День за днем-3 (гет)

Утром на работу собираюсь в одиночестве — у Сомовой дневной эфир, и она не торопится вставать не только ради единственной подруги, но даже ради собственной собаки. Вопрос, что одеть, сегодня не принципиален, настроение не то, и я выбираю к брючному костюму красную блузку, присборенную на груди серебристой заколкой. В комплект к ним идут круглый кулончик на цепочке, смуглый макияж с темной помадой и свободно распущенные волосы.

Появившись в редакции, неторопливо и уныло просматриваю почту, а затем просто сижу, в пол оборота к компьютеру, нога на ногу и глазею на облака, плывущие по рабочему столу монитора — отличная позиция для занятий самоедством и самобичеванием. Неожиданно в приоткрытую дверь кабинета заглядывает, а потом заходит Сомова с коробкой в руках:

— Привет.

А она тут откуда? Оторвавшись от пустых раздумий, совсем сникнув, потухшим голосом бормочу:

— Привет.

Анюта проходит к столу со своей ношей:

— Подкрепиться не желаешь? Я тут пирог купила.

До обеда еще далеко, на душе депрессуха и я отказываюсь, склонив на бок голову и почесывая затылок:

— Ой, Ань, у меня с аппетитом напряженка.

Сомова кладет свою коробку на стол и, нервно торкаясь туда-сюда по кабинету, стаскивает сумку с плеча, чтобы бросить ее в кресло у стены:

— Да? Но может быть, все-таки, закинешь пару кусков? Он теплый еще, и вкусный.

Заедать печали сладким — последнее дело. При моей-то бурной жизни вмиг разжиреешь.

— Ань, я верю, что там все вкусно, но извини.

Сомик кисло морщится и забирает коробку со стола назад в руки:

— Да? Ну, ладно. Я вообще-то его этому слону купила.

Швырнув презент на этажерку у стены, она со вздохом уходит к окну, а я чуть хмурюсь, не сразу въезжая о ком она:

— Какому слону?

В зоопарк, что ли собралась?

— Ой… Да Егорову этому... Только он сегодня на другой лужайке, похоже, пасется.

Неужели уехал? Люся ничего не говорила. Слушаю, приоткрыв рот, и пытаюсь сообразить, что за срочность сорвала шефа с работы:

— Где?

— Ой, да не важно. Знаешь, Марго, я сегодня поняла такую простую вещь.

Взмахнув рукой, она возвращается к столу, и я обреченно интересуюсь, догадываясь, что слоны и лужайки — это были иносказания:

— Какую?

Облокотившись на поручень кресла, подпираю висок пальцем, внимая.

— Вот, все мужики они, вот....

Дальше можно не продолжать, перебиваю, кивая и соглашаясь:

— Козлы, да?

— Ну, что-то примерно так, да. Просто, вот что Марат, что Наумыч, что еще кто-нибудь другой — вот это все один замес.

Кто-нибудь другой это кто? Хмурясь, гляжу на подругу:

— Как ты сказала? Замес?

— Ну, да.

Сомова останавливается совсем близко, заставляя задирать голову:

— Вот когда им плохо, когда у них болит что-нибудь, вот они тут как тут.

Она стучит пальцем по столу:

— Помогай им, утешай… А когда все пучком — alles! Все! Они вольный ветер. Они как пчелки летают, пыльцу собирают с медом.

Ну, если судить по Гоше, то да, замес порхательный… Уставившись в пространство перед собой, примериваю слова подруги к Калугину... Пчелка он конечно изрядная, но насчет вольного ветра и всего прочего… Скорее щепка — куда течение пнуло, туда и поплыл.

В кабинет решительно проходит Людмила и, остановившись у стола, заглядывает в свой ежедневник:

— Маргарита Александровна, там позвонили из типографии…

Сомова вдруг грубо ее прерывает:

— Девушка, вас вообще учили стучаться в дверь, а?

Упрек конечно справедлив, но можно бы и помягче — Анька тут не ефрейтор, а издательство — не публичное место для посещений слонов с пирогами. Люся взвивается:

— А я вообще-то не к вам пришла! Так вот, Маргарита Александровна...

Тоже не ласково. Похоже, у барышень личная война и звонок из типографии только повод. Сомова наскакивает на секретаршу, не давая говорить:

— Какая разница к кому вы пришли?! Вам в школе этику преподавали?

Под таким напором Людмила отступает, открыв рот и не зная, что возразить:

— А чего вы вообще голос повышаете?!

— Я, повышаю? Да это, считай, я вообще шепотом разговаривала и вообще, я уже давно хочу с тобой поговорить!

Смотрю на них во все глаза, и мне совершенно не хочется влезать в разгорающуюся свару. По-моему, они обе неправы, и принимать чью-то сторону себе же, потом, выйдет боком. А если подружка и выпустит немножко пара на соперницу за своего бегемота, то это все же лучше, чем вечерние вопли и упреки в мою сторону. Схватив сумку, Анюта вешает ее на плечо и подталкивает Люсю к двери, оглядываясь на меня и мою реакцию.

— Извини Марго, это воспитательное.

Я только хлопаю губами, и Сомик снова подталкивает замешкавшуюся секретаршу к выходу:

— Давай, пошли, пошли.

Закрывая дверь, она кидает в мою сторону:

— Увидимся!

Вот и поговорили… Замес у нее… Снова погружаюсь в размышления, покусывая ноготь — как же все-таки объяснить несуразицу со сроками? Никто не дергал Андрея за язык, когда он на результаты УЗИ и справку сказал, что это его ребенок, что все совпадает. УЗИ… Неужели в две недели беременности уже все там, в животе, живет, дергается и шевелится? Невероятно… Там и шевелиться то нечему. Или он в принципе любовался внутренностями Егоровой? А еще Калугин сказал, что не оставит ребенка!

Господи, что же мне делать с таким обманщиком? Не человек, а какой-то ящик Пандоры. Приоткроешь крышку, а там не скелет в шкафу, а целое кладбище тайн и секретов. Может, все-таки, спросить его в лоб и без уверток? Нервно поелозив спиной по спинке кресла, ухватившись за поручни, сажусь прямо, кидая взгляд на экран — а что, возьму и спрошу! Оттолкнувшись, встаю и не торопясь направляюсь к выходу, потирая нос. А вдруг Егорова беременна двойней, с разными сроками, такое теоретически может быть? С Калугина станется… «Марго, я тебе клянусь, я не знаю, как это получилось!». Тайна века.

На пороге останавливаюсь, сраженная выводом о многостаночниках и многостаночницах: вдруг представив всех сотрудниц нашего офиса, маячивших перед глазами с огромными животами на последних месяцах... Даже Люсю, поглаживающую большую округлость спереди... И такую же Настю! И голос Калугина в ушах «Одно знаю точно, что ребенка я не оставлю!». Ноги вдруг слабеют, и я опираюсь рукой о притолоку.

Обалдеть!!! Закрыв лицо ладонями, тряся головой и откашливаясь, пытаюсь прогнать наваждение. С такими фантазиями пора вызывать санитаров. Когда открываю глаза снова, то сгрудившаяся троица — Галя, Настя, Люся уже принимают обычные очертания. Мда-а-а-а… Лишь растерянно хмыкаю:

— Хэ…Капец. Здравствуй, Кащенко.

Забыв, зачем хотела выйти, уныло иду к рабочему месту, недоуменно встряхивая головой и отгоняя волосы за спину. Остановившись возле кресла и закрыв глаза, запускаю пальцы в шевелюру, вздыхая и сокрушаясь. Надо что-то делать с этим ворохом психоза, только вот, что?

* * *

Долго усидеть в кресле не получается — меня опять сносит, хочется что-то делать, куда-то бежать, двигаться и тратить энергию…. Пока не прибила этого ловеласа...

Самое правильное — проветрить башку, чтобы в нее не лезла всякая беременная белиберда! Решительно вскочив, направляюсь вон из кабинета, на ходу заправляя выбившуюся блузку в брюки. Взгляд бесцельно мечется по углам, занятый внутренним диалогом с Калугиным, но ровно до тех пор, пока действительно не наскакиваю на него на пороге кабинета. Андрей преграждает дорогу, не желая пропускать, но выслушивать беспомощный бред на тему «ребенок мой, но я с ней не спал», терпения больше нет и я цежу сквозь зубы:

— Пусти!

Калугин мотает головой:

— Нет. Я так не могу.

— Как, так?

Стиснув зубы, хмуро вглядываюсь мужчине в лицо, и глаза он не прячет:

— Ну, вот так. Марго, нам надо поговорить. Или ты предлагаешь оставить все так, как есть?

Я предлагаю? Это ты предлагаешь! Причем постфактум. Демонстративно усмехаюсь, отворачиваясь и встряхивая волосами:

— Слушай, Калугин, ты меня поражаешь своей непосредственностью. Ты там где-то ходишь-бродишь, вертишь своим хвостом, а потом ставишь меня перед фактом и спрашиваешь «Мы оставим все как есть?».

Он все еще держится рукой за косяк, не давая проскочить мимо:

— Марго, послушай меня и поверь мне — я перед тобой вообще ни в чем не виноват!

А перед кем не вообще? Перед Наташей? Это уже сверхнахальство! Возмущение прет, не остановить, сама чувствую, как обвиняюще сверкают глаза:

— Да ты что? Может быть, это я перед тобой виновата? Может быть, это я тебя в постель к Егоровой подложила?

— Послушай, но там не так все было!

— Да? А как? Непорочное зачатие? Ты же сам сказал, что ребенок от тебя!

Калугин, горячась, подхватывает, кивая:

— По дате сходится, по дате!

По какой именно!? Судя по справке уж точно не по той дате, что парочка «готовила вместе выпуск». Возмущенно дергаюсь, крутанувшись на каблуках:

— Так, все Калугин, ты мне надоел. Дай мне пройти! По дате у него сходится.

Пытаюсь протиснуться в щель, но Андрей обхватывает за талию, не пуская:

— Марго, пожалуйста, выслушай.

— Ну, что? Ну, вот, что нового ты мне можешь сказать?

Его взгляд чист и прозрачен:

— Ты пойми, я честное слово тебе даю, я не знаю, как так получилось. Честно!

Да что тут понимать?! Предохраняться надо было!

Калугин вскидывает руки вверх, всплескивая ими:

— Ты можешь считать меня идиотом, болваном, кретином, кем угодно…

Скорее вруном и бабником. Перебиваю:

— Это все?

— Нет, это не все.

— Что еще?

— Марго, ну… Ты ведь тоже не до конца обычная женщина. Неужели ты понять не можешь?!

А это-то про что? Типа Егорова от колдовства забеременела? Хотя нет! Андрюше, наверно нужно спустить пары на стороне, раз от меня не прет… А я курица не понимаю, дурной бывший мужик. От такой несправедливости у меня аж слезы на глазах выступают:

— Да я только и делаю, что тебя понимаю. Я хожу, целый день, и тебя понимаю. У Егоровой один залет — я все понимаю. У Егоровой второй залет, я тоже должна понимать! Ну что, третьего подождать?

Калугин мотает головой:

— Марго, я тебе уже объяснил.

Да ничего ты не объяснил. Абсолютно, ничего! Нестыковок в этом объяснении больше, чем у дурня фантиков. Протестующе поднимаю руки вверх:

— Так, все, все, все! У меня уже чайник кипит.

Он все-таки удерживает меня, продолжая мученически стенать:

— Маргарита.

Капец! Объяснил он…. Высунувшись из-за мужского плеча, зову на помощь ближайшего сотрудника и это Пчелкин:

— Коля, можно тебя на минутку?

Калугин сильнее стискивает локоть:

— Марго, мы, по-моему, еще не договорили.

О том, что ты все объяснил? Как залетела Егорова и почему тебя не удивляют двойные сроки? А я вот дура, ничего не поняла, не расслышала. И вообще, сколько можно толочь воду в ступе?

— Я уже договорила.

— То есть так, да?

Не хочешь рассказывать, твое дело, но и я упряма:

— Да, так!

Андрей, сопя, отступает:

— Ладно.

Гляжу вслед, как он уходит. То, что Наташа способна заморочить голову такому тюфяку, не сомневаюсь. И напоить могла, вместо ударного субботника, запросто. Но слишком много «но» остается и именно со стороны Калугина. Например, Алиса, она-то ведь не была в беспамятстве. Или ее специально отправили к бабушке?… От раздумий отрывает голос Николая:

— Да, Марго.

— Что, да?

— Так звали же.

В смысле? Недоуменно таращусь на курьера:

— Я?

— Ну, не я же.

Что-то не помню такого… Играя бровями, отворачиваюсь, поправляя выбившуюся из брюк блузку — я что, я ничего, это не у меня склероз:

— Не знаю, тебе наверно показалось.

И возвращаюсь в кабинет… Что-то я совсем плоха…

Нет, все-таки, пора на свежий воздух, там кислород, там природа…

* * *

Спустя пятнадцать минут я уже в нашем с Анькой парке, в Саду имени Баумана. Вцепившись замерзшими пальцами в ручку сумки, висящей на плече, прижимая ее локтем к боку, упрямо марширую по голым зимним дорожкам, напрасно ожидая просветления в своем, замутненном сомнениями, сознании.

Неожиданно натыкаюсь взглядом на идущее навстречу семейство и почему-то представляю на их месте Калугина с Наташей. Алиса толкает коляску с малышом, а Андрей нежно держит Егорову за талию и оба смеются, что-то рассказывая друг другу. А потом он обнимает ее за плечи и целует... Идиллия! А я? А меня нет, я в сторонке, в ауте, где-нибудь рыдаю в подушку…

Че-е-е-ерт! Мотаю головой, растирая руками глаза, а когда снова бросаю взгляд на счастливую четверку, наваждение проходит — и мужик некрасивый, и баба совсем на Егорову не похожа. Выношу резюме:

— Точно. Так свихнуться можно! Или уже того.

Проводив взглядом семейство, продолжает путь. Это уже беспредел. Сплошные гормоны и нереализованные мечты. Что поможет? Как избавиться? Гипноз, медикаменты или переспать с Калугой и успокоиться?

* * *

Когда начинает смеркаться, с разболевшейся от дум головой, еду домой. Погремев замком, захожу в прихожую, вешаю сумку на крючок, а ключи кладу на полку — все процедуры отработаны до автоматизма, скучно и неинтересно. Как и вся моя жизнь. В гостиной, за полками, маячит Сомова, и я уныло здороваюсь с ней:

— Привет.

Не получив ответа, удивленно смотрю на подругу, поправляя упавшие волосы за ухо:

— Алле, гараж!

Анюта, тряся телефоном, начинает с возмущенных жалоб на повышенных тонах:

— Да это, вообще, ни в какие ворота не лезет! Я ему уже сто раз позвонила, а он говорит «Я занят!».

Она обиженно хлопает себя по бедрам:

— Ну, вот, вообще!

Ясно… Любовные страдания…. Когда Сомова сексуально озабочена, я для нее пустое место. И здороваться не нужно. Зато визжит так, словно дрелью мозги сверлит. Тру недовольно висок и даже не пытаюсь придать голосу, хотя бы минимум вежливости и красок:

— Ань, ори потише, а?

Вопль поднимается еще на одну октаву:

— Ну, что значит, ори потише?

Вот, эгоистка чертова! Начинаю раздражаться, и тоже повышаю голос:

— Ори потише, это значит, приглуши звуковую лампу. Ты здесь не одна.

Для Сомовой это отличный повод разрядиться, и она использует такую возможность:

— Ну, что мне, может, теперь и не дышать совсем?

Начина-а-а-ется.

— Дыши, пожалуйста, кислороду, слава богу, хватает, пока.

Перехожу в гостиную, и Сомова торкается вокруг меня:

— Слушай, Марго, у меня реальная проблема. Я вообще себе места не нахожу, а ты мне говоришь: «Сделай лампу потише!».

Тоже мне, нашла проблему. Возмущенно развожу руками:

— Господи, да подумаешь, Борюсик твой два раза на Люсину попу посмотрел. Все, апокалипсис!

Машу рукой в сторону кухни:

— Давай, лезь на стену.

Сомова недовольно возмущается:

— А кто это интересно на стену лезет?

— Ты лезешь, кто же еще.

Анька недовольно фыркает, а я, вскинув голову вверх, передразниваю в потолок:

— Ни в какие ворота! Он оборзел!

Ехидно надвигаюсь на подругу:

— Она ему в дочери годится!

Хотя, если подумать, Сомова та еще молодуха для нашего дедушки. Не дочка, конечно, но мезальянс явный. Придерживая штанины брюк, плюхаюсь на диван, сдвигаясь ближе к включенному торшеру и задирая ноги на столик прямо в туфлях. Все, я устала, и не трогайте меня. Подхватив обеими руками волосы снизу, убираю их назад, стягивая в хвост, а потом перебрасывая на одно плечо. Анька обиженно ворчит:

— Да? В дочери?

И упирает руки в бока:

— А я что, в матери, по-твоему?

Всплеснув руками, она усаживается на придиванный модуль и отворачивается. Ей-богу, лишь бы спорить. Недовольно бурчу:

— Так, Сомова, у меня уже от тебя голова болит.

Кажется, это было сказано зря, и послужит спусковым крючком для новых воплей. Напружинившись Анюта переходит на полномасштабный ор:

— У тебя?! Хэ... А у меня? У меня, думаешь, нет?

Она вскакивает, видимо собираясь бежать за чемоданами. Все как всегда…. О-о-о-о-х…

— Да у меня на теле вообще живого места нет, чтобы не ныло, глядя на тебя!

Отдуваясь, веду головой из стороны в сторону, понимая, что зря не сдержалась и брякнула. Сейчас посыплются обвинения, сбор вещей, вопли про «двадцать пять часов в сутки» и прочая истеричная мутотень. Но удержаться не могу — достала она меня своим вечным шантажом, понесло меня — набрав воздуха в легкие, упираюсь взглядом в мечущуюся фигуру:

— А я тебя не прошу на меня смотреть.

— Да... Хэ... А что ж интересно каждый день ты делаешь? «Ань, мне капец», «Аня я подыхаю!»

Вспомнила бабушка Юрьев день. Уж сто лет с того времени прошло, а все равно будет носом возить по столу — типа ты мне по гроб обязана. Стискиваю зубы, чтобы промолчать, но не могу, буквально взрываюсь:

— Хэ... Это я так говорю?

— Да, ты!

Не могу усидеть и вскакиваю:

— Знаешь, что, Сомова...

Та, довольная, что задела, продолжает задирать, явно желая скандала:

— Что?

Сдерживаюсь — нет, не дам ей повода. Все ж для того, чтобы я потом приползла и просила прощения, посыпая голову пеплом. Единственно, что позволяю, это пробормотать:

— Да пошла ты…

Уже делаю несколько шагов к спальне, но меня останавливает вопль в спину. Почувствовав, что скандал срывается, Анюта несется в прихожую:

— А я и пойду, знаешь!

Оборачиваюсь — сценарий знакомый, неужели хочет довести до финала? И точно, Сомова накручивает себя, как может:

— Мне уже надоела вся эта ваша гниль собачья!

А уж как мне надоела ваша гниль! К тому же собака не моя. Наблюдаю, как Анюта возмущенно пыхтя, хватает с вешалки куртку:

— Давно уже надо было.

Плетусь следом, хлопая губами — надо же, вот так, на пустом месте, придумала на ком оторваться. Но хоть за чемоданом не бежит и то хлеб. Увы, Анька с порога вопит:

— Вещи заберу завтра!

Упираю руки в бока — капец, все-таки, придется бежать за ней и унижаться, прося прощения. Дверь громко хлопает, и я несколько раз торкаюсь туда — сюда, вздыхая. Причмокнув губами, сложив руки на груди, решительно отправляюсь в гостиную. Если не догнать, потом упрашивать придется гораздо дольше, проверено. Ведь знала же, что этим и закончится вся эта истерика и чего, спрашивается, не промолчала? Хотя, если Анька чего решила, то все равно доведет до конца, даже если будешь паинькой.

* * *

Бросаю взгляд на часы — скоро семь, на улице совсем темно. Ну, куда она на ночь глядя? Попадет в какую-нибудь историю, я ж потом вся изведусь. Накинув пиджак и одевшись потеплее, торопливо спускаюсь вниз. Сомова сидит, скукожившись, на скамейке возле подъезда и, похоже, ночевать на вокзале не собирается. Рядом, на сидении, лежит ее сумка, такая же несчастная, как и ее хозяйка. Приблизившись, канючу:

— Анька, ну прости меня.

Не очень проникновенно, но формальности соблюдены. Сомова головы не поворачивает, но по скамейке елозит. Глядя сверху вниз на понурую голову, иду на второй заход:

— Ань, ну я не со зла.

Кажется, подруга начинает отходить — голову уже не так сильно отворачивает в сторону и сумку забирает на колени, теребя за молнию: место для меня освобождает.

— Ладно, это ты меня прости.

Обреченно сажусь куда указано, уронив руки между коленями, и делаю жалобный взгляд:

— Я не знаю, что на меня нашло.

Попытка проявить характер, наверное. Анюта вздыхает и кряхтит и совсем успокаивается — ее главенство над Гошей установлено.

— Ну, ладно тебе, говорю же тебе, ерунда.

Вот и славно. Таращусь в ночное пространство, кивая своим мыслям — действительно, все о себе и о себе, пора бы и Анюте помочь. Мысль воодушевляет:

— Слушай, а может тебе в атаку пойти?

Анька недоуменно косится в мою сторону:

— В какую еще атаку?

— Ну, я про Наумыча. Ну, в самом деле, ну, сколько можно ждать? Ты как на рыбалке — закинул удочку и стоишь, ждешь… А мужика его надо…

Подмигнув и цокнув губами, подсекаю невидимого пескарика, вскидывая вверх руку:

— Тю-у-у, на блесну, понимаешь? И все время поддергивать!

Чтобы заглотил приманку поглубже и не сорвался! Сомова мотает головой от всей этой рыболовной фразеологии:

— Я вообще не понимаю, что ты сейчас имеешь в виду. Поддергивать, что это?

Что, что… Чтобы червячок живым был, дергался, а не снулой веревкой висел. Сцепив пальцы в замок, между колен, и вздохнув, пытаюсь перевести с рыбацкого языка на женский:

— Ну... Ты посмотри на себя: ты ходишь как тинейджер! Да, Наумыч запал на твои мозги... Но, нужно же ему показать, что ты еще и женщина!

Бросаю многозначительный взгляд на подругу, и та возмущенно осматривает себя:

— А что, так не видно, что ли?

И кому я объясняю? Самой и года нет, а туда же…. Даже самой странно. Скривив губу, хмыкаю:

— Ань, по статистике, мужиков на земле меньше и они могут выбирать.

Помолчав, Сомова вспыхивает и разводит руками в стороны:

— Проблема вся в том, что ему же это нравится все! Ну, ты это не учитываешь, да?

Что все? Любезничать с тетками? Откровенно смеюсь:

— Ань, я тебя умоляю, а! Он и мне комплименты делает и Любимовой тоже, да, а что? Он нормальный мужик, понимаешь.

Лицо Сомовой вытягивается, и я нравоучительно поднимаю вверх палец:

— Но ему надо доказать, что вот ты...

Тычу в нее этим пальцем:

— Что ты — необычная женщина!

Анюта отвернувшись, отмахивается:

— Ой, ладно, со мной все ясно… Что там у тебя?

Ну, не хочешь, как хочешь. Я совершенно искренне советовала. Опять сижу, таращась в темноту — А что про меня… Про меня тоже все ясно.

Поморщившись, недовольно цокаю губами:

— У меня все по-старому.

— Ну, а что ребенок.

А что ребенок?… Сценарий уже заезженный, проходили…. Усмешка получается грустной:

— Калугин говорит, что ребенок от него.

Спал или не спал с Егоровой, уже не обсуждается — путаница в сроках убеждает, что спал и, похоже, не единожды. Анькин голос меняется, до визга:

— Что-о-о? Это, каким образом, интересно?

Можно подумать она у него каждую ночь свечку в спальне держит. Лишь фыркаю и печально веду головой в сторону — мусолить мозги расчетами и датами — самый скорый путь к слезам и истерике. Не буду! Сморщившись, мотаю головой:

— Ань, не спрашивай меня, ладно? Я сейчас сама начну рыдать, ей-богу!

Анюта вздыхает:

— Ну, а что ты собираешься делать?

Снять штаны и бегать… Отрицательно трясу головой:

— Я не знаю. У меня башка уже не варит. Слушай, может мне к какому-нибудь психологу сходить или к психоаналитику?

Сомова смотрит недоуменно:

— Ну, ты же была вроде?

Так это Калугин водил, снимал типа внутренние барьеры против секса. Теперь то, совсем другой вопрос… Я ж понимаю, чем кончится вся эта канитель с беременностью Наташи и ее ребенком, проходили… А я? Что со мной будет? Так и буду любить этого урода, страдать и мучиться? Вздыхаю:

— Ну, это же я по другому поводу.

Сомова дергает плечом:

— А, ну... Ну, можно попробовать, наверное… Еще раз.

Мы неуверенно переглядываемся:

— Да.

И тяжко вздыхаем — совершенно не веря ни в какие чудесные исцеления…

Остаток вечера проходит в умиротворенной болтовне, питии успокоительного чая под бормотание сериала по телевизору и старательного отключения мозговой деятельности от проблем.