Чужая. Часть 1. Этот прекрасный мир (гет)

— Сегодня ночью выпал первый снег.

— Откуда ты знаешь?

— Это очень странное ощущение... Как будто глохнешь во сне. Я всегда от него просыпаюсь.

— Значит, ты тоже т а к чувствуешь?

— Как?

— Ну, шестым каким-то чувством. Чем-то большим, чем другие люди.

— Выходит, так. А ты как ощущаешь первый снег?

— Холодом — таким, что стынет душа. Оцепенением. Смертью.

— Не надо так, Берта. Знаю, ты пережила много страшного. Но нельзя, чтобы прошлое мешало тебе жить дальше. В конце концов, ты ведь неплохо умеешь забывать.

— Умею. Но вот снова выпадает снег, и... В наших подземельях темно, глухо, как в могиле. Не могу я там существовать, не могу, не могу...

— Тише, тише... Не надо.

— Рем, прости меня, пожалуйста. Ты же мне написал, чтобы я не приходила, а я вот пришла... Так плохо всё... Тебя ведь уже несколько дней не было в Хогвартсе.

— С чего ты взяла? Я просто приболел немного...

— Ну, зачем ты так говоришь? Это же неправда. Вчера я относила мадам Помфри готовые зелья. В больничном крыле тебя не было. Рем, пойми, я ведь ни о чём тебя не спрашиваю. Твои дела — это твои дела, и отчитываться передо мной ты не обязан. И врать тоже не нужно.

— Я не вру!

— Да ладно тебе... И всё-таки, как здорово, что ты вернулся! Представляешь, я даже соскучиться успела?

— Это за четыре-то дня? Стоило бы исчезнуть на целую неделю, чтобы такое от тебя услышать...

— Ты мне написал перед отлучкой, чтобы я не приходила два вечера. А я всё-таки приходила, сидела, как дура, в коридоре, у тебя под дверью до самого отбоя, ждала чего-то. Скажешь, глупо? А ты и на уроках не появлялся...

— Постой, откуда ты знаешь про уроки? Насколько я помню, ни вчера, ни позавчера Слизерина у меня в расписании нет.

— Профессора Снейпа на замену поставили. Гриффиндорцы такой вой подняли — мёртвый бы услышал...

— Да, это они могут... А вот насчёт коридора, и правда, глупо. Тебя же увидеть могли.

— Да никто там не ходит по вечерам! Просто, понимаешь, тошно так... И тебя нет, и зима эта проклятая... Ненавижу холод.

— Ну, пока я здесь, мёрзнуть тебе не придётся. Это я тебе обещаю. А в коридоре всё-таки не сиди — сквозняки там, простынешь... Берта, ну, сколько тебе говорить: не целуй в глаза, это к разлуке.

— А я не верю в приметы!

Хотел бы в единое слово

Я слить мою грусть и печаль

И бросить то слово на ветер,

Чтоб ветер унёс его вдаль.

И пусть бы то слово печали

По ветру к тебе донеслось,

И пусть бы всегда и повсюду

Оно тебе в сердце лилось!

И если б усталые очи

Сомкнулись под грёзой ночной,

О, пусть бы то слово печали

Звучало во сне над тобой!

— Хорошие стихи. Кто их написал?

— Генрих Гейне. Наш знаменитый немецкий поэт. Хотя тебе это имя вряд ли о чём-нибудь скажет...

— Совершенно ни о чём не скажет. Я же чистокровный волшебник, с магловской литературой не знаком. Если честно, Берта, я тебе удивляюсь. Где ты только этого всего набралась?

— Чего — этого?

— Ну, стихов, песен, цитат всяких... Я не удивляюсь, когда ты ругаешься, как портовый грузчик — плоды уличного воспитания, что поделаешь! Но вот когда ты начинаешь цитировать магловских классиков, я просто теряюсь. Откуда это всё, Берта? Тебя ведь ничему не учили.

— Ну, как сказал один умный человек, научить — нельзя, научиться — можно. Мне просто всегда везло на встречи, на книги...

— Ты удивительная. Посмотришь на тебя — вроде как одно, присмотришься получше — совсем другое, поговоришь с тобой — третье выходит. И где среди этого всего ты — настоящая, понять невозможно.

— Кто бы говорил... Вот скажи, например: ведь у тебя в детстве были серые глаза?

— Это ты к чему?

— Скажи. Это важно!

— Ну, были.

— Вот, а теперь — карие!

— Повзрослел, наверно.

— Ходишь, улыбаешься, взгляд у тебя добрый, носишь какое-то тряпьё... Волосы у тебя с проседью, а ещё ты без конца якобы болеешь...

— По-твоему, я притворяюсь?

— Нет, почему? Это всё так и есть. Но за всем этим есть и ещё один человек, другой Ремус Люпин, которого окружающие совсем не знают. Даже я с трудом могу его представить. Хотя знаю тебя несколько лучше других, смею сказать.

— И что же это за таинственный господин? Расскажи мне, а то, может, я с ним и не знаком вовсе.

— Ну... Он гораздо сильнее, чем кажется с виду, и запросто мог бы свернуть мне шею, если бы захотел.

— Хорошего же ты мнения обо мне...

— Просто у меня нюх на опасность — потому, наверное, и жива до сих пор. А ты можешь быть опасен, я это чувствую.

— Значит, всё же — я, не тот, другой, которого ты выдумала?

— Тут и выдумывать нечего. Реакция у тебя отменная, это каждый скажет, кто хоть раз тебя на наших учебных дуэлях видел. Понятное дело, эти занятия для тебя — развлечение, но как представлю тебя в открытом бою... У тебя иногда взгляд такой становится...холодный, жёсткий, пугающий даже. Тебе ведь раньше приходилось убивать?

— Приходилось...

— Знаешь, я видела войну. И видела тех, кто пришёл о т т у д а. Так вот, хоть твои глаза и неродного цвета, но совершенно такие же, как у них.

— Двенадцать лет назад была очень жестокая война. Она многих коснулась — так или иначе...

— Да, а ты наверняка был отличным боевым магом. И часто попадал в переделки. Ты живучий, Рем. Шрам этот твой, на спине который... Я как-то пробовала залечить, пока ты спишь, а меня будто током шибануло. Какое-то крутое тёмное проклятие, судя по всему. Другой бы от такого сразу копыта откинул, а ты жив.

— А если я сам — тёмный маг, а? Ох, шпионка ты моя милая...

— Не смейся. Всё это есть, я знаю. Но насколько эти две личности в тебе, тайная и явная, разделены или, напротив, связаны, — это мне неизвестно.

— И, несмотря на такое моё двуличие, ты мне веришь?

— Да.

Гром грянул после рождественских каникул. Начался второй семестр, и Берта как-то вечером, ещё до отбоя, решила забежать к Люпину — он обещал ей "Справочник тёмных существ Объединённого Королевства". ("Дал бы и раньше, но Гермиона Грейнджер из Гриффиндора выпросила".)

Берта уже было протянула руку, чтобы открыть дверь класса Защиты, как какой-то шум заставил её притормозить. Она прислушалась. Двое. Разговаривают... нет, ссорятся.

В последнее время Берта заметила в своём характере новую черту — любопытство. Неизвестно, что послужило причиной его появления — то ли обнаруженная на предплечье собственного декана Чёрная Метка, то ли твёрдая уверенность в том, что с Ремом тоже надо держать ухо востро? Но, как бы там ни было, Берта сделала то, что сделала: самую чуточку приоткрыла дверь и прижалась ухом к щёлке.

Но в тот же момент необходимость подслушивать пропала — из кабинета раздался такой вопль, что Берта даже отскочила. Голос Северуса Снейпа узнавался безошибочно.

— Ты хоть сам понял, что натворил?!

— Северус, послушай... — голос Люпина звучал чуть ли не умоляюще.

— Нет, это ты меня послушай, мерзкая тварь! Если ты ещё способен усваивать человеческую речь, в чём я сомневаюсь... Говорил же я Дамблдору, что нельзя, нельзя, нельзя брать на работу оборотня! Мало того, что ты оборотень и пособник убийцы Блэка, так ты ещё и растлитель несовершеннолетних! Ты хоть в курсе, что даже у поганых маглов за такое дают приличный срок? Хотя, где уж тебе... Твоего зачаточного волчьего интеллекта не хватило даже на простейшую мысль о том, что не стоит гадить там, где жрёшь...

— Северус, хватит, — наконец, вклинился в этот поток оскорблений Люпин. — На твой крик сбежится половина Хогвартса.

— Отлично, вервольф, — сбавил тон Снейп. — Я скажу тихо. Если бы дело не касалось Лихт, полный перечень твоих педагогических опытов уже лежал бы у директора на столе. Но мне очень не хочется трепать её имя на всевозможных совещаниях, а после — в суде...

— С каких это пор тебя стали волновать чужие имена? — горько поинтересовался Люпин.

— Слушай меня внимательно, зверюга, и не перебивай. Я, знаешь ли, могу и передумать. Так вот, если ты не хочешь на ближайшие пару десятков лет отправиться в Азкабан... — он так понизил голос, что Берта уже ничего не могла разобрать.

— Да пойми ты, придурок, я же люблю её! — о, да, это она услышала совершенно чётко.

— Это всего лишь вопрос терминологии, Люпин, — выражения лица Снейпа Берта, конечно, не видела, но по его тону можно было представить одну из его обычных презрительных усмешек. — Если на вашем, волчьем, диалекте случка называется любовью — на здоровье. Вот только не смейте навязывать эти свои эвфемизмы н о р м а л ь н ы м людям.

Дальше Берта слушать не стала. Пошатываясь, отошла от двери, прислонилась спиной к стене, не замечая холода каменной кладки...

Её била такая дрожь, что зуб на зуб не попадал. Горло будто сдавила чья-то невидимая рука — и никак не получалось вздохнуть. Берта зажала рот ладонью, желая удержать рвущийся наружу вскрик. "Как же это... Как же это всё..."

И — бежать, бежать, не разбирая дороги, от этих непонятных людей с их непонятными и страшными тайнами и секретами...

Прямо по коридору, потом налево, за поворот, по лестнице вверх, ещё выше, и сразу, по боковой — вниз... Никто, никто не должен видеть...

Не выдержав нагрузки, оторвалась и покатилась по полу, металлически звякая, застёжка от левой туфли. Но Берта остановилась только тогда, когда чуть не подвернула ногу — туфля готова была соскочить. Берта нагнулась, чтобы поискать потерянную застёжку, но отчего-то глаза застилала какая-то муть, и ни черта не было видно. Берта вслепую шарила ладонью по полу, пока её не окликнула с ближайшего портрета какая-то румяная дама в пышном напудренном парике и не спросила, не нужна ли ей помощь.

Берта хотела что-то ответить, но поняла, что не может этого сделать. Потому что плачет — громко, унизительно, в голос, как глупая трёхлетка.

Нащупав, наконец, в двух шагах от себя застёжку и приставив к её обратно к туфле коротким "Репаро!" (заклинание вряд ли на это годилось, но в этот раз почему-то подействовало), она, прихрамывая, медленно побрела по незнакомому коридору, стены которого были увешаны старинными портретами в тяжёлых золочёных рамах. В этой части замка Берте бывать ещё не приходилось, и она не знала, как отсюда выйти. Но это её сейчас и не беспокоило.

В этой незнакомой галерее не было окон. Берта дошла до самого конца и повернула направо.

...Окошко было крохотным, узким, в его проёме едва смог бы поместиться даже один человек. Берта вскарабкалась на высокий подоконник, присела боком, прижалась пылающим лбом к ледяному стеклу...

Это была её детская, ещё приютская, привычка — сидеть на подоконнике. Тогда, в детстве казалось, что там, за окном, какая-то другая жизнь... Счастливая, наверное.

А теперь за этим холодным, отуманенным её дыханием стеклом была только чёрная зимняя ночь... Снова ударил мороз.

Господи, Боже милостивый, какая же тоска, какая смертельная, непроглядная тоска! Такая тоска, что впору сигануть вниз с этого долбаного окошка... Тут высоко. Сколько же этажей лететь — четыре, пять? Да разве она их считала, этажи эти...

Вот так же она, кажется, целую вечность назад сидела в комнате у Ремуса на подоконнике единственного окна с расшатанной деревянной рамой и смотрела, как мерцают яркие звёзды над чёрным Запретным лесом... Читала наизусть "Песнь песней". А Рем слушал...

Берта прекрасно знала, что ему есть, что скрывать. Но никогда ни о чём его не спрашивала. Зачем? Захочет — сам расскажет. В её собственной биографии было немало страниц, которые по-хорошему следовало бы сжечь. Поэтому она всегда оставляла другим право на подобные эпизоды.

А уж от Ремуса она готова была принять любую правду. В самом деле, не всё ли равно, кем является человек, который вытащил тебя из беды? Преступником? Наёмным убийцей? Эти варианты тоже приходили Берте в голову.

Но всё оказалось настолько... убийственно просто! Тот, кому она поверила, с кем проводила почти каждую ночь, кто подарил ей так много воистину человеческого тепла, ощущения настоящей счастливой близости, не требуя ничего взамен, — оборотень. Дикий зверь, только следующий своим инстинктам. Всего-навсего.

Недалеко от Берты, за поворотом, что-то зашуршало — какой-то обитатель портрета проснулся.

Господи, как же Берта здесь всё ненавидела! Живые портреты; запутанные, как её жизнь, коридоры; мёртвые каменные стены... Единственным, кто заставлял её мириться со всем этим, был Ремус Люпин. Но теперь всё кончено... Человек, ради которого она терпела этот ненавистный замок, оказался вовсе даже не-человеком. Этот проклятый волшебный мир устроил ей очередную подлянку: превратил уже ставшего для неё близким во что-то непонятное и страшное.

"Не хочу, отказываюсь! Не могу, не могу жить, не могу дышать в мире, где возможно т а к о е... Будь он проклят!" Злые горькие слёзы снова обожгли глаза.

...Какое же тонкое здесь стекло! Даже её сил хватит, чтобы одним коротким ударом разбить его на мелкие осколки. Кто сказал, что магическое стекло не бьётся? Бьётся, если очень захотеть. Вообще, если очень захотеть, можно сотворить многое. Это Берте здесь втолковали крепко... Сами виноваты.

Слишком велико было искушение. Размахнуться, ударить, полюбоваться, как разбегаются по ещё целому стеклу тонкие змеистые трещинки. Потом ударить ещё раз. Отделить один длинный острый, как клинок, осколок... Берта так ясно представила себе это, что ей показалось, будто она уже держит его в руках.

Да, кровавая рана пугает. А вот струйка тёмной крови на бледном запястье — завораживает. Берта и так знала, что это красиво, и поэтому не стала пробовать на практике.

Ярко-алый цвет... Цвет крови. Цвет страсти. Цвет радости.

...Рука скользит по складкам ярко-алого муарового шёлка, перебирает золотистую бахрому. "Это — мне?" — "Разве здесь есть ещё одна девушка, мечтающая о малиновой шали с бахромой? Конечно, это тебе. С Рождеством!.. Шали, правда, не нашлось, зато шарф, по-моему, просто невероятный".

Шарф был действительно невероятный — таких роскошных вещей Берте и в руках держать не приходилось. Когда-то давно, ещё в их бродячем театре, она ужасно завидовала подруге Заринке, у которой специально для выступлений была шёлковая малиновая шаль с длинной золотистой бахромой. Эта красивая дорогая вещь просто поразила тогда воображение маленькой приютской девочки. Берте казалось, что на всём белом свете нет ничего прекраснее. И после она, хоть и почти равнодушная к вещам, нет-нет, да и вспоминала Заринку с её шалью...

"Тебе нравится?" — "Слов нет, Ремус, да он же дорогущий, наверное..." — "Считай, что я его украл, если тебе так легче будет принять мой подарок".

Алый шёлк холодит плечи... Шарф длинный, широкий, драпирует всю её фигуру красивыми живописными складками. Чёрт, как жаль, что в этой комнате нет зеркала!

"Как я выгляжу?" — "Как Ли Тун". — "Кто это?" — "Персонаж из эпоса китайских магов, королева-волшебница, добровольно ушедшая в мир маглов". — "Почему же она ушла?" — "Из-за любви".

Ремус подходит к ней, обнимает за плечи.

"Волосы твои темны, как печаль, возлюбленная моя, а из глаз твоих струится утренний свет. Руки твои, как лёгкие крылья Весны, и тени Её летучих облаков — на лике твоём. Уста твои, как лепесток цветущей сакуры, и дыхание твоё, как тёплый ветер на склонах Фудзи. Как ты прекрасна, возлюбленная моя!"

Да, Ремус Люпин порой умел так красиво заговаривать зубы, что у неё голова кружилась...

Ну, почему, почему так больно об этом вспоминать? Почему так хочется прямо сейчас пойти и сжечь его подарок? Чтобы ни следа, ни памяти не осталось от ночей, проведённых вместе, от слов, сказанных друг другу... Слишком многое она доверила ему.

Берта не могла понять, что такое с ней происходит. Ведь были же у неё и раньше близкие друзья, из своего прошлого тайны она не делала... Что же с того, что один человек, который хорошо к ней относился, оказался вовсе не тем, за кого себя выдавал? Почему же сейчас ей кажется, что у неё отобрали что-то жизненно необходимое?

А он... Он сказал, что любит. Ей, наедине, никогда не говорил, а вот теперь сказал.

Но это же — как там Снейп выразился? — вопрос терминологии, не так ли? Звери не могут любить. Да и люди — тоже.

Подчиняться тому, кто сильнее, заглядывать в глаза тому хозяину, который накормил, грызться из-за очередной подачки с другими, такими же, и бояться очередного пинка под дых, — вот вечный круг, по которому все мы ходим — и люди, и животные. И нету между нами никаких существенных различий. Разве что у людей чуть больше мозгов, чтобы понять, что большая кормушка лучше, чем маленькая, и вовремя перейти к тому хозяину, который эту самую большую кормушку нам предоставит.

...А она-то уже почти поверила в то, что всё это и для неё возможно: плакать от нежности к другому и испытывать к нему горячую благодарность просто за то, что он есть в её жизни. И знать, что это взаимно. Даже когда его нет рядом, знать, что живёт на Земле человек, которому есть до неё дело.

И как же легко и счастливо становится на душе от этого знания! До того легко, что вот кажется, взяла бы и полетела... Высоко-высоко, над лесом, над замком Хогвартс — с высоты птичьего полёта он, наверное, до смешного маленький...

Так бы и летела прямо в это задумчиво-серое небо (в Британии оно отчего-то почти всегда пасмурное).

И Ремуса бы с собой позвала. Он бы согласился, это точно.

Вот и летали бы вместе...

— Прохлаждаетесь? — зловредный скрипучий голос прервал её мысли, цепкие пальцы ухватили Берту за плечо.

Аргус Филч собственной персоной. Только почему-то без кошки. Что и говорить, сегодня выдался на редкость удачный день.

— А вы в курсе, который час, мисс? — он, как всегда, начал издалека. Следствие ведёт завхоз, блин. Ну-ну...

— Нет, мистер Филч.

— Одиннадцатый, — почти любезно подсказал тот. — А теперь потрудитесь объяснить, что вы делаете в такой час вне спальни, — прокурорским тоном открыл допрос смотритель. У Снейпа что ли, манеру говорить перенял?

Берта искренне не понимала, что могло связывать этих двоих: Северуса Снейпа, который корчил из себя аристократа (смотрела Берта, смотрела в справочнике "Чистокровные семьи Европы" — нет там ни одного Снейпа!) и отвратительного сквиба. Но так или иначе, Аргус Филч частенько появлялся вечерами в лаборатории и вёл со Снейпом какие-то таинственные беседы приглушённым зловещим шёпотом.

— Размышляю о смысле жизни, — ровно, размеренно проговорила Берта.

— Своё полезное занятие вы можете продолжить в другом месте, мисс... Лихт, я полагаю? — осведомился Филч.

— Верно, — удивляться тому, что он её знает, совершенно нечего. Редкий вечер Берта проводила не в лаборатории и редкий вечер не натыкалась там на Филча.

— Замечательно, — смотритель вдруг резко схватил её за руку и сдёрнул девушку с подоконника. Берта едва не упала, но сразу же высвободила руку из цепких пальцев Филча.

— Пусти... те, сама пойду, — буркнула девушка.

— Очень хорошо, — завхоз наградил Берту чувствительным тычком в спину. — Только пошевеливайся — недосуг мне до утра тут торчать.

"Ой-ой-ой, что-то вы недоговариваете, мистер Филч". Берта внимательнее посмотрела на завхоза. Выглядел тот до странности довольным и, судя по всему, куда-то торопился. Берта, к которой всё-таки уже вернулась способность рассуждать, с удивлением отметила, что глаза у него лихорадочно блестят, а на лице — выражение чуть ли не радости. Да больше того — он почти улыбается! И это не привычная гаденькая усмешка, а самая настоящая улыбка.

Берта аж застыла, созерцая эту невероятную картину под названием "Аргус Филч в хорошем настроении". "Интересно, что же его так порадовало? Неужели, наконец, Дамблдор сдался и подписал разрешение на применение к студентам пыток?"

— Ну, чего уставилась? Давай, топай, — ворчливо заговорил Филч, но при этом лицо его оставалось таким же сияющим.

— Куда идти-то? — отмерла Берта.

— Куда-куда, — передразнил завхоз. — В подвал, конечно! — он подтолкнул её к ближайшей двери — очередному тайному ходу на лестницу, как оказалось. — Декану твоему новую партию личинок жужелицы привезли. Да только режим температурный нарушили — вот половина и передохла. От тебя чего надо? Переберёшь их, дохлых выбросишь, а тех, что живы ещё, в отдельную коробку сложишь. — Филч остановился, и Берта в тусклом свете всего двух факелов, освещавших потайную лестницу, чуть не налетела на него. А тот осторожно взял её за запястье и поднёс её руку к глазам. — Пальчики у тебя нежные, товар не испортишь. А коли испортишь — я тебя дементорам отдам! — Филч, видимо, решив, что удачно пошутил, засмеялся мелким дребезжащим смехом.

Берте стало нехорошо. Кабы быть уверенной, что это просто шутка, да ведь от этого сквиба всего можно ждать...

— Чего застряла? — он дёрнул её за руку. — Некогда мне с тобой...

Через ещё одну ветхую дверь они вышли в полутёмный коридор первого этажа. Смотритель уже потащил Берту по направлению к ведущей в подвалы лестнице, как вдруг их окликнули:

— Аргус! — женский голос, мягкий, обволакивающий, до странности вкрадчивый, но отчего-то сразу становится ясно, что его обладательница привыкла повелевать.

Филч остановился, как вкопанный, и стремительно обернулся.

— Лу, зачем ты вышла? — вместо привычного хриплого карканья в голосе смотрителя слышалась тревога и что-то такое, что, если бы речь не шла о Филче, Берта назвала бы нежностью. Такой странной нежностью, с которой обращаются только к неизлечимо больному, но безмерно любимому ребёнку.

Это и заставило Берту тоже обернуться и снова посмотреть на завхоза. Нет, это точно был Аргус Филч — полуседые патлы; мантия, явно знававшая лучшие времена; привычная гримаса озлобленности на весь мир, которую, наверное, уже ничем не вытравишь, подари ему хоть самое высшее на Земле счастье... Но сквозь это пробивалось что-то такое... Особенно разительная метаморфоза произошла с глазами: исчез куда-то вечный издевательский прищур, и оказалось, что глаза у него тёмно-карие, почти чёрные, блестящие, и способны отражать целую гамму чувств — от робкой восторженной нежности до привычной боли, с которой на всю жизнь свыкаешься...

— Ну, не могу же я упустить возможность взглянуть на Хогвартс с высоты человеческого роста. Мне ведь далеко не каждый день это удаётся, — голос незнакомой женщины звучал весело и оживлённо. И от этого взгляд смотрителя стал ещё тревожнее. И горечи в нём стало больше.

— Лу, не говори об этом. Хотя бы сейчас — не надо, — твёрдо произнёс Филч.

"А ведь он гораздо моложе, чем кажется!" — с удивлением подумала Берта. — "Я-то думала, что он Кровавому Барону ровесник..."

— А что это за несчастное дитя, которое ты решил заточить в подвале? — резко сменила тему та, кого он называл "Лу". — Чем ты провинилась, бедная девочка?

— Бродила по школе после отбоя, — ответил за неё Филч. — Вот в прежние времена за такое, между прочим, в карцере кверх ногами подвешивали...

— Аргус, — покачала головой женщина, — не стыдно тебе детей пугать? Не бойся, крошка, нет в Хогвартсе никакого карцера.

Незнакомка подошла ближе и встала прямо под горящим факелом, так что Берта, наконец, смогла её рассмотреть.

Этой даме (именно даме, несмотря на довольно поношенное платье из чёрно-серой шерсти, стоптанные ботинки с отлетающими застёжками и потёртые чёрные митенки) на вид было лет сорок. Невысокая, всё ещё стройная, светлые волосы уложены в высокую старомодную причёску, лицо, что называется, со следами былой красоты... Выразительные золотисто-карие глаза глядели на Берту ласково и снисходительно.

Та слегка поморщилась — если чего-то она и не могла терпеть по отношению к себе больше, чем снисходительность, то только великодушие.

Женщина улыбнулась — как-то ненатурально, слишком ослепительно, словно бы на публику. Хотя какая здесь, в этом тёмном коридоре, могла быть для неё публика?

— А почему у тебя такие красные глаза, девочка? — так же ласково спросила дама. — Ты плакала? Что-то случилось?

Берте очень хотелось сорваться на очередную грубость, но что-то её удержало. Вернее, кто-то. Филч, бесшумно подобравшийся как-то очень близко, больно схватил девушку за запястье.

Впрочем, от зоркого взгляда незнакомки это не укрылось.

— Аргус, да отпусти ты этого ребёнка! Можно подумать, она какая-то преступница. Как будто ты сам в юности не нарушал школьных правил!

Смотритель её послушался.

— А у тебя, наверное, несчастная любовь, да? — улыбаясь, спросила дама, продолжая разглядывать Берту.

— Беда у меня, миледи.

Красиво очерченные брови выверенным движением поднялись, в голосе — тщательно отработанное удивление.

— Откуда тебе известно, что я — леди?

Умение быстро "схватывать" человека, самую его суть, всегда было у Берты в крови. Порой она даже не могла объяснить, почему сделала насчёт собеседника те или иные выводы. Вот и в этот раз пришлось слегка напрячься.

— Осанка у вас, как у важной особы, словно вам с раннего детства вдалбливали, как ходить и сидеть. По голосу ясно, что вы привыкли распоряжаться и к тому, что ваши приказы выполняют, — попыталась сформулировать причины своей догадки Берта. — А ещё... У вас повадка женщины, привыкшей нравиться. Думаю, что на балах вы не были обделены мужским вниманием.

Звонкий смех незнакомой женщины прервал её дозволенные речи.

— Ну, что за прелестное дитя! Послушай, детка, ты чай с бергамотом любишь? — вопрос был таким неожиданным, что Берта даже растерялась.

— Люблю...

— Ну, тогда пойдём, угощу! Аргус целую пачку из Хогсмида принёс.

Берта стояла, совершенно ничего не понимая. Что это ещё за очередная история, в которую, видимо, ей не миновать вляпаться? И кто такая, в конце концов, эта странная женщина с ненатурально весёлым лицом и странными манерами?

— Ну, что ты, ей-богу? — видя её замешательство, стала уговаривать женщина. — Я же знаю, ты всё равно сегодня спать не будешь!

Какой уж тут сон...

Берта покачала головой.

— Вот видишь, я тоже умею угадывать! — снова засмеялась женщина. — Пойдём, пойдём, не бойся, чаю попьём, поболтаем. Расскажешь мне про свою беду...

— Лу, ты что, забыла, что у нас мало времени? — очнулся, наконец, Филч.

— Аргус, а ты что, забыл, что тебе надо проверять коридоры? — лукаво улыбнулась дама. — А у меня сегодня — выходной, так что я имею право на чашечку чая в дружеской компании, не так ли?

— Вы уже записали меня в свои подруги, миледи? — эта непонятная дама Берте активно не нравилась.

— Ну, что ты! Скорее, в приятельницы, если не возражаешь, — улыбнулась та. — Ведь тебе сейчас так тошно, что хоть бы с кем поговорить, я права? Вот и мне тоже несладко. Короче, общие темы для разговора найдутся.

— Лу, зачем тебе лишние проблемы? — напряжённо заговорил Филч. — Эта глупая девчонка только разболтает всем твой... наш секрет, и больше ничего. Так уж и быть, посмотрю я на её нарушение сквозь пальцы, отправлю её обратно в слизеринскую спальню и даже их декану ничего не скажу — для твоего удовольствия. Только не вздумай с ней лясы точить!

— Ну, она не из болтливых — да, крошка? — обратилась Лу к Берте. Та только презрительно фыркнула в ответ. — А мне, знаешь ли, так редко выпадает шанс поточить с кем-нибудь лясы... Кстати, что это за выражения, Аргус? Это на тебя общение с Рубеусом Хагридом так повлияло? Представляешь, милочка, — доверительно наклонилась она к Берте, — раньше в моём окружении трудно было найти людей образованнее и воспитаннее Аргуса Филча. До чего всё меняется!

— Ох, Лу, с тобой спорить — что против ветра плевать, — почти... засмеялся Филч. И опять как-то необычно молодо блеснули его глаза. — Ладно, идите обе. Только чтобы лишнего не болтать!..

И он, насвистывая, удалился.