День за днем-3 (гет)

На улице темнеет, на работу возвращаться бессмысленно, а общественный транспорт уже накрывает час пик, так что скоро будет совсем не протолкнуться. Подумав, еду домой пока еще можно сесть в автобус. От остановки до подъезда пешком метров триста и я, сунув руки в карманы, преодолеваю их не спеша и растягивая прогулку. Есть время поразмышлять, в том числе и о сегодняшнем странном видении — Катерина это была или нет? Может прав Калугин и мне все показалось? И еще — почему он сказал ей «до завтра»? Сегодня она ночует не дома? Видимо, Андрей в курсе ее ночных планов.

У подъезда меня вдруг пробирает холодок, неприятное беспокойное ощущение, будто взгляд в спину, тяжелый и злобный как штык. Остановившись возле входной двери, резко оборачиваюсь, подозревая за спиной присутствие посторонней личности — слава богу, нет никого, улица пустынна. Капец… С этой сумасшедшей дурой сама скоро станешь параноиком с манией преследования. Постояв несколько секунд, тяну на себя тяжелую дверь в подъезд и захожу внутрь.

* * *

Сомик уже дома, преспокойно читает книжку в гостиной за чашкой чая, и за ужин еще не принималась. Мне не терпится узнать о результатах ее расследования — сбросив туфли в прихожей, присоединяюсь к подруге. Постелив салфетку на поручень и поставив на нее чашку с блюдцем, забираюсь в кресло, усаживаясь по-турецки. Анькин рассказ о посиделках с Сергеем и Верой Михайловной, быстро переходит от истории Маши Васильевой к жалостливым причитаниям:

— Ну, ты просто не представляешь, каково матери потерять своего ребенка. У нее может и болезнь то от этого всего.

Уткнувшись в чашку, молчу. Вот для чего она мне это все рассказывает? Я эту тетку знать не знаю и про болячки ее тоже. Жалко конечно человека, но зачем принимать все так близко к сердцу?

— Какой у нее диагноз?

Сомова сидит на диване совсем близко ко мне, положив ногу на ногу, и все время крутит в руках какой-то конверт.

— Не знаю, не говорит... Ну, сказала просто, что ей недолго осталось, а сколько недолго…

Она пожимает плечами и почему-то выжидающе смотрит на меня. И какой реакции она ждет? Разрыдаюсь? Не выдержав пристального взгляда, отвожу глаза в сторону:

— Нда-а-а..., дела-а-а.

— Короче, поскольку ты у нас теперь почти Маша Васильева, давай читай!

Она вдруг протягивает конверт, который держит в руках. Письмо? Зачем оно мне? И вовсе я никакая не Маша, а прочитать личное, значит начать сочувствовать, сопереживать. Категорически протестую:

— Нет, я этого читать не буду, нет.

Отставив чашку на блюдце, отворачиваюсь. Сомова настаивает, повышая голос:

— Бери, говорю!

Поелозив недовольно в кресле, делаю последнюю попытку, показывая на себя:

— Я не Маша Васильева.

— Да? Но очень похожа.

Ну не хочу я в это ввязываться. А вдруг она действительно скоро умрет? И даже похоронить будет некому.

— Ань

— Ну что, Ань! Ну, тебе трудно прочесть, что ли? Ну, мало ли здесь какая-нибудь информация полезная, ну?!

Баранки гну! Информация? Пытаюсь вывернуться из последних сил:

— А давай ты мне вслух прочитаешь?

— Вслух? Хэ... Ты что, с ума сошла? Такие письма вслух не читают!

Сморщив недовольно лицо, Сомова вскакивает:

— Ладно, давай бери без разговоров! Читай! Я в душ.

Растерянно беру письмо в руки… Аньку как ветром сдувает, и я шлепаю конвертом по коленке — читать или нет? На конверте крупно выведено: «Моей доченьке Маше» и это так трогательно, что мое сердце екает, и я извлекаю сложенный листок. Развернув, пробегаю глазами, строчка за строчкой:

«Здравствуй дорогая доченька. Я не знаю, увидимся ли с тобой или нет, но я очень сильно больна и этого не изменить. Я хотела бы перед своим уходом увидеться с тобой, не знаю, чем я тебя обидела, почему ты не возвращаешься. Но я очень тебя жду, по ночам плачу, ведь ты мой единственный ребенок. Пожалуйста! Так получилось, что я познакомилась с твоей подругой Аней, она очень хороший человек и надеюсь, она передаст тебе мое письмо».

Крупный размашистый почерк занимает всю страницу короткого послания. Закончив читать, вздыхаю — как же жалко эту незнакомую больную женщину, которая плачет ночами, мучая себя мыслями об обидах, нанесенных дочери. Молящейся богу, проститься с ребенком. Переставив пустую чашку на стол, понуро сижу над брошенным на стол письмом. Слышатся шаги, и появляется Анька, с накинутым на плечо полотенцем, растирая кремом руки:

— Ну, что там?

Быстро она, однако. Очнувшись, вскидываю голову:

— А... Без слез не расскажешь. Ты уже все?

Сомова подходит к дивану, продолжая манипуляции:

— Да.

— Пойду тоже быстренько занырну.

Поднявшись, оглядываю себя и, одернув блузку, отправляюсь в спальню переодеваться.

Накинув халат, сначала устраиваюсь перед зеркалом в ванной смыть макияж. До меня доносятся глухие звуки — звонок в дверь, голоса, но мое внимание слишком увлечено процессом, чтобы отвлекаться — на хозяйстве есть Сомова, и она разберется. Но уже через пару минут возникают вопросы, и я кричу сквозь двери:

— Ань, ты полотенца чистые не приносила?

То, что Сомова одним вытиралась, это я видела, вот только для себя ничего не нахожу — кроме висящего халата все крючки пустые. В ответ молчание и я продолжаю поиски, пока не обнаруживаю свернутое полотенце на стиральной машине, под грудой высохшего белья. Натянув шапочку на пучок, лезу под струи воды. Пятнадцати минут, чтобы поплескаться, вылезти, накинуть клетчатый халат на тело и довершить вечерний уход над кожей оказывается достаточным. Открыв дверь из ванной, чтобы выпустить лишний жар, протираю кремом руки и прислушиваюсь к тишине в квартире. Странно… Уйти на ночь глядя Анька не могла, тогда что? Затаилась и дрыхнет под шапкой? Ворчу:

— Сомова ты там умерла, что ли?

Подняв глаза, вдруг вижу в зеркале Катерину, застывшую в дверном проеме. Это совершенно непонятно и неожиданно. Господи, зачем Анька ее впустила вообще?! И где она сама? Медленно оборачиваюсь, оказываясь лицом к лицу — у той безумные глаза, а в опущенной руке огромный кухонный нож. Все как в замедленном кино — потеряв голос, пытаюсь шевелить губами, а Катерина приближается и от нее исходит такая угроза, что кажется говорить с ней о чем то и успокаивать бесполезно. Она взмахивает ножом с воплем:

— Тварь.

Хорошо, что Гошины боксерские рефлексы срабатывают, и я успеваю поставить блок, развернув корпус так, что женщина весь свой импульс проносит мимо, падая на край ванны, а нож отлетает в сторону. Она только и успевает, что издать какие-то нечленораздельные вскрики и, схватившись за лицо, потерять сознание. Я в шоке! Меня хотели убить! Зарезать как свинью, в собственной ванной!

— Ничего себе.

Топчусь рядом, не зная вызывать ли скорую для этой сумасшедшей, милицию или бежать в гостиную спасать Сомову. Выброс адреналина заставляет бурлить кровь и я, склонившись над поверженной соперницей, растерянно выкрикиваю, взмахивая руками:

— Ты что, вообще конченная, что ли?

В ответ тишина и я сама пугаюсь — может она уже и не живая? Коленки подгибаются, и я чуть приседаю, наклоняясь ниже:

— Э... Эй!

Присев, поднимаю нож с пола. Тишина в квартире страшит, и я испуганно говорю своему отражению:

— Я что, ее убила, что ли?

Еще страшнее за Сомика. Кричу громче:

— Ань!

Засунув нож в корзину с грязным бельем, бегу отсюда, торопливо проскакивая спальню:

— Ань.

Сомова обнаруживается привязанной веревками к колонне возле полок, с заклеенным скотчем ртом. Криминальная шизофреничка видимо обшарила все ящики в квартире и чулан, пока я мылась — там полно всяких хозяйственных штучек и мелочей. Несмотря на Анютин мученический вид у меня отлегает от сердца, и я спешу к подруге:

— О господи, Ань. Что она с тобой сделала!

Первым делом, срываю скотч с губ, и Сомик меня успокаивает:

— Да ничего, ой..., а где она?

Даже не знаю, жива ли эта дура. Растерянно кошу глаз в сторону спальни:

— А…, она там... Я ее, по-моему, того.

— Чего того?

Меня саму все трясет, и я несколько раз мелко киваю, признаваясь:

— Грохнула.

— Да? Ну, туда ей и дорога. Развяжи меня.

— Да, сейчас.

Это как раз то, чего мне сейчас не хватает — четкая команда от подруги и ее моральная поддержка. Охотно нагибаюсь к ее ногам, пытаясь распутать узлы. Но их так много, что парой минут не обойдешься, проще разрезать ножом, но мысли о режущих инструментах пугают и вызывают холодок на спине.

— Черт!

— Что такое?

— Узлов поназавязала…

— Возьми ножницы, там в ящике.

— Нет, сейчас, сейчас, вроде пошел.

И действительно начал поддаваться, я чувствую. Неожиданно Сомова орет над ухом:

— Марго, сзади!

Не успеваю ни выпрямиться, ни оглянуться — что-то взрывается прямо в затылке и чернота.

* * *

Невнятные, словно кисель, мысли, медленно пробиваются изнутри, сменяя тьму вокруг на серость. Кажется, я лежу… Где? Почему? Что со мной? Тело затекло, не слушается, руками и ногами не пошевелить. Наконец, понимаю, что связана, а рот заклеен. Лежу, скрючившись, в неудобной позе, с завязанными спереди руками и перетянутыми поверх халата, ногами. Зябко и страшно — я же белье одеть не успела, только халат на голое тело.

Сверху слышится резкий Катин голос:

— Ну что девочки, удобно, а?

Рядом слышится мычание Сомовой:

— М-м-м.

— А? Чего ты там говоришь?

— М-м-м.

— Чего говоришь?

Открывать глаза не хочется — там, вне меня, вот где кошмарный сон и фильм ужасов. Все о чем я предупреждала Андрея, и на что он нарочно закрывал глаза — все сбывается наяву!

— М-м-м.

Голос сумасшедшей удаляется:

— А..., это еще ничего! Это ты трое суток в смирительной рубашке не лежала. С кляпом во рту, а? Представляешь, кляп вынут, лекарства зальют и опять заткнут, а? Как вам такой расклад красавицы, м-м-м?

Осторожно приоткрываю глаза, пытаясь сориентироваться. Голова болит ужасно и гудит, плохо соображая. Чуть приподнимаю голову стараясь разглядеть Анюту. Она здесь, рядом, совсем близко, тоже связанная и с заклеенным ртом. Именно Аньке Катя и читает свои издевательские нравоучения:

— Чего такое?

— М-м-м.

У них даже начинается диалог:

— М-м-м..., м-м-м...

— М-м-м

— М-м-м..., м-м-м..., м-м-м. Давай, по громче, давай!

— М-м-м.

— М-м-м..., м-м-м

Неожиданно развлечение прерывается звонком в дверь, и психопатка замирает притихнув. Сомова еще раз вякает:

— М-м-м.

Но на нее прикрикивают:

— Тихо! Тихо.

Приподнимаю голову и тут же чувствую жесткую руку, вцепившуюся мне в волосы и заставляющую сесть, запрокинув голову назад.

— Тихо. Хоть слово и я тебе башку снесу, ты поняла меня?

Холодное лезвие японской катаны, висевшей до сих пор на стене как украшение, касается горла. Господи, какой дурак придумал ее туда вешать?! Из-за входной двери глухо доносится родной голос и сердце екает:

— Марго, пожалуйста, открой дверь! Это Андрей.

Безвольно поникнув на руках убийцы, я молчу, а в глазах копятся слезы — как все глупо и страшно. Все же дергаюсь, что-то мыча, не надеясь быть услышанной. Жесткая рука больно тянет за волосы.

— Тс-с, я сказала, убью!

Все равно ведь убьет. Может быть, я слышу Андрюшкин голос в последний раз, и это вызывает новые слезы.

— Маргарит, ну пожалуйста, открой дверь, я же слышу что ты дома. Марго, ну я очень тебя прошу, не обижайся на меня, пожалуйста. Если ты хочешь, чтобы я извинился, я с удовольствием это сделаю: прости меня, я был неправ, я признаю.

Сколько раз я это слышала от Калугина и раз за разом история повторяется, становясь все более жуткой. Сколько раз судьба помогала нам выпутаться, но теперь и ее терпение лопнуло.

— Марго-о, ну, пожалуйста, ну открой дверь. Маргарит, ну что я здесь стою как пионер?!

Он уже стучит в дверь кулаком:

— Марго. Маргарита я хочу тебе сказать, что я люблю тебя.

Невольно повторяю, сказанное всего три недели назад и, увы, быстро забытое: «И хочу, чтобы мы были вместе всегда».

— Я очень люблю тебя, прости меня, пожалуйста.

Ну, вот и все, смертный приговор подписан. Рука Катерины тянет волосы так сильно, что впору завыть сквозь наклеенный скотч. Я уже не сдерживаю слез, и они катятся непрерывным потоком по щекам. Калугин нетерпеливо требует:

— Марго, ну это уже честное слово не смешно.... Черт!

Он уходит, доведя Катерину до истерики и оставляя нас умирать. Та уже, взвизгивая и сопя, мечется позади дивана, становясь все более и более одержимой. Почему, почему он не догадался, что она здесь, что мы с Аней в опасности?! Он сказал ей по телефону «до завтра», а она тут и сегодня и ей спешить некуда до самого утра. Она нас на ленточки порежет за это время и это так страшно, что меня все сильнее и сильнее бьет дрожь.

Катины взвизги перемежаются с ударами тяжелой катаны по спинке дивана. Анюта притискивается поближе ко мне и, связанными руками, пытается погладить меня по голове, успокаивая. С каждым ударом катаны Сомова приникает все сильнее, словно прикрывая. Родная Анечка, как же я ей благодарна за все, даже за это самоотверженное прощание.

За диваном все громче слышится плач, вой и топтание. Надеяться на помилование от этой безумной уже не приходится. Слава богу, предпринять что-то катастрофичное Катерина не успевает — начинает звонить городской телефон, стоящий на полке в мебельной стенке. Так с катаной наперевес, сумасшедшая и идет к нему, видимо собираясь изрубить на кусочки. Но нет, она хватает трубку в руки и замирает, глядя на высветившийся номер. Моим голосом срабатывает автоответчик:

— Привет. Извините, но в это время суток весь народ в поле. Если что-то важное, скажите об этом после звукового сигнала. А если очень важное, звоните на мобильный.

Дурацкие слова…, какое поле среди ночи… Слушая весь этот пустячный бред, Катерина возвращается обратно, прячась за диван. Слышится писк сигнала и снова голос, теперь Андрея:

— Алло, Марго. Привет, это Андрей.

Замерев, слушаю любимый голос — теперь уж точно в последний раз.

— Я забегал к тебе, но видимо не застал. Ты знаешь, на самом деле, я хотел, ну, с тобой серьезно поговорить. Дело в том, что я все это время я... Ну, в общем, я тебя обманывал. Я не знаю, что на меня нашло, и зачем я это делал, давал тебе надежду. Ну, в общем, я не люблю тебя. Прости меня.

Сомова даже приподнимается, отрываясь от меня и не веря своим ушам. Я тоже не хочу в это верить, а вот у Катерины из горла вырываются довольные писклявые всхлипы.

— Марго, послушай, я не знаю сам, как это получилось и, еще раз повторюсь, не понимаю, зачем я тебя обманывал. Но… Как только в моей жизни заново появилась Катя, я вдруг прозрел. Я увидел, что у меня есть жена, что я ее люблю и что все это было не просто так.

Он говорит так искренне, что я уже и не знаю каким словам верить — прежним или этим. Они всегда шли вместе — слова о любви ко мне и совместная жизнь с другой. Или быть может, правда посередине?

— Марго, ты же умная женщина и я уверен, что ты все поймешь.

Сомова гладит щеку, а я, завалившись на диван, плачу понимая, что именно с этой последней мыслью об обмане Андрея я и умру чрез несколько минут.

— Я желаю тебе счастья. Еще раз извини меня, пожалуйста.

Звучит как издевка. Счастье — это мои родители, беззаботная жизнь Игоря, бесконечны проблемы Марго и наши с тобой поцелуи. И даже твое признание, от которого впору завыть и впасть в истерику тоже счастье, которое оборвется одним ударом катаны по шее. Андрей замолкает:

— Пока! Все, прости.

Я трясу головой, отвергая ужасные слова, звучит писк автоответчика, и над ухом раздается безумный вопль:

— Ты слышала тварь!

Я не тварь. И я не хочу принимать того, что сейчас наговорил Калугин. Трясу и трясу головой, протестуя. Скопившиеся слезы, находят новую дорогу и скатываются с запрокинутого лица к вискам. Катерина толкает меня обеими руками и снова победно вопит:

— Слышала, а?

Сердце разрывается от боли, но заклеенный рот не дает разрыдаться в голос и все мои всхлипы тонут в стянутых скотчем губах. Чувствую, как Сомова елозит связанными руками по моим волосам, по лбу, стараясь хоть чуточку поддержать. Неожиданно из прихожей раздается скрежет ключа в замке, Катерина оглядывается на прихожую и вскрикивает:

— А!

Оттуда слышится голос Андрея:

— Катя!

Он вернулся! Мы с Анькой не можем удержаться от мычания. Голос перемещается ближе:

— Чи,чи.чи...Тихо... Катюш, Катюш, что такое?

— Андрей.

Надо его предупредить про катану! Изо всех сил тяну вверх голову, скосив глаза и пытаясь оценить, что происходит. Сердце бешено колотится, наполняясь надеждой на спасение — Андрей здесь, он все увидит и поймет, он нам поможет!

— Все, все, тихо...Что ты здесь делаешь, скажи мне?

— А я, так....

— Ты, так?

— Случайно. Ты извини меня.

— Я понял... Зачем тебе вот эта штучка, скажи мне.

Извернувшись, могу видеть отступающую вдоль дивана Катерину опять с кухонным ножом в руке и ступающего вслед за ней с протянутыми руками Андрея. Когда и куда она успела засунуть мою катану и разыскать свой тесак непонятно. Сумасшедшая кидает взгляд на оружие в руке и бессвязно оправдывается:

— Э-э-э... Это так, ерунда.

Калугин осторожно просит:

— Можно, я заберу эту ерунду? Ну, пожалуйста, отдай мне.

С безумным смехом та отступает в угол, исчезая из поля зрения, но Андрей удерживает ее руку и вырывает нож:

— Давай! Все Катя, тихо, все, все, все….

Та бросается в объятия мужа и, рыдая, приникает к нему.

— Все, все, все. Успокойся, я рядом, все.

Пользуясь моментом, кручусь, словно ерш на сковородке, пытаясь высвободиться. Страх до конца, не отпускает меня, но вмиг вылезают наружу все неудобности моего положения: сразу сильно болит голова, залепленные губы, стянутые руки и ноги, жутко знобит голое тело под халатом и хочется в туалет. Краем уха слышатся рыдания за диваном и успокаивающий голос Андрея:

— Тише, успокойся, все.

Катерина буквально захлебывается:

— Андрюшечка, Андрюшечка..., родно-о-о-ой мой… Родно-о-о-ой мой

— Все, все, Катя... Тихо.

— А... Что ты делаешь?

Снова вся изворачиваюсь, стараясь разглядеть, что происходит. Оказывается, Калугин ухватил Катю сзади со спины, прижимая ее руки к телу, и просит дворничиху, которая тоже у нас в прихожей:

— Пожалуйста, скорую вызовете!

Катя начинает биться, пытаясь вырваться, и визжать:

— Пусти меня!

— Все, Катя, тихо я тебе говорю.

— Пусти!

Он опять кричит в коридор:

— Вызывайте, вызывайте!

— Пусти меня!

Тем временем, Аньке удается частично распутать мои руки, и она помогает мне сесть. Тут же срываю с губ клейкую ленту и пытаюсь отдышаться, хватая воздух ртом. Картина с Калугиным и Катей так ужасна и трагична, а мой испуг от кошмарного вечера настолько осязаем и плотен, заставляя трястись крупной дрожью, что я закрываю рот ладонью, боясь именно сейчас разрыдаться и этим отвлечь, помешать Андрею.

— Успокойся! Все, все, тихо.

Сомова тянет остатки веревки к себе, и я беззвучно плача, судорожно стряхиваю их с рук. Быстрее освободить ноги и можно будет защищаться самой…. Хотя, какой из меня сейчас борец, одни сопли. Когда мы с Аней полностью освобождаем другу друга, с лестницы раздается шум и на пороге распахнутой двери возникают два дюжих парня в белых халатах. Они с полувзгляда оценивают ситуацию, сразу перехватывая руки Катерины, так что Андрею особо не приходиться даже объясняться с ними. Он только называет номер психлечебницы, где жена лежала в Калужской области, и ребята понимающе кивают — что делать дальше, они разберутся сами.

Мы с Анькой, прижавшись друг к другу на придиванном модуле, развязавшись полностью и сбросив веревки на пол, приходим в себя после стресса. Растирая затекшие запястья, уже не трясемся от страха — присутствие санитаров заметно успокаивает и наполняет уверенностью, что все закончилось. Они крепко держат Катерину за плечи, заломив руки за спину, и та уже не плачет, а злобно кричит:

— Сумку. Дайте мне мою сумку!

Она пытается вытянуть ногу и подцепить ею валяющуюся сумку, но неудачно. Андрей нагибается поднять:

— Катя, пожалуйста, успокойся. Твоя сумка у меня! Все, тихо.

— Эту сумку мне подарила моя дочь. Ты слышишь?

— Слышу. Пожалуйста, послушай меня. Твоя сумка и твоя дочь, мы будем ждать тебя дома, хорошо?

Наклонившись к Катиному лицу, Калугин буквально гипнотизирует женщину. Капец, он, что и правда собирается ждать эту психованную? Надев тапки и закинув ногу на ногу, щупаю голову, проверяя наличие повреждений. До меня доносится растерянный вопрос:

— А я? А я куда?

— Ты сейчас поедешь с ребятами, с врачами.

С каким-то внутренним опустошением наблюдаю за происходящим. Как она там говорила? Трое суток в смирительной рубашке с кляпом во рту? Кажется, ее прогнозы начинают сбываться… А ведь и меня саму, еще чуть-чуть, и рыжий психиатр с Калугиным отправили бы в дурку, точно также. Жуть, какая… Катя, как зомби, повторяет:

— С врачами?

— Да.

Лицо женщины перекашивается, и она брезгливо мотает головой, выпятив нижнюю губу:

— Я не хочу с врачами.

Смотреть на все это и представлять себя на ее месте невыносимо, и я опускаю голову вниз, прижимая ладонь ко лбу — боль продолжает пульсировать в висках и затылке, только усиливаясь от чужих воплей. Калугин повышает голос и я, вскинув голову, снова гляжу назад в прихожую.

— Катя, послушай, успокойся. Тихо, успокойся.

— Пустите меня!

— Катя!

— Козлы вонючие! Пустите!

— Катя, послушай меня.

— Да?

— Тихо! Все! Я буду тебя навещать.

Та расцветает улыбкой:

— Да? Ты будешь меня навещать?

— Да, буду.

Та дергается, подпружинив ногами, и снова вопит так, что Калугин отскакивает, взмахивая сумкой и вытягивая вперед руку, словно защищаясь:

— А не надо меня навещать!

— Катя, все, тихо.

— Не надо меня навещать!

Новая волна психической истерики отбрасывает Андрея еще дальше, и он дает команду:

— Все, все ребят, уводите.

— Предатель!

— Катя!

Она уже почти в дверном проеме и кричит оттуда:

— Я тебе поверила!

— Ребят, уводите.

У меня перед глазами плавают какие-то цветные круги, и я старательно таращу глаза, стараясь от них освободиться. Потом прикрываю лицо рукой… Нет, они и с закрытыми глазами плавают. Может это сотрясение мозга? Все расползается, словно в тумане.

Уже с лестницы доносится:

— Скотина!

Не хочется ни о чем думать — ни о неожиданном приходе Калугина, ни о его признаниях автоответчику, ни о том как Андрей все быстро объяснил врачам и санитарам — знал на зубок, без всяких документов и бумаг… Главное все позади, все живы и почти здоровы. Сомова привстает с дивана, посмотреть, что происходит в прихожей, а оттуда слышится стук затворяемой двери. И голос Андрея, сопровождающийся тяжелым вздохом:

— Фу-у-х, ты… Ох, ты, еклмн.

И что-то падает на пол. Сомова сопит и вздыхает над моим ухом, вся елозя и вращая головой по сторонам. А у меня, вот точно, полный пофигизм — безучастно таращусь в пространство, отходя от шока. Шаги приближаются, и я кошу глаза в сторону Калугина, продолжая молча сидеть, подперев щеку рукой. Андрей садится прямо на столик перед диваном и я, поправив растрепавшиеся волосы, плотнее запахиваю полы халата — надо бы пойти, хоть белье под низ одеть, но лишний раз пошевелиться в лом и нет сил. Калугин складывает ладони вместе:

— Девочки я… Ради бога, простите меня, пожалуйста. Ну, честное слово, она очень хорошо замаскировалась. Я просто не ожидал, до последнего не верил.

Почему? Почему, не верил? Вот вопрос, который остается без ответа уже вторую неделю. Стиснув себя за плечи, не могу удержаться от упрека, хотя мысли путаются и ничего стройного не выходит:

— А что ты думал — что она будет по твоей квартире бегать с факелом и кричать «я всех вас убью», да?

Андрей виновато оправдывается:

— Марго, ну прости.

— Да, ну…

Я это «прости» слышала от Калугина столько раз, что цена ей медный грош в базарный день. Просто отворачиваюсь, вытирая пальцами мокрый нос.

— Скажите,... Ну скажите, что для вас сделать? Я все сделаю!

Калугину на защиту встает Сомова:

— Ну ладно ребят, ну это вообще я виновата. Какого черта я ее впустила?

Это-то как раз совершенно неважно. Пришла бы не сегодня, так завтра — итог был бы даже круче, без Калугина. Удивительно, что Андрей вообще объявился — я же слышала своими ушами, что они распрощались до завтрашнего дня. Обрываю процесс всеобщего покаяния:

— Так, хватит, все! Стоп — машина.

И так балда трещит. Сморщившись, тру висок:

— Хватит голову пеплом посыпать.

Особенно Аньке. Случившееся полностью вина Андрея, а что им двигало, кому он верил и почему, теперь уже роли не играет... Да и сил нет ворочать мыслями — мозги, словно в тисках зажаты. Прижимая ладонь ко лбу, закрываю глаза:

— Нет, ну она меня так в лобешник шандарахнула, не хило!

Сомова рядом елозит и касается моего виска:

— Голова не кружится?

Прислушиваюсь к себе… Вроде нет. И не тошнит.

— Нет, меня только колотит всю!

Хоть в одеяло заворачивайся… Всхлипнув, снова вытираю пальцами мокрый нос. Калугин с испуганным видом начинает суетиться:

— Слушайте, так это… Может, ну выпьем чуть-чуть.

Разом с Анькой смотрим на него — я, обхватив себя руками, сдерживая нервную дрожь, а Сомова приобняв меня — а в глазах обоих немой вопрос: почему по чуть-чуть то?

— Есть у вас чего-нибудь выпить?

Анюта машет в сторону кухонных полок:

— Ну да, посмотри там, в баре на кухне.

Хлопнув ладонями по коленям, Андрей вскакивает:

— Ага, сейчас, в баре… Это хорошо.

Закрыв глаза, приваливаюсь в объятия к подруге — она теплая, от нее веет заботой и мне спокойнее. С кухни раздаются междометия, а потом Калугин спрашивает:

— Так, слушайте, здесь это … Вино и виски..., что будете?

Блин, ну что за мужик пошел. Подаю протестный голос:

— Еще скажи компот. Виски тащи, конечно!

Взглянув за поддержкой на Сомову, хмыкаю, почесывая бровь и качая головой — да при таких стрессах абсент надо пить или вообще чистый спирт. Метанья Андрея по кухне продолжаются:

— Так, рюмки.

Слышится звяканье, и Калугин, тяжко вздыхая, быстрым шагом возвращается к нам в гостиную:

— Фу-у-у-ух.

Он отдает два бокала Аньке и садится в кресло:

— Девчонки, слушайте, я честно не представляю, что вам здесь пришлось пережить.

Качая головой и не поднимая на нас глаз, Андрей начинает разливать спиртное. Один бокал, заполненный наполовину, Анюта передает мне, а другой оставляет у себя в поднятой руке. Калугин снова начинает извиняться:

— Но я вас, еще раз прошу, простите меня, ради бога!

Похоже, его от шока тоже замкнуло. Пытаюсь сдвинуть иголку на пластинке в другую борозду:

— Ну Андрей, ну хватит тебе, честное слово. Тебе, кстати как это в голову пришло?

Калугин нервно, испуганными глазами, смотрит на меня:

— Э-э-э... Что именно?

Есть, конечно, разные варианты: например, пришло в голову приехать к нам, или догадаться, что Катя здесь, или открыть дверь с помощью дворничихи. Но меня интересует самое крутое, что довело и меня, и Сомову, и даже сумасшедшую жену до морального шока:

— Ну, с автоответчиком.

Андрей отмахивается, торопливо закрывая тему, не поднимая глаз:

— Да не знаю... Как-то догадался. Ну, догадался, в общем.

Все-таки, Андрюшка иногда просто поражает — тупит, тупит, тупит, а потом выдаст такую хитрую комбинацию — хоть стой, хоть падай. Вот, как сейчас, или как с покером и рыжим другом-психиатром. Ехидно наклоняюсь к подруге, ведя бровями в сторону городского телефона:

— Ань, не стирай, я себе на память оставлю.

Мы с Сомовой нервно ржем, а Калугин обиженно тянет:

— Ну-у-у Маргарит, елки-палки. Ну, ты же понимаешь, что...

Все равно оставлю. Смеюсь, хотя получается все еще истерично:

— Да ладно, я понимаю.

И сразу делаюсь серьезной, прекращая прения:

— Давайте выпьем, а то меня всю колотит, не могу!

Натянув вороты халата до самого горла, киваю, под вздохи собутыльников:

— Ну что, будем жить?

Анюта подхватывает:

— За все, что хорошо кончается.

Калугин, с напряженно — вытянутым лицом поддакивает:

— Да, уж.

Наши бокалы со стуком сходятся, мы с Анькой их поднимаем вверх, дружно выдыхаем и пьем. Андрей присоединяется к тосту, употребляя прямо из горлышка бутылки. После первой порции, сидим с подругой, отогреваемся, впитываем алкогольный жар, расползающийся по кровеносным сосудам и притупляющий остатки испуга. Калугин, задрав голову вверх, делает из бутылки еще один большой глоток, и я удивленно провожаю глазами быстро исчезающую жидкость. А дамам оставить?

— О-о-ого-го, ничего себе! Это куда это тебя понесло?

Анька тоже смеется, поглядывая то на меня, то на Андрея. Тот, проглотив, утирает губы:

— Не тебя одну колотит. О-о-ох, ты.

Неужели? Cкептически поджимаю губы — может напомнить откуда все прилетело? Если Калугу и колотит, то отнюдь не из-за страха как нас с Анькой. Слишком заигрался со своей Катенькой. Но не комментирую, только беззвучно произношу:

— Мда.

Сомова снова приникает к стакану, а Калугин крутит головой по сторонам вытянув шею, и вдруг шлепает себя по колену:

— Слушайте, ладно, я это… Домой к Алисе, она у меня там одна. Хорошо?

И снова присасывается к бутылке. Как бы его не развезло по дороге. Грызя ноготь, переглядываюсь с Анютой, и та вздыхает:

— Да иди, конечно.

Калугин поднимает палец:

— И это... Дверь за мной закройте.

Похоже, наш супермен уже косой. С усмешкой отнимаю бутылку:

— Хватит! Орел.

Калугин вновь начинает извиняться, заставляя меня закатить глаза в потолок — пожалуй, Алиса его может и не дождаться.

— Вы меня еще раз простите, ладно? Я...

О господи! Измучено тяну:

— Андрюш, ну хватит уже, ну честное слово.... Ты это… Ты Алисе, передавай привет. Ну и, наверно, не говори ничего.

Калугин, с осунувшимся лицом, кивает:

— Ну естественно, что ж я дурак, что ли?

И вытирает тыльной стороной руки под носом. Так и вертится на языке — иногда полный. А теперь еще и пьяный. Еще раз взмахнув двумя руками, Андрей встает:

— Ладно, все девчонки. Дверь только за мной закройте, и, пожалуйста...

Нагнувшись, он целует Сомову в щеку. Следующий чмок приходится мне в угол рта:

— Постарайтесь уснуть, ладно? Успокоиться и уснуть.

Он отправляется в прихожую:

— Все!

Вытянув шею, оглядываюсь, провожая взглядом, но полка слишком близко и загораживает мне обзор. Анюта вскакивает, чтобы проводить и Андрей напоминает:

— Дверь.

— Да.

Три раза уже про дверь сказал. Видимо еще помнит как театрально ее не закрыл для актеров-налетчиков и что из этого вышло. Спектакль был тот еще, с моей истерикой на половину ночи.

— Пока.

— Пока.

Поддерживая бокал с виски за донышко, запрокидываю голову, выливая в себя алкоголь. Получается слишком много, проглотить все сразу не получается и последний глоток держу во рту, втянув щеки. Мне слышно бряцанье ключей в замке и я, поставив стакан на столик, доливаю в него недопитое Калугиным. Анюта возвращается ко мне в гостиную, садится рядом на диван и, надув щеки, с шумом выдыхает:

— Фу-у-ух!

Взяв свой бокал, она тянется чокнуться со мной, но я еще в процессе глотания и мотаю, сморщившись, головой:

— О-о-о-ой.

В молчании доливаю и себе и ей, но в бутылке все равно еще добрая треть. Сомова тихонько бормочет, убирая стакан:

— Хорош.

И пьет мелкими глотками. Последняя порция в горло уже не лезет, тем более без закуски, я ее только нюхаю и сразу морщусь:

— О-о-ой.

Мысли скачут с пятое на десятое и опять возвращаются к происшедшему:

— Слушай, а сколько в этой убогой силы-то! Она мне, когда в лобешник шандарахала, у меня чуть мозги не вытекли.

Анюта тему охотно подхватывает:

— Слушай, да у этих сумасшедших силища ого — го! У меня, вон, одна знакомая рассказывала — у нее дед семидесятилетний, вот такой вот худой, пятьдесят пять килограмм...

Она поднимает вверх мизинец, а я снова приникаю к бутылке — что-то плохо меня разбирает эта гадость, хотя и перекашивает и никак не глотается. Потом, все-таки, проскакивает. Анька возбужденно заканчивает:

— Крыша съехала, так его пять санитаров держали, он всех раскидал, как шмакодявок!

После последнего глотка, я уже с большим сочувствием смотрю на подругу, переживая за неизвестного деда. Потихоньку, потихоньку, но меня отпускает, оставляя только шум в голове:

— И что?

Сомова елозит по дивану:

— Ну, пока ему там какой-то дряни не вкололи, крушил все подряд.

И немудрено. Перед глазами снова проходит последняя сцена, и я тяжко вздыхаю, устремив взор в пространство:

— Мда-а-а… Слушай, она же и убить нас могла между прочим.

О такой перспективе я предупреждала и Аньку, и Калугина, только все отмахивались. И, в общем-то, для них все закончилось гораздо менее травматично, чем для моей персоны.

— М-м-м

— Слышишь?

— Но, слава богу, не убила.

Удивленно качаю головой:

— Значит, в ней разумного еще что-то осталось?

Сомова лишь вздыхает, неуверенно пожимая плечами:

— Слушай, Марго, ты прости меня еще раз, а?

— Да ладно, ты то, за что?

Отвернувшись, прикрываю глаза рукой — выпитое уже сказывается и Сомова расплывается и двоится.

— Да я… Я просто сидела, читала это письмо. Там такие вещи вообще! Слеза навернулась.

Уже вполне справившись с дурнотой, киваю.

— Тут этот звонок и... Я чисто автоматически пошла и открыла.

Фигня это все… Открыла потому, что мне не верила. Никто мне не верил! Но Аньку винить особо не в чем, она человек посторонний, в отличие от Андрея. Может и не так кривил душой, когда говорил на автоответчик — и не будь Катя такой трехнутой на всю голову, не видать мне Калугина как собственных ушей.

А письмо и вправду душещипательное. Задумавшись, так и продолжаю кивать, устремив взгляд в пространство:

— Да уж... Я тоже в ванной чуть не прослезилась. Бедная женщина, конечно.

Сомова с надеждой смотрит:

— Может быть, как-нибудь, поможем ей?

Недоуменно морща лоб, бросаю взгляд на подругу:

— Каким образом?

Та осторожно косится на меня:

— Может, сходи? Сходи к ней.

Это у нее спьяну такая логика? «Как-нибудь поможем» и «сходи к ней». У тетки что, рак пройдет от этого? Недовольно веду головой, закатывая глаза в потолок:

— Ань, вот ты опять, а?! Мы же это обсуждали уже.

Сомова обиженно отворачивается, а меня уже несет в другую сторону:

— Слушай! А если мои родители, вот, Машу встретят в теле Гоши? Это же капец будет! Капец всем капцам капец!

Растерянно гляжу на Аньку. Та пытается протестовать:

— Так... Твои же родители не в Москве?

Ну и что, два раза уже приезжали. Долго ли собраться. Пожимаю плечами, нисколько не успокоенная словами подруги, и даже наоборот:

— А почему ты думаешь, что Гоша именно в Москве ошивается?

Поехали вон в Крым, глядь, а он там, на солнышке бока греет. Сомова лишь поджимает губы. Мысли скачут дальше:

— Слушай, а ты когда была у нее в квартире, ты накопала чего-нибудь?

— А... Ну да, накопала.

Сразу загораюсь:

— Ну?

Развернувшись, Сомова достает из-за спины сумку, лежащую в углу дивана. Она смущенно бормочет:

— Даже стыдно признаться.

Меньше слов, больше дела. Тороплю:

— Аня-я-я!

— Да, сейчас.

Из недр сумки, она пытается выдернуть толстый ежедневник для записей и это удается только с третьей попытки.

— На вот, почитай.

Тут же хватаюсь за темно-бордовую обложку с золотым тиснением и тяну к себе:

— Что это?

Положив на колени, раскрываю первые страницы, исписанные аккуратным почерком.

— Это ее дневник.

Маши Васильевой? Так в нем же может быть куча интересного! Даже голос садится от предвкушения:

— Дневни-и-и-ик?!

С открытым от восторга ртом, отпускаю страницы, и они с шелестом проскакивают перед глазами. Такой толстый? Сомова уронив руки на колени, поверх сумки, поджимает губы:

— Да, дневник.

Все отодвигается на второй план и я, прихватив ежедневник, соскакиваю с дивана, направляясь в спальню — у меня есть чтиво на полночи. И конечно, при таких стрессах, мне уже не до рабочей субботы с сюрпризами Егорова, тем более, что я так и не позвонила Люсе бить в рельсу и созывать народ на совещание. А с шефом пусть завтра объясняется Калугин — вот точно все стрелки переведу на него.