Интермеццо для проигравших (гет)

Some haunted by the ghosts they have deposed.

(Shakespeare, Richard II)

Гермиона просыпается на диване — и когда успела на него перебраться? — и первым делом обнаруживает, что Малфой укрыл её пледом. Вторым — что сам Драко спит здесь же, в гостиной, сидя в кресле. То есть вчера они с ним накидались так, что добраться до второго этажа со спальнями не представлялось возможным.

Класс.

События предыдущего вечера всплывают в памяти обрывками. Гермиона некоторое время лежит неподвижно, созерцая огоньки на ёлке и восстанавливая — процесс вспоминания изрядно затруднён из-за назойливого шума в голове — детали их вчерашнего разговора.

Ох ты. Ох ты ж…

Она вытягивает руку из-под пледа и скашивает глаза на циферблат часов. Без четверти семь. Мысленно прокляв свою привычку вставать ни свет ни заря, Гермиона медленно поворачивается на бок и смотрит на Малфоя из-под полуопущенных ресниц.

Почему-то ужасно не хочется, чтобы он застукал её за подглядыванием.

Малфой выглядит как-то совершенно… совершенно не малфоисто он выглядит. Гермиона смотрит на подрагивающие веки, на заострившиеся скулы и изуродованные артритом руки — и не может не думать о том, как чудовищно изменили его прошедшие годы. Взгляд опять падает на татуировку на его шее. Руны и цифры, простой номер, до которого свели Драко Малфоя — слизеринскую-занозу-в-заднице Драко Малфоя, папочкина сынка Драко Малфоя, живого человека Драко Малфоя. Раньше это возмутило бы её, да, как возмутили в октябре процессуальные косяки в его деле или злоупотребления авроров полномочиями — просто из-за того, что это было неправильно. Теперь, спустя три месяца, это не «просто неправильно» — это причиняет ей боль.

Потому что теперь она, кажется, знает Драко Малфоя. Или, по крайней мере, так думает.

И нет, Гермиона всё ещё не лишилась последних мозгов. Она прекрасно понимает, что Драко законопатили в Азкабане за дело — но, Мерлин их подери, ну не так ведь! Не на пять же лет. Не в ужасных условиях. Не с пытками и унижениями. Что они за победители такие, если обращаются с побеждёнными — так? Чем они вообще лучше? Да и наплевать, честно говоря, на их правоту или неправоту: вопрос ведь даже не в том, у кого пальто белее, а руки чище. Но невыносимо, совершенно невыносимо, что человек, вчера вечером укрывший её пледом, господи, вынужден был пережить всё это дерьмо — и, в общем-то, продолжает переживать до сих пор. И помочь она ничем не может… или всё-таки может? В конце концов, теперь у неё есть по крайней мере одна ниточка, ведущая к следствию, и имя этой ниточке — Гарри Джеймс Поттер.

Ей важно, почему-то страшно важно разобраться в деле Малфоя. Понять, что на самом деле произошло шесть лет назад и почему Драко — чёрт бы с ним с его отцом, уж там-то и впрямь клейма было ставить негде — так старательно закапывали; понять, действительно ли его посадили бы, если бы не все эти странные несостыковки и недомолвки. Гермиона и сама не знает, зачем ей эта информация, что она изменит и изменит ли вообще хоть что-то — но непонимание словно зудит под кожей и не даёт успокоиться.

Малфой коротко стонет во сне. Гермиона на секунду прикрывает глаза, стараясь не думать о том, что может ему сниться. Вряд ли что-то хорошее, верно?

Она тихонько встаёт с дивана, стягивает с себя плед и осторожно укрывает им Драко. Почти на цыпочках выходит из гостиной, подхватив с пола стаканы и пустую бутылку, а в голове крутится бесконечное: Гарри-Гарри-Гарри. Гарри что-то знает. Просто не может не знать.

Легко сказать — у неё есть ниточка. Но как быть, если эта ниточка давным-давно оборвана?

Приведя себя в порядок, Гермиона пробирается на кухню. Тихо, очень тихо принимается готовить — в конце концов, после вчерашних возлияний их с Малфоем может спасти только полноценный английский завтрак… впрочем, надо отдать должное «Лагавулину»: чувствует она себя и вполовину не так паршиво, как могла бы после распитой на двоих бутылки «старого Огденского». Но и вполовину не так хорошо, как могла бы, не напейся они вчера с Малфоем. Впрочем, вот что самое удивительное: она ничуть не жалеет. Эта совместная попойка как будто бы что-то здорово упростила — Гермиона пока не знает, что именно, но факт остаётся фактом.

Она закатывает рукава, принимается нарезать помидоры и думает: вот было бы здорово набраться вместе с Гарри, чтобы оно тоже хоть что-то да упростило. Главная проблема вот в чём: для того, чтобы нарезаться в компании Гарри Поттера, нужно хотя бы изредка общаться с этим самым Гарри Поттером — чем Гермиона похвастаться в последние годы, увы, не может.

Конечно, она взрослый человек и знает, что школьные дружбы — не самое долговечное явление. У каждого появилась своя жизнь, семьи, дети… всё такое. Но самое обидное в том, что Гермиона просто не понимает, в какой момент всё покатилось к чёртовой матери — хотя, может быть, так это и должно происходить? Незаметно.

Не то чтобы у неё много опыта в таких вопросах — но, кажется, так оно и есть. Да и общее — военное — прошлое вовсе не играло им на руку.

Ещё некоторое время после победы им казалось, что все они — Гермиона, Рон, Гарри, Джинни, Невилл, вообще Отряд Дамблдора — повязаны каким-то странным и необъяснимым для людей со стороны общим опытом, понять который хотя бы отчасти могли разве что члены Ордена. Но в том-то и дело, что только отчасти: «фениксовцам» было, чёрт их дери, не по семнадцать, и на их глазах одиннадцатилеток не пытали непростительными. Им было не по семнадцать, когда на них повесили суицидальную миссию по спасению целой страны от свихнувшегося на идее о бессмертии психопата. Не по семнадцать им было, когда оказалось, что в любой момент они могут умереть или сойти с ума под пыточными.

Уже восемь лет Гермиона не носит одежду с открытыми рукавами: на предплечье красуется оставленный Беллатрикс несводимый шрам — бешеная сука чем-то зачаровала кинжал, которым вырезала на её коже слово «грязнокровка». Хорошенькое такое напоминание о том, против чего они тогда боролись.

Как будто она когда-нибудь сможет забыть.

Можно сколько угодно утешать себя тем, что это опыт — бесценный, выстраданный, выковавший их в тех, кто они есть, опыт. Но правда заключается в том, что Гермионе хотелось бы обойтись без него. Просто жить нормальной жизнью, в которой никогда не было ни войны, ни хоркруксов, ни едкого запаха дыма над горящим Хогвартсом, который, казалось, ещё на долгие месяцы въелся в кожу и волосы. Не было безжизненного тела Гарри, которое рыдающий Хагрид положил под ноги Волдеморта. Не было накрытых скатертями мертвецов, ровной линией уложенных вдоль восточной стены Большого зала. Не было, не было, ничего этого не было.

Но любая встреча с бывшими однокурсниками напоминала о том, что было; любой разговор неизбежно сводился к войне — а если даже и не сводился, невысказанное «а помнишь?» всё равно маячило за их спинами неупокоившимся призраком.

Гермиона подозревает, что в обратную сторону это работало точно так же. По крайней мере, так она объяснила себе отстранённость Гарри — объяснила и заставила себя принять происходящее как данность: в конце концов, насильно мил не будешь. К тому же у них обоих было достаточно дел — свадьбы, семьи, дети… а уж когда пять лет назад она окончательно забросила работу и зарыла себя под горой пелёнок, а у Гарри карьера резко пошла в гору, им и вовсе стало не о чем разговаривать. Впрочем, он и с Роном теперь общался вроде бы постольку поскольку.

И тем смешнее и грустнее от того, что теперь — или, точнее, пока — они все буквально одна семья. Что же, какая семья — такие и связи.

Ни-ка-ку-щи-е.

С другой стороны, целиком спихнуть на Гарри вину за разрыв их дружеских отношений она не может при всём желании. Могла бы, в конце-то концов, и попытаться как-то воспротивиться естественному ходу событий. Вот только у неё хватало других забот и других проблем — таких, которые даже на лучшего друга не вывалишь. Особенно с учётом того, что он дружит ещё и с твоим не очень заботливым и не слишком-то верным мужем.

И всё-таки сейчас Гермиона сосредоточенно кромсает шампиньоны и злится на себя, Гарри и бог знает кого ещё — потому что сложись всё как-нибудь иначе, она могла бы просто взять и спросить, почему он взялся вытаскивать Малфоя из Азкабана. Но, поскольку крепка она задним умом, теперь совершенно непонятно, на каком кривом фестрале подъезжать с этим вопросом к старшему аврору Поттеру.

— Эй, — тихо окликает её Малфой, — привет.

Конечно же, она вздрагивает. Конечно же, мажет мимо очередного шампиньона — попадает по указательному пальцу левой руки ножом и коротко шипит, прижимая палец к губам и пытаясь унять кровь.

— Привет, — получается неразборчиво.

— Тебе помочь?

— Пластырь во втором шкафчике слева, — Гермиона засовывает палец под струю текущей из крана воды. — Антипохмельное там же. Мне тоже плесни.

— Ты меня ждала, чтобы его выпить? — хмыкает Драко, открывая шкафчик. — Грейнджер, это очень трогательно, но не стоило идти ради меня на такие жертвы.

— Будешь много говорить — завтрака не получишь.

— Понял, понял. Иди сюда, будем играть в больницу Святого Мунго.

Гермиона вытирает ладонь полотенцем и протягивает Малфою. Тот перехватывает её запястье, чтобы повернуть руку удобнее — перехватывает неожиданно осторожно, почти бережно, и Гермиона неожиданно чувствует, как мурашки начинают подниматься от его пальцев вверх — всё выше и выше по предплечью.

До самой надписи «грязнокровка».

Драко замирает, заглядывает Грейнджер в лицо. Та густо краснеет, словно он застал её за чем-то непристойным.

— Не обращай внимания, — неловко бормочет она, одёргивая рукав. — Подарочек от Беллатрикс.

— Я помню.

Помнит, как Беллатрикс раз за разом била по Грейнджер своими знаменитыми, до совершенства отточенными, Круциатусами. Помнит её крики и абсолютно безумный, долгий и дробный — как рассыпанные и катящиеся по полу бусины, — смех тётки, вырезающей на коже его в конце-то концов сокурсницы эту дрянь. И то, как Гермиона потом лежала на полу безучастной сломанной куклой, молча разглядывая кривые кровящие буквы, помнит тоже.

Как он вообще может такое забыть.

— Мерлин, Грейнджер, только не говори мне, что ты его стесняешься.

— Я не стесняюсь! — восклицает она так торопливо, что даже дураку было бы понятно, что это неправда.

— Гермиона.

— Я не… он меня бесит, понимаешь? Просто бесит. А свести шрам невозможно — в Мунго говорят, что чары на кинжале были какими-то мелкими и особенно заковыристыми, можно десятилетиями перебирать варианты и не найти контрзаклятие.

Ну конечно.

— Тётка всегда была…

— Только не говори «эксцентричной», — она фыркает и неожиданно улыбается.

— Я хотел сказать — всегда была ёбнутой злобной тварью, — качает головой Драко. — «Эксцентричная» — это если бы она на семейных ужинах превращала супницы в черепах или ещё что-нибудь такое. Но Беллатрикс была наглухо ёбнутой, Грейнджер. Прости за… ну, ты понимаешь. И дай уже руку, у тебя кровь идёт.

Драко аккуратно заклеивает порез пластырем и размышляет о том, что, будь ему доступна библиотека Мэнора — впрочем, правильнее было бы сказать «тайники Мэнора с фолиантами по тёмной магии», — он смог бы что-то придумать. Обязательно придумал бы. И неважно, что он сам думает о дурацком шраме: достаточно и того, что Грейнджер не хочет носить на себе эту мерзость.

Страшно даже подумать, сколько раз он называл её грязнокровкой.

— Грейнджер?

— Да?

— Когда я называл тебя так… я не понимал, что несу, — Драко отворачивается к столу, разливая по чашкам антипохмельное. Смотреть ей в глаза сейчас почему-то совершенно не хочется. — Да и вообще я нихрена тогда не понимал. Я не думаю, что мои извинения что-то исправят, но просто хочу… наверное, хочу, чтобы ты знала, что теперь я не считаю, что вся эта херня про чистую кровь имеет хоть какое-то значение.

Он слышит, как Гермиона очень тихо и медленно выдыхает.

— Это значит, что ты воевал ни за что.

— Ты думаешь, я только сейчас это понял? — горько усмехается Драко. — Это стало ясно довольно быстро. Не сразу, конечно, но быстро.

Он закатывает рукав на правой руке — там красуется его собственное напоминание о войне.

— Вот этого стоит стыдиться, Грейнджер. Но ты бы знала, как я был горд, когда Лорд удостоил меня Метки, — говорит он и жёстко добавляет: — Малолетний кретин.

— Ты не…

— Всё я прекрасно понимал.

— Уймись, — обрывает она его. — Никто из нас ни черта не понимал, Малфой, и нас всех воспитывали для этой войны — просто твой отец, наверное, был немного честнее Дамблдора.

Он пожимает плечами, размышляя о том, что отец, вероятно, и сам не понимал, что делает. По крайней мере, не понимал, к чему это в конечном итоге приведёт — иначе бы не пытался так отчаянно защищать Драко потом, когда Лорд вернулся и дело приняло совсем уж поганый оборот. Но да, он был честен — каждым своим поступком, каждой фразой демонстрируя, что считает себя выше и лучше таких, как Грейнджер.

Самое смешное в том, что Драко даже не помнит, чтобы они с отцом когда-нибудь обсуждали это напрямую. Для Люциуса Малфоя это было самоочевидным и естественным положением вещей; столь же естественным оно стало и для Драко. Ему пришлось на собственной шкуре познакомиться с немилостью Хозяина и встретить Асторию — а теперь ещё и Гермиону — для того, чтобы до него хоть что-то дошло.

— Ты действительно считаешь, что это неважно? — негромко спрашивает Грейнджер. — Кровь.

— Да, — он пожимает плечами, протягивая ей стакан с антипохмельным зельем. — Ну, то есть… слушай, это сложный разговор. Понимаешь, Лорд в конце шестидесятых никому не казался кровожадным маньяком. Он ведь говорил правильные вещи — о том, что слишком уж либеральная политика Дамблдора приводит к утрате древних знаний и традиций… не смотри на меня так, ничего хорошего в этом действительно нет.

— Вот как, — холодно отзывается Грейнджер, так и не притронувшись к стакану. Драко ставит его на столешницу.

— Грейнджер, — как же тяжело объяснять очевидные, вроде бы, вещи. — Ну ты сама подумай, как отнеслись бы главы «Священных двадцати восьми» к полоумному сопляку, предлагающему через пару годиков дружно пойти на войну и вырезать всех магглокровок. Да никто и на порог бы его не пустил. Но нет, его принимали, его поддерживали. И не потому, что чистокровные массово тронулись рассудком, знаешь ли.

— Допустим. Но почему тогда война всё-таки началась?

— Потому что потом он начал пугать всех до усрачки, Гермиона. И уж поверь мне — не просто так.

— Бил своих, чтобы чужие боялись.

— Да.

Теперь оба молчат — и думают, вероятно, об одном и том же. Драко до боли сжимает зубы, вспоминая девяносто седьмой — именно тогда безносый уёбок выдумал себе новое развлечение и назначил его своим придворным палачом… причём в первую очередь карать Драко должен был именно других Пожирателей, не магглов. К счастью.

Впрочем, подобное решение уже само по себе было карой. Это было изощрённое неторопливое наказание в лучших традициях Лорда: кто станет прикрывать на рейдах спину человека, который всего пару дней назад возил тебя по полу серией Экспульсо или просто и незатейливо угощал Круциатусом? Да никто. Их хозяин прекрасно это понимал — и, вероятно, забавлялся ужасом отца, чей единственный наследник собственноручно и планомерно копал себе могилу.

— В общем, это, — Грейнджер кивает на его Метку, — не так уж и важно. Попроси Дамблдор — и весь Орден Феникса дружно встал бы под такую же гадость, Малфой. Закатали бы рукава, протянули бы руки и ещё поблагодарили бы.

— Но он не попросил, — говорит Драко. И запоздало понимает, что зря говорит.

— Зато он много о чём ещё просил! — Грейнджер выпивает антипохмельное одним большим глотком, коротко морщится и проводит по губам ладонью. Драко замечает, что пальцы у неё дрожат. — Например, страну спасти. Нормальное такое дело, которое по плечу любому семикурснику. Сдал коллоквиум Флитвику, написал эссе на полтора фута для Синистры, укокошил очередного Тёмного Лорда — и свободен, можешь пойти в плюй-камешки поиграть!

Такой он её ещё не видел. Грейнджер балансирует на грани истерики — и что самое пугающее, на эту самую грань Драко умудрился поставить её одной фразой.

— Ты права, это непра…

— А знаешь, что бесит меня больше всего, Драко? — перебивает она. — Сраный Орден, который не справился со своей сраной работой! Взрослые, которые облажались и переложили решение всех проблем на кучку школьников! Разгребайте, детки! Да мы все — все! — могли тогда сдохнуть! Колину Криви было шестнадцать, чёрт бы их побрал. Дуру Браун изуродовал Грейбек. А Фред? Малфой, да ваши старшие по крайней мере…

Она осекается. Смотрит на него растерянно — будто до неё только что дошло, что её занесло. Говорит:

— Извини, я… извини, это глупо. Было и прошло.

Губы Гермионы подрагивают. Последнее, во что Драко сейчас готов поверить — так это в то, что прошлое для неё действительно прошло. Скорее уж она просто запихнула его на самую дальнюю полку вместе со старыми страхами, обидами, непониманием и чёрт знает с чем ещё — и вся эта дрянь то и дело валится ей на голову в самые неподходящие моменты. Прямо как сейчас.

Интересно, на какой полке лежит его школьное мудачество. В том, что оно там есть, Драко теперь совершенно уверен — не совсем всё-таки дурак — и ему безумно стыдно за каждое «грязнокровка», когда-то брошенное ей в лицо. Потому что Грейнджер, кто бы вообще мог подумать, хрупкая. Та самая Грейнджер, что в Хогвартсе в ответ на любое оскорбление только фыркала и смотрела на него, как на кретина; та самая Грейнджер, что вмазала ему кулаком на третьем курсе; та самая, что прошла войну сама и не дала скопытиться Поттеру с Уизли — так вот: она хрупкая. Уязвимая. Нет, храбрая и сильная тоже — но и ей нужно, чтобы кто-то был рядом. Вот только рядом с Грейнджер, кажется, сейчас толком никого и нет.

Драко шагает вперёд, не раздумывая над тем, что и зачем делает, — думать нельзя, иначе у него просто не хватит на это смелости, — и порывисто обнимает Грейнджер. Замирает так, готовый в любой момент разжать руки.

Она тихонько шмыгает носом, но вырываться явно не планирует — наоборот, обнимает в ответ и утыкается лбом в его плечо.

— Знаешь что, — бормочет Гермиона, — я до сих пор не понимаю, как так вышло, что ты стал… не знаю.

— Угу, — соглашается он, — Я тоже.

Тоже не понимает, как так вышло, что Грейнджер стала для него Гермионой. И когда.

— Мне ужасно жаль, что тебя в это втянули, — тихо говорит он.

— Взаимно, Малфой.

Он чувствует, как Грейнджер вздрагивает, прежде, чем до него доходит, что в дверь постучали.

— Ты кого-то ждёшь?

— Нет, — Гермиона отстраняется, а Драко замирает, прислушиваясь. Стук повторяется.

Кто это может быть? Всё волшебство похмельного утра мгновенно испаряется, пока он судорожно перебирает варианты — и первым среди них, разумеется, числится визит ебучего Уизли. Должен же он заявиться к собственным детям с подарками?

Блядь.

Первое желание — попросить её аппарировать с ним в Лондон. Только спустя пару секунд до Драко доходит, что этот номер не пройдёт: в силу, видимо, героического прошлого Грейнджер авроры мало того, что окружили её коттедж антиаппарационным барьером — так ещё и расстарались на нефиговый такой радиус. Смыться отсюда потихоньку не выйдет.

И к тому же, — с удивлением обнаруживает он, когда немного приходит в себя, — на самом деле не больно-то ему и хочется смываться. Уизел, конечно, персонаж одиозный — но теперь пугает его не настолько, чтобы бежать из дома, в который Драко вообще-то был вполне официально приглашён.

— Знаешь что, — поколебавшись, говорит он, — я открою.

— Уверен? — в голосе Грейнджер слышна тревога, и это почему-то чертовски приятно. — Это может быть…

Может, может. А если даже и так — отсидеться всё равно не получится, так что пусть уж лучше рыжий мудила устраивает своё любимое безобразное маггловское мордобитие во дворе. Так, по крайней мере, они детей не перепугают — интересно, кстати, с каких это пор Драко есть дело до душевного спокойствия Гермиониных детей? Видимо, с тех самых пор, когда она перестала быть просто раздражающей гриффиндорской заучкой и стала ему кем-то вроде… ну да, вроде друга.

А ещё почему-то ужасно не хочется выставить себя перед ней трусом.

— Уизли? Ага, — невозмутимо соглашается Драко. — А у тебя сейчас, кстати, грибы сгорят. Разбирайся, я схожу.

Не дав Гермионе возразить, он выходит из кухни и двигает в сторону входной двери, чувствуя, как с каждым шагом слабеет его уверенность в собственном решении. Переносица заранее начинает ныть: удар правой у Уизли поставлен хорошо — видимо, урод во время послевоенных допросов натренировался.

Стучат снова — долго, настойчиво.

Мысленно выругавшись на себя самого и свой оптимистичный идиотизм — это надо же было сунуться в гости к Гермионе и даже не подумать об её почти уже бывшем муженьке — Драко всё-таки распахивает дверь. И замирает, изумлённо глядя на стоящего на пороге визитёра.

Картинка-то что надо.

— Извини, — неразборчиво бормочет себе под нос насквозь промокший под снегопадом и явно в жопу пьяный Поттер, — мне было больше не к кому пойти.

— Вряд ли ты имел в виду меня, Поттер, — ядовито отзывается наконец опомнившийся Драко, — но я всё равно польщён.

Глаза у Мальчика-Который-Выжил-И-Их-Всех-Переживёт становятся едва ли не больше стёкол фирменных круглых очков. Нет, ну а что. Не одному же Драко охуевать от этой эпохальной встречи, в самом-то деле.

Ну да ладно: это всё очень весело, но надо и совесть иметь. Человеку, вон, совсем херово. Даже как-то жалко его — даром что это лохматое очкастое чучело уж пятнадцать лет как порядком остоебало.

— Проходи, — сторонится Драко. — Гермиона на кухне.

— «Гермиона». Я смотрю, тут всё просто пиздец как интересно, — флегматично резюмирует Поттер, поудобнее перехватывая здоровенную бутылку «Блишена», которую припёр с собой.

И в кои-то веки Драко с ним полностью согласен.