срываясь на слезливую истеричную нотку:

— Борис Наумыч, давайте вы сами посмотрите, а я лучше кого-нибудь позову.

Пока шеф не придумал еще чего креативного, бросаюсь прочь из кабинета. Увы, помощников не находится, да и скорая не торопится — на всякий случай перезваниваю им с Люсиного номера, уточняя адрес вызова.

* * *

Буквально через пять минут прибегаю обратно в кабинет:

— Ну, как он?

Наумыч заботливо промокает гостю лысину своим носовым платком:

— Как, как… Не видишь, фигово ему, еле дышит.

— Ну, хоть живой.

Шеф испуганно орет:

— Сплюнь!

И я послушно отворачиваюсь:

— Тьфу, тьфу, тьфу.

Егоров сокрушенно качает головой:

— Я просто не понимаю, как такое может быть... Прямо так, на ровном месте.

Преданно гляжу на шефа, потом кивнув, докладываю:

— Борис Наумыч, я перезвонила, сказала наш точный адрес, скорая вот-вот подъедет.

Тот с открытым ртом внимает, а потом с тяжким вздохом сокрушается:

— А-а-а... Они вот-вот приедут, а человек уже умереть может.

Кашин действительно лежит с закрытыми глазами и уже ни на что не реагирует. Случай действительно вопиющий, у нас такого никогда не было. Горестно нахмурив брови, смотрю на начальника:

— Так что с ним произошло? Ни с того, ни с сего?

Испереживавшийся начальник взрывается, потрясая руками в воздухе:

— Да вот так вот, сидел, улыбался… Правда все время покашливал и пить просил.

Он совсем низко склоняется над гостем, прислушиваясь к дыханию. В приоткрытую дверь стремительно врывается Людмила, оглядываясь на врача в синем халате:

— Вам сюда.

Тот решительно проходит к нам и ставит большой оранжевый кейс с инструментами на директорский стол:

— Так, кому тут плохо?

Слава богу, дождались. Скромно отступаю в угол к окну, оставляя начальника объясняться самому.

— Да вот, как то так, раз, ни с того, ни с сего.

— Вы ему давали что-нибудь?

— Нет.

Врач берет Кашина за руку, щупая пульс. Егоров косноязычно добавляет:

— Он резко… Сам… Вот так вот.

— Как резко?

— А вот так вот: начал кашлять, сказал, что мутит. Но мы это все списали на перелет.

Внимательно слушаю диалог, пощипывая себя за губу. Как то врач не торопится спасать пострадавшего, трендит и трендит.

— Какой перелет?

— Он из Китая прилетел.

— Из Китая?

— Да. А что здесь такого?

Врач хмуро опускает голову не отвечая. После короткого размышления он продолжает свое выяснение, теперь уже натягивая марлевую повязку на лицо:

— Угу... Скажите, пить просил?

— Да. Литра три выдул.

Наконец, маска на месте:

— Я попрошу всех выйти их кабинета.

Неужели все так плохо? Вид эскулапа, замотанного в марлю, напрягает донельзя, и я испуганно спрашиваю:

— А, что такое?

— Выйдите, выйдите я сказал!

Еще раз повторять не приходится — первой выскакивает Людмила, я за ней, следом Наумыч. И тут же прилипаем к стеклянной отгородке, пытаясь разглядеть сквозь жалюзи, что происходит внутри. Секретарша хнычущим голосом ноет:

— Походу, этот дяденька из Китая, нам какую-то холеру приволок.

Егоров оглядывается и шепчет:

— Люся!

— Что?

— Ну, ты думай, что говоришь!

— А что здесь думать? Видите, он повязку нацепил!

Тихой сапой к нам подбирается Зимовский и тоже пытается заглянуть в кабинет. Главный эскулап решительно выходит из кабинета:

— Так, кто у вас тут главный?

Шеф даже не скрывает испуга:

— Я.

Сквозь маску слышится:

— Будьте добры, проконтролируйте, чтобы ваши люди никуда не расходились.

Зимовский недовольно вмешивается:

— Так, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?

Врач оглядывается на него и качает головой:

— Ничего не могу сказать конкретного, но мне его симптомы не нравятся.

Дверь в кабинет шефа распахивается еще шире, и санитары оттуда выкатывают носилки с безжизненным Кашиным. Капец… Хорошо хоть головой вперед… Но, здесь то ладно, в холле место много, катай не хочу, а вот как они в лифт поместятся даже не представляю. Шеф, увидев своего друга на каталке, ахает, хватая доктора за руку, и процессия медленно отправляется к лифту:

— Это что-то очень серьезное?

Лицо Люсеньки тут же плаксиво перекашивается, и она прижимает руки к груди. Ответ врача только усиливает подозрения:

— Не знаю, не знаю, но всякое может случиться.

Доктор разворачивается лицом к Наумычу:

— Будьте добры, у меня к вам огромная просьба — сделайте так, чтобы в офис никто не входил и желательно, чтобы отсюда никто не выходил.

Сосредоточенное лицо Егорова наполняется особой ответственностью, но он все же приподнимает вопросительно плечи:

— То есть, как?

Врач повышает голос, рубя рукой воздух:

— А вот так — слово «карантин» вы знаете?

У меня даже мурашки по спине бегут, так он грозно это произносит. Помню, в детстве, Игорь скарлатиной болел и тогда слово «карантин» его запугало окончательно и бесповоротно, до сих пор докторов боюсь. Стоя за спиной эскулапа, слушаю его страшилки и, испуганно сведя брови вместе, нервно тереблю подбородок — и что теперь со всеми нами будут делать? Санитары, складывают каталку, опуская ее до самого пола, а потом вносят внутрь, приподняв одну сторону под углом. Тем временем Зимовский опять привлекает к себе внимание: возмущенно обегая вокруг врача к Егорову, перепугано прижавшего пальцы к губам:

— Стоп, стоп, стоп — какой к чертовой матери карантин!? У нас здесь издательство!

— Молодой человек. На прошлой неделе в Китае, в провинции Гуаньджон умерло двенадцать человек. От неизвестной болезни и еще более тысячи госпитализированы!

Антон, молча, сглатывает, а шеф театрально прикладывает руки к груди, сложив их крест на крест, а потом закатывает глаза к потолку, еще и скособочив рот:

— То есть, вы хотите сказать, что…

— Я ничего не хочу сказать. Пожалуйста, оставайтесь в офисе, никуда не уходите, приедут наши люди, наши врачи, возьмут анализ крови и тогда все станет ясно.

Егоров испуганно зажимает рукой рот, зато Зимовский вопит еще громче:

— Что, станет ясно?

Это у него такая защитная реакция от страха? Орать? Наумыч машет на Антона руками, и врач показывает в сторону лифта:

— Простите, больной уже в машине, мне пора ехать.

Размахивая своим оранжевым кейсом, он спешит к открытым дверям лифта. Зима никак не успокоится:

— Подождите, ну… Мы что здесь теперь, как в тюрьме, что ли?

Доктор на прощание философствует:

— Лучше уж посидеть немножко в тюрьме, чем потом всю оставшуюся жизнь на кладбище.

Мы испуганно переглядываемся — неужели так далеко зашло? Врач, заметив невеселую реакцию, добавляет:

— Простите, это черный медицинский юмор.

Он идет дальше, а мы с Люсей кидаемся к шефу, подхватывая под локти — у того явно подкашиваются ноги. Он шепчет:

— Спасибо.

С его-то сердцем слушать такие шутки….

Испугано таращу на Егорова глаза, ища признаки нездоровья, но он быстро собирается и, вскинув вверх голову, вырывается из наших рук, а потом весь передергивается, словно собака после дождя. Обведя вокруг строгим взглядом, командует, проходя в центр холла:

— Значит так, марксисты — ленинисты, все сюда.

Сунув одну руку в карман, а другой, то поглаживая бритую щетину на щеках, то лысину, ждет, пока подтянется встревоженный народ и скучкуется перед ним. Он грозит всем пальцем:

— Слушай, меня все! Без моего разрешения никто из офиса не выходит.

Егоров крутит головой, высматривая недовольных, и не найдя добавляет:

— Ясно?

Проспавший все на свете Валик интересуется:

— Так, а что случилось?

Начальник надвигается на него всей массой, переходя на ор:

— Я сказал никто никуда не выходит, ясно?!

Нет, ей-богу, только бы его Кондратий не хватил. Зимовский пытается успокоить раскрасневшегося шефа:

— Да ясно, Борис Наумыч, ясно, ну.

Пчелкин его перебивает с дурацкой усмешкой на губах:

— А что, эта фигня заразная, что ли?

Люсин вопль оглушает всех:

— Коля, ну ты же...

— Что, Коля? Чего они тогда шушукались?

Его улыбка мгновенно исчезает, и мы понимаем, что она лишь защита от страха, и он вслух сказал, то, о чем мы и сами все время думаем. Молча, переглядываемся — а вдруг среди нас уже бродит бацилла, опутывает своей смертельной паутиной? Может быть, уже кого-то пора изолировать? Егоров идет к секретарской стойке и, перегнувшись через нее, тянется за трубкой телефона. Оглянувшись на сотрудников, командует в динамик:

— Охрана... Это Егоров говорит... Значит так. С этой секунды в офис без моего личного разрешения никто не входит и не выходит! Ни кум, ни сват, ни родственник...

И переходит на ор:

— Слушай, ты! Ты у меня еще раз поговоришь с терроризмом, я тебя сам лично в Бутырку отправлю, пожизненно, понял?

Раскрасневшись и брызгая слюной, он пугает окружающих посильнее холеры, а потом со стуком бросает трубку. Отделившись от толпы, Зимовский пытается сделать новый заход:

— Борис Наумыч, может быть вы все-таки объясните, что происходит?

Егоров идет к нему, удивленно всплескивая руками:

— Я уже все объяснил! Вы слово «каранти-и-и-ин» знаете? Все! Давайте по местам, работать.

Он снова стирает пот с лысины, а потом закрывает ладонями лицо. Зима резюмирует:

— Евпатий Коловратий.

Народ шустро спешит спрятаться по кабинетам, хотя очевидно — ни о какой работе речи уже быть не может. Я тоже иду к себе, прикрывая дверь от шныряющих в поисках жертв вирусов. Уже сев за стол, за рабочее место, вспоминаю об ожидающем меня в «Дедлайне» Андрее и снова вскакиваю, теперь в поисках мобильника. Смотрю и на столе и под столом — нигде нет. Пытаюсь вспомнить, где могла посеять, но без результата. Вроде, только сюда забегала, бросить сумку и сразу к Наумычу… Может у Люси, когда перезванивала в скорую? Так, собраться! Есть еще стационар. Выпрямившись, приглаживаю ладонями юбку и хватаю трубу с базы. Мобильник Калугина снова молчит и я, набрав домашний номер Андрея, плюхаюсь обратно в кресло. Откинувшись на его спинку и приложив телефон к уху, кладу ногу на ногу, готовясь услышать голос Ирины Михайловны или Алисы. Увы, трубку берет Катерина:

— Алло.

Тихо чертыхнувшись, отрываю телефон от уха и недовольно воздеваю глаза к небу — блин, от этой убогой помощи я точно не дождусь.

— Капец.

— Алло-о-о… Говорите, я вас слушаю.

Вот, с кем мне меньше всего хочется общаться, так с психопаткой. Но приходится сжать зубы и, поднявшись из кресла, продолжить:

— Мне нужен Андрей Николаевич Калугин.

Тон сразу меняется на резкий:

— Зачем он тебе?

— Я забыла отчитаться. Андрея, позови!

— А он не будет с тобой разговаривать.

Вот с... собака женского пола. Иду к окну, потом за кресло:

— Серьезно? А пусть он об этом сам сообщит своему главному редактору.

— Скажи, пожалуйста, чего ты хочешь, а?

— Я хочу поговорить со своим подчиненным. Такой вариант ответа тебя устраивает?

— А-а-а... Ты, наверно, думаешь, что самая хитрая, м-м-м?

Вот, дура. Очевидно же, что я звоню по делу — будь он в рабочее время в офисе, уж я бы нашла возможность поговорить без общения с тобой. Язвительно усмехаюсь:

— Да нет, где уж нам тягаться с профессионалами. Мне охрану дурки перехитрить, знаешь, нереально.

— Это сейчас что, Моська на слона гавкает, а?

Сжав зубы, прикрываю глаза, едва себя сдерживая:

— Боже, в психушках преподают литературу.

— Представь себе, а такие, как ты, там унитазы моют.

На ум ничего едкого не идет, несмотря на все метания за креслом, и я прекращаю диспут:

— Короче, у меня нет времени с тобой тут гавкаться. Передай Андрею, пусть перезвонит — это очень важно.

Не дожидаясь ответа, с мизерной надеждой, что моя весточка достигнет цели, даю отбой. Новая первоочередная задача — разыскать родную мобилу, и я бегу в холл, к секретарской стойке. Люси на месте нет, также как, увы, и моей Nokia. Зато масса народу маячит в боковой кишке, возле стола Любимовой — тут и Гончарова, и Людмила с Пчелкиным, и, конечно сама хозяйка закутка на пару с Валентином. Направляюсь к ним:

— Народ, вы мой мобильник не видели?

По молчанию понимаю, что вопрос не по адресу. Отчаянно кручу головой по сторонам — ну вот где я его могла посеять?

— Капец.

Придется делать полный обход по кабинетам. Разворачиваюсь бежать дальше на поиски, но останавливает голос Пчелкина, сорвавшегося вслед за мной:

— Маргарита Александровна!

Неужели, видел? Резко торможу, взмахнув хвостом волос:

— Что?

— А вот этот, который из Китая, он... У него кашель был?

Ага и сопли. Непонимающе гляжу на Николая — ему-то какая разница? Тоже мне, тайный эпидемиолог.

— Какой кашель?

— Ну, когда вы разговаривали, он кашлял?

Чувствую как глаза от недоумения, уже лезут на лоб — похоже, на почве вирусологии, маразм в редакции крепчает с каждой секундой. Замешкавшись, хмурюсь:

-Да я не помню.

Ясно одно — мобильника он не видел.

-Блин, дырявая башка. Черт!

Возвращаюсь в кабинет — мне нужно предупредить Андрея, а тут засада, за засадой. Торкнувшись несколько раз вдоль стола, наконец, нахожу решение — Сомова! Изнутри рождается что-то похожее на смесь рычания со стоном, и я снова хватаюсь за трубку стационара, а набрав номер, плюхаюсь в кресло. Слава богу, Анюта откликается:

-Алло.

Начинаю без оптимизма:

— Алло, Ань привет

-Да, привет. А чего у тебя с голосом-то?

— Прикинь, у нас тут китайская эпидемия, карантин, врачи грозятся поголовным обследованием всех сотрудников.

— Да ты что? С ума сойти.

— Да. И Егоров, пока не будут готовы анализы, никого выпускать не хочет.

— И что, вообще нельзя выходить?

— Охране дана команда не впускать и не выпускать.

— Вот это да!

— Ты можешь предупредить Андрея? Пусть сюда не суется.

— Да не проблема.

— Только у него мобильник не отвечает, лучше самой заехать.

— Да я-то съезжу, адрес я помню.

— И номер квартиры?

— Да, конечно, помню.

— Только ты сама с ним поговори, не передавай через эту полоумную.

— Хорошо, да... Хэ

— И перезвони мне потом, ладно?

— Да поняла я. Сразу отзвонюсь, ага.

— Сомик, ты настоящий друг. Ну, все, целую.

— Ну, все пока….

Уже хочу дать отбой, но не успеваю:

-А-а-а... Cтой, стой, стой, Марго, Марго.

— Что такое?

— Только это, ты смотри, если ты там что-то подхватила, даже домой не появляйся.

Юмористка, блин. Народ реально уже о венках думает, а ей все смешно.

— Сомова!

— Ха, что Сомова?

— Ну и шутки у тебя!

-Да ты бы, на моем месте, точно также бы пошутила.

— Наверно, так и есть.

— Ну, ладно, хэ... Давай, пока.

В ухо бьют короткие гудки, и я ставлю телефон на базу.

* * *

Через час на этаже шум — приезжают обещанные медбратья за анализом крови. Один устраивается со своими колбочками за столом в зале заседаний и туда, к дверям выстраивается живая очередь. Другой садится подальше, в угол, обложившись бумагами — видимо будет заполнять документы.

Первой сдает кровь из вены Гончарова, ей на смену готов прийти Пчелкин, следующей за ним умудряюсь попасть каким-то образом я и теперь морально страдаю, ища возможность оттянуть экзекуцию. Следом за мной Людмила с Зимовским и шансов поменяться с ними местами, честно скажу, маловато. Вскоре Настя выходит, придерживая ватку в изгибе локтя, и приглашает последовать ее примеру:

— Можете заходить.

Черт, что же делать? Руки и ноги начинают трястись в панике, и я никак не могу их остановить. Впереди только Пчелкин и значит до часа “ч”, когда меня начнут пытать, не больше пяти минут. Чтобы хоть чуть-чуть успокоиться, начинаю обратный отсчет 300, 299, 298... Николай оглядывается и вдруг предлагает:

— Прошу.

297, 296... Прошу, что? До меня вдруг доходит, и я сбиваюсь, начиная метаться глазами по сторонам.... Испуганно отнекиваюсь:

— Что, прошу? Сам, иди, давай!

— Дамам, вперед.

И кто только придумал такую ерунду?! На дворе двадцать первый век, сплошной феминизм! Сглотнув комок в горле, пытаюсь оттянуть неизбежное:

— Дамам может и вперед, а начальству назад. Давай, давай!

И отворачиваюсь, прекращая спор. Блин, сбил мне всю моральную подготовку, засранец.

Жалобно гляжу на Людмилу:

— Люсь, я отскочу на минутку? Ты, если что, заходи.

Бедняжка тут же скисает, не решаясь перечить начальству. С потерянным лицом она соглашается:

— А...Хорошо.

Первое движение пристроиться за Антоном, но тут же отступаю — ведь развопиться гаденыш, причем исключительно ради принципа. Слава богу, в очередь за Зимовским подходит Егоров, и я обегаю его, вставая последней. Наумыч, стянув с правой руки пиджак, болтающийся теперь на левом плече, тщательно закатывает рукав рубашки. Мотивирую ему свои перебежки:

— Борис Наумыч, я лучше за вами встану — может, хоть, парой анекдотов перекинемся.

Тот совершенно индифферентно кивает, не возражая — похоже, он уже принял коньячку для снятия стресса. Но вдруг говорит противоположное, тряся отрицательно головой:

— А, знаешь, Марго, мне сейчас не до анекдотов.

И поворачивается спиной, начиная сжимать и разжимать кулак, накачивая вены. Ну и ладно, отворачиваюсь от него тоже. А я и сама сейчас ни одного не вспомню. Продолжаю топтаться в предбаннике, фантазируя как бы еще уклониться и оттянуть, но меня возвращает к реальности голос шефа:

— Можешь, заходить.

Смотрю на него и никак не соображу, о чем он... Блин, я последняя что ли? Приложив руку к груди, замираю с открытым ртом:

— Я?

— Ну, да.

— А что, больше никого нет?

Егоров недоуменно качает головой и молча идет мимо. Ка-пец... Так и стою с открытым ртом и вытаращенными глазами.... А с другой стороны, не сбежишь — карантин и китайский вирус. Осторожно заглядываю в зал заседаний, вижу мужика с кровавыми пробирками и чувствую, как вытягивается лицо:

— О-о-ой.

Покрутившись еще на месте, сдаюсь — кусая ноготь, захожу внутрь и сажусь в кресло перед присланным Малютой Скуратовым в голубом халате. Из-за маски на меня глядят холодные глаза, с багряными отблесками уже откачанной крови, и мое сердце начинает яростно стучать. Мясник достает из вскрытого пакетика одноразовый шприц и, кажется, улыбается сквозь марлю, предвкушая, как воткнет его в беспомощное тело. Мое сознание мутнеет, и обморок спасает от ужасного соучастия.

* * *

Запах нашатыря отгоняет темноту, заставляя встрепенуться — где я? Туманный белый образ с бесформенным лицом помогает застегнуть рукав на блузке и встать. Почему-то ясности в мозгах не добавляется — похоже, у меня не только высосали всю кровь, но и что-то вкололи для успокоения. На ватных ногах бреду на автопилоте к себе в кабинет, но почему-то оказываюсь в квартире Калугина… И кажется не вовремя! У них тут что, эротические игры? Андрей лежит на животе, на диване, прицепленный наручниками к поручню, а Катерина, в коротеньком платьице и докторской шапочке с красным крестом, стоит рядом со шприцем в руках. Улыбаясь, она бросает взгляд на поверженного мужа, прижимает его голову к подушке и втыкает иголку в шею, выдавливая содержимое. Дергающиеся руки Калугина бессильно опадают. Стоп-машина!

Дергаюсь, протестуя, просыпаюсь и обнаруживаю себя в кресле в своем кабинете. Вздрогнув, тру пальцами переносицу прикрывая глаза — походу мне и правда, пора в дурку — раньше Андрей порождал эротические видения, а теперь все больше психиатрические. Освеженная сном и его фантомами, вскакиваю с желанием добраться до Калугина и убедиться в его благополучии. Может он иззвонился весь, а я, и знать не знаю. Чуть ли не рычу от бессилия:

— Капец. Да, где эта мобила?!

У Люси ее нет, Егоров тоже ничего не сказал.... А больше никуда сегодня и не заходила. Или очередная пакость Зимовского? С него станется, надо проверить — тут же срываюсь с места и почти бегом тороплюсь из кабинета. Возле двери главного вражины торможу, дергаю за ручку, но кабинет заперт. Сбежать он точно не мог, мы в окружении и мышь не проскочит, а потому, настойчиво стучу:

— Антон... Зимовский, ты здесь?

Из-за закрытой двери слышится:

— А чего тебе надо?

От микробов заперся?

— Открой на минуту.

— А ты, там хоть живая?

— Живая, живая, открывай!

Дверь распахивается, но Антон перегораживает путь, уперев руку в притолоку:

— Слушаю вас.

Не обращая внимания, хочу пройти внутрь и натыкаюсь грудью на преграду, которая правда тут же падает вниз.

— А чего ты закрылся?

— Ну-у-у, чтобы вирусы не пролезли.

Я так и думала. Его взгляд скользит сверху вниз:

— Слушай, а ты какая-то белая.

И пушистая.

— Ты тоже не красный.

Контра недобитая.

Все-таки, делаю шаг внутрь. и Антоша почему-то нервничает:

— Слушай, а можно не дышать в мою сторону?

Может и правда его рук дело?

— Была б моя воля, я бы в твою сторону, даже не смотрела.

Прохожу к столу, но беглый осмотр результатов не дает:

— Ты мой телефон не видел?

— Какой еще телефон?

— Мобильный.

Приступаю к более тщательным поискам под разбросанными папками и тетрадями. Антон тоже сюда подходит:

— Ну, а чего я его должен видеть?

— Ну, мало ли.

Ты парень креативный. Приподнимаю лежащие бумаги — и тут нет. Зимовский срывается со своего места, проскакивая у меня за спиной, и орет в другое ухо:

— Слушай, девушка, блин, ты чего здесь копаешься, а? Объясни мне?!

— Я же тебе сказала: телефон ищу.

Тот недовольно отмахивается:

-Ну, ищи его там, где его посеяла.

Если бы еще знать “где”... Но Антон, похоже, к пропаже не причем. Мотнув головой, прекращаю рысканье по столу и, уперев руку в бок, пытаюсь родить еще какую-нибудь идею по направлению поисков. Увы, в голову ничего не идет и я, почесав бровь, сдаюсь:

— Блин. Капец.

— Слушай, скажи мне, а ты звонить не пробовала?

Вопрос ставит в тупик:

— Кому?

— Себе.

Домой что ли? Там его точно нет.

— Зачем?

Антон надвигается и, взяв за плечи, оттесняет к двери:

— Слушай, Марго, у тебя, по-моему, кровь брали, а не мозг.

Он кивает на мою голову, и я настороженно соглашаюсь, отступая под натиском — ну, да, кровь, но как это связано с мобильником? Может, спер медбрат, пока я была в отключке? Зима продолжает:

— Набираешь свой мобильный.

Отступаю, хлопая глазами — столь активное выпроваживание за дверь не дает времени сосредоточиться на здравой мысли, которую предлагает Зимовский.

— Телефон звонит, а ты идешь на звук и все.

Он отпускает меня, недоуменно приподняв плечи. Как все просто. Растерянно повторяю:

-Блин, точно.

Антон энергично выхватывает свой мобильник из кармана:

— Все, я уже набираю. Набираю!

И действительно в его руках уже мелькает телефон, и он тыкает пальцем в кнопки. Что-то я действительно отупела после укола. Обескуражено плетусь прочь, прислушиваясь к звукам со всех сторон:

— Спасибо, Антон.

— Да не за что. Ищи, ищи!

Совет отличный, только я ничего не слышу, никаких знакомых мелодий. Иду наобум, пока не натыкаюсь на целующихся в засос Любимову с Кривошеиным — а еще говорят перед смертью не надышишься.

— Люди слушайте, кто-нибудь мой мобильник ви... дел?

Очевидно, парочке не до меня и я затыкаюсь. Ладно, пойдем в другую сторону, разворачиваюсь, и тут меня окликает Пчелкин:

— Маргарита Александровна!

— Что?

— Это не ваш?

У него в руках моя Nokia и я радостно хватаю ее:

— Ой, спасибо, а где он был то?

— В кабинете Наумыча трезвонил.

Блин, ведь была такая мысль! Все-таки, сегодня, необыкновенный по тупости день.

— Спасибо. Слава богу! Я тебе потом сеном откошу.

И бегу к себе в кабинет, проверять звонки от Калугина.

* * *

Увы, во входящих пусто, только утренние звонки. Бросив телефон на столе, пытаюсь что-то делать, развернувшись с креслом к монитору — но отходняк, после укола санитара, выветривается медленно, прав Зимовский. Мобильник, наконец, оживает, и я хватаю его в руки — ура, на дисплее высвечивается домашний номер Андрея. Безмолвно вскликнув «наконец-то!», вскакиваю, открывая крышку и прикладывая трубку к уху:

— Алло!

— Алло, Марго, привет это я.

Задрав вверх голову, делаю глубокий вдох — по крайней мере, с Калугиным обошлось без бацилл. Повезло мужику, выживет. О вчерашнем скандале уже и не думаю — это уже история, причем не такая уж и страшная, по сравнению с нынешними потрясениями. Сделав пол оборота вокруг кресла, останавливаюсь позади:

— Господи, ну наконец, ну куда ты пропал-то?

Рабочий день скоро закончится, а он только проснулся позвонить!

— Да никуда. Нечаянно мобилу уронил и все, вдребезги.

— Допустим, но я на домашний звонила. Тебе что, Катерина не сказала?

— Нет, вообще ничего не сказала.

Поджав губы, с горечью констатирую, выбираясь из-за кресла:

— Ну, вот видишь? А я ее просила! Более того, я сказала, что это срочно.

Глаза бездумно шарят по столу, по разбросанным бумагам, ожидая реакции, но в трубке лишь невнятное мычание, а потом неожиданное:

— М... Маргарит, я тебя прошу, не начинай.

Отлично. Чтобы не делала Катенька, она всегда жертва.

— Что не начинай?! Ты хоть знаешь, что она мне записки пишет?

— Какие еще записки?

— Какие? Угрожающего содержания.

В трубке слышится явное хмыканье:

— Марго, пожалуйста.

— Что, пожалуйста? Ты как стена железобетонная: я тебе говорю, а от тебя отскакивает.

— Да Маргарит, ну я же...

Понятно, сейчас опять начнутся бесконечные усмешки про ревность. Не понимаю, если Сомова была у него и все рассказала, подтвердила, то чего ж быть таким упертым дуболомом?

-Так, ладно, не хочешь верить — не верь! И вообще, живи, как хочешь!

Захлопнув крышку, поднимаю кулак с зажатым телефоном, встряхивая его и беззвучно матюгаясь. Невозможный человек! Не слушает ни меня, ни Анюту… Или она ему ничего не рассказала? Кидаю мобилу на стол — с Сомовой станется, она еще и поддакивать начнет — угу, угу, ревнивая взбалмошная баба… Плюхаюсь обратно в кресло и развернувшись к монитору, нервно грызу ноготь — вот чего я в него пялюсь, все равно ни одной мысли в башке?

* * *

И не одна я такая — через полчаса выглядываю за дверь, а там пол редакции, словно зомби, мотается по холлу, и страдает в ожидании врачебных результатов. А главари этих неугомонных, Егоров с Зимовским, с примкнувшим к ним Пчелкиным, выставили стулья возле лифта, развернув их спинками к закрытой створке дверей, и пытаются демонстрировать окружающим отсутствие паники. Должность обязывает присоединиться к сидящим, тем более, что четвертый стул пустует. Прихватив один из старых номеров журнала, устраиваюсь чуть в стороне, ногу на ногу. Лениво листаю картинки, косясь на Егорова, который пытается кому-то дозвониться по мобильнику, но безрезультатно, и огорченно машет трубкой:

— Э-эх.

Он поворачивается к Зимовскому:

— Послушай, Антон. А вот если действительно выяснится, что завтра помирать?

Тот хмурится:

— Да сплюньте, Борис Наумыч.

— Нет, нет, это я все так, гипотетически. Вот, чтобы ты делал в свой последний день в жизни?

Пчелкин тут же влезает в разговор, мечтательно подняв глаза к потолку:

— Лично я бы улетел.

Помнится, такая попытка у Николая уже была — половину сотрудников пришлось отправить домой отсыпаться, а остальным всю ночь переделывать номер. Отрываюсь от созерцания журнала, взглянуть на нашего летчика, а тот добавляет:

— На Мальдивы… Говорят, там классно как в раю.

Шеф скептически поджимает губы:

— Зачем летать, скоро все там будем.

Антон как никогда настроенный философски поддакивает, а я задумчиво замираю, вперив взгляд в пустоту — Гощу, вряд ли бы пустили в рай, а Марго? Она, и согрешить то не успела, девственницей наверно помрет. Голос Зимовского возвращает на землю:

— Кстати, хорошая тема для номера.

Егоров заинтересованно вскидывает голову:

— Рай или Мальдивы?

— Нет. а правда интересно: о чем думает человек, когда знает, что он обречен. М-м-м?

Отворачиваюсь — похоронная история меня не увлекает. Но почему эти-то двое так загорелись? Кидаю украдкой взгляд на спорщиков, и Егоров качает отрицательно головой:

— Нет, нет... Это все какая-то черная тема.

Черный ворон Зимовский продолжает каркать над траурной идеей:

— Нет, ну почему... Очень, наоборот, даже светлая. Вы вспомните фильм «Достучаться до небес», а? Мы же не будем лоббировать смерть. Вот о чем думает человек, его мечты, его фантазии, а?

Могу подсказать, примеры были — ни о чем не думает. Просто кинулась прикрыть Андрея, раз все равно помирать. Грабителям все равно было, так пусть убьют ненужную и никудышную тетку. Фантазий не было точно, а мечты возникли потом, когда все кончилось, и он сказал «вместе до конца!». Правда и закончились они буквально через день. Сейчас, когда все опять на волоске, снова никаких фантазий. И мечта другая — вернуть Калугину разум или хотя бы зрение, пока не поздно, спасти себя и Алису. Шеф, прищурившись, кивает:

— А что Антон, давай вот, давай бери перо.

Из бокового коридора, от выхода на лестницу слышится громкий голос Наташи, она с кем-то ругается, пытаясь прорвать охрану:

— Там мой отец!

— Еще раз объясняю…

— Да руки прочь, я сказала!

Она уже здесь и Егоров растерянно встает. Наташа со слезами в голосе кидается к нему:

— Папочка, прости меня, пожалуйста. Я тебя очень люблю.

Она прижимается к отцу, и тот с ошалелым видом, сам готов разрыдаться. Охранник пытается что-то сказать:

— Борис Наумыч!

Но Егоров отмахивается и обнимает дочку:

— Иди, иди уже!... Натушечка, доченька моя! Ну, все, все, все… Все, хорошо.

Тоже поднявшись, смотрю на эту трогательную сцену блестящими от подступившей влаги глазами — ну, хоть один человек прозрел от всей ситуации. Мобильник начальника подает сигналы, и он смотрит на дисплей:

— Это из больницы звонят.

Он прикладывает трубку к уху, продолжая другой держать дочь за руку:

— Да... Не, не, слушаю.

К нам подходят Людмила с Настей, и мы все замираем затаив дыхание в ожидании новостей. Шеф кивает невидимому собеседнику:

— Понимаю... Я все прекрасно понимаю... Спасибо, вам, большое.

Походу порадовать нечем, хотя и катастрофичного тоже не предвидится — иначе не повторял бы все время про понимание. Егоров продолжает кивать, а потом дает отбой. Не выдержав, вскрикиваю:

— Борис Наумыч, не томите!

Шеф обводит плавающим взглядом присутствующих, добавляя интриги:

— В общем, так, марксисты — ленинисты. Сейчас мы выстраиваемся в шеренгу по двое.

Он двумя руками указывает направление к лифту:

— И шагом марш… В бар!

Его голос так дрожит, что Зимовский испуганно переспрашивает за всех:

— Зачем?

— Что, значит, зачем?

На покрасневших глазах шефа выступают слезы:

— Шампанское пить!

Значит, победа?! Затаив дыхание, с надеждой ждем подтверждения. Антон требует расставить точки над i:

— За здравие или за упокой?

Егоров больше не может держать суровую физиономию — его прорывает, и он радостно вопит, потрясая руками над головой:

— За мой счет! Нормально все.

Дружное «ура» заглушает последние слова, и воодушевленный народ кидается поздравлять друг друга. Дружной толпой направляемся к лифту, уже открывшему приглашающе двери. Егоров от счастья несет ахинею, но какая разница, все равно никто не слушает:

— Чтобы было как в Китае, рисовой водки и с почками проблемы.

Уже в кабине вопли «ура» и прыжки с поднятыми вверх руками продолжаются. Все живы, здоровы и это главное!

* * *

В «Дедлайне» не задерживаюсь — хочется побыстрее встретиться с Андрюшкой, поделиться с ним последними событиями и конечно помириться — все таки размышления о вечном космосе и краткой жизни очень этому способствуют! И положительные примеры налицо: Валик с Галкой, Наумыч с Наташей. Оставляю веселящуюся гоп-компанию и беру такси долететь до Новослободской. Уже через 15 минут торопливо прохожу под знакомой аркой и уже готова завернуть за угол, но резко торможу, обратно прячась… Все на уровне рефлексов — там, возле подъезда, метров в 15 от меня — Калугин с Катериной. Осторожно выглядываю из-за трубы — нет, не показалось, они о чем-то разговаривают, лицом друг другу, можно сказать, нежно воркуют. Катя что-то говорит, положив руки на грудь Калугину, потом она берет его лицо в ладони и целует…, в губы…, потом еще раз… Поцелуй становится взаимным..., и еще... И еще раз...

Это неправда! Топчусь за чертовым углом, мотаясь, раздираемая обидой и желанием выскочить к этой парочке и высказать все, что о ней думаю… «Ничего не чувствую, кроме негатива», «терплю ради Алисы», «мы спим в разных постелях»... Кому я поверила? Патологическому вруну!

— Дура! Какая же я дура!

Или это тоже ревнивые бредни? Со слезами в глазах, бросаюсь назад, сквозь арку на улицу — прочь, прочь, прочь! Никогда ему больше не поверю!

* * *

Домой приезжаю совсем никакая. «Друг из Томска» в засос, блин. Все мужики одинаковы, а этот хуже всех! Ворвавшись в квартиру, клокоча и закипая, бросаю на полку ключи, а сумку хмуро цепляю на крючок в прихожей. Сквозь полки вижу Сомову на диване в гостиной, нависшую над большой стеклянной миской с зеленым салатом, в котором она, склонившись, ковыряет ложкой. Рядом полный белого вина бокал, тарелка с котлетой и картошкой, украшенная зеленым листом, хлебница с белым хлебом — похоже, она засела основательно. Правда рядом салфетка с еще одним столовым прибором, видимо на всякий случай для меня. Анюта отрывается от своего увлекательного занятия и приподнимает голову, оглядываясь:

— О, привет. Ужинать будешь?

В комнате полумрак, горит лишь торшер в конце стола, и я плетусь на его свет словно мотылек, не в силах выговорить ни слова. Анька воспринимает молчание как отказ:

— А что так?

Стараюсь держаться и, плюхнувшись в боковое кресло, буквально сгибаюсь, пряча лицо в прижатые ко лбу кулаки и стискивая зубы. Сомова сочувственно тянет:

— О-о-о! Ну, давай выкладывай, что там у вас опять случилось.

Какой смысл? Слушать очередные скептические усмешки? Уж не знаю, о чем они говорили у Калугина дома, но судя по его телефонным репликам, явно не в мою поддержку. Выпрямившись в кресле, демонстративно складываю руки на груди, а ногу кладу на ногу, показывая подруге, что в фальшивом сочувствии не нуждаюсь.

-Ничего!

-Угу, заметно.

И машет вилкой:

-Ну, давай, давай — вываливай.

Выговориться все равно надо — сквозь подступившие слезы и перекошенное лицо, меня прорывает. Убито вскидываю вверх руки:

— Ань, это капец, понимаешь, причем трехэтажный!

Голос Сомовой становится сочувственно-понимающим:

— Ну, что? Калугин?

Прижав кулак к губам, срываюсь на жалобный вопль:

— Ну, а кто еще?

Сомова приподнимает плечи, недоуменно разводя руками — типа вываливай свою ерунду, а я буду успокаивать и опровергать:

— Даже боюсь спрашивать, что на этот раз.

Меня уже понесло, и плевать на ее подколки.

-Ань, ты представляешь…

Такое невозможно произнести вслух, мозг отказывается верить — растерянно хмыкая и жалко улыбаясь, подаюсь к подруге, торопясь и захлебываясь:

— Он мне каждый день, по сто сорок раз на дню, говорит «она не моя жена, она мать Алисы. Она меня как женщина, совершенно не интересует».

Анюта Калугина поддерживает:

— Ну а что, разве не так, что ли?

Сквозь слезы, выкрикиваю:

— Не так! Ну не так — я подхожу к его подъезду, а они стоят — целуются! Представляешь?

Анькино лицо меняется, при таких фактах делать из меня ревнивую дурру, у нее не получится. А других вариантов, видимо, нет — в глазах явное недоверие и растерянность. Застыв с тарелкой салата в руках, она бормочет:

— Честно говоря, не очень.

А у меня перед глазами картинка и сейчас как живая:

— Вот и я тоже.

Столько раз убеждала себя верить ему…, искала оправдания… Раз за разом, пока новые обещания не оказывались старыми… Старой ложью! Но в это раз, убедить себя не верить собственным глазам, невозможно. Хотя Анька и намекает на такой вариант:

— Марго, а ты не могла... Не знаю, обознаться или там...

Возмущенно гляжу на подругу, продолжающую жевать траву и тут же прячущую глаза в тарелке.

— Сомова, слушай, хватит уже делать из меня всей толпой стукнутую! Один мне заявляет, что я ревную без причины, вторая, что я уже с двадцати метров людей не узнаю, что ли?

Анюта пытается выкрутиться, не желая ссориться из-за Калугина:

— Ну, я не сказала, что ты не узнаешь.

Э-э-э, гнилые выверты! Подавшись вперед, срываюсь на плачущий вскрик:

— А что, ты сказала?!

Сомова хмуро отводит глаза, продолжая тыкать вилкой в тарелку с салатом на коленях:

— Кхм...

А я, стеная, выплескиваюсь, подводя итог нашим отношениям с Андреем:

— Дура. Господи, какая же я дура, а?

В этом вопле все — и его долгие прощания с Егоровой, и подлый сговор с Шепелевым, и непонятная возня с бывшей женой, которая похоже уже для него и не бывшая. Ловлю Анютин подозрительный взгляд:

— Может воды, а?

Да не истерика это, а рыдания души — прикрыв глаза, с тяжким вздохом протестующе выставляю вперед руку. Есть отличное средство для снятия любых стрессов! Пришедшая идея заставляет встрепенуться, широко раскрыв глаза и забыв про нытье:

— А вискарь, есть?

Подруга охотно соглашается, собираясь вскочить и бежать:

— Есть!

— Принесешь?

Анюта встает, переставляя миску с колен на стол. Но мой порыв быстро тухнет — умываться пьяными слезами и жалеть себя — самое последнее дело в такой ситуации. Это все бабские штучки, и я морщусь, отказываясь:

— Хотя, не надо.

Сомова фыркает, недовольная, что заставили зазря оторвать пятую точку:

— Может пару глотков, все-таки, а?

Понятно, что не метод и возможно действительно временная анестезия не повредит, но я хмуро качаю головой:

— Обойдусь!

Лучше просто посидеть и потрендеть — мне важнее выговориться. Когда Сомова усаживается обратно, уныло развиваю результат последних раздумий:

— А самое обидное Ань, что я ему поверила.

Да и как не поверить — «Люблю! Рядом до конца жизни!». Сомовой сказать нечего и она лишь бросает косые взгляды, продолжая перемешивать салат. Но мне говорливый собеседник и не нужен — снова всхлипываю:

— Ань, ну сколько можно надо мной уже эксперименты-то ставить, а? Сначала Наташа, потом эта … Ой, ну я же живой человек, ну за кого он меня держит, а?

Уже не говорю, кричу:

— Ну, я же хотела свалить. Надо было, знала же!

Плевать, что там напридумал Шепелев. Не в «Планету», так еще куда, пристроилась бы с рабочей то визой. И сама все похоронила, дура…. Тяжко вздыхаю, прикрывая ладонью глаза:

— О-о-ой.

Увы, былого не вернешь и надо заканчивать нытье:

— Так, все. Проехали, с меня хватит!

Сжав зубы до боли, веду головой из стороны в сторону:

— Пошел он, куда подальше, вообще. Покатались на карусельках и будет!

Всю бабью дурь, с любовями, выкинуть и забыть! Тянусь убрать за ухо упавшую на лицо прядь волос и решительно смотрю на Сомову. Та отставляет миску в сторону и трясет в воздухе кулачком:

— Вот, вот это правильно, молодец! Это по-нашему!

Конечно, по-нашему… Только от этого не легче — больно и тоскливо…. Так тоскливо, что моего гонору хватает только на минуту и лицо жалобно морщиться:

— Ань.

— Что?

— Ань, мне так плохо.

Согнувшись, утыкаюсь лицом в колени, давая, наконец, волю слезам. Над ухом слышится сочувственный вздох:

— Приехали... Карусельки.

Но рыдания только усиливаются... Выплакавшись, ухожу умываться в ванную, а потом сразу в постель — что делать дальше я не знаю и не представляю. Снова искать пути возвращения в Гошу? Написать письмо Шепелеву и рвануть в Швецию? Говорят, утро вечера мудренее, пусть подскажет.