Чужая. Часть 1. Этот прекрасный мир (гет)

Летний день разгорался всё жарче. С безоблачного неба слепо таращилось Око Великого Ра, безжалостно пекло в затылок.

Берте казалось, что каждый её следующий шаг может стать последним. Но она делала этот шаг... и ещё один... и ещё.

Дорогу удалось выяснить у какой-то старушки, торгующей никому не нужными лотерейными билетами. Та, видимо, знала необходимый Берте адрес не понаслышке, — поскольку, увидев оборванную девицу с выражением лица "краше в гроб кладут", ничуть не удивилась и лишних вопросов задавать не стала.

...Площадь Гриммо находилась на другом конце города. От жары, общего упадка сил и напряжения из носа хлынула кровь. Берта села прямо на тротуар, зажав нос рукой и чуть наклонив вперёд голову — верный и безопасный способ остановить такое кровотечение.

Мир плыл перед глазами, превращаясь в довольно забавную сюрреалистическую картинку. А потом и вовсе пропал — его заменили ярко-зелёные с золотом пятна. Берта встала и, пошатываясь, пошла дальше, ориентируясь больше с помощью интуиции.

А перед глазами, затмевая зелень, плыли внезапно ожившие картинки-воспоминания. Яркие, как в магловском телевизоре.

Лиза...

Рыжая... ах, нет, — золотая! Солнечная.

...Ни раньше, ни потом Берта не встречала таких, как она.

А тогда... тогда, едва её маленькая крепкая рука взяла Берту за подбородок, а звонкий голос на ломаном немецком спросил: "Хочешь остаться с нами?", Берта поняла: она хочет. Хочет навсегда остаться с этими необыкновенными людьми, выучиться их странному языку. А главное — хочет всегда, каждый день, видеть эту невысокую ладную женщину, в волосах которой будто запуталось солнце, а в глаза поцеловал ангел.

И врать, глядя в эти удивительно яркие, искрящиеся голубые глаза, было совершенно невозможно — это Берта тоже сразу поняла. И потому, после того, как её вымыли, переодели и накормили, рассказала Лизе всё. Оставив в тайне лишь тот факт, что она ведьма. Хотя Лиза, казалось, смогла бы понять и это. И чего на свете не смогла бы понять эта удивительная женщина!..

"Знаю, тебе горько от того, что с тобой сделали эти ублюдки. Но ты выдержишь. Ты сильная, хоть и всей своей силы не знаешь. С тобой ещё не самое страшное случилось. Тело — что! Сегодня есть, а завтра сгнило. А коли живо — так и заживёт. А вот если душа гнилая — тут уж ничем не поможешь. Хуже всего — душу потерять..."

Ей было почти тридцать лет. На Украине, где родилась и выросла, Лиза окончила цирковое училище. Выступала в цирке — работала "воздух". Сорвалась с трапеции, получила серьёзную травму. Врачи говорили — не встанет. Но надо было знать Лизу...

Она встала, но выступать больше не смогла. А тут подвернулось удачное замужество, и Лиза, бросив цирк, уехала в Польшу.

Брак оказался не таким удачным, каким виделся ей сначала. Недолго прожив с мужем, Лиза послала его к чёрту и более о нём не вспоминала...

Создать бродячий цирк всегда было её мечтой. И Лизе всегда везло на встречи. Года два она моталась по Восточной Европе, собирая свой разношёрстный, разноязычный коллектив. Если учесть, что говорила Лиза только по-русски, по-украински и очень плохо по-немецки (Берта едва её понимала), то можно вполне оценить её подвиг. Впрочем, языкового барьера для этой женщины будто не существовало. Как и всех прочих барьеров, границ и стереотипов.

Но для удобства вся труппа объяснялась между собой по-русски — кто хуже, кто лучше, но говорили все. Пришлось выучиться и Берте. Но проблем особых не возникло — языки были, пожалуй, единственным, что давалось Берте легко. Школьный французский схватывался на лету.

Лиза замечательно пела — и взялась учить этому Берту. Вот эта затея показалась девочке полностью лишённой смысла. Как можно научить петь? Голос либо есть, либо нет его. А её слабый, сорванный той далёкой зимней ночью в грюнвальдском поле голосок уж совсем не был пригоден для пения. Но спорить с Лизой было невозможно.

"Понимаешь, весь наш мир — это ритм. День-ночь, зима-лето, вдох-выдох... Человеческое сердце бьётся в ритме, и пока есть этот ритм, человек жив. В человеческой речи тоже есть ритм. Но он сбит, несовершенен, и мы почти его не слышим. Высший ритм человеческой речи — это стих. А высший ритм мысли и бытия — это музыка. Она понятна каждому. В песне то и то сливаются. И это — Гармония."

Русский язык, пение, акробатика (потом у них с Энрике уже был собственный номер)... Времени вспоминать о той подворотне не оставалось совсем.

Была ещё одна причина, по которой Берту взяли в труппу.

Ни одно представление цирка не обходилось без музыки, и музыкальные инструменты ценились на вес золота. Буквально за несколько дней до того, как Энрике привёл Берту, Яшка-скрипач приволок откуда-то синтезатор. Где стащил — не сказал...

В монастыре Берта училась играть на фортепиано под руководством суровой сестры Беттины. Та признавала единственный метод преподавания нотной премудрости — широкую деревянную линейку, которой лупила по неправильно поставленным рукам. Но Берта не бросала музыку, хотя занимались добровольно. Не бросала по закону страсти — ибо это была страсть.

Как бы там ни было, а умение Берты пришлось кстати. Она занималась озвучкой многих выступлений — когда была возможность пользоваться электричеством. А была она далеко не всегда. Денег иногда и на жильё не хватало, не то что на помещение... Что ж поделаешь, глупо было ждать от бродячего цирка какой-то прибыли.

Заринка...

Ну, звали-то её как-то иначе, но это не имело значения. В первую очередь, для неё самой.

...Ей было двадцать два года. Заринка родилась в Молдавии, рано осиротела и осталась в деревне, на попечении у сильно пьющих родственников. Девочкой особенно никто не занимался, а лет в четырнадцать её так сильно избили, что она попала в больницу. Родственников лишили опекунства, а Заринку должны были отправить в детский дом. Но в детский дом не хотелось, и, не дожидаясь выписки, Заринка из больницы сбежала.

Прежнее имя, вместе с прежней жизнью, она решила забыть накрепко и взяла себе новое. Почему-то приглянулось имя дочери индейского вождя из книги Джека Лондона "Сын волка", невесть как попавшей в её палату...

Куда только не забрасывала Заринку жизнь! Привела даже раз в цыганский табор, где девушка и задержалась надолго. Хоть и была она для цыган "гадже" ("чужая", то есть), но даже в таборе её вскоре полюбили. Да и кто бы её — такую! — не полюбил?..

В каком-то смысле она была даже необычнее Лизы. Что ведь она такое была, в сущности? Девочка из трижды неблагополучной семьи, беспризорница, такая же, как Берта, как Энрике... Чего только ей ни приходилось видеть! Жестокость, бесчеловечность, озлобленность... Но в ней самой всего этого не было ни на грош. А была только чистая радость бытия, интерес к миру и любовь к людям. Этого Бог ей отсыпал полной меркой. Хотя вряд ли Заринка слышала о Боге...

Когда ей пришло время табор покинуть, вместе с Заринкой ушли трое: Яшка, Зойка и конь Орлик. Ещё "ушла" Яшкина скрипка и неизвестно, чья гитара, которая досталась Заринке от цыгана, научившего её играть. Краденая, верно.

Таким составом они и выступали на улицах Венгрии, по которой тогда кочевал табор. Там они и встретили Лизу.

Яшка...

Берте с первого взгляда не понравился этот ладный, крепкий, чернявый парень с чёрными разбойничьими глазами. Он окинул новенькую оценивающим взглядом и, ухмыльнувшись на её растерзанное платье, бросил:

— Приютская? Что, не устерегли монашки?

Берта, конечно, ничего не поняла. Зато понял Энрике, и дело чуть не кончилось дракой.

Одеждой с Бертой поделились — кто чем. А через несколько дней к ней пришёл Яшка и принёс (вопрос — откуда?) длинное чёрное платье с люрексом и чёрный шёлковый платок, вышитый бисером. Берта никогда такой красоты не видела...

— Danke schön, — а что ещё она могла сказать?

— Ты это... извини, — по-русски Берта тогда ещё не знала. Но всё ведь и так было понятно...

Зойка...

Она, казалось, вся состояла из острых углов — скулы, плечи, локти, бёдра, колени... Естественно, цыганка, но, глядя со стороны, ещё и подумаешь.

Густые чёрные волосы — но коротко обрезаны. Смуглая кожа — но сквозь неё просвечивает болезненная бледность. Чёрные глаза — но блестят как-то жидко и холодно. А приглядеться — и не чёрные они вовсе, а тёмно-серые. Губы, тонкие и бледные, всегда плотно сжаты.

С Зойкой Берта познакомилась на следующий день после своего прихода в этот "дом на колёсах", как, посмеиваясь, именовала его Лиза.

Знаковым моментом было то, что цыганку Берта сначала не увидела, а услышала. Поднималась на второй этаж по продуваемой сквозняками лесенке и... застыла посередине. В комнатушке справа кто-то пел — и, Боже мой, что это была за песня! Будто отчаянно рвалась в небо раненая птица — а улететь не могла. Будто в клочки рвалась душа — а всё без толку...

Зойка много чего ещё потом пела Берте — в лице девочки она нашла самого благодарного слушателя. И чем больше Берта слушала, тем яснее понимала: т а к о м у не научишься. С такой песней в крови надо родиться. Ибо всё там было: и дорога дальняя, и застолье весёлое, и тоска-кручина, и звон монистовый... И не важно, что слушающий по-цыгански не понимает.

Никита...

Его Берта увидела позже всех. Тихий, незаметный белорус вообще редко привлекал к себе внимание. А уж в такой компании и подавно...

Когда Берта узнала, что собственно труппа началась как раз со встречи Лизы и Никиты, то очень удивилась. Что могло быть у них общего? Лиза — яркая, как внешне, так и внутренне, способная найти общий язык хоть с европейцем, хоть с зулусом — но и вспыльчивая, взрывная. И Никита — светловолосый и светлоглазый, который мог молчать сутками, и уж тем более никто никогда не слышал, чтобы он на кого-нибудь повысил голос.

Единственный раз Берта слышала, как Никита ругался с Лизой — это перед их "последней гастролью" в Среднюю Азию. Он кричал, чтобы она и думать не смела туда ехать. Но Лиза, как всегда, сделала по-своему. Прав оказался Никита...

Сперва Берте казалось, что Никита никакого отношения к творчеству вообще не имеет. Он плотно занимался бытом. Тоже важно. Поиск жилья и, собственно, условия проживания; ремонт вечно ломающегося фургона-развалюхи, который ещё кто-то и водить должен (Яшка умел управляться разве что с лошадьми); настройка немногочисленных музыкальных инструментов... Руки его вечно были чем-нибудь заняты. Руки мастера... Любая, казалось бы, безнадёжная вещь, от неисправной проводки до Заринкиной гитары, под его чуткими пальцами начинала работать.

Берта старалась помогать Никите, чем могла. Аккуратность и педантичность всегда были ей присущи, где бы она ни жила и чем бы ни занималась. И потом — с Никитой было проще. Двух десятков свежевыученных слов Берте хватало, чтобы с ним объясниться. С человеком, понимающим бессловесные вещи, договориться всегда легче.

Вскоре Берта поняла, что у Никиты в жизни была только одна страсть — музыка. Он обладал странно обострённым восприятием звука — может, патология, может, гениальность? Потому больше слушал, чем смотрел или говорил. Потому и инструменты оживали в его руках — даже мёртвые. Берта помнила его коллекцию самодельных дудочек, каждая со своим голосом, — истинное рукотворное чудо. Особенный бубен, с которым непременно выходила плясать Зойка. Старинную лютню, неизвестно, где Никитой раздобытую и любовно отреставрированную. Он звал её — "моя Джульетта". Потому что "маленькая и влюблённая"...

Кэрри...

Тихая светловолосая девочка была едва ли старше Берты — зато по странностям превосходила даже её.

Лиза подобрала — в буквальном смысле слова — маленькую бродяжку на обочине одного шоссе в Польше. Всё, что Кэрри смогла тогда о себе сообщить, — это имя. Да большего, даже если бы оно и было заявлено, никто бы и не понял — изъяснялась девочка исключительно по-английски.

Но и позже ситуация, видимо, не сильно прояснилась. Память Кэрри представляла собой абсолютно чистый лист бумаги, и по-хорошему, девочку следовало бы поместить туда, где её смогли бы восстановить.

Но Лиза предпочла написать на этом листе новую историю. И её можно было понять. У Кэрри был голос — высокий и звонкий, редкой чистоты. Как бриллиант. А Лиза, при всей своей безалаберности, никогда не стала бы разбрасываться драгоценностями.

Кэрри была очень худенькая, слабая и выглядела гораздо младше своих лет. Удивительнее всего были её глаза — огромные, в пол-лица, голубые, но не как у Лизы (у той глаза — как летнее небо в погожий день), а похожие на какие-нибудь цветы. Радужка, у края очень светлая, к середине становится всё ярче, а у зрачка принимала фиалковый оттенок...

...Так они и ездили по всей Европе — с юга на север, с запада на восток... Ездили и большими городами, и глухими деревеньками — такими глухими, что их жители сами затруднялись ответить на вопрос о собственной национальной и языковой принадлежности.

Берте такая жизнь нравилась. Ничего не имей, ничего не храни, ни к чему не привязывайся надолго... Ни о чём не помни.

Всё оборвалось в 1991 году, когда Лиза вдруг решила вернуться в давным-давно ею оставленный Советский Союз — страна с таким названием тогда ещё существовала, хоть уже и дышала на ладан...

Возвращались, делая огромный бессмысленный крюк, через обожжённую войной Среднюю Азию, почти граница с Афганистаном. Берта плохо запомнила эту поездку. Урывками вспоминалось безоблачное синее небо, безжалостно жгучее солнце. И был ещё ветер — не лёгкий прохладный поток воздуха, но знойное дыхание самой Пустыни. Не вдох — твой, а выдох — Её. Пустыня чужаков не прощает — в этом они скоро убедились.

Чужая неприветливая земля... Вода там была такая, что никакой желудок не выдерживал. Почва — только камни и скалы, сожжённые солнцем и войной.

У Берты было железное здоровье, но и она еле держалась. А ребята вообще выбивались из последних сил. Яшка каждый день начинал с того, что проклинал всех богов, каких знал, за то, что они отняли у Лизы разум. И у него, видимо, тоже, потому — какого чёрта он здесь делает?

И Берта не могла с ним не согласиться...

На середине трудного пути тихо скончался их старый фургон. Остаться без колёс в стране без всяких средств сообщения — страшнее ничего не могло быть. Машина там была — всё...

Орлика отдали мирному населению. Заринка плакала — Орлик, по сути, был её. В цирке она занималась джигитовкой, этот номер давал самые большие сборы...

Положение было отчаянным, нужно было как-то выбираться. И поистине подарком судьбы оказалась встреча с каким-то запоздавшим военным отрядом. Советские войска из Афганистана уже несколько лет, как вышли.

Как бы там ни было, случайно услышанный среди мрачных скал русский мат труппу несказанно обрадовал. Решено было вступить в переговоры...

Переговоры с бравыми вояками, конечно, закончились бы ничем, если бы... В этом отряде, вместе с бесстрашными мужчинами воевала одна бесстрашная женщина. И, надо сказать, ее «духи» боялись, пожалуй, больше, чем всех мужчин, вместе взятых. И если бы только «духи»... Тогда судьбу всей команды решила она. Смерила ребят хмурым тяжёлым взглядом, а потом, указав на Берту, Энрике и Кэрри, сказала: "Этих — возьму". Чем и пресекла начавшиеся рассуждения на тему "а оно нам надо — вешать себе на шею этот шалман?".

Берта сразу поняла причину такого лояльного к ним отношения. Дети... Кэрри выглядела лет на десять, Энрике было пятнадцать, Берте — двенадцать. Может быть, у "тигрицы" были где-то свои "тигрята"...

Этого Берта выяснить так и не успела...

"Бэтээры" гуськом шли, след в след. Когда впереди рвануло, Берта ещё не поняла, что происходит. Когда рвануло в другой раз, всё стало предельно ясно.

То ли старая забытая мина, то ли новый сюрприз от "духов"... И первый, и второй "бэтээры" полыхнули так, что не то, что потушить — подойти было страшно. А уж попытаться кого-то вытащить...

Берта, Энрике и Кэрри сидели в третьем. Дальше Берта не помнила...

Сознание вернулось — запахом. Раскалённого железа и горелого мяса. Запах этот потом долгие месяцы преследовал Берту — и ничем нельзя было его смыть, и никак нельзя было от него избавиться. Ей казалось, она вся пропиталась им: волосы, одежда, кожа... Душа, мысли.

Едва отпустила глухота после взрыва, Берта осознала ещё одну беду. Исчезла Кэрри. Каким образом это произошло — никто не мог понять. Искать её долго не было возможности...

До границы Таджикистана добрались без приключений. Эту дорогу Берта мало помнила. Запомнила только вцементированные прямо в закаменелую землю автомобильные рули — целый лес рулей. Ей рассказали, что это память о тех, кто погиб на этой дороге. Душманы обычно метили в едущую машину... Потом друзья таким образом ставили памятник погибшему водителю.

...Энрике и Берта, во избежание непоняток, назвались братом и сестрой. Сказали, что Лиза, сгоревшая в первом "бэтээре", приходилась им родной тёткой. Больше вопросов им никто не задавал... Люди в отряде оказались что надо: дали денег, помогли добраться до Душанбе, где находился военный госпиталь.

...В госпитале ребят временно оставили. Но, как говорится, нет ничего более постоянного, чем временное. Началась какая-то очередная, никому не нужная заваруха, народ схватился за ружья, по улицам снова поехали танки. Госпиталю сразу прибавилось работы — только успевай поворачиваться... Берта прибавила себе пару лет, и её взяли санитаркой. Энрике давно уже подрядился перетаскивать с места на место всякое-разное — будь то корзины с бинтами из перевязочной — или внеочередной покойник из палаты...

...Были ещё чёрные южные ночи, когда Берта просыпалась от собственного крика. Кошмары её не отпускали. Энрике тоже было скверно, и даже наверняка, но он держался сам и не давал сползти в чёрную яму безумия Берте. А до донышка этой ямы было уже недалеко...

Ей необходимо было вернуться обратно, в ту точку отсчёта, с которой всё и началось. В Грюнвальд. Берту тянуло туда, как тянет убийцу на место преступления.

Там, в госпитале, спасая многих (в её отделении почти не умирали), Берта понимала, что, конечно, делает доброе дело, но... Тех, кто по-настоящему был ей дорог, она не спасла. А должна была. И теперь надо было хотя бы отомстить.

Но Лизу, Никиту, Заринку, Яшку с Зойкой забрала Война. Ей не отомстишь. А был в жизни Берты ещё один человек, смерть которого так и осталась неотомщённой.

Мама...

В Грюнвальде жили те, кто её погубил. Теперь Берта думала о месте, где прошло её детство, только так.

...Она вернулась в Грюнвальд — одна. Энрике остался ждать её в Любеке.

Герр и фрау Штольц жили неподалёку от Фогелей. Подозрительные и прижимистые, они сколотили неплохое хозяйство — а в Богом забытой деревеньке так вообще считались богачами.

Если бы в ту далёкую страшную ночь их дверь открылась на стук маленькой Берты Лихт — кто знает, может, маму успели бы спасти...

У Берты не было определённого плана, что конкретно она собирается делать. Но когда она постучала в трижды запертую дверь Штольцев, план вырос в голове сам собой.

Ибо дверь Берте отворила хрупкая, зеленоглазая девушка — чудо с длинными белокурыми волосами. Берте и во сне присниться не могло, что у приземистых, кривоногих, упитанных Штольцев могла вырасти т а к а я дочь.

Изольде Штольц едва минуло двадцать три года — ровно столько, сколько было Раймонде Катэр в год её смерти. Девушка была мила, очаровательна — и совершенно ни в чём не виновата. Тем сложнее было раз за разом подсыпать ей в пищу особый сбор из сухих травок, собранных в соседнем лесу. А уж этот лес Берта знала, как свои пять пальцев.

...Фрау Штольц и не подозревала, что своими руками роет своей семье могилу, когда брала в услужение незнакомую девушку без документов, еле говорящую по-немецки. Но эта девушка была согласна работать бесплатно, только за пищу и крышу над головой. Фрау Штольц просто не могла устоять.

Берта не опасалась, что её узнают. Прошло уже шесть лет с тех пор, как она уехала из Грюнвальда. Да и тогда, раньше, они с Иоганом и Ульрихом жили в деревне только зимой. И кто там особенно присматривался к приёмышу Фогелей? Маленькая, тощая, стриженая, бегает в мальчишечьих обносках — на что там смотреть? То ли дело у Штольцев дочка — чистенькая, беленькая, нарядная — загляденье просто! Вот только жаль здоровьем слабая... Берта помнила, как фрау Штольц тайком бегала к Иогану просить травок для дочери.

Теперь Берте было тринадцать лет, она сильно выросла, дочерна загорела в Средней Азии, выучилась коверкать немецкую речь на русский манер... Узнать её не представлялось возможным. Вот только волосы у Берты, к сожалению, снова были очень короткими — как тогда, далеко в детстве. Вторично лишилась волос Берта ещё в Душанбе. Когда по прибытии в госпиталь с её головы сдёрнули грязный платок, то сразу отправили его в печку — платок оказался полон вшей. Вслед за ним в огонь отправилась и коса.

Когда Изольда заболела, никто особенно не удивился. С ней это частенько случалось. Но девушке становилось всё хуже и хуже, и родители забеспокоились, стали возить её по врачам. Берта про себя посмеивалась: яд, которым она пользовалась, был составлен из самых простых и безобидных растений. Получалось очень редкое и изысканное сочетание.

Дело уже близилось к своему логическому завершению, когда Берта решила проявить милосердие. Всё же Изольда была ей симпатична...

Штольцы уехали в Любек — договариваться о госпитализации. Изольда и Берта остались дома одни.

...Чудна'я всё-таки это штука — зелья! Порой один компонент способен полностью изменить все свойства окончательного продукта.

То, что тогда кипело у Берты в кастрюльке, до некоторой модификации было простым отваром от бессонницы. Но после нескольких несложных манипуляций зелье потеряло способность усыплять, зато приобрело некоторые другие свойства...

Изольда, доверчиво принявшая из рук Берты чашку с "всего только травяным чаем, госпожа", оказалась полностью парализованной. На время, разумеется. Но этого времени должно было хватить.

Широкое лезвие кухонного ножа было так хорошо отточено, что Берта увидела в нём отражение своего лица. Лица убийцы. Потом она прошла в спальню к Изольде и нанесла первый удар.

Ударов было много — Берта не хотела, чтобы девушка умерла сразу. Алые раны расцветали на её белой коже, кровь пропитывала волосы... Это было красиво.

Поздно вечером вернулись Штольцы и не смогли отпереть входной двери. Заподозрив неладное, позвали соседей и дверь выломали.

Фрау Штольц от увиденного скончалась на месте. Берту выволокли из дома чуть ли не за волосы. Та не пробовала сопротивляться, хотя окровавленный нож едва смогли вырвать у неё из рук.

...Она только смеялась — весело, беззаботно, как только дети смеются.

Самосуд — штука жестокая и часто — кровавая. С Бертой хотели разобраться, не дожидаясь полиции. Кто-то плеснул ей на платье бензином. Нашлась и зажигалка...

Если бы не случившийся в толпе Ульрих Фогель, дело могло кончиться плохо. Магу не составило никакого труда отвести глаза этим доморощенным инквизиторам. А потом он подошёл к Берте, взял её на руки, как в детстве, и понёс... И за те полчаса, что Ульрих нёс её до их лесного домика, Берта всё Фогелям простила — и предательство, и одиночество.

...Лесная избушка совсем не изменилась. Будто и не было этих шести лет.

Но умер Иоган — как и отчего, Берта внятного ответа не получила. Ульрих отмалчивался — он вообще стал другим, взрослее, серьёзнее. Да и внешне здорово изменился — вылитый отец стал. Берта вряд ли бы узнала в этом рыжебородом великане своего названого брата.

Много у них было разговоров. Ульрих больше выспрашивал. А потом объяснять стал — и Берта удивилась тому, как помудрел с годами прежний мальчишка-раздолбай.

"Покуда маг в силу входит — всем от него беда. Только кровью эта сила в положенное русло направляется. Со старых времён ещё такой обычай. Все через него проходят. А тебе и подсказать-то было некому. До всего самой доходить пришлось".

Ну, потом-то, в Хогвартсе, Берта выяснила, что брехня это. Никаких таких ритуальных убийств в магическом мире не практикуется. А за попытку подобной практики можно загреметь в Азкабан.

Чуть позже профессор Снейп высказал предположение, что Ульрих Фогель в своё время не так уж и соврал. Похоже и он, и его отец принадлежали к почти исчезнувшему роду ведьмаков. Если женщин-ведьм, хоть с трудом, но ещё можно было отыскать, то мужчины-ведьмаки давно уже стали чем-то из области мифологии. Место живых людей прочно заняли смутные легенды. И, судя по этим легендам, в среде ведьмаков в большом ходу были подобные обряды с использованием крови младенцев или невинных девушек.

Но, кажется, легенды оказались не столь далеки от истины. После того, как от её руки упокоилась Изольда Штольц, Берта действительно почувствовала себя полноценным магом. Лес подкреплял её силой, Ульрих стал учить анимагии. Первой анимагической формой Берты стала ворона. Летать оказалось проще всего.

И спала Берта по ночам с тех пор всегда крепко.

...Девочка прожила в лесу почти год. А потом возле домика частенько стали отираться какие-то любопытные личности. Берта решила, что лучше бы ей уехать — в магловскую тюрьму за то, что она сделала, ей совершенно не хотелось. А потому глубокой осенней ночью она распрощалась со своим названным братом, по-тихому, короткими перебежками, через Грюнвальд пробралась к ближайшему автобану — ловить машину до Любека. Берта была теперь учёной — в деревне её физиономию запомнили хорошо, и светиться там было уж совсем ни к чему...

Энрике ждал её. Берта и не надеялась, что её будут ждать так долго.

Нет, не надеялась — она знала.

Вот тогда у них всё и случилось в первый раз. И это было... никак. Берта вообще ничего не почувствовала — так, немного больно, только и всего. Смотрела на клопов, мирно спящих на потолке ночлежки, и мечтала, чтобы это бессмысленное соитие поскорее закончилось.

То первый и единственный раз испытанное чувство сладкой невесомости, после которого ступаешь будто не по изъеденному мышами полу, а по облаку, и словно не озверевшие поселяне волокут тебя к выходу, а архангелы уносят прямо на небо, — оно осталось там, в Грюнвальде, в домике Штольцев. Навеки отпечаталось в теле Изольды Штольц глубокими, причудливо изогнутыми ранами. Отразилось в её чистых хризолитовых глазах, переполненных ужасом и болью, будто две чаши — горьким вином. Есть такой безумный напиток — абсент...

Берта вдоволь напилась тогда этой сладостной горечи, мешая её с солью своих в кровь искусанных губ. А крови было много... Она брызгала Берте на руки из свежих ножевых ран — живая, тёплая. Оставляла следы на одежде, на полу, на стенах, расцвечивая их алыми, быстро темнеющими кляксами. Берту огорчало то, что кровавые узоры на стенах так быстро темнели... Но когда её расфокусированный взгляд пересёкся со взглядом Изольды, Берта перестала замечать окружающий мир. Она вообще забыла, кто она, что она, где находится, и чуть не выронила нож. Потому что при первом же взгляде в эти глаза Берту с головой накрыла волна такого огромного блаженства, какое не может подарить ни один человек на свете. Ибо такое наслаждение даётся лишь Властью. Полной властью над чужим телом, душой, жизнью. Оборвать эту тоненькую ниточку, связывающую сведённое предсмертной судорогой тело с обожжённой ужасом душой, или дать несчастной жертве ещё три... нет, две минуты существования в земной юдоли? Как сладок, должно быть, был Изольде каждый вздох... И ещё слаще каждый её вздох был Берте... Вот такой он и есть — оргазм. А вы говорите — переспать, переспать...

Энрике её без слов понял — и никакой близости между ними с тех пор и не было почти.

Да и не до того вскоре им стало.

То, что натворила Берта, поимело в округе большой резонанс. Название заброшенной деревеньки переместилось на первые полосы газет. О необычном убийстве заговорили в криминальных новостях.

Берту стала искать полиция.

Надо было рвать когти куда-нибудь, и чем дальше, тем лучше. Желательно, вообще куда-нибудь прочь из Германии. Англия вполне подходила. Далёкая заморская страна...

...Лондон встретил их неласково. Чего и следовало ожидать — поздняя осень на острове куда как холодна и неприветлива.

Жить по-прежнему было негде и не на что. Поначалу перебивались тем, что удавалось стянуть в каком-нибудь супермаркете или вытащить из чьего-либо кармана. Что на одном, что на другом берегу — ничего, по большому счёту, не изменилось...

Ну, разве что незнание английского сильно осложняло жизнь. Того десятка слов, слышанных от Кэрри, явно не хватало. Но Берте многое удалось почерпнуть в обществе лондонских бродяг. Бездомные везде одинаковы, это братство не имеет национальности...

История про чудаковатого мистера Уотлинга, баснословного богача, возникла как раз вовремя. Берта думала, что наступил полный край, им едва удалось пережить лондонскую зиму. Идея обокрасть Уотлинга могла возникнуть только в обезумевшем от голода и холода мозгу, это точно. Но, как ни странно, её план Берте почти удался.

...Мистер Уотлинг недавно женился на юной особе лет на двадцать моложе себя и часто баловал молодую жену дорогими подарками. Новая хозяйка Уотлинг-холла очень любила природу и потребовала от мужа разбить возле дома сад. Мистер Уотлинг нанял толпу ландшафтных дизайнеров, и очень скоро каприз новоявленной миссис Уотлинг был выполнен. Но, чтобы ухаживать за редкими растениями, в дом был взят садовник. А на должность его помощника, за мизерное жалованье наняли юркого черноглазого парнишку без всяких документов. Уотлинг был скуповат...

Энрике, как всегда, не подвёл — все ходы и выходы особняка Уотлингов мальчик выяснил досконально. Берте было бы нечего делать, если бы... если бы не сложившиеся обстоятельства.

...Что движет юными девушками, продающими свою молодость и красоту немолодым, но... ах, таким состоятельным мужьям? Безусловно, расчёт. Такой брак — всего лишь сделка. Но условия этой сделки обычно не выполняет ни та, ни другая сторона... За что и расплачивается сурово.

Молодая миссис Уотлинг, не успев протрезветь после свадебного пира, тут же завела себе... скажем, сердечного друга. И, видимо, тайных свиданий ей стало мало. Женщина задумала навсегда воссоединиться с любовником — прикарманив заодно денежки своего благоверного.

Отъезда мистера Уотлинга горячо ждали все. В прямом смысле — от хозяйки до младшего садовника. Из дома были отпущены все слуги, а у окошка на первом этаже отключена сигнализация.

...Но, как оказалось, мистера Уотлинга жизнь давно отучила смотреть на мир сквозь розовые очки. Этот владелец заводов, газет, пароходов (нужное подчеркнуть) о чём-то догадывался. И нанял частного детектива Чарльза Хиллтона, чтобы тот следил за домом и его хозяйкой, пока мистер Уотлинг будет в отлучке.

Об этом Берта не знала. И для неё стало полной неожиданностью, когда её поймали чуть ли не за руку при попытке скрыться с честно заработанными... то есть... ну, вы понимаете... с драгоценностями, в общем.

Дальше всё произошло так молниеносно, что Берта с трудом вспоминала, как это было. И квартира Хиллтона, и те четыре месяца, что она там прожила...

Однажды утром в дверь её временного пристанища позвонили. Берта открыла сама.

На пороге стоял Энрике.

Ни слова не было сказано между ними. Берта просто покидала в рюкзак свои немногочисленные вещички и ушла. Освободилась.

...Свобода продлилась всего несколько дней.

Двое шли по улице, взявшись за руки, подставляя лица светлым каплям мелкого дождя вперемежку с солнечными лучами. Энрике рассказывал, что в России такой дождь называют "грибным", а во Франции говорят, что это писает ангел. А Берта смеялась...

"Стоять! Не двигаться! Инкарцеро!"

Этим всё и кончилось. Для Берты — камерой в Либерти. Для Энрике — палатой в сумасшедшем доме...

Солнце докатилось почти до зенита. Под ногами у Берты шагала её собственная укороченная тень. До площади Гриммо оставалось совсем немного...