Чужая. Часть 1. Этот прекрасный мир (гет)

С Богом, милый мой!

Вот ты и прощаешься со мной,

Со мной...

Со мной осталась боль моя,

Подружка сердобольная, —

И что же тут поделаешь! —

Опять она со мной,

Со мной...

Дом N°15 на площади Гриммо оказался вовсе не такой мрачной темницей, как думала Берта. Аккуратное двухэтажное здание, выкрашенное в весёленький ярко-жёлтый цвет, окружённое изящной кованой оградой, из-за которой выглядывали цветущие клумбы, смотрелось среди высоких, тёмных домов маленькой грязной площади Гриммо, как цветок на помойке. Кто бы мог подумать, что приют для умалишённых может выглядеть так... мило?

Должно быть, эта больница действительно была... не совсем обычной. В любом случае, Берту, несмотря на её непрезентабельный вид, туда пропустили без единого звука. Всякого, видимо, насмотрелись.

Небольшая заминка возникла, лишь когда Берта поинтересовалась у медсестры номером палаты. Дело в том, что, как оказалось, за пять лет знакомства Берта не удосужилась выяснить фамилию своего друга. Но, слава Богу, "Энрике" — довольно редкое для британского уха имя, и недоразумение быстро уладилось.

...Палата на втором этаже оказалась маленькой, чистой и светлой. За окном важно покачивала золотисто-зелёными ветками старая липа.

Энрике был в палате один. Сидел на подоконнике. На звук открываемой двери порывисто обернулся. Только по этому движению Берта его и узнала.

Боже, почти год прошёл...

Сколько же ему теперь должно быть лет? "Что-то около восемнадцати", — соображала Берта, пока Энрике, спрыгнув с подоконника, медленно, как-то очень неуверенно подходил к ней.

"Узнает ли?"

И она с трудом его узнавала — только вот по этим осторожным, крадущимся шагам. Если память мозга оказалась повреждена магией, то оставалась ещё память тела.

Знать бы ещё, насколько сильно этот мозг повредили.

Энрике подошёл к Берте почти вплотную, положил руки ей на плечи, чуть сжав их, словно проверяя их материальность.

Это было очень больно, но Берта не шелохнулась. Она не знала, чего ждать от этого незнакомого мальчика — и вот это было куда больнее.

...Энрике действительно сильно изменился. Теперь они были почти одного роста, но если Берта выглядела уже совсем взрослой девушкой, то Энрике по-прежнему с виду оставался мальчишкой. В больнице его постригли совсем коротко, почти наголо, и лицо его приобрело теперь странную беззащитность, которой раньше не было. Как не было и этой болезненной бледности сквозь обычно смуглую кожу.

Но хуже всего были глаза.

Чёрные, они казались больше на этом похудевшем и побледневшем лице. И взгляд их был тяжёл.

Это молчаливое созерцание прекратилось так же внезапно, как и началось. Энрике резко выпустил Берту и, быстро отойдя от неё на несколько шагов, ничком упал на узкую больничную койку.

Узнал.

И сразу — сброшенный с плеча рюкзак, ладонь на вздрагивающей спине... Хриплый, еле слышный шёпот.

— Я не верю тебе... Уходи... Я тебе не верю...

У волков очень чуткие уши.

— Я не могу уйти. Ты же знаешь, что не могу...

Сбивающееся, прерывистое дыхание.

— Ты... Зачем ты меня мучаешь? Ты всегда приходишь... только ночью... почему теперь? Ты приходишь счастливая. Смеёшься. А потом исчезаешь. Всегда — исчезаешь...

Берта молча гладила его по дрожащим будто от ледяного ноябрьского ветра плечам. Отчего-то глазам было жарко. В голове билось: "Что же я натворила? Что же я?.."

— Не надо, — вот, будто и не было никакого Бальзама. Слова еле выговариваются. — Не надо, слышишь? Я здесь, я пришла, я живая — вот, чувствуешь? — он и в лучшие-то годы от неё никакой ласки не видел. — Я никуда больше не уйду. Теперь всё точно будет хорошо. Я... я вылечу тебя. Обязательно вылечу. Я теперь столько всего умею — вот посмотришь! И мы отсюда уедем — вот просто возьмём и уедем, как раньше, помнишь? Ты помнишь?..

Поднятые на Берту мрачные глаза ясно давали понять: он помнит. Всё — от первого до последнего дня. А ярче всего он помнит те почти десять месяцев, что провёл в этой больнице. Один.

"Что же я натворила?.."

— Уходи.

Вот этого она уже не могла выдержать. То, что жгло ей глаза и мешало говорить, вмиг прорвалось потоком горючих слёз, обжигающих щёки, будто соляная кислота. И сразу под коленями оказался облезлый, воняющий хлоркой линолеум — как несколько часов назад, в Мунго. Берта ткнулась усталым лбом в край жёсткой койки, горько оплакивая свою такую несуразную жизнь...

Сколько пройдено дорог, сколько пережито... а всё свелось к этой несчастной койке в лечебнице для умалишённых.

С Богом, милый мой!

Ты ведь возвращаешься домой,

Домой...

А мне — тоска-печаль моя

И суета вокзальная —

И что же тут поделаешь! —

Достанутся одной,

Одной...

Кингс-Кросс. Платформа номер... нет, не 9 3/4, а просто 18. Поезд отправляется... а не всё ли равно, куда?

Берта пристроилась у окошка. Решила не шиковать — среди толпы народа легче всего затеряться. Да и отвести глаза контролёру, буде он появится, тут гораздо легче. А напрягаться ей сейчас и вовсе ни к чему.

Берта откинулась на спинку жёсткой вагонной скамейки и прищурилась на бьющее в стекло солнце. Окошко пересекала косая трещина, и стекло на сколе сверкало, как бриллиант.

Беглый "осмотр" (единственное, на что она в своём теперешнем состоянии была способна, и лишившее её последних сил) показал, что Энрике сейчас лучше всего находиться там, где он находится. И Берта ему сейчас не помощница, это точно.

"А чего я ждала? Поди в Мунго идиоты работают!"

Один диагноз она могла ему поставить: полная безнадёга. Заряд магии, пущенный в мальчика, был слишком силён.

...Ею вдруг овладело странное равнодушие. Так бывает, когда жизнь отправляет тебя в нокаут. Забирает всё — а оставляет только усталость и тоску. А Берте, как приятное дополнение, досталась ещё и огромная вина перед Энрике. Не уберегла... Он её всегда берёг, а она — не уберегла вот.

И ничем тут уже не поможешь — она это чувствовала, хоть и продолжала надеяться. Не сейчас, а вот через месяц, может быть, она опять туда вернётся, отдохнувшая, набравшая магии, и вот тогда... Что конкретно будет тогда, Берта пока не думала, но ей очень хотелось верить, что всё будет непременно хорошо.

А пока — нужно было убраться куда-нибудь из Лондона. Всё равно, куда.

И всё стало теперь... почти не важно, в сущности. И друг, и тот, д р у г о й, с тёплыми глазами и ласковыми руками... с когтями и зубами, как ножи, острыми... Нет, она не будет вспоминать сейчас.

Знай — только знай! —

Что у каждой нашей встречи — острый край.

Мне сегодня снова глаз твоих тепло

Заслонит вагонное стекло...

За окошком поезда шумел вокзал. Сумки, чемоданы, люди... много людей. Кажется...

Только сейчас Берта поняла, как сильно изменилось её восприятие. Всё, происходящее на платформе, слилось вдруг в одну безразборчивую — да и безразличную — путаницу неярких цветовых пятен. Такую несущественную сейчас, что почти несуществующую.

Зато отчего-то до жути реальными, материально ощутимыми показались сверкающие на солнце алмазной пылью надписи, нацарапанные гвоздём по пыльному стеклу. Берта машинально прочла кособокие буквы: "Fuck you" и "Chelsy — forever". Её пробил нервный смех.

С Богом, милый мой!

Видно, так назначено судьбой,

Судьбой...

Как ленточка, что, кажется,

Вьётся, а не вяжется,

Она вовсю куражится,

Смеётся надо мной,

Надо мной...

Поезд тронулся. Медленно, тяжело дрогнули вагоны — раз, другой, третий...

Мимо проносились люди, вещи... Вот закончилась платформа, рядом зазмеились сверкающие рельсы, замелькали одинаковые серые столбы. Берта внезапно заметила, что за окном вдруг погасли все краски. Мир тоже стал серым и одинаковым.

"Волки — почти дальтоники. Так неужели же?.."

Но нет, всё обошлось. И уже через минуту трава снова стала зелёной, а небо — безоблачно-голубым.

Берта успокоенно прислонилась виском к окошку. Теперь ей только дорога осталась...

Поезд набирал скорость — всё быстрее... быстрее... Дальше... дальше... Вагон мягко покачивался.

"Чайку качает — никак спать не уложит — колыбель волны" — неторопливо проплыло в мыслях это японское трёхстишие. С каких это пор её внутренний голос обрёл черты Ремуса Люпина?..

"Человек живёт и привязывается невидимыми нитями к людям, которые его окружают. Наступает разлука, нити натягиваются и рвутся, как струны скрипки, издавая унылые звуки. И каждый раз, когда нити обрываются у сердца, человек испытывает самую острую боль".

Так оно и есть. Берта привыкла легко расставаться и легко забывать. Но вот сейчас непонятная тоска заползла в сердце и никак не хотела отпускать.

"Хогвартс... Профессор Снейп... Леди Лукреция... Увижу ли я вас когда-нибудь ещё?" Рем...

Горькое слово — разлука.

...Слишком быстро перестало хватать воздуха. И — вот она, первая ласточка! — в нос ударил резкий запах пива. Мерзость какая! Берта заоглядывалась по сторонам — откуда бы? Окружающая реальность снова стала тусклой и невнятной.

Далеко-далеко, в конце прохода между скамейками валялась сплющенная алюминиевая банка...

И вот оно, пошло, пошло волнами: курево, дешёвый одеколон, чей-то кожаный пиджак. Жвачка — кто-то прилепил под соседней скамейкой... Деньги... мятые магловские деньги в чьих-то потных ладонях.

Перед глазами заколыхалась мутная пелена...

Льётся... льётся, вот она, тёплая... липкая. Много её, сбегает ручейками с груди, по коленям, на пол... Так много её... и так просто. Прямо как пот.

Берта прерывисто вздохнула. Нет, это кажется, это всё кажется... Вот и та верёвочка белая за окном — она тоже кажется. Колышется, тянется... тянется.

...Нет, нет, вы не подумайте, ей не плохо, конечно, нет! Она вот только приляжет здесь на минуточку. И всё будет совсем хорошо.

С Богом, милый мой!

Вот и ты прощаешься со мной,

Со мной...

А мне осталась боль моя,

Подружка сердобольная, —

И что же тут поделаешь! —

Опять она со мной,

Со мной...

Уехали... Ох, и далеко, кажется, уехали! Конечная станция напоминала какой-то заброшенный полустанок. Вдалеке виднелась крохотная деревенька. Но Берта туда не пойдёт.

Сразу за полустанком, мягко шелестя, темнел лес.

Знай — только знай! —

Что у каждой нашей встречи — острый край.

Мне сегодня снова глаз твоих тепло

Заслонит вагонное стекло...

В лесной прохладе Берте сразу стало немного легче. Ясное дело, она в любом лесу чувствовала себя, как дома. Вот и сейчас Берта по-хозяйски ступала по ковру из сосновых иголок, даже не запинаясь о корни. Двигалась бесшумно — лес будто уже отравил её своим дыханием, уже изменил её. Движения стали мягче, более чуткими, осторожными. Не задеть, не повредить, не привлечь к себе ненужное внимание...

Впрочем, надолго всплеска эмоций от радости в о з в р а щ е н и я не хватило. Девушка, совершенно обессилев, опустилась на мягкий мох и закрыла глаза...

...Ей четыре года. Ранняя весна. Берта только-только выздоровела после тяжелой болезни. Ульрих в первый раз вынес её на солнышко — бережно, как хрупкий цветок. Берта сидела у него на руках, завёрнутая в старую тёплую куртку.

С неба лились солнечные лучи. Света было столько, что он просто не помещался в глазах.

Внезапно Ульрих замер, будто весь настроенный на одну волну.

"Что ты?" — Берта тогда говорила очень тихо, шёпотом.

"Земля..." — счастливо и потрясённо прозвучало в ответ.

Берта высунула из свёртка свою маленькую стриженую головку.

Далеко-далеко, у горизонта, за грядами изрядно просевших под мартовским солнцем сугробов виднелась узкая полоска тёплой влажной недавно оттаявшей земли...

Ульрих стоял неподвижно на высоком крыльце их дома и, верно, чувствовал себя первооткрывателем.

...Пройдёт время. То, что сейчас уже разливается в её крови, вскоре изменит её всю. Переплавит каждую косточку, расщепит каждую клетку — и соберёт снова, но уже не ту, что прежде. Иными станут чувства и восприятие. Время сотрёт с души и тела отпечатки памяти.

"И что же я буду тогда?"

Вдруг... что-то будто позвало её. Или нет, но анализировать сейчас она просто не могла. Повинуясь этому вкрадчивому и властному зову, Берта встала. И пошла — наугад, без тропинки.

Быстрее, быстрее, до самого оврага... она знала, что там будет овраг, чувствовала!

И — вниз, вниз, непременно. Трава под ногами сменилась песком, уши наполнил тихий неотступный плеск, в лёгкие втёк чистый речной запах...

Сброшен в сторону надоевший рюкзак, следом за ним — одежда. Бинт почти сорван — всё равно на нём живого места нет от натёкшей крови...

Студёная водичка крапивой осекла. Но это поначалу только. Потом Берта с наслаждением плавала, совсем забыв о времени. Вышла из воды, только когда совсем окоченела.

Сразу растянулась лицом вниз на тёплом песке. Заходящее солнце кошкой лизало спину, и жизнь показалась Берте не такой уж отвратительной.

Вдруг у неё над головой кто-то негромко присвистнул.