День за днем-3 (гет)

Новогоднерождественские каникулы еще не отгремели, а шеф вызывает всех на работу. Видимо дозрела летучка с сенсационным объявлением, на которое он намекал еще в больнице, перед праздниками. Шефа тогда так и не выписали ни в субботу, ни в понедельник — видимо звонок Калугина, подпортил-таки, ему кардиограмму перед врачебным обходом.

Утром, недовыспатая, не переодев пижаму, с Машкиным дневником в руке, отправляюсь в гостиную к Аньке, делиться очередными впечатлениями. Сомова видимо давно встала — разместившись на диване, нога на ногу, и уткнувшись носом в раскрытый журнал, она уже что-то хомячит за обе щеки, запивая чаем. Перед ней пузатый чайник, пара чашек с блюдцами и бумажными красными салфетками с краю, и тарелка, полная бутербродов с сыром.

Плюхнувшись на придиванный модуль, со вздохом заваливаюсь на спину, запуская руку в шевелюру — блин, в десятый раз перечитывала, убила половину ночи, а конкретной информации с гулькин нос. С набитым ртом Анюта приветствует, отрывая глаза от своего чтива:

— О, доброе утро.

— Доброе.

— Чай будешь?

Чай? Встрепенувшись, сажусь прямо:

— Мне еще... Я зубы не чистила.

Но, с другой стороны, пока буду намываться, Сомова может и упорхнуть, за ней не заржавеет. Даже не поболтаем. Задумчиво чешу затылок:

— Хотя… Наливай.

И снова откидываюсь на диванную подушку.

— Угу... Как спалось?

— Мало, но уверенно.

— Что, долго не могла уснуть?

Уснешь тут… Из каждого темного угла Катькин безумный взгляд. Потому и за дневник опять схватилась.

— Да нет, книжку твою читала.

— М-м-м... И что там?

С одной стороны — любопытно. Узнать, чем жило, дышало и о чем думало это тело до меня. С другой — занудно. Все равно, что смотреть чужие альбомы и гадать, что это за рожи на фото. Держа перед собой ежедневник, усаживаюсь по-турецки:

— Ну, тут конечно много всякой разной пурги. И всяких розовых соплей... Стишков там, типа «Ты пришел, а я ушла... Я ушла, а ты пришел». Но, есть еще кое-что интересное.

Поерзав, устаканиваюсь поудобней и открываю дневник на закладке. Сомова перестает жевать, с интересом подвигаясь поближе и вытягивая шею:

— Да? Например?

— Ну вот она пишет, что Паша очень сильно наорал, они вдрызг поругались, и он пообещал ей устроить сладкую жизнь.

— Так и что?

Заглядываю на раскрытую страницу:

— А то, что через день после этого записи в дневнике обрываются.

Выразительно смотрю на подругу:

— Понимаешь? Тебе это ни о чем не говорит?

Сомова неопределенно мычит, крутя в воздухе рукой:

— Н-н-н..., э-э-э... Какое число там стоит?

Этой упрямице, как всегда, нужно все разжевывать. Тянусь убрать волосы с лица:

— Да в том-то и дело, что числа практически совпадают! Ты чуешь, чем пахнет?

Взмахнув рукой, Анька пытливо на меня смотрит:

— То есть, ты думаешь, что все-таки тебя депортировали в тело Васильевой, а Васильеву в тело Гоши, да?

Глупый вопрос. А иначе, зачем было таскаться к Вере Михайловне, выпытывать что-то в «Кальяри», воровать фотографии c Машей и ее дневники?

— Ань, все факты об этом говорят.

Сомова дурацки ухмыляясь, отворачивается:

— Ну какие факты?!

Опять двадцать пять. Блин, у Аньки ни логики, ни памяти, одно только самоуверенное упрямство. Точно также ржала две недели назад по поводу Катерины и моих подозрений, а потом визжала от страха с ножом у горла. Терпеливо поднимаю глаза вверх:

— Господи, Сомова, ну что ты как Фома неверующий. Я же тебе читаю.

Анюта талдычит, упрямо глядя в пол:

— Ну, что ты мне читаешь?! Что тебя запихнули в тело Васильевой?

Угу. Достаточно на морду на фотке взглянуть.

— Да!

— Ну, почему ты решила, что обязательно Васильеву, обязательно отправили в тело Гоши?!

Не удалось в лоб, пошла кружным путем. Причем притянутым за уши! Лишь бы на своем настоять. Если Машу отправили куда-то раньше, то есть не в Гошу, то кто писал всю эту мутотень в дневнике? Уверенно напираю:

— Да, потому что даты практически совпадают!

Сомова тут же высасывает из пальца очередную, мне противоположную версию. Раскинув руки на спинке дивана, она чуть ли не подскакивает на месте, столько жара в ее упрямстве. То, что ей больше не хочется ходить к Вере Михайловне понятно, но чего дуру то из себя изображать? Но приходится слушать Анькины вопли:

— В ту ночь вообще было лунное затмение. Мало ли кого куда переместили! Может быть, там вообще было несколько звеньев и вас, как на карусели, пересадили просто.

Бред на почве детских сказок. Это же наверняка не палочкой волшебной взмахнуть. Бабка вон померла от напряжения. Отвернувшись, морщусь:

— Так, Сомова, слушай, с тобой все так сложно, а?

И иду на кухню, оставляя Анюту демонстрировать глупую настырность себе самой. Готова черт те чего напридумывать, лишь бы не помогать. Вслед слышится недовольное:

— Хэ... С тобой, можно подумать, все просто.

Типа оставила последнее слово за собой. Даже не оборачиваюсь. Анькин голос меняется на оправдывающийся:

— Просто я знаю, если вдруг окажется не так, как ты говоришь, ты расстроишься. Начнешь вот это… Рвать, метать!

Ага, то есть вредничаешь из лучших побуждений? Чувствуя перемену в Анютином настрое, возвращаюсь обратно, не убирая с физиономии угрюмость, и плюхаюсь на придиванный модуль. Сомова с воодушевлением заканчивает:

— Поэтому я тебя подготавливаю к тому, что могут быть еще какие-то варианты.

Ладно, будем считать, что вывернулась.

— Ну, допустим. А почему тогда Паша исчез, точно так же как и Карина?

Это нисколько не противоречит Анькиной карусельке, но играет на мою версию и Сомова кивает:

— Вот это довод... И знаешь, о чем он нам говорит?

Кошу глаз на этот кладезь креатива:

— О чем?

Сомова ставит чашку на столик:

— О том, что Пашу найти нам также важно, как и Гошу. Может быть, даже еще важнее.

Таращусь в пол — с ее умозаключением трудно спорить, но хочется услышать доводы. Интересуюсь, не поднимая глаз:

— Почему?

— Ну, потому что, если Васильева и Гоша просто проснулись в чужих телах, то Паша реально знает, как он это сделал.

Паша вероятно сделал то же самое, что исчезнувшая Карина. Хотя, может, есть еще одна бабка? Живая? Которая тоже колдовала в лунное затмение? Что-то не верю я в изобилие бабок, да и мужику ходить по колдуньям на мой взгляд дико… Взяв чашку со стола, тупо разглядываю в ней заварку, задумавшись о неизвестном мне Павле. Судя по всему странный парень. Повернувшись к Сомовой и кивнув в темноту, выношу этот вопрос на обсуждение:

— Слушай, а как мама Маши Васильевой к Паше относилась?

Анька задумчиво тянет:

— Ну-у-у, крайне негативно.

— Почему?

Подруга дергает неопределенно плечом и заводит старую шарманку:

— Ну...Тебе, кстати, лучше самой у нее об этом спросить.

Молчу, отвернувшись и пропуская шпильку мимо ушей.

— И, между прочим, она свою дочь в этот ресторан сама попросила устроиться.

Изображаю крайнюю степень задумчивости, шевеля губами и их покусывая.

— Так что информации я думаю у нее выше крыше.

Не мытьем, так катаньем. Не удалось разжалобить, так перешла к соблазнительным намекам. А кто-то еще совсем недавно уговаривал не ворошить улей. Вот что лень с человеком делает — разворот на 180 градусов, лишь бы ее не трогали. Плеснув горячей воды в чашку, начинаю пить чай, не отвечая и не глядя на Анюту. Птица — мозгоклюй свое черное дело заканчивает:

— Да и Марго… Ну, все-таки, я думаю тебе лучше рискнуть. Ты и себе поможешь и другому человеку.

Молчу, продолжая пить и изображать сфинкса. Все-таки, придется идти... И поставить точку. Сегодня. Сейчас! Воодушевившись отключаю мобильник — ну ее эту оперативку. Про радио Егоров может объявить и без меня.

* * *

Перво-наперво, встает вопрос об одежде. Что может носить простая официантка, которая скромно живет с мамой в двухкомнатной квартире? Отправляемся в спальню и я вытряхиваю вешалки с платьями из шкафа на кровать, прямо на Фиону и разлегшуюся рядом с ней Сомову, устроившуюся в партере с бокалом вишневого сока — типа, лицезреть и давать советы. Ей бы еще ведро попкорна в руки.

Белое, красное, темное атласное, синее — все не то, слишком изыскано и нарядно. Наконец натыкаюсь на зелено-полосатое Анькино, в котором ходила когда-то с Калугиным в ресторан. Сомова тогда так распсиховалась, что чуть из дома не ушла, даже смешно вспоминать. Сняв с вешалки и накинув на шею завязки, прикладываю платье к себе, поверх пижамы, потом поворачиваюсь к зеркалу на дверце шкафа. Вполне убого. Гляжу на подругу, с вопросом в глазах:

— Ну?

— Ну что, ну? Хорошо.

Снова гляжу в зеркало, крутясь перед ним и хмыкая. Хорошо?

— Ань я это платье собиралась на тряпки пускать!

Сомова не возражает:

— Ну, вообще-то, я видела фотографии этой Маши, она довольно просто одевалась.

Это я уже и сама поняла и из фото в ресторане и из записей в дневнике. Только ведь мать не на одежку будет смотреть. Завязав пояс платья за спиной, чтобы не болталось, кручусь перед зеркалом:

— Все равно не поверит.

Анюта пожимает плечами:

— Да почему не поверит-то?

Да, по кочану! Это же очевидно. Она знает каждый жест, каждый вздох своей дочурки. Причем наизусть. В такую авантюру меня Сомова загоняет! Прижимая к себе платье, напускаюсь на подругу:

— Да потому что она мать, понимаешь? Мать! А мать всегда чувствует — душой, фибрами, понимаешь, ты?

Сомова продолжает невозмутимо лежать, посасывая свой сок, а потом садится, отставляя стакан на тумбочку:

— Ну, Сергей же поверил.

— А Сергей что, мать?

— Ну, не знаю. Ну, Сергей же любит эту Машу.

Вот, именно. Любовь она, говорят, ослепляет, а мужики, они ж глазами любят. И другими частями тела. До мозгов доходит в последнюю очередь. Просунув руки под волосы, встряхиваю ими, рассыпая локоны по плечам. Потом снова вглядываюсь в отражение, оценивая внешний вид — простенько, но не страшненько. Анюта продолжает зудеть:

— Потом… Он с тобой встречался, он же не понял, что ты другой человек?

Сунув руки в карманы пижамных штанов, укоризненно гляжу на подругу:

— Угу, не понял... Да он мне все уши прожжужал, что я изменилась, что я стала другой!

Сомова продолжает высасывать свои аргументы из пальца:

— Ну, да... Другая походка и другие манеры... Ну и что?

Ну и то! Походку и манеры за полгода не изменишь. Бросив глазеть в зеркало, накидываюсь на подругу:

— Угу, а я про что.

Подмяв под себя ногу, забираюсь на кровать, ближе к Сомовой:

— Да самое главное, понимаешь — другие мозги, Ань!

Возбужденно встряхнув головой, отбрасываю волосы назад:

— Вот она, меня что-нибудь спросит про меня, а мне что ей, мычать в ответ?

Анька в глаза не смотрит:

— Марго. Ну, это уж как ты себя поставишь.

Или положишь. Вглядываюсь в лицо подруги, пытаясь уловить смысл, в сказанном, но пока не нахожу. Наконец, той приходит идея:

— Ну, делай вид, что начала новую жизнь.

Новая жизнь? В задумчивости отворачиваюсь — а если спросит про старую? Отшибло память? Да и что про новую говорить? Из официантки в главные редакторы все равно не прыгнешь. Анька уже уверенней добавляет:

— На вопросы отвечай уклончиво.

Уклончиво — это как? Если, например, спросит, где живу и где работаю? Чешу нос — из уклончивого пока слышу только советы.

— Естественно, ты изменилась: ты пропала, с тобой что-то произошло, ну, а... А что конкретно — рассказывать не обязательно. Даже, матери.

Очередной Анькин бредяк. Изображать внучку Штирлица и молчать под пытками? Поморщившись, лишь шевелю губами, но вслух не ругаюсь. Сомова заканчивает напутственную речь:

— Просто методично собирай информацию.

Нет, толку не будет от таких советов, придется выкручиваться по ситуации. Подтянув губы к носу, молчу… Но уж если она меня подставляет здесь, то пусть прикрывает там, на работе. Внимательно смотрю на подругу:

— Ладно, тогда баш на баш.

Раз уж ей так хочется избавиться от возложенной миссии общаться с Верой Михайловной, пусть порожняком не бегает, отрабатывает. Мои слова Аньку настораживают — небось уже размечталась, что все, скинула бабу с возу, и без всяких башей, ан нет. Анюта хмурится:

— Что это значит?

— Подстрахуешь меня в издательстве.

Непонятливо мотнув головой, Сомова таращится на меня с вопросом в глазах:

— А что там?

Помня о предновогоднем разговоре в больнице, объясняю:

— А сегодня Наумыч собирает весь коллектив. Будет там что-то вещать. Скорее всего, речь пойдет о радио. Так что ты там, как нельзя к месту. ОК?

Анюта уныло соглашается:

— Ну а что, у меня разве есть выбор?

Выбор всегда есть — например, берешь ноги в руки и бегом сама на «Кропоткинскую». Широко раскрыв глаза и делая губы клювиком, качаю головой:

— Как, в принципе, и у меня.

— Гхм… Ну, да...

Слезаю с кровати, с висящим на шее платьем, и снова подхожу к зеркалу, разглядывая отражение:

— Маша… Васильева.

Вылитая. И начинаю переодеваться.

* * *

Дом 11 во 2-ом Обыденском переулке от метро недалеко, так что в гости отправляюсь общественным транспортом. Простенькое арбузно-полосатое платье, болтающиеся длинные бусы из разнокалиберных шариков мутного оттенка, строгий валик волос, скрепленный серебристой заколкой на затылке, и минимум макияжа заставляют чувствовать себя неуютно, даже без учета предстоящей встречи с «мамой». История с Подольской улицей и «дюжинами», рассказанная Сергеем, была конечно занимательной, но, как говорится, далека от реальности. И то, что Анька все-таки, раскопала, куда переехали Васильевы при расселении дома 24 настоящее чудо.

Специально растягиваю время, неторопливо шагая от метро и разглядывая пейзажи вокруг.

Останавливаюсь возле подъезда, не решаясь сходу подняться в квартиру. Так и топчусь возле открытой двери старого дома, то делая шаг к черному зеву, то отступая назад.

— Капец… Ну как я ей смотреть в глаза буду?!

Неуверенно махнув рукой, медленно отхожу от подъезда и, задрав голову, пытаюсь вычислить окно. Сколько тут этажей? Пять? 36-ая должна быть на четвертом. Но меня почему-то привлекает окно внизу с задернутыми занавесками — остановившись, пытаюсь что-то разглядеть в узкую щель. Возвращаюсь к подъезду, но войти снова не получается — охватывает внутренний колотун и предательская дрожь в коленках. Немного потоптавшись, наконец, отказываюсь от Анькиной затеи:

— Черт! Ну, не могу я...

Почесав лоб, еще пару раз дергаюсь и окончательно сдаюсь:

— Так, стоп — машина. Сразу сказала — эта гнилая идея!

Решительно развернувшись, отправляюсь дальше по переулку и совсем не к метро. Через несколько шагов все же останавливаюсь еще раз посмотреть на четвертый этаж, задрав вверх голову. Неожиданный громкий возглас заставляет оглянуться:

— Маша!

Чистый рефлекс, но полная женщина у подъезда смотрит исключительно на меня. Она знает Машу? Знакомая, соседка или все же Вера Михайловна? Как мне себя вести? Блин, ну Сомова зараза! Зависаю размышляя, как теперь поступить и вдруг замечаю в лице женщины счастье, восторг, слезы:

— Маша, девочка моя!

Так и стою с вытянутым лицом — очевидно, это и есть мать, но я и понятия не имею, как изображать чужую заблудшую дочь. Вытянув вперед руки, Вера Михайловна идет ко мне:

— Машенька.

Стоять как чурка с глазками тоже неправильно, и я неуверенно делаю маленький шаг навстречу, потом еще один.

— Машенька.

С широко открытыми глазами женщина подходит почти вплотную, вглядываясь в лицо, потом берет за плечи и тянет к себе, крепко прижимая. Я не сопротивляюсь, ей виднее что делать, но у матери столько восторженных чувств, вперемежку со слезами, что у меня самой начинает свербеть в носу.

* * *

Свидание проходит как в тумане. Что-то говорю, отвечая на вопросы и испуганно зыркая по углам квартиры. И все время боюсь запалиться, назвав «мать» по имени-отчеству. Вера Михайловна оказывается очень пытливой женщиной и приходится выдумывать одну подробность своей жизни последних месяцев за другой. Например, что устроилась работать в ресторан. И получила в ответ парочку упреков, в том числе, что напрасно дочка бросила учебу в институте. Оказывается. Мащуня была не таким уж бестолковым существом, как я поначалу подумала. У которого только тряпки да мужики на уме. Кто бы мог подумать.

Наконец удается улизнуть, пообещав вернуться и сопроводить родительницу в клинику — по крайней мере, узнаю о недугах генетического источника моего туловища из врачебных уст.

Прибежав домой, быстренько переодеваюсь, типа Маше надо на работу, а значит должна соответствовать местному дресс — коду. Так что, крашусь и причесываюсь, как обычно, но со слегка официантскими изысками — к темной юбке красная блузка с укороченными рукавами и широкими завязками у шеи, словно пионерский галстук болтающимися у воротника, волосы стянуты в хвост резинкой с большим красным цветочком a la Masha, на ногах бежевые босоножки, хотя был порыв надеть то же красные.

Предварительно позвонив Люсе, уточняю график шефа — оказывается, его уже нет в редакции. Тем не менее, дела накопились и ждут главного редактора. Когда появляюсь в офисе, в кабинет вваливаются Наташа, которая теперь исполняет обязанности заместителя главного редактора, Галина и Валик и устраивают бестолковый спор по новому номеру. Предлагаю собраться всей редколлегией через час в зале заседаний, где и объявляю свой креатив — стилизацию номера под итальянские мотивы. Видимо «Кальяри» навеял. Единственно, кто недоволен и перечит — Наталья, отлично заменившая Зимовского по злобствованию.

Закруглив быстренько оперативку, даже не захожу в кабинет, благо сумка со мной, и сразу направляюсь к лифту — у меня минимум времени, чтобы заехать за Верой Михайловной.

Спустившись вниз, на первый этаж издательства, выхожу из лифта и решительным шагом устремляюсь мимо стойки охраны к выходу. Неожиданно сбоку, со стороны лестницы, летит Калугин, выставив вперед руки — он преграждает мне дорогу и хватает за плечи:

— Марго!

Если что-то срочное и нужно вернуться в офис, то меня уже нет, будем считать, что он меня не догнал.

— Андрей, извини, я очень тороплюсь.

— Прости. Пожалуйста, дай мне минутку.

Значит, речь не о работе. Но от этого у меня времени не прибавится. Обсуждать наши отношения на бегу, возле охраны, не лучшее место и время. Не глядя, бросаю:

— Хорошо, минуту.

Калугин облизывает губы:

— Можно я тебе задам один конкретный вопрос?

Расшаркиваться некогда и я тороплю его, нарочито подчеркивая каждое слово:

— Андрей, ты уже задал три конкретных вопроса. Давай в суть проблемы.

— Хорошо... Э-э-э... Ты меня хочешь наказать?

В смысле? Отшлепать что ли? Широко раскрыв глаза от удивления, переспрашиваю, пожимая плечами:

— Я, тебя?

— Ну да, ты меня.

Не отрываясь, он вглядывается в мое лицо. Интересуюсь:

— За что?

Калугин глядит мимо:

— Ну не знаю, может за мою близорукость, по отношению к моей бывшей жене, например.

С чего это вдруг его потянуло на самобичевание? А если и есть повод обижаться, то вовсе не за близорукость. Скорее за то, что жил и спал с ней, и собирался конкретно меня бортануть. Отворачиваюсь, с кривой усмешкой качая головой. Андрей торопливо добавляет:

— По крайней мере, других вариантов у меня больше нет.

Непонятно вообще, с какого перепугу он завел речь об этом. То, что мы не общались все это время, инициатива исключительно Калугина — на новогоднем корпоративе появился на полчаса и быстро слинял, в праздники не звонил, видимо был занят с Алисой и улаживанием всех вопросов по своей сумасшедшей — у него же и документы ее и вещи, и история болезни, а на работе я

просто не было повода столкнуться. Так что пресекаю все его наезды:

— Андрей, делать мне больше нечего, как только тебя наказывать.

— Хорошо, почему ты меня игнорируешь?

Что-то не пойму его логики. То есть, это я должна бегать за Калугой высунув язык, и делать вид, что все как прежде и ничего не изменилось? За последние полтора месяца, меня то объявляли мужиком, то полоумной ревнивицей, дважды пытались убить, и, где-то между всем этим, один раз пообещали быть рядом навсегда, правда через пару дней абсолютно сей факт выкинув из головы! Скептически поджимаю губы:

— Я тебя не игнорирую.

Просто устраиваю собственную жизнь. Эта самая жизнь, она же не застыла с появлением у Андрея Катерины, не замерла как на стоп-кадре, ожидая его прозрения, которое могло и не наступить. Она продолжилась…, правда несколько в другом направлении. Калугин уверенно упрекает:

— Нет, ты меня игнорируешь! Ты убегаешь, исчезаешь все время куда-то.

Странные претензии за половину рабочего дня. Я же не со свиданий сбегаю, разъезжаю по делам, предупреждаю Люсю, Наумыча. Или мне еще и с художественным редактором согласовывать свой рабочий график? И вообще… Захотел бы, нашел — я каждый вечер дома или на проводе.

— Просто, у меня куча дел. Извини, но я должна их решать.

Двинув плечом вперед, проскальзываю мимо Андрея, но он ловит мою руку:

— ОК, хорошо. Может быть, тебе нужна моя помощь?

Надо же, вспомнил вдруг. Только в чем? В розысках Павла Шульгина?

— Андрюш, это как раз те дела, которые я должна решать самостоятельно, понимаешь?

Он мотает головой:

— Ну, если честно говоря, не очень.

Недоуменно отворачиваюсь — вообще-то это удивительно, что не очень. Калугин, все свои семейные дела, решает исключительно без меня, ни на шаг к ним, не подпуская. С той же бывшей — так ведь и не обмолвился, не рассказал ничего о ней, ни про прошлую жизнь, ни про нынешнюю. И где она теперь, не вернется ли, и как он все уладил с ее госпитализацией. Просто закрыл вопрос и точка. Не могу удержаться от упрека:

— Вот ты странный человек Калугин. Когда разгребал проблемы со своей женой, я должна была тебя понимать. А как только тебя коснулось, так сразу не очень.

Он кивает:

— Значит, все-таки, обиделась.

Железная логика. А если даже и обиделась, то что дальше? Сделать вид, что ничего не было? Что толку обсасывать его шашни с другими бабами, если наши собственные не продвигаются ни на шаг. Буквально взрываюсь:

— Да ничего я не обиделась!

Просто не пойму, чего ты от меня хочешь! Чтобы радостно кидалась на шею? Не спорю, готова и кидаться. Но только на других условиях. Прежняя жизнь уже дала развилку, и на прежних рубежах, уверена, у нас ничего не получится. У меня звонит мобильник в сумке, и я выуживаю его оттуда. Открыв крышку, смотрю кто звонит, и прикладываю к уху:

— Да, мам.

— Машуль, ты помнишь, что мы через час должны в больнице встретиться?

— Да я помню, я уже бегу, да!

Захлопнув крышку, дергаюсь к выходу, полагая, что спор закончен, но Калугин другого мнения:

— Подожди… Мама? У тебя что-то в семье, что ли?

Даже не берусь угадывать, о чьей семье он так волнуется. Или уже убедил себя, что я двоюродная сестра Гоши?

— Андрюш, еще раз повторяю — не копай там, где копать не положено. Извини, мне надо бежать.

Он все еще придерживает мой локоть:

— Марго.

Уже срываюсь, повышая голос:

— Да, что?!

— Подожди. Ну, я же вижу, что что-то серьезное с тобой происходит.

Оно происходит давно, только тебе это было совершенно неважно.

— Андрей, со мной что-то серьезное каждый день происходит. Извини.

Высвободившись, тороплюсь к вращающимся дверям на выход.

* * *

Спустя три часа возвращаюсь назад... Все получилось скомкано: в регистратуре выдали направление на УЗИ, а врач, оказывается, будет принимать, когда на руках будут результаты обследования. Оставив сидеть Веру Михайловну в очереди, возле кабинета, уехала, пообещав проведать к концу дня и обсудить все новости уже дома.

Появившись в редакции, сразу направляюсь к секретарской стойке, зыркая глазами по сторонам:

— Ну, что Люсь, меня тут с овчарками не искали?

— А, да вроде бы нет.

Она достает из-под полки папку с бумагами и протягивает мне:

— Галя тебе тут какие-то эскизы передала.

Забираю:

— Отлично.

— А Валик просил передать, что пару страниц скинул тебе на почту.

— Ясно, ну а в целом? Все спокойно?

— Да вроде, да.

— Ну и отличненько.

Отправляюсь в кабинет смотреть эскизы. Я что, я ничего, сижу, примусы починяю, никого не трогаю.

* * *

Через полчаса в голову закрадывается мысль чужое творчество никуда не убежит, лучше отправиться к Вере Михайловне, которая уже наверняка вернулась с обследования. Сказано — сделано, схватив сумку, выскакиваю из кабинета. В холле Егорова не видно, и я, осторожно оглядываясь по сторонам, тороплюсь прояснить обстановку у Людмилы:

— Люсь, а где у нас Борис Наумыч?

— А отскочил, а что?

Вздыхаю с облегчением:

— А ничего. Отскочил и, слава богу.

Дергаюсь идти дальше, но лицо секретарши вытягивается:

— А... А вы куда?

— Я вниз.

— Как вниз?

— На лифте.

— А… Но вы же...

— Что?

— Ну, вы же только что вернулись?

Не секретарше меня учить распорядку дня. Только дергаю плечом:

— И что?

— А если Борис Наумыч позвонит или спросит вас?

Я потихоньку, мелкими шажками продвигаюсь все дальше и дальше к лифту. Если шеф спросит где я? Но была же отличная утренняя версия.

— Спросит, скажи, что… Что-нибудь типа такого — интернет накрылся.

Секретарша жалобно смотрит:

— Ну, Маргарита Александровна, вы же обещали мне, ну!

— Люсь, ну что ты как вчера из роддома. Ну спросит, скажи что у меня журналистское расследование.

Ведь и правда расследование. Людмила сразу загорается любопытством:

— Какое расследование?

Отступаю все дальше к лифту:

— Я же сказала — журналистское!

И, взмахнув хвостом, бегом к лифту. Тот подходит почти сразу, открывая двери и я, заскочив внутрь, нажимаю кнопку и облегченно вздыхаю, уперев руки в бока.

* * *

Еду на такси, поэтому в переулок захожу не прошлым маршрутом от метро, а с противоположной стороны, от Пречистенской набережной. Уверенно вышагиваю, лавируя между встречными прохожими, сосредоточенно размышляя, о настойчивости Андрея. Может, он все-таки созрел? Переболел своей Катериной и созрел? Ну, сколько можно метаться-то?! Или все же нет? Даже не представляю, что делать, если это так — я как гончая на следе, и срываться с него отвлекаясь на Калугинские душевные терзания, ожидая у моря погоды, совсем не хочу.

На подходе к подъезду, привожу себя в порядок — выслушивать «материнские» замечания о моем внешнем виде совсем не хочется. Оглядев себя снизу вверх и заправив в юбку выбившуюся блузку, уже делаю шаг к двери, но вдруг сзади, прямо с проезжей части, слышу голос Аксюты:

— Маша!

А он тут откуда? Или тоже к Вере Михайловне? Смирившись с неизбежным, безвольно уронив руки вниз, поджидаю Сергея. Он захлопывает водительскую дверь ближайшего автомобиля и торопится ко мне, огибая машину. Эта зверюга его? Симпатичная. Аксюта уже рядом и с довольной улыбкой преподносит большой букет красных роз, белых лилий и еще чего-то желтого:

— Это тебе.

Вряд ли он постоянно разгуливает с букетами, а значит, его предупредили о моем появлении. Смутившись, принимаю в объятия цветочное празднество и вполне искренно благодарю:

— Спасибо, не ожидала.

Сергей тянет губы, и я подставляю щеку, позволяя ее чмокнуть. Мы стоим лицом к улице, а от входной двери раздается приглушенный возглас, заставляющий обернуться — там в проеме Вера Михайловна восхищенно качает головой:

— А-а-а… Ничего себе, какой букет!

Она забирает его из моих рук и крутит туда-сюда разглядывая. Почему-то от этих восхвалений смущаюсь еще больше: ну не привыкла я к красивым дорогим букетам, не балует меня ими Калугин. Сергей напоминает, от кого сей презент:

— Да, я старался.

Приходится изображать восторженность и растягивать губы, хотя улыбка, на мой взгляд, получается замороженной. Вера Михайловна умиленно взирает на нас, и я начинаю подозревать, что все это ее спектакль, со сценой возле подъезда. Словно сидела у окошка и ждала команду «на выход».

— Ребят, вы такая прекрасная пара. Ну, чего вы с ума то сходите?

Точно, спектакль. И улыбка сползает с моих губ.

— Вам давно надо мне внуков нарожать!

«Мама» прячет лицо среди лилий и роз, а Аксюта ей подыгрывает:

— Ну что, я не против.

Еще бы ты был против. Прозрачные намеки заставляют совсем скиснуть и сжать губы гузкой — при таких темпах окучивания бедной Маши, придется дать отлуп влюбленному бандерлогу, так и не успев что-либо выяснить. Пытаюсь сбить их игривый настрой:

— Вы это хотели обсуждать прямо на улице?

Мать поддерживает:

— И то правда, пошли домой пирог кушать!

И тут же становится серьезной, грозя пальцем:

— Да, кстати! У нас ведь в роду по бабушкиной линии…

Прищурившись, внимательно слушаю, что там с бабушкой и ее генетикой, кто ее знает, каким боком она ко мне повернется, вдруг у нее тоже куча болезней почище мамашиных? Но Вера Михайловна заканчивает речь с хитрым лицом:

— Были близнецы!

Час от часу не легче. И почему, кстати? Мое лицо невольно вытягивается:

— Это ты сейчас к чему?

— Это я к внукам.

Вообще-то, эта сторона женской жизни меня совсем не вдохновляет. Даже с Калугиным. Разговор некомфортен и я пресекаю его, укоризненно качая головой:

— Мама!

— Ну, помечтать уж нельзя... ну, пошли.

Охотно поддерживаю призыв и устремляюсь вслед за Верой Михайловной в подъезд, а замыкает наше шествие Сергей.

* * *

Ничего срочного, кроме курицы в духовке, не обнаруживается, и я все больше подозреваю Машину маму в сговоре с Сергеем — как-то у них все слишком складно получается. Может, репетировали? Положив сумку в большое мягкое кресло, возле допотопного торшера в углу, начинаю хозяйничать по дому — быть гостем в этой квартире, по крайней мере странно, для вернувшейся из небытия дочурки. Обрезаю и ставлю цветы в вазу на столике возле кресла, организовываю чай, охотно кручусь из комнаты в кухню и обратно.

Хотя и не обходится без курьезов — мой порыв перенести стоящие у раковины чашки, встречается мамиными ахами и удивленным требованием достать нормальный сервиз из буфета. Блин, откуда же мне знать про все ее сервизы, тем более что там их сразу два. Достаю тот, что расписан красными листьями и, похоже, угадываю — тут и чайник, и сахарница, и чашки с блюдцами, и даже салфетки.

Вера Михайловна несет пирог, накрытый полотенцем, и я, наконец, усаживаюсь к столу, принимаясь раскладывать нарезанные куски по тарелочкам. Слава богу, чаепитие проходит без эксцессов — пирог действительно вкусный и не дает отвлечься на пространные разговоры. В основном обсуждаем очередь в клинике и неспешность обработки результатов УЗИ, которые можно будет узнать только через неделю. Когда от пирога остаются крошки, Вера Михайловна вдруг поднимается, торопясь уйти на кухню:

— Ну, вы тут сидите, а я пойду, посмотрю как там у меня курица.

Автоматически киваю, хотя на курицу у меня точно нет места, пусть Аксюту откармливает. Она бодро исчезает в дверном проеме, и я чувствую на себе взгляд Сергея.

— Очень вкусно.

Похвалив, он тут же опускает глаза в чашку перед собой, сосредоточенно что-то там разглядывая, и я соглашаюсь, поднеся к губам свою:

— Разделяю и поддерживаю.

Отпить не успеваю:

— Слушай Маш, а как ты относишься к сюрпризам?

Еще сюрпризы? Честно говоря, не очень хорошо отношусь. Ничего опасного в голову не приходит и я, отставив чай, настороженно, исподлобья кошусь на своего визави:

— Смотря к каким.

Во взгляде Аксюты подсказку не найти, а он продолжает интриговать:

— Давай, проверим?

Шарады напрягают все сильней, и я так и замираю с пустой поднятой рукой, не зная, стоит ли поддерживать сомнительные идеи. Еще и Вера Михайловна сгинула со своей курицей.

— Проверим, что?

Уперев руки в бедра, Сергей хитро улыбается:

— Закрой глаза.

Фиг его знает, может у них с Машкой, такие игры обычное дело, а я веду себя как дура? Но на всякий случай интересуюсь:

— Зачем?

Счастливый своей сюрпризной таинственностью, Аксюта ведет головой, продолжая секретничать:

— Ну, пожалуйста, закрой.

Прикрыв веки, прислушиваюсь к шебуршанию бумаги с противоположной стороны стола.

— Только, не халтурить.

— Нет такой привычки.

Немного успокаиваюсь — ясно, что это какой-то подарок и наверно небольшой — в руках свертков и коробок, когда сюда поднимались, у него точно не было. По крайней мере, первая мысль, что он попытается воспользоваться закрытыми глазами и полезет целоваться, отпала.

— Раз, два, три... Открывай!

Осторожно приоткрываю глаза, ожидая всего чего угодно, но только не этого — передо мной мужская рука, уверенно сжимающая распахнутую красную коробочку с колечком, усыпанным бриллиантиками. У меня даже комок в горле застревает, перехватывая дыхание. Доигралась, блин. И что мне делать? Принять-то я его не могу, оно же дорогущее, небось. Да и непохоже, на простой подарок. Растерянный мозг ищет возможность потянуть время:

— Что это?

Но Сергей не оставляет мне шансов:

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

К такому развитию событий совершенно не готова, и в моих планах подобных поворотов точно не предвиделось.

— Что-о-о?

— Хочу, чтобы ты стала моей женой.

Блин, ну, где там Вера Михайловна, в конце концов! Только шлепаю губами и сглатываю, поджав губы и опустив глаза в пол:

— Кхм.

И что теперь делать? Как реагировать? По большому счету, Маша Васильева ради этого груздя со свадьбы сбежала. Естественный порыв покрутить у виска и уйти восвояси приходится затолкать подальше. Взять кольцо или нет? Согласиться или отказать? А вдруг Сергей обидится, встанет и уйдет? И я так ничего и не узнаю? И что мне потом делать с этой свалившейся на голову мамой? Тысяча вопросов вертится в совершенно растерявшихся мозгах. А если я говорю «да», а потом выясняется, что возня с Аксютой — это пустой номер? Это же «да», чего-то подразумевает?! И наверняка не только цветы и красивое колечко. Пробую тянуть время, пытаюсь увильнуть от ответа. Глаза так и косят, так и бегают по углам, безуспешно пытаясь за что-нибудь зацепиться:

— Гхм... То есть?

Совершенно идиотская фраза, но это все что я могу сейчас выдать. Увы, она не дает отсрочки и только приводит Аксюту в замешательство:

— Ну..., что значит, то есть?

Он повторяет с нажимом:

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж!

И сует коробку с кольцом прямо в руки. Башка в полном раздрае, и лишь бормочу:

— То есть, вот так вот, да?

Меня сейчас меньше всего беспокоит адекватность своего поведения, хотя и вижу, что Серега в ауте.

— Н-н-н…Подожди, я что-то не понимаю твою реакцию. Это да или нет?

Гляжу на колечко в коробке… Да или нет? Что сказать? Поднять глаза не получается, а на ум вдруг приходит — если сказать нечего, лучше вообще ничего не говорить. Чешу пальцем висок:

— Сергей, ты меня извини — но это ни да, ни нет.

— Это ты меня извини, я немного запутался.

Придумать причину неопределенности оказывается проще. Крутя в руках открытую коробочку, рассказываю, какая я скромная и нерешительная:

— Просто я не могу, вот так вот сразу, Сережа.

— Как это сразу? Ты ради меня бросила Пашу, ты исчезла на три месяца. Я думал, ты взяла тайм-аут.

Неизвестно по какому календарю он насчитал три месяца, но по нашему земному пролетело все девять. Может ему, что-то наговорила Вера Михайловна, чего я не знаю, и Маша объявлялась? Совсем растерявшись, от новой информации только невнятно лепечу:

— Да, но а… Понимаешь..., э-э-э… С… Я не могу тебе дать четкий ответ.

— Почему?

— Да, потому что.

Пока ясно одно — со скромной девушкой не прокатило, а Маша за прошедшее время, причем будучи в моем мужском теле, каким-то образом все-таки обозначила себя перед Аксютой. Походу реверансы не помогают и надо действовать по-другому. Захлопнув коробочку, переставляю ее ближе к Сергею, пряча взгляд:

— Ну, потому что у меня сейчас в жизни очень непростой период. У меня накопилась куча всяких разных непоняток.

Внимательно слушая все, что я бестолково выговариваю, Аксюта свой подарок забирает:

— Я думал, что мы вместе будем решать их.

Конечно, кое-какие вместе, но ему лучше об этом не догадываться. Снова чешу висок и проникновенно отказываюсь:

— Нет, я должна сама. Только ты не обижайся, пожалуйста.

Все-таки, заглядываю ему в лицо — вроде повелся. Сергей ответить не успевает — к нам спешит с кухни Вера Михайловна, и наши взоры обращаются к ней:

— Ну как тут у вас дела?

Если это спланированный спектакль, то она и так в курсе — подслушивала. Так что отвечать не собираюсь, а пользуясь моментом, встаю из-за стола:

— Да я вот как раз Сергею объясняла, что у меня этих дел накопилось целая куча.

Проведя ладонями по юбке, разглаживаю складки:

— Мам, мне надо бежать.

Тянусь за сумкой в кресле и вешаю на плечо. Вера Михайловна протестует, качая головой:

— Нет, Маш, я тебя никуда не отпущу. У меня там курица дозревает.

Курицу после чая с пирогом пусть трескает несостоявшийся жених, снимает стресс и депрессию.

— Мам, я же тебе объясняю: у меня там дела, понимаешь? И некоторые на пять порядков важнее курицы.

Сергей вдруг поддакивает:

— Вера Михайловна это правда, Маша мне все рассказала.

Настороженно кошусь на Аксюту — с чего это он вдруг решил мне подыграть?

— Без нее там не справятся.

Интересно, где? Может хочет задобрить и получить мое согласие не мытьем, так катаньем? Тем не менее его слова мне на руку и я неопределенно киваю в пространство, подтверждая сказанное. Сергей добавляет:

— И кстати, я могу подвезти.

На машинке? Типа узнать, что за дела, где работаю и где живу? Его замысел прозрачен как стеклышко и я отказываюсь:

— А нет, нет, нет. У меня тут по кольцевой, кстати.

Слава богу, на автомобиле в метро не пускают, так что слежки не опасаюсь. Задумчиво потерев пальцем висок, делаю шаг к выходу — на самом деле, если ехать домой, тут прямая ветка до «Университета», всего пять остановок, но лучше запутать следы — пусть все думают, что мне ехать по кольцу. Или и правда, вернуться в редакцию? Вера Михайловна расстроено вздыхает:

— Значит, ты уходишь?

С меня достаточно. Во-первых, у меня полно работы, а во-вторых, здесь я жить и ночевать не буду, и это следует зафиксировать. Хотя, конечно, Веру Михайловну понять тоже можно — столько времени дочь не видела. Маясь, топчусь на месте. Как там Сомова советовала? Маша начала новую жизнь?

— Мам, мне очень надо, ну правда, не обижайся... Пожалуйста, я же тебе объясняла.

Быстро чмокаю женщину в щеку и получаю в ответ умильный взгляд:

— Ну, беги, беги.

— Ну, все, пока.

Все же закидываю удочку:

— А я, кстати, могу там заночевать, ты не против?

Та твердо кивает, соглашаясь:

— Ну если надо, значит надо.

— Да. Ну, я позвоню.

Еще раз «прощально» смотрю на Сергея и Веру Михайловну, и та напутственно касается рукой моего локтя:

— Ну, пока.

«Мама» машет мне прощально рукой, но я уже в прихожей и выскакиваю за дверь.

* * *

После столь романтической встряски с кольцами и бракосочетаниями, многое требуется обдумать, поэтому не спешу — прежде чем занырнуть в метро, устраиваю часовую прогулку по улицам и Гоголевскому бульвару, переваривая последние события и прикидывая, как же мне теперь с Сергеем себя вести. Прыткий, какой тип оказался — сразу в лоб «Выходи замуж!» и кольцо в ноздрю. Но колечко конечно красивое, и размер, кажется, подходящий. Если бы оно было Машино, я бы наверно не удержалась, померила. Бриллианты — друзья девушек.

Нагулявшись, в метро трястись уже лень и я беру такси. Только напрасно — дольше пришлось стоять в пробках, чем ехать. Так что отпускаю машину еще на Ломоносовском, и до нашего проезда шлепаю пешком. На улице совсем темно, а я, погруженная в мысленные рассуждения, пролетаю расстояние до дома, ничего не замечая вокруг. Уже занеся ногу над ступенькой к подъезду, слышу прямо над ухом:

— Маргарита!

И чуть не падаю, вздрагивая и вскрикивая от неожиданности и испуга, так подгибаются колени:

— Ах! Господи, Андрей, кто так подкрадывается?!

— Извини меня ради бога, я уже триста метров за тобой иду, я просто думал, ты меня видишь.

— У меня нет привычки, оглядываться!

Смотрю на него сверху вниз, со ступенек, и не пойму — триста метров шел и ни разу не окликнул? Да за триста метров, любую тетку на каблуках всякий мужик догонит и перегонит. И не один раз, если захочет, конечно. Тот мотает головой, торопливо оправдываясь, но звучит это будто для проформы:

— Ну, извини, извини я...

И отворачивается замолкая. Что? Следил?

Стаскиваю с плеча одну из ручек сумки и лезу в ее глубины за ключами. Пока идут поиски, кошу глаз на Калугина:

— Андрей, ты что-то хотел?

Тот кивает:

— Я хочу с тобой очень серьезно поговорить.

Неожиданно. Интересно о чем? Как я его избегаю и наказываю?

— Ну, пойдем, поговорим.

Кивнув, Калугин начинает подниматься по ступеням:

— Спасибо.

Достав ключи, вешаю ручку сумки обратно на плечо, и, приложив электронный чип к домофону, тяну на себя дверь, открывая. Три года подъезд стоял без электронного замка и вот на тебе, сподобились и даже ключ бесплатно выдали. Захожу внутрь первой, Андрей следует за мной, прикрывая дверь.

Когда заходим в квартиру, там темно и пусто, Аньки нет, и я щелкаю выключателем в прихожей, зажигая свет, потом сразу иду к кухне и там тоже включаю. Калугин, видимо, не собирается у меня задерживаться — сцепив пальцы перед собой, сразу приступает к объявленному разговору:

— А… Прости, можно с тобой сразу по существу?

Он прокручивает руками в воздухе сложную фигуру, и я слежу глазами за их движением, даже не загадывая, о чем он так рвется побеседовать.

— Да, конечно.

Сложив руки на груди, жду продолжения. Калугин крутит головой, вздыхает, потом снова смотрит на меня:

— Ну ты ничего не хочешь сказать?

Все чудесатее и чудесатее. Это же вроде у него некая серьезная тема, а не у меня.

— О чем?

Андрей неопределенно пожимает плечами, отводя взгляд:

— Ну... О нас с тобой.

Значит, все-таки, продолжение дневной темы. Но я вроде уже объявила, что смысла ее жевать нет. В замешательстве молчу, осторожно улыбаясь, а потом, почесав нос, прохожу в гостиную. Вслед доносится:

— Маргарит.

Калугин тоже идет туда, и когда я, развернувшись у придиванного модуля, со вздохом присаживаюсь на него, подсунув под себя одну ногу, садится на корточки рядом.

Я уже думала о нашем разговоре и его желании войти второй раз в одну и ту же проточную воду. Стартовать с прежней точки из прошлого. Типа точки отката в компьютере для восстановления прежнего состояния. Он все думает, что это он на дороге с множеством боковых тропинок и можно все их обегать и проверить, потихоньку дозревая и выбирая лучший вариант. Если не подходит — нажал на кнопку и откатил назад.

Может быть, действительно, пора поставить точки над «i»? Не он, это я на развилке и это мне надо сворачивать на одну из дорог. И точки возврата уже не будет! Вытираю хлюпающий нос рукой — неожиданные слезы подступают к горлу и грозят разлиться потоком.

«Ты ничего не хочешь сказать? О нас с тобой?». О нас с Андреем могу говорить очень даже много. Но мы так давно топчемся на месте, несмотря на все слова о любви и клятвы, что это перестало быть самым главным, ушло на второй план и для него и для меня. Когда и почему? Да потому что в истории с бывшей женой, Калугин выдвинул вперед семью… Семью с Алисой и Катериной, и без меня! А я, оставшись одна, пошла напролом к новой старой цели — к Гоше.

— Марго.

— Что?

— Ну, я тебе задал конкретной вопрос.

Какой? Не хочу ли я что-то сказать? Да уж, очень конкретно… Даже не знаю стоит ли начинать. Но следующий вопрос Калугина совсем о другом:

— У тебя кто-то есть?

Неожиданный поворот. Кажется, мои шпионские потуги раскрыты. Пытаюсь уклониться от ответа и собраться с мыслями:

— Конечно, есть. У меня есть Аня, родители, работа.

Не хватает только тебя... Андрей недовольно морщится:

— Блин, я тебя умоляю, ну не ерничай ты сейчас!

Он испытующе вглядывается в мое лицо. Возможно, он что-то прознал про Аксюту, как я не старалась конспирироваться и теперь изображает ревность. Но не уверен как тогда с Шепелевым, и ревность, соответственно, неуверенная.

— Ты все прекрасно понимаешь, о чем я тебя спросил.

В этом весь Калугин — ему нужно любое мое действие разжевать до мелочей, сам же свои поступки и мысли старается так затуманить, что и не поймешь, о чем он. Помогать в догадках не собираюсь и лишь качаю головой:

— Нет, не понимаю.

Сидя на корточках, он смотрит снизу вверх:

— ОК, хорошо. Ты с кем-то встречаешься?

Значит, речь действительно о Сергее. Усмехнувшись, отвожу глаза в сторону. Встречаешься... Мужики всегда вкладывают в это слово один смысл — секс, меня же интересует только Гоша и его поиски. Андрей вздыхает:

— Маргарита, ну послушай, мы с тобой оба находимся в этой глупой и непонятной ситуации

В какой? Лично для меня все ясно и логично — либо оставаться Марго и обрубить пути назад, соединив свою жизнь с любимым мужчиной, став частью его семьи, либо рвануть спринтом к финишной ленточке, не считаясь с потерями и вернуться в Гошу.

— И это вот молчание не помогает, оно только усугубляет.

Вместо обещанного серьезного разговора — путанные речи с какими то невнятными намеками. Это начинают раздражать:

— Андрей, что ты хочешь от меня услышать?

— Я хочу, конкретно, услышать: есть ли у тебя мужчина или нет? Все!

Мужчина? Нет, не было и вообще непонятно, будет ли. Даже ты им стать не спешишь!

— Господи, да как у меня может быть мужчина, если я тебя люблю!

Да и откуда ему взяться, другому? Был один претендент, да и тот оказался дзеном.

— Это правда?

Что именно? Что люблю тебя, или что нет других мужиков? По-моему, это однозначно взаимосвязано. Взъерепенившись, соскакиваю со своего места и, обежав вокруг дивана, почти выкрикиваю:

— Нет, это шутка, шутка!

Отвернувшись, шлепаю ладонью о ладонь — капец, после всех его экспериментов и издевательств надо мной, с грабителями и вооруженными тесаками психичками, только бездушный слепец может сомневаться в моих чувствах!

— Марго, успокойся, пожалуйста, я люблю тебя.

Плавали, знаем. Приложив кулак к губам, гляжу в темноту. Андрей столько раз говорил эти слова, поступая совершенно обратно, что они почти не вызывают эмоций. Обойдя диван, он подступает вплотную:

— Понимаешь, тоже очень тебя люблю.

А вернее ревнуешь. Обхватив себя рукой за талию, разворачиваюсь к нему, с горечью снижая тон:

— А что толку-то? Мы уже сто раз это друг другу говорили и все равно ходим кругами.

Во взгляде Калугина печаль, и он молчит. Пытаюсь надавить, растормошить, заставить:

— Ты что, не понимаешь, что все зависит только от тебя и больше ни от кого другого?!

Если так будет продолжаться, то вся наша любовь, все наши чувства, отойдут не на третье, а на тридцать третье место. И зачем тогда мне это туловище? Калугин протестует, изображая недоумение:

— Да, елки-палки, что в этой ситуации от меня зависит?

А от кого еще?! Я даже вся подаюсь ему навстречу:

— Да все! Моя дальнейшая жизнь, вот что! Либо ты мне даешь ответ, и я остаюсь Марго, либо...

Андрей неотрывно смотрит на меня и, сглотнув, тревожно повторяет:

— Либо, что?

— Либо Марго, больше не будет.

Калугин растерянно мотает головой — видимо, выбор, поставленный перед ним, слишком категоричен:

— Стоп, не понял.

Но его тревожный вид говорит об обратном, о том, что мои слова напрягли его не на шутку. Ведь именно возвращение Игоря его всегда так пугало и мешало нашему сближению. Может быть, и в Катерине он всего лишь искал возможность отторгнуть меня и Гошу из своей жизни.

Вдруг успокаиваюсь от этой мысли — все правильно, пора окончательно определяться, нужна я ему такая или нет:

— Что ты не понял? Марго уедет, вернется Гоша, что непонятного?

— А это что, возможно, что ли?

То есть мое случайное, без причин, превращение назад «однажды утром из спальни» для него реально и пугает, заставляя держать дистанцию, а стремление найти механизм всей этой магии и спать спокойно, вызывает сомнение? Стоп — машина! Мы же не об этом, а о его решении! Опять он уводит разговор в сторону и я, горько усмехнувшись, поднимаю глаза к потолку. Вскинув возмущенно в протесте руку, иду мимо него:

— Андрей, я прошу тебя дать мне всего лишь один ответ, а ты уже задал кучу вопросов.

Обойдя вокруг дивана, плюхаюсь на придиванный модуль, прикрывая глаза и набирая побольше воздуха в легкие. Приложив ладонь ко лбу, стараюсь успокоиться и усаживаюсь глубже, поджимая под себя правую ногу:

— Так как мне жить дальше, а?

Калугин, молча, тоже идет вокруг дивана. Похоже, перед ним проблема посерьезней ревности к возможному сопернику. Гляжу на него снизу вверх, и жду ответных слов. Андрей садится на край рядом и, прикрыв рукой глаза, не реагирует. Наконец, встрепенувшись, он начинает горячо сокрушаться:

— Это все не поддается ни логике, ни здравому смыслу!

Упс! В его словах и его реакции логики и смысла точно нет. Возвращаемся к тому, что никакого превращения не было? Тогда какого хрена ты мурыжишь меня все эти месяцы, обзываешь мужиком и прикидываешься испуганным гомофобом? Похоже, ответа опять не будет, а по знакомому кругу мы последний раз бродили месяца три-четыре назад.

— Андрей, мы сейчас с тобой возвращаемся к тому, что уже однажды проехали.

Странная до изощренности позиция — не сплю с тобой, потому что верю в бывшего мужика, но слышать о нем не хочу, потому что в этом нет логики и здравого смысла! Калугин поднимает голову, собираясь что-то сказать в оправдание, но я перебиваю:

— Вот я сижу перед тобой, сейчас, из плоти и крови. И вся моя жизнь сейчас — это борьба за выживание.

Насупившись, он отводит взгляд и я уже готова расплакаться от бессилия:

— А ты знаешь, что такое…, каждую минуту бороться за выживание? Я прошу тебя дать мне всего лишь один ответ и тогда я пойму: бороться мне дальше или нет, ты понимаешь?

Андрей несколько раз кивает, уговаривая:

— ОК, ОК, я понимаю, я все понимаю, прости.

Мокрыми глазами вглядываюсь в его лицо, пытаясь угадать приговор. Но Калугин просит отсрочку:

— Ладно, сколько у меня есть времени?

Наконец, он смотрит на меня и не прячет взгляд. Приехали… Разочарованно вздыхаю: а ведь совсем недавно твердил — хочу быть рядом всю жизнь. Значит, уже не хочет… Хлопнув рукой по коленке, отворачиваюсь:

— Не знаю. Чем быстрее, тем лучше.

Калугин замирает, раздумывая, и соглашается:

— Хорошо, давай завтра.

На меня наваливается апатия, и я бездумно повторяю:

— Давай, завтра.

— Ну чего, я пойду?

Время ходит кругами. Вот так же он отсюда уходил, узнав о беременности Егоровой, и потом решил жениться на ней… Еще раз уходил после футбола, узнав про Гошу и потом придумал, что нам нужно расстаться… Бог любит троицу, и Андрей опять уходит, встав перед выбором. Как будет на этот раз? Следуя поговорке, результат вряд ли порадует. Мой мокрый взгляд устремлен в точку на противоположной стене, и я лишь киваю:

— Да, конечно, иди. Только дверь захлопни.

Помявшись, он тянется чмокнуть меня в ухо, потом встает:

— Спокойной ночи.

Все по кругу, даже прощальный поцелуй.

— Спокойной ночи.

Калугин, тяжко вздыхая, уходит в прихожую, и оттуда слышится звяканье замка и стук двери. Я поднимаю глаза к потолку, уже не особо веря в благоприятный завтрашний итог. Приложив ладонь к щеке, закрываю глаза и прошу:

— Господи, дай мне силы!

* * *

Так и сижу, в тишине и полумраке гостиной, до самого Анькиного появления. Не переодеваясь и не переобуваясь. За прошедший час только чайник вскипятила, да налила чашку чая. Так мы и грустим с этой самой чашкой и с вазочкой печенья, задрав ноги на стол прямо в туфлях.

Но вот звякает замок и из прихожей доносится Анютин голос:

— Привет. Не спишь?

Дурацкий вопрос. Промаргиваюсь, стараясь скрыть влажные глаза:

— Как видишь.

— А чего так?

Сомова обходит полки и идет ко мне. Ворчу:

— Не спится, вот и не сплю.

Анюта начинает трендеть, и я тянусь поставить чашку на стол.

— Слушай, тут с этим рестораном такая интересная история вышла. Прям....

Анюта садится на придиванный модуль, пристроив рядом свою кофту, которую мнет и вертит в руках, распрямляя и складывая, но мне сейчас так тошно, что я со вздохом зарываюсь лицом в ладони — да пошел он к бесу ее этот ресторан… Мне выть хочется! Мне плакать хочется!

Сомова обрывает свою речь:

— О! А что это с нами?

Отвернувшись и уронив руки вниз, бормочу, глотая подступившие слезы:

— Ничего.

Анька пересаживается, пытаясь заглянуть в лицо:

— Ну как ничего?! Я же вижу, ну давай колись, что случилось? Марго!

Чувствую, как дрожит мой голос, срываясь:

— Что, Марго? Да любовь эта ваша... бабская!

Даже слов не подобрать и я замолкаю, хватая себя за горло: вот, где она у меня уже сидит!

— Уже задолбала! Я уже не могу, больше.

Откинувшись головой назад, на спинку дивана, могу лишь выдать полустон, вперив взгляд в потолок:

— Она мне всю душу выгрызла! О-о-о-ой…

Анюта понимающе кивает:

— Калуга?

Кто же еще! Раздраженно огрызаюсь:

— А, нет, Эрик Хоникер!

Сомова хмыкает, видимо предполагая очередной рядовой конфликт, который завтра же и разрешится. Глядя в пол, она многозначительно качает головой:

— Ну что, я тебя поздравляю подруга, надо радоваться.

Дура, что ли? С несчастным видом, глазею на нее:

— Чему?

Сомова улыбается:

— Ну, как... Раз так воешь, значит, любовь настоящая, а это знаешь... Большое счастье.

Она произносит это даже с радостной завистью, наверно, что-то вспоминая, и я с сомнением смотрю на нее:

— Да?

— Да-а-а.

— И что ты мне прикажешь с этим твоим большим счастьем делать?

Сомова, не разглядев в моем лице аналогичного воодушевления, быстро теряет и свое, видимо вспомнив, кто герой моего романа и все потрясения связанные с ним. Уперев руки в придиванный модуль, она сидит, подавшись в мою сторону, и качает головой, подыскивая еще что-то подходящее из своего радионабора. Увы, увы… Отделывается общей фразой, передергивая плечами:

— Ну, это уж... Как ты решишь.

Я? Не смешите тапки моей бабушки. Таращась в темноту бездумными глазами, обреченно вздыхаю:

— Вот именно, что не я решаю.

И подробно, в деталях, рассказываю Аньке о визите Калугина. Капец — держал, держал паузу, не подавая признаков жизни и вот на тебе, явился — то я его игнорирую, не пересекаясь в офисе, то он меня подозревает в романе с неким мужчиной и ждет объяснений.

Все! Это я ставлю условие, это мне уже невозможно сидеть на двух стульях — либо он перестает испугано метаться по Наташам и Катям, в поисках баб без вывертов и магии, реально хочет быть со мной… Не только на словах, которым он горазд… И тогда я остаюсь Марго, либо все остается как есть, и тогда наши дорожки расходятся — у меня есть цель, мое превращение, и плевать на все препятствия и чувства. Сомова, положив ногу на ногу и вся подавшись вперед, после небольшого раздумья интересуется:

— Гхм… Ну, а если он все-таки скажет, нет? М-м-м?

Вполне вероятно. Но оставаться ради призрачной надежды, которая может развеяться в любой день с появлением новой или даже прежней пассии, потому что с ней нестрашно в койку? Отвернувшись, пожимаю плечами, чуть качая головой:

— Ну, скажет и скажет. На нет и суда нет. Во всяком случае, вены себе зубами вскрывать не буду.

Сомова одобрительно раскачивается, усердно кивая:

— Вот это правильно! Так и надо.

Стаскиваю ноги со стола, чтобы сесть прямо, а потом подаюсь к подруге:

— Ань, ты пойми. Ты пойми… Мне... Вот как только он мне даст ответ…

Сомова сосредоточенно слушает, уткнув подбородок в кулак.

— Для меня все сразу встанет на свои места! Я очень, очень, очень хочу вернуть все, как было. Но если он захочет остаться с Марго, я...

Даже сглатываю, решаясь произнести вслух как клятву:

— Я пожертвую Гошей, честное слово!

Приоткрыв от волнения рот, жду реакцию Анюты на свой порыв, но та лишь меняет позу и делает лицо еще более сосредоточенным и внимательным.

— Только вот мне не важно, что он скажет, мне важно видеть его глаза, понимаешь?

Андрюшкиному словоблудию позавидует даже Мюллер. А вот его глаза выкручиваться и врать не умеют! С жаром повторяю:

— Если он скажет да, а в глазах я этого не увижу, я на это никогда не пойду, никогда, понимаешь?

У меня в глазах опять вода, как не сдерживаюсь, и Сомова отводит взгляд. Так и сидим, молчим… А потом Анюта уходит на кухню ставить чайник — все сказано и ничего не изменить.