Чужая. Часть 1. Этот прекрасный мир (гет)

Но как ни тяни время, вечер всё равно наступит.

Сразу после ужина студентка Берта Лихт отправилась в кабинет профессора Люпина.

Она хорошо подготовилась. Приём пищи ей заменила очередная трубка. Предстоящая встреча уже не казалась такой ужасной — скорее, бессмысленной.

— Можно? — громко и развязно спросила Берта, не узнавая свой голос.

— Заходи, — настороженно произнёс Люпин, подняв голову от чьей-то письменной работы. Кажется, что-то подозревает. Ну, и чёрт бы с ним!

— Берта, — начал профессор, как только она села перед ним, — прежде всего, мне бы хотелось слегка прояснить ситуацию. Я знаю, тебе очень тяжело — столько нужно догнать, а ты старательная, пытаешься всё выучить. Так вот, я должен тебе сказать, что в Защите от Тёмных Искусств теоретические знания, разумеется, важны, но и вполовину не так важны, как практика. И даже практика — это не самое главное. Боевые заклинания можно выучить — сейчас очень много специальной литературы на этот счёт. Отработать технику выполнения таких чар — тоже не проблема, для этого в Школе есть все условия. А вот тот настрой, с которым ты начинаешь поединок, зависит только от тебя самой. Во время занятий на уровне младших курсов мы сражаемся не столько с противником, сколько с собственными страхами. Взять хотя бы боггарта, — профессор кивнул на ближайший шкаф. — Он практически не опасен, но, чтобы справиться с ним, надо сначала справиться со своими детскими страхами. Чего ты категорически не можешь сделать. Насколько я помню, твой боггарт обычно превращается в костёр?

Берта напряглась. Ага, костёр да ещё вонь того бензина, что выплеснули ей на платье...

— И у тебя никак не получается его потушить. Вот это-то меня и тревожит.

— Правда? — перебила Берта. — С чего бы это вдруг?

— А с того, что я давно за тобой наблюдаю, — начал раздражаться Люпин. — Ты, пожалуй, единственная моя студентка, у которой по Защите только отрицательные оценки. И, как я понимаю, дело вовсе не в твоей природной тупости. Может, ты мне всё-таки объяснишь, что с тобой происходит?

— Со мной всё в порядке, — быстро ответила Берта. А что ей было отвечать? "Со мной происходит моя грёбаная жизнь, профессор"?

— А вот мне так не кажется, — Люпин опять посмотрел на неё этим своим проклятущим всезнающим взглядом. — Ещё когда у нас были дуэли, ты стояла перед противником с таким отсутствующим выражением лица, будто тебя вообще здесь нет. По-моему, тебе было совсем наплевать, кто победит в вашей схватке. Я прав?

Берта начала заводиться.

— А если и так? — прищурилась девушка. — Я вообще не вижу смысла в том, чтобы насылать какие-то там заклятия. Маглы, например, этим никогда не занимаются.

Профессор Люпин усмехнулся.

— Они бы занимались, если б могли, уж поверь мне. Видишь ли, у волшебников, напротив, есть такая скверная привычка. И если ты во время реальной угрозы будешь так же равнодушно стоять, совершенно не сопротивляясь и думая, чёрт знает, о чём, я за твою жизнь не дам и ломаного кната.

— А она его и не стоит, — глухо и как-то в сторону проговорила Берта.

Люпин нахмурился.

— Что ты сказала? Тебе что, всё равно, убьют тебя или нет? Ты это брось, пожалуйста. Звучит банально, но жизнь — это бесценный дар. Нельзя так безразлично к ней относиться.

Берта холодно улыбнулась.

— Хорошо, сэр, я не буду.

— Вот и отлично! Что ж, давай начнём. Вон в том шкафу — боггарт. Готова?

— Готова.

— Аллохомора!

Дверца шкафа распахнулась. Берта внимательно смотрела в темноту, гадая, что сейчас оттуда появится. Она не была уверена, что после такой дозы её галлюцинация будет обычной.

Но не было вообще ничего.

И вдруг началось.

Внезапно в комнате стало холодно, очень холодно, как в самый трескучий январский мороз. А после — будто сквозняк пробежал по спине. Но нет, не сквозняк — порыв ледяного ветра растрепал Берте волосы и бросил в лицо горсть снежинок. Надвигалась буря. Голодным волком взвыла вьюга, жёсткий, колючий снег летел Берте навстречу, не давая дышать.

А Берта стояла в этой белой метели и, как загипнотизированная, смотрела на стремительный полёт снежинок. Девушка вся побелела, ресницы её покрылись инеем, но Берта уже ничего не замечала. Из её ослабевших пальцев выпала палочка, прямо в только что наметённый сугроб. А вслед за ней коленями в этот сугроб опустилась Берта.

И отчего-то стало темно...

— Ридикулус!

На языке вертелась ещё пара словечек, которых к заклинанию никак не приставишь. "Вот придурок!" — сердито подумал про себя Люпин. — "Нашёл, на что смотреть! Да надо было сразу прекратить это безобразие. Она и с обычным-то своим боггартом совладать не могла, а уж с таким..."

Появившаяся на мгновение искусственная полная луна растаяла желтоватыми клочками дыма после его заклинания. Берта лежала теперь не на белой снежной перине, а просто на каменном полу. Люпин подошёл и опустился рядом с ней на колени, приподнял девушку и легонько её встряхнул. Никакой реакции. Лицо Берты по-прежнему оставалось бледным какой-то нехорошей сероватой бледностью.

— Берта! Ну же, очнись!

"Нет, ну, надо же так испугаться!" Такое в его практике случилось впервые. Боггарт мог превратиться в самое неожиданное существо и сильно напугать ребёнка. До слёз, до крика, до паники, но никогда — до обморока. Просто дети не способны бояться чего-либо так сильно. Ведь каждый наш страх, в конечном счёте — страх смерти. Детям он неведом.

А с этой девочкой было неладно, он это сразу понял, едва увидел её. Школьная форма, причёска, как у первоклассницы (годов, этак, сороковых — прямой пробор, две косы, поднятые к вискам, уложенные кольцами и заколотые шпильками) — и совсем недетское выражение лица. Четырнадцать лет — и такие погасшие глаза. Неправильно это.

Он похлопал её по щекам. Результата нет.

...А ей казалось — она бежит, бежит, по колено увязая в глубоком снегу. В лицо дует ветер, дует так сильно, что воздух не нужно вдыхать, он сам входит в лёгкие, переполняя их. Берта задыхается, но всё равно бежит.

Ей четыре года. Она не знает, как оказалась в этом бескрайнем поле, среди сугробов. Знает только, что где-то далеко в снегу умирает мама, и надо звать на помощь. Но ни одного человека нет вокруг.

И вот, наконец, как спасение, чья-то дверь. Берта кидается на неё, колотит в неё кулачками, уже не чувствуя онемевших от холода рук.

Грубый голос окликает её из-за двери. Но девочка не может ответить — от ужаса и холода перехватило горло. Она только продолжает бессильно биться в тяжёлую деревянную дверь. Но та остаётся запертой.

И снова Берта бежит, но сил уже нет, и она спотыкается и падает каждые несколько шагов. Вот ещё одно чужое крыльцо. Девочка буквально вползает на него, ей не хватает сил даже постучаться, и она только скребётся.

И вдруг дверь открывается, на Берту веет теплом жилища, а в лицо ударяет яркий свет...

Кто-то сильно, почти со злостью ударил её по щеке. Берта открыла глаза.

— Профессор, мне больно, — еле слышно прошептала она.

Он её услышал.

— Слава великому Мерлину! Значит, живая. Вставай, героиня, — облегчённо и с улыбкой сказал Люпин. — Я уже собрался левитировать тебя в больничное крыло.

Не без помощи профессора Берта встала.

— Да, удивила же ты меня! Первый раз вижу такого странного боггарта.

Что-то вдруг стало не так. Что-то раздражало, беспокоило его с того момента, как Люпин к ней приблизился. Сначала тревога за девочку мешала ему сосредоточиться на этом ощущении.

Но теперь он понял, что это было. Запах. Оборотни обычно не курят и дыма не терпят. Для зверя запах курева — это люди, а значит — опасность.

Вот и сейчас Люпин ощутил эту странную тревогу, которую раньше всегда чувствовал, если кто-то из окружающих при нём закуривал. Нет, от Берты пахло не табаком, а чем-то другим, запах был настолько слабым, что обычному человеку и не учуять. Но Люпин чуял, и этот запах его очень беспокоил.

Он взял студентку за подбородок, повернул её лицо к свету и внимательно заглянул ей в глаза. Так оно и есть! Люпин хорошо помнил, что глаза у Берты светлые. А вот теперь они почернели от расширенных зрачков.

Он резко отпустил девушку и отвернулся.

— И зачем ты это делаешь? — устало спросил профессор Люпин.

— Что? — она ещё плохо соображала после обморока.

— Куришь эту гадость. Зачем?

Не дожидаясь ответа, он сделал какое-то странное движение палочкой у Берты над головой:

— Алконо Энервейт!

Этой узконаправленной разновидности заклинания Энервейт его научили, когда он работал в колонии для несовершеннолетних. Заклинание служило для избавления от воздействия большинства известных наркотических зелий — среди малолетних преступников было немало наркоманов.

Даже в самом бредовом сне Люпину не могло присниться, что придётся применять это заклинание в Хогвартсе...

Внезапный крик девушки отвлёк его от воспоминаний. Берта выглядела совершенно невменяемой. Она так побелела, будто снова собиралась потерять сознание, и вся дрожала. Взгляд её блуждал по комнате. Наконец, белыми от ярости глазами она уставилась на профессора.

— Вы... Какого чёрта?! Какое вам до меня дело?! Собрались мне читать лекцию о вреде наркотиков? Так вот поздно уже!

Люпин вздохнул. Обыкновенная подростковая истерика плюс раздражение от сломанного кайфа. Ничего необычного.

— Да пойми ты, глупая, — одним обмороком дело не кончится. Не знаю, что это была за дрянь, но последствия могут быть необратимыми.

— Да-а, — неожиданно спокойно и даже чуть улыбаясь протянула Берта. — Так её тоже называют.

— Чего? — не понял Люпин.

— Я насчёт "дряни", — светским тоном пояснила Берта.

— Да ты, оказывается, специалист! — невольно поддержал беседу Люпин, удивляясь про себя, как легко и быстро она прекратила истерику. Совсем нехарактерное для девушки её лет поведение! Может, всё же попробовать поговорить с ней? Выглядела она вполне разумно.

— Кстати, ты не думаешь, что именно это негативно сказывается на твоей магии? Эти твои глупейшие неудачи при работе с палочкой...

Он осёкся на полуслове, едва взглянул на Берту снова. Как будто в ней что-то грубо захлопнулось, выражение лица стало невыразимо хмурым и мрачным.

— К чёртовой матери мою магию, — сквозь зубы проговорила Берта, глядя в пол.

— Между прочим, ты сейчас вполне вменяема, и я имею полное право снять со Слизерина баллы за твоё сквернословие. Вряд ли твой декан обрадуется...

— И его — туда же... — тем же злым тоном перебила Берта.

— Снейпа? — опешил Люпин.

— Факультет.

Повисло молчание.

— И всё-таки, — опять начал профессор, — с наркотиками тебе придётся завязать. Вряд ли ты использовала зелье, не имеющее противоядия, и значит, сможешь справиться с зависимостью сама. Иначе мне придётся написать твоим родителям.

— Да? — безмерно удивилась Берта. — И куда же вы собрались писать? На тот свет?

Люпин смутился.

— Прости. Я не знал. Давно... это случилось?

Берта, казалось, растеряла весь свой, такой внезапный, боевой настрой.

— Больше десяти лет прошло. Отца я совсем не помню. А мама... Говорите, боггарт странный? — с горькой усмешкой сказала Берта. — Я ведь очень боюсь холода. Мама от холода умерла... Я это видела.

— Но как же так, Берта? Разве такое бывает?

Но она как будто его не слышала. С минуту Берта стояла, погрузившись в воспоминания. А потом заговорила. Медленно, глухо, будто говорить было трудно. По щекам её ползли слёзы — холодные, чужие. Она их даже не замечала.

Голос Берты тоже звучал, как не свой, будто это кто-то другой рассказывал сейчас профессору Люпину её историю. И плакал тоже кто-то другой.

Берта выложила ему всё, до донышка.

Как страшно умирала мама, и Берта пыталась попросить помощи, но ни одна дверь не открылась на её просьбу...

И про то, как жила у Фогелей, и про монастырь. И разъедающее душу одиночество. И про то, как впервые из-за неё погиб человек.

И как её выгнали из интерната, и как она не захотела возвращаться домой, потому что считала Фогелей предателями.

Как за два года объездила пол-Европы вместе с бродячим цирком.

И про работу в военном госпитале в Душанбе (её взяли санитаркой, но рук не хватало, так что часто приходилось выполнять обязанности медсестры — пригодились целительские способности).

И про то, как в первый раз сама убила человека. И как мстила тем, кто когда-то погубил её мать.

Как сбежала в Англию и жила на улице, пока не пришла в голову обокрасть богача Уотлинга. И как провернула это дело вместе с Энрике, её дружком, таким же беспризорником (и ещё два человека упокоились с миром от её руки).

Рассказала и о том, как была поймана за руку Хиллтоном и от страха приворожила его.

И как жила с ним, пока не надоело, и ушла, и через несколько дней её сцапало Министерство. Кто же знал, что этот идиот покончит с собой!

До чего же легко рассказывать такие вещи постороннему человеку!

Люпин не знал, что и сказать на всё это. Сейчас в его душе бушевала буря самых разных чувств — от нежности до отвращения, от жалости до злости.

Нежность и жалость — такие, от которых замирает сердце, предназначались самой Берте Лихт. Вот она стояла сейчас перед ним такая тоненькая, хрупкая, ссутулившаяся, будто под невыносимым бременем собственного проклятого прошлого. Ну, разве под силу ей, такой юной, справиться со всем тем, что на неё свалилось?

Отвращение предназначалось той жизни, которую она вела. Крови на её маленьких красивых руках, мужчинам, которые бесстыдно пользовались её таким хрупким детским телом.

Злость на эту проклятую судьбу, которая допускает, что эта девочка слишком рано осталась совсем одна в этом мире, где либо — ты, либо — тебя. А способы выживания в таком мире довольно далеки от понятий о морали и нравственности. Вообще-то он давно уже понял, что эти понятия никому ещё не помогли выжить где бы то ни было. Поэтому и злость его на подобное мироустройство была постоянной. Этот разговор лишь служил ещё одним подтверждением неправильности существующего миропорядка.

Но вскоре нежность и жалость пересилили в нём все остальные чувства. Берта Лихт стояла около его преподавательского стола, чуть опираясь на него, всё ещё очень бледная, так что резко выделялись глубокие тени, залёгшие под глазами.

Люпин несколько минут внимательно её разглядывал, а потом, ни о чём не думая, подошёл к ней близко-близко, и, не давая опомниться ни ей, ни себе, обнял девушку за плечи и поцеловал в губы.

Впрочем, нет, волки ведь не целуются. Они просто обнюхивают и пробуют на вкус.

И вкус, и запах Берты были идентичны — как боль. От её поцелуя оставался во рту лёгкий металлический привкус. Нечто, напоминающее послевкусие, которое оставляет за собой кровь. Но кровь — она сладкая, живая. Это Ремус Люпин хорошо знал по своим горячечным бредовым снам, посещавшим его накануне полнолуния. А её боль была холодной и мёртвой.

И так мучительно захотелось ему всё исправить, вытянуть из Берты эту горечь и боль, подарить ей хоть на несколько мгновений чуть-чуть радости, что он поцеловал её ещё и ещё раз. И со счастливым изумлением ощутил, что на его поцелуи отвечают — сначала осторожно, будто спрашивая разрешения касаются губами губ, а потом, видимо, осмелев, целуют уже в полную силу, жарко, глубоко, до головокружения, прижимаются губами к губам — и отчаянно, и благодарно. Берта прильнула к нему всем телом, и он почувствовал, как сомкнулось у него на затылке кольцо её гибких тонких рук, как Берта вся потянулась к нему, словно утопающий, хватающийся за соломинку.

Как ни странно, в этом их поцелуе вовсе не было страсти, любви, желания, — то есть всего того, чего принято ждать от поцелуев.

Ремус (да, теперь она не могла называть его иначе, хотя бы про себя) целовал её так, будто пытался этим поцелуем что-то ей сказать. И она поняла, что именно. Это было чем-то вроде знака поддержки ("Не бойся, я с тобой!"). И он был таким же естественным, как, например, подать руку споткнувшемуся спутнику.

...После того, как этот долгий ласковый поцелуй закончился, Берта ещё несколько минут стояла, прильнув к нему всем телом, уткнувшись лицом в его плечо. И долго-долго не могла разомкнуть сцепленных на его затылке рук. Очнулась она только когда почувствовала, как Люпин гладит её по руке, всё ещё живым арканом оплетающей его шею.

— Извините меня, профессор. Я забылась.

Он резко отпрянул от неё. Что за непостижимая девчонка! Он-то ожидал, что она залепит ему пощёчину и будет, между прочим, права. А она ещё извиняется!

— Наверное, мне сейчас лучше уйти? — тактично поинтересовалась Берта.

И он, мысленно проклиная себя за трусость, кивнул.

— Ну, что ж, в таком случае, прощайте.

Она повернулась и пошла. Прямая спина, плечи расправлены, головку держит высоко. Истинная слизеринка, чтоб ей...

— Берта! — вдруг окликнул Люпин.

— А, конечно, профессор, никто ни о чём не узнает. Только и вы тоже не особенно болтайте.

Когда дверь его кабинета закрылась за Бертой, Ремус Люпин и сам не понял, отчего ему вдруг сделалось так грустно...

Ремус Люпин не спал этой ночью. Снова и снова прокручивая в памяти события минувшего вечера, он сам себе удивлялся. Кто бы мог подумать, что он, профессор Хогвартса, как сумасшедший, целовался со своей ученицей! Если хорошенько припомнить, он ни с кем так не целовался с тех пор, как закончил школу.

Стоп, стоп, стоп! Но ведь в этот раз он не испытывал никакой влюблённости, ничего такого — только бесконечную жалость. И этот проклятый, не дающий покоя поцелуй вовсе не был свидетельством страсти, а являлся только знаком поддержки, участия. Ведь так?

Люпин уже очень давно, гораздо раньше многих своих сверстников определился насчёт собственной личной жизни. Разумеется, ни одна нормальная женщина не связала бы свою судьбу с оборотнем — об этом даже речи быть не могло. Поэтому Ремус, чтобы не иметь лишних проблем, раз навсегда запретил себе влюбляться.

Дамы его племени отличались специфической внешностью и крайне экстравагантными на взгляд юноши, выросшего среди людей, привычками. Короче говоря, даже сильное желание не могло заставить его прикоснуться к женщине-оборотню. Он их просто за людей не считал. Это было бы всё равно, что вступить в связь с животным.

Следуя из всего вышеперечисленного, его интимная жизнь складывалась по одному и тому же довольно унылому сценарию.

За несколько суток до полнолуния одновременно с неконтролируемой агрессией, под влиянием которой он мог не то, что избить, но и убить за чей-то неосторожный косой взгляд в свою сторону, им овладевала такая же неконтролируемая похоть. Эта проблема, в отличие от первой решалась просто. Он обычно трансгрессировал куда-нибудь, где его никто не знал, заходил в какой-нибудь дешёвый, чаще магловский, бар, опытным взглядом выхватывал из кучки нетрезвых посетителей какую-нибудь девицу, которой уже всё равно, с кем, за деньги или без... Он хорошо научился вычислять именно таких. Мерлин, чему только не выучишься, если ты — нищий вервольф...

Обычно ему никогда не отказывали. Что-что, а убеждать Люпин умел. Пара минут душевного разговора и этот пресловутый животный магнетизм делали своё дело — женщины таяли, и позволяли делать с собой, что угодно. Он и делал, ни в чём себе не отказывая. Сразу после презрительно думалось: днём любая из этих девиц побрезговала бы и подойти к нему, зная, что он оборотень, а сейчас... Алкоголь, несколько взглядов, пара улыбок — и вот она уже вся его, причём по доброй воле и бесплатно. Немного же им надо, на самом деле...

Отрезвление наступало на удивление быстро. Люпин привык действовать оперативно: бутылка Огненного Виски — для себя, Обливэйт — для неё. Это была единственная любезность, которую он мог ей оказать — не позволить вспомнить о минувшей ночи, о полученном унижении. Всё-таки волку не удавалось сожрать последние остатки его человеческого благородства. Вообще Люпин дорого бы дал за возможность стереть память и самому себе. Но понятие о том, что его потребности удовлетворены, должно было сохраняться, иначе пришлось бы начинать всё сначала.

Все эти связи не оставляли после себя ничего, о чём бы стоило вспоминать.

А всё дело-то было в том, что Люпину хотелось совершенно другого. Чтобы самому влюбиться до головокружения, и чтобы его любили, и чтобы женщина прикасалась к нему не в полугипнозе, а потому что ей действительно этого хочется.

И как ни смешно, последний пункт этим вечером выполнялся на все сто процентов. То, как эта девочка (Мерлин, да её даже девушкой не назовёшь!) вцепилась в него, будто он её единственное в этой жизни спасение, как отвечала на его поцелуи, отчего-то грело так, что он немного испугался этого чувства.

"Всё, хватит! Как тебе только такое в голову пришло!", — сердито подумал Люпин. Он — вервольф, она — маг. Он — учитель, она — ученица. Он — взрослый, она — ребёнок. Всё. Этим всё сказано.

И всё же — нет, с последним утверждением он не мог согласиться. После всего, что ей пришлось пройти, она уже давно не ребёнок, к сожалению.

И он отчётливо помнил одно желание, охватившее его минувшим вечером — желание защитить, уберечь, переложить на себя часть её горя.

И пусть нет и не может быть между ними никаких чувств, всё равно эта девочка ему не чужая. Всем здесь — чужая, а ему — нет. Он знает о ней всё, всю её коротенькую, но такую страшную, жизнь. Всю её поразительную, парадоксальную душу, в которой так гармонично уживалось и тёмное, и светлое — ну, вот как вам сочетание истовой веры в Бога и способности запросто, глазом не моргнув, убить человека? Кстати, интересно, знает ли о таких её талантах Дамблдор? Люпин тут же решил, что ничего ему не расскажет. Ну, вот теперь у них с Бертой общая тайна! Это тоже связывает.

Хорошо, что девочка всё правильно поняла. Но от этой её холодной рассудочности почему-то грустно.

А где-то на другом конце замка Хогвартс, в глубине подземелий факультета Слизерин, в одной из девичьих спален пятого курса за зелёным пологом крепко спала ничего не подозревающая Берта Лихт. Ей снился хороший сон.