Чужая. Часть 1. Этот прекрасный мир (гет)

А ты кидай свои слова в мою прорубь,

Ты кидай свои ножи в мои двери,

Свой горох кидай горстями в мои стены,

Свои зёрна — в заражённую почву.

На переломанных кустах — клочья флагов,

На перебитых фонарях — обрывки петель,

На обесцвеченных глазах — мутные стёкла,

На обмороженной земле — белые камни.

Кидай свой бисер перед вздёрнутым рылом,

Кидай пустые кошельки на дорогу,

Кидай монеты в полосатые кепки,

Свои песни — в распростёртую пропасть.

В моём углу — засохший хлеб и тараканы,

В моей дыре — цветные краски и голос,

В моей крови песок мешается с грязью,

А на матрасе — позапрошлые руки.

А за дверями роют ямы для деревьев,

Стреляют детки из рогатки по кошкам,

А кошки плачут и кричат во все горла,

Кошки падают в пустые колодцы.

(Янка Дягилева)

У Корнелиуса Фаджа голова шла кругом.

Только-только утихли вопли прессы по поводу жутких событий в Школе Чародейства и Волшебства Хогвартс (открытие Тайной Комнаты, нападения василиска... бр-р-р, мороз по коже, как представишь), и Министерству Магии можно, казалось бы, перевести дух, — так теперь сбежал из чародейской тюрьмы Азкабан злодей Сириус Блэк, и команды лучших авроров Министерства ищут его по всему миру, причём безрезультатно. И ведь не так страшен сам Сириус Блэк, как его авторитет среди бывших соратников Того-Кого-Нельзя-Называть. И среди них многие, да, очень многие ухитрились остаться на свободе... Главным кошмаром Фаджа отныне стал Блэк, принявший титул нового Тёмного Лорда, окружённый могущественными сторонниками. Вот тогда Фаджу точно придётся распрощаться со своим министерским креслом! Кому нужен министр, допустивший новую войну? Это и эльфу-домовику понятно!

...Теперь целый Отдел Магического Правопорядка только тем и занимается, что проверяет всех задержанных преступников на предмет связи с Блэком, — может, так удастся выйти и на него самого. Более того, пришлось связаться с полицией маглов, чтобы отслеживать все преступления и просто необычные случаи, самим маглам непонятные.

Там-то, в бумагах магловской полиции, и было обнаружено дело о странной смерти магла Чарльза Хиллтона. Вернее, сама по себе его смерть не казалась такой уж странной: он просто застрелился из этого... как же его... точно — пистолета. Но вот причина, так сказать, его побудившая...

После того, как была допрошена квартирная хозяйка мистера Хиллтона, миссис Марш, Фадж завертелся, как уж на сковородке.

По её словам, за несколько месяцев до смерти Хиллтон привёл в дом какую-то оборванку, еле говорившую по-английски. "Ей-богу, господин министр, я уж хотела полицию вызвать — до того неприглядная была девица. А уж ругалась — хоть святых вон выноси! Моя бы воля — в первый же день ночевать ей в кутузке. Да мистер Хиллтон упросил шум не поднимать. Добрая душа он был, мистер Хиллтон-то. А уж умный какой! Чего-чего только не знал, да... А тут на него словно помрачение нашло".

Этот господин действительно вёл себя странно: как будто был в эту оборванку влюблён, хотя раньше миссис Марш о ней и слыхом не слыхивала.

Дело пахло приворотом, причём очень мощным, раз человек после расставания с объектом "любви" не смог жить дальше. А вдруг это было намеренное воздействие на магла с целью лишить его жизни? Тогда выходит совсем другое дело, то бишь, другая статья.

Длительный стресс довольно скверно влияет на нервную систему, а у Фаджа с середины лета (когда сбежал этот мерзавец) не было ни одного спокойного дня. Даже ночью ему мерещились тёмные волшебники, а главное, их планы по захвату власти. Вдруг эта девица — сообщница Блэка и действует по его приказу? А вдруг (что ещё хуже!) она и сама — могущественная тёмная ведьма, и этот магл — только начало масштабной акции? Фадж прямо почувствовал, как опасно качается под ним его кресло.

..."Тёмная колдунья" отыскалась в Лондоне. Мало того, что девушка ничего не знала о Министерстве и магических законах, да и волшебную палочку первый раз увидела только в руках задержавшего её аврора, так она оказалась ещё и несовершеннолетней!

Н-да, вот так положеньице! Обычно в сложных случаях Фадж обращался за помощью к Дамблдору. Вот только что-то больно много за последнее время было случаев, которые Фаджу казались сложными, а Дамблдор решал проблемы, над которыми месяцами корпел Аврорат, едва ли не щелчком пальцев. Да и кстати, уж очень популярна была в своё время мысль именно Дамблдора назначить министром... Фаджа аж передёрнуло.

Но надо же что-то делать! Хорошо бы, конечно, сразу упечь девчонку в Азкабан, от греха подальше. С другой стороны, как же общественность? Решат, что дела совсем плохи, если детей начинают сажать в тюрьму...

Промучившись несколько часов, взвешивая все «быть» или «не быть», Фадж дописал письмо, запечатал и вывел на конверте: "Хогвартс. Альбусу Дамблдору."

...Берта Лихт сидела на полу маленькой тёмной камеры — одной из многих темниц Министерства Магии. Девушка провела здесь почти двое суток и уже знала, что это милое местечко на местном жаргоне называется Либерти. Весьма подходящее название для тюрьмы, не так ли?

Всё это время Берту допрашивали: накладывали какие-то непроизносимые заклятия, от которых мозг будто выворачивался наизнанку; заставляли пить какую-то гадость с тем же эффектом. Под конец Берте уже казалось, что она сходит с ума — так часто вызывали у неё в сознании одни и те же картины прошлого, так часто заставляли пересказывать одни и те же события. Несколько раз её ударили, якобы уличив во лжи. Берта потрогала лицо — здорово ныла скула. Наверное, синяк, но сейчас это уже не имело никакого значения, — девушке подробно объяснили, что её ждёт. Берта невесело усмехнулась. Дементоры Азкабана всё равно слепые, никто не увидит её такой...

Дверь камеры надсадно скрипнула, впуская непрошенного гостя. Неужели опять?.. Господи, ну, что ещё им нужно?! Она же рассказала им всё, всё до мельчайших подробностей, вплоть до того, как спала с Хиллтоном (эта часть повествования вызвала наиболее живой интерес). Почему бы уже не оставить её в покое, не отправить в Азкабан, на эшафот, к чёртовой матери?!

Тем временем вошедший замер, оглядываясь по сторонам. С первого взгляда Берта поняла, что этот высокий худой старик с длинной седой бородой явился сюда не для очередного допроса. Берта сразу почувствовала, что перед ней маг невероятной силы. По-видимому, ему было очень много лет, но исходившее от него могущество поражало.

Берта с удивлением рассматривала незнакомого чародея. Если честно, она не была уверена, что на самом деле его видит, что это не галлюцинация. После двух суток почти непрерывных допросов соображалось как-то не очень, к тому же Берта уже забыла, когда в последний раз ела. Словом, несколько раз ей уже слышались голоса. Дело могло дойти и до видений. Ну, вот скажите, пожалуйста, что мог такой важный посетитель делать в камере малолетней преступницы?

— Мисс Лихт? — спросило видение. Голос у него оказался глубоким, звучным, ни следа старческого дребезжания.

Она ошалело кивнула, во все глаза глядя на своего неожиданного гостя.

— Что вам нужно?

— Кое-что узнать о вас, — казалось, грубости он не заметил.

— Спросите у этих... авроров.

— Они вам не верят. И я их понимаю. Видите ли, время сейчас такое... А всё, что мне нужно, я узнаю лично от вас.

— Кто вы? Тоже из этих?

— Если вы имеете в виду представителей Аврората, то — нет. Я совершенно постороннее лицо.

— Тогда какого чёрта?! Меня допрашивали двое суток, целая толпа разных людей. Меня уже тошнит от этой дряни, которую они называют Веритасерумом. Неужели нельзя уже, наконец, признать меня виновной и отправить в этот ваш Азкабан?!

Незнакомец печально покачал головой.

— На вашем месте я бы туда не торопился. Я хочу вам помочь, мисс Лихт. И в моей власти это сделать. Мне нужно только удостовериться в том, что вы говорите правду. Покажите мне ваши воспоминания, мисс Лихт. Вам не повредит, если я взгляну на них.

— А, порнушки захотелось? — зло осведомилась Берта. Ей стало противно: таким особенным показался ей этот человек сначала — а оказался таким же, как те озабоченные уроды, что её допрашивали. Берта прекрасно знала, что если он применит магию, она не сможет сопротивляться. Так пусть хотя бы увидит, как они все ей отвратительны!

Но старый волшебник снова пропустил её вопрос мимо ушей.

— Вы, вероятно, хотите узнать, из чьих рук вам придётся принять помощь? Меня зовут Альбус Дамблдор. Кроме всего прочего, я являюсь директором Школы Чародейства и Волшебства Хогвартс. И, если я в вас не ошибся, вы в ближайшее время станете одной из учениц этой Школы. Мне нужно разобраться в вашем деле, мисс Лихт. А для этого придётся заглянуть в ваши воспоминания. Вы ничего не почувствуете. Только предупреждаю: не пытайтесь их скрыть, — вам это всё равно не удастся, а я причиню вам дополнительный дискомфорт.

Берта устало кивнула и закрыла глаза. Недавняя вспышка гнева совсем ослабила её. Стало совершенно безразлично, даже если этот человек увидит всё. У неё теперь даже стыда не осталось.

— Делайте, что хотите.

А дальше — туман, странное забытье, не то сон, не то бред.

— Легилименс! — прозвучало незнакомое слово, и перед глазами, словно кадры кинофильма, поплыли воспоминания...

...Вот она, проклиная всё на свете, уже битый час сидит в мокрых от дождя кустах напротив особняка Уотлингов. А в окне на первом этаже всё не гаснет свет... Наконец, окно погасло; кажется, можно выходить. Но нет! Берта едва успевает спрятаться, — к дому крадётся какой-то человек.

Похоже, его встречают; окно снова засветилось изнутри, на этот раз слабым пламенем свечи. Створка открывается. У окна стоит женщина. Человек лезет в окно. Теперь оно открыто, но задёрнуто шторой. Свет меркнет.

Пора! Согнувшись, Берта крадётся к особняку. Залезает в окно. Хочет идти вглубь дома, но — шаги. Прятаться некуда, но штора плотная и длинная — до самого пола, так что сразу не заметишь, что за ней кто-то есть.

Чёрт их побери совсем! Тихие голоса, — и вот люди опять здесь. Рядом, на стене висит кинжал. А это мысль... Сердце вдруг подпрыгнуло и заколотилось где-то в горле — и страшно, и сладко.

Женщина подходит. Сама виновата, глупая, не надо было так близко, не надо тебе меня видеть...

В окно выглянула. Это последнее, что ей пришлось сделать в жизни. Руки действуют молниеносно: одной ладонью запечатать рот; другой, крепко сжав кинжал, чиркнуть им по горлу женщины...

"Вот тебе, дрянь! Зажралась на всём готовом, не знаешь, чего тебе ещё хотеть. Дом на сорок комнат, деньжищ немеряно — за какие такие заслуги, а? Да ещё любовника приволокла, стоило мужу уехать... Так вот получай, хорошо бы ножом под рёбра с подвывертом, да нельзя — орать начнёшь".

Безумное, ликующее чувство, почти оргазм. Сразу ноги подкосились, и время будто застыло. Берта вынимает кинжал из раны, переваливает обмякшее тело через подоконник... А, между тем, тот, другой, ещё и в комнату войти не успел. И не надо, ой не надо было входить! Даже не крикнул, сердешный... Ну, туда ему и дорога!

Так, теперь путь свободен! Осмотреться... А, вот она, шкатулка! В шкатулке найдётся, чем поживиться. Берта быстро сует её за пазуху, взбирается на подоконник, прыгает на землю.

— Стойте, мисс! — чьи-то крепкие руки хватают её, и она чувствует — не вырваться. Вот только страха отчего-то нет. Словно небывалая сила переполняет её. И она смотрит на держащего её незнакомца так, будто хочет проникнуть взглядом до самого дна его души. И тут что-то происходит: разжимаются руки, и тот же голос, только гораздо тише и совсем другим тоном произносит:

— Пойдём скорее, тебя могут увидеть...

— Достаточно.

Берта вернулась в действительность так же быстро, как и выпала из неё.

— Мне всё ясно. Суда не будет. Вас выпустят, я думаю, уже сегодня.

Чародей было повернулся, чтобы уйти, но Берта окликнула его.

— Теперь я перед вами в долгу.

— О-о, моя юная леди, не дай Мерлин, чтобы у вас когда-нибудь появилась возможность со мной расплатиться.

Дверь за старым волшебником захлопнулась.

Альбус Дамблдор шёл по коридору Министерской тюрьмы, довольно ухмыляясь в усы. Пусть, пусть некоторые считают, что он уже стар и потерял хватку! Он ещё повоюет, повоюет не хуже, чем тринадцать лет назад. И непоследним козырем в этой войне, может быть, станет для него эта девочка...

Да, конечно, многие объявили бы его сумасшедшим, узнав, что он собирается взять в Хогвартс малолетнюю преступницу, убившую на его глазах (если можно так выразиться) двух человек. И это только один эпизод! Судя по тому, как она ловко владеет холодным оружием, у неё имеется в этом деле определённый опыт...

Дамблдор был одним из немногих, кто понимал, что может означать побег Блэка из Азкабана. Возвращение Тёмного Лорда, новая война, новые смерти... Нужно было положить этому конец. Несомненно, в руках Дамблдора уже было оружие против самого Тёмного Лорда — Мальчик-Который-Выжил, знаменитый Гарри Поттер. Но это оружие надо приберечь для финальной схватки. Мальчик должен подрасти: тринадцать лет всё же очень юный возраст. Да и Волдеморт всё-таки не воскрес пока.

Зато живы и полны сил его соратники — Пожиратели Смерти, и многие из них не менее ужасны, чем их предводитель. А Орден Феникса, созданный Дамблдором ещё в первую войну, никогда не отличался многочисленностью.

В такой ситуации необходимо быть предусмотрительным. Пока ничто не предвещало особой беды. Блэка всё не могут найти, но, кроме этого, вреда от него никакого. В рядах бывших Пожирателей Смерти, а ныне — добропорядочных граждан волшебного сообщества (то есть, тех, которые ухитрились избежать Азкабана) никаких волнений не наблюдается. В общем, "над всей Испанией безоблачное небо, никаких новостей". Помнится, эта фраза положила начало страшнейшим событиям за последние сто лет...

Словом, нужно набирать новую армию — и набирать загодя, покуда время терпит. Нужно готовить бойцов уже из детей, поскольку из незрелой души гораздо легче вылепить всё, что тебе нужно. А искусством подобной лепки Дамблдор владел в совершенстве.

В свете таких планов Альбуса Дамблдора Берта Лихт была настоящей находкой. Сирота неизвестного происхождения, не испорченная родительским воспитанием, всю жизнь прожившая среди маглов, не имея понятия о жизни в волшебном мире. Такой девочке можно привить любые правила жизни, вложить в её голову любую идеологию.

Но не это главное. Главное Дамблдор увидел в её воспоминании. Наложить на человека такой мощный приворот так быстро и качественно, без всяких заклинаний и зелий могла только очень талантливая колдунья. Конечно, способности к беспалочковой магии есть почти у каждого волшебника, но, чтобы овладеть ею в полной мере, нужны годы и годы тренировок!

Нет, такое сокровище ни в коем случае нельзя упускать! Этот алмаз нужно взять в Хогвартс, развить и огранить её способности, сделать из неё настоящего боевого мага, как собака, преданного Дамблдору, и принять молодую волшебницу в Орден.

А то, что она убийца... Ну, если отбросить всё лишнее, разве не за тем он собирается взять её в Орден, чтобы она убивала? Цель оправдывает средства. А его цель — уничтожить Волдеморта и его армию тёмных магов. Ради такой цели можно было принять в Орден оборотня Ремуса Люпина, которого не пустили бы и на порог ни в один приличный дом. Стоило простить бывшего Пожирателя Смерти Северуса Снейпа и даже дать ему место учителя в Хогвартсе, чтобы сделать из него прекрасного двойного агента, которому доверял сам Волдеморт.

Поэтому Берту Лихт он тоже примет. Если честно, Дамблдора восхитили её удивительное хладнокровие и ловкость, с которой она уничтожала себе подобных. Ни истерик, ни слёз, ни раздумий до, ни мук совести после. А ведь девочке всего четырнадцать лет!

Единственное, что тревожило, — это её отношение к убийству. Дамблдор ясно видел, что сам процесс доставлял ей удовольствие. Вот это было нехорошо. Не в Пожиратели Смерти он готовил её, а в светлые воины-маги.

Ну, что же, кнат цена была бы ему, Альбусу Дамблдору, как директору школы, если бы он не мог убедить во всём, что ему было нужно, любого ученика. Да, собственно, и любого человека.

Второго сентября 1993 года профессор Северус Снейп сидел в своём кабинете и невидящим взглядом смотрел на тоненькую папочку, лежащую перед ним на столе. Личное дело новой ученицы. Судя по всему, к Снейпу на факультет попала незаурядная особа с очень туманной биографией — сведения о ней едва ли заняли листок магловской бумаги.

Снейп вздохнул. Нельзя сказать, что он был так уж недоволен. Вчера, когда Распределяющая Шляпа отправила необычную новенькую в Слизерин, профессор Зельеварения ясно увидел, как директор переменился в лице. Наверняка желал видеть свою протеже в Гриффиндоре. Выходит, большие надежды возлагал Дамблдор на девчонку. Снейп досадливо поморщился: вспомнился тут ему один гриффиндорец... Вдобавок ко всему, после вчерашнего немилосердно болела голова. Видимо, подобные возлияния ему уже не по зубам. Года не те... И зелье для таких случаев, как назло, кончилось!

Но, несмотря на досаду, раздражение и похмелье, декан Слизерина оставался деканом Слизерина. Новый учебный год уже начался, и сейчас Снейпу предстояла личная встреча с новой ученицей. И что-то ему подсказывало, что после этой встречи головной боли у него только прибавится...

Что ж, по крайней мере, нужно было хотя бы просмотреть её личное дело. Кто предупреждён, тот, как известно, вооружён. Снейп открыл папку.

С живой фотографии на него прямо, в упор смотрела хмурая темноволосая девушка. Какое бесцветное, невыразительное лицо!.. По нему так же трудно было составить какое-либо впечатление о его обладательнице, как и по скудным сведениям о ней, следующим за фотографией.

"Имя: Роберта

Фамилия: Лихт

Дата рождения: третье ноября 1978 года".

Что за чёрт! Снейп перевёл взгляд на фотографию. Да этой девице на вид лет двадцать, если не больше! А по датам выходит, что ей ещё и пятнадцати не исполнилось. "Обманывает?" — сразу заговорил в Снейпе шпион. Или... Ему всякое пришлось повидать в жизни. В том числе, и разом повзрослевших детей.

"Место жительства: — "

Ну, вот только бездомных ему на факультете и не хватало!

"Место рождения: город Мюнхен, Германия".

Ого! Как это они в Дурмстранге так облажались? Даже странно.

"Сведения о родителях.

Отец: Джозеф Катэр (1943 — 1982). Маг. Место рождения: город Лион, Франция. Руководил движением сопротивления власти Пожирателей Смерти в Германии. В 1982 году пропал без вести. Предположительно, убит".

Да, та война докатилась и до Европы. В 1981 году Мальчик-Который-Выжил остановил Тёмного Лорда в Англии. Но в Испании, Германии, Италии, где его идеи получили особенно горячий отклик в сердцах чистокровных волшебников, всё оставалось по-прежнему. Пожиратели приходили к власти и устанавливали режим жестокого террора. И лишь немногие безумцы осмеливались противостоять им. Но благодаря этим сумасшедшим Европа и выжила... Выходит, среди них был и отец Роберты.

"Мать: Раймонда Катэр (урождённая фон Лихт) (1959 — 1982). Магла. Место рождения: город Мюнхен, Германия. Принадлежала к аристократическому магловскому роду, имела титул — "баронесса". В 1978 году, выйдя замуж, порвала все прежние связи с семьёй. Когда в ноябре 1982 года пропал её муж, спешно уехала из Мюнхена вместе с дочерью. В декабре того же года её нашли мёртвой в поле близ деревни Грюнвальд, окрестность города Любек. Причина смерти — обморожение".

На этом пункте у Снейпа возникло столько вопросов, что он даже о больной голове забыл.

Во-первых, странной выглядела сама эта пара. Благородная аристократка и... кто? О мистере Катэре так мало известно. Даже неясно, чистокровный ли он волшебник? Был. Что-то непохоже — уж больно рьяно боролся за права грязнокровок.

Но, так или иначе, маглам-то всё равно. Для них представитель древнейшей династии волшебников ничем не отличается от банального сумасшедшего. И то, что бедная Раймонда фон Лихт после свадьбы перестала общаться с родными, как раз не удивляло. Снейпу живо вспомнилась (если вообще когда-либо забывалась) его лучшая и единственная подруга, Лили Эванс, и её скоропалительный брак с Поттером. От неё ведь тоже отказались родные. Но Лили была волшебницей. А чего стоило магле бросить привычный мир и уйти в неизвестность?

"Сильно же она его любила", — подумал Снейп.

Джозеф Катэр, ненадёжный человек, перекати-поле (от Лиона до Мюнхена не рукой подать, да и кто знает, где ещё его носило до того), задумавший устроить революцию в отдельно взятой стране и почти её осуществивший. Что могло его связывать с "девушкой из хорошей семьи", маглой, на шестнадцать лет его моложе? Приворожил он её, что ли?

И вообще, знала ли она, что её муж — волшебник? Наверняка знала и, более того, всё знала о его делах. Иначе бы так скоро не сориентировалась, когда он исчез. Ведь что бы делала в подобном случае ничего не подозревающая магла? Искала бы, ждала, писала бы заявление в полицию... А тут всё произошло коротко и стремительно, как удар сабли — спешные сборы, отъезд... Так поступают, спасая то, что ещё можно спасти. Свою дочь, маленькую колдунью, Раймонда Катэр спасла. А вот сама...

Здесь история выходила уж совсем тёмная. Какое-то поле, какая-то деревня... Замёрзнуть насмерть при мягкой немецкой зиме, поблизости от людей? Это просто в голове не укладывается...

"После смерти матери Берта Лихт была взята на воспитание магом Иоганом Фогелем. В 1985 году была передана им в магловскую школу-интернат при монастыре Святой Бригитты в городе Мюнхене".

Чушь какая-то! Этот Фогель что, не понял, что три года воспитывал у себя в доме волшебницу? Да не может быть! Это даже до маглов доходит... Что тогда? Девчонка оказалась такой зловредной, что опекун просто решил сбагрить её куда подальше? Да только что-то уж очень странное совпадение...

"В 1989 году Берта Лихт была отчислена из интерната".

Интересно, за что?

"В 1993 году приехала в Англию".

Замечательно! И где же, позвольте спросить, её носило четыре года до того? У опекуна жила? Да, а потом он с дорогой душой отпустил четырнадцатилетнюю девчонку одну в чужую страну? Или сама сбежала? Н-да, задали вы мне задачку, Альбус. Вам ведь наверняка известно куда больше, чем вы изволили начертать на этой глупой бумажонке... От непонимания голова разболелась уж вовсе невыносимо.

Лёгкий стук в дверь показался поистине ужасным испытанием.

— Войдите! — да, давно ему так тошно не было.

— Здравствуйте.

Вот теперь он получил возможность воочию лицезреть Берту Лихт в своём кабинете.

Высокая для своих лет, в физическом развитии она сильно уступала сверстницам. Что неудивительно — Снейп намётанным глазом сразу определил в ней ребёнка, долгое время предоставленного самому себе. Нет, Берта Лихт была прилично одета (чёрная школьная мантия с серебряно-зелёной нашивкой факультета Слизерин), аккуратно причёсана, и лицо её было чисто умыто. Но сероватая бледность этого самого лица, худоба его обладательницы и коричневатые тени под её очень светлыми глазами красноречиво говорили о постоянных ночёвках, где придётся, и питании тем, что Бог пошлёт...

— Садитесь, — закончив изучение внешнего вида ученицы, Снейп устало указал ей на стул. — Как мне поведал наш директор, вы не только превосходите по возрасту первый курс Хогвартса, вы ещё и обладаете некими магическими знаниями. Что и по каким предметам вы знаете? — резко спросил Снейп, заметив, что девица без малейшего смущения и с большим любопытством его разглядывает.

— Я умею варить зелья... — неторопливо начала Берта. Кстати, по-английски она говорила вполне сносно, но поскольку язык ей был абсолютно чужой, а времени изучить его — мало, она старательно копировала чей-то ирландский выговор. В другой ситуации это Снейпа позабавило бы, но сейчас это только затрудняло понимание, и он злился.

— Акцио, котёл!

Из ближайшего шкафа вылетел стандартный учебный котёл и приземлился в углу, на треножник.

— Приготовьте мне зелье от головной боли.

Ох, как нехорошо выскочило это "мне"! Девчонка, кажется, сообразила, как он провёл вчерашний вечер. Во всяком случае, глаза её чуть сузились, уголки губ насмешливо дрогнули — вот сейчас улыбнётся. Но сдержалась. Немного нахмурившись, серьёзно спросила:

— У вас голова болит? Так я вам и без зелья помогу.

Она встала, обошла профессорский стол и остановилась за спинкой кресла, в котором сидел Снейп.

— Со мной всё в порядке, — беспокойно заоглядывался Снейп. За долгие годы работы шпионом он привык бояться удара в спину.

— Не вертитесь, — спокойно предупредила Берта. — Я же чувствую, что не в порядке.

Снейп хотел что-то сказать насчёт нахальных невоспитанных грязнокровок, распоряжающихся в его кабинете, как у себя дома, но последовавшее за этими словами прикосновение к его голове напрочь лишило главу Слизерина дара речи.

Во-первых, к нему очень давно никто не прикасался т а к. Во-вторых... что уж Берта там делала — ей виднее, но это помогало, и здорово! Боль просто растаяла под её ласковыми пальцами, будто и не было её.

— Что это за заклинание? — стараясь казаться равнодушным, спросил Снейп.

— Я не знаю никаких заклинаний, — чуть удивлённо прозвучал ответ. — Я просто так боль снимаю. А если болезнь тяжёлая или там — рана, то заговариваю.

Да-а, это уже становилось интересным. Если бы ещё не это её бесящее спокойствие... Стоит тут, как ни в чём не бывало, будто гладить по голове собственного декана для неё — самое обычное дело. Хотел Снейп рассердиться... и не смог. Слишком хорошо ему стало от её рук, будто сил прибавилось, будто живой водой умылся...

— Ну, чем ещё вы меня удивите? — вопрос прозвучал почти весело.

За час беседы профессор Снейп смог составить себе полное впечатление о знаниях Берты.

Волшебной палочкой она не умела пользоваться вовсе и не знала ни одного заклинания. Зато помнила наизусть какие-то странные напевные тексты на непонятных языках — Берта называла их заговорами. Одними из них можно было лечить разные болезни, другими напротив — напускать порчу, не мгновенную, но действенную. Существовали ещё и любовные заговоры. Обо всём этом Берта прочитала профессору целую лекцию, которую он, впрочем, с интересом выслушал — эта область магии была ему совершенно неизвестна.

О Трансфигурации Берта Лихт слышала впервые... что не мешало ей быть талантливым анимагом. У неё была не одна, а целых четыре анимагических формы, которые она тут же продемонстрировала профессору. Маленький домовой паук, серая ворона с чёрной головой и крыльями, тощая серая кошка с круглыми жёлтыми глазами, крупная красивая волчица — опять-таки желтоглазая... Снейп был потрясён.

— Лихт, где вы этому научились? Чтобы стать анимагом, нужно в совершенстве знать Трансфигурацию. Вы же не можете даже спичку превратить в иголку!

— Меня научил Ульрих.

— Кто?

— Мой брат. Названый, — объяснила Берта. — Когда мама умерла, меня взял к себе Иоган. Ульрих — его сын. Они волшебники, и многому меня научили. Но я была ещё очень маленькой и почти всё забыла. Теперь вот начинаю вспоминать...

— Лихт, а почему вас в семь лет отправили к маглам, если знали, что вы волшебница?

— У мамы нашли письмо, в котором было написано, что, если с ней что-нибудь случится, меня нужно отправить в Мюнхен, в школу при монастыре Святой Бригитты.

— Зачем же вообще было уезжать из Мюнхена?

Берта пожала плечами.

— Профессор Дамблдор сказал, что моего отца убили тёмные волшебники, — та-ак, значит, "профессор Дамблдор" уже начал промывать ребёнку мозги. Ещё неизвестно, куда одиннадцать лет назад сгинул её отец (может, тёмная магия тут и ни при чём вовсе), а туда же — война, заговоры, бей тёмных, мсти за отца... А во что ты превратишься после этой мясорубки, никого не волнует.

— Наверное, она хотела спастись... — продолжила Берта.

Слизеринцы во всём ищут выгоду для себя. И их основная ошибка в том, что они считают, что так поступают все.

Но Снейпу другое не давало покоя.

— А вас после своей смерти вернуть в Мюнхен им на растерзание?

— Это был крайний случай. У меня ведь больше нет родственников.

— А Фогель, у которого вы жили? Он что, не знал о войне?

— Знал. Но обо мне не знал ничего, поэтому действовал точно по маминой инструкции.

— Так что же, ваша матушка совсем умом тронулась?! Ребёнка-мага отдать чужим маглам без всякой защиты! Да вас бы убили — никто бы и не заметил! — Снейп вдруг слетел с катушек.

— Школа находилась в монастыре. Ни один тёмный волшебник туда бы не сунулся, — и такая святая убеждённость была в её голосе, что Снейп изменил свою точку зрения на сто восемьдесят градусов.

— Тогда какого чёрта Фогель ждал три года?

Берта улыбнулась.

— В школу берут только с семи лет.

Действительно, всё просто. И нечего было так кипятиться.

— Давайте продолжим...

Что касается Зельеварения, то Снейп с изумлением понял, что студентку Лихт ему совершенно нечему учить. Более того, их дискуссия по поводу применения полыни в приворотных зельях грозила затянуться надолго.

Но, что самое удивительное, сколь глубоки были познания Берты в одних областях магии, столь невежественна она была в других. Например, навести лёгкую порчу на профессора она ещё смогла — без палочки, только с помощью длинного заговора. А вот отразить её было для Берты невыполнимой задачей... Да что там! Простейший Люмос ей давался только с третьей попытки! Снейп сердился.

— Лихт, вы что, совсем не умеете работать с палочкой?!

— А у кого мне было учиться? У маглов? — высокомерно поинтересовалась она.

— Но вы же общались и с магами!

— Иоган и Ульрих всё делали сами. Видите ли, ваши палочки им были не по карману.

— Лихт, вы говорите ерунду! Волшебник не может колдовать без палочки!

— Правда?

Повисла пауза.

Снейп вздохнул.

— Что ж... Я думаю, достаточно. Формально вы зачислены на пятый курс, но посещать занятия будете и с другими курсами — вам нужно наверстать упущенное. Историю Магии, Трансфигурацию, Заклинания, Защиту от Тёмных Искусств вы будете посещать с первым курсом. Уход за магическими существами, Нумерологию и Астрономию — с третьим. Травологию, как и положено, с пятым. А что касается Зельеварения... Что вы скажете, если я предложу вам должность моей лаборантки? Её имеют право занимать студенты-старшекурсники, но последние лет десять она пустует.

Берта снова улыбнулась.

— Я с удовольствием буду вам помогать, профессор.

— Да, и плюс дополнительные занятия, — вспомнил Снейп. — Директор уже договорился с учителями по поводу вас.

— Я поняла.

— Если дело пойдёт хорошо, то уже в этом учебном году вы сможете сдать СОВ. Ну, вот, собственно, вы свободны.

— До свидания, сэр.

Расстались они почти по-дружески.

Первое впечатление (которое, как известно, самое сильное) о Хогвартсе было — шок. Нет, конечно, Берте и раньше приходилось использовать магию, но она никогда не делала этого в быту — просто потому что всегда считала себя обычной маглой с некоторыми, скажем так, необычными способностями, которые иногда могут здорово выручить. Отвлечь незадачливого джентльмена, когда руками обшариваешь его карманы, — только не часто, иначе пропадает спортивный азарт... Отвести глаза патрулю, гоняющему городских бродяг с насиженных мест... Заговорить сломанную в полицейском участке руку товарища, которому меньше повезло, чем тебе... Вот, собственно, для чего нужна магия.

Берта никогда не пыталась заработать своими способностями. Это было бы нечестно. Она лишь позволяла магии делать собственную жизнь более сносной.

И тем более диким казалось ей использовать магию, чтобы, например, достать книгу с полки. А так в Хогвартсе делали все. И Берту это бесило. Неужели они, эти премудрые волшебники, не понимают всей ценности своего дара, если так глупо его расходуют?

Ну, вот, правда, если волшебников действительно так много, если магия — это не исключение, а один из вариантов правила, разве нельзя с её помощью сделать что-то для тех, кто этой самой магии лишён? Но нет, эти высокомерные мудрецы не нашли ничего лучшего, чем отгородиться от всего мира в старинных замках и учить своих бедных детей прятаться от этого мира всю жизнь. Уже за это Берта начала этот волшебников тихо ненавидеть.

И не только за это.

Несмотря на то, что Берта почти ничему не училась, она отнюдь не была глупа. По крайней мере, ума ей всегда хватало на то, чтобы разделить «плюсы» и «минусы» в любой ситуации.

К несомненным "плюсам" пребывания в Хогвартсе относилось, разумеется, то, что теперь Берта имела возможность спать на нормальной кровати с чистым бельём (все мы не лишены любви к комфорту), есть три раза в день (голод — он, как всем известно, не тётка) и, конечно, учиться магии. В первые недели Берту это удовлетворяло вполне.

Но едва оглядевшись по сторонам, она поняла, что "минусы" если не перевешивают "плюсы", то уравновешивают — точно.

Потому как к спокойному сну в одной из тихих спален подземелья прилагались четыре соседки по этой самой спальне: все — истинные слизеринки, одна гаже другой.

Другим "плюсом" могло бы стать то, что Берта больше не ходила оборванкой — школьная мантия смотрелась очень даже прилично. Если бы не отвратительная нашивка серебряно-зелёных тонов — символ факультета Слизерин.

Ибо Берта училась в Слизерине, — и почти сразу стало ясно, что ничего хорошего в этом нет.

На Слизерин часто косо смотрели со всех трёх факультетов. Шипели вслед. Передразнивали. Как-то Берта — вежливо, на первый-то раз, — поинтересовалась у одного рыжего гриффиндорца, чем так уж плох Слизерин. Если опустить все нецензурные выражения (что существенно обеднит красочный и развёрнутый ответ этого достойного юноши), вся суть заключалась в том, что когда-то, чёрт знает, в каком лохматом году этот факультет закончил темнейший волшебник всех времён — Волдеморт, а также целая толпа его сторонников. "Тоже мне факультет злых волшебников!" — подумала тогда Берта и послала в спину рыжему одно несложное проклятье (дни, проведённые в библиотеке, даром не прошли), от которого появлялись и долго не заживали на самых неожиданных местах ярко-зелёные волдыри. Кстати, именно в тот раз, впервые за несколько недель Берте подчинилась волшебная палочка. Удивительно, не правда ли?

Если отношения вне факультета ограничивались подобными стычками, то отношения в самом Слизерине не складывались категорически. Ясное дело, кто же на этом паскудном факультете станет общаться с нищей бездомной даже-не-англичанкой, которая к тому же наполовину магла?

Однажды вечером, сидя в лаборатории у Снейпа над очередным зельем, Берта, совсем одуревшая от отсутствия человеческого общения, спросила, не облажалась ли Шляпа со Слизерином? Но тот, загадочно сверкнув своими жутковатыми глазами-без-зрачков (по выражению одной пуффендуйки), ответил, что такое невозможно, и посоветовал усерднее толочь в ступке лапки скарабея.

Надо сказать, что личность Снейпа работала не на пользу репутации Слизерина. Берта иногда присутствовала на уроках Зельеварения — если Снейпу нужен был ассистент. В первый раз, увидев, как он орёт на бледную от ужаса первокурсницу, Берта обалдела. Потом-то девушка привыкла, что её всегда холодный, сдержанный декан при виде детей превращается в инквизитора с явными садистскими наклонностями. Иногда ей просто хотелось взять его за шиворот, хорошенько встряхнуть и сказать: "Да что ж ты творишь, придурок?"

Но совет Снейпа насчёт лапок скарабея Берта приняла близко к сердцу. Только несколько иносказательно. Есть компания, нет компании — учиться всё равно надо. Она и училась.

Лекции профессора Бинса вполне стоили того, чтобы их прогуливать. А вот Нумерология, схожая с магловской математикой, очень нравилась Берте — это была, скорее, не магия действия, а магия разума.

Травология была знакома ей, как азбука — первокурснику. Зато Минерва Макгонагалл впадала в ступор от бесталанности студентки Лихт.

Берта думала, что профессор Флитвик — очень добрый человек, раз не запретил ей посещать свои уроки после того, как она на занятии (после двух месяцев дополнительных) так и не смогла выполнить заклинание Левитации. Над ней смеялись даже первокурсники! Но не это было страшно — что для неё, прошедшей (пешком, на своих двоих) страшную магловскую войну, какой-то детский смех? Идти по разбитой снарядами дороге, зная, что кругом, может быть — душманы с автоматами, в тебя целятся, и хрен их разберёт, почему не стреляют... Знать всё это, и всё равно идти, делая вид, что не замечаешь, как сверкнёт порой на жарком азиатском солнце чёрное стальное дуло автомата...

Не смех чужой её так мучил, а чувство собственной беспомощности.

Волшебная палочка отказывалась повиноваться Берте. А без палочки в этом мире было не выжить. Средства и методы выживания в любой ситуации Берта осваивала в кратчайшие сроки — потому, наверное, и дожила до пятнадцати лет.

А этот грёбаный мир Берте не поддавался, и сделать с этим было ничего нельзя. Он отторгал её — дикое, почти физическое чувство отторжения. Тут были свои законы, своя правда, своя реальность. И в этой реальности для Берты Лихт не было места.

Сводило с ума чувство собственной чужеродности. Ощущение новизны притупилось, интерес к новой жизни пропал. Зато стала приходить тоска... Часто по ночам Берта просыпалась от ощущения серой липкой пустоты где-то в груди. Сердце сдавливало отчаянием: "Я здесь никому, никому не нужна!"

Давили каменные стены замка Хогвартс. Да ещё и стада дементоров, пасущиеся вокруг Школы по случаю побега Сириуса Блэка, не добавляли оптимизма и жизнерадостности.

Почему-то Берте вспоминался её первый год обучения в магловском интернате. Там она тоже чувствовала себя чужой. Тогда к ней впервые пришла эта лишающая разума тоска. И тоже хотелось бежать от неё. Но в то время побег имел определённую цель: в Грюнвальд, к Иогану, к Ульриху, д о м о й. А теперь бежать ей некуда. Всё, прибежала уже, конечная станция — Азкабан, куда Берту и упрячут, стоит ей сделать хоть шаг за порог этой проклятой Школы. Берта не была наивной, она прекрасно понимала, что эти... авроры вряд ли так просто о ней забыли, что от тюрьмы её спасает только покровительство Дамблдора (его она тоже начинала тихо ненавидеть — за эту свою зависимость от его воли). Кому какое дело, что Берта Лихт знать не знает, в чём её обвиняют? Тем более, что, как ни крути, а она преступница, по любому закону, что по магловскому, что по магическому. Так кто же мешает им обвинить её ещё в десятке нераскрытых преступлений? У них там, в Аврорате, тоже свой процент раскрываемости... Как шьются дела для поддержания этого самого процента, Берта хорошо знала.

От всех этих нерадостных раздумий спасал только Запретный лес. Если вдуматься, лес всегда был для Берты почти домом. Она вспоминала своё детство в Грюнвальде, своё первое лето, проведённое в лесу...

...Мама умерла зимой. После этого Берта тяжело заболела и не вставала до весны. Фогель выходил её тогда — разными травками, зельями, а порой и осторожным колдовством (в деревне жили одни маглы, колдовать в открытую было опасно).

А весной, едва стаял снег, и чуть подсохла земля, Иоган повёл сына и новоприобретённую дочь в лес.

Там у него стоял домик, мало чем отличавшийся от их деревенского дома — разве что внутри вид у него был совсем не магловский. Для маленького ребёнка этот домик казался сказочным. Масса необычных вещей окружала Берту: пучки сухих ароматных травок, развешанные под самым потолком; по углам — деревянные, костяные и металлические амулеты, какие-то инструменты, явно сделанные вручную; на полках — старинные, чуть не рассыпающиеся от ветхости грамоты, причудливые фигурки из глины... Разумеется, четырёхлетний ребенок не понимал, что это за вещи и зачем они нужны. Но вскоре многое прояснилось — после того случая, когда Берта впервые увидела настоящее колдовство.

Ульрих был лет на десять старше Берты и принимал её, как родную сестру. Иоган всегда жил очень обособленно от односельчан, и детство его сына прошло в одиночестве. И теперь почти взрослый мальчик как бы навёрстывал упущенное. Они с Бертой резвились и дурачились, как маленькие, в своих играх часто забираясь так далеко от их домика, что им приходилось ночевать в лесу. Тогда-то Берта и научилась не бояться леса, потому что знала — здесь ничего плохого с ней случиться не может.

Как-то раз Ульрих дотащил Берту на спине до маленькой солнечной полянки и поставил девочку на пенёк. А сам, отойдя на несколько шагов, упал ничком на землю и с земли поднялся уже молодым рыжим оленем. Он грациозно проскакал мимо восхищённо хлопающей в ладоши девочки... прямо навстречу разгневанному отцу.

— Ты с ума сошёл?! Хочешь, чтобы нас в тюрьму посадили?! Взрослый ведь уже, должен понимать! — прорычав эти слова, Иоган схватил оленя за загривок и рывком пригнул его голову к земле. Ульрих снова превратился в человека. Отец, не выпуская сына из рук, потащил его к дому.

— Я с тобой ещё разберусь, паршивец!

А вечером бледный, расстроенный Ульрих приплёлся на брёвнышко за домиком, где тихо, как мышка, сидела испуганная Берта.

— Почему Иоган рассердился? — она никогда не называла Иогана отцом — только по имени. У неё были другие родители, и он делал всё, чтобы она об этом не забывала.

— Потому что я колдовал перед тобой. Не понимаю, почему я от тебя должен прятаться? Ну, и что, что ты — магла, а я — маг? Ты же сестра моя, я тебя люблю... А он меня высек, — горько добавил Ульрих.

Из всего сказанного Берта поняла только последнюю фразу.

— Он побил тебя?!

Это казалось невероятным — Иоган никогда даже голос на детей не повышал (да и вообще говорил мало), а уж руку поднять...

Ульрих ухмыльнулся и задрал рубашку. На его спине были отчётливые ссадины.

Берта, жалея, осторожно погладила брата по спине. И с удивлением обнаружила, что ссадины стали бледнеть под её пальчиками.

Ульрих, видимо, что-то почувствовав, уставился на Берту так, словно увидел впервые. А потом вдруг вскочил, подхватил её на руки и со смехом закричал в сторону домика:

— Отец! Отец! Она колдунья! Тоже колдунья! Отец!

С этого всё и началось. Лёгкая отчуждённость и настороженность со стороны Иогана пропали. Он учил её находить разные травы, объяснял, чем какая травка полезна. Ульрих пытался научить её превращаться, но Берта была ещё слишком маленькой.

За три года жизни у Фогелей случалось всякое: и болезни, и травмы. Тогда в ход шли заговоры. Старинные, на древнегерманском языке, они звучали непонятно, но у детей цепкая память, и часто слова, услышанные в далёком детстве, запоминаются на всю жизнь. В случаях, когда "очень надо", Берте обычно вспоминались эти тексты, будто из ниоткуда возникая в голове.

...А потом наступил этот хмурый осенний день. Иоган на несколько дней куда-то уехал. Вернулся мрачный, печальный. Велел Берте одеваться в дорогу. Ульрих кинулся к отцу с расспросами, и тот, отослав Берту подальше, долго и напряжённо о чём-то беседовал с сыном.

После была дорога. Берта сидела в кузове рядом с Иоганом, совершенно не понимая, куда её везут. Иоган по-прежнему был мрачен, и спрашивать она боялась.

Наконец, приехали в монастырь, и там Берта впервые поймала себя на странном ощущении. Когда она поняла, что вот здесь и сейчас надо расстаться со своим названым отцом, ей очень захотелось плакать. Но слёз не было. В последний раз она плакала, когда умерла мама. Наверное, тогда кончилось детство...

Иоган уехал, а Берта осталась. Осталась совсем одна, на попечении у монахинь, которые были наставницами в их интернате. Берте минуло только семь лет, но она понимала всё. Понимала, что её предали самые близкие люди, бросили, оставили в этом ужасном месте, где среди каменных стен она чувствовала себя, как в тюрьме. Стены эти давили, не давали дышать, лишали сил.

И правда, лишали. Дома, там, в деревне, маги доходчиво объяснили Берте, что нельзя колдовать при маглах. Первые дни в монастыре ей было очень трудно сдерживаться. А потом это стало не нужно: куда-то пропала вся энергия, переполнявшая маленькую колдунью вначале. Нужен был лес, чистый воздух, трава, цветы, родники, живая земля. А вокруг — только стены, продукты горения, жалкие кустики на "площадке для игр", хлорированная вода, асфальт, асфальт и серая пыль. Берта задыхалась там. Учиться не хотелось, а позже перестало хотеться и жить... И заползала в душу серая липкая тоска.

Так было и теперь. С каждым днём всё меньше и меньше становилось её сил, всё хуже и хуже проходили занятия. Не хотелось уже ничего, всё стало безразлично. И руки сами потянулись к заветному мешочку.

...Это был ещё один привет из прошлого.

Через два года после долгих скитаний, последовавших за исключением, Берта всё же вернулась в Грюнвальд. Вернулась, чтобы отомстить.

От Мюнхена до Грюнвальда — путь неблизкий, на дорогу нужны деньги. А где их достать, если ты — тринадцатилетняя бродяжка, ночуешь под мостом или в подворотнях и не знаешь, что будешь есть завтра? Их можно только украсть. Но трудно вытащить из чужого кармана большую сумму. Большие деньги в карманах не носят и просто так с ними не расстаются.

Вот тогда-то в ход и пошла заточка... Этот хмырь, что шёл поздно вечером из казино, даже сразу и не понял, что если тебя подрезали — это уже навсегда. Всё руками махал, пытаясь спасти свой выигрыш...

На свой первый "заработок" Берта и приоделась, и до Грюнвальда доехала. Она поклялась мстить и отомстила. И чуть сама не погибла. Ульрих спас её тогда. Прошло шесть лет с тех пор, как он видел её в последний раз. Но узнал тут же.

Почти год Ульрих прятал Берту в их лесном домике. Жили они вдвоём — Иоган несколько лет назад умер.

Много было у них разговоров, всё больше о прошлом — настоящее казалось благополучным, а о будущем и думать не хотелось.

Конечно, не было никакого предательства. Теперь Берта поняла: её просто хотели спасти, надёжно укрыть от беды.

Много узнала Берта за этот год. Ульрих учил её колдовать — уже по-настоящему, не как в детстве. Всплывали в памяти и те знания, что она усвоила ещё ребёнком.

А потом кто-то раскрыл их. Берте больше нельзя было оставаться в лесу. Прощались очень тяжело, что-то подсказывало — навсегда.

И на прощание Берта получила от Ульриха подарок: запас сушёных травок для зелий, а среди них — небольшой мешок, набитый сухими бурыми листочками, вроде чая. К мешочку прилагалась маленькая кривая деревянная трубка, вся изрезанная какими-то непонятными символами.

— Что это?

— Эта травка особая — тоску из сердца уводит, заботу из мыслей стирает, покой даёт... На один раз двух листочков хватит, ежели тоска душить начнёт, — и смотрел так понимающе, будто знал её кровавые сны.

На том и расстались.

Ну, вот и пригодилась чудодейственная травка.

Теперь Берта каждый день её курила и постоянно пребывала в каком-то ступоре. Нет, хорошо ей не было. Было очень спокойно и на всё наплевать: на то, что замок убил в ней последние магические способности (если они вообще были — ей уже в это не верилось); на неприятие окружающих и неопределённость собственной судьбы...

На этом уроке Защиты от Тёмных Искусств над Бертой Лихт уже никто и не смеялся. Все давно привыкли, что "эта идиотка Лихт" не способна выполнить простейшее заклинание. Что уж говорить о том, чтобы справиться с боггартом!

— Берта, ну, в чём дело? Профессор Дамблдор и профессор Снейп рекомендовали тебя как талантливую колдунью. Ты уже было догнала третий курс и вдруг остановилась. Что с тобой? Ты уже не в том возрасте, чтобы посещать занятия с первокурсниками, но любой первокурсник колдует лучше тебя! — заговорил с ней профессор Люпин, когда урок закончился.

Берта молчала. Что она могла ответить? Разве можно рассказать всё постороннему человеку? Она бы и родному не сказала, если бы он у неё был.

Хотя профессор Люпин стал первым, кто задал ей такой вопрос.

— Хочется верить, что ты в своей жизни не встретишь никого, страшнее боггарта. Но даже с ним надо уметь справляться! К следующему уроку ты должна этому научиться, а то совсем отстанешь. Вот что. Сейчас я буду занят, зайди, пожалуйста, в мой кабинет после ужина. Кажется, этого боггарта мы ещё не уничтожили. Вот ты его и добьёшь.

Вот тут Берте стало страшно. Этот человек с его внимательными глазами и располагающей улыбкой обладал опасной способностью залезать в душу. И вообще он как-то не вписывался в её представление о мире и отношениях. К нему категорически не подходили волчьи законы, по которым Берта привыкла жить. Все остальные люди только их подтверждали. А этот... Этот странный, непонятный человек заставлял её почувствовать, что в чём-то она фатально ошибается.

Как бы там ни было, Берта боялась сегодняшнего вечера. Чувствовала — что-то произойдёт, и она обо всём расскажет, ничего не скроет. Просто не сможет.

И что он подумает о ней? Он же всех их считает детьми...

Вот профессор Снейп — он бы понял. Он и сам из тех, у кого в шкафу — скелет замученного до смерти врага, под подушкой — удавка для неверной возлюбленной, а в сахарнице — цианид для лучшего друга... Да вот беда — не хочется ей Снейпу ничего говорить...

Нет уж, никаких откровенных бесед. Ни одного лишнего слова. Только Защита от Тёмных искусств.

Но как ни тяни время, вечер всё равно наступит.

Сразу после ужина студентка Берта Лихт отправилась в кабинет профессора Люпина.

Она хорошо подготовилась. Приём пищи ей заменила очередная трубка. Предстоящая встреча уже не казалась такой ужасной — скорее, бессмысленной.

— Можно? — громко и развязно спросила Берта, не узнавая свой голос.

— Заходи, — настороженно произнёс Люпин, подняв голову от чьей-то письменной работы. Кажется, что-то подозревает. Ну, и чёрт бы с ним!

— Берта, — начал профессор, как только она села перед ним, — прежде всего, мне бы хотелось слегка прояснить ситуацию. Я знаю, тебе очень тяжело — столько нужно догнать, а ты старательная, пытаешься всё выучить. Так вот, я должен тебе сказать, что в Защите от Тёмных Искусств теоретические знания, разумеется, важны, но и вполовину не так важны, как практика. И даже практика — это не самое главное. Боевые заклинания можно выучить — сейчас очень много специальной литературы на этот счёт. Отработать технику выполнения таких чар — тоже не проблема, для этого в Школе есть все условия. А вот тот настрой, с которым ты начинаешь поединок, зависит только от тебя самой. Во время занятий на уровне младших курсов мы сражаемся не столько с противником, сколько с собственными страхами. Взять хотя бы боггарта, — профессор кивнул на ближайший шкаф. — Он практически не опасен, но, чтобы справиться с ним, надо сначала справиться со своими детскими страхами. Чего ты категорически не можешь сделать. Насколько я помню, твой боггарт обычно превращается в костёр?

Берта напряглась. Ага, костёр да ещё вонь того бензина, что выплеснули ей на платье...

— И у тебя никак не получается его потушить. Вот это-то меня и тревожит.

— Правда? — перебила Берта. — С чего бы это вдруг?

— А с того, что я давно за тобой наблюдаю, — начал раздражаться Люпин. — Ты, пожалуй, единственная моя студентка, у которой по Защите только отрицательные оценки. И, как я понимаю, дело вовсе не в твоей природной тупости. Может, ты мне всё-таки объяснишь, что с тобой происходит?

— Со мной всё в порядке, — быстро ответила Берта. А что ей было отвечать? "Со мной происходит моя грёбаная жизнь, профессор"?

— А вот мне так не кажется, — Люпин опять посмотрел на неё этим своим проклятущим всезнающим взглядом. — Ещё когда у нас были дуэли, ты стояла перед противником с таким отсутствующим выражением лица, будто тебя вообще здесь нет. По-моему, тебе было совсем наплевать, кто победит в вашей схватке. Я прав?

Берта начала заводиться.

— А если и так? — прищурилась девушка. — Я вообще не вижу смысла в том, чтобы насылать какие-то там заклятия. Маглы, например, этим никогда не занимаются.

Профессор Люпин усмехнулся.

— Они бы занимались, если б могли, уж поверь мне. Видишь ли, у волшебников, напротив, есть такая скверная привычка. И если ты во время реальной угрозы будешь так же равнодушно стоять, совершенно не сопротивляясь и думая, чёрт знает, о чём, я за твою жизнь не дам и ломаного кната.

— А она его и не стоит, — глухо и как-то в сторону проговорила Берта.

Люпин нахмурился.

— Что ты сказала? Тебе что, всё равно, убьют тебя или нет? Ты это брось, пожалуйста. Звучит банально, но жизнь — это бесценный дар. Нельзя так безразлично к ней относиться.

Берта холодно улыбнулась.

— Хорошо, сэр, я не буду.

— Вот и отлично! Что ж, давай начнём. Вон в том шкафу — боггарт. Готова?

— Готова.

— Аллохомора!

Дверца шкафа распахнулась. Берта внимательно смотрела в темноту, гадая, что сейчас оттуда появится. Она не была уверена, что после такой дозы её галлюцинация будет обычной.

Но не было вообще ничего.

И вдруг началось.

Внезапно в комнате стало холодно, очень холодно, как в самый трескучий январский мороз. А после — будто сквозняк пробежал по спине. Но нет, не сквозняк — порыв ледяного ветра растрепал Берте волосы и бросил в лицо горсть снежинок. Надвигалась буря. Голодным волком взвыла вьюга, жёсткий, колючий снег летел Берте навстречу, не давая дышать.

А Берта стояла в этой белой метели и, как загипнотизированная, смотрела на стремительный полёт снежинок. Девушка вся побелела, ресницы её покрылись инеем, но Берта уже ничего не замечала. Из её ослабевших пальцев выпала палочка, прямо в только что наметённый сугроб. А вслед за ней коленями в этот сугроб опустилась Берта.

И отчего-то стало темно...

— Ридикулус!

На языке вертелась ещё пара словечек, которых к заклинанию никак не приставишь. "Вот придурок!" — сердито подумал про себя Люпин. — "Нашёл, на что смотреть! Да надо было сразу прекратить это безобразие. Она и с обычным-то своим боггартом совладать не могла, а уж с таким..."

Появившаяся на мгновение искусственная полная луна растаяла желтоватыми клочками дыма после его заклинания. Берта лежала теперь не на белой снежной перине, а просто на каменном полу. Люпин подошёл и опустился рядом с ней на колени, приподнял девушку и легонько её встряхнул. Никакой реакции. Лицо Берты по-прежнему оставалось бледным какой-то нехорошей сероватой бледностью.

— Берта! Ну же, очнись!

"Нет, ну, надо же так испугаться!" Такое в его практике случилось впервые. Боггарт мог превратиться в самое неожиданное существо и сильно напугать ребёнка. До слёз, до крика, до паники, но никогда — до обморока. Просто дети не способны бояться чего-либо так сильно. Ведь каждый наш страх, в конечном счёте — страх смерти. Детям он неведом.

А с этой девочкой было неладно, он это сразу понял, едва увидел её. Школьная форма, причёска, как у первоклассницы (годов, этак, сороковых — прямой пробор, две косы, поднятые к вискам, уложенные кольцами и заколотые шпильками) — и совсем недетское выражение лица. Четырнадцать лет — и такие погасшие глаза. Неправильно это.

Он похлопал её по щекам. Результата нет.

...А ей казалось — она бежит, бежит, по колено увязая в глубоком снегу. В лицо дует ветер, дует так сильно, что воздух не нужно вдыхать, он сам входит в лёгкие, переполняя их. Берта задыхается, но всё равно бежит.

Ей четыре года. Она не знает, как оказалась в этом бескрайнем поле, среди сугробов. Знает только, что где-то далеко в снегу умирает мама, и надо звать на помощь. Но ни одного человека нет вокруг.

И вот, наконец, как спасение, чья-то дверь. Берта кидается на неё, колотит в неё кулачками, уже не чувствуя онемевших от холода рук.

Грубый голос окликает её из-за двери. Но девочка не может ответить — от ужаса и холода перехватило горло. Она только продолжает бессильно биться в тяжёлую деревянную дверь. Но та остаётся запертой.

И снова Берта бежит, но сил уже нет, и она спотыкается и падает каждые несколько шагов. Вот ещё одно чужое крыльцо. Девочка буквально вползает на него, ей не хватает сил даже постучаться, и она только скребётся.

И вдруг дверь открывается, на Берту веет теплом жилища, а в лицо ударяет яркий свет...

Кто-то сильно, почти со злостью ударил её по щеке. Берта открыла глаза.

— Профессор, мне больно, — еле слышно прошептала она.

Он её услышал.

— Слава великому Мерлину! Значит, живая. Вставай, героиня, — облегчённо и с улыбкой сказал Люпин. — Я уже собрался левитировать тебя в больничное крыло.

Не без помощи профессора Берта встала.

— Да, удивила же ты меня! Первый раз вижу такого странного боггарта.

Что-то вдруг стало не так. Что-то раздражало, беспокоило его с того момента, как Люпин к ней приблизился. Сначала тревога за девочку мешала ему сосредоточиться на этом ощущении.

Но теперь он понял, что это было. Запах. Оборотни обычно не курят и дыма не терпят. Для зверя запах курева — это люди, а значит — опасность.

Вот и сейчас Люпин ощутил эту странную тревогу, которую раньше всегда чувствовал, если кто-то из окружающих при нём закуривал. Нет, от Берты пахло не табаком, а чем-то другим, запах был настолько слабым, что обычному человеку и не учуять. Но Люпин чуял, и этот запах его очень беспокоил.

Он взял студентку за подбородок, повернул её лицо к свету и внимательно заглянул ей в глаза. Так оно и есть! Люпин хорошо помнил, что глаза у Берты светлые. А вот теперь они почернели от расширенных зрачков.

Он резко отпустил девушку и отвернулся.

— И зачем ты это делаешь? — устало спросил профессор Люпин.

— Что? — она ещё плохо соображала после обморока.

— Куришь эту гадость. Зачем?

Не дожидаясь ответа, он сделал какое-то странное движение палочкой у Берты над головой:

— Алконо Энервейт!

Этой узконаправленной разновидности заклинания Энервейт его научили, когда он работал в колонии для несовершеннолетних. Заклинание служило для избавления от воздействия большинства известных наркотических зелий — среди малолетних преступников было немало наркоманов.

Даже в самом бредовом сне Люпину не могло присниться, что придётся применять это заклинание в Хогвартсе...

Внезапный крик девушки отвлёк его от воспоминаний. Берта выглядела совершенно невменяемой. Она так побелела, будто снова собиралась потерять сознание, и вся дрожала. Взгляд её блуждал по комнате. Наконец, белыми от ярости глазами она уставилась на профессора.

— Вы... Какого чёрта?! Какое вам до меня дело?! Собрались мне читать лекцию о вреде наркотиков? Так вот поздно уже!

Люпин вздохнул. Обыкновенная подростковая истерика плюс раздражение от сломанного кайфа. Ничего необычного.

— Да пойми ты, глупая, — одним обмороком дело не кончится. Не знаю, что это была за дрянь, но последствия могут быть необратимыми.

— Да-а, — неожиданно спокойно и даже чуть улыбаясь протянула Берта. — Так её тоже называют.

— Чего? — не понял Люпин.

— Я насчёт "дряни", — светским тоном пояснила Берта.

— Да ты, оказывается, специалист! — невольно поддержал беседу Люпин, удивляясь про себя, как легко и быстро она прекратила истерику. Совсем нехарактерное для девушки её лет поведение! Может, всё же попробовать поговорить с ней? Выглядела она вполне разумно.

— Кстати, ты не думаешь, что именно это негативно сказывается на твоей магии? Эти твои глупейшие неудачи при работе с палочкой...

Он осёкся на полуслове, едва взглянул на Берту снова. Как будто в ней что-то грубо захлопнулось, выражение лица стало невыразимо хмурым и мрачным.

— К чёртовой матери мою магию, — сквозь зубы проговорила Берта, глядя в пол.

— Между прочим, ты сейчас вполне вменяема, и я имею полное право снять со Слизерина баллы за твоё сквернословие. Вряд ли твой декан обрадуется...

— И его — туда же... — тем же злым тоном перебила Берта.

— Снейпа? — опешил Люпин.

— Факультет.

Повисло молчание.

— И всё-таки, — опять начал профессор, — с наркотиками тебе придётся завязать. Вряд ли ты использовала зелье, не имеющее противоядия, и значит, сможешь справиться с зависимостью сама. Иначе мне придётся написать твоим родителям.

— Да? — безмерно удивилась Берта. — И куда же вы собрались писать? На тот свет?

Люпин смутился.

— Прости. Я не знал. Давно... это случилось?

Берта, казалось, растеряла весь свой, такой внезапный, боевой настрой.

— Больше десяти лет прошло. Отца я совсем не помню. А мама... Говорите, боггарт странный? — с горькой усмешкой сказала Берта. — Я ведь очень боюсь холода. Мама от холода умерла... Я это видела.

— Но как же так, Берта? Разве такое бывает?

Но она как будто его не слышала. С минуту Берта стояла, погрузившись в воспоминания. А потом заговорила. Медленно, глухо, будто говорить было трудно. По щекам её ползли слёзы — холодные, чужие. Она их даже не замечала.

Голос Берты тоже звучал, как не свой, будто это кто-то другой рассказывал сейчас профессору Люпину её историю. И плакал тоже кто-то другой.

Берта выложила ему всё, до донышка.

Как страшно умирала мама, и Берта пыталась попросить помощи, но ни одна дверь не открылась на её просьбу...

И про то, как жила у Фогелей, и про монастырь. И разъедающее душу одиночество. И про то, как впервые из-за неё погиб человек.

И как её выгнали из интерната, и как она не захотела возвращаться домой, потому что считала Фогелей предателями.

Как за два года объездила пол-Европы вместе с бродячим цирком.

И про работу в военном госпитале в Душанбе (её взяли санитаркой, но рук не хватало, так что часто приходилось выполнять обязанности медсестры — пригодились целительские способности).

И про то, как в первый раз сама убила человека. И как мстила тем, кто когда-то погубил её мать.

Как сбежала в Англию и жила на улице, пока не пришла в голову обокрасть богача Уотлинга. И как провернула это дело вместе с Энрике, её дружком, таким же беспризорником (и ещё два человека упокоились с миром от её руки).

Рассказала и о том, как была поймана за руку Хиллтоном и от страха приворожила его.

И как жила с ним, пока не надоело, и ушла, и через несколько дней её сцапало Министерство. Кто же знал, что этот идиот покончит с собой!

До чего же легко рассказывать такие вещи постороннему человеку!

Люпин не знал, что и сказать на всё это. Сейчас в его душе бушевала буря самых разных чувств — от нежности до отвращения, от жалости до злости.

Нежность и жалость — такие, от которых замирает сердце, предназначались самой Берте Лихт. Вот она стояла сейчас перед ним такая тоненькая, хрупкая, ссутулившаяся, будто под невыносимым бременем собственного проклятого прошлого. Ну, разве под силу ей, такой юной, справиться со всем тем, что на неё свалилось?

Отвращение предназначалось той жизни, которую она вела. Крови на её маленьких красивых руках, мужчинам, которые бесстыдно пользовались её таким хрупким детским телом.

Злость на эту проклятую судьбу, которая допускает, что эта девочка слишком рано осталась совсем одна в этом мире, где либо — ты, либо — тебя. А способы выживания в таком мире довольно далеки от понятий о морали и нравственности. Вообще-то он давно уже понял, что эти понятия никому ещё не помогли выжить где бы то ни было. Поэтому и злость его на подобное мироустройство была постоянной. Этот разговор лишь служил ещё одним подтверждением неправильности существующего миропорядка.

Но вскоре нежность и жалость пересилили в нём все остальные чувства. Берта Лихт стояла около его преподавательского стола, чуть опираясь на него, всё ещё очень бледная, так что резко выделялись глубокие тени, залёгшие под глазами.

Люпин несколько минут внимательно её разглядывал, а потом, ни о чём не думая, подошёл к ней близко-близко, и, не давая опомниться ни ей, ни себе, обнял девушку за плечи и поцеловал в губы.

Впрочем, нет, волки ведь не целуются. Они просто обнюхивают и пробуют на вкус.

И вкус, и запах Берты были идентичны — как боль. От её поцелуя оставался во рту лёгкий металлический привкус. Нечто, напоминающее послевкусие, которое оставляет за собой кровь. Но кровь — она сладкая, живая. Это Ремус Люпин хорошо знал по своим горячечным бредовым снам, посещавшим его накануне полнолуния. А её боль была холодной и мёртвой.

И так мучительно захотелось ему всё исправить, вытянуть из Берты эту горечь и боль, подарить ей хоть на несколько мгновений чуть-чуть радости, что он поцеловал её ещё и ещё раз. И со счастливым изумлением ощутил, что на его поцелуи отвечают — сначала осторожно, будто спрашивая разрешения касаются губами губ, а потом, видимо, осмелев, целуют уже в полную силу, жарко, глубоко, до головокружения, прижимаются губами к губам — и отчаянно, и благодарно. Берта прильнула к нему всем телом, и он почувствовал, как сомкнулось у него на затылке кольцо её гибких тонких рук, как Берта вся потянулась к нему, словно утопающий, хватающийся за соломинку.

Как ни странно, в этом их поцелуе вовсе не было страсти, любви, желания, — то есть всего того, чего принято ждать от поцелуев.

Ремус (да, теперь она не могла называть его иначе, хотя бы про себя) целовал её так, будто пытался этим поцелуем что-то ей сказать. И она поняла, что именно. Это было чем-то вроде знака поддержки ("Не бойся, я с тобой!"). И он был таким же естественным, как, например, подать руку споткнувшемуся спутнику.

...После того, как этот долгий ласковый поцелуй закончился, Берта ещё несколько минут стояла, прильнув к нему всем телом, уткнувшись лицом в его плечо. И долго-долго не могла разомкнуть сцепленных на его затылке рук. Очнулась она только когда почувствовала, как Люпин гладит её по руке, всё ещё живым арканом оплетающей его шею.

— Извините меня, профессор. Я забылась.

Он резко отпрянул от неё. Что за непостижимая девчонка! Он-то ожидал, что она залепит ему пощёчину и будет, между прочим, права. А она ещё извиняется!

— Наверное, мне сейчас лучше уйти? — тактично поинтересовалась Берта.

И он, мысленно проклиная себя за трусость, кивнул.

— Ну, что ж, в таком случае, прощайте.

Она повернулась и пошла. Прямая спина, плечи расправлены, головку держит высоко. Истинная слизеринка, чтоб ей...

— Берта! — вдруг окликнул Люпин.

— А, конечно, профессор, никто ни о чём не узнает. Только и вы тоже не особенно болтайте.

Когда дверь его кабинета закрылась за Бертой, Ремус Люпин и сам не понял, отчего ему вдруг сделалось так грустно...

Ремус Люпин не спал этой ночью. Снова и снова прокручивая в памяти события минувшего вечера, он сам себе удивлялся. Кто бы мог подумать, что он, профессор Хогвартса, как сумасшедший, целовался со своей ученицей! Если хорошенько припомнить, он ни с кем так не целовался с тех пор, как закончил школу.

Стоп, стоп, стоп! Но ведь в этот раз он не испытывал никакой влюблённости, ничего такого — только бесконечную жалость. И этот проклятый, не дающий покоя поцелуй вовсе не был свидетельством страсти, а являлся только знаком поддержки, участия. Ведь так?

Люпин уже очень давно, гораздо раньше многих своих сверстников определился насчёт собственной личной жизни. Разумеется, ни одна нормальная женщина не связала бы свою судьбу с оборотнем — об этом даже речи быть не могло. Поэтому Ремус, чтобы не иметь лишних проблем, раз навсегда запретил себе влюбляться.

Дамы его племени отличались специфической внешностью и крайне экстравагантными на взгляд юноши, выросшего среди людей, привычками. Короче говоря, даже сильное желание не могло заставить его прикоснуться к женщине-оборотню. Он их просто за людей не считал. Это было бы всё равно, что вступить в связь с животным.

Следуя из всего вышеперечисленного, его интимная жизнь складывалась по одному и тому же довольно унылому сценарию.

За несколько суток до полнолуния одновременно с неконтролируемой агрессией, под влиянием которой он мог не то, что избить, но и убить за чей-то неосторожный косой взгляд в свою сторону, им овладевала такая же неконтролируемая похоть. Эта проблема, в отличие от первой решалась просто. Он обычно трансгрессировал куда-нибудь, где его никто не знал, заходил в какой-нибудь дешёвый, чаще магловский, бар, опытным взглядом выхватывал из кучки нетрезвых посетителей какую-нибудь девицу, которой уже всё равно, с кем, за деньги или без... Он хорошо научился вычислять именно таких. Мерлин, чему только не выучишься, если ты — нищий вервольф...

Обычно ему никогда не отказывали. Что-что, а убеждать Люпин умел. Пара минут душевного разговора и этот пресловутый животный магнетизм делали своё дело — женщины таяли, и позволяли делать с собой, что угодно. Он и делал, ни в чём себе не отказывая. Сразу после презрительно думалось: днём любая из этих девиц побрезговала бы и подойти к нему, зная, что он оборотень, а сейчас... Алкоголь, несколько взглядов, пара улыбок — и вот она уже вся его, причём по доброй воле и бесплатно. Немного же им надо, на самом деле...

Отрезвление наступало на удивление быстро. Люпин привык действовать оперативно: бутылка Огненного Виски — для себя, Обливэйт — для неё. Это была единственная любезность, которую он мог ей оказать — не позволить вспомнить о минувшей ночи, о полученном унижении. Всё-таки волку не удавалось сожрать последние остатки его человеческого благородства. Вообще Люпин дорого бы дал за возможность стереть память и самому себе. Но понятие о том, что его потребности удовлетворены, должно было сохраняться, иначе пришлось бы начинать всё сначала.

Все эти связи не оставляли после себя ничего, о чём бы стоило вспоминать.

А всё дело-то было в том, что Люпину хотелось совершенно другого. Чтобы самому влюбиться до головокружения, и чтобы его любили, и чтобы женщина прикасалась к нему не в полугипнозе, а потому что ей действительно этого хочется.

И как ни смешно, последний пункт этим вечером выполнялся на все сто процентов. То, как эта девочка (Мерлин, да её даже девушкой не назовёшь!) вцепилась в него, будто он её единственное в этой жизни спасение, как отвечала на его поцелуи, отчего-то грело так, что он немного испугался этого чувства.

"Всё, хватит! Как тебе только такое в голову пришло!", — сердито подумал Люпин. Он — вервольф, она — маг. Он — учитель, она — ученица. Он — взрослый, она — ребёнок. Всё. Этим всё сказано.

И всё же — нет, с последним утверждением он не мог согласиться. После всего, что ей пришлось пройти, она уже давно не ребёнок, к сожалению.

И он отчётливо помнил одно желание, охватившее его минувшим вечером — желание защитить, уберечь, переложить на себя часть её горя.

И пусть нет и не может быть между ними никаких чувств, всё равно эта девочка ему не чужая. Всем здесь — чужая, а ему — нет. Он знает о ней всё, всю её коротенькую, но такую страшную, жизнь. Всю её поразительную, парадоксальную душу, в которой так гармонично уживалось и тёмное, и светлое — ну, вот как вам сочетание истовой веры в Бога и способности запросто, глазом не моргнув, убить человека? Кстати, интересно, знает ли о таких её талантах Дамблдор? Люпин тут же решил, что ничего ему не расскажет. Ну, вот теперь у них с Бертой общая тайна! Это тоже связывает.

Хорошо, что девочка всё правильно поняла. Но от этой её холодной рассудочности почему-то грустно.

А где-то на другом конце замка Хогвартс, в глубине подземелий факультета Слизерин, в одной из девичьих спален пятого курса за зелёным пологом крепко спала ничего не подозревающая Берта Лихт. Ей снился хороший сон.

— Дерьмо собачье!.. Ну, не могу я создать этот ёбаный щит, хоть вы меня режьте!

— Берта! Если ты ещё раз произнесёшь что-то подобное, я точно вычту со Слизерина баллов пятьдесят...

Только плечиком дёрнула.

— Подумаешь, напугали... С меня на каждом занятии вычитают.

— Если ты на всех занятиях так выражаешься, то я не удивляюсь, что...

— Нет, только на ваших, — призналась Берта.

Профессор Люпин удивлённо взглянул на девушку.

— И чем же мой скромный предмет удостоился такой чести?

— А меня дико злит, что ничего у меня не выходит.

— Да? А по другим предметам, стало быть, всё отлично? За что же тогда баллы снимают?

Берта как-то зло на него глянула.

— А на другие предметы мне... — она слегка запнулась, видимо, вспомнив о его угрозе, — в общем, всё равно мне, что другие профессора думают.

Люпин смутился.

— Это ты что же, из-за меня?.. — и тут же озвучил то, что со вчерашнего вечера не давало ему покоя: — Ты... Ты прости меня, ради Мерлина, за то, что было вчера...

— А что было вчера? Я не помню.

И какие же у неё честные глаза!..

— Слушай, может, это всё из-за палочки? Какая она у тебя? — спросил Люпин на следующем занятии.

— Пятнадцать дюймов, белый ясень, перо ворона, — отчеканила Берта.

— А... разве такие бывают? — он всё-таки не удержался от глупого вопроса.

Хотя, если вдуматься, не такой уж и глупый вышел вопрос. Конечно, в изготовлении волшебных палочек Люпин сёк не больше, чем в починке магловских автомобилей, но тем не менее он не мог не понять, что два таких взаимоуничтожающих элемента в одной палочке существовать просто не могут. Белый ясень обладает очень светлой защитной магией. Перо ворона может накапливать в себе мощную разрушительную силу (величина этой силы зависит от возраста ворона). Короче говоря, палочка, созданная из двух таких взаимоисключающих компонентов, должна бы просто расплавиться — это и домовику понятно.

Всё это Люпин и Берте и высказал.

— Ну, да, точно! Этот хмырь мутноглазый...

— Кто-кто?

— Этот... как его... Олливандер, кажется?

— Да, есть такой, — с убийственной серьёзностью подтвердил Люпин.

— Так вот он мне её специально делал, на заказ. И сказал, что "только в правильных руках такая палочка способна творить чудеса", — провещала Берта напоследок замогильным голосом.

— В любом случае, — против воли улыбаясь, сказал Люпин, — палочка у тебя непростая. И наверняка такая же непостоянная и переменчивая, как и её хозяйка...

— Всё, профессор.

Брошенная с размаху сумка тяжёлым снарядом просвистела через полкласса, кубарем прокатилась пару метров по полу и, наконец, остановилась, зацепившись за ножку парты.

Люпин поднял на Берту удивлённые глаза.

— Что значит — всё?

Берта проскользнула в класс вслед за своей сумкой.

— А то и значит, — хмуро проговорила она. — Всё. Финиш, аминь и шиздец. А, да, — будто спохватившись, сказала она, — профессор, используйте свой последний шанс снять с меня пятьдесят баллов — пока я ещё ваша студентка.

— Как это — пока? — пришёл он в ещё большее недоумение.

— А так, что не сегодня-завтра выгонят меня из этой Школы пинком под зад!

— Постой, постой! Ты о чём говоришь? Кто тебя выгонит? Почему? — в который раз от разговора с Бертой Лихт Люпин удивился до потери пульса.

Берта же, ни капельки не стесняясь, уселась на парту и стала рассказывать:

— Вчера у нас была Трансфигурация, и профессор Макгонагалл велела мне показать анимагическое превращение человека в кошку, — Берта вдруг замолчала с таким горестным видом, что его опять пробило на жалость.

— Ну, и?..

— Ну, и ни черта у меня не получилось! Сами знаете, у меня один только козырь и был — то, что я анимаг. А теперь — всё, ничего больше не могу. На хрена меня здесь держать-то? Профессор Макгонагалл мне так прямым текстом и заявила — мол, на следующем педсовете я поставлю вопрос о вашем отчислении...

— Так, ну, во-первых, эти вопросы решает не она, а директор, — поспешил её успокоить Люпин. — И, во-вторых, насколько мне известно, Дамблдор всегда поступал справедливо.

— Ну, да. Особенно, если ему выгодно так поступать. Помните, о т к у д а он меня привёз? Так что мне теперь один путь — обратно.

— Как — обратно? В Либерти? Но с тебя же сняли все обвинения!

— Официально — нет, — ядовито усмехнулась Берта. — Дамблдор, видимо, решил подстраховаться. Конечно, от малолетней бродяжки всего можно ожидать. А так — я в полной его власти. С Министерством он на словах договорился. Если б не это, я бы уже давно отсюда слиняла. Ненавижу! — она обвела взглядом пустой класс.

— Нет, Берта, ты не права, — спокойно заговорил Люпин. — Я знаю Дамблдора гораздо дольше, чем ты. И на всём белом свете нет человека лучше. Тебе не так часто приходилось встречать хороших людей, Берта. Ты просто понятия не имеешь, как они могут быть великодушны...

— Мне приходилось. Уж поверьте, — перебила она, словно без намерения перебить, а только из желания озвучить собственные мысли.

— Тогда я не понимаю, как ты можешь так говорить о директоре! Он тебя из тюрьмы вытащил, от Азкабана спас...

— Когда я была ему зачем-то нужна — конечно. А теперь я — отработанный материал. Можно выбрасывать... Только когда меня вышвырнут отсюда, дня не пройдёт, как ваши доблестные авроры заберут меня в Либерти и закончат то, что начали. В вашем обществе волшебник без палочки человеком не считается, так ведь?

"Так, девочка, не в бровь, а в глаз, как всегда. У нас вообще очень многие не считаются людьми", — горько подумал про себя Люпин, но вслух ничего не сказал.

А она продолжала.

— Хогвартс теперь похож на Азкабан. Дементоры, дементоры — так много их... Только в Азкабане, наверное, ещё холоднее, чем здесь, — Берта усмехнулась, и у него мороз пошёл по коже от этой усмешки. — Знаете, они привели дементора на один допрос — чтобы наглядно мне показать, что такое Азкабан. Нас оставили с ним на полчаса... Я думала, что больше никогда не смогу согреться.

Он вспомнил её последнего боггарта и содрогнулся. Если она после него падала в обморок, то что же с ней делалось в присутствии дементора?

— Прекрати, — резко оборвал её Люпин. — Не смей больше говорить об Азкабане!

Он бы ещё что-то добавил, если бы не мелькнувшая в камине голова Дамблдора и не короткий приказ: "Ремус! Зайдите ко мне!"

Бросив Берте: "Жди здесь, мы не договорили", он быстро вышел из класса.

— ...а вашего Лонгботтома надо было отчислить ещё на первом курсе! Про Поттера я вообще не говорю! — Снейп был так занят перепалкой с Макгонагалл, что даже не скривил физиономию в гримасе отвращения, когда в кабинет директора вошёл оборотень. Остальные Люпина, похоже, вообще не заметили — разбушевавшиеся Снейп и Макгонагалл представляли собой куда более увлекательное зрелище.

— Да поймите вы, Северус, эта девочка — в лучшем случае сквиб. Кто-то жестоко подшутил над бедняжкой, дав ей зелье, позволяющее использовать магию. Использовать — и только! Теперь это зелье, очевидно, выветрилось, и сделать из мисс Лихт волшебницу не способен даже Мерлин!

— Минерва, — язвительно поинтересовался Снейп, — вы будете читать лекцию по зельям — м н е? Будь Лихт действительно под влиянием зелья, я бы узнал об этом в первый же день. И ноги бы её здесь не было! Но я утверждаю, что она маг, и с неплохим потенциалом.

— Что-то на моих уроках она никакого потенциала не демонстрирует, — ядовито заметила Макгонагалл. — Да и на уроках профессора Флитвика тоже, — маленький профессор энергично кивнул. — И профессор Стебль...

— Минерва, не обобщайте! — прервала её та. — Что касается моей дисциплины, то лучше Берты Лихт с ней справляется только Невилл Лонгботтом... — профессор Стебль укоризненно глянула на Снейпа.

Люпин решил, что пора бы уже заявить о своём присутствии.

— Альбус, вы меня вызывали?

Дамблдор величественно кивнул.

— Итак, леди и джентльмены, я полагаю, на сегодня достаточно. Я приму к сведению ваши предложения по обсуждавшимся сегодня проблемам. Мне необходимо их обдумать. А сейчас я объявляю педсовет закрытым и отпускаю вас. Все, кроме профессора Снейпа и профессора Люпина, могут быть свободны.

Макгонагалл вышла с каменным выражением лица, Флитвик выглядел чуть раздражённым, Стебль — как встревоженная наседка.

"Наверняка ведь её пуффендуйцев ругают больше всех. А она их всё равно любит и защищает, хоть и сама порой кричит на них так, что у меня в кабинете слышно", — подумал Люпин, провожая взглядом всех троих деканов.

Четвёртый стоял неподвижно и теперь уже с привычной неприязнью косился на оборотня.

— Итак, господа, — беззаботно начал Дамблдор таким тоном, будто в воздухе всё ещё не стоял запах только что прерванной ссоры.

"Да он же его и не чувствует!" — мысленно спохватился Люпин.

— Итак, господа, — сказал Дамблдор, — что вам известно о ведьмах?

Вопрос был настолько легкомысленным и несуразным, что оба профессора вопреки взаимной неприязни опасливо переглянулись.

— И чего же, по-вашему, Альбус, мы можем о волшебницах не знать? — первым пришёл в себя Снейп.

— Нет-нет, Северус, не о волшебницах, а именно о ведьмах, — с довольным видом поправил его Дамблдор. — Вот, — на столе перед ним появился небольшой потрёпанный томик. — С тех пор, как вы, Северус, начали делиться со мной своими опасениями насчёт мисс Лихт, мною овладело любопытство. Аналогов той картине, что вы описывали, мне видеть не приходилось. И вот на наше счастье в этой невзрачной книжечке нашлись ответы на все наши с вами вопросы! — Дамблдор выдержал эффектную паузу, во время которой Снейп весь вытянулся на своём стуле, а Люпину очень захотелось встряхнуть Дамблдора, чтобы говорил побыстрее. Нет слов, директора он уважал, но... в пустом классе сидела Берта Лихт, до смерти напуганная, ждущая отчисления. Хоть она и злилась, и хорохорилась, но этот запах страха от неё оборотень улавливал так же чётко, как здесь — недавнюю ссору. И ему очень хотелось побыстрее вернуться и сказать ей, что всё в порядке, что, кажется, отчислять её не будут... Лишь бы взгляд её перестал быть загнанным. Лишь бы она улыбнулась.

— В наше время, как известно, всех волшебниц принято называть ведьмами. Это не совсем верное определение. В древности классификация была более точной. Различали волшебниц, ведьм, колдуний, ворожей, знахарок... Из всех женщин-магов самыми сильными считаются именно волшебницы, поскольку они могут создавать магию. Колдуньи чуть слабее — их способность создавать магию менее развита, но по всем остальным параметрам они ничем не уступают волшебницам. Только из-за того, что их способности не так совершенны, им приходится уделять больше внимания тренировкам. Что же касается ведьм, то от вышеперечисленных магов они отличаются тем, что магию не могут создавать вовсе. Ведьмы вообще не имеют собственной магии и всю силу получают извне. Что никак не влияет на их возможности.

— Постойте, так вы полагаете, что Лихт — ведьма? — Снейп очень заинтересовался рассказом Дамблдора.

— Сопоставив все факты, я прихожу к такому выводу, — кивнул Дамблдор. — Посудите сами. Учиться магии девочка начала ещё в самом юном возрасте, живя в лесу, и обучение её шло вполне успешно. Но стоило ей оказаться в городе, вдали от привычных источников силы, как у неё не случалось даже спонтанных магических всплесков. Поэтому, собственно, ведьмы обычно и живут уединённо, в лесу или неподалёку, — природа бесперебойно снабжает их магической силой.

— Вот оно что! — ухмыльнулся зельевар. — А я-то всё думал, что же у Лихт что волшебная палочка в руке, что ножка от табуретки — всё едино. Конечно, ей наш замок, фигурально выражаясь, весь кислород перекрыл... Хотя я не понимаю, Альбус! — как будто внезапно что-то сообразив, сказал Снейп. — Хогвартс просто напичкан магией! Тут любая стена — целый аккумулятор силы...

— Ну уж насчёт этого я вряд ли могу что-то сказать. Магия Хогвартса — очень сложная. Возможно, она... плохо усваивается, вот и всё. Опытная ведьма, наверное, смогла бы работать и с ней, но мисс Лихт ещё слишком юная и действует на уровне инстинктов.

— Альбус, — вдруг подал голос Люпин, — что же нам-то с ней делать? Магия замка ей не подходит, других источников силы рядом нет, собственная палочка ей не подчиняется... Разве что в Запретный лес её погулять сводить. Так ведь по вашему рассказу выходит, ей там жить надо!

— Вы бы воздержались от ваших неуместных комментариев, Люпин, — неприятно ощерился Снейп. — Я вообще не понимаю, Альбус, зачем нужно было звать сюда этого...

— Профессор Люпин — специалист по тёмным существам, — отрезал Дамблдор.

— При чём здесь тёмные существа, Альбус? — Люпин сразу насторожился, привычно пропустив мимо ушей слова Снейпа в свой адрес.

— Видите ли, — Дамблдор тяжело вздохнул и свёл вместе кончики длинных пальцев. Видимо, говорить ему было тяжело и неприятно, — ведьмы — традиционно тёмные создания. То, как они добывают средства для полноценной магической жизни, очень похоже на банальный энергетический вампиризм. Но только похоже! Да, ведьма может подпитывать себя силой другого мага, но исключительно с его согласия, и то это не всегда удаётся. А если и удаётся... Это всего лишь их природа. Как можно осуждать того же вампира за то, что он пьёт кровь? К тому же в отличие от вампира, ведьма может силу не только брать, но и отдавать!

— Так какое же она тёмное существо? — обрадовался Ремус после таких нелестных сравнений.

— Ну, здесь всё зависит от склада характера ведьмы, — улыбнулся Дамблдор. — Не все маги, способные накапливать большое количество силы, склонны легко ею делиться. Но что касается мисс Лихт... — он повернулся к Снейпу. — Вы говорили, Северус, что у неё неплохие целительские способности. Что ж, это обнадёживает. Возможно, её душа ещё не так темна... В любом случае, отчислять эту девочку я не намерен. Как помочь ей, я пока не знаю, но надеюсь на вашу компетентность, — Дамблдор кивнул им обоим. — Северус, вы не раз говорили, что зелья могут практически всё...

— Я вас понял, Альбус, — перебил Снейп. — Результата гарантировать не могу, но некоторые задумки у меня есть...

— Хорошо, — одобрил Дамблдор. — На вашу долю, Ремус, остаётся хогвартская библиотека. Выясните о ведьмах всё, что сможете. А также о том, как вылечить полное магическое истощение...

— Вы думаете, что всё так серьёзно, Альбус? — нахмурился Снейп.

— После того, что мы услышали сегодня от Минервы, я склонен именно к этой мысли. Если анимаг теряет способность превращаться, это... это очень плохо, — мрачно заключил Дамблдор. — Всё же нам надо очень постараться её вернуть. Мисс Лихт — весьма, весьма редкий экземпляр... Да, господа, я попрошу вас молчать о моей просьбе и об этом разговоре. Отношение в нашем обществе к потенциально тёмным созданиям, каковым является ведьма, резко отрицательное. А девочке и так несладко живётся...

— Можно хотя бы просветить Лихт на тему её истинной сущности? — спросил Снейп.

— Нужно! — энергично кивнул Дамблдор.

Берта всё так же сидела на парте, чуть сжавшись, опустив голову, и выстукивала каблучком заношенной туфельки какой-то мотивчик на ножке этой самой парты. Брошенная ею сумка так и валялась на полу.

— Долго вы... — не оставляя своего нехитрого занятия, сказала Берта.

И правда, долго. Свечи почти догорели, и в классе стоял полумрак.

— Прости. А разговор-то был о тебе...

— Что, можно собирать манатки?

— Ну, это ты покамест подожди. Прежде послушай, что я тебе расскажу...

Люпин присел тут же, на соседнюю парту — разговор обещал быть долгим...

— Понимаешь теперь, что с тобой?

Берта всё внимательно выслушала и так же, не глядя на него, кивнула.

— Да, наверное, Дамблдор правду сказал. Так оно и есть. Да только бесполезно всё то, что вы предлагаете... Я же сразу, как почувствовала, что сила уходит, стала в Запретный лес сбегать. Бродила там часами...

— Одна?! — ужаснулся Люпин. — Там же оборотни водятся! Да ты хоть понимаешь... Нет, ты точно ненормальная! Ты себе не представляешь опасности таких прогулок. Кого только в этом лесу нет! И любая тварь может напасть и покалечить, если не хуже...

— Профессор, я в лесу выросла. Я органически не способна его бояться, — улыбнулась Берта.

— Не сравнивай. Ты в обычном лесу жила — там ни один дикий зверь тебя бы и не тронул, потому что ты ведьма. А Запретный лес — волшебный. Там в любой зверюге магии побольше, чем в тебе.

— Да сейчас вот в этой парте магии больше, чем во мне! — невесело усмехнулась Берта. — И самое обидное — силы кругом — завались! В лесу особенно. А взять-то я её не могу! — Берта стукнула кулаком по крышке парты, на которой сидела. А потом заговорила так тихо и безжизненно, что Люпину даже жутко стало: — Видно, всё слишком далеко зашло. Сил ни на что не осталось. Я уже ничего не могу. Ни отдать, ни взять. Ничего не осталось. Да и не нужно.

— Как это — не нужно? — возмутился Ремус. — Зря я тебе третий месяц долдоню, что без воли к победе ни одно предприятие удачей не заканчивалось? Поступок твой, конечно, самоубийственный, но благодаря ему мы теперь выяснили, что Запретный лес — это не вариант. Хорошо, давай вместе подумаем, чем тебе помочь.

— Да чем тут поможешь? Вот если дать вам сейчас чистый источник силы, вы не сможете напрямую её взять. Вы же волшебник. А я теперь — как вы, только своей силы у меня тоже нет...

— А ты всё же попробуй вспомнить — может, было здесь в Хогвартсе что-то такое, от чего у тебя сил прибавлялось? Может, радовало что-то?

Он вдруг услышал, как Берта фыркнула. Как же быстро меняется настроение у этой девчонки — и не уследишь!

— Нет, радовать — не радовало, — медленно, припоминая свои ощущения, заговорила Берта. — Но тот день был самым моим удачным днём здесь.

Кажется, что-то и впрямь вырисовывается! Профессор Люпин спросил, не ожидая со стороны Берты никакого подвоха:

— Когда это было?

Впервые за этот длинный вечер она посмотрела ему в лицо.

— После того, как вы меня поцеловали.

Вот так вот. Он не нашёл ничего лучшего, чем спросить:

— А ты уверена?

Берта опять фыркнула, и это уже можно было принять за смех.

— Считайте сами, — она стала загибать пальцы. — На Заклинаниях мне, наконец, удалось левитировать колоду карт. Профессор Флитвик даже поощрил Слизерин пятью баллами! На Травологии я смогла удержать лейку с помощью магии (калифорнийская крапива ближе, чем на три метра к себе не подпускает, полить её вручную невозможно!). Потом, в лаборатории у профессора Снейпа я склеила заклинанием разбитую миску и огонь под котлом увеличивала волшебной палочкой. Вечером, на дополнительных занятиях с вами я сразу справилась с тем боггартом. А вот когда дело дошло до дуэли... Ну, в общем, сами помните.

Да уж, список впечатляющий.

— Что и сказать-то тебе — не знаю... Ты уж не влюбилась ли?

Берта мотнула головой, будто муху назойливую отгоняя.

— Нет... Тут другое, — она снова смотрела на него, без всякого смущения, чуть улыбаясь. Похоже, это серьёзное обсуждение её забавляло. А вот Люпину было не до смеха. — Вы тогда будто поделиться со мной чем-то хотели. Или со мной что-то разделить. А я приняла всё, что вы хотели мне дать, — это было сказано абсолютно серьёзно, почти строго, словно о каком-то таинстве, которое касалось только их двоих.

Люпин подивился тому, как верно она описала его тогдашние ощущения. Ей-богу, будто он сам ей о них и рассказал!

— Вы знаете, профессор, — как-то очень осторожно, с трудом подбирая слова, начала Берта, — у маглов тяжело раненных, обессилевших людей подвергают процедуре переливания крови. Здоровый человек даёт свою кровь пострадавшему, и тот выживает. В тот раз вы побыли моим донором, и всё прошло удачно, — она как-то ещё больше съёжилась, но всё-таки глаз не опустила. — Помогите мне ещё раз.

Люпину показалось, что его от полного абсурда ситуации сейчас пробьёт на неудержимый смех.

— Поцеловать тебя ещё раз?

Наверное, это было слишком. Берта взгляд отвела, голову снова опустила и, может, залилась бы краской — если б умела.

— Нет, я думаю, поцелуев мне будет недостаточно, — и глянула на него с такой отчаянной наглостью, что смеяться ему сразу расхотелось. Чего ей только стоило просить его о таком — с её-то гордостью!

— Но ты же... ты же девочка ещё... — глупо, но он даже не знал, с чего начать, объясняя ей всю нелепость идеи, которая пришла ей в голову.

Берта вздохнула.

— Сэр, вы достаточно много обо мне знаете, чтобы заявить, что я давно уже не девочка...

Он невесело усмехнулся.

— Оно, может, и так, но за твоё "растление" меня выгонят с работы.

"С волчьим билетом", — прибавил про себя Люпин. — «Если ещё в Азкабан не посадят». Мерлин, до чего всё неправильно, всё не то, не то он говорит и думает не о том...

А Берта тем временем смерила его таким странным взглядом, что он понял — лучше бы ему вообще помолчать.

— Профессор, вы всерьёз уверены, что ночь, проведённая с вами — это предмет для хвастовства и неумеренной болтовни?

— Ну, вот, ты ведь даже меня не хочешь! — великий Мерлин, да неужели это он, Ремус Люпин, сидит сейчас в полутёмном классе со своей ученицей и спокойно ведёт такие разговоры!

— Хочу. Но не в этом смысле.

— В каком же? — поинтересовался он.

Берта пожала плечами.

— Просто — в человеческом.

"И как же тебя жизнь била, если ты к оборотню за человечностью явилась!" — едва ли не вслух брякнул Люпин.

А Берта, внезапно на что-то решившись, вдруг вскочила со своей парты и встала перед Ремусом, лицом к лицу, будто на дуэль хотела его вызвать. Он тоже поднялся. Но она вместо вызова заговорила — сбивчиво, горячо:

— Я знаю, вам меня жаль. И тогда было жаль, и теперь. Ненавижу жалость... Но сейчас мне и этого хватит. Я вас прошу, я вас умоляю: помогите! Не оставляйте меня! Когда меня мучили дементором, я думала, хуже ничего нет. Есть. В Азкабане их сотни. Я там не выживу. Уж лучше умру, чем окажусь там. Да, наверное, лучше сразу умереть... В вашем мире нельзя жить без магии. Мне нужна хотя бы возможность её брать! Дайте мне такую возможность, прошу вас, умоляю!.. Никто ни о чём не узнает. Ну, хотите, я на колени встану!..

— Не смей! — и он сразу резко схватил её за плечи, совершенно не думая, притянул к себе, словно боялся, что она вырвется... — Никогда ни о чём не проси — т а к...

А Берта и не думала вырываться. Просто стояла в его объятьях, поникнув плечами, уронив руки вдоль тела, как подбитая птица — крылья... Так спокойно и привычно, как будто это было всегда.

Та ночь запомнилась Берте хмурым шелестом осеннего дождя в чёрное незашторенное окно, густой, как кисель, темнотой крохотной спальни Ремуса (теперь уже можно так его называть, правда?)...

Его странной фразой "Ночь — это моё время", которой Берта не поняла, но это не имело никакого значения. Что-то могло значить только то, что он держит её за руку и ведёт через эту непроглядную темноту — сначала по классу, потом по невысокой лесенке к собственному кабинету, уже знакомому Берте по дополнительным занятиям. А там, в кабинете, за неприметной дверью и находилась его убогая комнатушка.

...Берте запомнился собственный невнятный шёпот и его тихий смех: "Берта, я не понимаю!" И как до неё внезапно дошло, что бессвязно лепечет она на родном языке, хотя вот уже полгода и говорила, и думала только по-английски...

А главное — запомнилось ощущение обретаемой силы, которой делились с Бертой щедро, без оглядки — мол, бери, бери, ещё есть, и на двоих хватит...

Едва отдышавшись после всего, Берта быстро села на постели по давней, ещё цирковой привычке сразу подниматься, даже если упала. Тряхнула головой, отбрасывая на спину спутанные волосы. Огляделась по сторонам. Господи, это сколько же времени прошло? Дождь закончился. Берта посмотрела в окно. Светло. Стынет на проясневшем небе тощий молодой месяц, щерится... Берта отвернулась.

Ещё несколько часов назад она и вообразить не могла, что такое в её жизни вообще возможно. Ведь как всё это было раньше? Лечь, расслабиться, чтобы было не так больно, закрыть глаза, чтобы было не так противно, и думать о чём-нибудь постороннем. Эта схема всегда действовала безотказно. А вот сегодня впервые не сработала. То есть, первые три пункта выполнились на автомате, а вот с последним вышла осечка. Думать о чём-то постороннем Берта в первый раз не смогла. Вернее, думать не получалось вообще. Только однажды в ответ на его быстрый шёпот: "Можешь кричать, если хочется. Я Заглушающее поставил" промелькнуло вялое удивление: "Когда только успел?"

А так — оставался только тайный жар, растущий где-то в груди, тёплыми волнами разливающийся по всему телу, смывающий все мысли и чувства... Кроме одного, ещё никогда ею не испытанного — чувства внеземного притяжения к другому человеку. Её, и правда, тянуло к нему, тянуло так сильно, как тянет к мощному магниту какую-нибудь булавку...

Берта тяжко вздохнула. Хоть всё и было... потрясающе, у неё почему-то что-то неприятно сжалось внутри. Это что-то подсказывало ей, что она в очередной раз влезла в нехорошую историю. Даже в очень нехорошую.

Ясное дело, в том, что она переспала со своим преподавателем, ничего хорошего и быть не могло. Кроме самого процесса, разумеется. Нет, честно, Берта и не ожидала от него такого бережного обращения с собой — как с редкой драгоценностью, давно желанным сокровищем, как будто он всю жизнь только её одну и ждал... Хотя цель, ради которой они провели эту ночь вместе, как раз предполагала что-то подобное. Не брать он собирался, а отдавать. Не так уж он её и хотел — это же понятно. Просто он, видимо, был добрым и жалостливым человеком и неплохо умел притворяться.

И всё же...

"Интересно, он со всеми — так?" — Берта попыталась прогнать непрошеную мысль. Неинтересно, неинтересно, совсем неинтересно! Какое ей дело до всех его женщин да и до него самого, если то, что было сегодня между ними, никогда больше не повторится?

Или?..

— Останься, — этот голос заставил её дёрнуться всем телом.

— Что?

— Останься, прошу тебя, — и добавил, как бы извиняясь: — После такого засыпать одному — просто катастрофа.

Если бы не огромное чувство благодарности и слизеринское понятие о чести, Берта бы ответила ему так, что Люпин снял бы с её факультета вообще все баллы.

— Зачем тебе это? — ох, сколько же сил уходило у неё на то, чтобы не сорваться и не послать его к чёрту!

— Честно? Хочу с тобой поговорить.

Ну, вот пришла пора вспомнить о хорошем воспитании.

— Профессор Люпин, я безмерно благодарна вам за вашу доброту и участие, но границы моей нижайшей просьбы не выходили за рамки постели. Так что, вы можете считать себя свободным от всех обязательств. И без душевных разговоров вполне можно обойтись.

И тут она осеклась. Потому что обернулась и, наконец, посмотрела ему в лицо. Лунный свет был очень скудным, но кое-что увидеть Берте всё же удалось. "Господи, да как же это я? И ведь, что характерно, абсолютно не помню, что царапалась. И немудрено, вообще-то, что не помню", — как-то стыдливо призналась сама себе Берта.

Как бы там ни было, уж эту-то вещь она для него сделать могла. Или всё же нет? Не напрасны ли были все сегодняшние жертвы?

Она повернулась к нему совсем, подползла поближе, внимательно разглядывая его в кровь искусанные губы и яркую царапину на щеке. Протянула руку, кончиками пальцев провела по его губам — справа налево, потом слева направо. Какое же знакомое чувство — то, что сопровождало её всю жизнь, а в последние недели почти совсем покинуло... Кажется, будто можешь всё.

— Лучше? — спросила Берта.

Несколько секунд Ремус недоуменно смотрел на неё, а потом, весело улыбнувшись, прижал Берту к себе и поцеловал — разом зажившими от её прикосновения губами.

— Ведь получилось же, милая моя, дорогая, хорошая!.. Получилось! Теперь уже всё точно будет хорошо...

Она отстранилась от него, головой покачала.

— Не надо этого, профессор. Не надо. Я не ваша. Я вам очень благодарна, правда. Но ведь завтра мы друг о друге даже и не вспомним!

Ремус пожал плечами.

— Я вообще-то маразмом пока не страдаю. А вот у тебя что-то подозрительно короткая память. Я как раз об этом и хотел поговорить. Ты ведь мне "люблю" шептала по-немецки! — ненадёжный месяц ретировался за очень вовремя подползшую тучу, и Берта лица Ремуса больше не видела, но по голосу поняла, что он улыбается.

— Разве? — она слегка растерялась. — Ну, мало ли, что мы говорим? Тем более в постели...

— Не рановато ли для такого цинизма? — каким-то безнадёжным тоном спросил Ремус.

— Какой же здесь цинизм? — удивилась Берта. — Разве я не права? Или вы всерьёз решили признаться мне в вечной любви? Я вам даже завидую. В вашем возрасте — и сохранить такую наивность, — она ухмыльнулась.

— Вот как? — вежливо переспросил Люпин. — Стало быть, в вечную любовь ты не веришь?

— Я ни во что не верю, — хмуро буркнула Берта.

— Ни во что не верить — это смерть, — убеждённо произнёс Люпин. — Но ты же говорила и о Боге...

— В Бога — верю, в людей — нет, — отрезала Берта. — Это всё, что вы хотели узнать?

— Всё. Иди, куда хочешь. С тобой невозможно разговаривать, — устало сказал Ремус.

— Ну-у, нет! Вы на часы-то смотрели? — почему-то Бертой вдруг овладел какой-то весёлый боевой задор.

— Нет. Знаешь ли, мне было как-то не до того.

— Мне тоже, — серьезно кивнула Берта. — Но, по моим расчётам, комендантский час уже миновал, Филч вышел на ночную охоту и подстерегает невинных жертв в коридорах Хогвартса. Так что жертвам не столь невинным лучше там не появляться!

Ремус расхохотался.

— Вот невозможная девчонка! Я же тебе сразу сказал — оставайся. А ты мне тут битый час голову морочишь! Выпороть бы тебя хорошенько...

— О, не подозревала, что вам такое нравится... — засмеялась Берта.

— Я тебя точно придушу! Ложись и молчи, ради Мерлина.

— Слушаюсь, сэр!

В последующие дни Ремусу Люпину наглядно продемонстрировали, что такое истинно слизеринское самообладание. При встречах с преподавателем Защиты на уроках или на дополнительных занятиях Берта и бровью не вела. Будто и не было ничего. Люпину иногда казалось: а уж не приснилась ли ему, в самом деле, вся эта сумасшедшая, но такая бесконечно счастливая ночь? Неужели и впрямь лежала в его объятиях эта непонятная девушка, пахнущая злостью и радостью, а ещё — чем-то таким, от чего никогда не хотелось бы этих объятий разжимать?

А вот Берту Лихт, похоже, подобные терзания не мучили. Ходила себе спокойно, училась, часами сидела у Снейпа в лаборатории. Только в глазах у неё появился какой-то живой блеск, словно бы зажёгся интерес к жизни. Или это только ему так казалось?

Вообще-то он нисколько не сожалел о содеянном. Да, конечно, Ремус Люпин вполне отдавал себе отчёт в том, что с точки зрения закона совершил уголовное преступление. Об этике и морали и говорить не приходится. Но...

Сегодня на уроке Защиты они в очередной раз отрабатывали дуэли. Берта так легко и изящно расправилась со своим противником, что профессор Люпин без зазрения совести поставил ей за урок высшую оценку. Он украдкой перелистнул классный журнал и просмотрел страницы, заполненные другими преподавателями.

У профессора Флитвика напротив фамилии "Лихт" частоколом стояли «тролли», даже «С» попадались редко. А вот на двух последних уроках преподаватель Заклинаний снизошёл до «У».

По Трансфигурации картина была примерно такой же. А за вчерашнее число стояла одна отличная оценка. Тема урока — "Анимаги"...

Выходит, сработало! Пусть даже пришлось пойти на поступок, от которого, если он выплывет наружу, плохо станет всем. Но ведь удалось же вытащить девчонку! Пусть даже и таким способом...

Меньше всего он боялся, что Берта кому-нибудь об этом расскажет. Ещё одной чертой характера этой странной барышни, после невероятной гордости, была способность вытеснять из сознания вещи ненужные, мысли несвоевременные или просто причиняющие боль. Да уж, если у Дамблдора насчёт Берты действительно какие-то планы, то стоит только подивиться намётанному глазу директора. Ведь обучить такую девушку окклюменции не составит труда — на бытовом, чисто психологическом уровне она уже сама себе окклюменист. Добавьте к этому её анимагию, а также магию боевую — и цены ей не будет. Молоденькая, милая, не обременённая особыми моральными принципами... жестокая, не ведающая жалости ни к себе, ни к другим, с железной хваткой. Не стоит сомневаться, что под чутким руководством профессора Снейпа она именно такой и станет.

...Люпину было немного обидно, что к разряду "вещей ненужных" Берта отнесла и его. Как это она говорила — "отработанный материал"? А он-то ещё удивлялся, как она с её классовой ненавистью к чистокровным, заносчивым и богатым умудрилась попасть в Слизерин. Теперь ему пришлось пересмотреть своё отношение к этому факультету. Родовая спесь, богатство (тоже имевшееся не всегда и не у всех) — это лишь внешнее, побочный эффект, так сказать. Сама же суть заключается в особом слизеринском складе ума. Слизеринское мышление предполагает минимальное количество эмоций — в противоположность Гриффиндору, где всё делается, думается и говорится под влиянием настроения. У слизеринцев подход к жизни чисто практический, — то есть, при принятии решения выбирается вариант, предполагающий наиболее выгодный для них исход дела. И чистая кровь здесь не имеет значения. Северус Снейп — тоже полукровка, но разве от этого он менее слизеринец, чем тот же Люциус Малфой?

Недаром Берта со своим деканом в такой дружбе — редко встретишь людей настолько похожих. Не будь девочка родом из Германии, Люпин бы подумал, что они в родстве. Оба не склонны строить иллюзий по отношению к людям... А демонстрировать свои чувства окружающим — тем более. Вообще, для подобных личностей самое важное — чтобы никто не догадался о наличии у них души. Нет, душа их спрятана за семью замками, и попытайся кто-нибудь в эту "святая святых" проникнуть, ему навстречу выставляются такие острые иголки, что и покалечиться недолго.

Ремус вспомнил, как Берта аж передёрнулась вся, когда он попросил её до утра остаться. Если бы не сознание благодарности, то и по-матерному бы послала, не задумываясь (нет, до чего же причудливое сочетание несочетаемого — потрясающей невоспитанности и каких-то рыцарских понятий о чести!).

Конечно, одно дело — быстрый секс с кем попало, и совсем другое — довериться этому кому-то настолько, чтобы заснуть в его присутствии. Доверять она не умела. "Но ведь смогла же!" — с удивлением подумал Люпин, вспоминая тонкие слабые руки, обнимающие его во сне, и её тёплое дыхание на своей коже... Сам он в ту ночь не спал ни минуты. От счастливого ощущения собственной нужности. Оттого, что его вечное желание отдавать было наконец-то утолено.

Что до всего остального... Ну, что же, как истинная слизеринка, Берта в любых человеческих отношениях видела лишь сделку. Нельзя сказать, чтобы она была так уж не права.

В любом случае, их "сделка" прошла довольно удачно. Берта получила то, что ей было жизненно необходимо, — силу. Её у оборотней много. Магия превращения пусть и узконаправленная, но очень мощная. И, видимо, Берте она пришлась "по вкусу" — положительная динамика налицо. Наверное, между магией оборотня и магией ведьмы есть что-то общее — оба завязаны на природу, оборотень зависит от Луны, ведьма — скажем так, от ландшафта...

Ну, у Берты, кажется, теперь всё нормально. А он... Он ведь от этой "сделки" тоже кое-что получил, разве не так? По крайней мере, качественный секс. Что же касается души... Вон, Министерство считает, что вервольфам души и вовсе не полагается.

Ну, вот, сделка завершена к обоюдному удовлетворению сторон. Никто никому ничего не должен.

...А вечером, сидя в своём кабинете, он вдруг почувствовал, как кто-то сзади обнимает его за плечи. От её мантии еле ощутимо пахло дымом, а от рук — зверобоем. Видно, прямо из лаборатории прибежала...

— Как ты вошла? — вместо приветствия сухо спросил он.

Берта усмехнулась.

— Запертые двери не пропускают людей, а вот к насекомым они более благосклонны. К паукам, в частности.

— Значит, с анимагией дела наладились?

— Да, всё в порядке, спасибо, — давненько он не слышал от неё таких вежливых обтекаемых фраз. Ну, что ж, будем играть по вашим правилам, мисс Лихт.

— В таком случае, зачем ты здесь?

Пожала плечами.

— Так... Не могу больше спать одна.

Круг замкнулся.

— И всё-таки зачем ты пришла?

— Сам не догадался? А ещё профессор...

— Ты хоть понимаешь, что будет, если об этом узнают?

— Для особо одарённых повторяю: никто ничего не узнает. По крайней мере, от меня.

— Заметить могут.

— Это вряд ли. Я неплохо умею прятаться. А если ты не станешь при всех уделять мне чрезмерное внимание и пожирать страстными взорами, этого будет вполне достаточно.

— Берта, для чего тебе такой риск? Только-только избежала отчисления — и вот опять... И вообще, в твоём возрасте принято интересоваться ровесниками.

— Мало ли что принято... Да и подавляющее большинство моих ровесников уверено в том, что у меня роман с профессором Снейпом.

— Тоже вариант. По-моему, вы прекрасно ладите.

— Ничего-то ты не понимаешь. Тяжко в подземельях, тоскливо, стены давят... А у тебя окно есть и звёзды видно.

— Замолчи, невыносимая девчонка! Выбирать себе возлюбленного, исходя из расположения его комнаты — только ты на это способна.

— Что делать... Да и не о любви речь.

— О чём же?

— О тебе. Мне хорошо с тобой.

— Ну, вот, а говоришь — не о любви...

— Я и не люблю. Просто пересматриваю своё отношение...

— К человечеству в целом?

— Нет, к тебе лично.

— И к какому же выводу ты пришла?

— Ты мне нравишься...

— Что это вы там мурлычете? — недовольно спросил Снейп.

— Так... Песенка магловская.

— Не время сейчас песенками развлекаться. Лучше бы за зельем следили, — почти сердито сказал профессор.

— А я и слежу, — безмятежно ответила Берта.

— Оно и видно! Жёлтую пену положено снимать через две минуты после её появления, а у вас уже десять прошло, — зловредным тоном проинформировал её Снейп.

— Ой, мамочки! — спохватилась Берта и, схватив шумовку, быстро принялась сбрасывать с бурно кипевшего красного зелья вязкую пену цвета сливочного масла.

— Сорвёте мне эксперимент — уволю, — предупредил Снейп.

Он давно понял, что с девочкой что-то происходит. Не в его привычках было лезть в душу, тем более, что состояние Берты никак не отражалось на качестве её работы. Ну, почти не отражалось. Она была бесценной помощницей: работала быстро, чётко, молча. Снейп и не знал, как к ней подступиться. Он чувствовал ответственность за каждого своего студента. А за неё — особенно. Профессор и сам не знал причины. Может, просто, если бы его жизнь сложилась иначе, у него могла быть такая дочь...

Он поймал себя на том, что совсем не следит за зельем. Снейп рассердился на себя: какая ерунда порой в голову лезет! Что значит — иначе? Без Анны? С другой женщиной, которая была бы ему хорошей женой, родила бы детей? Это немыслимо. Если бы у него появилась возможность начать всё сначала, он изменил бы в своей жизни только одно — умер бы вместе с той, которую любил...

— Ну, вот, ещё минут двадцать, и всё. Пусть немного остынет, и приступим непосредственно к эксперименту. Я выпью это зелье, а вы понаблюдаете и подробнейшим образом опишете эффект, — тон его снова стал деловым, как и всегда.

Берта несколько встревожилась.

— Профессор, что конкретно мы сварили?

— Хотите сказать, я сварил? От вас сегодня никакой пользы.

— И всё-таки, что это за зелье? — редко кому удавалось сбить Берту Лихт с толку.

— Синтез Напитка Живой Смерти и Веритасерума плюс несколько дополнительных компонентов, помогающих их взаимодействию. Я уже пытался с ним экспериментировать, но тогда я выпил его один, сразу потерял сознание и ничего не могу сказать о его действии. Мне нужен наблюдатель.

Берта посмотрела на него, как на ненормального.

— Сэр, это же безумие — пить непроверенное зелье!

— Это наука, Лихт. Кроме того, все мыши, которых я использовал для опытов, остались живы, что даёт мне право надеяться на благополучный исход.

Так или иначе, зелье было выпито, и Берта приготовилась записывать свои наблюдения.

Минуты две ничего не происходило. Потом Снейп как-то странно побледнел, глаза его сами собой закрылись, и он, по-видимому, отключился, откинувшись на спинку кресла. Берта быстро подошла к нему. Коснулась лба — температура в норме, но снижается. Пощупала пульс — немного медленнее обычного. Что дальше делать, она не знала. После нескольких минут ожидания Берта рискнула спросить:

— Как вы, профессор?

Он открыл глаза так внезапно, что она даже вздрогнула.

— Это ты?!

Берта никогда ещё не слышала в голосе Снейпа столько эмоций, такой радости. С чего бы вдруг ему так радоваться при виде собственной помощницы? Но взглянув на Снейпа ещё раз, Берта поняла, что говорит он вовсе не с ней.

— Я так долго ждал... Надеялся — вдруг ты вернёшься, и всё станет, как прежде. Но нет... Всё ложь, всё обман. Ты оставила меня здесь — одного. Я не знаю, зачем, Анна.

Тут лицо его исказилось, словно от боли. Правой рукой Снейп сжал левое предплечье.

— А-а, ты напоминаешь, для чего не позволила мне пойти за тобой. Да, я принял Метку. Долгие годы я неверием и ложью служил тому, кто её поставил. Я убивал всех, кого он требовал убить. Я пытал, травил, мучил, уничтожал без жалости. Я предал слишком многих, чтобы когда-нибудь получить прощение... И всё потому, что этого хотела ты! Но теперь я устал. Двенадцать лет прошло... Тёмный Лорд жив, он как никогда близок к возвращению, самый верный его слуга на свободе. Знаю, я дал тебе Непреложный Обет. Но я не могу больше! Слишком много на моих руках невинной крови, слишком много на моей совести грехов... Мне больше не выдержать, понимаешь? И без тебя мне тоже больше не выдержать. Свои обязательства я выполнил в полной мере. Забери меня, слышишь? Я не могу без тебя...

Берта стояла, как оцепенелая. Она и вообразить не могла, что профессор Снейп способен умолять! А ошибиться здесь было невозможно — именно горячая мольба звучала сейчас в его голосе. Интересно, кто же такая эта Анна?

Но этот вопрос занимал Берту очень недолго. Это всё, знаете ли, лирика. Куда больше её заинтересовала Чёрная Метка. В том, что речь шла именно о Чёрной Метке, Берта не сомневалась — о какой ещё отметине можно было говорить с такой дрожью в голосе? Тем более, если в довольно сумбурный монолог профессора вклинилось упоминание о Тёмном Лорде...

Но как относительно опытный зельевар девушка понимала, что одним словам в сейчас верить нельзя. Под влиянием зелья наговорить можно такого, что потом сам за голову схватишься. А ещё существовало в старинных книгах упоминание о неком Зелье Судьбы — выпивающий его словно принимал на себя искусственно смоделированную судьбу, своего рода, другое прошлое и настоящее, забывая о собственном. Кто его знает, что там изготовил Снейп? Может, он теперь на полном серьёзе считает себя Пожирателем Смерти и уверен, что у него есть (или, судя по сказанному им, была) эта... Анна, хотя, наверное, никакой Анны он никогда не знал?

Берта украдкой глянула на зельевара. Он по-прежнему находился в том же самом состоянии: глаза закрыты, губы плотно сомкнуты, дыхание поверхностное. Приходить в себя он, кажется, не собирался. И Берта решилась. Одной рукой осторожно приподняла его за бессильно лежащую на подлокотнике кресла левую руку, другой завернула до локтя рукав его мантии.

У неё даже дыхание пресеклось. Ну, как же, всё верно, вот она — Чёрная Метка, чёткая, яркая, как на картинке в учебнике по Истории Магии.

У Берты, выросшей среди маглов, этот знак всё же не вызывал того безотчётного ужаса, который испытывали перед ним маги. Но что он означает, она знала.

Девушка, воровато озираясь, поправила рукав зельевара и отступила на безопасное расстояние. Слава Богу, Снейп пока не очнулся. И, стало быть, у неё есть время подумать.

А картинка-то вырисовывалась интересная! Нет, наличие в Хогвартсе Пожирателя Смерти Берту мало беспокоило. На судьбы магического мира ей было глубоко плевать, а лично Берте профессор Снейп ничего плохого не сделал.

Другое дело, что у вышеназваного профессора была Тайна — страшная и, мягко говоря, постыдная. Берта и раньше думала, что у её декана тёмное прошлое. Конечно, она не рассчитывала, что оно окажется настолько тёмным, но парочку трупов в его биографии она точно предполагала.

Итак, бывший Пожиратель. Хотя вряд ли после этого можно уйти в отставку, Тёмный Лорд заключает пожизненный трудовой контракт. Что ж, профессор, в любом случае, вы вряд ли захотите, чтобы об этом стало известно широкой публике. Берта всегда обладала одним очень ценным качеством — она не была болтлива.

Знать чужие тайны всегда полезно, хоть и опасно. Но в сейчас риск сводился к минимуму — обладатель тайны не в курсе того, что проворонил своё сокровище.

Так что Берта никому ничего не расскажет. По крайней мере, пока.

— Сегодня ночью выпал первый снег.

— Откуда ты знаешь?

— Это очень странное ощущение... Как будто глохнешь во сне. Я всегда от него просыпаюсь.

— Значит, ты тоже т а к чувствуешь?

— Как?

— Ну, шестым каким-то чувством. Чем-то большим, чем другие люди.

— Выходит, так. А ты как ощущаешь первый снег?

— Холодом — таким, что стынет душа. Оцепенением. Смертью.

— Не надо так, Берта. Знаю, ты пережила много страшного. Но нельзя, чтобы прошлое мешало тебе жить дальше. В конце концов, ты ведь неплохо умеешь забывать.

— Умею. Но вот снова выпадает снег, и... В наших подземельях темно, глухо, как в могиле. Не могу я там существовать, не могу, не могу...

— Тише, тише... Не надо.

— Рем, прости меня, пожалуйста. Ты же мне написал, чтобы я не приходила, а я вот пришла... Так плохо всё... Тебя ведь уже несколько дней не было в Хогвартсе.

— С чего ты взяла? Я просто приболел немного...

— Ну, зачем ты так говоришь? Это же неправда. Вчера я относила мадам Помфри готовые зелья. В больничном крыле тебя не было. Рем, пойми, я ведь ни о чём тебя не спрашиваю. Твои дела — это твои дела, и отчитываться передо мной ты не обязан. И врать тоже не нужно.

— Я не вру!

— Да ладно тебе... И всё-таки, как здорово, что ты вернулся! Представляешь, я даже соскучиться успела?

— Это за четыре-то дня? Стоило бы исчезнуть на целую неделю, чтобы такое от тебя услышать...

— Ты мне написал перед отлучкой, чтобы я не приходила два вечера. А я всё-таки приходила, сидела, как дура, в коридоре, у тебя под дверью до самого отбоя, ждала чего-то. Скажешь, глупо? А ты и на уроках не появлялся...

— Постой, откуда ты знаешь про уроки? Насколько я помню, ни вчера, ни позавчера Слизерина у меня в расписании нет.

— Профессора Снейпа на замену поставили. Гриффиндорцы такой вой подняли — мёртвый бы услышал...

— Да, это они могут... А вот насчёт коридора, и правда, глупо. Тебя же увидеть могли.

— Да никто там не ходит по вечерам! Просто, понимаешь, тошно так... И тебя нет, и зима эта проклятая... Ненавижу холод.

— Ну, пока я здесь, мёрзнуть тебе не придётся. Это я тебе обещаю. А в коридоре всё-таки не сиди — сквозняки там, простынешь... Берта, ну, сколько тебе говорить: не целуй в глаза, это к разлуке.

— А я не верю в приметы!

Хотел бы в единое слово

Я слить мою грусть и печаль

И бросить то слово на ветер,

Чтоб ветер унёс его вдаль.

И пусть бы то слово печали

По ветру к тебе донеслось,

И пусть бы всегда и повсюду

Оно тебе в сердце лилось!

И если б усталые очи

Сомкнулись под грёзой ночной,

О, пусть бы то слово печали

Звучало во сне над тобой!

— Хорошие стихи. Кто их написал?

— Генрих Гейне. Наш знаменитый немецкий поэт. Хотя тебе это имя вряд ли о чём-нибудь скажет...

— Совершенно ни о чём не скажет. Я же чистокровный волшебник, с магловской литературой не знаком. Если честно, Берта, я тебе удивляюсь. Где ты только этого всего набралась?

— Чего — этого?

— Ну, стихов, песен, цитат всяких... Я не удивляюсь, когда ты ругаешься, как портовый грузчик — плоды уличного воспитания, что поделаешь! Но вот когда ты начинаешь цитировать магловских классиков, я просто теряюсь. Откуда это всё, Берта? Тебя ведь ничему не учили.

— Ну, как сказал один умный человек, научить — нельзя, научиться — можно. Мне просто всегда везло на встречи, на книги...

— Ты удивительная. Посмотришь на тебя — вроде как одно, присмотришься получше — совсем другое, поговоришь с тобой — третье выходит. И где среди этого всего ты — настоящая, понять невозможно.

— Кто бы говорил... Вот скажи, например: ведь у тебя в детстве были серые глаза?

— Это ты к чему?

— Скажи. Это важно!

— Ну, были.

— Вот, а теперь — карие!

— Повзрослел, наверно.

— Ходишь, улыбаешься, взгляд у тебя добрый, носишь какое-то тряпьё... Волосы у тебя с проседью, а ещё ты без конца якобы болеешь...

— По-твоему, я притворяюсь?

— Нет, почему? Это всё так и есть. Но за всем этим есть и ещё один человек, другой Ремус Люпин, которого окружающие совсем не знают. Даже я с трудом могу его представить. Хотя знаю тебя несколько лучше других, смею сказать.

— И что же это за таинственный господин? Расскажи мне, а то, может, я с ним и не знаком вовсе.

— Ну... Он гораздо сильнее, чем кажется с виду, и запросто мог бы свернуть мне шею, если бы захотел.

— Хорошего же ты мнения обо мне...

— Просто у меня нюх на опасность — потому, наверное, и жива до сих пор. А ты можешь быть опасен, я это чувствую.

— Значит, всё же — я, не тот, другой, которого ты выдумала?

— Тут и выдумывать нечего. Реакция у тебя отменная, это каждый скажет, кто хоть раз тебя на наших учебных дуэлях видел. Понятное дело, эти занятия для тебя — развлечение, но как представлю тебя в открытом бою... У тебя иногда взгляд такой становится...холодный, жёсткий, пугающий даже. Тебе ведь раньше приходилось убивать?

— Приходилось...

— Знаешь, я видела войну. И видела тех, кто пришёл о т т у д а. Так вот, хоть твои глаза и неродного цвета, но совершенно такие же, как у них.

— Двенадцать лет назад была очень жестокая война. Она многих коснулась — так или иначе...

— Да, а ты наверняка был отличным боевым магом. И часто попадал в переделки. Ты живучий, Рем. Шрам этот твой, на спине который... Я как-то пробовала залечить, пока ты спишь, а меня будто током шибануло. Какое-то крутое тёмное проклятие, судя по всему. Другой бы от такого сразу копыта откинул, а ты жив.

— А если я сам — тёмный маг, а? Ох, шпионка ты моя милая...

— Не смейся. Всё это есть, я знаю. Но насколько эти две личности в тебе, тайная и явная, разделены или, напротив, связаны, — это мне неизвестно.

— И, несмотря на такое моё двуличие, ты мне веришь?

— Да.

Гром грянул после рождественских каникул. Начался второй семестр, и Берта как-то вечером, ещё до отбоя, решила забежать к Люпину — он обещал ей "Справочник тёмных существ Объединённого Королевства". ("Дал бы и раньше, но Гермиона Грейнджер из Гриффиндора выпросила".)

Берта уже было протянула руку, чтобы открыть дверь класса Защиты, как какой-то шум заставил её притормозить. Она прислушалась. Двое. Разговаривают... нет, ссорятся.

В последнее время Берта заметила в своём характере новую черту — любопытство. Неизвестно, что послужило причиной его появления — то ли обнаруженная на предплечье собственного декана Чёрная Метка, то ли твёрдая уверенность в том, что с Ремом тоже надо держать ухо востро? Но, как бы там ни было, Берта сделала то, что сделала: самую чуточку приоткрыла дверь и прижалась ухом к щёлке.

Но в тот же момент необходимость подслушивать пропала — из кабинета раздался такой вопль, что Берта даже отскочила. Голос Северуса Снейпа узнавался безошибочно.

— Ты хоть сам понял, что натворил?!

— Северус, послушай... — голос Люпина звучал чуть ли не умоляюще.

— Нет, это ты меня послушай, мерзкая тварь! Если ты ещё способен усваивать человеческую речь, в чём я сомневаюсь... Говорил же я Дамблдору, что нельзя, нельзя, нельзя брать на работу оборотня! Мало того, что ты оборотень и пособник убийцы Блэка, так ты ещё и растлитель несовершеннолетних! Ты хоть в курсе, что даже у поганых маглов за такое дают приличный срок? Хотя, где уж тебе... Твоего зачаточного волчьего интеллекта не хватило даже на простейшую мысль о том, что не стоит гадить там, где жрёшь...

— Северус, хватит, — наконец, вклинился в этот поток оскорблений Люпин. — На твой крик сбежится половина Хогвартса.

— Отлично, вервольф, — сбавил тон Снейп. — Я скажу тихо. Если бы дело не касалось Лихт, полный перечень твоих педагогических опытов уже лежал бы у директора на столе. Но мне очень не хочется трепать её имя на всевозможных совещаниях, а после — в суде...

— С каких это пор тебя стали волновать чужие имена? — горько поинтересовался Люпин.

— Слушай меня внимательно, зверюга, и не перебивай. Я, знаешь ли, могу и передумать. Так вот, если ты не хочешь на ближайшие пару десятков лет отправиться в Азкабан... — он так понизил голос, что Берта уже ничего не могла разобрать.

— Да пойми ты, придурок, я же люблю её! — о, да, это она услышала совершенно чётко.

— Это всего лишь вопрос терминологии, Люпин, — выражения лица Снейпа Берта, конечно, не видела, но по его тону можно было представить одну из его обычных презрительных усмешек. — Если на вашем, волчьем, диалекте случка называется любовью — на здоровье. Вот только не смейте навязывать эти свои эвфемизмы н о р м а л ь н ы м людям.

Дальше Берта слушать не стала. Пошатываясь, отошла от двери, прислонилась спиной к стене, не замечая холода каменной кладки...

Её била такая дрожь, что зуб на зуб не попадал. Горло будто сдавила чья-то невидимая рука — и никак не получалось вздохнуть. Берта зажала рот ладонью, желая удержать рвущийся наружу вскрик. "Как же это... Как же это всё..."

И — бежать, бежать, не разбирая дороги, от этих непонятных людей с их непонятными и страшными тайнами и секретами...

Прямо по коридору, потом налево, за поворот, по лестнице вверх, ещё выше, и сразу, по боковой — вниз... Никто, никто не должен видеть...

Не выдержав нагрузки, оторвалась и покатилась по полу, металлически звякая, застёжка от левой туфли. Но Берта остановилась только тогда, когда чуть не подвернула ногу — туфля готова была соскочить. Берта нагнулась, чтобы поискать потерянную застёжку, но отчего-то глаза застилала какая-то муть, и ни черта не было видно. Берта вслепую шарила ладонью по полу, пока её не окликнула с ближайшего портрета какая-то румяная дама в пышном напудренном парике и не спросила, не нужна ли ей помощь.

Берта хотела что-то ответить, но поняла, что не может этого сделать. Потому что плачет — громко, унизительно, в голос, как глупая трёхлетка.

Нащупав, наконец, в двух шагах от себя застёжку и приставив к её обратно к туфле коротким "Репаро!" (заклинание вряд ли на это годилось, но в этот раз почему-то подействовало), она, прихрамывая, медленно побрела по незнакомому коридору, стены которого были увешаны старинными портретами в тяжёлых золочёных рамах. В этой части замка Берте бывать ещё не приходилось, и она не знала, как отсюда выйти. Но это её сейчас и не беспокоило.

В этой незнакомой галерее не было окон. Берта дошла до самого конца и повернула направо.

...Окошко было крохотным, узким, в его проёме едва смог бы поместиться даже один человек. Берта вскарабкалась на высокий подоконник, присела боком, прижалась пылающим лбом к ледяному стеклу...

Это была её детская, ещё приютская, привычка — сидеть на подоконнике. Тогда, в детстве казалось, что там, за окном, какая-то другая жизнь... Счастливая, наверное.

А теперь за этим холодным, отуманенным её дыханием стеклом была только чёрная зимняя ночь... Снова ударил мороз.

Господи, Боже милостивый, какая же тоска, какая смертельная, непроглядная тоска! Такая тоска, что впору сигануть вниз с этого долбаного окошка... Тут высоко. Сколько же этажей лететь — четыре, пять? Да разве она их считала, этажи эти...

Вот так же она, кажется, целую вечность назад сидела в комнате у Ремуса на подоконнике единственного окна с расшатанной деревянной рамой и смотрела, как мерцают яркие звёзды над чёрным Запретным лесом... Читала наизусть "Песнь песней". А Рем слушал...

Берта прекрасно знала, что ему есть, что скрывать. Но никогда ни о чём его не спрашивала. Зачем? Захочет — сам расскажет. В её собственной биографии было немало страниц, которые по-хорошему следовало бы сжечь. Поэтому она всегда оставляла другим право на подобные эпизоды.

А уж от Ремуса она готова была принять любую правду. В самом деле, не всё ли равно, кем является человек, который вытащил тебя из беды? Преступником? Наёмным убийцей? Эти варианты тоже приходили Берте в голову.

Но всё оказалось настолько... убийственно просто! Тот, кому она поверила, с кем проводила почти каждую ночь, кто подарил ей так много воистину человеческого тепла, ощущения настоящей счастливой близости, не требуя ничего взамен, — оборотень. Дикий зверь, только следующий своим инстинктам. Всего-навсего.

Недалеко от Берты, за поворотом, что-то зашуршало — какой-то обитатель портрета проснулся.

Господи, как же Берта здесь всё ненавидела! Живые портреты; запутанные, как её жизнь, коридоры; мёртвые каменные стены... Единственным, кто заставлял её мириться со всем этим, был Ремус Люпин. Но теперь всё кончено... Человек, ради которого она терпела этот ненавистный замок, оказался вовсе даже не-человеком. Этот проклятый волшебный мир устроил ей очередную подлянку: превратил уже ставшего для неё близким во что-то непонятное и страшное.

"Не хочу, отказываюсь! Не могу, не могу жить, не могу дышать в мире, где возможно т а к о е... Будь он проклят!" Злые горькие слёзы снова обожгли глаза.

...Какое же тонкое здесь стекло! Даже её сил хватит, чтобы одним коротким ударом разбить его на мелкие осколки. Кто сказал, что магическое стекло не бьётся? Бьётся, если очень захотеть. Вообще, если очень захотеть, можно сотворить многое. Это Берте здесь втолковали крепко... Сами виноваты.

Слишком велико было искушение. Размахнуться, ударить, полюбоваться, как разбегаются по ещё целому стеклу тонкие змеистые трещинки. Потом ударить ещё раз. Отделить один длинный острый, как клинок, осколок... Берта так ясно представила себе это, что ей показалось, будто она уже держит его в руках.

Да, кровавая рана пугает. А вот струйка тёмной крови на бледном запястье — завораживает. Берта и так знала, что это красиво, и поэтому не стала пробовать на практике.

Ярко-алый цвет... Цвет крови. Цвет страсти. Цвет радости.

...Рука скользит по складкам ярко-алого муарового шёлка, перебирает золотистую бахрому. "Это — мне?" — "Разве здесь есть ещё одна девушка, мечтающая о малиновой шали с бахромой? Конечно, это тебе. С Рождеством!.. Шали, правда, не нашлось, зато шарф, по-моему, просто невероятный".

Шарф был действительно невероятный — таких роскошных вещей Берте и в руках держать не приходилось. Когда-то давно, ещё в их бродячем театре, она ужасно завидовала подруге Заринке, у которой специально для выступлений была шёлковая малиновая шаль с длинной золотистой бахромой. Эта красивая дорогая вещь просто поразила тогда воображение маленькой приютской девочки. Берте казалось, что на всём белом свете нет ничего прекраснее. И после она, хоть и почти равнодушная к вещам, нет-нет, да и вспоминала Заринку с её шалью...

"Тебе нравится?" — "Слов нет, Ремус, да он же дорогущий, наверное..." — "Считай, что я его украл, если тебе так легче будет принять мой подарок".

Алый шёлк холодит плечи... Шарф длинный, широкий, драпирует всю её фигуру красивыми живописными складками. Чёрт, как жаль, что в этой комнате нет зеркала!

"Как я выгляжу?" — "Как Ли Тун". — "Кто это?" — "Персонаж из эпоса китайских магов, королева-волшебница, добровольно ушедшая в мир маглов". — "Почему же она ушла?" — "Из-за любви".

Ремус подходит к ней, обнимает за плечи.

"Волосы твои темны, как печаль, возлюбленная моя, а из глаз твоих струится утренний свет. Руки твои, как лёгкие крылья Весны, и тени Её летучих облаков — на лике твоём. Уста твои, как лепесток цветущей сакуры, и дыхание твоё, как тёплый ветер на склонах Фудзи. Как ты прекрасна, возлюбленная моя!"

Да, Ремус Люпин порой умел так красиво заговаривать зубы, что у неё голова кружилась...

Ну, почему, почему так больно об этом вспоминать? Почему так хочется прямо сейчас пойти и сжечь его подарок? Чтобы ни следа, ни памяти не осталось от ночей, проведённых вместе, от слов, сказанных друг другу... Слишком многое она доверила ему.

Берта не могла понять, что такое с ней происходит. Ведь были же у неё и раньше близкие друзья, из своего прошлого тайны она не делала... Что же с того, что один человек, который хорошо к ней относился, оказался вовсе не тем, за кого себя выдавал? Почему же сейчас ей кажется, что у неё отобрали что-то жизненно необходимое?

А он... Он сказал, что любит. Ей, наедине, никогда не говорил, а вот теперь сказал.

Но это же — как там Снейп выразился? — вопрос терминологии, не так ли? Звери не могут любить. Да и люди — тоже.

Подчиняться тому, кто сильнее, заглядывать в глаза тому хозяину, который накормил, грызться из-за очередной подачки с другими, такими же, и бояться очередного пинка под дых, — вот вечный круг, по которому все мы ходим — и люди, и животные. И нету между нами никаких существенных различий. Разве что у людей чуть больше мозгов, чтобы понять, что большая кормушка лучше, чем маленькая, и вовремя перейти к тому хозяину, который эту самую большую кормушку нам предоставит.

...А она-то уже почти поверила в то, что всё это и для неё возможно: плакать от нежности к другому и испытывать к нему горячую благодарность просто за то, что он есть в её жизни. И знать, что это взаимно. Даже когда его нет рядом, знать, что живёт на Земле человек, которому есть до неё дело.

И как же легко и счастливо становится на душе от этого знания! До того легко, что вот кажется, взяла бы и полетела... Высоко-высоко, над лесом, над замком Хогвартс — с высоты птичьего полёта он, наверное, до смешного маленький...

Так бы и летела прямо в это задумчиво-серое небо (в Британии оно отчего-то почти всегда пасмурное).

И Ремуса бы с собой позвала. Он бы согласился, это точно.

Вот и летали бы вместе...

— Прохлаждаетесь? — зловредный скрипучий голос прервал её мысли, цепкие пальцы ухватили Берту за плечо.

Аргус Филч собственной персоной. Только почему-то без кошки. Что и говорить, сегодня выдался на редкость удачный день.

— А вы в курсе, который час, мисс? — он, как всегда, начал издалека. Следствие ведёт завхоз, блин. Ну-ну...

— Нет, мистер Филч.

— Одиннадцатый, — почти любезно подсказал тот. — А теперь потрудитесь объяснить, что вы делаете в такой час вне спальни, — прокурорским тоном открыл допрос смотритель. У Снейпа что ли, манеру говорить перенял?

Берта искренне не понимала, что могло связывать этих двоих: Северуса Снейпа, который корчил из себя аристократа (смотрела Берта, смотрела в справочнике "Чистокровные семьи Европы" — нет там ни одного Снейпа!) и отвратительного сквиба. Но так или иначе, Аргус Филч частенько появлялся вечерами в лаборатории и вёл со Снейпом какие-то таинственные беседы приглушённым зловещим шёпотом.

— Размышляю о смысле жизни, — ровно, размеренно проговорила Берта.

— Своё полезное занятие вы можете продолжить в другом месте, мисс... Лихт, я полагаю? — осведомился Филч.

— Верно, — удивляться тому, что он её знает, совершенно нечего. Редкий вечер Берта проводила не в лаборатории и редкий вечер не натыкалась там на Филча.

— Замечательно, — смотритель вдруг резко схватил её за руку и сдёрнул девушку с подоконника. Берта едва не упала, но сразу же высвободила руку из цепких пальцев Филча.

— Пусти... те, сама пойду, — буркнула девушка.

— Очень хорошо, — завхоз наградил Берту чувствительным тычком в спину. — Только пошевеливайся — недосуг мне до утра тут торчать.

"Ой-ой-ой, что-то вы недоговариваете, мистер Филч". Берта внимательнее посмотрела на завхоза. Выглядел тот до странности довольным и, судя по всему, куда-то торопился. Берта, к которой всё-таки уже вернулась способность рассуждать, с удивлением отметила, что глаза у него лихорадочно блестят, а на лице — выражение чуть ли не радости. Да больше того — он почти улыбается! И это не привычная гаденькая усмешка, а самая настоящая улыбка.

Берта аж застыла, созерцая эту невероятную картину под названием "Аргус Филч в хорошем настроении". "Интересно, что же его так порадовало? Неужели, наконец, Дамблдор сдался и подписал разрешение на применение к студентам пыток?"

— Ну, чего уставилась? Давай, топай, — ворчливо заговорил Филч, но при этом лицо его оставалось таким же сияющим.

— Куда идти-то? — отмерла Берта.

— Куда-куда, — передразнил завхоз. — В подвал, конечно! — он подтолкнул её к ближайшей двери — очередному тайному ходу на лестницу, как оказалось. — Декану твоему новую партию личинок жужелицы привезли. Да только режим температурный нарушили — вот половина и передохла. От тебя чего надо? Переберёшь их, дохлых выбросишь, а тех, что живы ещё, в отдельную коробку сложишь. — Филч остановился, и Берта в тусклом свете всего двух факелов, освещавших потайную лестницу, чуть не налетела на него. А тот осторожно взял её за запястье и поднёс её руку к глазам. — Пальчики у тебя нежные, товар не испортишь. А коли испортишь — я тебя дементорам отдам! — Филч, видимо, решив, что удачно пошутил, засмеялся мелким дребезжащим смехом.

Берте стало нехорошо. Кабы быть уверенной, что это просто шутка, да ведь от этого сквиба всего можно ждать...

— Чего застряла? — он дёрнул её за руку. — Некогда мне с тобой...

Через ещё одну ветхую дверь они вышли в полутёмный коридор первого этажа. Смотритель уже потащил Берту по направлению к ведущей в подвалы лестнице, как вдруг их окликнули:

— Аргус! — женский голос, мягкий, обволакивающий, до странности вкрадчивый, но отчего-то сразу становится ясно, что его обладательница привыкла повелевать.

Филч остановился, как вкопанный, и стремительно обернулся.

— Лу, зачем ты вышла? — вместо привычного хриплого карканья в голосе смотрителя слышалась тревога и что-то такое, что, если бы речь не шла о Филче, Берта назвала бы нежностью. Такой странной нежностью, с которой обращаются только к неизлечимо больному, но безмерно любимому ребёнку.

Это и заставило Берту тоже обернуться и снова посмотреть на завхоза. Нет, это точно был Аргус Филч — полуседые патлы; мантия, явно знававшая лучшие времена; привычная гримаса озлобленности на весь мир, которую, наверное, уже ничем не вытравишь, подари ему хоть самое высшее на Земле счастье... Но сквозь это пробивалось что-то такое... Особенно разительная метаморфоза произошла с глазами: исчез куда-то вечный издевательский прищур, и оказалось, что глаза у него тёмно-карие, почти чёрные, блестящие, и способны отражать целую гамму чувств — от робкой восторженной нежности до привычной боли, с которой на всю жизнь свыкаешься...

— Ну, не могу же я упустить возможность взглянуть на Хогвартс с высоты человеческого роста. Мне ведь далеко не каждый день это удаётся, — голос незнакомой женщины звучал весело и оживлённо. И от этого взгляд смотрителя стал ещё тревожнее. И горечи в нём стало больше.

— Лу, не говори об этом. Хотя бы сейчас — не надо, — твёрдо произнёс Филч.

"А ведь он гораздо моложе, чем кажется!" — с удивлением подумала Берта. — "Я-то думала, что он Кровавому Барону ровесник..."

— А что это за несчастное дитя, которое ты решил заточить в подвале? — резко сменила тему та, кого он называл "Лу". — Чем ты провинилась, бедная девочка?

— Бродила по школе после отбоя, — ответил за неё Филч. — Вот в прежние времена за такое, между прочим, в карцере кверх ногами подвешивали...

— Аргус, — покачала головой женщина, — не стыдно тебе детей пугать? Не бойся, крошка, нет в Хогвартсе никакого карцера.

Незнакомка подошла ближе и встала прямо под горящим факелом, так что Берта, наконец, смогла её рассмотреть.

Этой даме (именно даме, несмотря на довольно поношенное платье из чёрно-серой шерсти, стоптанные ботинки с отлетающими застёжками и потёртые чёрные митенки) на вид было лет сорок. Невысокая, всё ещё стройная, светлые волосы уложены в высокую старомодную причёску, лицо, что называется, со следами былой красоты... Выразительные золотисто-карие глаза глядели на Берту ласково и снисходительно.

Та слегка поморщилась — если чего-то она и не могла терпеть по отношению к себе больше, чем снисходительность, то только великодушие.

Женщина улыбнулась — как-то ненатурально, слишком ослепительно, словно бы на публику. Хотя какая здесь, в этом тёмном коридоре, могла быть для неё публика?

— А почему у тебя такие красные глаза, девочка? — так же ласково спросила дама. — Ты плакала? Что-то случилось?

Берте очень хотелось сорваться на очередную грубость, но что-то её удержало. Вернее, кто-то. Филч, бесшумно подобравшийся как-то очень близко, больно схватил девушку за запястье.

Впрочем, от зоркого взгляда незнакомки это не укрылось.

— Аргус, да отпусти ты этого ребёнка! Можно подумать, она какая-то преступница. Как будто ты сам в юности не нарушал школьных правил!

Смотритель её послушался.

— А у тебя, наверное, несчастная любовь, да? — улыбаясь, спросила дама, продолжая разглядывать Берту.

— Беда у меня, миледи.

Красиво очерченные брови выверенным движением поднялись, в голосе — тщательно отработанное удивление.

— Откуда тебе известно, что я — леди?

Умение быстро "схватывать" человека, самую его суть, всегда было у Берты в крови. Порой она даже не могла объяснить, почему сделала насчёт собеседника те или иные выводы. Вот и в этот раз пришлось слегка напрячься.

— Осанка у вас, как у важной особы, словно вам с раннего детства вдалбливали, как ходить и сидеть. По голосу ясно, что вы привыкли распоряжаться и к тому, что ваши приказы выполняют, — попыталась сформулировать причины своей догадки Берта. — А ещё... У вас повадка женщины, привыкшей нравиться. Думаю, что на балах вы не были обделены мужским вниманием.

Звонкий смех незнакомой женщины прервал её дозволенные речи.

— Ну, что за прелестное дитя! Послушай, детка, ты чай с бергамотом любишь? — вопрос был таким неожиданным, что Берта даже растерялась.

— Люблю...

— Ну, тогда пойдём, угощу! Аргус целую пачку из Хогсмида принёс.

Берта стояла, совершенно ничего не понимая. Что это ещё за очередная история, в которую, видимо, ей не миновать вляпаться? И кто такая, в конце концов, эта странная женщина с ненатурально весёлым лицом и странными манерами?

— Ну, что ты, ей-богу? — видя её замешательство, стала уговаривать женщина. — Я же знаю, ты всё равно сегодня спать не будешь!

Какой уж тут сон...

Берта покачала головой.

— Вот видишь, я тоже умею угадывать! — снова засмеялась женщина. — Пойдём, пойдём, не бойся, чаю попьём, поболтаем. Расскажешь мне про свою беду...

— Лу, ты что, забыла, что у нас мало времени? — очнулся, наконец, Филч.

— Аргус, а ты что, забыл, что тебе надо проверять коридоры? — лукаво улыбнулась дама. — А у меня сегодня — выходной, так что я имею право на чашечку чая в дружеской компании, не так ли?

— Вы уже записали меня в свои подруги, миледи? — эта непонятная дама Берте активно не нравилась.

— Ну, что ты! Скорее, в приятельницы, если не возражаешь, — улыбнулась та. — Ведь тебе сейчас так тошно, что хоть бы с кем поговорить, я права? Вот и мне тоже несладко. Короче, общие темы для разговора найдутся.

— Лу, зачем тебе лишние проблемы? — напряжённо заговорил Филч. — Эта глупая девчонка только разболтает всем твой... наш секрет, и больше ничего. Так уж и быть, посмотрю я на её нарушение сквозь пальцы, отправлю её обратно в слизеринскую спальню и даже их декану ничего не скажу — для твоего удовольствия. Только не вздумай с ней лясы точить!

— Ну, она не из болтливых — да, крошка? — обратилась Лу к Берте. Та только презрительно фыркнула в ответ. — А мне, знаешь ли, так редко выпадает шанс поточить с кем-нибудь лясы... Кстати, что это за выражения, Аргус? Это на тебя общение с Рубеусом Хагридом так повлияло? Представляешь, милочка, — доверительно наклонилась она к Берте, — раньше в моём окружении трудно было найти людей образованнее и воспитаннее Аргуса Филча. До чего всё меняется!

— Ох, Лу, с тобой спорить — что против ветра плевать, — почти... засмеялся Филч. И опять как-то необычно молодо блеснули его глаза. — Ладно, идите обе. Только чтобы лишнего не болтать!..

И он, насвистывая, удалился.

Кабинет завхоза, куда привела её Лу, оказался, как и предполагала Берта, маленькой, не очень опрятной комнатёнкой, сплошь заставленной старой обшарпанной мебелью. Что удивляло, львиную долю этой убогой обстановки составляли массивные книжные шкафы. "И как только ему удалось втиснуть в такое каморку целых три штуки?!" — слегка изумилась Берта.

Лу подошла к маленькому колченогому столику и стала готовить чай. Как успела заметить Берта, палочкой та не пользовалась, более того, она её даже не вынула! Это немного озадачивало.

Но внимание Берты снова приковали книги, чьё обилие делало кабинет Филча похожим на филиал владений мадам Пинс. Взгляд девушки вдруг зацепился за корешок какого-то толстого тома. "Преступление и наказание", — сверкнули золотом крупные буквы. Берта зажмурилась и потрясла головой. "Дожили!" — сердито подумала она. — "Если видишь в стенке люк — не волнуйся, это глюк! А если видишь в запасниках хогвартского завхоза русский магловский роман — скажи наркотикам "нет!" Открыв глаза она всё же взяла в руки заинтересовавшую её книжку.

Полная надпись гласила: "Э. Кирхнер Преступление и наказание. Случаи из судебной практики". Берта усмехнулась такому странному выбору чтения. Она с ещё большим интересом поглядела на соседние корешки.

"История магического права: от Древнего Рима до Соединённых Штатов Америки"; "Дела давно минувших дней. Самые громкие в истории судебные процессы"; "Как выиграть любое дело за одно заседание"... Да-а, всё, что угодно ожидала увидеть Берта в этом кабинете, но уж никак не собрание литературы по магической юриспруденции!

— Ну, что же ты? — вывел её из оцепенения весёлый голос Лу. — Проходи, садись. Сейчас чай пить будем.

Берта последовала её совету. В ней вновь проснулось и властно заговорило любопытство.

— Что ж, — наконец, сказала Лу, когда они обе сели, и Берта приняла из её рук дымящуюся чашку, — давай знакомиться. Как тебя зовут?

— Берта Лихт, — чай, и правда, был восхитительный.

— О, та самая девочка из лаборатории! — улыбнулась Лу. — Аргус рассказывал. Северус Снейп тобой очень доволен, а, насколько я знаю этого мрачного мальчика, доволен он бывает редко.

— Вы знали профессора Снейпа ещё мальчиком? — сразу прицепилась Берта. Эта неопределённость насчёт того, кем является её собеседница, уже начала раздражать.

— А что тебя удивляет? — беззаботно спросила Лу. — В Хогвартсе мало найдётся такого, о чём я бы не знала долгие годы.

— Так скажите же, в конце концов: кто вы? — не выдержала Берта.

— Меня зовут леди Лукреция Норрис.

Берта аж чаем подавилась.

— Миссис Норрис?!

— Можно и так, — милостиво кивнула леди Лукреция.

Изумление Берты было так велико, что она даже не знала, что сказать.

— Но... я... я ничего не понимаю! Вы — анимаг?

— Была когда-то, — улыбка дамы чуть погрустнела.

— Как это — была? — Берта уже много чего успела узнать о волшебниках, сама была анимагом, спала с оборотнем, но вот о бывших анимагах ещё не слышала.

— Разве волшебник-анимаг может перестать быть им?

— А я и волшебница тоже бывшая... Это долгая история.

— Расскажите, раз начали, миледи, — попросила Берта.

Миссис Норрис махнула рукой.

— Да какая я теперь "миледи", право слово! Это всё в далёком прошлом.

— Неправда, — возразила Берта. — Манеры, привычки никуда не деваются. Вы — настоящая леди, это же сразу видно. Только... Всё же, что с вами произошло?

Лукреция улыбнулась, и Берта, наконец, разглядела, что у сидящей перед ней женщины вовсе не искусственная улыбка, а просто отчего-то мимика ей даётся с трудом.

— Ну, вот, а я хотела тебя послушать. Если уж тебе так интересно... Мой рассказ не на одну чашку чая, — предупредила она Берту.

— Ничего, я не тороплюсь. Я уже везде успела, — с горечью добавила девушка.

— Ну, тогда слушай... Я родом из богатой аристократической семьи. Чистокровной, разумеется. Мой отец занимал большой пост в Министерстве, успел даже побывать Министром. Правда, всего три года, потом он тяжело заболел, и ему пришлось уйти в отставку... Моя мать работала в Отделе образования. Без преувеличения могу сказать, что у меня было всё. Годы, проведённые в Хогвартсе были самыми счастливыми в моей жизни. Я училась в Пуффендуе — не самый престижный факультет, но с Распределяющей Шляпой не мог спорить даже мой отец, — леди Лукреция чуть улыбнулась. — Но я и не жалею: там у меня было очень много друзей — детей чистокровных волшебников, конечно... Уже лет с пятнадцати меня стали возить по балам. В юности я была красива, — сказано это было без малейшего кокетства, — за мной давали хорошее приданое, так что от поклонников у меня отбою не было. Но когда ко мне посватался Уолтер Норрис — близкий друг отца, его заместитель в Министерстве, родители с радостью согласились на наш брак. Уолтер был на двадцать лет старше меня, очень богат и холост — отличная партия...

— А вы-то сами тоже так думали? — невежливо перебила Берта.

Леди Лукреция тихо засмеялась.

— А я в те годы вообще редко утруждала себя размышлениями. В чистокровных семьях принято слушаться старших. Очень редко дети нарушают родительскую волю. А мне и вовсе ни к чему было сопротивляться: я ещё ни разу не была всерьёз влюблена, а статус замужней дамы очень грел душу... В общем, едва я закончила Хогвартс, нас с Уолтером поженили. Три года мы с ним прожили если не в любви, то в согласии. Мне не на что было жаловаться: я стала хозяйкой роскошного особняка, муж брал меня с собой на все светские рауты и приёмы, где у меня была возможность демонстрировать подаренные им наряды и украшения. К чести Уолтера следует признать, что скупым он не был. Ему доставляло удовольствие одевать меня, как куклу, а потом показывать в обществе, как удачное приобретение. Мы действительно были красивой парой, многие нам завидовали. Ему это льстило, а я ничего не имела против... А потом в моей жизни появился Аргус Филч. Он работал у моего мужа секретарём. Молодой, пригожий парень из бедной, но чистокровной семьи, он часто бывал у нас дома... Не смейся, девочка, в юности он был очень хорош собой!

Берта и не думала смеяться.

Дальнейшее развитие этой истории было вполне предсказуемым. Интересно всё же, что происходит, когда встречаются два человека и вдруг понимают, что им не жить друг без друга?..

— Кончилось тем, — продолжала леди Лукреция, — что Уолтер предложил мне выбор: либо я расстаюсь с Аргусом, и мы живём, как жили, либо... Я без раздумий предпочла "либо" — тогда я ещё думала, что с ним можно договориться. Но, оказывается, я совсем не знала собственного мужа! В тот же вечер Аргус оказался в Либерти. Его обвинили в применении Непростительного и тихо, без суда и следствия, лишили магии. Так он стал сквибом.

— Но ведь... это же противозаконно... — как-то потерянно проговорила Берта, сама не веря в искренность того, что сказала.

Лукреция пожала плечами.

— Ну, как оказалось, з а к о н о в для заместителя Министра магии не существует. Оформили Аргуса Филча как главаря экстремистской группировки, которая ставила своей целью свержение существующего режима... Мой отец, узнав, с кем я связалась, слёг, и Министром стал мой муж. Я хотела уйти от него. Ответом на такое моё заявление стало пущенное мне прямо в лицо Проклятие Ножа. Лужа крови была — как озеро... А с Аргуса взять больше было нечего, и его отпустили.

— И вы, наконец, ушли к нему?

— Нет, моё милое дитя. Вслед за Аргусом в Либерти отправилась я. Видимо, Уолтеру понравилось решать свои семейные проблемы с помощью авроров. Мне предъявили совершенно бредовое обвинение насчёт того, что я якобы являюсь незарегистрированным анимагом. Да, анимагом я действительно была, этому меня научила ещё мама. И регистрировалась я по всем правилам, вот только из Министерства таинственным образом исчезли все бумаги, это подтверждающие. В те незапамятные времена, когда всё это случилось, в магическом мире были совсем другие законы. В Азкабан за такие преступления не сажали. Меня всего-навсего заставили превратиться в кошку, а потом просто лишили магии.

— Но почему вы остались в анимагической форме? — удивилась Берта. — И... вы же превращаетесь!

Леди Лукреция помолчала, потом сказала:

— Видишь ли, анимагия — хитрая штука. В этом колдовстве больше от человека, чем от мага. Ты, наверное, знаешь, что анимагическую форму не выбирают?

— Знаю. У меня у самой их четыре, — призналась Берта.

— Ничего себе! — удивилась леди Лукреция. — Это ты мне должна лекции по анимагии читать! Значит, знаешь, что тут всё зависит от твоей сути: какой зверь внутри тебя сидит. А суть — она никуда не девается, хоть с магией, хоть без. Если уж стал анимагом — им и останешься до конца жизни.

— Но сейчас ведь вы смогли превратиться обратно!

— Ну, сколько ни дави в себе человека, зверем до конца не станешь... Но это я вру. По-настоящему, проштрафившегося анимага оставляли в облике животного на всю жизнь. Но для меня сделали исключение. Пожалели. Оставили совсем немного узконаправленной магии. На бытовое колдовство я, как видишь, неспособна. А вот на то, чтобы превратиться из кошки в человека и обратно несколько раз в год, меня хватает. Вот только превращаться мне тогда не хотелось, и я лет десять провела в кошачьей шкуре.

— Почему?

— После того Проклятия у меня по всему лицу были жуткие шрамы. На кошачьей морде их не видно... — Лукреция замолчала.

— Что же дальше-то было? — постепенно постигая суть рассказанной истории, спросила Берта.

— Дальше? — будто очнувшись, переспросила леди Лукреция. — Наказав, меня тоже отпустили на все четыре стороны. Мне было некуда идти, и год я прожила на улице. А потом не вытерпела и вернулась домой...

— К мужу?! — Берта ушам своим не поверила.

— К какому мужу? — дама, казалось, находилась в прострации. — А, нет, что ты... Уолтер обо мне уже и думать забыл. А я пришла в тот дом, где появилась на свет. Пришла ночью — не хотела тревожить больного отца. Мама сразу меня узнала. Она сама учила меня анимагии и прекрасно помнила мою анимагическую форму. Тогда я впервые за год превратилась... Было темно, но мама всё равно разглядела, какой я стала. Проклятье Ножа хоть и не тёмное, но очень сильное боевое заклинание. В те времена от его последствий ещё не было средств. Только много лет спустя удалось вылечить мои шрамы — уже здесь, в Хогвартсе.

— Миледи, а как вы попали в Хогвартс? — заинтересовалась Берта.

— После того, что со мной случилось, мама ушла из Министерства — просто больше не смогла там работать. Она пошла на поклон к тогдашнему директору Хогвартса, Армандо Диппету. Тот без разговоров предложил ей должность. Я некоторое время жила у нас на кухне в качестве домашнего животного. А потом меня нашёл Аргус. И с тех пор мы не расставались... Ему, сквибу, да ещё с судимостью, найти работу было почти невозможно. А школе нужен был завхоз. Нашлось там место и для его кошки... — Лукреция тяжело вздохнула. — Представляешь, а ведь он учился на юриста! Вот это всё, — она обвела рукой книжные шкафы, — это попытки меня реабилитировать. Больше тридцати лет этим попыткам...

— А вам-то сколько лет? — не удержавшись, брякнула Берта.

— О, гораздо больше, чем ты думаешь, — непринуждённо сказала леди Лукреция. — Для волшебницы, пусть даже и бывшей, хорошо выглядеть в любом возрасте — не проблема. Кроме того, двенадцать лет назад в школу пришёл работать Северус Снейп. Ему удалось создать особую мазь, которая почти залечила мне лицо. Правда, Проклятье слегка повредило мышцы, поэтому у меня проблемы с мимикой, — она чуть улыбнулась этой своей неестественной улыбкой. — Так что, ты намекни своему шефу, чтобы он не сокрушался, что ему не дали Защиту вести. Он ведь зельевар необыкновенный. Ему сам Мерлин помогает, не иначе.

— Да, — кивнула Берта, — я знаю...

Она притихла. Во всей этой дикой истории, которую она только что услышала, не хватало чего-то ещё, какого-то завершающего аккорда, сделавшего бы её окончательно абсурдной. И, кажется, отзвуки этого аккорда уже были слышны во время ночной беседы.

— Леди Лукреция, ваша матушка работала в школе?

Собеседница Берты внимательно посмотрела на неё.

— И сейчас работает.

Берта задумалась.

— Чистокровная волшебница преклонных лет; в прошлом — жена крупного чиновника; анимагическая форма — кошка...

Лукреция фыркнула — совершенно по-кошачьи.

— Можешь не гадать, детка. Да, её зовут Минерва Макгонагалл, и она ведёт у тебя Трансфигурацию. Только о том, что ты здесь услышала, никому ни слова, ясно?

— Куда уж яснее...

Берта сидела абсолютно потерянная. Что же это за мир такой проклятый, в котором бывает т а к?! Она-то думала, что это у неё — край. А оказалось, что может быть куда хуже...

Да нет, мир здесь совсем ни при чём... Не он создаёт людей, а люди сами, своими руками лепят эту жуткую действительность. Вот сидит сейчас перед ней эта красивая, несмотря на возраст, женщина. Ведь она же имела всё, что нужно для счастья! То, чего другие добиваются годами, было дано ей сразу. Она же отказалась ото всего! Зачем? Ведь был же, был у неё выбор! Ради чего это было нужно? Ради любви? Да не смешите! Никакая любовь не стоит собственной разрушенной жизни и, по крайней мере, трёх покалеченных судеб.

— У тебя-то что случилось, девочка? — дама, казалось, не заметила тягостного впечатления, которое произвёл её рассказ на Берту.

Та принуждённо улыбнулась.

— О, у меня всё куда проще, миледи. Я всего-навсего имела неосторожность... вступить в связь с преподавателем, который на самом деле оказался оборотнем. Это выяснилось только сегодня, поэтому я отреагировала слегка неадекватно... Только и всего.

— Это ты про Ремуса Люпина?

— А откуда вы знаете? — поразилась Берта.

Женщина мягко рассмеялась.

— Я же говорила, что в Хогвартсе найдётся мало такого, о чём я не знаю, — она немного помолчала. — А он очень милый мальчик... был. Пока с Мародёрами не связался.

— С кем?! — воображение Берты тут же услужливо предоставило ей живописную картинку: Ремус Люпин в компании зверского вида молодцев грабит мирное население. Ну, что ж, наверное, для оборотня это вполне характерное занятие.

— Да с компанией гриффиндорских хулиганов, — продолжала вспоминать Миссис Норрис. — От этой четвёрки вся школа стонала — и отнюдь не в экстазе. И — что интересно — все мальчишки из чистокровных семей, а воспитания — ноль. Вот правду говорят: в семье не без урода... Но ведь все выросли, успокоились. Джеймс Поттер женился, хорошую девушку себе выбрал. У Сириуса Блэка тоже невеста была...

— У кого?! — Берта даже рот открыла от изумления. Плакатами с изображением знаменитого убийцы был облеплен весь Хогсмид, да и на воротах Хогвартса парочка имелась. А теперь, выходит, они с Ремусом друзьями были.

— Да, — невесело усмехнулась Лукреция, — видишь, как всё повернулось? Как Сириуса посадили, невеста, конечно, сразу с ним порвала. А какая была девушка! Первая красавица Слизерина... Упустил Блэк своё счастье. И что его в Пожиратели потянуло? — ударилась в размышления леди Лукреция.

"Ну, насчёт упущенного счастья — кто бы говорил", — подумала про себя Берта.

— А Джеймс Поттер на гриффиндорке женился. Маглорождённая ведьмочка, с характером... Двенадцать лет прошло, как убили их обоих. Теперь мальчишка их ночью по коридорам скачет, а мы с Аргусом его ловим, — грустно усмехнулась Лукреция. — Ничего, по большому счёту, не меняется.

— Это точно, — выходит, всё было куда серьёзнее, чем она предполагала. Рем был замешан в самой страшной истории современности, не просто участвовал в той войне, а находился в непосредственной близости от главных её действующих лиц.

— А у Люпина ни невесты, ни подружек я не помню.

— Никак, меня ждал? — невесело засмеялась Берта.

— Кто его знает... Была в нём всегда какая-то червоточина. Вроде и хороший парень, а всё-таки... Может, то, что оборотень, не знаю. Ты что дальше-то думаешь делать?

— Не думала ещё. В любом случае, любви до гроба там не было, так что...

— Ну, и ладно, — тут леди Лукреция вдруг расхохоталась. — Вот не вспомню, в каком году, ваш нынешний доблестный профессор по Защите меня магловской изолентой к люстре примотал. А я до ужаса боюсь высоты!

— О, миледи, не беспокойтесь, ваш намёк понят! — засмеялась в ответ Берта. — Теперь я точно знаю, что мне делать. Первым делом я непременно надеру ему уши!

До чего же сказочная нынче выдалась ночь! Сыто ухмылялась в небе белая полная луна. А вот он, слуга её, был голоден. Заперли его здесь, напоили дурманом, отнимающим силы, не дающим ясно соображать... Вот кабы не это проклятое зелье, пойти бы сейчас, сорвать чёртов замок — и вниз по лестнице... А там они, человеческие дети... Их не мучает луна, они не чувствуют боли превращений, их не душит этот жуткий голод. Почему так, а? Отчего у одних жизнь как жизнь, а другим достаются лишь её клочья, которые раз за разом приходится выцарапывать у повелительницы-луны? Как хочется иногда сломать эту жуткую несправедливость! Пусть и они, эти счастливые беззаботные человеческие дети, станут такими же... И утолить, утолить бы свой сумасшедший голод!

Нет, нельзя так. Впился зубами в лапу. Полегчало.

...А в лесу сейчас, наверное, рай. Серебристые сугробы высокие — под брюхо... Воздух холодный, свежий, хвойный — захлебнуться... И такая желанная Большая Охота — когда и стая, и ночь, и погоня, и добыча... Добыча.

...Пахнет сладко. Травой и стаей. Теплом.

Нет, этого не может быть, потому что не может быть никогда! Но... её шаги он не мог бы спутать ни с чьими. Да, так и есть. На правой туфельке каблук стёрт больше, чем на левой, поэтому походка слегка неровная, даже на слух... Идёт медленно, крадётся, боится. Да, страхом от неё пахнет. Если бы не зелье, бросился бы. Идеальная жертва.

..."Не то важно, откуда ты узнала, а то важно, зачем ты всё-таки пришла. Ты ведь даже не представляешь, как я могу быть опасен сейчас, девочка. Поразительная беспечность с твоей стороны. Ведь ты же всегда была такой хитрой и осторожной..."

Берта подошла совсем близко. Почти невыносимо близко.

"Ну, что, что тебе нужно тут, в эту ночь? Беги скорее отсюда, если у тебя в голове осталась хоть капля разума! И не возвращайся больше... Ну, что же ты стоишь, глупая?!"

И — переворачивается мир — тот нормальный логичный мир, в котором человек, встречающий оборотня на своём пути, стремглав убегает прочь, а зверь, даже под зельем, жаждет Охоты...

И — только двое в кляксе лунного света на каменном полу. И она перебирает его шерсть ледяными руками, к прикосновениям которых он так привык (к хорошему ведь быстро привыкаешь), и капают ему на морду её горячие солёные слёзы...

И он, волк, словно жалкая дворовая шавка, не имеющая ни капли гордости, лижет руки ей, всего лишь человеку (а при ином случае — всего лишь добыче). И чуть ли не скулит — от этой её нереальной близости, оттого, что так знаком ему запах её рук: кисловатый — чернила (после магловских авторучек трудно привыкнуть к гусиному перу); горький — очередное лечебное зелье; и... да, точно, он мог бы и раньше догадаться — тот самый слабый въедливый сладковатый запах, с которого всё началось... Это всё объясняло: и то, что она пришла сюда, и то, что страхом от неё уже не пахнет. Чего можно бояться, когда мозг затуманен наркотическим дымом?

А вот Люпину стало не по себе. Что-то заныло в груди... А, да, это же сердце. Вопреки всему — человеческое. Волки-оборотни почти ничего не боятся — мало найдётся таких вещей, которые всерьёз могут им навредить. Слишком мощная тёмная магия окружает вервольфа...

Но люди... люди способны испытывать страх. И сейчас Люпин испугался. Потому что именно сейчас до него, наконец, дошло, что он натворил. Не раз и не два вспомнились ему за эту бесконечно долгую ночь слова Снейпа. Тот никогда особенно не стеснялся в выражениях и высказал ему всё, что думает. Теперь Люпин готов был под каждым словом подписаться...

Он переспал с собственной ученицей, что плохо. Делал это неоднократно, с полным для себя кайфом, не думая о последствиях да и вообще позабыв обо всём на свете (в частности, о том, что он оборотень, и о том, что не имеет права даже к ней прикасаться, не то что...), что очень плохо. Короче говоря, сделал то, чего не должен был делать ни при каких обстоятельствах. И хуже того — не только воспользовался её телом, но и заставил полностью раскрыть душу. Заставил доверять, заранее зная, что лжёт ей.

Но самое страшное, сводящее с ума своей безысходностью заключалось в том, что даже теперь, когда, казалось бы, все карты открыты, Берта продолжала ему верить...

— А я думала, оборотни без одежды превращаются... — Берта отвернулась от окна, в которое смотрела, пока волк обратно превращался в человека.

— А я думал, что с травкой ты завязала, — тяжко вздохнул Люпин. Боль трансформации ещё не до конца утихла. — Выходит, оба мы ошибались. Зачем ты притащилась сюда, сумасшедшая девчонка, да ещё под кайфом?

Берта пожала плечами.

— Ты — здесь. И тебе плохо. По-моему, ясно.

Подошла и снова опустилась на пол рядом с ним, на то же самое место, где провела всю эту ночь.

— Сейчас легче будет, — пообещала Берта, осторожно обнимая Ремуса.

И ведь знает же откуда-то, что после трансформации сильные прикосновения почти невыносимы! А так... так — хорошо.

Это ощущение было ему очень знакомо. То же самое он чувствовал, когда Берта обнимала его во сне. От её рук, пальцев, от всего тела исходил тогда слабый поток магии... не поток даже, а скорее ручеёк. И магия эта, чистая, светлая, как живая вода, легко впитывалась в его тело. Вот и теперь — расслабляются напряжённые мышцы, пропадают спазмы, испаряется в неизвестном направлении боль... Как-то даже начинаешь верить, что в своё время эти ручки спасли не одну жизнь.

И кто сказал, что ведьмы — тёмные злобные существа и энергетические вампиры? Авторы средневекового научного трактата "О волховании презлейшем" (единственной книги с упоминанием о ведьмах как таковых, которую Люпину удалось отыскать) явно не были знакомы с Бертой Лихт.

Да, они точно не знали, какой может быть ведьма. Как просто, на уровне инстинктов, ничуть ей не дорожа, она отдаёт силу. Какие замечательные лекарственные зелья она варит. Как тянутся к ней за лаской животные: у Хагрида она единственная из слизеринцев, кто имеет отличные оценки. Даже Клювокрыл её признал...

Да, эти почтенные маги, посвятившие ведьмам целый раздел своего длинного научного труда ("Как извести ведунию"), точно ничего не знали о ведьмах.

...А кому известно о ней, Берте, лучше, чем ему, Ремусу Люпину? Люди её сторонятся — сбивают с толку ледяные равнодушные глаза, хмурая молчаливость, вечно прямая спина и по-слизерински вздёрнутый подбородок. Всё это так, и она действительно такая. Днём.

А вечером, после отбоя, она появляется в его кабинете, обычно у Ремуса за спиной, чтобы закрыть ему ладошками глаза... Неизменные её косы расплетены, волосы густые, длинные — ниже плеч, и так здорово зарыться в них лицом и стоять так, держа её в объятиях, долго-долго... А потом сидеть рядом, пить с ней чай и говорить, говорить, говорить... О том, как прошёл сегодняшний день; о новом эксперименте в лаборатории, после которого они с профессором Снейпом еле отмылись; о проказнике-гриндилоу, едва не сбежавшем из своего аквариума; о древней рукописи по Зельеварению, которую Берта выпрашивала у мадам Пинс две недели, пока та, наконец, не сдалась...

Интересно, кто-нибудь ещё знает, какую милую чепуху может нести эта серьёзная умница? А то, что, кажется, от безмятежного сияния её глаз по кабинету разбегаются солнечные зайчики? И как она улыбается, и как звучит её смех — настоящий, без горечи, беззаботный детский смех?..

Нет, вряд ли кому-то ещё это известно. Скрытности Берты мог бы позавидовать даже Снейп (на памяти Люпина ему тоже случалось терять самообладание). С Бертой же этого не случалось никогда. Даже сейчас.

Люпин прислонился к ней поближе. Ровно, спокойно стучало в её груди сердечко.

...Как будто было в ней две чётко разделённые ипостаси. Днём — и ночью. Для всех — и для него.

...А потому — это всё пустое: угрызения совести, чувство вины, раскаяние. Незачем себя обманывать — ничего этого он не испытывает.

Разве не научился он узнавать её по одному только шороху мантии? Разве не заслушивался звуком её голоса — глуховатого, чуть отстранённого, удивительно безэмоционального — не вникая в смысл сказанного, даже когда она отвечала ему урок в классе? Тогда все его силы обычно уходили на то, чтобы ничем не выдать своей памяти о её ночном шёпоте, тихом, почти неотличимом от дыхания: "Liebe, liebe, liebe..."

Разве он не смог бы различить её запах среди многих других?

Разве не пьянел от её прикосновений и вкуса её губ?

Разве не было этого? И разве он о чём-то жалеет?..

Зато настало время пожалеть Берте...

— А волком ты мне даже больше нравишься... — голос ровный, размеренный, ей-богу, как будто о погоде речь.

— Что? — Ремус резко отстранился от неё.

— Нет, серьёзно, — так же спокойно продолжала Берта. — У тебя становятся совсем другие глаза — больше, ярче, опаснее. Только в полнолуние ты настоящий. Опасный зверь, большой и сильный. И очень красивый...

— Ты с ума сошла? — поинтересовался совсем сбитый с толку Люпин.

Берта отрицательно качнула головой.

— У тебя серебристая шерсть, будто покрытая инеем. Это, — она легонько провела пальцами по его волосам, — только след от того, полнолунного инея — твоя седина... Да, сейчас ты совсем не такой. Глаза у тебя посветлели, будто выцвели. Взгляд такой светлый и мудрый, будто смотришь откуда-то издалека — со старой фотографии, например. Лицо бледное и усталое. И морщинки у глаз — ты часто улыбаешься. Сейчас ты совершенно не похож на хищника. А ты хищник...

— Хватит, — да, видимо, без душеспасительных бесед ему сегодня не обойтись. — Ты бредишь.

— Не думаю, — светло улыбнулась Берта.

— Это верно, — согласился Люпин. — Думать в этой ситуации следовало мне. Это хорошо, что Снейп рассказал тебе. Закончить эту историю надо было уже давно...

— Профессор Снейп мне ничего не говорил. Я сама случайно услышала ваш разговор, — чуть-чуть смутилась Берта.

— Теперь это уже неважно, — устало махнул рукой Ремус. — Ты знаешь. Конечно, я сам должен был тебе рассказать. Но я трус.

"Никогда не думал, что самое страшное — это лепет влюблённой дурочки, которой ты врёшь прямо в лицо. И её доверчивые сияющие глаза", — с каким-то отчаянием вдруг подумал Люпин.

— Я вот чего не понимаю, — он задумался. — С того разговора, который ты подслушала, прошло несколько дней. Я предупредил тебя в записке, чтобы ты ни в коем случае здесь не появлялась. Зачем ты пришла?

Берта отодвинулась, прижалась затылком к стене, обхватив себя руками, будто мёрзла. В эту минуту она была очень похожа на свою птичью анимагическую форму. Люпин вспомнил, что за последние несколько недель она никогда не ёжилась, будто ей холодно. Хотя раньше привычная поза всех бездомных была для неё самой обыкновенной. Как и манера есть очень быстро, украдкой озираясь, чтобы не отобрали, и аккуратно, не оставляя ни крошки.

— Понимаешь, — голос её, чуть севший от напряжения, прервал его воспоминания, — я ведь, когда услышала, не поверила. И до самой последней минуточки, пока своими глазами не увидела, не верила, что это правда, что ты...

— Вот именно — ЧТО я... — недобро усмехнулся Ремус. — Но для того, чтобы это выяснить, необязательно было лезть волку в пасть! Ты что, не понимала, что это могло плохо закончиться?

— И это был бы самый лучший исход, — Берта ответила ему такой же недоброй улыбкой. — Может, об этом я тоже думала?

Да уж, с ней всегда было катастрофически трудно. Уберечь её от себя Люпин бы смог. Но кто убережёт эту ненормальную от неё самой?

— Берта, — почему-то перестало хватать воздуха, но с этим он потом разберётся, — у меня было достаточно времени, чтобы подумать. Сделать это следовало давно. Я страшно перед тобой виноват. Я тебе лгал, я тобой пользовался, и, наверное, заслуживаю Азкабана за всё, что с тобой сделал... Словом, решение я принял. Нам больше нельзя видеться.

Берта прерывисто вздохнула.

— Нельзя... — сжалась ещё сильнее, голос зазвучал глухо, — слово-то какое... скользкое. Полосатое...

— Какое? — Люпин весь напрягся. Мерлин великий, вдруг девочка по-настоящему тронулась умом? Чего, если честно, он не мог исключить, — любая дрянь, отуманивающая мозги, никого ещё до добра не доводила. Сейчас бы заклинание на неё наложить, то самое, с которого всё и началось, да палочка-зараза куда-то запропастилась...

А Берта продолжала рассуждать.

— Такое шипящее... Безликое. И ты всерьёз думаешь, что этим словом можно что-либо решить?

— Берта, послушай...

— Нет, теперь ты послушай, Ремус. У меня тоже было время подумать, и я тоже всё для себя решила. Ты мне нужен. И отказываться от тебя я не собираюсь.

"Помоги мне, Мерлин!"

— Девочка, ты сама не ведаешь, что говоришь.

Недоумевающий взгляд в ответ.

— Да?

Это невозможно...

— Берта, ты... даже лучше, что ты была здесь. Ты видела, ЧТО я на самом деле. Ты была при трансформации. Неужели тебе не страшно?

Берта усмехнулась.

— Ну, превращениями меня не испугаешь... Знаешь, я столько раз видела, как люди превращаются в зверей — почти не в фигуральном смысле, кстати. Когда происходит наоборот, по-моему, не пугаться надо, а радоваться. Но это так, к слову. А вообще... я ведь ничего не боюсь. Совсем. Ну, может, кроме тюрьмы. Но это же к делу не относится.

Люпину вдруг ужасно захотелось что-нибудь сломать. Нет, ну, скажите, во что превратился этот проклятый мир, если здесь и сейчас сидит перед ним пятнадцатилетний ребёнок, который видел в жизни так много страшного, что совершенно перестал бояться?

— Я же не человек, Берта. Ты не знаешь, что такое оборотень. Я хуже зверя, — тут он спохватился. — Да ты же выросла среди маглов! Ты не можешь этого по-настоящему понять. А в нашем, волшебном, мире нет существ отвратительнее оборотней. Их боятся, их презирают. Ни один маг без острой необходимости к оборотню не прикоснётся...

Берта так ему улыбнулась, что, казалось, сейчас расхохочется в голос.

— А у меня необходимость! Ты бы знал, какая острая у меня необходимость... — она резко посерьёзнела. — Я не могу без тебя. Честно, я пыталась, все эти дни пыталась себе представить, как это будет, как я буду жить без тебя. Не получается. Каждый раз только одно выходит — озеро, глубокое, холодное такое. Или башня Астрономическая, высоченная — дух захватывает и голова кружится... Вот так.

Последовавший за этим вздох Ремуса был таким тяжким, каким, кажется, бывает только последний.

— Что же мне с тобой делать, бедная моя? — слишком, слишком сходными были их ощущения от мысли о том, что всё вдруг кончится.

Берта на этот его вопрос чуть выпрямилась, и на лице у неё появилось такое редкое детски-мечтательное выражение, которое обычно появлялось только во сне.

— Жить со мной долго и счастливо и умереть в один день.

Его вдруг захлестнула такая ярость, такое отчаяние, такое... Мерлин знает, что ещё, что Ремусу страшно захотелось навсегда превратиться в волка.

— Ну, что ты мне душу рвёшь? Пойми ты, глупое неразумное дитя, это НЕВОЗМОЖНО! Ты — талантливая, сильная ведьма. У тебя редкий дар. После Хогвартса ты столького можешь добиться! А я — оборотень. В бумагах нашего Министерства квалифицируюсь как "тёмное магическое существо с интеллектом, приближенным к человеческому". Наши поселения называют популяциями. Нам приходится из кожи вон лезть, чтобы найти хоть какую-то работу. Многие отчаиваются и идут на преступления, чтобы хоть как-то выжить. Дети, рождённые в наших семьях, не имеют возможности получить образование, они ничего не видят, кроме грязи, крови, насилия, и сами превращаются в зверят, — он уже забыл, ради чего завёл этот разговор. Сейчас вместе со словами выплёскивалась наружу его многолетняя боль — за себя, за сородичей. В каком-то смысле и за Берту тоже — до недавнего времени она была такой же обитательницей дна общества, только магловского. Люпин не мог бы допустить, чтобы она вновь вернулась на его магический вариант. — А те редкие безумцы, которые каким-либо образом оказываются связанными с оборотнями, становятся изгоями. И ты хочешь из-за меня всё потерять?!

— Да почему? — тоже сорвалась на крик Берта. — Если бы не паршивая случайность, я никогда бы не попала в ваш грёбаный мир! Тебе не приходит в голову, что мне н е ч е г о терять?! — она перевела дух, а после резко сбавила тон. — Рем, я учусь в Слизерине, а там даже на тех, чей род недостаточно древний, смотрят свысока. Другие факультеты ненавидят слизеринцев — за то, что они слизеринцы. И, знаешь, я не желаю ничего в вашем мире добиваться. Я не хочу стать такой же — либо гордой до чёртиков своим происхождением, считая других за грязь; либо шарахаться от человека, как от чумы, лишь потому, что двести лет назад его дедушка отравил моего троюродного дядюшку... У маглов всё тоже почти так, но здесь гораздо хуже. И ещё мне отвратителен мир, в котором с самыми лучшими людьми, — она выразительно на него посмотрела, — случаются такие вещи...

— "Самые лучшие люди" — это обо мне? — его усмешке мог бы позавидовать даже Снейп. — Девочка, ты даже представить себе не можешь, как ты на мой счёт ошибаешься. Ты же ничего толком обо мне не знаешь... Скорее, ты меня — такого замечательного — себе придумала...

— Рем, я не умею придумывать, — перебила Берта. — Жизнь куда безграничнее любой фантазии, — она вздохнула. — Я знаю, ты меня за дурочку считаешь. Вон сколько времени с тобой встречалась, но ни о чём не спросила, ни в чём не усомнилась, не догадалась ни о чём... А ты не думаешь, что мне просто не хотелось никакой правды? Всего того, что я знала о тебе, мне было достаточно, — она улыбнулась. — Ты же в курсе — у меня все либо чужие, либо свои. Вот ты — определённо, свой. А остальное совершенно неважно.

— Берта, ты ничего не понимаешь, — он уже отчаялся её вразумить. Но попытаться было надо. — У нас с тобой ничего не может быть. И не должно, — только произнося эти слова, Люпин, наконец, осознал: поздно. Непоправимо, катастрофически поздно. И в том, что всё зашло так далеко, целиком и полностью виноват он сам. — В нашем мире это абсолютно невозможно. А ты — хочешь того или нет — такая же часть этого мира, как и я. Только стоим мы на разных ступеньках социальной лестницы. Я оборотень, ты ведьма. Этого не изменишь.

Берта тихо рассмеялась.

— Ну, что ж, придётся вам, мой милый, жить с ведьмой — только и всего.

— Берта, — проникновенно сказал Люпин, — а ведь я на восемнадцать лет тебя старше, ты помнишь?

— Угу, — придвинулась к нему, прижалась близко-близко, — вы, волшебники, живёте по полторы сотни лет. И я буду тебе очень признательна, если ты раньше времени не сыграешь в ящик.

— Лихт, потрудитесь объяснить, почему я больше суток не могу вас найти? — тон профессора Снейпа не предвещал ничего хорошего.

— Надо полагать, потому что плохо ищете, сэр? — вежливо предположила Берта.

Профессор Снейп был последней проблемой, с которой следовало разобраться незамедлительно. Разбираться Берта решила лично — подобная беседа с участием Люпина началась бы Круциатусом, а закончилась Авадой Кедаврой... Берта сразу предложила яд ("Нет человека — нет проблемы, сам знаешь."), но Люпин выразил свой решительный протест (за что получил по шее), и Берта на собственном опыте убедилась, что оборотни не только тёмные, но и ужасно упрямые существа.

— Прекратите вести себя, как дурочка! — раздраженно поморщился Снейп. — И не смейте мне дерзить. Я пока ещё ваш преподаватель, хуже того — я ваш декан. И кроме всего прочего, я ваш начальник, а вы моя подчинённая. Поступил заказ на большую партию зелий, мне была необходима ваша помощь. И вместо того, чтобы заниматься заказом, я должен вас разыскивать! Лихт, я ожидал от вас большей ответственности. Мало того, что такие долгие прогулки по территории Хогвартса в одиночку просто-напросто опасны...

— Я не покидала замка, сэр.

Снейп прищурился.

— Мне нет до этого никакого дела, Лихт. При нынешних обстоятельствах, когда наш очень мудрый и прозорливый директор принимает на работу разных сомнительных личностей, нам остаётся только ждать, что этот беглый убийца начнёт в открытую разгуливать по школьным коридорам... Вы, разумеется, слышали о том, что случилось в башне Гриффиндора?

Разумеется, слышала. История о нападении Блэка на этого... рыженького... как его, Уизли, кажется?.. в мгновение ока облетела всю школу. Что до Берты, то её эта сказочка не впечатлила. В глубине души она полагала, что вся эта ерунда эмоциональному гриффиндорцу просто приснилась. Блэк, конечно, ловок, как чёрт, но такой фортель не под силу даже ему. Хотя из Азкабана прежде тоже никто ещё не убегал... Но сейчас Берту интересовало другое.

— О каких сомнительных личностях вы говорите, сэр?

Снейп криво усмехнулся.

— Я вас уже предупредил, Лихт, чтобы вы не прикидывались дурочкой. Или вы и в самом деле так поглупели за последние... несколько месяцев? Попали в дурную компанию, не так ли? — он уже явно издевался.

Если Берта что-то и любила в школе чародейства, так это дуэли! Тут не было чистокровных и маглорождённых, не было неравенства, превосходства одних над другими засчёт крови. А оставалась только точность взмаха, быстрота реакции. Выпад — защита, увернуться — отвлечь внимание противника — нанести удар... Берта никогда не сдавалась первой.

— Профессор, мне тоже нужна ваша помощь.

Его брови знакомо поползли вверх.

— В чём дело, Лихт?

— Как готовить Волчье противоядие? — спокойно, держать визуальный контакт, держать противника под прицелом собственного взгляда... Это лишает уверенности.

— Так, — тяжело и глухо прозвучал голос зельевара. В дверь одно за другим полетели Запирающее и Заглушающее заклинания.

— Сядьте, — сказано было так жёстко и сурово, что Берта решила подчиниться. — Значит, этот подонок нарушил мои условия и продолжает пудрить вам мозги?

— Нельзя ли повежливее о моём будущем муже? — раз уж нападение такое быстрое и яростное, то стоит защищаться... и защищать другого.

— О ком? — у Снейпа даже голос сел. — Вы... да ты с ума сошла! Я этого так не оставлю! В школе появилась дикая опасная тварь, которая насилует детей. Вы предлагаете мне дожидаться, пока студентки начнут рожать волчат?! Нет, — повторил Снейп, — сегодня же в Аврорат полетит сова с письмом, а ужинать наш домашний вервольф будет в Азкабане. А может, и без ужина обойдётся, — зловредно прибавил Снейп. — Раз уж это существо не смогло сдержать своих бурных инстинктов, может, ему по вкусу придётся Поцелуй дементора, как вы думаете?

— Я думаю, что вы притворяетесь, что ничего не понимаете, — вопли Снейпа так и не выбили её из колеи. Эта игра стоила свеч — слишком многое от неё зависело. — Вы не первый год знакомы с профессором Люпином. Он не преступник. И вам это отлично известно.

— Да? — Снейп заговорил тише, но глаза его буквально впились в Берту. — А откуда это известно вам? Да что вы вообще можете знать?! Например, вам известно, что много лет назад — кстати, больше, чем вам сейчас — находясь ещё в самом нежном возрасте, он пытался убить человека? Без всякой причины, просто для того, чтобы потешить свою звериную сущность!

— А мне кажется, профессор, что вы лжёте. Мне кое-что известно о годах вашей юности, в частности, об отношениях с группой учеников, именовавших себя Мародёрами... Помните таких?

Судя по тому, как некрасиво потемнело лицо зельевара, Мародёров он не забыл до сих пор. Берта попала в точку, хотя с её стороны это был чистой воды блеф — конечно, не очень красивый и уж совсем неподходящий для благородного искусства дуэли приём. Но тем не менее действенный. Что там случилось "больше, чем ей сейчас" лет назад, она не знала, но от всех слов Снейпа, посвящённых Люпину, веяло горькой застарелой обидой.

— Профессор, — теперь побольше мягкости в голосе, — я люблю его. Он никогда ни к чему меня не принуждал. И как только будет можно, мы поженимся.

— Лихт, вы, несомненно, находитесь под Империусом, — к чести Снейпа следует сказать, что овладел он собой мгновенно. — Поэтому вместо того, чтобы продолжать наш бесполезный спор, я сейчас пойду и отправлю письмо в Аврорат, — он поднялся со своего кресла. Тут же встала и Берта, преградив ему дорогу.

— Что ж, сэр, похоже, мне всё же придётся сделать то, чего мне делать не хочется, — раз все карты открыты, душевный расклад не в жилу, а боя на равных не получается, надо переходить к делу. — Вашей сове сегодня придётся потрудиться. Потому что понесёт она не одно, а два письма. Одно ваше, другое моё — с сообщением о том, что в Хогвартсе уже много лет честно (или не очень?) трудится Пожиратель Смерти. А другой Пожиратель, Сириус Блэк, уже дважды проникает в здание школы и уходит незамеченным. С чего бы это, а? Я думаю, что авроры отнесутся к такому сообщению с должным вниманием. А вы как считаете?

Проняло! Кажется...

— Лихт, с чего вы это взяли? Какой Пожиратель?

— Тот самый, что сейчас стоит передо мной, — так, правильно, тон спокойный, уверенный. И непременно нападать, нападать, пока противник в растерянности. — Видите ли, однажды я имела сомнительное удовольствие присутствовать при испытании одного нового зелья. Во время испытания подопытный, — маленький кивок в сторону Снейпа, — неосмотрительно сообщил мне некоторые, тщательно скрываемые факты своей биографии. Эти факты были мной проверены. В ходе проверки мною была обнаружена некая татуировка на левом предплечье подопытного...

— Вы не могли обнаружить Метку, — глухим голосом перебил её Снейп. — Студентке вашего возраста и ваших способностей это не под силу.

— Мне вы можете не верить. Но когда здесь будут авроры — я думаю, их способности вас удовлетворят, — правда всё равно откроется. Нет, — поспешила добавить Берта, — вряд ли в Аврорате сидят идиоты. Скорее всего, на вас там полно компромата, который отчего-то не пущен в дело. Возможно, некий влиятельный покровитель... Но меня это не касается. Одно я знаю точно: рукописи не горят. Особенно, если речь идёт о рукописях определённого свойства. И, кажется, сейчас наступило время напомнить аврорам о некоторых неучтённых Пожирателях. А уж в связи с побегом из тюрьмы этого убийцы я как порядочная гражданка просто обязана это сделать! — ну, вот, это уже оголтелая атака. Ещё немножко: — Представляете, как такой скандал отразится на вашей карьере?

Снейп на протяжение этих дозволеных речей имел вид человека глубоко задумавшегося. Вдруг на лице у него отразилось такое изумление, будто зельевара ужалила дохлая пиявка.

— Лихт, и вы... вы всё это время знали? Знали и молчали?!

Берта беззаботно усмехнулась.

— Молчала бы и дальше, если бы вы не стали мне угрожать.

— И... что же теперь будет?

— А ничего. Молчите вы — молчу и я. Откроете рот против нас с Ремом — вам это даром не пройдёт, обещаю, — выдержать небольшую паузу, дать немного времени на размышление. — Ну, так что, профессор? Идём в совятню?

Кажется, туше. Снейп замахнулся на Берту так, будто хотел запустить в неё чем-нибудь потяжелее. Испытывать его терпение Берта больше не стала, а просто отворила дверь кабинета Аллохоморой и вышла в прохладный коридор подземелий.

Она могла поклясться, что Северус Снейп пробормотал ей вслед что-то вроде: "Вот выучил на свою голову!"

И это была полная и сокрушительная виктория!

"Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!"

Комнатушка под самой крышей старого облупившегося дома, гордо именуемая "мансардой", по размеру напоминала просторный гроб. Встав посреди этого скворечника, можно было с лёгкостью дотянуться до любой точки его пространства, включая потолок.

К счастью для Берты, окно здесь всё же имелось. Был даже подоконник, но сесть на него она бы не рискнула — на сие хлипкое сооружение можно было только смотреть. Да и местечко было уже занято: там обитала пышная красная герань в горшке с отбитым краем.

Цветок, видимо, был единственным предметом роскоши. Нет, ещё потёртый пёстрый коврик. В остальном — кажется, на современном языке это называют "минимализм". Слева — узкая койка, застеленная серым покрывалом. В правом углу — маленький квадратный столик, накрытый куском клеёнки. Трёхногий табурет. Всё.

С потолка, кое-как присобаченная к длинному проводу, свисала одинокая лампочка.

...Тяжкий вздох за спиной у девушки.

— Ну, вот мы и дома...

"Дома..." Удивительное слово. Незнакомое. Берта попробовала его на язык. Ей понравилось.

...Несколько шагов в направлении окна. Недовольный скрип вырываемых из насиженных гнёзд шпингалет. Грохот с трудом открываемых створок — и в комнату вместе с дымным ветром врывается весенний Лондон с запахом бензина и распустившейся листвы, сигналами машин и неистовым птичьим щебетом, солнечным теплом и ещё непросохшей сыростью...

А внизу — Большой Город с высоты четырёх с половиной этажей. Вернее, один из его многочисленных кварталов, застроенный такими же небольшими старенькими домиками. Крыши, крыши, крыши... Черепичные, двускатные, с трубами. И голуби — непременный атрибут таких крыш.

...Улизнуть из Хогсмида во время прогулки не составило большого труда. Тихую слизеринку мало кто замечал, а уж следить за потрёпанным профессором Защиты тем более никому бы и в голову не пришло. Правда, пришлось ещё уговаривать Ремуса, но тот, видимо, вспомнив своё мародерское прошлое, довольно быстро согласился.

А трансгрессировать, когда тебя обнимают, а не просто держат за руку, гораздо удобнее...

— Разочарована? — м-да, если Рем Люпин чего и не умел, так это ехидничать.

Берта непринуждённо опустилась на коврик. Тот оказался мягким и тёплым, чего нельзя было предположить по его затрапезному виду. Магические вещи вообще не так просты, как кажутся. Даже если их нашли на свалке.

— Ни чуточки, — устроившись с полным удобством, Берта решила, что разговор стоит поддержать. — Знаешь, больше всего не люблю ночевать под мостом. Сырость страшная. А вот ночлежки — напротив, райское место. Был тут в Лондоне один парень, — пустилась Берта в воспоминания, — Хьюго-Вырви-Глаз. Ночлежку держал в Ист-Энде. Золотой человек! Был... Пускал за гроши. Полный комфорт! Ведь когда ночевать негде, что самое главное? Крыша. От неё самое тепло.

— И что же случилось с этим "золотым человеком"? — прервал её рассуждения Люпин, усаживаясь на кровать.

— Отъехал браток, — сразу помрачнела Берта. — Джимми Бивень ему путёвку выписал.

— Что? — не понял Люпин.

— Путёвку, высшего качества. От уха до уха, — Берта для наглядности чиркнула ногтём большого пальца по горлу. — Ну, Бивня-то потом из Темзы выловили. Даже опознать его никто не смог. Так и закопали в общей яме, когда уж он гнить начал...

— Погоди-ка, — нахмурился Люпин, — ты же говоришь, его не опознали. Откуда же... Тоже руку к этому делу приложила, да?

Догадливый...

— Ну, пырнула ножиком... пятнадцать раз, — заметив ужас на его лице, расхохоталась. — Да шучу, шучу. Два, два раза — в левый глаз и в правый. Бивень уже мёртвый был, — Берта нахмурилась. — Нет, точно мёртвый. Ну, то есть почти наверняка... — видимо, его это не убедило. — А что, есть такой закон, чтоб хорошим людям глотки резать? Нету такого закона!

"Там, где дни облачны и кратки, рождается племя, которому убивать не больно".

...А день был солнечный. Тёплый свет лился с чуть затуманенного сонного неба — на подоконник и этот удивительно яркий цветок, на пол с ковриком. Гладил Берту по затылку...

Она любила смотреть на Ремуса вот так: снизу вверх, сквозь ресницы. Чтобы можно было прижаться к его ногам и собирать солнечный свет с его ладоней. Губами.

Ему почему-то не нравились подобные знаки внимания. Рем резко отдёрнул руку.

— Встань с пола. Ты же не собака!

Странный человек, правда?

— Тонкое наблюдение, — хмыкнула Берта. — Я же кошка, ты помнишь?

— В таком случае, где твоё место? — улыбается. Кажется, мир. Берта с шутливой покорностью поднялась с пола и пересела к Рему на колени.

Это было одно из их редких развлечений. Иногда Берте приходила фантазия заявиться к нему в кабинет раньше отбоя. Тогда она вот так же, как сейчас, сидела у Рема на коленях (только в облике кошки), а если кто-то заходил, шмыгала под стол. Для конспирации.

— А крыша здесь действительно отличная. Не течёт. Я как-то поколдовал на досуге.

Берта огляделась. За окошком на выцветающем к грозе небе клубились идиллические кучевые облачка. Внизу виднелась верхушка недавно зазеленевшей ивы.

— Как здесь хорошо... Только мы с тобой, и никого над нами, кроме неба.

Невесёлый, горький смех.

— Конечно, чердак ведь.

— Зато к Богу ближе.

Тишина. И кружатся в солнечном луче пылинки.

— Хозяева — маглы? — Берта кивнула на электрическую лампочку.

— Не совсем. Хиггинс — магл, а вот жена у него — сквиб. Ходят слухи, что она из очень знатной семьи. Иногда и у чистокровных рождаются сквибы, — пояснил Люпин. — В общем, к магам здесь лояльно относятся.

Ещё бы... Семейка эта даже по магическим меркам казалась занятной. Едва Берта и Рем переступили порог дома, тот встретил их испуганным криком. То голосил несчастный мистер Хиггинс, в которого его драгоценная половина метнула тяжёлой чугунной сковородкой.

— Замечательно, — одобрила Берта. — Никому и в голову не придёт нас здесь искать. Вот за что я люблю большие города, это за то, что в них легко спрятаться.

— Кто бы знал, как мне эти прятки осточертели! Когда нельзя даже смотреть на тебя так, как хочется.

— Не говори. Зато здесь, кажется, всё можно. И не только смотреть.

Действительно, ужасная глупость. Почему любить друг друга — аморально, а если оба, каждый в своей конуре, загибаются от одиночества, то это хорошо и правильно?

"Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её — стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением".

— Я хочу, чтобы так всегда было.

Берта провела кончиками пальцев по его щеке, потом вниз по шее. Можно не открывать глаз, она и так знает: на груди у него деревянный крестик. Её подарок. Она всё-таки верила, что эта вещица, магловский амулет, способна от чего-то защитить.

В который раз Берта порадовалась, что не выбрала тогда серебро. Ведь не знала же, кому дарит!

— Рем...

— Что ты?

— Давно спросить хотела... Шрам этот жуткий — это оборотень тебе оставил?

Ох, какая у него порой бывает нехорошая усмешка!

— Да. Сивый предпочитает нападать со спины.

— Сивый?

— Фенрир Сивый, — и добавил с издёвкой. — "Крёстный" мой.

— Рем, а сколько тебе было лет?

— Семь. И не надо об этом. Сейчас — не надо, — целует её в грудь, дерзко, бесстыдно, совсем на него не похоже. — Я люблю тебя.

— И я — люблю...

А высоко в небе заливается какая-то счастливая безмозглая птаха.

"Есть такая легенда — о птице, что поёт лишь один раз за всю свою жизнь, но зато прекраснее всех на свете. Однажды она покидает своё гнездо и летит искать куст терновника, и не успокоится, пока не найдёт. Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый шип. И, возвышаясь над несказанной мукой, так поёт, умирая, что этой ликующей песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей. Единственная, несравненная песнь, и достаётся она ценою жизни. Но весь мир замирает, прислушиваясь, и сам Бог улыбается на небесах. Ибо всё лучшее покупается лишь ценою великого страдания... По крайней мере, так говорит легенда."

— Рем, я счастлива, ты знаешь?

Обводит комнату хмурым взглядом.

— По-твоему, это — счастье?

А ей сейчас до слёз весело.

— Счастье — это когда у человека на сердце легко. А у меня не просто легко — невесомо. Так что держи меня крепко-крепко, а то вот возьму и в окно вылечу!

Смеётся.

— Что я слышу! И это говорит самое прагматичное и неромантичное существо на свете!

Берта скромно потупила глазки.

— Вы дурно на меня влияете, профессор. Это уже и другие замечают.

— Кто же? — настороженно.

Берта пожала плечами.

— Профессор Снейп, например.

Люпин, кажется, выматерился сквозь зубы, но Берта не была уверена.

— Кстати, что ты ему такого сказала? Он с зимы молчит, как ступефайнутый. И из Аврората ещё никто по мою душу не явился. Мало того, Снейп даже не попытался меня отравить! Я просто теряюсь в догадках.

Берта чуть улыбнулась.

— Ну, в то, что я растрогала его историей о нашей неземной любви, ты вряд ли поверишь...

Такая же ухмылка в ответ.

— Угадала.

— В общем, слизеринец слизеринца всегда поймёт. Пришлось пустить в ход обыкновенный шантаж. Видишь ли, не только у нас с тобой есть тайны...

А он смотрит, будто и не слушает. И взгляд такой... недвусмысленный.

— А ну его, к бесу, этого Снейпа с его тайнами... Иди сюда!

"Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня. Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте моей возлюбленной, доколе ей угодно."

День клонился к вечеру. Тихие весенние переулочки затянуло матовыми сиреневыми сумерками.

По разбитым плитам старого тротуара шли двое — не близко, не держась за руки, вообще не касаясь друг друга. Берта — чуть впереди, в коротком коричневом платье, стуча каблучками тех же ношеных туфель. Сегодня она не закалывала волосы — просто змеились по спине две длинные косички.

Ремус шёл за ней и смотрел, не отрываясь. Оборачиваться было необязательно. Она уже хорошо знала этот его взгляд: жгущий, затягивающий, как в омут. И так же хорошо знала, что обратного пути из этого омута нет.

Ну, вот, ещё несколько шагов — вместе, а потом снова — короткое объятие, и можно трансгрессировать куда-нибудь на задний двор к мадам Розмерте. А там — сначала выйдет она, спустя минут десять — он. И разными дорогами вернутся в Хогвартс.

Ремус прав. Берте тоже до визга надоело прятаться. Когда без опаски и подойти друг к другу нельзя, даже взглядов надо остерегаться. А до каникул, когда уже всё будет можно, ещё почти целых два месяца...

А пока она пойдёт в замок самой длинной дорогой — через теплицы. И будет вспоминать сегодняшний счастливый день.

"Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его. Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в сёлах; поутру пойдём в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе. Мандрагоры уже пустили благовоние, и у дверей наших всякие превосходные плоды, новые и старые: это сберегла я для тебя, мой возлюбленный!"

Большой Город позолотили лучи заходящего солнца. А по притихшей улице просто шли двое — и какое кому дело до них?

Нет, жизнь, определённо, налаживалась! Ужасы экзаменов остались позади. Сертификат СОВ, запрятанный в аккуратную папочку, приятно грел душу. Может, не такие уж прекрасные были в нём оценки, но, по крайней мере, переэкзаменовка Берте не грозила. Заканчивался такой невероятно тяжёлый (и в той же мере счастливый) учебный год. Оставалось всего лишь пережить последнее полнолуние в Хогвартсе.

...В тот вечер всё сразу пошло наперекосяк. Начать следует с того, что Берта едва ли не впервые в жизни проспала. Проснулась только ночью (такой глубокой, что, пожалуй, это было уже утро) и обнаружила, что лежит на кровати поверх покрывала, полностью одетая. "Вот, наверное, Ремус взбесился! Решил, что я передумала насчёт нас с ним", — была первая мысль, посетившая её ещё сонные мозги. Поплотнее задёрнула полог, прислушалась — никто не проснулся. Небольшое усилие, желание съёжиться, стать совсем незаметной — и вот вместо новоиспечённой шестикурсницы по кровати бегает крохотное восьминогое существо. "Сказать кому, что я в таком виде на свидание собираюсь — ведь не поверят", — жаль, что пауки не умеют смеяться. Хотя заливистый хохот, оглашающий спальню в этот час, вряд ли пошёл бы на пользу её затее.

...Первое, что повергло Берту в шок, даже выбросивший её из анимагической формы — это раскрытая настежь дверь класса Защиты. Берте понадобилось время, чтобы осознать весь зловещий смысл увиденного. С безумно колотящимся сердцем она влетела в класс, мельком отметив, что он пуст и тёмен.

Задерживаться там она не стала — сразу бросилась по маленькой лесенке в кабинет. Хотя этот ежевечерний маршрут был знаком Берте до последнего камушка, она всё же умудрилась споткнуться и разбить коленку о край выщербленной ступеньки. Но Берта почти не заметила этого, потому что за приоткрытой дверью кабинета её ждало следующее потрясение.

В кабинете никого не было.

Прохладный ночной ветерок тревожно колыхал лёгкую занавеску открытого окна. На столе трепетал огонёк догорающей свечки, освещая какой-то кусок пожелтевшего пергамента. Пергамент этот отчего-то очень заинтересовал Берту. Так заинтересовал, что девушка проворонила потрясение номер три.

Она обошла стол и склонилась над пергаментом. Рем всегда был не по-гриффиндорски аккуратным и важных бумаг просто так на столе не бросал. А то, что бумага если не архиважная, но, по крайней мере, что-то значащая, Берта поняла сразу. На пергаменте был скрупулёзно вычерчен план какого-то здания. При ближайшем рассмотрении здание оказалось Хогвартсом. Но занятнее всего были движущиеся чернильные точки с подписями. Берта, как зачарованная, уставилась на карту. Нет, "ожившими" точками её было не удивить. Но человек, создавший эту вещицу, явно обладал незаурядным талантом и столь же незаурядным любопытством, потому что точки на карте показывали местонахождение тех людей, которых они обозначали.

"Альбус Дамблдор" — директорский кабинет, ясное дело.

"Миссис Норрис" — лестничный пролёт между первым и вторым этажами. Берта улыбнулась. С леди Лукрецией они частенько перемигивались, встречаясь в школьных коридорах. А как-то в воскресенье Берта получила записку, написанную неряшливым почерком Филча, — её приглашали на чай...

Ещё какое-то лихорадочное движение в районе подземелий. "Северус Снейп". И чего он мечется, скажите, пожалуйста?..

Господи, и о чём она сейчас думает?!

Берта резко тряхнула головой, отгоняя посторонние мысли, — и вдруг замерла. Прямо у неё перед носом стоял полный до краёв бокал. Берта так и села. Это зелье она могла бы узнать даже с завязанными глазами. Волчье Противоядие.

Сердце подпрыгнуло прямо к горлу. Скверно, боже ты мой, как же скверно!

Берта снова в поисках поддержки посмотрела на карту, словно почуяв в ней свою союзницу. Напряжение чуть ослабло — точки с подписью "Ремус Люпин" на карте не было. Собственно, переполоха, которому следовало бы быть, учини вервольф кровавую расправу над кем-нибудь, не было тоже. Берта бы услышала по дороге, если бы что-то случилось...

На всякий случай проверила больничное крыло. Нет, там тоже никакого движения не наблюдалось. Слава Богу!

Но, между тем, расслабляться было рано. Где обретается в данный момент мохнатый хвостатый хозяин кабинета, по-прежнему неясно. Вот куда податься среди ночи невменяемому свирепому зверю?

Территория Хогвартса? Вернее всего. А там — Хагрид, не в добрый час — Филч, а то и некстати загулявший ученик... Плохо. Вервольфу-то всё равно, на кого нападать. А уж голодному-то... Сколько полнолуний он вегетарианцем прикидывался, а? Вот то-то...

Куда ещё этот несчастный может отправиться? Хогсмид? Совсем плохо. Народу там не в пример больше, причём народу подвыпившего, весёлого и удивительно храброго. Сколько человек может попасть на зуб оголодавшему волку, даже представить страшно.

В общем, куда ни кинь — везде клин. Засветится — узнают — поймают — допросят. А дальше что? Правильно, дети, дальше — Азкабан. И не для одного Ремуса. Директору за такое назначение тоже достанется. А у Берты к нему давний должок, между прочим...

А что, если?.. Недаром же народная мудрость гласит, что сколь волка не корми — он всё в лес смотрит. Рем, помнится, всегда любил природу...

Как бы там ни было, его необходимо найти, пока он чего-нибудь не натворил. А если уже натворил, то хотя бы попытаться разрулить ситуацию таким образом, чтобы на него никто не подумал.

Превращаться одним махом, прямо в прыжке, Берта никогда ещё не пробовала, но отчего-то не удивилась, когда ей это удалось. Некогда удивляться.

...Лунная ночь подхватила Берту в свои прохладные неласковые ладони. Отношения с высотой у Берты всегда складывались по-особому. По её собственному определению, это был страх, замешанный на жгучей любви. Берте Лихт не раз доставалось от мадам Трюк из-за вечной привычки жмуриться, поднимаясь на метле даже не очень высоко. Зато теперь, когда есть свои крылья, когда тело стало лёгким, и ночной воздух обволакивает, будто удерживая в состоянии полёта... Это ощущение невозможно сравнить ни с чем.

Берта немного покружила над замком, но, ничего интересного не обнаружив, решила времени не терять и отправиться поскорее к Запретному лесу.

Очень скоро башни Хогвартса остались далеко позади, и его редкие огни уже не освещали ей путь. Теперь оставалось полагаться только на луну, которая уже вострила лыжи к горизонту. Вот когда пожалеешь, что ты ворона, а не сова!

Берта всё летала над Запретным лесом, пытаясь хоть что-нибудь увидеть или услышать, но бесполезно. Затея её была совершенно безумной, в этом она отдавала себе отчёт. Но ей сейчас владело лихорадочное возбуждение, весёлый азарт от такой игры в прятки (или в догонялки?). А в голове отчего-то вертелась дурацкая песенка, которую Берта знала ещё со времён своей кочевой жизни в цирке:

Неодета и странна полная луна,

На босых её глазах — пятна от вина.

Больно спать, пока в стекло

Бьёт её тепло.

Я не пью ни чай, ни страх, -

Мне одной светло.

Акварели на стенах, косы из травы,

Полупальцев резонанс —

Модернданс кривых.

Выворачивай носок

И тяни подъём.

Кровь из носа — это сок,

Разобьём — и пьём!

Когда-то давно у них был цирковой номер на эту песню. Лиза (бывшая настоящая циркачка, главная в труппе) работала с обручами, Кэрри высоким голоском выводила эту мелодию. Музыкального сопровождения — только метроном. Странный и красивый получился номер. Лиза, крутящая обручи, была похожа на гибкую серебряную пружинку. Свет падал только на неё, и голос Кэрри из темноты будто был сам по себе и не принадлежал никому...

Слегка подустав от своих метаний, Берта решила спуститься. Села на ветку ближайшего дерева и стала слушать. Кругом стояла совершенно особая тишина, которая бывает только в лесу. Нет, это не оглушающая тишина каменных подземелий, напрочь лишённая всяких звуков. Лесная тишь пронизана жизнью. В лесу просто невозможно остаться в одиночестве. Вот и сейчас где-то в зарослях монотонно покрикивала какая-то птица, в траве раздавался быстрый топот чьих-то маленьких лапок, в ближайших кустах, шурша и попискивая, кто-то возился...

В этот миг относительное спокойствие ночного леса прервал чей-то вой. Берта, было, дёрнулась на звук, но вовремя осадила себя. В такой час в Запретном лесу мог выть кто угодно. Даже если это оборотень, то не факт, что именно тот, который ей нужен.

Тут вслед за воем Берта услышала такое, от чего всё её благоразумие куда-то улетучилось. Крик. Ч е л о в е ч е с к и й крик, полный смертельного ужаса. Просто так сидеть и наслаждаться лунной ночью теперь было уже нельзя. Не зная, что и как она будет делать, чем сможет помочь ("Вот ведь раззява! Даже палочки у меня с собой нет!") она полетела туда, где эта самая помощь требовалась.

Картина, открывшаяся Берте с высоты птичьего полёта, оказалась поистине живописна. Большая посеребрёная луной поляна, к корням высокой сосны жмётся какой-то человек (разглядеть, кто это, практически невозможно), а прямо к нему медленно, растягивая удовольствие от ужаса и беспомощности жертвы, приближается огромный волк. И уж этого-то волка она могла бы узнать среди многих других...

Зрелище было даже красивым. Что может быть лучше Большой Охоты? Берта едва преодолела искушение не вмешаться и досмотреть всю сцену до конца. Но потом представила, как будет угрызаться совестью несчастный Охотник... Правда, уже на подступах к месту развития событий у неё мелькнула слабая мысль: "Вот я бы на его месте..."

Потом-то стало не до мыслей: крыльями по глазам, клювом по темени, когтями вцепиться в нос. И наплевать, что в ту же минуту Берта ударом мощной лапы была отброшена далеко в сторону. Задачу номер один она выполнила: отвлечь внимание зверя от жертвы. Краем глаза Берта успела заметить, как мигом просёкшая ситуацию жертва спешно отползает в соседние кусты. От души за неё порадовавшись, Берта не стала отвлекаться — обоняние у волков отличное, а четыре ноги всяко эффективнее двух, когда дело касается погони. Задержать вервольфа надо было любыми средствами. Так что её сражение только начиналось...

Нынче была ночь открытий. Перекидываться из одной анимагической формы в другую Берта тоже ещё не пробовала, но у неё получилось. Стресс, что ли? Ладно, с этим она разберётся позже.

А пока, ухватив его зубами за загривок и награждая весьма нелюбезными тычками когтистых лап, Берта оттаскивала рвущегося по следу вервольфа. Тот отчаянно сопротивлялся.

Нет, несомненно, в человеческом облике Рем был куда сговорчивее. Берта почувствовала, что устаёт. Да уж, измотанная экзаменами молодая ведьма, которой за один вечер пришлось три раза перекидываться, и голодный матёрый оборотень, переполненный тёмной магией, находились в разных весовых категориях. Это даже если не учитывать того, что он был раза в два её крупнее.

Драка вышла жестокая. Зверь, которому сломали весь кайф, рассвирепел до полной потери тормозов (если они вообще у вервольфов бывают). По поляне в разные стороны летела шерсть. К чести Берты следует сказать, что шерсть была не только её. Но сути дела это не меняет: поединок двух таких противников просто не мог кончиться ничем хорошим.

У Берты никогда не получалось долго держать сложную волчью анимагическую форму. Видимо, на сегодняшнюю ночь свой лимит удачи она исчерпала. Неизвестно, сколько времени прошло, прежде, чем Берта ощутила отсутствие хвоста и резко притупившееся обоняние. Но, наверное, это произошло достаточно быстро, поскольку она успела далеко отскочить в сторону и даже попыталась превратиться снова. Но до волка, видимо, всё дошло ещё быстрее, потому что, когда он одним прыжком преодолел смешное расстояние между ними, Берта так и не успела увернуться...

Мадам Помфри этой ночью выспаться не удалось. Не то, чтобы бессонные ночи были ей в новинку. Обычные будни хогвартской медсестры, знаете ли... С последними иллюзиями насчёт своей работы она распрощалась ещё двадцать лет назад, когда только приступила к своим обязанностям.

Ибо это были времена легендарных Мародёров. Один Ремус Люпин — её Особое Задание — чего стоил! А Джеймс Поттер, который как-то "совершенно случайно" навернулся с лестницы в три часа ночи, да так, что переломал себе половину костей! А уж Питер Петтигрю, которому кто-то ("Ей-богу, мадам Помфри, не знаю, кто бы это мог быть!") среди урока по Уходу за Магическими Существами засветил по физиономии Огненным крабом! И это было только самое начало...

Но сегодняшняя ночь — даже по меркам Школы Чародейства и Волшебства это было чересчур! Какой уж тут сон, если заполночь в больничное крыло заявляется Северус Снейп с тремя бесознательными студентами на носилках, неописуемым выражением лица и невероятной новостью о том, что он поймал Сириуса Блэка.

И если бы только это! С этим контингентом и так работы по горло. Уизли сломал ногу и получил контузию от магического взрыва (нет, правду говорят: хуже одного Уизли только, когда их двое). Поттер и Грейнджер тоже отличились — угораздило же их схлестнуться со стаей дементоров! Удивительно, как ребята ещё живы остались...

Потом в больничном крыле неизвестно откуда возник довольный до невозможности Корнелиус Фадж, пожал Снейпу руку и пообещал ему Орден Мерлина за поимку особо опасного преступника. После чего тот пришёл в ещё большее воодушевление и впал в такую эйфорию, что едва не понадобилось Успокаивающее зелье.

Едва эти двое покинули помещение, и мадам Помфри, наконец, смогла заняться больными, в палату вошёл Альбус Дамблдор и настойчиво потребовал строго конфеденциального разговора с полуживыми детьми. А после того, как оный разговор состоялся, в палату снова ворвались взбешённый Фадж и Снейп, на которого просто смотреть было страшно. И тут уже одним Успокаивающим зельем дело не обошлось — выставить двух беснующихся мужчин из своей вотчины мадам Помфри удалось, только пригрозив им Непростительным заклятьем. Ну, подумаешь, Сириус Блэк снова сбежал! Это же не повод превращать больничное крыло в палату для умалишённых!

Нервы у мадам Помфри были уже на пределе, поэтому закончив с пациентами, она ещё долго не могла заснуть. И настроение её ни капли не улучшилось, когда на рассвете в запертую дверь больничного крыла громко и настойчиво постучали.

Выбравшись из тёплой постели и немного приведя себя в порядок, мадам Помфри отправилась открывать. Подойдя к двери, она убедилась, что в неё вовсе даже не стучат, а откровенно колотят, причём явно ногами. Вне себя от возмущения, медсестра, открывая дверь, разразилась длиннейшей тирадой о том, до чего обнаглели эти чиновники, спасу от них нет, и почему теперь все дела государственной важности решаются на её территории. О том, что она загубила свою молодость и талант, сидя в этой проклятой школе, (ни дна ей, ни покрышки!), и что её, между прочим, давно зовут работать в больницу Святого Мунго. Что если директор, в конце концов, не прибавит ей оклад, то она...

Но тут мадам Помфри, наконец, справилась с отпиранием замка, который сама же сгоряча и поставила прошедшей ночью, и зрелище, представшее перед ней, заставило её умолкнуть.

Мадам Помфри понадобилось время, чтобы опознать в шатающемся, перемазанном кровью субъекте с безумными глазами Ремуса Люпина. Ещё один более внимательный взгляд — чтобы понять, что окровавленный свёрток у него на руках, на самом деле, — раненая девушка. И ещё одно небольшое усилие памяти, чтобы сообразить, что сегодня было полнолуние...

Передав Берту на попечение мадам Помфри, Ремус вышел в коридор и обессиленно опустился на скамью у стены. Руки тряслись, как после недельного запоя. С тяжким вздохом он закрыл лицо ладонями, не заботясь о том, что ещё больше перепачкается в крови. В е ё крови.

Сегодня к числу тех его воспоминаний, которые дементорам лучше не показывать, прибавилось ещё одно: лесная поляна, по-идиотски яркое утреннее солнце, холодная росистая трава... А на траве — Берта, бледная, неподвижная. И лицо её, всё в мелких ссадинах, такое спокойное, такое по-мёртвому равнодушное... До самой смерти он это лицо не забудет.

А ещё там, на поляне, была кровь. Очень много крови — Ремус и предположить не мог, что в таком тоненьком, хрупком теле её может быть столько...

Всё это по праву могло теперь называться самым страшным воспоминанием. Нет, Ремус Люпин не боялся мёртвых или крови — привык. Он луны боялся. Вернее, того, во что она его превращала.

Сколько же прошло времени бесполезных блужданий по Запретному лесу в поисках хоть какой-нибудь тропы, когда глаза застилал кровавый туман, а в висках лихорадочно стучало: не успею, не успею, не успею?.. А Берта, между тем, была ещё жива. Ещё слабо-слабо билась еле ощутимая ниточка пульса на её горле. И сколько ещё она могла бы продержаться, пока он нёс её в больничное крыло?

...С той минуты, когда Люпин, очухавшись после тяжелейшей трансформации на той самой поляне, увидел рядом с собой искусанную чуть ли не до костей, полумёртвую Берту, его терзала, мучила и убивала одна мысль. Как, как, как это могло случиться? Каким диким непостижимым образом проклятая судьба свела их вместе, лицом к лицу, в самой чаще Запретного леса, во время полнолуния? Почему это произошло именно в эту ночь? И почему, почему Берта оказалась этой ночью в лесу, хотя прекрасно знала, что это опасно?

...Паршивее всего было то, что он отлично всё помнил. Помнил адскую боль превращения, когда они вышли из туннеля под Гремучей ивой, — и потрясающее, ни с чем не сравнимое по сладости ощущение воли, затопляющее вырвавшийся из-под оков зелья получеловечий-полуволчий рассудок. И как, повинуясь этому чувству, волк, свободный, осознавший, наконец, свою истинную природу, бросился сначала на людей, а потом, получив нежданный отпор, — к Запретному лесу.

Ремус помнил, что уже давно не был так счастлив, как прошедшей ночью. Это было... настоящее. Его волчье, звериное настоящее. Волчье противоядие не уничтожает, а только усыпляет, одурманивает волка, заставляя его поверить в то, что он человек. Но это лишь галлюцинация. Суть оборотня — всегда зверь. Его альфа и омега. Это Ремус Люпин знал точно. И чем дольше жил, тем больше убеждался в этом. И страшнее этого ничего не может быть.

...Он помнил, как, набегавшись вволю, наконец, учуял след. Такой ясный и чёткий, что найти того, кто его оставил, не составило труда. Девчонка, кажется... нет, точно девчонка, запах очень женский был. И жаль было, когда его так некстати отвлекли. Даже сейчас Ремус очень ясно чувствовал это нездоровое сожаление и ненавидел себя за это. А между тем... кто она такая? Как забрела ночью в Запретный лес и что с ней стало потом? Но сейчас... сейчас это совсем не важно. Сейчас важно другое: почему вмешалась именно Берта? Какого чёрта эта полоумная уже не первый раз с таким энтузиазмом лезет к нему в пасть?

Но даже это уже не важно. У всей их истории другого финала быть просто не могло. И каков бы ни был нынешний исход дела, между ними теперь всё кончено.

Если она выживет, на что надежды мало, прощения ему от неё не будет, это ясно. Но после такого редко выживают... Наверное, на той поляне сейчас целый табун фестралов пасётся.

Если же она умрет... Думать об этом не было никаких сил. Да и повода для длительных раздумий тоже не было. Всё же и так ясно. Приговоры Визенгамота в таких случаях редко балуют разнообразием... Что там у них — серебряные пули, кажется? Дементоры оборотнями брезгуют.

Серебро — это всегда больно. Но Люпин даже был рад этому. Потому что чётче, ярче всего он помнил то жгучее наслаждение, которое испытал, дорвавшись, наконец, до живого человека. И никакие силы не смогли бы оторвать его от абсолютно беспомощной жертвы. А она была настолько слабее, что даже не пыталась сопротивляться. Потому он и горло ей не перегрыз сразу: слишком уж не терпелось впиться в неё зубами и терзать, терзать... Десяток серебряных пуль в голову — вполне справедливое наказание за то, что он сделал.

Додумать эту мысль Люпин не успел — чьи-то руки ухватили его за ворот рубашки и сдёрнули со скамьи. Мельком он увидел перед собой бледное, перекошенное яростью лицо Северуса Снейпа. А потом его так ударили кулаком в висок, что в глазах потемнело.

Бил Снейп молча и сосредоточенно. Сноровка бывшего Пожирателя, как-никак... Но боли Люпин не чувствовал — просто куда-то исчезла способность что-либо ощущать. Поэтому он и не сопротивлялся.

— Это ещё что такое?! — изумленный гневный возглас измученной и напуганной мадам Помфри никакого эффекта не возымел. Снейп от своего занятия даже не отвлёкся.

— Северус, вы с ума сошли?! Прекратите это немедленно! — ноль внимания. — Импедимента! Чёрт вас раздери!

Видимо, медсестра слегка погорячилась — полубытовым заклятием профессора Зельеварения отбросило к противоположной стене, причём головой он приложился неслабо.

— Да что сегодня все с ума посходили, что ли? — мадам Помфри устало перевела дух. — Ремус, как он тебя... Пойдём, хоть в порядок себя приведёшь. Пойдём, пойдём, уже можно...

Ему будто пощёчину дали.

— Она... она умерла?

Мадам Помфри аж руками замахала.

— Что ты, что ты, Патронус с тобой, нет, конечно! — тут у неё вырвался тяжкий вздох. — Но теперь, сам понимаешь...

Он криво усмехнулся.

— Понимаю... И ничего нельзя сделать?

— А ты как думаешь?

Он думал, что наступил тот самый финиш, аминь и шиздец.

— Пойдём, Ремус, — ещё раз повторила мадам Помфри. — Поговорить надо.

— Говорите, — он внезапно почувствовал себя очень старым, таким старым, что почти мёртвым. Как Почти Безголовый Ник, например.

— Не здесь же! — женщина кивнула на находящегося в отключке Снейпа. И проследив за выражением лица Люпина, добавила: — Пускай полежит пока. Ему полезно.

— Как это вы его... Это же почти боевая магия.

Медсестра махнула рукой.

— Ерунда. В юности аврором мечтала стать.

— Как бы не умер...

— Маг такого уровня? Да не смеши меня! — решительно развернувшись, она пошла в больничное крыло.

— А теперь скажи мне, — наложив несколько заживляющих заклятий, приступила к беседе мадам Помфри, — это ты её?..

Люпин, за всё время, пока его лечили, не сказавший ни слова, только кивнул.

Она тяжело вздохнула.

— Ох, и понесло же эту дурочку на ночь глядя в Запретный лес... Что она, спрашивается, там забыла?

— А вот это ещё предстоит выяснить! — Северус Снейп, как всегда, возник на пороге в самый неподходящий момент. — Мадам Помфри, что здесь делает это существо? Почему его ещё не отдали дементорам?

— Северус, в чём дело? Какие ещё дементоры? — решительно пошла в атаку мадам Помфри.

— Азкабанские, Поппи. Этот оборотень едва не убил мою помощницу. Он опасен для общества, и его надо заключить в Азкабан! И чем скорее, тем лучше! Что, Люпин, — лицо его искривилось, — пришёл сюда завершить свой ужин?

Памятуя недавнюю драку в коридоре и видя, что она может продолжиться, мадам Помфри решила взять ситуацию в свои руки.

— Северус, прекратите. Ремус ни в чём не виноват. Более того, он девочке жизнь спас. Если бы время было потеряно, её бы уже не было в живых!

— Как она? — Снейп вдруг словно бы позабыл, в какой был ярости минуту назад.

Мадам Помфри хмуро покачала головой.

— Плохо, Северус. Вообще не понимаю, почему она до сих пор жива. После таких травм и такой потери крови выживают единицы. Хотя... мне говорили, что девочка — ведьма. Может, в этом дело?

— Она умрёт? — ни тени беспокойства или тревоги. Даже не вопрос, а почти констатация факта.

— Нет, нет... Конечно, нет. Но её заразили — это во-первых. И состояние тяжелейшее — это во-вторых. Выкарабкиваться будет долго, — мадам Помфри перешла на деловой тон. — Я послала сову в больницу Святого Мунго. Оттуда скоро прибудут люди и заберут девочку. Через камин её переправить нельзя — такого путешествия ей не выдержать...

— Я могу ей чем-то помочь?

Мадам Помфри открыла рот, но вместо неё ответил Люпин:

— Здесь уже ничем не поможешь... — и от глухой безнадёжности его голоса медсестре стало не по себе.

— Северус, идите. Вы, наверное, и не ложились ещё... Идите спать. В Мунго работают профессионалы.

Кинув на Люпина полный бессильной злости прощальный взгляд, Снейп тихо вышел из палаты.

А мадам Помфри смотрела на Ремуса.

Она помнила его ещё тихим безобидным мальчишкой, о котором лишь немногим (ей да ещё директору) было известно т а к о е...

Она помнила его разным. Лихорадочно возбуждённым перед полнолунием и измученным — после... Бледным от ужаса, отвращения и ярости и кричащим: "Я ненавижу тебя, Блэк!" — после того случая на одном из старших курсов... А вот таким видеть его ещё не приходилось.

— Ремус, — тихо позвала она. — Не надо так. Девочка не умерла. Она поправится. Всё будет хорошо.

— Нет. Ничего уже не будет.

Как она не может понять, эта немолодая женщина с мудрыми серыми глазами, самой простой вещи?

Когда-то давно он чуть не убил. Теперь он едва не сделал этого снова — только чудом ему это не удалось. Сколько ещё раз судьба будет к нему благосклонна? Сколько ещё лет отделяют его от стенки в Либерти?

Для оборотня слова "всё будет хорошо" звучат как утопия.

...А дальше... дальше — тишина. Нет, не то. Каменная тяжесть, сдавившая сердце, и звук — такой странный, что Люпину сперва показалось, что это всего лишь его личный персональный бред. Сбитый, сломанный ритм. Дыхание. И не дыхание даже, а хрип. Который дано было расслышать только ему, с его чутким волчьим слухом.

Он поднял голову и посмотрел в тот угол, где за больничной ширмой, он знал, лежала его Берта. Нет, уже не его.

Бедное, несчастное создание! За какие такие грехи ты так ужасно наказана? Почему всю жизнь каждый твой шаг давался тебе с боем, а теперь вот тебе нужно бороться за каждый вздох?..

Альбусу Дамблдору тоже не довелось выспаться минувшей ночью. Нет, всё-таки это была безумная авантюра — поручить двум третьекурсникам организовать побег Сириуса Блэка. Однако же, самое удивительное, что они справились!

Не зря он в своё время сделал ставку на этого мальчика, ох, не зря! В который раз уже Гарри Поттер доказал, что достоин сразиться с самим Тёмным Лордом и победить его.

Дамблдор решил натаскивать Гарри на борьбу с тёмными силами уже с первого курса. Делать это нужно было заранее, но постепенно — благо, времени было достаточно. Когда Волдеморт возродится, мальчик должен встретить врага во всеоружии, то есть уже опытным бойцом, готовым даже умереть за дело Света.

Надо сказать, Дамблдор достиг успехов на пути творения из самого обычного ребенка, пусть и волшебника, но далеко не выдающегося, великого мага, способного противостоять Волдеморту. Каждый год директор подбрасывал своему воспитаннику головоломную задачку, полную всевозможных тайн и опасностей и обязательно ведущую к встрече с тёмными силами. На сегодняшний день Гарри Поттер справился уже с тремя такими задачками, не ведая, что все эти жуткие истории, в которые он попадал, являются лишь этапами обучения.

Удачной мыслью было забрать на хранение в Хогвартс философский камень, когда Гарри учился на первом курсе. Само по себе содержание в школе такой опасной зверюги, как Пушок, а также множество загадок подземелья уже было отличной учебной ситуацией. Но когда в Хогвартс пришёл наниматься на работу профессор Квиррелл, Дамблдор чуть не запрыгал от радости. Такой шанс нельзя было упустить! Согласитесь, не каждый день в Хогвартс заявляется полумертвый Волдеморт с просьбой назначить его на должность преподавателя. В каком же отчаянном положении находился тогда этот всемирно известный злодей, если решился чуть ли не в открытую (ну, в самом деле, не назовёшь же маскировкой ту дурацкую тряпку, которую наматывал себе на голову профессор Квиррелл!) идти в Хогвартс и пытаться похитить оттуда философский камень!

Собственно, этот камень затем и был забран Дамблдором из Гринготтса в надежде на то, что Волдеморт каким-либо образом попробует им завладеть. Но то, что он заявится в школу сам лично!..

Альбус Дамблдор всё рассчитал очень точно. Возможно, проще всего было бы самому попытаться уничтожить Тёмного Лорда, пока он слаб, а не разрабатывать сложные многоходовые комбинации. Но, во-первых, Дамблдора останавливало Пророчество, в котором говорилось, что убить Тёмного Лорда сможет только Гарри Поттер и никто другой. Попытка со стороны Дамблдора могла обернуться гибелью директора — никто ведь в точности не знал, что может или не может сделать в данное время Волдеморт. Не то, чтобы Дамблдор струсил, но он ведь прекрасно понимал, что в случае его смерти сейчас сдержать наступление Волдеморта потом, когда он вновь обретёт свою силу, будет просто некому.

С другой стороны, уничтожить Тёмного Лорда в его нынешнем состоянии было невозможно без физического устранения Квиррелла. Чувствовать присутствие Волдеморта в теле абсолютно безобидного молодого человека мог только такой сильный волшебник, как Альбус Дамблдор. Для всех остальных убийство тихого робкого преподавателя означало бы только одно: директор школы сошёл с ума. И ведь никому ничего не докажешь: после Волдеморта даже трупа не останется.

Поэтому Дамблдор решил события не торопить и Квиррелла на работу взял. Он рассудил просто: в нынешнем своём состоянии Волдеморт вряд ли способен причинить мальчику серьезный вред, а вот врага всё-таки лучше знать в лицо. Об остальных учениках директор не очень беспокоился: наверняка массовые убийства пока не входили в планы Волдеморта.

В конце того учебного года Дамблдор убедился, что не допустил ни одной ошибки, и мысленно поздравил себя с победой.

Мальчик с блеском прошёл все испытания и доказал, что действительно почти неуязвим для Тёмного Лорда.

Более того, друзья Гарри, Рон Уизли и Гермиона Грейнджер, сопровождали его во всех приключениях, что приятно удивило Дамблдора. Возможно, вместо одного хорошего бойца он получит троих...

Но так далеко заноситься в мечтах пока не следовало. Предстоял второй год обучения Гарри в Хогвартсе, а Дамблдору никак не приходило в голову, какую бы задачку задать Гарри в этом году.

Видимо, судьба была к нему благосклонна, так как неизвестно откуда всем им на голову свалилась огромная проблема в виде дневника Тома Реддла и как следствие — открытия Тайной Комнаты. Даже Дамблдор не мог бы выдумать лучше! А уж то, что в этой истории была замешана именно Джинни Уизли, вообще стало подарком судьбы.

И вот теперь — третий курс. Дамблдор попытался выжать максимально возможную пользу из сложившейся ситуации. На свободе находился убийца Сириус Блэк — и это было действительно опасно, поэтому Дамблдор даже не стал намекать Гарри на возможность самому поймать Блэка. Хотя мог бы сделать это, ненавязчиво так... Вроде как на первом курсе — подсунуть ребенку мантию-невидимку и строго-настрого запретить посещать совершенно определённый коридор...

Но когда выяснилось, что Блэк невиновен, тут уж старый чародей развернулся вовсю! Дамблдор мог по праву собой гордиться — скорость, с которой он разработал операцию по освобождению Блэка, была просто уникальной! А самое главное, что директор убил сразу нескольких зайцев: от души поиздевался над Министерством, уведя у них из-под носа сначала гиппогрифа, а потом — государственного преступника; естественно, потренировал Гарри Поттера; а главное — прочно перевёл на свою сторону талантливого волшебника Сириуса Блэка. Удивительно, что всё это ему удалось. Дамблдор уже давно не испытывал такого удовлетворения от собственной деятельности.

На следующий год был намечен Турнир Трёх Волшебников...

От подведения итогов сегодняшней ночи директора отвлёк стук в дверь.

— Войдите, — немного раздражённо откликнулся Дамблдор.

На пороге возник Ремус Люпин — в таком виде, что Дамблдор даже привстал от удивления.

— Ремус, да на вас лица нет! Садитесь, садитесь...

Чёрный от горя человек машинально приблизился к директорскому столу, опустился на стул рядом с ним и положил перед Дамблдором огрызок пергамента.

— Что это? — не понял директор.

— Моё заявление об уходе, — странно глухим голосом ответил Люпин. Казалось, что мысли его сейчас заняты чем-то совершенно другим, не имеющим отношения ни к директору, ни к заявлению.

— Ничего не понимаю, — удивился Дамблдор. — С какой стати вы решили уйти? То, что вы сегодня ночью... м-м... оказались вне Хогвартса, не является поводом к увольнению...

— Я напал на ученицу, — всё так же безжизненно произнёс Люпин.

— Мерлин! Как же это случилось?

Тот рассказал ему — казалось, что этого человека предварительно пытали не меньше суток.

Дамблдор только головой качал. Что тут скажешь? Беда, несчастье...

— Я только одного не понимаю, — произнёс он после всего услышанного. — Как студентка оказалась ночью в лесу?

— Я и сам не знаю, что Берте там понадобилось, — устало сказал Люпин.

— Кому? — напряжённо переспросил Дамблдор. Действительно, за всё время разговора имя пострадавшей девочки так и не прозвучало.

— Берте Лихт.

Только многолетняя привычка сдерживать свои эмоции удержала Альбуса Дамблдора от того, чтобы сначала стукнуть кулаком по столу, а потом этим же самым кулаком врезать Люпину промежду глаз. А ещё хорошо бы пойти и выпороть эту глупую девчонку, которая своей дурацкой эксцентричной выходкой уже успела сорвать ему операцию, которую он ещё только начал обдумывать.

Вот почему Альбус Дамблдор всегда терпеть не мог женщин! Все самые далекоидущие планы, самые сложные, продуманные до мелочей комбинации обращались в дым из-за пустого женского каприза, необдуманного поступка, совершенного, как правило, под влиянием эмоций.

Ведь не зря же он медлил с началом её обучения! Думал, пусть привыкнет немного за этот год, колдовать научится... А потом можно бы и её подключить к разгадыванию какой-нибудь загадки. Глядишь, и закончилась бы вражда Гриффиндора со Слизерином, а у Дамблдора появился бы ещё один верный боец... Так нет, понесло эту дурочку на ночь глядя в Запретный лес!

И ведь был же у девчонки потенциал, да ещё какой! А теперь всё пойдёт насмарку — у оборотней магические способности очень урезаны.

— Ну, что же, пролитое зелье не соберёшь, — сквозь зубы проговорил Дамблдор. — А насчёт увольнения вы подумайте. Может, всё-таки не стоит пороть горячку...

— Альбус, вы с ума сошли? Мне сейчас прямая дорога в Азкабан... Хотя зачем? Дементоры всё равно рядом.

— Уже нет, — спокойно перебил его Дамблдор. — Как только Сириус Блэк сбежал из Хогвартса, я потребовал у Министра, чтобы дементоры покинули школу.

Люпин недоуменно посмотрел на директора.

Тот коротко рассказал ему о событиях минувшей ночи.

После этого Люпин как будто ещё больше ссутулился.

— Я мог бы подтвердить его невиновность...

— Хватит, Ремус, — решительно прервал его Дамблдор, зная пристрастие своего бывшего ученика к самобичеванию. — Блэк на свободе, в относительной безопасности... Что сделано, то сделано, Ремус. Ничего уже не поправишь, — потом продолжил уже более деловито: — И всё же я прошу вас остаться. Вы отличный преподаватель, мне такого днём с Люмосом не найти...

— Вы не понимаете, что я опасен?

— Бросьте, Ремус. Это была экстремальная ситуация. Вы допустили неосторожность. Такое, к сожалению, случается. И это...

— И это не имеет никакого значения для суда.

— Ну, я надеюсь, мы сумеем замять это дело, — успокоил его Дамблдор. — Как-никак, я всё же Верховный Чародей Визенгамота. Кстати, кто-нибудь видел, что именно вы напали на девочку?

— Вряд ли, — пожал плечами Люпин. — В замке я, кажется, наткнулся на Пивза. Он, наверное, всем растрезвонил о том, как я прирезал ученицу. Во всяком случае, Снейп первым примчался в больничное крыло, чтобы набить мне морду. Никогда не видел его таким, даже в детстве... Мадам Помфри тоже знает. Только она отчего-то солгала Снейпу, сказав, что я тут ни при чём.

Дамблдор ухмыльнулся.

— Ну, что ж, я думаю, болтовня Пивза — это не аргумент. Мадам Помфри вас не выдаст. А с Северусом я поговорю.

— Не нужно, Альбус. Я заслуживаю тюрьмы, и я туда сяду. Может, меня даже казнят...

Дамблдор уставился на Люпина во все глаза. Виданное ли это дело — так стремиться в ад?

— Ремус, давайте начистоту. Что на самом деле произошло?

Люпин помолчал, потом, не глядя на Дамблдора, тихо сказал:

— Я люблю её. Она мне поверила, а я сломал ей жизнь...

Если бы Дамблдор что-то держал в руках, то непременно выронил бы.

— Дети! — покачал он головой. — Какие поразительно глупые дети! И ты думаешь существенно облегчить её теперешнее положение, сев в тюрьму?

— Я виноват перед ней.

— А ты не хочешь искупить свою вину каким-нибудь более полезным способом? Ей ведь будет очень тяжело сейчас. Качество её жизни станет совершенно иным. Не мне тебе объяснять... У неё, кроме тебя, никого нет на всём белом свете. Помоги ей.

Люпин криво усмехнулся.

— Да она меня теперь и близко не подпустит! После того, что я сделал...

Дамблдор задумчиво покачал головой.

— Ты знаешь, меня всегда удивляло, чего только не может простить любящая женщина!..

В кабинете повисло молчание.

— И всё-таки я больше не могу здесь оставаться. Просто не могу, — тихо сказал Люпин. — Отпустите меня, Альбус.

Берта проснулась оттого, что кто-то гладил её по руке, очень осторожно, едва касаясь. Будто знал, что сейчас даже нежность может причинить боль. Конечно, кому ещё об этом знать, как не Ремусу...

Как только Берта открыла глаза, по ним сразу же будто колючей пылью ударили. Пришлось зажмуриться.

Вторая попытка оказалась более удачной: свет уже не так жёг глаза. Но ситуация по-прежнему была вне пределов понимания.

"Где же это я?"

Какая странная, совершенно белая комната! Ровный белый потолок, пол — его зеркальное отражение. На гладкой белой стене напротив дрожит горячий солнечный луч. Три пустые белые койки. Два окна. На окнах — решётки. Тоже белые.

А рядом с её койкой... Отчего-то очень трудно повернуть голову, и что-то подсказывает, что лучше этого и не делать. Ну, туда ведь можно и не смотреть. Берте казалось, что даже если она ослепнет, оглохнет и потеряет способность ясно соображать, то всё равно сможет узнать Ремуса. Теперь — сможет.

— Ты... — почему-то она не услышала собственного голоса. А, конечно же! Она сорвала его криком, когда... Кстати, когда же это было?

— Тише, тише, — ну, да, уж Рем-то её услышит даже и без голоса. И, самое главное, всё правильно поймёт. За это она его и любит... любила. Когда же?

— Ничего не говори. Тебе тяжело.

Берта почувствовала, как по лицу против воли расползается ядовитая усмешка. Ого, оказывается, и на лице тоже есть мышцы! И они тоже могут болеть. Никогда бы не подумала...

— Заботишься о моём здоровье? — голос заметно окреп. Злость тоже иногда придаёт сил. — Зачем ты здесь, Люпин?

Ровный, спокойный, как перед смертной казнью, ответ.

— Ты — здесь. И тебе плохо. По-моему, ясно.

— Ишь, как заговорил...

— С кем поведёшься...

О, кажется, даже профессорам Защиты начинает изменять выдержка!..

— Уходи. Тебе нечего здесь делать.

— Уверена?

— Более чем. Я не хочу тебя видеть. Уходи.

Он укоризненно покачал головой.

— Не надо так, — помолчал. — Берта, ты знаешь, что с тобой произошло?

Попыталась засмеяться, но смех этот, глухой и придушенный, оборвался в самом начале. Больно.

— Догадываюсь...

— Так вот, послушай меня, пожалуйста, — Люпин заговорил быстрее, словно куда-то торопился. — В твоей жизни теперь многое изменится — и далеко не в лучшую сторону. Я знаю, я слишком виноват перед тобой, чтобы о чём-то говорить. Но и ты знай: ничто в целом мире не заставит меня от тебя отказаться. И даже если ты гонишь меня сегодня, завтра я приду сюда снова. В одиночку всегда трудно, даже если ты волк, — ох, как же она сейчас ненавидела этот его увещевающий тон! Если бы были силы, набросилась бы и заставила заткнуться...

— Ты так ничего и не понял, — нет, это точно не её голос, хриплый и слабый. — Ты ненормальный. Хотел сделать из уличной бляди хорошую девочку, да? — почти получилось усмехнуться. — Я и сама хороша... Думала, что мне по силам приручить зверя. Думала, что и для меня на этой планете возможно счастье. А чудес не бывает, Люпин! Ты же тоже об этом забыл...

— Как же ты устала, бедная моя... — никакой обиды или злости в голосе. И глаза, наверное, смотрят с этой проклятой жалостью. — Ты сейчас поспи лучше. А завтра я опять приду. Тогда и поговорим, — он снова очень осторожно коснулся её руки, прощаясь.

Ответом ему послужило тяжкое, затруднённое дыхание и её вздрагивающие ресницы. Берту хватило только на слабое: "Не трогай меня".

...Нет, она не солгала ему. Сейчас, когда он ушёл, она поняла это ещё отчётливее. Ей становилось дурно от одного его присутствия. В руках его ей теперь всегда будут чудиться когти, а во взгляде когда-то самых любимых глаз — только звериная ярость и голод. Но хуже, больнее всего то, что он её той ночью н е у з н а л. Да, конечно, это полный абсурд, она была в курсе. Оборотень в полнолуние никого не узнаёт. Но всё же... Нет, она больше никогда не захочет его видеть...

Как странно не чувствовать своего тела! Берта догадалась, что это потому что её напичкали Обезболивающим и Снотворным зельями одновременно. Вообще-то так нельзя делать. Но Берта точно знала, что не примени целители оба эти препарата, она бы просто сдохла от болевого шока.

А так ничего, существовать можно... Как тряпичная кукла в белой коробке — вместо тела бинты, бинты... а голова — фарфоровая. Ей стало смешно.

...Подозреваемой — была, свидетелем — была. Теперь вот — потерпевшая.

Неизвестно, сколько она пролежала в полудрёме до того, как тихонько скрипнула дверь палаты. Берта открыла глаза. Посетитель, возникший на пороге, был столь неожиданным, что Берта аж привстала.

Вообще-то, Северус Снейп и сам толком не мог понять, какого чёрта он здесь делает. Передать нехитрый багаж Берты Лихт в больницу можно было и через камин. Письмо из Министерства магии — отправить с совой. Вот в этом письме и была вся загвоздка. Оно до сих пор жгло Снейпу руки. Да ещё никак не шёл из головы недавний разговор с Дамблдором.

Ну, началось-то всё с того, что после безобразной сцены у больничного крыла директор вызвал Снейпа к себе в кабинет и долго промывал ему мозги насчёт того, что Хогвартс — это особый мир со своими законами, и Министерство в его жизнь вмешивать не стоит. Что вопрос чести Школы должен быть первоочередным для всех членов коллектива; что Снейп, видимо, позабыл о своём прошлом, и, если так, то Дамблдор может ему напомнить, из какого дерьма зельевара вытащили... В общем, в конце этой тягостной беседы Дамблдор заставил его дать слово молчать о том, что сделал этот оборотень. Снейпу пришлось подчиниться — директор выглядел таким разозлённым, как никогда раньше.

Этим бы всё и закончилось, если бы не прилетевшая из Министерства сова с большим конвертом. А содержимое этого конверта выглядело следующим образом.

ДЕКРЕТ ОБ ОБРАЗОВАНИИ НОМЕР ДВАДЦАТЬ

В соответствии с законопроектом "Об ограничении прав и свобод популяции оборотней", принятого первого июня 1994 года, Министерство магии выносит следующие распоряжения, касающиеся Школы Чародейства и Волшебства Хогвартс:

1. Во избежание возникновения опасности для учащихся данного учебного заведения категорически воспрещается принятие в Школу в качестве учащихся или сотрудников представителей популяции оборотней.

2. Особи, являющиеся на момент выхода Декрета учащимися либо сотрудниками Школы Хогвартс, должны быть немедленно удалены с территории Школы.

3. Сертификаты СОВ и ЖАБА, выданные Школой представителям популяции оборотней в год выхода Декрета, являются недействительными.

Подписано:

Начальник Отдела образования Министерства магии Эвелин Долорес Амбридж

Первый заместитель Министра магии Долорес Джейн Амбридж

Министр магии Корнелиус Освальд Фадж

После прочтения этого документа Дамблдор стал ещё мрачнее.

— Очень вовремя, — сквозь зубы проговорил он. — Н-да, жаль девчонку...

А вот Снейп был ошарашен. Это просто было... слишком. До такой степени легко и просто, с такой убийственной молниеносностью. Всего лишь какой-то кусок пергамента — и человека нет. Не в физическом смысле, хотя неизвестно, что хуже... Это ведь была только бумажка для Хогвартса, а есть же ещё неведомый законопроект... И означать это может только одно: куда бы Берта ни пошла после больницы, нормально жить она не сможет. Она теперь навсегда — отброс общества. И сделать ничего нельзя...

— Ну, что ж, — со вздохом произнёс Дамблдор. — Спорить с Министерством я не стану...

— То есть как это? — поразился Снейп. — Вы не вступитесь за неё?

Дамблдор постучал пальцем по пергаменту, лежащему перед ним на столе.

— Вы сами видели приказ, Северус.

— Но вы же прекрасно понимаете, что ей просто больше некуда деваться!

Директор поднял на профессора глаза, и Снейп изумился ещё больше. Никогда ещё ему не приходилось видеть во взгляде Альбуса Дамблдора этого чувства. А была в нём злость.

— А мне вы куда прикажете деваться? С Министерством у меня сейчас сложные отношения. Если я ещё и спорить начну, неизвестно, чем это закончится — и в первую очередь для Школы. Нет уж, раз пришёл приказ — мы обязаны подчиниться.

Снейп недобро усмехнулся.

— Помнится, ради этого паршивого волчары, который, как всегда, ни в чём не виноват, вы в своё время пошли на должностное преступление дважды...

— Северус, я уже объяснял вам. Ремус Люпин — случай редчайший, можно сказать, уникальный. Став оборотнем ещё в детстве, полностью сохранить свои магические способности — этого не удавалось никому! Ему необходимо было учиться. А эта девочка... Уж прости, но одной посредственной ученицей больше, одной меньше...

Профессор Зельеварения слушал, разинув рот. Такой откровенности от директора он не ожидал.

— Надо отправить вещи Берты Лихт в больницу Святого Мунго. И тут ещё письмо из Министерства для неё... — деловито заговорил Дамблдор.

— Альбус, я передам ей, — неожиданно для себя сказал Снейп.

Директор застыл, глядя на изменившееся лицо своего подчинённого. Потом не смог скрыть кривой усмешки.

— Ну, как знаете, Северус, как знаете...

— Доброе утро, профессор, — Берта еле отдышалась после боли, вызванной резким движением.

— Что с голосом? — сразу нахмурился Снейп.

Хотела что-то ответить, но закашлялась. Только рукой махнула. Чего говорить-то — и так всё понятно...

Ну, Снейп-то всегда отличался сообразительностью. Быстрыми шагами подошёл к её кровати, аккуратно поставил на пол то, что держал в руках (как Берта ни косилась, разглядеть, что это, всё равно не смогла). А потом у губ её очутился пузатый флакончик из тёмного стекла.

— Пейте.

Горлышко липкое. Льётся в рот зелье, тягучее, вязкое, сладкое, как мёд. Пахнет мятой и чуть-чуть полевыми цветами...

И разжимается невидимая рука, держащая за горло. И говорить, оказывается, не так уж трудно.

Ну, ясное же дело. Фирма веников не вяжет — а вяжет она исключительно "Нимбусы"...

— Узнаю руку мастера, — всё ещё немного хрипло произнесла Берта. — Бальзам?

— Да, — лицо у Снейпа было хмурое и сосредоточенное, но взгляд как-то потеплел. — Мне наконец-то удалось расшифровать тот древний рецепт. Хотел вам первой показать.

Она через силу улыбнулась.

— Благодарю за честь.

— И каково будет ваше мнение, Лихт?

— Бесподобно, — не задумываясь, сказала Берта. — Спасибо.

— Не за что, — к нему вдруг вернулась его всегдашняя мрачность. — Я, собственно, не за тем к вам пришёл... Вы... Как вы себя чувствуете?

Мерлин великий, ну, более кретинского вопроса он ещё никому не задавал! Как может себя чувствовать человек, который и шевельнуться не может без того, чтобы не задохнуться от боли?

— Сносно, — нет, а чего он хотел? Что эта девочка начнёт жаловаться? Он уже достаточно успел её изучить. — У вас ко мне какое-то дело, сэр?

— Вот, прочтите, — решился Снейп. — Это вам всё объяснит.

“Уважаемая мисс Лихт!

Доводим до Вашего сведения, что поскольку Вы в ночь с пятого на шестое июня 1994 года изменили свою природу и теперь относитесь к особому биологическому виду существ, то, в соответствии с Декретом об образовании номер двадцать, Вы теряете право обучаться в Школе Чародейства и Волшебства Хогвартс. Таким образом, Вы можете считать себя отчисленной.

Так как полученный Вами сертификат СОВ в соответствии с тем же Декретом является недействительным, к Вам явится сотрудник Министерства, чтобы уничтожить Вашу волшебную палочку.

С искренним пожеланием доброго здоровья

Джуди Фокс,

секретарь Отдела образования.”

Да, это был удар. Смачный плевок в лицо. Особой любви к школе Берта не испытывала, если бы не особые обстоятельства, с радостью сама бы с ней распрощалась. Но чтобы — вот так... Особенно умилял выпавший из конверта огрызок пергамента — весточка от Комиссии по Надзору за Существами Повышенной Опасности. Он гласил, что оборотень Роберта Лихт зарегистрирована Министерством магии и с шестого июня 1994 года ей присвоен порядковый номер — 1212...

Берта вздохнула (о, да это же чудо какое-то, а не Бальзам! Вздох удался без всякого напряжения).

— Я всё поняла, сэр.

Снейп немного удивился.

— И?..

— И не очень-то и хотелось.

— То есть?

— То есть, — чётко и раздельно произнесла Берта, — пусть ваш Хогвартс, ваше Министерство, весь ваш долбаный мир катится ко всем чертям... Кстати, профессор, а вы смелый человек. Как это вы не испугались "существа повышенной опасности"? Я удивляюсь, как этим умельцам не пришло в голову посадить меня на цепь...

— Посадят ещё... — мрачно сказал Снейп. — Лихт, я за вашу психику беспокоюсь...

Она расхохоталась.

— О, надо же! Она у меня есть, оказывается... Нет, всё же, профессор, зачем вы пришли? Да ещё и вещи мои принесли... — она только сейчас разглядела на полу рядом с койкой свой дорожный мешок.

Вид у Снейпа стал решительный.

— Не хотел, чтобы вы читали это, — кивок и гримаса отвращения в сторону министерских писем, — в одиночестве.

Она внимательно, не улыбаясь, посмотрела ему в лицо.

— Спасибо, сэр. За всё — спасибо.

— И... вот ещё что... — он замялся. — В школу вы не вернётесь, а жить вам негде, так? Я вам предлагаю пожить у меня.

Н-да, Берта всегда знала, что её декан не такая сволочь, какой прикидывается, но чтобы... Нет, эти ростки альтруизма надо было жечь на корню.

— Кхм, это в качестве кого же? — поинтересовалась Берта.

Очередное потрясение дня: смущённый Снейп. Если бы это смущение длилось более нескольких секунд, Берте бы грозило совсем разочароваться в людях.

— Я могу вас... удочерить. Если вам от этого легче.

Берта засмеялась.

— Не-а.

— Что значит — "не-а"?

— Не можете. Приёмными родителями несовершеннолетнего оборотня могут стать только оборотни, — чуть нараспев произнесла Берта. — Этот закон я знаю.

— У вас есть другие варианты?

Взгляд пытливый, насмешливый.

Есть? У неё? Конечно, нет и быть не может!

— Нет.

— Но как же вы жить собираетесь?!

— Ничего. Мир велик — может, и мне найдётся место. Ну, а не найдётся — никто ведь не будет плакать, правда?

Вот этого он уже вынести не мог — слишком всё знакомо, слишком всё повторяется...

— Я не могу вас просто так оставить.

Она весело улыбнулась, и Снейпу эта её улыбка, ох, как не понравилась.

— Ну, давайте я вам песенку спою. На прощанье.

— Вы с ума сошли?

— Отчего же? — снова непринуждённая улыбка. — Просто когда положение отчаянное — надо веселиться. А лучшего средства на случай печали или радости, чем песня, люди ещё не придумали.

Он хотел что-то сказать насчёт Огненного Виски, но потом вспомнил, что уже с осени не пьёт. С той осени, когда у него стала работать лаборанткой некая Берта Лихт.

Девушка тоже притихла, смотрела куда-то в сторону, будто что-то вспоминая. А потом... Эту мелодию он и раньше от неё слышал — простенькая, незатейливая, она оседала в памяти с первого раза.

В полях, под снегом и дождём,

Мой милый друг,

Мой бедный друг,

Тебя укрыл бы я плащом

От зимних вьюг,

От зимних вьюг.

А если мука суждена

Тебе судьбой,

Тебе судьбой,

Готов я скорбь твою до дна

Делить с тобой,

Делить с тобой.

Пускай сойду я в мрачный дол,

Где ночь кругом,

Где тьма кругом, -

Во тьме я солнце бы нашёл

С тобой вдвоём,

С тобой вдвоём.

И если б дали мне в удел

Весь шар земной,

Весь шар земной,

С каким бы счастьем я владел

Тобой одной,

Тобой одной.

И всё у неё было так... просто-запросто, как эта глупая песенка.

Странно, но после визита профессора Снейпа у Берты стало как-то легче на душе. Как только он ушёл, она сразу заснула и крепко проспала весь день и всю следующую ночь. Глаза открывала всего пару раз, когда в палату заходил добрый ангел в лимонно-жёлтой мантии, чтобы накормить больную с ложки и поставить укол.

...Окончательно проснулась Берта только утром следующего дня. Было ещё очень рано, едва рассвело, и вся больница ещё спала крепким сном. А разбудил Берту — голос. Где-то далеко, в коридоре, с кем-то горячо спорил молодой (судя по азарту) человек.

— Нет, Бамберг, я всё-таки не понимаю, зачем нужно допрашивать эту Роберту Лихт в такую рань?

Вот когда пригодился Берте её новоприобретённый волчий слух! В который она вся и обратилась.

— Я и не удивляюсь, — ехидно отозвался его собеседник, который явно был старше. — Вы, Патил, вообще не отличаетесь сообразительностью. Удивляет, как вас ещё из Школы авроров не выгнали. Хотя в магическом мире, как известно, очень ценятся родственные связи...

— Это вы о чём? — задиристо спросил молодой человек.

— Это я о том, — голос просто сочился ехидством, — что Аркусу Патилу половина авроров Министерства, включая Скримджера, жизнью обязаны. Как тут не уважить такого человека, если он за сына просит? А не то, носи ты другую фамилию, вышибли бы тебя из Аврората, парень, пинком под зад. "Мерлин" бы сказать не успел, как очутился бы на улице. А то и под Трибуналом... — мрачно заключил Бамберг.

— Может быть, хватит? — безнадёжным тоном спросил Патил. — Мы с вами эту историю уже год назад обсудили.

— Нет, не хватит! — в голосе Бамберга отчётливо прозвучали сварливые старческие нотки. — Из-за таких, как ты, у общества и формируется негативное отношение к служителям закона! Нет, ну, это надо же было так проколоться! — продолжил он. — Рядовая операция, по сути — рейд. Десять раз всё обговорили: подходим тихо, берём интеллигентно, палочками не размахиваем... "Стоять. Резких движений не делать. Мисс Лихт, вы арестованы." — всё! Нет, вам, молодым, подавай гром и молнию, спецэффекты всякие... Ну, вот объясни ты мне, стажёр Патил, на кой ляд тебе понадобилось на неё Инкарцеро накладывать? Добро бы ведьму ещё ловил опытную — а то девчонка пятнадцатилетняя, да ещё и без палочки...

Патилу, видно, и сказать было нечего.

— И ведь мало того, что применил совершенно ненужное в данной ситуации заклинание, — менторским тоном продолжал Бамберг, — ты это сделал ещё и в присутствии магла, которому мне потом пришлось стирать память. А я в этих делах не мастер, сам знаешь... — это прозвучало почти смущённо.

— Кстати, где он теперь? — обрадовавшись передышке, спросил Патил.

— Где-где, — передразнил Бамберг. — Там же, где и все после неудачно наложенного Обливиэйт — в психушке.

— Здесь, в Мунго?

— В Мунго? Магл? — смешок. — Да, Патил, с вашими умственными способностями только в Министерстве работать. Не понимаю, почему ваш отец так настойчиво пытается сделать из вас аврора? А магла того, — Бамберг внезапно вспомнил о предмете беседы, — лечили-лечили да так и не вылечили. Последствия заклинания оказались слишком тяжёлыми... Его потом в обычную лечебницу для психов перевели. Площадь Гриммо, дом пятнадцать — слыхал про такую?

— Слыхал, — тон парня резко похолодел.

— Нет, ну, а что мне было делать? — Бамберг говорил, будто оправдываясь. — Магл этот таким настырным оказался! Пока Стиратели Памяти из Министерства трансгрессируют (сам знаешь, как они на вызовы торопятся), он таких дел мог натворить — весь Аврорат бы годы разгребал.

— И лучший выход — это свести человека с ума.

— Ишь, гуманист выискался! Сделал бы чисто свою часть работы — мне бы не пришлось об этого магла руки пачкать. Думаешь, меня за это Забвение по головке погладили? — в голосе Бамберга прозвучала явная горечь. — Был начальником Отдела — стал рядовым аврором. Дело это бесперспективное кому поручили? Ясное дело, мне. Да ещё помощник, прости Господи, дурак...

Патил на это нелестное высказывание никак не отреагировал. Его зацепило другое.

— Бамберг, а зачем мы всё-таки допрашиваем эту девушку?

Тот фыркнул.

— Ты хоть помнишь, за что её в тот раз арестовывал?

— По подозрению в пособничестве беглому преступнику Сириусу Блэку, — отчеканил стажёр.

— Вот! — торжествующе произнёс Бамберг. — А знаешь, где на неё минувшей ночью напал оборотень? В Запретном лесу! И у меня возникает резонный вопрос: а что она там делала в ночь побега Блэка из Хогвартса? Кроме того, выяснилось, что до сих пор в Хогвартсе работал преподавателем некий оборотень Ремус Люпин. А ни для кого не секрет, что он был близким другом Блэка.

— Бамберг, погодите, — решительно запротестовал молодой человек. — С Роберты Лихт все обвинения сняли. Она никаким образом с Блэком не связана.

— Много ты понимаешь! Её только отпустили на поруки — Дамблдор за неё поручился. А уж этому... педагогу я вообще не верю! По-моему, Фадж уж слишком на него полагается. А тот у него за спиной обтяпывает свои тёмные делишки! — он понизил голос. — Мариус, ты представляешь, какие перспективы открываются? Если мы сможем доказать, что эта парочка сотрудничала с Блэком и помогла ему бежать... Меня в должности восстановят, ты сразу, без экзамена, аврором станешь! Только бы нам из неё чистосердечное выбить...

— Не переусердствовать бы с выбиванием... — вздохнул молодой человек.

— У меня свои методы, — хохотнул Бамберг.

— Знаю я ваши... методы, — негромко сказал Патил, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Разговор этот стряхнул с Берты последние остатки сонного оцепенения. Соображалось, на удивление, ясно.

Вот, значит, как! Красивую историю вы тут сплели, мистер Бамберг, нечего сказать... И ведь не так уж всё это далеко от истины. А истину они сейчас узнают... Дадут Веритасерум, и Берта им сама её преподнесёт на блюдечке с голубой каёмочкой. И если эту истину правильно подать в том же суде... Ой-ой-ой, картинка выйдет такая, что...

На себя Берта давно махнула рукой, но вот что будет с остальными... Как оказалось, теперь с ней повязана целая толпа самых разных людей. И от того, что она сейчас скажет — а скажет она всё — плохо будет всем.

И первым делом с допросом пойдут к Ремусу... И тогда всё: и связь с ученицей, и то, что в полнолуние по территории Хогвартса разгуливал, и то, что лекарство не выпил, — всё к делу подошьют. И загремит он по-полной...

Додумать она не успела — в палату вошли двое. Оба в чёрных мантиях, лица — каменные. Сразу видно — авроры.

— Мисс Лихт? — осведомился тот, что старше — среднего роста, седой, коротко стриженный, с грубым морщинистым лицом.

— Да.

— Мы — представители Министерства магии, прибыли сюда в связи с побегом арестованного преступника Сириуса Блэка. Нам выдан ордер на ваш допрос по поводу данного дела. Допрос буду вести я — аврор Александр Бамберг, протокол допроса — стажёр Мариус Патил. С разрешения Министерства мы применяем Веритасерум. Позволите начать?

— А у меня есть выбор? — огрызнулась Берта.

Аврор нахмурился.

— Вы правы, выбора у вас нет. А если будете дерзить работнику Министерства при исполнении, то у меня есть санкция на применение некоторых заклинаний, которые вам очень не понравятся... Патил, не стойте столбом! — прикрикнул на помощника Бамберг. — Давайте сюда зелье.

Тот, видимо, привычный к такому обращению, молча подал начальнику флакон.

Берта, наконец, посмотрела на Мариуса. Он и вправду был очень молод — лет двадцати, не больше. Одет в такую же чёрную мантию, как и Бамберг, только без всяких нашивок, подтверждающих его статус. "Стажёр ведь", — вспомнила Берта. Во всём облике молодого человека чудилось что-то восточное: смуглый, черноволосый, черты лица немного индусские. Только глаза были абсолютно европейские — тёмно-серые, лучистые и как бы... виноватые, что ли. Странно.

Проглотив зелье, Берта приготовилась к допросу. И началось.

— Ваше имя?

— Роберта Лихт.

— Возраст?

— Пятнадцать лет.

— Род занятий?

— Бывшая ученица Школы Чародейства и Волшебства Хогвартс.

— В ночь с пятого на шестое июня вы находились на территории Запретного леса?

— Да.

— С какой целью?

— Я искала Ремуса Люпина.

Лицо старого аврора выражало полное удовлетворение.

— Зачем?

— Я за него беспокоилась.

— У вас были причины для беспокойства? — удивлённо и насмешливо спросил он.

— Да. Он оборотень. В ту ночь он ушёл из замка, не приняв лекарства. Я боялась, что он может на кого-нибудь напасть.

Бамберг нахмурился.

— А откуда вы узнали об этом?

— Я пришла к нему в кабинет и не обнаружила его там.

— Видали, Патил? — хохотнул Бамберг. Тот, судя по всему, восторга шефа не разделял. Мариус побледнел, и лицо его отражало глубочайшее отвращение. — Какие же вас связывали отношения, если вы ходили к нему по ночам?

— Я любила его.

— Ого! И ты с ним спала? — аврор глумливо ухмыльнулся. Интересно, их там в Аврорат специально таких отбирают?

— Да.

— Что, и в полнолуние? — глаза его загорелись живейшим интересом. — А как...

Тут Бамберг вдруг осёкся на полуслове и так и замер с полуоткрытым ртом и бессмысленно застывшими глазами.

Над ним, держа в руке палочку, стоял Патил.

— Что это ты сделал? — Берта удивлённо воззрилась на стажёра.

— Обычное Замораживающее заклинание, — сквозь зубы ответил очень бледный Мариус. — Через полчаса очнётся. Может быть...

— И зачем ты его?..

— А тебе что, доставляло удовольствие отвечать на эти мерзкие вопросы?! — рассердился Патил. — Которые даже к делу никакого отношения не имеют...

Берта уже открыла рот, чтобы чётко и по форме ответить на поставленный вопрос, но тут у неё перед носом оказалась склянка с каким-то зельем.

— На, выпей антидот.

Берта проглотила содержимое склянки (почти безвкусное, вроде минеральной водички) и почувствовала, как неумеренная правдивость начинает отступать.

— Как же ты решился? — покачала головой Берта. — Может, я, и правда, в чём-то виновата, и церемониться со мной нечего.

Мариус криво усмехнулся.

— Ты о профессиональной этике слышала когда-нибудь? С людьми всё же работаем...

— Да я и не человек теперь... — беззаботно отозвалась Берта.

— Да ладно... Это всё формальности. Вон, этот, — он кивнул на бессознательного Бамберга, — человек... вроде. А говорит, мол, не важно, кто виноват, важно, про кого шуму будет больше и в газетах напишут. Я с ним уже два года работаю в паре. Про тебя он, знаешь, как говорил? Возьмём, мол, её утречком, тёпленькую, Круциатусом да Азкабаном пригрозим, она нам мигом чистосердечное напишет в трёх экземплярах. Сука!.. — пренебрежительно заключил Патил, с неприязнью глядя на Бамберга.

Берта покачала головой.

— Да нет. Просто хороший профессионал. Мариус, а дальше-то что?

— Память ему сотру, — решительно сказал он. — Будет думать, что тебя допросил, а про Блэка ничего не выяснил.

— А ты не думаешь, что я — опасная преступница? — Берта улыбнулась.

— Да хватит тебе пургу гнать! Признаться, я и насчёт Блэка-то сомневаюсь. Дело было очень громкое, — пустился Мариус в воспоминания. — Мы его в Школе авроров проходили. Так вот, там полно неясностей! Показания свидетелей-маглов очень неточные, никто толком и не видел, кто "автор" взрыва... Но уж самое непонятное — это то, что труп того волшебника, Питера Петтигрю, так и не нашли. Трупы двенадцати маглов, правда, сильно изуродованные, в наличии, а от Петтигрю остался всего лишь палец. Если эта магия не смогла полностью уничтожить маглов, почему волшебник исчез?.. О, прости, — спохватился Мариус. — Просто это дело мне давно покоя не даёт.

Берта улыбалась. Такому воодушевлению она не могла не посочувствовать.

— Мариус, но Блэка же допрашивали под Веритасерумом, — ну, вот, подшивки "Ежедневного пророка" дают о себе знать. — Потом судили — не самые глупые люди, наверное. Неужели ошибка?

— Ну, во-первых, он сам во всём признался. Сразу. А потом его полгода держали в Либерти... Сама понимаешь.

— Понимаю... — криво усмехнулась Берта.

Он опустил глаза.

— И за то, что год назад было, прости меня. Понимаешь, ты — моё первое задержание, — тоном, каким говорят о первой любви, произнёс Патил. — Я же до этого в канцелярии сидел, бумажки перебирал... А потом меня Бамберг с собой взял. Ну, я и решил показать, на что способен.

— Показал уж... Слушай, — вернулась Берта к делам насущным, — я так поняла, что мне (и не только) светит под большую раздачу попасть.

— Если не в расход, — согласно кивнул Патил. — Фадж теперь вертится, как уж на сковородке. Как же — был Блэк в руках, а ищи его теперь! В магическом сообществе наше Министерство оптом и в розницу такими словами поминают... Вот он и боится — не поймают сейчас Блэка, так ведь власть могут и поменять. Насильственно. А так — вроде бы всё под контролем, граждане, самого убийцу мы ещё ищем, зато соратники его уже в тюрьме...

— Что же мне теперь делать? — Берта чуть растерялась. Ей никогда ещё не случалось вляпаться так по-крупному.

Мариус задумался. Потом решительно сказал:

— Исчезнуть. Они могут этого так не оставить и пришлют к тебе кого-нибудь посерьёзнее нас с Бамбергом.

Берта так же задумчиво кивнула.

— Ты прав, — короткий вздох. — Ну, что ж, прощай, стажёр Патил. Спасибо тебе.

— Да не за что... И хреновый же из меня профессионал, Берта, — грустно улыбнулся он.

Потом поманил за собой заклятием Бамберга — и уже на выходе в коридор обернулся.

— О, извини, забыл, — взмах палочки в сторону окна. — Аллохомора!

Намёк был понят верно. Едва авроры ушли, Берта тут же откинула простыню и села на постели. И сразу упала обратно. Голова закружилась, и перед глазами замельтешили противные чёрные мошки. Слабость подступила такая, что не пошевелиться...

Но лежать долго нельзя. Скоро начнётся обычный больничный день, к ней придут с обходом, и хороша же она будет одна в палате с открытым окном!

Берта несколько раз вздохнула и повторила попытку. Поднялась медленно, спустила ноги с койки, попыталась встать. Шатнуло. Она вцепилась окостеневшими пальцами в спинку кровати и всё же удержалась на ногах.

Так... Теперь нужно добраться до мешка с её пожитками, который профессор Снейп оставил вчера недалеко от её кровати.

...Вчера? Да полно — вчера ли это было? Берте казалось, что она уже полжизни тащится по стёртому больничному линолеуму, цепляясь за спинку собственной койки. В виски бил горячий молот, перед глазами плыли разноцветные пятна.

"Падаль... Какая же я падаль...", — шелестело в меркнущем сознании. Берта даже не поверила, что уже сидит на полу рядом со своим рюкзаком.

Львиная доля её сил уходила на то, чтобы не отключиться. Руки не слушались, развязывание тесёмок рюкзака превратилось в невыполнимую задачу. Наконец, ей удалось справиться с ней.

Так, что тут у нас? Одежда... В больничной рубашке далеко не уйдёшь, первый же патруль остановит и в ту же самую больницу вернёт...

Школьные мантии... Нет, ностальгией по школе она пока что не страдает. Может быть, потом... Только не забыть ободрать с них слизеринские нашивки.

Платье... коричневое, новое. Жалко. А старое осталось где-то в Мунго — Берта не помнила, как её переодевали.

Рубашка с брюками. В этом одеянии пол-Европы исхожено, значит, и в Лондоне сгодится. Особенно, в определённых его районах.

Туфли жаль. Тоже остались где-то в Мунго. Целители, видимо, решили, что пока ей обувь не понадобится. Наивные...

Ладно, сойдут и башмаки. Не босиком, всё же...

Кто бы знал, какой мучительный процесс — переодевание...

Встав, свернув волосы в небрежную косу и повесив рюкзак на менее повреждённое плечо, Берта направилась к окну.

Уже совсем рассвело. День обещал быть ясным и жарким. Лондон просыпался и ждал свою новую гражданку.

Одно удручало — палата находилась на втором этаже. Но зачем, скажите, на свете существуют водосточные трубы?

...Спуск был тяжелейший. Берта всерьёз думала, что сорвётся и долетит до земли без всякого труда. Как птица.

Но привычная сноровка сказывалась. Правда, за время спуска Берта вспомнила о каждой ране, украшавшей теперь её плечо, руку, часть груди. Но оно того стоило...

Лёжа на мокрой росистой траве, Берта подумала, что больше никогда не встанет. Но разлёживаться под больничными окнами тоже не стоило — иначе все мучения могли оказаться напрасными.

Куда ей идти, Берта не имела ни малейшего представления. Только одно прочно засело в голове: "Площадь Гриммо, дом пятнадцать".

Да, у неё осталось в Лондоне ещё одно незавершённое дело.

Энрике...

С этим щуплым вертлявым парнишкой Берта познакомилась в тот год, когда её выгнали из интерната. Берте тогда едва минуло одиннадцать, Энрике был года на три постарше.

...Вообще с её отчислением вышла тёмная история — Берта это ещё тогда понимала. А позже, в Хогвартсе, уже рассказав всё профессору Снейпу, она окончательно в этом уверилась.

...А было так.

Хмурым осенним днём Иоган Фогель привёз почти семилетнюю Берту Лихт в монастырь Святой Бригитты и сдал девочку с рук на руки сестре директрисе.

...Мюнхен — шкатулка немецкой готики, и зданий, возраст которых исчисляется веками, там более чем достаточно. Монастырь Святой Бригитты не был исключением. Он и монастырём-то стал всего каких-нибудь лет сто назад. А до этого старинный рыцарский замок принадлежал древнему аристократическому роду и передавался по наследству из поколения в поколение.

Каждый новый владелец замка что-то менял в нём, что-то перестраивал. Так что, к моменту приезда туда Берты здание монастыря представляло собой весьма причудливое сооружение.

Нет слов, оно поразило маленькую деревенскую девочку своей вышиной, мрачностью и загадочностью. И — враждебностью. Едва переступив его порог, Берта своим ведьминским чутьём сразу ощутила: здесь ей не рады. И речь шла не о людях. Не только о людях.

...Древние стены хранили на себе отпечатки памяти о тех, кто жил и умер здесь. Умер не своей смертью. Для Берты пустынные лестницы и безлюдные коридоры были живы, там ещё звучали голоса тех, кто был д о... Там ещё звенели мечи, извергались проклятья и вершились заговоры. В подвалах замка скрывались тайники, наполненные золотом. Золотом, обагрённым кровью. Но все эти клады интересовали Берту только с точки зрения эмоций, которые их окружали. Злоба, месть, подлость — их было так много и они представляли собой такую тёмную силу, что люди, попадая в эти стены, должны были бы падать замертво.

Но никто ничего не замечал. Мучилась одна Берта — от странных тяжёлых снов, от непонятных звуков, которых, кроме неё, больше никто не слышал, от лужи крови, которую она иногда "видела" посреди столовой... Да, когда-то здесь убивали, и смертей было слишком много, чтобы можно было спокойно дышать.

Нечего и говорить, что за все свои странности Берта получила почётное прозвище "Тронутая". И окружающие откровенно сторонились её.

Одинокие прогулки по замку стали для Берты привычным развлечением. Да, в этих стенах ей было плохо, но они хотя бы были ей понятны, они имели отношение к тому миру, где от простуды варят зелья, а переломы сращивают заклинанием.

Убивало то, что за Бертой никто не приезжал. Дело в том, что интернат их был не совсем обычным. Там содержались не только сироты, но просто девочки из малообеспеченных семей. Так что, те, кому было куда возвращаться, уезжали на каникулы домой.

А про Берту будто забыли. Год, второй, третий... Потом она уже перестала ждать.

К пятому году обучения она уже знала наизусть почти весь замок. Но возможность побродить по этажам выпадала нечасто — в монастыре был очень строгий распорядок.

Оставались бессонные лунные ночи. Берта дожидалась, когда семь её соседок по спальне заснут, одевалась и выходила из комнаты. В коридоре в этот час обычно стояла тишина. Дежурные монахини особой бдительностью не отличались.

У Берты был один, самый любимый, маршрут: дойти до конца коридора, где скрывалась старая, заколоченная дверь, а потом, отодвинув расшатанную доску, вылезти на каменную лестницу, которая, по подозрению Берты, была ровесницей старого замка.

Высокие крутые ступеньки этой лестницы наверху заканчивались площадкой, с которой через маленькую дверь можно было проникнуть в большой заброшенный коридор, стены которого были увешаны портретами прежних владельцев замка. Долгие часы проводила Берта среди никому теперь не нужных, испорченных холодом и сыростью картин...

Но на той площадке находилось нечто поважнее всяких картин. Окно... то есть, не окно даже, а просто узенькая бойница, оставленная с тех стародавних времён, когда привычным оружием были лук и стрелы. Оно не имело ни стекла, ни рамы, и в его амбразуре с трудом мог поместиться взрослый человек. Но Берта была ребёнком... Зимой ли, летом, в любую погоду она стояла у этого окошка и смотрела на город. С такой высоты далеко было видно.

...А ступени, ведущие вниз, позволяли совершенно свободно проникнуть на крохотный задний дворик, неизвестно для какой надобности задуманный средневековым архитектором. С двух сторон этот вымощенный камнем пятачок земли ограничивали стены монастыря, с двух других — высокая монастырская ограда.

О том, чтобы перебраться за ограду, нечего было и думать. Но Берту это не тревожило. У неё было своё собственное, от всех тайное небо, которое никогда не бывает одинакового цвета — всего лишь кусочек этого неба, и всё же... И было дерево, росшее за оградой и клонящее через неё к Берте тёмные тяжёлые ветви.

Это был ясень — "её" дерево, как говорил Иоган. От него она могла брать силу. Берте вдруг вспомнился Олливандер: "Такой палочки в продаже нет, её нужно заказывать специально. Белый ясень, перо ворона... Редкое сочетание. На моей памяти этот материал подошёл только вам".

...А ещё этот ясень шумел по весне густой листвой и бросал прямо в протянутые ладони сухие листья по осени...

В тот осенний вечер Берта задержалась несколько дольше, чем обычно. Когда возвращалась, первым, что она увидела, было белое, до смерти перепуганное лицо сестры Ханны — сегодняшней дежурной. Монахиня бежала по коридору и идущей ей навстречу девочки даже не заметила.

Берта сразу напряглась. Монастырская жизнь была очень бедна событиями, и такое поведение сестры Ханны могло означать, что случилось действительно что-то серьёзное.

Войдя в спальню, Берта поняла: случилось. В спальне горел свет, и все девочки были на ногах. Все, кроме одной. Катарина Франк, не шевелясь, лежала на полу. И лишь один звук нарушал поистине "мёртвую" тишину — будто скулил голодный щенок. Берта ещё удивилась — в монастыре ведь жили только кошки...

Фрида Мюллер, прямая, как свечка, стояла на коленях над Катариной и... не плакала даже, а вот именно скулила.

И только теперь Берта разглядела маленькую алую ранку на виске у Франк.

После того, как в спальню пришла разбуженная посреди ночи сестра директриса с ещё двумя монахинями, Катарину унесли, а Фриду с большим трудом удалось куда-то вывести из комнаты (одну монахиню девочка даже укусила), у Берты появилось время для раздумий. Засыпая в соседней спальне (девочки, все до одной, наотрез отказались ночевать в комнате, где умерла Катарина), Берта перебирала в памяти сбивчивые "показания" соседок, даваемые ими директрисе прямо "на месте преступления", добавляла к ним то, что раньше видела и слышала сама... Конечная картинка вышла настолько жуткой, что Берта сначала не хотела этому верить. А пришлось...

С Катариной Франк отношения не заладились сразу. Ей, кажется, больше всех не давали покоя странности Берты. Издёвкам не было конца. Но Берту они как-то не особенно задевали.

Фрида Мюллер, тихая, незаметная девочка-сирота, на уроках сидела с Бертой за одной партой. Дружбы между ними не было — Берта не стремилась заводить подруг. Но часто она ловила на себе пристально-внимательный взгляд тёмно-голубых глаз соседки...

В ту ночь, видимо, произошло следующее.

Берте всегда удавалось выскользнуть из спальни незамеченной — возможно, магия помогала. Но, очевидно, в ту ночь не спалось не только Берте. Франк случайно или намеренно увидев, что Берта вышла, решила пойти наябедничать сестре. А Фрида попыталась её остановить. Толкнула — и... Катарина Франк неудачно ударилась головой о ножку металлической койки и умерла. Фрида Мюллер... Уснуть Берта так и не смогла и рано, на рассвете, выглянув из спальни, услышала, что девочка перестала разговаривать и никого не узнаёт, и её отправляют в клинику для душевнобольных.

Потом, в Хогвартсе, у них с профессором Снейпом много было разговоров по поводу той истории. И Берта поняла, что с Фридой произошло то же самое, что случилось четыре года спустя с маглом по имени Чарльз Хиллтон. Берта, сама того не желая, наложила на этих двух нечто вроде лёгкого Империуса, чем их и погубила.

Эта вина не давала ей покоя до сих пор. А уж тогда... Да, конечно, в этом не было злого умысла. Но Берта вдруг осознала, какой страшной силой обладает, и какую власть над людьми ей это даёт. И поняла, что опасна для окружающих.

...Утром, чуть свет, она пошла к сестре директрисе и всё ей выложила. Женщина внимательно её выслушала, уж поверила или нет — Берта не знала, но приказ об отчислении подписала в два счёта. От содержания в школе такой... хм, необычной ученицы ничего, кроме проблем, быть не могло...

Берте велено было отправляться туда, откуда пришла. Пастор их прихода должен был ехать по делам в Любек — вот ему и выпало её сопровождать.

Но Берта знала, что в Грюнвальде про неё тоже думать забыли. Поэтому, как только они вышли за ограду монастыря, Берта отвела глаза отцу Людвигу и сбежала.

...Но идти ей было некуда — это она хорошо понимала. И просто — пошла. Не разбирая особенно — куда.

Берта плохо знала город, несмотря на то, что прожила в нём довольно долго. Время текло какими-то своими путями... И она не скоро заметила, что уже вечер и что она вышла на самую окраину Мюнхена.

Дальнейшее помнилось урывками. Какая-то пьяная компания, гогот, чьи-то руки хватают её и, как собачонку, швыряют на какие-то коробки, задирают ей юбку...

Отчётливо Берта помнила только, как много часов спустя лежала всё в той же подворотне и смотрела в пустое безрадостное осеннее небо...

— Эй, подружка, ты живая? — кто-то тряс её за плечо.

— Вроде бы... — она повернула голову и увидела худенького смуглого мальчика-подростка, одетого в какие-то обноски.

— Святая Мадонна! И давно ты здесь?

— Не помню... Давно.

— А что ты здесь?.. — тут взгляд его упал на её вконец испорченное платье, которое она так и не удосужилась поправить. Мальчишка отвёл глаза и даже покраснел, кажется.

— Ты это... встала бы. Холодно сейчас. Простынешь.

Она пожала плечами.

— Пусть...

— Как это — "пусть"? — он всерьёз возмутился и, уже смело взглянув ей в лицо чёрными блестящими глазами, ухватил Берту за плечи и рывком поднял её на ноги.

— Ты где живёшь?

— Нигде.

— Ну, так не бывает, — засмеялся мальчик. — Каждый где-то живёт. Каждого где-то ждут.

— Меня — не ждут, — отрезала Берта.

— Неправда, — решительно сказал парень. — А нас с тобой — так вообще заждались. Пойдём скорее!

Он окинул Берту критическим взглядом. Пригладил ей волосы, ладонью вытер лицо, поправил и застегнул платье.

— Идти-то сможешь? Или понести тебя?

При взгляде на его щуплую фигуру Берте стало почти смешно.

— Сама дойду.

— Ну, смотри, — он крепко взял её за руку и повёл.

Пока вёл — говорил, говорил, говорил... Коротенькой истории его жизни хватило как раз на дорогу до пункта назначения.

Этого нечаянного парнишку звали Энрике. Он появился на свет в Италии четырнадцать лет назад. Впрочем, ни своего родного города Палермо, ни итальянского языка, кроме разве что нескольких цветистых ругательств, Энрике не помнил. Их семья вдруг снялась с места и спешно эмигрировала в Германию, когда ему не было и трёх лет.

О родителях Энрике остались довольно смутные воспоминания. Ему было пять, когда отца за что-то посадили в тюрьму, где он и сгинул. Мать — женщина слабого здоровья — не вынеся тягот полунищей жизни в холодных мюнхенских трущобах, вскоре умерла от воспаления лёгких. Мальчик остался на попечении у старшей сестры Марии.

Родители оставили своим отпрыскам довольно скверное наследство. Как оказалось, в Германию их семья приехала нелегально. И теперь у Марии не было шансов найти нормальную работу. Прачка, помощница портнихи, уборщица — девушка нигде надолго не задерживалась. Всё это, конечно, были деньги — но, святая Мадонна, до чего крохотные! А ведь нужно было есть, одеваться, платить за жильё...

Увы, Мария была красива. Очень скоро она начала куда-то уходить по вечерам — и возвращалась только под утро. И пахло от неё забегаловкой Кривого Ганса — был в Мюнхене один такой скользкий тип...

Кончилось тем, что однажды вечером Мария, как всегда, ушла — и больше её никто не видел. Что стало с девушкой, никто Энрике рассказать не сумел, и восьмилетний мальчик так и остался в целом мире совершенно один.

К счастью, кроме яркой внешности, от предков ему досталось лёгкое гибкое тело. Казалось, не существовало на свете щели, в которую этот мальчик не смог бы пролезть. Келлер и Шульц — пара форточников из предместий Мюнхена — с дорогой душой приняли в свою компанию ловкого парнишку.

Так Энрике и зарабатывал себе на жизнь в течение нескольких лет. Как он ухитрился ни разу не попасться — для Берты это была загадка. Она бы заподозрила магию, но Энрике был настоящим стопроцентным маглом. Есть, наверное, такие люди, прежде которых на свет рождается удача...

Разве не было потрясающей, невероятной удачей то, что однажды, шатаясь без дела по мюнхенским улочкам, полунищий воришка наткнулся на представление бродячего цирка? На какой-то заброшенной площади, в кольце немногих зрителей стояла высокая худая девушка в сером платье. А на руках у неё сидели голуби. Как раз когда подошёл Энрике, она выпустила их в толпу. И два голубя летали по кругу, держа в лапках ярко-алый тонкий платок — один на двоих. Будто язычок пламени над серой угрюмой улицей — и над такими же серыми угрюмыми людьми.

И — Энрике даже не сразу его заметил — рядом с девушкой стоял смуглый черноволосый парень и играл на скрипке. Настолько волшебно было всё происходящее, что Энрике бы ни капли не удивился тому, что музыка существует сама по себе, без всякого источника. И что это звучит та самая песенка, которую когда-то невозвратимо давно пела ему сестра...

И Энрике тоже запел, подпевая скрипке. Девушка на "сцене" услышала его, весело улыбнулась и кивнула. Голуби тем временем снова сели ей на руки, мелодия оборвалась, и они с парнем поклонились публике...

Всё представление Энрике досмотрел до конца. А после к нему подошла "сеньора беллиссима" — Лиза (на этом месте повествования у Энрике сделалось восторженное выражение лица) и предложила петь в её театре. Мальчишка, не задумываясь, послал к чёрту своих подельников и прежнее ремесло...

Тем временем они пришли. Целью их маршрута оказался старый заброшенный дом, смотрящий на мир чёрными провалами разбитых окон. Входная дверь отсутствовала напрочь. Берте сразу стало зябко и неуютно при взгляде на этот архитектурный полутруп.

Но через минуту Берта поняла, что обитатели этого унылого места вовсе не собираются унывать. Ибо из разбитого, но заколоченного фанерой окна звучала музыка. Кто-то играл на гитаре — и играл мастерски. Это Берта сразу поняла, потому что мелодия заставила её просто замереть на пороге, не переступив его. Берта мгновенно, с ходу попала в пёструю сеть нот, сплетаемую чьими-то умелыми пальцами.

Энрике потянул её за рукав.

— Пошли-пошли!

— Что это? — отмерла Берта.

— Это — Заринка, — и он так улыбнулся, будто это всё объясняло.

Миновав абсолютно тёмную прихожую, они очутились в той самой комнате с заколоченным фанерой окном. Там было чуть светлее — свет проникал в щели между листами.

На подоконнике сидела темноволосая девушка в чёрном. Это в её руках так сладко пела гитара... Впрочем, с приходом гостей она оборвала мелодию, отложила гитару в сторону и встала с подоконника.

...Она была невысокого роста, стройная и довольно молодая — возраст было трудно определить — может, пятнадцать лет, может, двадцать. Чёрные джинсы и чёрный свитер. Густые волосы до плеч — а из-под длинной чёлки смотрят большущие тёмно-карие глаза. Вот из-за них и невозможно определить возраст: в наше время даже дети не смотрят с таким радостным интересом.

Девушка со странным именем "Заринка" ласково улыбнулась Берте, а потом, повернувшись к Энрике, заговорила с ним, и... Берта не поняла ни слова! Мальчик что-то ответил. Единственное, что успела извлечь Берта из их короткого разговора, — это то, что для Заринки этот непонятный, никогда прежде не слышанный Бертой язык, похоже, был родным, тогда как Энрике с трудом подбирал слова.

Заринка, видимо, всё для себя уяснив, снова улыбнулась Берте.

— Здра-ствуй! — это было первое русское слово, обращённое к Берте. Она не знала, что оно означает, но интуиция подсказывала ей: что-то хорошее...

Летний день разгорался всё жарче. С безоблачного неба слепо таращилось Око Великого Ра, безжалостно пекло в затылок.

Берте казалось, что каждый её следующий шаг может стать последним. Но она делала этот шаг... и ещё один... и ещё.

Дорогу удалось выяснить у какой-то старушки, торгующей никому не нужными лотерейными билетами. Та, видимо, знала необходимый Берте адрес не понаслышке, — поскольку, увидев оборванную девицу с выражением лица "краше в гроб кладут", ничуть не удивилась и лишних вопросов задавать не стала.

...Площадь Гриммо находилась на другом конце города. От жары, общего упадка сил и напряжения из носа хлынула кровь. Берта села прямо на тротуар, зажав нос рукой и чуть наклонив вперёд голову — верный и безопасный способ остановить такое кровотечение.

Мир плыл перед глазами, превращаясь в довольно забавную сюрреалистическую картинку. А потом и вовсе пропал — его заменили ярко-зелёные с золотом пятна. Берта встала и, пошатываясь, пошла дальше, ориентируясь больше с помощью интуиции.

А перед глазами, затмевая зелень, плыли внезапно ожившие картинки-воспоминания. Яркие, как в магловском телевизоре.

Лиза...

Рыжая... ах, нет, — золотая! Солнечная.

...Ни раньше, ни потом Берта не встречала таких, как она.

А тогда... тогда, едва её маленькая крепкая рука взяла Берту за подбородок, а звонкий голос на ломаном немецком спросил: "Хочешь остаться с нами?", Берта поняла: она хочет. Хочет навсегда остаться с этими необыкновенными людьми, выучиться их странному языку. А главное — хочет всегда, каждый день, видеть эту невысокую ладную женщину, в волосах которой будто запуталось солнце, а в глаза поцеловал ангел.

И врать, глядя в эти удивительно яркие, искрящиеся голубые глаза, было совершенно невозможно — это Берта тоже сразу поняла. И потому, после того, как её вымыли, переодели и накормили, рассказала Лизе всё. Оставив в тайне лишь тот факт, что она ведьма. Хотя Лиза, казалось, смогла бы понять и это. И чего на свете не смогла бы понять эта удивительная женщина!..

"Знаю, тебе горько от того, что с тобой сделали эти ублюдки. Но ты выдержишь. Ты сильная, хоть и всей своей силы не знаешь. С тобой ещё не самое страшное случилось. Тело — что! Сегодня есть, а завтра сгнило. А коли живо — так и заживёт. А вот если душа гнилая — тут уж ничем не поможешь. Хуже всего — душу потерять..."

Ей было почти тридцать лет. На Украине, где родилась и выросла, Лиза окончила цирковое училище. Выступала в цирке — работала "воздух". Сорвалась с трапеции, получила серьёзную травму. Врачи говорили — не встанет. Но надо было знать Лизу...

Она встала, но выступать больше не смогла. А тут подвернулось удачное замужество, и Лиза, бросив цирк, уехала в Польшу.

Брак оказался не таким удачным, каким виделся ей сначала. Недолго прожив с мужем, Лиза послала его к чёрту и более о нём не вспоминала...

Создать бродячий цирк всегда было её мечтой. И Лизе всегда везло на встречи. Года два она моталась по Восточной Европе, собирая свой разношёрстный, разноязычный коллектив. Если учесть, что говорила Лиза только по-русски, по-украински и очень плохо по-немецки (Берта едва её понимала), то можно вполне оценить её подвиг. Впрочем, языкового барьера для этой женщины будто не существовало. Как и всех прочих барьеров, границ и стереотипов.

Но для удобства вся труппа объяснялась между собой по-русски — кто хуже, кто лучше, но говорили все. Пришлось выучиться и Берте. Но проблем особых не возникло — языки были, пожалуй, единственным, что давалось Берте легко. Школьный французский схватывался на лету.

Лиза замечательно пела — и взялась учить этому Берту. Вот эта затея показалась девочке полностью лишённой смысла. Как можно научить петь? Голос либо есть, либо нет его. А её слабый, сорванный той далёкой зимней ночью в грюнвальдском поле голосок уж совсем не был пригоден для пения. Но спорить с Лизой было невозможно.

"Понимаешь, весь наш мир — это ритм. День-ночь, зима-лето, вдох-выдох... Человеческое сердце бьётся в ритме, и пока есть этот ритм, человек жив. В человеческой речи тоже есть ритм. Но он сбит, несовершенен, и мы почти его не слышим. Высший ритм человеческой речи — это стих. А высший ритм мысли и бытия — это музыка. Она понятна каждому. В песне то и то сливаются. И это — Гармония."

Русский язык, пение, акробатика (потом у них с Энрике уже был собственный номер)... Времени вспоминать о той подворотне не оставалось совсем.

Была ещё одна причина, по которой Берту взяли в труппу.

Ни одно представление цирка не обходилось без музыки, и музыкальные инструменты ценились на вес золота. Буквально за несколько дней до того, как Энрике привёл Берту, Яшка-скрипач приволок откуда-то синтезатор. Где стащил — не сказал...

В монастыре Берта училась играть на фортепиано под руководством суровой сестры Беттины. Та признавала единственный метод преподавания нотной премудрости — широкую деревянную линейку, которой лупила по неправильно поставленным рукам. Но Берта не бросала музыку, хотя занимались добровольно. Не бросала по закону страсти — ибо это была страсть.

Как бы там ни было, а умение Берты пришлось кстати. Она занималась озвучкой многих выступлений — когда была возможность пользоваться электричеством. А была она далеко не всегда. Денег иногда и на жильё не хватало, не то что на помещение... Что ж поделаешь, глупо было ждать от бродячего цирка какой-то прибыли.

Заринка...

Ну, звали-то её как-то иначе, но это не имело значения. В первую очередь, для неё самой.

...Ей было двадцать два года. Заринка родилась в Молдавии, рано осиротела и осталась в деревне, на попечении у сильно пьющих родственников. Девочкой особенно никто не занимался, а лет в четырнадцать её так сильно избили, что она попала в больницу. Родственников лишили опекунства, а Заринку должны были отправить в детский дом. Но в детский дом не хотелось, и, не дожидаясь выписки, Заринка из больницы сбежала.

Прежнее имя, вместе с прежней жизнью, она решила забыть накрепко и взяла себе новое. Почему-то приглянулось имя дочери индейского вождя из книги Джека Лондона "Сын волка", невесть как попавшей в её палату...

Куда только не забрасывала Заринку жизнь! Привела даже раз в цыганский табор, где девушка и задержалась надолго. Хоть и была она для цыган "гадже" ("чужая", то есть), но даже в таборе её вскоре полюбили. Да и кто бы её — такую! — не полюбил?..

В каком-то смысле она была даже необычнее Лизы. Что ведь она такое была, в сущности? Девочка из трижды неблагополучной семьи, беспризорница, такая же, как Берта, как Энрике... Чего только ей ни приходилось видеть! Жестокость, бесчеловечность, озлобленность... Но в ней самой всего этого не было ни на грош. А была только чистая радость бытия, интерес к миру и любовь к людям. Этого Бог ей отсыпал полной меркой. Хотя вряд ли Заринка слышала о Боге...

Когда ей пришло время табор покинуть, вместе с Заринкой ушли трое: Яшка, Зойка и конь Орлик. Ещё "ушла" Яшкина скрипка и неизвестно, чья гитара, которая досталась Заринке от цыгана, научившего её играть. Краденая, верно.

Таким составом они и выступали на улицах Венгрии, по которой тогда кочевал табор. Там они и встретили Лизу.

Яшка...

Берте с первого взгляда не понравился этот ладный, крепкий, чернявый парень с чёрными разбойничьими глазами. Он окинул новенькую оценивающим взглядом и, ухмыльнувшись на её растерзанное платье, бросил:

— Приютская? Что, не устерегли монашки?

Берта, конечно, ничего не поняла. Зато понял Энрике, и дело чуть не кончилось дракой.

Одеждой с Бертой поделились — кто чем. А через несколько дней к ней пришёл Яшка и принёс (вопрос — откуда?) длинное чёрное платье с люрексом и чёрный шёлковый платок, вышитый бисером. Берта никогда такой красоты не видела...

— Danke schön, — а что ещё она могла сказать?

— Ты это... извини, — по-русски Берта тогда ещё не знала. Но всё ведь и так было понятно...

Зойка...

Она, казалось, вся состояла из острых углов — скулы, плечи, локти, бёдра, колени... Естественно, цыганка, но, глядя со стороны, ещё и подумаешь.

Густые чёрные волосы — но коротко обрезаны. Смуглая кожа — но сквозь неё просвечивает болезненная бледность. Чёрные глаза — но блестят как-то жидко и холодно. А приглядеться — и не чёрные они вовсе, а тёмно-серые. Губы, тонкие и бледные, всегда плотно сжаты.

С Зойкой Берта познакомилась на следующий день после своего прихода в этот "дом на колёсах", как, посмеиваясь, именовала его Лиза.

Знаковым моментом было то, что цыганку Берта сначала не увидела, а услышала. Поднималась на второй этаж по продуваемой сквозняками лесенке и... застыла посередине. В комнатушке справа кто-то пел — и, Боже мой, что это была за песня! Будто отчаянно рвалась в небо раненая птица — а улететь не могла. Будто в клочки рвалась душа — а всё без толку...

Зойка много чего ещё потом пела Берте — в лице девочки она нашла самого благодарного слушателя. И чем больше Берта слушала, тем яснее понимала: т а к о м у не научишься. С такой песней в крови надо родиться. Ибо всё там было: и дорога дальняя, и застолье весёлое, и тоска-кручина, и звон монистовый... И не важно, что слушающий по-цыгански не понимает.

Никита...

Его Берта увидела позже всех. Тихий, незаметный белорус вообще редко привлекал к себе внимание. А уж в такой компании и подавно...

Когда Берта узнала, что собственно труппа началась как раз со встречи Лизы и Никиты, то очень удивилась. Что могло быть у них общего? Лиза — яркая, как внешне, так и внутренне, способная найти общий язык хоть с европейцем, хоть с зулусом — но и вспыльчивая, взрывная. И Никита — светловолосый и светлоглазый, который мог молчать сутками, и уж тем более никто никогда не слышал, чтобы он на кого-нибудь повысил голос.

Единственный раз Берта слышала, как Никита ругался с Лизой — это перед их "последней гастролью" в Среднюю Азию. Он кричал, чтобы она и думать не смела туда ехать. Но Лиза, как всегда, сделала по-своему. Прав оказался Никита...

Сперва Берте казалось, что Никита никакого отношения к творчеству вообще не имеет. Он плотно занимался бытом. Тоже важно. Поиск жилья и, собственно, условия проживания; ремонт вечно ломающегося фургона-развалюхи, который ещё кто-то и водить должен (Яшка умел управляться разве что с лошадьми); настройка немногочисленных музыкальных инструментов... Руки его вечно были чем-нибудь заняты. Руки мастера... Любая, казалось бы, безнадёжная вещь, от неисправной проводки до Заринкиной гитары, под его чуткими пальцами начинала работать.

Берта старалась помогать Никите, чем могла. Аккуратность и педантичность всегда были ей присущи, где бы она ни жила и чем бы ни занималась. И потом — с Никитой было проще. Двух десятков свежевыученных слов Берте хватало, чтобы с ним объясниться. С человеком, понимающим бессловесные вещи, договориться всегда легче.

Вскоре Берта поняла, что у Никиты в жизни была только одна страсть — музыка. Он обладал странно обострённым восприятием звука — может, патология, может, гениальность? Потому больше слушал, чем смотрел или говорил. Потому и инструменты оживали в его руках — даже мёртвые. Берта помнила его коллекцию самодельных дудочек, каждая со своим голосом, — истинное рукотворное чудо. Особенный бубен, с которым непременно выходила плясать Зойка. Старинную лютню, неизвестно, где Никитой раздобытую и любовно отреставрированную. Он звал её — "моя Джульетта". Потому что "маленькая и влюблённая"...

Кэрри...

Тихая светловолосая девочка была едва ли старше Берты — зато по странностям превосходила даже её.

Лиза подобрала — в буквальном смысле слова — маленькую бродяжку на обочине одного шоссе в Польше. Всё, что Кэрри смогла тогда о себе сообщить, — это имя. Да большего, даже если бы оно и было заявлено, никто бы и не понял — изъяснялась девочка исключительно по-английски.

Но и позже ситуация, видимо, не сильно прояснилась. Память Кэрри представляла собой абсолютно чистый лист бумаги, и по-хорошему, девочку следовало бы поместить туда, где её смогли бы восстановить.

Но Лиза предпочла написать на этом листе новую историю. И её можно было понять. У Кэрри был голос — высокий и звонкий, редкой чистоты. Как бриллиант. А Лиза, при всей своей безалаберности, никогда не стала бы разбрасываться драгоценностями.

Кэрри была очень худенькая, слабая и выглядела гораздо младше своих лет. Удивительнее всего были её глаза — огромные, в пол-лица, голубые, но не как у Лизы (у той глаза — как летнее небо в погожий день), а похожие на какие-нибудь цветы. Радужка, у края очень светлая, к середине становится всё ярче, а у зрачка принимала фиалковый оттенок...

...Так они и ездили по всей Европе — с юга на север, с запада на восток... Ездили и большими городами, и глухими деревеньками — такими глухими, что их жители сами затруднялись ответить на вопрос о собственной национальной и языковой принадлежности.

Берте такая жизнь нравилась. Ничего не имей, ничего не храни, ни к чему не привязывайся надолго... Ни о чём не помни.

Всё оборвалось в 1991 году, когда Лиза вдруг решила вернуться в давным-давно ею оставленный Советский Союз — страна с таким названием тогда ещё существовала, хоть уже и дышала на ладан...

Возвращались, делая огромный бессмысленный крюк, через обожжённую войной Среднюю Азию, почти граница с Афганистаном. Берта плохо запомнила эту поездку. Урывками вспоминалось безоблачное синее небо, безжалостно жгучее солнце. И был ещё ветер — не лёгкий прохладный поток воздуха, но знойное дыхание самой Пустыни. Не вдох — твой, а выдох — Её. Пустыня чужаков не прощает — в этом они скоро убедились.

Чужая неприветливая земля... Вода там была такая, что никакой желудок не выдерживал. Почва — только камни и скалы, сожжённые солнцем и войной.

У Берты было железное здоровье, но и она еле держалась. А ребята вообще выбивались из последних сил. Яшка каждый день начинал с того, что проклинал всех богов, каких знал, за то, что они отняли у Лизы разум. И у него, видимо, тоже, потому — какого чёрта он здесь делает?

И Берта не могла с ним не согласиться...

На середине трудного пути тихо скончался их старый фургон. Остаться без колёс в стране без всяких средств сообщения — страшнее ничего не могло быть. Машина там была — всё...

Орлика отдали мирному населению. Заринка плакала — Орлик, по сути, был её. В цирке она занималась джигитовкой, этот номер давал самые большие сборы...

Положение было отчаянным, нужно было как-то выбираться. И поистине подарком судьбы оказалась встреча с каким-то запоздавшим военным отрядом. Советские войска из Афганистана уже несколько лет, как вышли.

Как бы там ни было, случайно услышанный среди мрачных скал русский мат труппу несказанно обрадовал. Решено было вступить в переговоры...

Переговоры с бравыми вояками, конечно, закончились бы ничем, если бы... В этом отряде, вместе с бесстрашными мужчинами воевала одна бесстрашная женщина. И, надо сказать, ее «духи» боялись, пожалуй, больше, чем всех мужчин, вместе взятых. И если бы только «духи»... Тогда судьбу всей команды решила она. Смерила ребят хмурым тяжёлым взглядом, а потом, указав на Берту, Энрике и Кэрри, сказала: "Этих — возьму". Чем и пресекла начавшиеся рассуждения на тему "а оно нам надо — вешать себе на шею этот шалман?".

Берта сразу поняла причину такого лояльного к ним отношения. Дети... Кэрри выглядела лет на десять, Энрике было пятнадцать, Берте — двенадцать. Может быть, у "тигрицы" были где-то свои "тигрята"...

Этого Берта выяснить так и не успела...

"Бэтээры" гуськом шли, след в след. Когда впереди рвануло, Берта ещё не поняла, что происходит. Когда рвануло в другой раз, всё стало предельно ясно.

То ли старая забытая мина, то ли новый сюрприз от "духов"... И первый, и второй "бэтээры" полыхнули так, что не то, что потушить — подойти было страшно. А уж попытаться кого-то вытащить...

Берта, Энрике и Кэрри сидели в третьем. Дальше Берта не помнила...

Сознание вернулось — запахом. Раскалённого железа и горелого мяса. Запах этот потом долгие месяцы преследовал Берту — и ничем нельзя было его смыть, и никак нельзя было от него избавиться. Ей казалось, она вся пропиталась им: волосы, одежда, кожа... Душа, мысли.

Едва отпустила глухота после взрыва, Берта осознала ещё одну беду. Исчезла Кэрри. Каким образом это произошло — никто не мог понять. Искать её долго не было возможности...

До границы Таджикистана добрались без приключений. Эту дорогу Берта мало помнила. Запомнила только вцементированные прямо в закаменелую землю автомобильные рули — целый лес рулей. Ей рассказали, что это память о тех, кто погиб на этой дороге. Душманы обычно метили в едущую машину... Потом друзья таким образом ставили памятник погибшему водителю.

...Энрике и Берта, во избежание непоняток, назвались братом и сестрой. Сказали, что Лиза, сгоревшая в первом "бэтээре", приходилась им родной тёткой. Больше вопросов им никто не задавал... Люди в отряде оказались что надо: дали денег, помогли добраться до Душанбе, где находился военный госпиталь.

...В госпитале ребят временно оставили. Но, как говорится, нет ничего более постоянного, чем временное. Началась какая-то очередная, никому не нужная заваруха, народ схватился за ружья, по улицам снова поехали танки. Госпиталю сразу прибавилось работы — только успевай поворачиваться... Берта прибавила себе пару лет, и её взяли санитаркой. Энрике давно уже подрядился перетаскивать с места на место всякое-разное — будь то корзины с бинтами из перевязочной — или внеочередной покойник из палаты...

...Были ещё чёрные южные ночи, когда Берта просыпалась от собственного крика. Кошмары её не отпускали. Энрике тоже было скверно, и даже наверняка, но он держался сам и не давал сползти в чёрную яму безумия Берте. А до донышка этой ямы было уже недалеко...

Ей необходимо было вернуться обратно, в ту точку отсчёта, с которой всё и началось. В Грюнвальд. Берту тянуло туда, как тянет убийцу на место преступления.

Там, в госпитале, спасая многих (в её отделении почти не умирали), Берта понимала, что, конечно, делает доброе дело, но... Тех, кто по-настоящему был ей дорог, она не спасла. А должна была. И теперь надо было хотя бы отомстить.

Но Лизу, Никиту, Заринку, Яшку с Зойкой забрала Война. Ей не отомстишь. А был в жизни Берты ещё один человек, смерть которого так и осталась неотомщённой.

Мама...

В Грюнвальде жили те, кто её погубил. Теперь Берта думала о месте, где прошло её детство, только так.

...Она вернулась в Грюнвальд — одна. Энрике остался ждать её в Любеке.

Герр и фрау Штольц жили неподалёку от Фогелей. Подозрительные и прижимистые, они сколотили неплохое хозяйство — а в Богом забытой деревеньке так вообще считались богачами.

Если бы в ту далёкую страшную ночь их дверь открылась на стук маленькой Берты Лихт — кто знает, может, маму успели бы спасти...

У Берты не было определённого плана, что конкретно она собирается делать. Но когда она постучала в трижды запертую дверь Штольцев, план вырос в голове сам собой.

Ибо дверь Берте отворила хрупкая, зеленоглазая девушка — чудо с длинными белокурыми волосами. Берте и во сне присниться не могло, что у приземистых, кривоногих, упитанных Штольцев могла вырасти т а к а я дочь.

Изольде Штольц едва минуло двадцать три года — ровно столько, сколько было Раймонде Катэр в год её смерти. Девушка была мила, очаровательна — и совершенно ни в чём не виновата. Тем сложнее было раз за разом подсыпать ей в пищу особый сбор из сухих травок, собранных в соседнем лесу. А уж этот лес Берта знала, как свои пять пальцев.

...Фрау Штольц и не подозревала, что своими руками роет своей семье могилу, когда брала в услужение незнакомую девушку без документов, еле говорящую по-немецки. Но эта девушка была согласна работать бесплатно, только за пищу и крышу над головой. Фрау Штольц просто не могла устоять.

Берта не опасалась, что её узнают. Прошло уже шесть лет с тех пор, как она уехала из Грюнвальда. Да и тогда, раньше, они с Иоганом и Ульрихом жили в деревне только зимой. И кто там особенно присматривался к приёмышу Фогелей? Маленькая, тощая, стриженая, бегает в мальчишечьих обносках — на что там смотреть? То ли дело у Штольцев дочка — чистенькая, беленькая, нарядная — загляденье просто! Вот только жаль здоровьем слабая... Берта помнила, как фрау Штольц тайком бегала к Иогану просить травок для дочери.

Теперь Берте было тринадцать лет, она сильно выросла, дочерна загорела в Средней Азии, выучилась коверкать немецкую речь на русский манер... Узнать её не представлялось возможным. Вот только волосы у Берты, к сожалению, снова были очень короткими — как тогда, далеко в детстве. Вторично лишилась волос Берта ещё в Душанбе. Когда по прибытии в госпиталь с её головы сдёрнули грязный платок, то сразу отправили его в печку — платок оказался полон вшей. Вслед за ним в огонь отправилась и коса.

Когда Изольда заболела, никто особенно не удивился. С ней это частенько случалось. Но девушке становилось всё хуже и хуже, и родители забеспокоились, стали возить её по врачам. Берта про себя посмеивалась: яд, которым она пользовалась, был составлен из самых простых и безобидных растений. Получалось очень редкое и изысканное сочетание.

Дело уже близилось к своему логическому завершению, когда Берта решила проявить милосердие. Всё же Изольда была ей симпатична...

Штольцы уехали в Любек — договариваться о госпитализации. Изольда и Берта остались дома одни.

...Чудна'я всё-таки это штука — зелья! Порой один компонент способен полностью изменить все свойства окончательного продукта.

То, что тогда кипело у Берты в кастрюльке, до некоторой модификации было простым отваром от бессонницы. Но после нескольких несложных манипуляций зелье потеряло способность усыплять, зато приобрело некоторые другие свойства...

Изольда, доверчиво принявшая из рук Берты чашку с "всего только травяным чаем, госпожа", оказалась полностью парализованной. На время, разумеется. Но этого времени должно было хватить.

Широкое лезвие кухонного ножа было так хорошо отточено, что Берта увидела в нём отражение своего лица. Лица убийцы. Потом она прошла в спальню к Изольде и нанесла первый удар.

Ударов было много — Берта не хотела, чтобы девушка умерла сразу. Алые раны расцветали на её белой коже, кровь пропитывала волосы... Это было красиво.

Поздно вечером вернулись Штольцы и не смогли отпереть входной двери. Заподозрив неладное, позвали соседей и дверь выломали.

Фрау Штольц от увиденного скончалась на месте. Берту выволокли из дома чуть ли не за волосы. Та не пробовала сопротивляться, хотя окровавленный нож едва смогли вырвать у неё из рук.

...Она только смеялась — весело, беззаботно, как только дети смеются.

Самосуд — штука жестокая и часто — кровавая. С Бертой хотели разобраться, не дожидаясь полиции. Кто-то плеснул ей на платье бензином. Нашлась и зажигалка...

Если бы не случившийся в толпе Ульрих Фогель, дело могло кончиться плохо. Магу не составило никакого труда отвести глаза этим доморощенным инквизиторам. А потом он подошёл к Берте, взял её на руки, как в детстве, и понёс... И за те полчаса, что Ульрих нёс её до их лесного домика, Берта всё Фогелям простила — и предательство, и одиночество.

...Лесная избушка совсем не изменилась. Будто и не было этих шести лет.

Но умер Иоган — как и отчего, Берта внятного ответа не получила. Ульрих отмалчивался — он вообще стал другим, взрослее, серьёзнее. Да и внешне здорово изменился — вылитый отец стал. Берта вряд ли бы узнала в этом рыжебородом великане своего названого брата.

Много у них было разговоров. Ульрих больше выспрашивал. А потом объяснять стал — и Берта удивилась тому, как помудрел с годами прежний мальчишка-раздолбай.

"Покуда маг в силу входит — всем от него беда. Только кровью эта сила в положенное русло направляется. Со старых времён ещё такой обычай. Все через него проходят. А тебе и подсказать-то было некому. До всего самой доходить пришлось".

Ну, потом-то, в Хогвартсе, Берта выяснила, что брехня это. Никаких таких ритуальных убийств в магическом мире не практикуется. А за попытку подобной практики можно загреметь в Азкабан.

Чуть позже профессор Снейп высказал предположение, что Ульрих Фогель в своё время не так уж и соврал. Похоже и он, и его отец принадлежали к почти исчезнувшему роду ведьмаков. Если женщин-ведьм, хоть с трудом, но ещё можно было отыскать, то мужчины-ведьмаки давно уже стали чем-то из области мифологии. Место живых людей прочно заняли смутные легенды. И, судя по этим легендам, в среде ведьмаков в большом ходу были подобные обряды с использованием крови младенцев или невинных девушек.

Но, кажется, легенды оказались не столь далеки от истины. После того, как от её руки упокоилась Изольда Штольц, Берта действительно почувствовала себя полноценным магом. Лес подкреплял её силой, Ульрих стал учить анимагии. Первой анимагической формой Берты стала ворона. Летать оказалось проще всего.

И спала Берта по ночам с тех пор всегда крепко.

...Девочка прожила в лесу почти год. А потом возле домика частенько стали отираться какие-то любопытные личности. Берта решила, что лучше бы ей уехать — в магловскую тюрьму за то, что она сделала, ей совершенно не хотелось. А потому глубокой осенней ночью она распрощалась со своим названным братом, по-тихому, короткими перебежками, через Грюнвальд пробралась к ближайшему автобану — ловить машину до Любека. Берта была теперь учёной — в деревне её физиономию запомнили хорошо, и светиться там было уж совсем ни к чему...

Энрике ждал её. Берта и не надеялась, что её будут ждать так долго.

Нет, не надеялась — она знала.

Вот тогда у них всё и случилось в первый раз. И это было... никак. Берта вообще ничего не почувствовала — так, немного больно, только и всего. Смотрела на клопов, мирно спящих на потолке ночлежки, и мечтала, чтобы это бессмысленное соитие поскорее закончилось.

То первый и единственный раз испытанное чувство сладкой невесомости, после которого ступаешь будто не по изъеденному мышами полу, а по облаку, и словно не озверевшие поселяне волокут тебя к выходу, а архангелы уносят прямо на небо, — оно осталось там, в Грюнвальде, в домике Штольцев. Навеки отпечаталось в теле Изольды Штольц глубокими, причудливо изогнутыми ранами. Отразилось в её чистых хризолитовых глазах, переполненных ужасом и болью, будто две чаши — горьким вином. Есть такой безумный напиток — абсент...

Берта вдоволь напилась тогда этой сладостной горечи, мешая её с солью своих в кровь искусанных губ. А крови было много... Она брызгала Берте на руки из свежих ножевых ран — живая, тёплая. Оставляла следы на одежде, на полу, на стенах, расцвечивая их алыми, быстро темнеющими кляксами. Берту огорчало то, что кровавые узоры на стенах так быстро темнели... Но когда её расфокусированный взгляд пересёкся со взглядом Изольды, Берта перестала замечать окружающий мир. Она вообще забыла, кто она, что она, где находится, и чуть не выронила нож. Потому что при первом же взгляде в эти глаза Берту с головой накрыла волна такого огромного блаженства, какое не может подарить ни один человек на свете. Ибо такое наслаждение даётся лишь Властью. Полной властью над чужим телом, душой, жизнью. Оборвать эту тоненькую ниточку, связывающую сведённое предсмертной судорогой тело с обожжённой ужасом душой, или дать несчастной жертве ещё три... нет, две минуты существования в земной юдоли? Как сладок, должно быть, был Изольде каждый вздох... И ещё слаще каждый её вздох был Берте... Вот такой он и есть — оргазм. А вы говорите — переспать, переспать...

Энрике её без слов понял — и никакой близости между ними с тех пор и не было почти.

Да и не до того вскоре им стало.

То, что натворила Берта, поимело в округе большой резонанс. Название заброшенной деревеньки переместилось на первые полосы газет. О необычном убийстве заговорили в криминальных новостях.

Берту стала искать полиция.

Надо было рвать когти куда-нибудь, и чем дальше, тем лучше. Желательно, вообще куда-нибудь прочь из Германии. Англия вполне подходила. Далёкая заморская страна...

...Лондон встретил их неласково. Чего и следовало ожидать — поздняя осень на острове куда как холодна и неприветлива.

Жить по-прежнему было негде и не на что. Поначалу перебивались тем, что удавалось стянуть в каком-нибудь супермаркете или вытащить из чьего-либо кармана. Что на одном, что на другом берегу — ничего, по большому счёту, не изменилось...

Ну, разве что незнание английского сильно осложняло жизнь. Того десятка слов, слышанных от Кэрри, явно не хватало. Но Берте многое удалось почерпнуть в обществе лондонских бродяг. Бездомные везде одинаковы, это братство не имеет национальности...

История про чудаковатого мистера Уотлинга, баснословного богача, возникла как раз вовремя. Берта думала, что наступил полный край, им едва удалось пережить лондонскую зиму. Идея обокрасть Уотлинга могла возникнуть только в обезумевшем от голода и холода мозгу, это точно. Но, как ни странно, её план Берте почти удался.

...Мистер Уотлинг недавно женился на юной особе лет на двадцать моложе себя и часто баловал молодую жену дорогими подарками. Новая хозяйка Уотлинг-холла очень любила природу и потребовала от мужа разбить возле дома сад. Мистер Уотлинг нанял толпу ландшафтных дизайнеров, и очень скоро каприз новоявленной миссис Уотлинг был выполнен. Но, чтобы ухаживать за редкими растениями, в дом был взят садовник. А на должность его помощника, за мизерное жалованье наняли юркого черноглазого парнишку без всяких документов. Уотлинг был скуповат...

Энрике, как всегда, не подвёл — все ходы и выходы особняка Уотлингов мальчик выяснил досконально. Берте было бы нечего делать, если бы... если бы не сложившиеся обстоятельства.

...Что движет юными девушками, продающими свою молодость и красоту немолодым, но... ах, таким состоятельным мужьям? Безусловно, расчёт. Такой брак — всего лишь сделка. Но условия этой сделки обычно не выполняет ни та, ни другая сторона... За что и расплачивается сурово.

Молодая миссис Уотлинг, не успев протрезветь после свадебного пира, тут же завела себе... скажем, сердечного друга. И, видимо, тайных свиданий ей стало мало. Женщина задумала навсегда воссоединиться с любовником — прикарманив заодно денежки своего благоверного.

Отъезда мистера Уотлинга горячо ждали все. В прямом смысле — от хозяйки до младшего садовника. Из дома были отпущены все слуги, а у окошка на первом этаже отключена сигнализация.

...Но, как оказалось, мистера Уотлинга жизнь давно отучила смотреть на мир сквозь розовые очки. Этот владелец заводов, газет, пароходов (нужное подчеркнуть) о чём-то догадывался. И нанял частного детектива Чарльза Хиллтона, чтобы тот следил за домом и его хозяйкой, пока мистер Уотлинг будет в отлучке.

Об этом Берта не знала. И для неё стало полной неожиданностью, когда её поймали чуть ли не за руку при попытке скрыться с честно заработанными... то есть... ну, вы понимаете... с драгоценностями, в общем.

Дальше всё произошло так молниеносно, что Берта с трудом вспоминала, как это было. И квартира Хиллтона, и те четыре месяца, что она там прожила...

Однажды утром в дверь её временного пристанища позвонили. Берта открыла сама.

На пороге стоял Энрике.

Ни слова не было сказано между ними. Берта просто покидала в рюкзак свои немногочисленные вещички и ушла. Освободилась.

...Свобода продлилась всего несколько дней.

Двое шли по улице, взявшись за руки, подставляя лица светлым каплям мелкого дождя вперемежку с солнечными лучами. Энрике рассказывал, что в России такой дождь называют "грибным", а во Франции говорят, что это писает ангел. А Берта смеялась...

"Стоять! Не двигаться! Инкарцеро!"

Этим всё и кончилось. Для Берты — камерой в Либерти. Для Энрике — палатой в сумасшедшем доме...

Солнце докатилось почти до зенита. Под ногами у Берты шагала её собственная укороченная тень. До площади Гриммо оставалось совсем немного...

С Богом, милый мой!

Вот ты и прощаешься со мной,

Со мной...

Со мной осталась боль моя,

Подружка сердобольная, —

И что же тут поделаешь! —

Опять она со мной,

Со мной...

Дом N°15 на площади Гриммо оказался вовсе не такой мрачной темницей, как думала Берта. Аккуратное двухэтажное здание, выкрашенное в весёленький ярко-жёлтый цвет, окружённое изящной кованой оградой, из-за которой выглядывали цветущие клумбы, смотрелось среди высоких, тёмных домов маленькой грязной площади Гриммо, как цветок на помойке. Кто бы мог подумать, что приют для умалишённых может выглядеть так... мило?

Должно быть, эта больница действительно была... не совсем обычной. В любом случае, Берту, несмотря на её непрезентабельный вид, туда пропустили без единого звука. Всякого, видимо, насмотрелись.

Небольшая заминка возникла, лишь когда Берта поинтересовалась у медсестры номером палаты. Дело в том, что, как оказалось, за пять лет знакомства Берта не удосужилась выяснить фамилию своего друга. Но, слава Богу, "Энрике" — довольно редкое для британского уха имя, и недоразумение быстро уладилось.

...Палата на втором этаже оказалась маленькой, чистой и светлой. За окном важно покачивала золотисто-зелёными ветками старая липа.

Энрике был в палате один. Сидел на подоконнике. На звук открываемой двери порывисто обернулся. Только по этому движению Берта его и узнала.

Боже, почти год прошёл...

Сколько же ему теперь должно быть лет? "Что-то около восемнадцати", — соображала Берта, пока Энрике, спрыгнув с подоконника, медленно, как-то очень неуверенно подходил к ней.

"Узнает ли?"

И она с трудом его узнавала — только вот по этим осторожным, крадущимся шагам. Если память мозга оказалась повреждена магией, то оставалась ещё память тела.

Знать бы ещё, насколько сильно этот мозг повредили.

Энрике подошёл к Берте почти вплотную, положил руки ей на плечи, чуть сжав их, словно проверяя их материальность.

Это было очень больно, но Берта не шелохнулась. Она не знала, чего ждать от этого незнакомого мальчика — и вот это было куда больнее.

...Энрике действительно сильно изменился. Теперь они были почти одного роста, но если Берта выглядела уже совсем взрослой девушкой, то Энрике по-прежнему с виду оставался мальчишкой. В больнице его постригли совсем коротко, почти наголо, и лицо его приобрело теперь странную беззащитность, которой раньше не было. Как не было и этой болезненной бледности сквозь обычно смуглую кожу.

Но хуже всего были глаза.

Чёрные, они казались больше на этом похудевшем и побледневшем лице. И взгляд их был тяжёл.

Это молчаливое созерцание прекратилось так же внезапно, как и началось. Энрике резко выпустил Берту и, быстро отойдя от неё на несколько шагов, ничком упал на узкую больничную койку.

Узнал.

И сразу — сброшенный с плеча рюкзак, ладонь на вздрагивающей спине... Хриплый, еле слышный шёпот.

— Я не верю тебе... Уходи... Я тебе не верю...

У волков очень чуткие уши.

— Я не могу уйти. Ты же знаешь, что не могу...

Сбивающееся, прерывистое дыхание.

— Ты... Зачем ты меня мучаешь? Ты всегда приходишь... только ночью... почему теперь? Ты приходишь счастливая. Смеёшься. А потом исчезаешь. Всегда — исчезаешь...

Берта молча гладила его по дрожащим будто от ледяного ноябрьского ветра плечам. Отчего-то глазам было жарко. В голове билось: "Что же я натворила? Что же я?.."

— Не надо, — вот, будто и не было никакого Бальзама. Слова еле выговариваются. — Не надо, слышишь? Я здесь, я пришла, я живая — вот, чувствуешь? — он и в лучшие-то годы от неё никакой ласки не видел. — Я никуда больше не уйду. Теперь всё точно будет хорошо. Я... я вылечу тебя. Обязательно вылечу. Я теперь столько всего умею — вот посмотришь! И мы отсюда уедем — вот просто возьмём и уедем, как раньше, помнишь? Ты помнишь?..

Поднятые на Берту мрачные глаза ясно давали понять: он помнит. Всё — от первого до последнего дня. А ярче всего он помнит те почти десять месяцев, что провёл в этой больнице. Один.

"Что же я натворила?.."

— Уходи.

Вот этого она уже не могла выдержать. То, что жгло ей глаза и мешало говорить, вмиг прорвалось потоком горючих слёз, обжигающих щёки, будто соляная кислота. И сразу под коленями оказался облезлый, воняющий хлоркой линолеум — как несколько часов назад, в Мунго. Берта ткнулась усталым лбом в край жёсткой койки, горько оплакивая свою такую несуразную жизнь...

Сколько пройдено дорог, сколько пережито... а всё свелось к этой несчастной койке в лечебнице для умалишённых.

С Богом, милый мой!

Ты ведь возвращаешься домой,

Домой...

А мне — тоска-печаль моя

И суета вокзальная —

И что же тут поделаешь! —

Достанутся одной,

Одной...

Кингс-Кросс. Платформа номер... нет, не 9 3/4, а просто 18. Поезд отправляется... а не всё ли равно, куда?

Берта пристроилась у окошка. Решила не шиковать — среди толпы народа легче всего затеряться. Да и отвести глаза контролёру, буде он появится, тут гораздо легче. А напрягаться ей сейчас и вовсе ни к чему.

Берта откинулась на спинку жёсткой вагонной скамейки и прищурилась на бьющее в стекло солнце. Окошко пересекала косая трещина, и стекло на сколе сверкало, как бриллиант.

Беглый "осмотр" (единственное, на что она в своём теперешнем состоянии была способна, и лишившее её последних сил) показал, что Энрике сейчас лучше всего находиться там, где он находится. И Берта ему сейчас не помощница, это точно.

"А чего я ждала? Поди в Мунго идиоты работают!"

Один диагноз она могла ему поставить: полная безнадёга. Заряд магии, пущенный в мальчика, был слишком силён.

...Ею вдруг овладело странное равнодушие. Так бывает, когда жизнь отправляет тебя в нокаут. Забирает всё — а оставляет только усталость и тоску. А Берте, как приятное дополнение, досталась ещё и огромная вина перед Энрике. Не уберегла... Он её всегда берёг, а она — не уберегла вот.

И ничем тут уже не поможешь — она это чувствовала, хоть и продолжала надеяться. Не сейчас, а вот через месяц, может быть, она опять туда вернётся, отдохнувшая, набравшая магии, и вот тогда... Что конкретно будет тогда, Берта пока не думала, но ей очень хотелось верить, что всё будет непременно хорошо.

А пока — нужно было убраться куда-нибудь из Лондона. Всё равно, куда.

И всё стало теперь... почти не важно, в сущности. И друг, и тот, д р у г о й, с тёплыми глазами и ласковыми руками... с когтями и зубами, как ножи, острыми... Нет, она не будет вспоминать сейчас.

Знай — только знай! —

Что у каждой нашей встречи — острый край.

Мне сегодня снова глаз твоих тепло

Заслонит вагонное стекло...

За окошком поезда шумел вокзал. Сумки, чемоданы, люди... много людей. Кажется...

Только сейчас Берта поняла, как сильно изменилось её восприятие. Всё, происходящее на платформе, слилось вдруг в одну безразборчивую — да и безразличную — путаницу неярких цветовых пятен. Такую несущественную сейчас, что почти несуществующую.

Зато отчего-то до жути реальными, материально ощутимыми показались сверкающие на солнце алмазной пылью надписи, нацарапанные гвоздём по пыльному стеклу. Берта машинально прочла кособокие буквы: "Fuck you" и "Chelsy — forever". Её пробил нервный смех.

С Богом, милый мой!

Видно, так назначено судьбой,

Судьбой...

Как ленточка, что, кажется,

Вьётся, а не вяжется,

Она вовсю куражится,

Смеётся надо мной,

Надо мной...

Поезд тронулся. Медленно, тяжело дрогнули вагоны — раз, другой, третий...

Мимо проносились люди, вещи... Вот закончилась платформа, рядом зазмеились сверкающие рельсы, замелькали одинаковые серые столбы. Берта внезапно заметила, что за окном вдруг погасли все краски. Мир тоже стал серым и одинаковым.

"Волки — почти дальтоники. Так неужели же?.."

Но нет, всё обошлось. И уже через минуту трава снова стала зелёной, а небо — безоблачно-голубым.

Берта успокоенно прислонилась виском к окошку. Теперь ей только дорога осталась...

Поезд набирал скорость — всё быстрее... быстрее... Дальше... дальше... Вагон мягко покачивался.

"Чайку качает — никак спать не уложит — колыбель волны" — неторопливо проплыло в мыслях это японское трёхстишие. С каких это пор её внутренний голос обрёл черты Ремуса Люпина?..

"Человек живёт и привязывается невидимыми нитями к людям, которые его окружают. Наступает разлука, нити натягиваются и рвутся, как струны скрипки, издавая унылые звуки. И каждый раз, когда нити обрываются у сердца, человек испытывает самую острую боль".

Так оно и есть. Берта привыкла легко расставаться и легко забывать. Но вот сейчас непонятная тоска заползла в сердце и никак не хотела отпускать.

"Хогвартс... Профессор Снейп... Леди Лукреция... Увижу ли я вас когда-нибудь ещё?" Рем...

Горькое слово — разлука.

...Слишком быстро перестало хватать воздуха. И — вот она, первая ласточка! — в нос ударил резкий запах пива. Мерзость какая! Берта заоглядывалась по сторонам — откуда бы? Окружающая реальность снова стала тусклой и невнятной.

Далеко-далеко, в конце прохода между скамейками валялась сплющенная алюминиевая банка...

И вот оно, пошло, пошло волнами: курево, дешёвый одеколон, чей-то кожаный пиджак. Жвачка — кто-то прилепил под соседней скамейкой... Деньги... мятые магловские деньги в чьих-то потных ладонях.

Перед глазами заколыхалась мутная пелена...

Льётся... льётся, вот она, тёплая... липкая. Много её, сбегает ручейками с груди, по коленям, на пол... Так много её... и так просто. Прямо как пот.

Берта прерывисто вздохнула. Нет, это кажется, это всё кажется... Вот и та верёвочка белая за окном — она тоже кажется. Колышется, тянется... тянется.

...Нет, нет, вы не подумайте, ей не плохо, конечно, нет! Она вот только приляжет здесь на минуточку. И всё будет совсем хорошо.

С Богом, милый мой!

Вот и ты прощаешься со мной,

Со мной...

А мне осталась боль моя,

Подружка сердобольная, —

И что же тут поделаешь! —

Опять она со мной,

Со мной...

Уехали... Ох, и далеко, кажется, уехали! Конечная станция напоминала какой-то заброшенный полустанок. Вдалеке виднелась крохотная деревенька. Но Берта туда не пойдёт.

Сразу за полустанком, мягко шелестя, темнел лес.

Знай — только знай! —

Что у каждой нашей встречи — острый край.

Мне сегодня снова глаз твоих тепло

Заслонит вагонное стекло...

В лесной прохладе Берте сразу стало немного легче. Ясное дело, она в любом лесу чувствовала себя, как дома. Вот и сейчас Берта по-хозяйски ступала по ковру из сосновых иголок, даже не запинаясь о корни. Двигалась бесшумно — лес будто уже отравил её своим дыханием, уже изменил её. Движения стали мягче, более чуткими, осторожными. Не задеть, не повредить, не привлечь к себе ненужное внимание...

Впрочем, надолго всплеска эмоций от радости в о з в р а щ е н и я не хватило. Девушка, совершенно обессилев, опустилась на мягкий мох и закрыла глаза...

...Ей четыре года. Ранняя весна. Берта только-только выздоровела после тяжелой болезни. Ульрих в первый раз вынес её на солнышко — бережно, как хрупкий цветок. Берта сидела у него на руках, завёрнутая в старую тёплую куртку.

С неба лились солнечные лучи. Света было столько, что он просто не помещался в глазах.

Внезапно Ульрих замер, будто весь настроенный на одну волну.

"Что ты?" — Берта тогда говорила очень тихо, шёпотом.

"Земля..." — счастливо и потрясённо прозвучало в ответ.

Берта высунула из свёртка свою маленькую стриженую головку.

Далеко-далеко, у горизонта, за грядами изрядно просевших под мартовским солнцем сугробов виднелась узкая полоска тёплой влажной недавно оттаявшей земли...

Ульрих стоял неподвижно на высоком крыльце их дома и, верно, чувствовал себя первооткрывателем.

...Пройдёт время. То, что сейчас уже разливается в её крови, вскоре изменит её всю. Переплавит каждую косточку, расщепит каждую клетку — и соберёт снова, но уже не ту, что прежде. Иными станут чувства и восприятие. Время сотрёт с души и тела отпечатки памяти.

"И что же я буду тогда?"

Вдруг... что-то будто позвало её. Или нет, но анализировать сейчас она просто не могла. Повинуясь этому вкрадчивому и властному зову, Берта встала. И пошла — наугад, без тропинки.

Быстрее, быстрее, до самого оврага... она знала, что там будет овраг, чувствовала!

И — вниз, вниз, непременно. Трава под ногами сменилась песком, уши наполнил тихий неотступный плеск, в лёгкие втёк чистый речной запах...

Сброшен в сторону надоевший рюкзак, следом за ним — одежда. Бинт почти сорван — всё равно на нём живого места нет от натёкшей крови...

Студёная водичка крапивой осекла. Но это поначалу только. Потом Берта с наслаждением плавала, совсем забыв о времени. Вышла из воды, только когда совсем окоченела.

Сразу растянулась лицом вниз на тёплом песке. Заходящее солнце кошкой лизало спину, и жизнь показалась Берте не такой уж отвратительной.

Вдруг у неё над головой кто-то негромко присвистнул.

Берта резко вскинулась на свист. Быстро села, выпрямилась, не озаботившись тем, что совершенно не одета. Готовая, по инстинкту зверька, либо удирать, либо защищаться.

Всего в нескольких шагах от неё, опираясь плечом о ствол дерева, стоял... нет, измученный разум Берты был не в состоянии подобрать имя этому... существу. Несомненно было лишь то, что стоящий принадлежал к особям мужского пола и совершенно беззастенчиво разглядывал Берту.

— Вот так улов!

"Ого! Он ещё и разговаривать умеет!" — подумала Берта.

Незнакомца можно было даже принять за человека — на большом расстоянии и при густом тумане. Он был не очень высокого роста, но и за версту видать — силища в нём такая, что шутить с ним точно не стоит. Широкоплечий, очень сутулый, он, кажется, того и гляди готов был встать на четвереньки. Что, собственно, и проделал, отделившись, наконец, от ствола и очень близко пройдя мимо Берты — к воде. Опустился возле и абсолютно естественно, по-звериному принялся лакать.

Берта, как заворожённая, следила за ним.

"Это что же — и я теперь такой же стану?"

Незнакомец, тем временем, напился досыта, выпрямился и обернулся.

— Ты бы оделась. Дело к вечеру — от воды холодом тянет, — потом, заметив её замешательство, добавил: — Да не бойся ты! Я сейчас в этом смысле совершенно безопасен. А жаль... — он снова мечтательно оглядел её всю. — Вот перед полнолунием я, на тебя такую... складненькую в лесу наткнувшись, за себя не поручился бы.

А глаза у него были карие, блестящие, весёлые и жестокие одновременно. Волчьи. А каким ещё глазам быть у вервольфа?

— Да и ты, видать, тоже сегодня не настроена развлекаться, а, крошка? — продолжил он. — Крепко же тебе в прошлое полнолуние досталось! — покачал он короткостриженой лобастой головой, оглядывая увечья Берты. Потом приблизился к ней, не утруждая себя вставанием на ноги. — И ведь глянь, как здорово карты легли! — когда он протянул к ней руку, Берта инстинктивно отодвинулась, ища глазами свою рубашку. Но её непрошенный визави даже внимания не обратил. — Чуть выше, — провёл рукой по её шее, — и труп. Чуть ниже, — коснулся груди, — и амазонка...

Этого Берта уже не выдержала. Шарахнулась в сторону, стала быстро собирать свои разбросанные одёжки. В спину ей донёсся хохот, похожий на лай.

— Экая непонятливая! Сказал не трону — значит, не трону. Тут, в лесу, все знают: слово Бурого крепко.

— Бурого? — Берта замерла на полудвижении. Брюки она уже надела, а вот рубашка привела её в замешательство. Бинт ни на что теперь не годился, это ясно, и Берта боялась запачкать её кровью. — Тебя ... "Бурый" зовут? — как-то неприятно закружилась голова, затошнило.

— Для тебя — Крис, — разрешил оборотень.

— Берта, — машинально представилась Берта, гадая, как же всё-таки поступить с рубашкой.

— Ты насчёт одёжки-то не парься, — Крис как будто её мысли прочитал. — Крови больше не будет. Ты ведь купалась. А водичка тут особая, целебная. Вверх по речке через два поворота ключ бьёт. Всё зверьё сюда лечиться приходит.

Зверьё...

— Ну, да, зверьё, — он что — легилимент? — Да ты не вздрагивай! Мы чем хуже? Люди — существа на редкость хрупкие, беззащитные и неприспособленные. А вервольфа — его хрен убьёшь. Ни огнём, ни водой, ни скверной погодой, ни острыми зубами, ни быстрой пулей нас не взять.

Берте как-то уж совсем нехорошо стало.

— А... "Бурый" — это что же, фамилия такая? — накинув на плечи рубашку и снова без сил опускаясь на землю, тихо и слабо спросила Берта.

Крис оскалился.

— Ну, фамилии здесь — такая же роскошь, как тёплый сортир. У нас всё больше клички в ходу. Меня так из-за масти прозвали, — пояснил оборотень.

Берте стало смешно.

— Значит, я буду — "Чёрная"? — она тряхнула спутанными волосами.

Крис с интересом поглядел на девушку.

— Кстати, вовсе даже не обязательно. То, как ты сейчас выглядишь, не влияет на то, какой ты станешь в полнолуние. Полнолуние для нас — что-то вроде момента истины. Эта сука, — Крис указал головой куда-то вверх, и Берта не сразу поняла, что речь идёт о луне, — лучше всех знает, кто из нас есть кто, и кто чего стоит.

Занятно...

— И это только от луны зависит — какой я стану?

Крис невесело усмехнулся. Его получеловечье-полуволчье лицо сильно изрезали морщины, так что ни возраста, ни настроения было не разобрать, зато в глазах ясно читалась грусть.

— Больше от тебя зависит. Ну, и от того, кто тебя покусал, ясное дело. Теперь тебе этот вервольф вроде крёстного папаши. Или мамаши.

Так...

— И много у тебя... крестников, а, Крис?

В глазах оборотня промелькнуло подозрение.

— А ты, часом, не из министерских, красотуля? Что-то больно много выспрашиваешь.

Берта даже обиделась.

— Да я полдня в поезде тряслась, чтоб сюда из Лондона добраться! Мне в Аврорате такую козью морду показать обещали — я еле утекла! А не то — сидеть бы мне на нарах, баланду бы трескать... — тут Берта прервала свою пламенную речь, потому что сообразила, что её начали совершенно бесцеремонно обнюхивать.

— Не... не врёшь, — наконец, вынес свой вердикт довольно ухмыляющийся Крис. — Пахнешь ты... сладко. Почти как человек, — на лице его снова появилось мечтательное выражение. Видимо, ликантропия так и не отняла у него способности мечтать.

Он вдруг без спросу взял её за руку. И Берта своей руки не отдёрнула.

— Чудно', — да, и впрямь чудно', наверное, смотрелась её узкая, с длинными, привычными к клавишам пальцами кисть в его тяжёлой грубой ладони, приспособленной разве что к камню или к дубине. — Редко сюда люди забредают...

Берте от его тона как-то жутко стало.

— Чем дальше в лес, тем вервольфы толще... Ну, так что там насчёт крестников? — а у самой внутри всё похолодело.

— Да есть тут один... Эрик — шпана куцая... Да я за него уже от Элки в нос получил! — торопливо добавил Крис таким тоном, будто это искупало все его прегрешения оптом и в розницу.

— Элка... — нараспев повторила Берта. — Имя-то странное какое!

— Да если б только имя! — Крис махнул своей тяжёлой ручищей. — Про неё вообще никто ничего не знает! Кто такая, откуда взялась, сколько лет ей — и то неизвестно! Но сильна! Чародейка! — в голосе его промелькнули восхищение и почтительный страх.

— А тот, второй? — Берте стало интересно. — Почему ты его куцым обзываешь?

— Погоняло такое.

— Да почему? — не отставала Берта.

— Ясное дело, потому что без хвоста он! — Крис даже отвернулся. — Ну, оторвали ему хвост в одной потасовке... Случайно ведь! И говорил же ему: "Сиди в своём шалаше и носа не высовывай, щенок! Нечего тебе в наши свары лезть!" Так нет! "Я за вас! Я им покажу!" А чего покажет-то? Клыки ещё путём не выросли — а туда же! И что за народ эти... графенорцы!

— Кто? — не поняла Берта.

— Ну... эти... как бишь, их? Ну, факультет ещё такой в школе вашей чародейской...

— Гриффиндор, что ли?

— Точно! Слушай, а ты не из этой ли школы?

— Из этой, — призналась Берта.

— Ох-ох-ох, грехи мои тяжкие... — непонятно почему горестно вздохнул Крис.

— Ты чего? — не поняла Берта.

— Да бродите ночью, где не следует, а шишки все мне, — как-то зло бросил Крис.

— Слушай, а с кем это вы тогда поцапались? — Берта решила сменить тему разговора.

Крис ощерился.

— Про Фенрира Сивого слышала?

Да, про него она слышала.

— Это тот, который по всей Британии решил вервольфов расплодить?

— Вот-вот. Он и нам втюхивал тот же манифест. Явился тут со своей братвой — у каждого харя с чемодан! — и давай агитировать. "Оборотни имеют право на кровь!" Кто ему такую чушь в башку вбил — удавить не жалко! Ну, мы-то им намяли бока — небось, до сих пор чешутся! — довольно ощерился Крис.

— Неужели втроём с такой бандой справились? Заливаешь! — не поверила Берта.

— Почему втроём? — оскорбился Крис. — Семеро нас! Вот Каин с Авелем, что возле старой штольни живут...

— Кто?! — удивилась Берта.

— Каин и Авель, — раздельно повторил Крис. — Близнецы-братья.

— Тоже оборотни?

— А то! Отец у них — оборотень, а мать — магла. Он напал на неё перед полнолунием... А через девять месяцев она родила двух мальчишек. Они, пока щенками были, грызлись всё время. Вот мамаша так их и назвала...

Берте вся эта история показалась совершенно невероятной.

— Да как же она их воспитывала?

— Да хреново, признаться. Ребятишки могли сутками на улице или в лесу пропадать, их никто и не искал... — Крис вздохнул. — А потом, чуть они подросли, заявился их папаша и велел матери отдать сыновей ему. Ну, матери-то их уже на всё было положить — горькую она пила... Вот, а отец их в то время всё возле Сивого отирался. И сыновей с собою в стаю привёл — выслужиться, небось, хотел перед вожаком. Нашли тоже вожака! — пренебрежительно фыркнул Крис. — Чучело человекообразное!

Берта чуть не рассмеялась, глядя на воодушевлённого оборотня.

Крис, похоже, в полной мере обладал звериной чуткостью, так как насмешливый взгляд Берты был тут же замечен и верно истолкован.

— Ты не гляди на меня так. Тебе, детка, который годик?

— Шестнадцатый.

— Ну, вот. Ты против меня — всё равно, что ребёнок трёхлетний. Ничего в жизни не видела, кроме школы своей. И не знаешь, что разные люди на свете бывают. Один с виду гладенький да чистенький — а в душе у него такая, прости Господи, помойка...

— А у тебя в душе что? — перебила Берта. — Клумба, надо полагать?

— Ага, — совершенно серьёзно ответил Крис. — С незабудками. Я тебе потом покажу, — он ухмыльнулся. — Да я к чему это всё... Знаю, видок у меня тот ещё. Но ведь в вожаки-то я не лезу! То ли дело Элка... Вот уж не думал никогда, что баба может целый лес в кулаке держать! И ведь всё знает: кого куда пристроить, кого приютить, а кого и спрятать... Старуха Дара в лесу пропала бы одна, если б не Элка. Да и молодцы наши, Каин с Авелем, когда солоно им пришлось у Сивого, куда кинулись? К Элке, ясное дело. Какая уж птичка им про неё начирикала, в толк не возьму. Ну, да слухами земля полнится!

— А ты? — вдруг спросила Берта. Внезапная смутная догадка тронула её сознание.

— Что — я? — не понял Крис.

— Как ты сюда попал? Тебя ведь ваша Элка покусала?

— Инициировала, — строго поправил Крис. У Берты холодок пробежал по спине. — Ну да про это тебе завтра Дара всё-всё расскажет. Не мастер я о таких вещах говорить. А Дара — она у нас, ох, какая умная! Лет ей столько, что она, пожалуй, и сама не помнит. А знает она всё на свете: прошлое, настоящее и даже будущее провидит...

— Будущее?

— Ну, да. Гадает она. И что ни нагадает — всё сбывается! Я ведь тебя к ней не просто так завтра поведу. У нас всем новичкам гадают.

Берте, несмотря на вполне мирную беседу, стало как-то неуютно. Какая-то непонятная стая, странный вожак — волчиха Элка, которая показалась Берте ничем не лучше Фенрира Сивого. И "крестник" этой волчихи, вот этот самый Крис, которого Берта уже перестала бояться, но всё же... Он как-то уж слишком сразу, не спросясь, причислил Берту к "новичкам". Да с чего он вообще взял, что она собирается тут оставаться?

— Да ты не бойся! — небрежно бросил Крис. — Мы народ весёлый. Если сразу не сожрём — так и после не обидим...

Пауза, последовавшая за этим высказыванием, оказалась действительно о ч е н ь д о л г о й...

— Ах, да, — спохватился Крис, — не спросил! Ты ведь из Лондона... Что в этом курятнике новенького?

— Да я проездом, собственно... — почему бы не послать этого любопытного оборотня куда-нибудь? — Блэка там ловили, — буднично заключила Берта.

— И как? Поймали уже? — заинтересовался оборотень.

— Не-а.

— И не поймают, — в голосе Криса прозвучала святая убеждённость.

— Поймают, куда денутся... — равнодушно сказала Берта. — Один в поле не воин. А на его поиски толпа народу брошена.

— Как это — один? — возмутился Крис. — Ты бы знала, в каком он авторитете у нашей братии! Да его каждая собака среди наших знает и, в случае чего, прикрыть готова.

— Это ты насчёт оборотней? — улыбнулась Берта.

— Не только. Ваше Министерство много кого считает подонками... Мы, может, и подонки, да только за своих горой. А уж за Блэка-то... Он Фаджу с его Авроратом такую фигу показал, что им, небось, до сих пор икается, — довольно усмехнулся Крис.

— А то, что он двенадцать человек одним махом прихлопнул, как два пальца об асфальт, — это как, ничего?

— Это Фадж набрехал? Ну, не знаю. Мочилова того, что Блэк учинил, я сам не видел, зря трепать не буду. Зато слыхал, что наша Рива рассказывает.

— Она, что ли, видела?

— Не. Но она такой базар завела, что, мол, виновные из Азкабана не бегут. Не могут. На них так дементоры действуют. Сама знаешь, ни замков там, ни конвоя... Человек сам себя из темницы не выпускает.

А Берта подумала, что особо веских аргументов против того, чтобы остаться в лесу, у неё нет. Как-то уж очень живо представился ей т о т дементор...

— А Рива — она хорошо знает, — продолжил Крис. — У неё там дядя сидит.

— За что сидит?

— За То Самое, — выражение многозначительности на физиономии Криса смотрелось даже комично.

"Если дядюшка — Пожиратель, то какова же племянница?"

Ясное дело — какова... По лесам шляется, на луну воет.

— Рива говорит, видела она Блэка. Даже выпивали с ним. Ну, да она соврёт — недорого возьмёт...

На лес опускались тихие летние сумерки. Берта и не заметила, что беседа длилась так долго.

— Слушай, детка, тебе домой не пора ли?

— Нет у меня дома, — хмуро отозвалась Берта.

— Зато у меня есть! — с оттенком весёлой гордости произнёс Крис. — Пошли! — Берте была предложена его тяжёлая грубая рука. И девушка приняла её.

Передвигаться по незнакомому лесу в темноте с той же лёгкостью, с какой это делал Крис, Берте пока не удавалось.

— Это ничего, ничего, — со смехом повторял оборотень, слушая, как чертыхается его спутница, спотыкаясь о корни деревьев. — Со временем всё придёт. Скоро каждую тропку в лесу будешь, как букварь магловский, читать. Хоть днём, хоть ночью.

Берта подумала, что было бы здорово, если бы такое время никогда не наступило.

А Крис продолжал.

— Вот сегодня ты воду нашла. Случайно, думаешь? Не-е-ет! Это в тебе чутьё звериное пробуждается. Люди его вовсе лишены. А с другой стороны, на кой чёрт оно человеку? В городах шумно, дымно. Если бы человек слышал все эти миллионы ненужных звуков и чувствовал все эти миллионы ненужных запахов, он сошёл бы с ума. А вот здесь, в лесу, это всё просто необходимо. Иначе не выжить...

— Крис! — перебила Берта. — А вы Волчье противоядие принимаете?

— А что это такое? — в голосе — искреннее любопытство.

Ясно...

— На людей, значит, охотитесь? — вышло почти весело, но зубы потихоньку начали выбивать нервную дробь. — Я тут поблизости деревню видела. Там, небось, больше никто не живёт. Поели всех.

Крис так резко остановился, что Берта, крепко цеплявшаяся за его руку, чуть не упала.

— Ты нас что, за каннибалов считаешь? — в этом вопросе ей послышалось какое-то злое удивление.

— А как иначе? — озадачилась Берта. — Когда луна в голову ударяет — это же всё, финиш. Никакая цепь не удержит. Да и где её тут взять?

Было уже совсем темно, и в этой темноте Берта видела только, как хищно поблёскивают глаза оборотня — да вот ещё белеют оскаленные в ухмылке зубы. Но отчего-то ей совсем не было страшно.

— Ну, к счастью, не единой цепью жив наш брат вервольф. Хотя ты права — удержать нас трудно. Волю мы любим, — философски заметил Крис. — Но есть способы... Это Элка придумала, — с неприкрытой гордостью за вожака произнёс он. — Говорит, у них испокон веку все так делали. В общем, собираемся мы все аккурат перед полнолунием на одной особой полянке — в самой чаще. Все, кто знает, каким концом волшебную палочку в руки брать, широко окрест той полянки расходятся и особый магический барьер вокруг ставят. Ни нам за него не вырваться, ни маглам, буде захочется кому из них среди ночи по лесу гулять, через барьер не перескочить.

— А магам? — живо заинтересовалась Берта.

— Вот тут промашка, — огорчённо признался Крис. — Чтобы маг его почувствовал, барьер должен быть сильным. Да и вообще, чтоб был эффект, колдовать над ним должны несколько магов. А то вот год назад... — Крис тяжко вздохнул.

Берта вдруг без слов его поняла.

— Эрик?

— Ага. Рива в тот вечер совсем пьяная из Лондона вернулась. Какая уж тут магия! Хорошо хоть трансгрессировала куда надо... Элке одной пришлось барьер ставить. А как луна взошла, я резво так через эту хилую загородку и перемахнул. А душа-то подвига требует! Мало мне соседней деревни показалось — так я прямо отсюда до Запретного леса добежал. А там мне не в добрый час парнишка этот на зуб попался... Мало того, что я его не сожрал, а укусил только, так ведь ещё хватило ума сюда этого щенка притащить...

— Жалеешь?

— О чём? — не понял Крис.

— Что не сожрал.

Тяжкий вздох в ответ.

— Так ведь хрен-то редьки не слаще... А не сожрал я его, потому что пьяный он был сильно. А я алкоголь этот с детства не перевариваю.

Берта засмеялась.

— Что за вечер такой выдался! Все ужратые, весёлые...

— Ну, так это... в Хогвартсе бал выпускной был.

— А Рива ваша тут при чём?

— А Рива тоже его закончила. Давно. Так что она у нас образованная... Ну, вот мы и дома!

Дома... Сердце сжалось на секунду.

...Самого "дома" она не увидела — луна спряталась за тучами, и двигаться приходилось только следуя указаниям Криса. ("Вот сюда... Левее. За репей не зацепись! Ну, куда ты в крапиву лезешь, глупая! Так, пригнись теперь. Твою мать, ну, я ж сказал — пригнись!..") В общем, методом проб и ошибок Берта, наконец, оказалась на охапке душистого сена — на которой тут же и уснула, едва приняв горизонтальное положение...

Луч яркого летнего солнца заставил открыть глаза. Берта проснулась. В июне рано светает...

При свете дня ей, наконец, удалось разглядеть, где же, собственно, она находится.

Да-а, лачуга Криса и впрямь была невероятно крошечной и невероятно древней. Правда, над хлипкими стенами с аккуратно забитыми щелями определённо кто-то хорошо поколдовал. И над крышей тоже. Берта удивилась, как легко ей удалось почувствовать чужую магию и оценить её качество.

Девушка с любопытством огляделась.

Сено рядом с ней было примято — видно, хозяин спал тут же. Но отчего-то это не очень напрягало...

Кто и зачем поставил посреди леса эту избушку, понять было невозможно. Но жить тут явно не собирались — домик был тесен даже для одного человека, пол был земляной, а окно представляло собой просто круглую дырку в стене. "Как-то здесь зиму перебывать?"

Но что больше всего удивило Берту — это полное отсутствие мебели. Спали здесь на сене, сидели... да сидеть тут, пожалуй, и не на чем. Да и негде — всё свободное пространство занимали какие-то ящики.

Бертой овладело любопытство. Быстро встав и едва не позабыв стряхнуть с себя сухую траву, она подошла к одному из ящиков. Заглянула под крышку. Глазам не поверила! Другой, третий... Изумление росло с пугающей быстротой. Книги, книги, книги... Совсем старые и новые, написанные по-английски, по-французски, по-немецки и — о ужас! — даже по-русски. Не хогвартская библиотека, но впечатляет.

— Крис! — ещё не придя в себя от удивления, громко позвала Берта.

Никто не отозвался.

Берта толкнула покосившуюся дверку и, предусмотрительно пригнувшись, вышла.

И — всё, что она собиралась сказать или сделать, в один момент улетучилось из памяти. Ибо Лес обрушил на неё свою утреннюю симфонию света и цвета, звуков и запахов, даже тактильных ощущений: шероховатость брёвен, из которых сложена стена, под ладонью; прохладное дыхание Леса на коже; холодная роса с задетого плечом куста, разом намочившая Берте рубашку... В своей прежней жизни она вряд ли бы обратила на всё это внимание, а теперь — вот поди ж ты...

Звук чьих-то скорых шагов по росистой траве сломали весь кайф непривычных ощущений.

Зато здорово позабавила Берту смена выражений... ну, да, лица (всё-таки — лица) прибежавшего Криса. Тревога, злость, смех...

— Так, — переведя дух начал оборотень разъяснительную беседу, — первое правило мирного сосуществования в лесу: не орать. Только если беда какая. А так — верная есть поговорка: тише воды, ниже травы. По крайней мере, до первого полнолуния — не шуметь. Мало ли, кто услышит. Тебя тут ещё никто не знает, а я не всегда же рядом... Ты ещё почти человек. Обидеть могут, — коротко заключил Крис.

— Сожрут? — деловито спросила Берта.

— Ну, это они, пожалуй, подавятся, — с сомнением оглядел её Крис. — Обидеть могут, — ещё раз повторил он.

— А что, у вас тут так сурово?

— Всяко бывает... — уклончиво ответил Крис. — И я тебя предупредил.

— Ясно.

Тут оборотень лающе рассмеялся.

— Я, как услышал, что ты зовёшь, уж подумал, что медведь или кто похуже сюда забрался...

— А что, здесь и медведи водятся? — округлила глаза Берта.

Крис оскалился.

— Да кто здесь только не водится... Тридцать три года тут живу — и то всей здешней нечисти не знаю.

— Сколько лет ты здесь живёшь?! — это звучало, как тюремный срок.

Крис резко помрачнел.

— Я сказал — ты слышала. И запомни правило второе: лишних вопросов не задавать. Никому. У нас за такое любопытство и в глаз дать могут. Волки мы. Не в ходу у нас джентльменское поведение, — Крис на минуту примолк, и Берта сумела проследить за направлением его взгляда. На двери хибарки, в которой она провела ночь, темнели злые глубокие зарубки. — И вообще, сколько можно лясы точить? Ну-ка, марш купаться! — весело блеснули его глаза. Берту сразу отпустила неясная тревога. — Да смотри, тихо там! — сказал Крис уже ей вдогонку.

...Когда Берта, досыта накупавшись и здорово проголодавшись к тому же, вернулась обратно, Крис уже разжёг маленький костерок и что-то на нём жарил. Запах был такой потрясающий, что Берта позабыла даже о сногсшибательной новости, которую собиралась поведать Крису. По дороге к речке и обратно она ни разу не сбилась с пути! И через все заросли шла по их вчерашним следам — они ещё и простыть не успели...

Но теперь, совершенно счастливая, Берта просто подсела к оборотню и зажмурилась, нарочито принюхиваясь.

Тот подозрительно покосился на Берту.

— Ты когда ела в последний раз?

— Позавчера... кажется.

— Тогда нечего тут на мой завтрак облизываться, — рассудительно произнёс Крис и извлёк откуда-то из-за бревна, на котором сидел, маленькое лукошко. — На, лопай.

Запах от лукошка исходил ещё более потрясающий. Зем-ля-ни-ка! Берта ела её в последний раз ещё в Германии...

— Нельзя с голодухи сразу на жареное мясо набрасываться, — объяснил Крис, подбрасывая в костёр несколько веточек.

— Спасибо, — чуть невнятно — очень уж земляника была вкусная! — поблагодарила Берта.

— Да не за что, — отрёкся Крис. И тут же покатился со смеху: — Рот-то вытри! Губы красные, как у вурдалака...

— Ты и вурдалаков видел? — заинтересовалась Берта.

— Я всё видел, — переход от хохота к мрачности был очень резким.

— И слышал тоже, — не спрашивая, а утверждая, сказала Берта. — И про амазонок знаешь. И хата твоя вся книгами завалена — повернуться негде. Откуда это всё, а, Крис?

— Я, чтоб ты знала, в Кембридже учился. Факультет психологии, — глядя в огонь, глухо проговорил Крис.

Берта поймала себя на том, что так и не может закрыть рта.

— Но... как же так? — ей, наконец, удалось справиться с непослушной нижней челюстью.

— А вот так. Много будешь знать — скоро состаришься, — буркнул Крис, по-прежнему не глядя на Берту.

Исчерпывающе...

— Я только... ведь Кембридж — это же магловский университет! — не выдержала напряженного молчания Берта.

— Ну, так я и есть магл, — невесело усмехнулся Крис. — Разве до тебя ещё не дошло?

— Нет, — растерянно ответила Берта. Потом, подумав, спросила: — Но, Крис... Как же ты выжил?

— А я вообще живучий, — сплюнул в сторону вервольф.

Несколько минут просидели в молчании. Потом Берта тихо засмеялась — а потом уже хохотала, не останавливаясь. Крис даже испугался.

— Ты чего?

Мог бы и сам догадаться — напряжение последних дней так и выплёскивалось во все стороны, так и искрило в воздухе. Берте показалось, что это даже видно.

— Ой, не могу! — слёзы так и катились по щекам. — А я... я-то, как тебя увидела... подумала... ой, мамочки! Подумала: и хвост у него, наверное!..

— Так я его всегда в кармане ношу. На всякий случай, — абсолютно серьёзно ответил Крис.

Хромая Дара оказалась действительно очень древней согбенной старухой с длинными седыми волосами, заплетёнными в две косы, морщинистым лицом и длинными хищными ногтями. Она жила на другом краю чащи, довольно далеко от Криса, за косогором. У неё там было что-то вроде пещерки в скале. "Скорее, нора", — прокомментировал Крис.

Старую колдунью они обнаружили сидящей на большом замшелом камне. Рядом стоял прислонённый к этому самому камню самодельный деревянный костыль.

— Доброй охоты, Бурый, — негромко произнесла его хозяйка. Голос у неё был особенный — старческий, хрипловатый, но приятный.

— Доброй, — сдержанно ответствовал Крис, чуть наклонив голову.

— Ну, что ж, хвастайся добычей, — Дара вдруг подняла на Берту глаза — ярко-голубые, чуть вытянутые к вискам, удивительно молодые. И удивительно... человеческие.

— Причудливы тропы, ведущие в Лес... — негромко промолвила колдунья (уж точно не магла! Кроме магии оборотней, было в ней что-то ещё).

"И откуда она только знает? И не спрашивает ни о чём..." — недоуменно подумала Берта.

— Погадаешь ей? — как-то напряжённо спросил Крис.

"Что он там вчера про ясновидение брехал?" — подумала Берта. Ей живо припомнилась школьная прорицательница профессор Трелони. Профессор Снейп в начале учебного года даже не предложил Берте изучать этот предмет, а сразу отправил её на Нумерологию.

— А как же! Ты не за тем разве сюда её привёл? Порядок у нас такой, детка, — обратилась она к Берте. — Инициация твоя в то полнолуние началась, а в это — закончится. А между ними надо проверку пройти. Найдётся ли в твоей душе мужество, чтобы зреть свою судьбу?

— Найдётся, — это ответил вместо Берты Крис. Девушка возмущённо на него покосилась. Оборотень ответил ей суровым, не допускающим возражений взглядом: мол, не лезь, я знаю, что делаю.

Дара, улыбаясь, наблюдала за этой игрой в гляделки.

А вот Берта чувствовала себя, как на экзамене.

— Подойди-ка поближе, не бойся, — позвала её Дара. Крис, до того державший Берту за руку, выпустил её и слегка подтолкнул к камню.

— А чего мне вас бояться? — буркнула Берта. Это с точки зрения Криса толчок был произведён "слегка", а вот Берта себе чуть нос не расквасила. Да и подобного бесцеремонного к себе отношения она терпеть не могла.

— И правильно, — рассудительно заметила Дара. — Иной раз страх убивает человека вернее, чем любое оружие. Если вдуматься, неизвестно, что хуже. Страх ведь не тело — душу калечит. Скверно это — душу потерять... Нет на свете худшего порока, чем трусость, — заключила Дара. Потом выражение её лица сделалось сосредоточенным. Она повела в воздухе рукой — и в этой самой руке вдруг непонятным образом материализовалась неглубокая глиняная миска. У Берты, что называется, глаза на лоб полезли. Такого она даже в Хогвартсе не видела, хотя преподавали там непоследние колдуны, знающие толк и в невербальных заклятиях тоже. Но это! Какая-то полуграмотная бабка из леса, использующая невербальную беспалочковую магию так вот просто, как за ухом почесать... В голове не укладывается!

А когда всё-таки немного уложилось, Берта подумала — сильно же недооценивают оборотней в Министерстве! Вот интересно, способны ли на такую магию Фадж или этот... из Аврората... Скримджер? Сомнительно что-то...

Дара, тем временем поднесла миску к губам и осторожно подула. Такого даже и представить невозможно — миска сама по себе наполнилась водой.

— А теперь наклонись вот здесь и возьми горсть песка, — чуть нараспев произнесла Дара. Берта повиновалась, чувствуя, как её вовлекает в водоворот чистой мощной магии.

— Подержи его в руке, подумай, — голос волшебницы звучал уже ласково и властно одновременно. И вместе с тем так звонко и певуче, будто говорила молодая счастливая женщина — а не больная старуха с грубым загорелым лицом.

— А теперь ссыпай его сюда, — она кивнула на стоящую у неё на коленях миску.

Берта смотрела, как тоненькая золотая струйка сыпется в прозрачную воду, оседая на дне.

— Положи ладонь на песок — так, чтобы остался отпечаток.

Рука Берты погрузилась в холодную невесомую воду и коснулась песка на дне миски. И в этот момент Берту словно... ударило? схватило? обожгло?.. что-то, чему она не могла дать названия. Но проняло это неназываемое до самого сердца.

Дара резко вздохнула.

— Ну, теперь — всё. Отойди-ка в сторонку. Читать буду.

Оглушённая и потрясённая, Берта послушалась. На траву она опустилась совершенно без сил. Её слегка трясло.

Дара в это время водила раскрытой ладонью над поверхностью воды. Затем послышался её короткий вздох.

— О-ох, да ты — чужая!.. — удивлённо улыбаясь, проговорила волшебница. Голос её снова был хриплым.

— Что? — не поняла Берта.

— Не наша ты, и нашей не станешь, — медленно, будто читая что-то неразборчиво написанное, проговорила Дара. — Ты Большому Миру принадлежишь. И тому, кто тебя в этом мире ждёт, — добавила волшебница.

— Меня никто не ждёт, — покачала головой Берта.

— Врёшь, — коротко прокомментировала Дара. — И ждёт, и ищет. И долго будет искать. И найдёт непременно. И позовёт тебя, и ты пойдёшь с ним. Обязательно пойдёшь. И скоро это будет.

Берту поразила и возмутила уверенность, с которой Дара об этом говорила. Как будто вся эта ахинея была написана в той проклятой миске.

— Да хватит тебе ересь всякую нести! — это ожил Крис. И пахло от него теми же самыми удивлением, раздражением и злостью, что испытывала Берта. Вот только к ним ещё примешивался запах тревоги.

— Ты про судьбу её лучше расскажи.

Дара чуть улыбнулась.

— Про судьбу? Что ж, можно и про судьбу... Жизнь у тебя будет долгая, девочка. И горя в ней будет много. Многих ты погубишь, многие вокруг тебя сами себя погубят. А ты всех переживёшь. Долгий тебе век дан, — повторила Дара.

— А будет ли она когда-нибудь счастлива? — каким-то очень странным тоном спросил Крис.

Дара опять улыбнулась.

— Ну, уж этого тебе никто рассказать не сможет.

— Ты его любила? — Крис остановился так внезапно, что Берта чуть не налетела на него. Всю дорогу от прорицательницы он молчал — и молчание было таким мрачным, что Берта не решалась заговорить с оборотнем, а только шла за ним, след в след, едва поспевая. А тут Крис вдруг развернулся, крепко схватил Берту за руки повыше локтей и так и впился напряжённым взглядом ей в зрачки.

— Что? — она сперва даже не поняла.

— Ты любила его? — напряжение так и звенело теперь вокруг них обоих.

— Кого?

— Того, кто тебя укусил! Говори! — для пущей убедительности Крис ещё и встряхнул девушку.

Ну, уж такого обращения с собой Берта стерпеть не могла! Сам по себе командный тон выводил её из себя.

— Во-первых, — холодно отчеканила она, — пусти меня, — и резко дёрнула плечами, желая стряхнуть с себя его руки. Боль, прошившая всю правую сторону, была такой сильной, что дальше Берта смогла только прошипеть: — А, во-вторых, не твоё собачье дело, урод!

Крис отпустил её сразу же и теперь со злым недоумением смотрел на собственные руки. Потом перевёл взгляд на Берту, которая прижалась спиной к стволу ближайшего дерева и пыталась отдышаться.

— Больно?

— А ты думал... — злиться и ругаться уже не осталось сил.

А вот Крис негромко выругался.

— Шкура волчья проклятая! Даже на ущербе покоя не даёт...

— Чего ты?

Лицо у Криса было злое.

— Болеть долго будет. А шрамы... шрамы вообще на всю жизнь останутся. Любые другие моментально заживают, а эти — нет... Вечно будешь на себе след этого подонка носить!

— Не надо так, — тихо попросила Берта.

— А как? — Крис всё ещё злился. — Ты хоть понимаешь, что он тебе жизнь искалечил?

— Крис, это моё дело, — вдруг навалилась какая-то невыносимая усталость. — И... я сама во всём виновата.

Крис горько усмехнулся.

— Так значит, я прав? Это был мужчина, и ты действительно его любила?

— С чего ты взял?

— Вчера ты пришла сюда совсем одна, с каким-то жалким рюкзачком, не имея места, куда приклонить голову, и не зная ни одного человека на свете, который смог бы тебе помочь... Так не собираются на загородную прогулку, Берта. Так бегут. И, преимущественно, от себя.

Девушка улыбнулась.

— Ты действительно ошибся, Крис. У меня, и правда, нет ни родных, ни близких. И дома тоже нет. Зато есть большие проблемы с законом — что с магическим, что с магловским...

— У кого их нет? — философски заметил Крис. — Тут у нас просто филиал Либерти какой-то... Одна Рива чего стоит! Ну, за Каином и Авелем ничего, кроме мелкого хулиганства, не числится. Кражи там, разбой... Мы их обоих вместе и не видим почти — то один сидит, то другой. Я и Эрик — незарегистрированные...

— А чего ж не зарегистрируетесь? — не поняла Берта.

Крис насмешливо присвистнул.

— О, да, в Аврорате зарегистрируют!.. Кто такой? Где живёшь? Какая стая? Кто вожак? А Элка и Дара в Англии вообще нелегально проживают... Так что теперь — всю кодлу им сдать?

— Ясно...

На несколько минут повисло благословенное молчание. Берта, наконец, заметила, что обратно они шли вовсе по другой дороге. Теперь они стояли посреди маленькой светлой рощицы, состоящей из каких-то невысоких деревьев с серебристо-серыми гладкими стволами. И над головой шумели их узкие светлые листья. Отчего-то от этого шума на душе становилось легко.

— Так ты мне не ответила, — нарушил молчание Крис.

— Крис, — вздохнула Берта, — а как там насчёт второго правила? Я уже имею моральное право дать тебе в глаз?

Он рассмеялся, но тут же снова стал серьёзным.

— Можешь расцарапать мне физиономию, но на вопрос ответь.

— Тебе так это важно?

— Это тебе важно. Понимаешь... трудно в двух словах объяснить.

— А ты попробуй в трёх, — предложила Берта.

— Ладно, — внезапно решился Крис. — Слушай. Суть в том, что между оборотнем и его жертвой, если он её не убивает, возникает связь. Так, они всегда смогут узнать друг друга, даже если до полнолуния никогда не встречались. Часто совпадает масть, внешний вид после превращения. Передаются некоторые привычки. Если оборотень и тот, кто попался ему на зуб, не были знакомы до того, этим обычно всё и ограничивается. Но когда человека и вервольфа что-то связывало ещё и до того, как случилась беда... Это может обернуться чем-то очень скверным.

— Чем же? — чуть насмешливо спросила Берта.

— Зависимостью, — вид у Криса был очень серьёзный. — Рабской покорностью. Полным подчинением личности другого человека и разрушением собственной. Смертью души.

— Мне это не грозит.

Крис тяжело вздохнул.

— Ох, если бы каждый человек мог знать точно, что ему грозит, а что — нет... Поверь мне, я знаю, о чём говорю.

— Я тоже, — перебила Берта. — И спешу тебя заверить, что между мной и тем человеком давно всё кончено, — да, именно так она и думала. Честное слово. — Успокоился?

— Нет, — после некоторого молчания ответил немного смущённый Крис. — Дара сказала...

— И из-за слов какой-то полоумной старухи ты мне будешь руки выкручивать?! — вот теперь Берта почувствовала сильнейшее желание подраться. Странно.

Берта и Крис сами не заметили, как от стояния под низеньким светлым деревцем перешли к размеренному, небыстрому шагу.

— Крис, а куда мы вообще идём? — спохватилась Берта.

— Ах, да! — словно вдруг опомнившись, сказал Крис. — Закрой глаза! — это был не приказ, а весёлая ребячливая просьба, и потому Берта подчинилась.

Она почувствовала, как Крис, чуть пропустив её вперёд, осторожно взял её за руки повыше локтей и так повёл. Берта шла сама, а он только задавал ей направление.

Когда Берте показалось, что стало как-то светлее, Крис велел:

— Ну, вот, теперь можно открыть.

Господи, что же это случилось в мире? Почему небо, нежное, голубое, зыбкое небо колышется теперь под ногами?..

Присмотревшись, Берта сообразила, что стоят они с Крисом на краю идеально круглой полянки, похожей на огромное блюдце. Должно быть, когда-то на её месте было лесное озеро.

А нестандартную окраску поляне придавали устилающие её ковром мелкие цветочки.

— Что это? — Берта смотрела, как зачарованная.

— Незабудки, как и обещал, — небрежно сказал Крис. — Всего-навсего незабудки — а какой эффект...

Да, эффект был сногсшибательный. Берта всё смотрела, смотрела, тонула и пропадала в переливающейся голубизне. Её словно уносило куда-то. Казалось, даже ветер в этом странном месте имеет цвет и вкус. И это затягивало — примерно, как трубочка с травкой.

Видимо, что-то такое почувствовав, Крис крепко взял Берту за руку.

— Что?.. — она откликнулась, как из забытья.

— Я... я буду за тебя бояться, — как будто сорвалось, как будто совсем не это он хотел сказать.

— Почему?

— Буду за тебя бояться. Раз уж ты сама не умеешь.

— Да чё ты мне тут пургу гонишь?! — голос Криса здорово напоминал рычание. — А то я братков твоих не знаю!

— Что?! — звонкий женский голос едва не сбился на визг. — Да Флетчер на мокруху ни в жизнь не подпишется — чтоб мне в Тёмной Топи навек сгинуть!

Этот разговор Берта услышала, возвращаясь с Ближнего Болота, куда Крис отправил её за брусникой. Услышала издалека, как слышала теперь всё. И, чтобы не попадаться под горячую руку, решила до времени укрыться за ближайшим кустом. А беседа тем временем набирала обороты.

— И сгинешь, — мрачно пообещал Крис. — И не в Тёмной Топи, а подальше. Про новый закон слыхала? Оборотней теперь в Азкабан не сажают, а ссылают на каторжные работы.

Его собеседница — довольно молодая, невысокая, полноватая женщина, одетая в просторное цветастое платье, сшитое, казалось, из каких-то лоскутков, и длинный жёлтый плащ с капюшоном, — испуганно охнула.

— Да ты, Бурый, что же это... На "Ежедневный Пророк" подписался, что ли? — голос её чуть дрогнул.

— А я сам себе пророк... И вот что я тебе скажу, Рыжая. Будешь шляться по этим вашим... притонам да ещё с Флетчером и ему подобными — мигом на каторгу загремишь.

— Бурый, да ты чё... — просительно завела Рыжая. — Флетчер — он же браток настоящий... Да чтоб он когда чего...

Крис оскалился.

— А кто в том году Макларрена, как фраера, обчесал, а? Не Флетчер твой, скажешь? И когда его по всему Королевству в розыск объявили, кто его у себя на хате прятал? Скажешь, не я? А когда он в лес партию контрабандных тянучек приволок и из Аврората пришли лес прочёсывать, — отлить было негде, под каждым кустом по аврору, — кто эти ящики поганые в овраг ночью таскал?

— Ну, ты, — с покорным вздохом согласилась Рыжая.

— Вот, — наставительно произнёс Крис. — А теперь ты хочешь, чтобы я в Лондон отправился и отирался там вокруг Либерти, выясняя, как там делишки у твоего дружка? Ищи-ка ты себе другую сявку...

— Да какую сявку, Крис? — испуганно заторопилась Рыжая. — Ты ж знаешь, ты ж для меня самый, что ни есть, верный кореш, братан мой, считай...

Крис сплюнул.

— Ты лучше со своей братвой сама договаривайся.

— Да братва моя, сам знаешь, вся в розыске. Рожи ихние в Аврорате каждый звездун наизусть выучил. Куда им к Либерти соваться? Да их там мигом срисуют и в кутузку заметут! Бурый, родненький, тут щас один ты помочь можешь, — голос Рыжей стал протяжным и плаксивым: — О-ох, и одна ж я на белом свете! Ох, да и нету ж у меня ни единой души родной! Дядя был — да и тот уж тринадцатый годок на нарах парится... Ох, а другана-то моего тоже посадили!..

— Ну, вот, завела, ей-богу! — рассердился Крис. — Ладно. Пойду.

Стенания тут же прекратились.

— Только не сейчас, — суровым тоном предупредил оборотень. — Не один я теперь.

— А-а, вон что! А я-то думаю — чего-то ты по-другому заговорил...

— Чего я заговорил — тебя не касается, — отрезал Крис. — А что обещал — сделаю. И... вали отсюда, пока я тебе по шее не накостылял!

Рыжая не заставила себя долго ждать и, повернувшись на каблуке, с громким хлопком исчезла. Мелькнули только её цветастые одеяния, и Берта на миг увидела огненно-рыжую кудрявую чёлку и весело глядевшие из-под этой чёлки совершенно замечательные глаза — хитрющие, любопытные и... разноцветные. Левый — зелёный, правый — карий.

— А кто это такая? — спросила Берта, выходя из своего временного укрытия.

Крис фыркнул — как-то совсем по-звериному.

— Рива Эйвери... Рыжая, в общем.

— И чего хотела?

Крис плюнул.

— На моём горбу в рай въехать — чего ж ещё?

Берта скептически оглядела его крепкую приземистую фигуру.

— Ну, на твоём горбу разве что в ад... Слушай, я тут слышала — совершенно случайно, конечно, — вы какого-то Флетчера обсуждали...

Крис тяжёлым взглядом посмотрел на Берту.

— Случайно, говоришь?

Берта быстро кивнула.

— Ага... Крис, а кто это такой?

Тот недобро ощерился.

— Наземникус Флетчер? Дружок Ривы. Закадычный. Уж не знаю, где она с ним снюхалась...

— Тоже оборотень?

— Хуже, — вздохнул Крис.

— Неужели вампир? — прошептала Берта. Это было доступно её пониманию. Вампиров она боялась.

— Жулик, — просто ответил Крис. — Вор, мошенник. Разные махинации прокручивает. За прямой разбой, конечно, не возьмётся — кишка тонка. Но ему и без того забот хватает. За одну только контрабанду этому мазурику такой срок светит, что мама не горюй! Но на этот раз он, кажется, вляпался по-крупному...

— Натворил чего? — осторожно спросила Берта.

— Да дементор его ведает! Пришили какого-то ворюгу, а Флетчер не то вправду по пьяни его заавадил, не то просто рядом стоял... В общем, что так, что этак — огребёт он по полной. Там же только крайним окажись — что было и чего не было к делу подошьют. У них там этот... про-цент рас-кры-ва-е-мос-ти, — раздельно произнёс Крис.

— Да знаю я, — отмахнулась Берта. — Только чего эта Рива от тебя-то хотела? Чтоб ты ему из Либерти бежать помог?

— Да разве убежишь оттуда? — безнадёжно протянул Крис.

— Ну-у... не Азкабан всё же.

— А чёрт его знает, где хуже! Нет, бежать я ему, конечно, не помогу. А вот на случай, ежели Флетчер захочет на волю весточку послать, надо, чтоб человечек какой-нибудь возле Либерти мелькал. Из своих.

— А ты — свой? — уточнила Берта.

— Да как ни крути — выходит, что так, — вздохнул Крис. — Вот. А Флетчер — мужичонка ушлый. Ему тоже не больно охота зазря на шконках париться. Он уж непременно что-нибудь этакое выдумает...

— А ты — вроде как на подхвате, — радостно закончила Берта. — Только... тебе-то какой с этого дела навар?

— Да хрен мне без соли, а не навар, — рассудил Крис.

— А чего идёшь тогда?

— Вот пристала, как репей! — рассердился Крис. — Рыжая просит, ясно? Друг он ей. Значит, выручать надо.

...Крис ушёл на следующий день рано-рано утром. Весь предыдущий вечер был посвящён наставлениям и поучениям, как вести себя в его отсутствие. Правила, в общем-то были просты: поменьше высовывать нос из хаты, дальше реки никуда не ходить, про Тёмную Топь даже и думать не смей ("Крис, да в конце-то концов, что это за болото такое?" — "Не "что за болото", а Тёмная Топь. Кто туда ходил — ни один не вернулся. Только Элка..." — "Элка?" — "Захлопнись, дура! Там такое чародейство, что тебе и не снилось...")

Апофеозом вечера стало старенькое ружьишко, извлечённое из-за одного из ящиков с книгами. И хмурый вопрос: "Стрелять умеешь?"

— А оно вообще стреляет? — засомневалась Берта.

Крис в ответ только хмыкнул, щёлкнул затвором и, развернувшись и почти не целясь, выстрелил куда-то в сторону. Шумно задевая ветки, упала в траву сбитая в полёте сорока.

Берту впечатлило.

— Нет, я не смогу.

С ножом она обращаться умела, а вот с огнестрельным оружием... У Хиллтона был пистолет (из которого он впоследствии и застрелился), но Берте он даже подходить к нему запрещал.

До самой ночи Крис учил Берту важной науке стрельбы из допотопного ружья.

— Запомни, оружие — это естественное продолжение твоей руки. Куда укажешь — туда и выстрелит. И не надо его бояться.

"— Запомни, палочка — естественное продолжение твоей руки..." Рем... Рем... Рем... Как же она его помнит! Как говорил, как смотрел — всё, до деталей. "Рем, зачем же ты был в моей жизни?"

Крис успокоился, только когда Берта с остервенением расстреляла старый трухлявый пень.

— Умница! Быстро учишься.

А ей слёзы застили глаза. Будто не в пенёк всаживала пулю за пулей, а в живого человека. В т о г о человека...

— Ты его всегда поблизости держи, — напутствовал Крис. — На всякий случай. Зверь какой или люди лихие...

— Я поняла, Крис.

Берте хорошо было одной. Тем более, если рядом были книги. Страсть к чтению вспыхнула в ней с тех самых пор, когда в монастыре девочку обучили грамоте. С того времени основным убежищем Берты стала школьная библиотека. Тиль Уленшпигель и Крысолов из Гаммельна — лучшими друзьями девочки. А мир, созданный чужим воображением специально для неё, нравился ей куда больше реального.

В цирке книг, конечно, почти и не было. Произведения мировой литературы узнавались Бертой на уроках русского языка в красочном пересказе Лизы, Никиты или Заринки. Яшка и Зойка, понятно, были неграмотными, а Кэрри... С ней, как всегда, было сложно. В её памяти остались только несколько детских английских стишков да ещё песенка на стихи Роберта Бёрнса — та самая, что Берта пела профессору Снейпу в больнице Святого Мунго...

У Чарльза Хиллтона дома была хорошая библиотека. Свой хилый туберкулёзный английский Берта совершенствовала именно там. До того в её речи из цензурных слов были только предлоги — каждый из бродяг, с которым Берте приходилось общаться, "учил" её по-своему, и до встречи с Хиллтоном речь у девушки была довольно своеобразная...

В Хогвартсе Берта с удивлением обнаружила, что у волшебников практически нет художественной литературы — все книги, в основном, научные. Но и это было интересно. Особенно всё то, что касалось зелий. Профессор Снейп ничего не говорил, но видно было, что её интерес ему по душе.

...А здесь, у Криса, казалось, можно было найти всё. Психология, философия, религия — обломки университетского прошлого. Художественная литература на разных языках... Берта, что называется, дорвалась.

Но... Одна книга, случайно попавшаяся ей на глаза, заставила Берту позабыть о других.

Строго говоря, это даже и не книга была, а толстая тетрадь с рукописным текстом. На картонной обложке было выведено крупными буквами: "Кристоф Дворжак. Оборотни как они есть. Пособие для начинающих".

...Всё, что Берте приходилось читать по этой теме в Хогвартсе (а, по понятным причинам, читать приходилось много), не поражало разнообразием. Достаточно названий: "Кровожадные твари Британии: найти и обезвредить", "Энциклопедия опасных существ", "Как вычислить вервольфа-рецидивиста", "500 фактов о нелюдях"... И всё в таком духе.

Но эта, внезапно попавшая ей в руки книга отличалась от всего, прочитанного ранее, как кисель от пива.

Человек, её написавший, явно хорошо знал, о чём говорит. Чего нельзя сказать о дипломированных специалистах по Защите — а именно они обычно брались за написание учебных пособий по изучению тёмных существ. И стоит сказать, что эти достойные господа имели о теме своих исследований довольно скудное представление. Легенды, слухи, домыслы... Вся учебная литература была построена на них.

Над чем неведомый автор безжалостно стебался.

...Кажется, он знал про оборотней всё: историю возникновения вопроса, привычки и повадки, биологические, психологические и социальные аспекты проблемы... Всего и не перечислить!

Берта читала — и не могла начитаться. С уходом Криса погода резко испортилась — тихий скучный дождичек день и ночь постукивал по ветхой крыше. Девушка редко выходила теперь.

...Особенно запомнился ей один фрагмент:

"Существует необоснованное предположение о том, что оборотни любят лишь раз в жизни. Это не так. В этом смысле они ничем не лучше людей — влюбляются, пока дышат".

...Как-то утром Берта проснулась и поняла, что дождя больше не слышит. Зато слышит кое-что другое. Вой. Какой-то очень странный, вроде как даже... не совсем звериный. Но ничего хорошего от этого звука ждать точно не приходилось...

Перекрестившись и вытащив из заветного уголка ружьё, Берта вышла из домика и пошла на звук.

Судя по громкости, путь предстоял недальний. Так и есть: за чёрные деревья, за колючие кусты, почти до самой речки... И тут Берта остановилась.

На краю овражка, прямо на сырой траве, спиной к Берте сидел худенький тонкошеий парнишка в светлой рубашке и, высоко задрав голову, выл. Зрелище было таким странным и непонятным, что Берта так и застыла на месте — растрёпанная, в полузастёгнутой рубашке, с ружьём в руках...

Но потом она всё же пришла в себя.

— Эй! Ты чего?

Вой тут же смолк.

— А чего? — парнишка оглянулся и недоуменно посмотрел на Берту.

У него было тонкое бледное лицо, на которое падали отросшие пряди светлых волос, и светло-серые холодные глаза. Этот парень казался ровесником Берты — или даже младше.

— Почему ты воешь? С тобой что-то случилось? — спросила Берта мальчишку.

— Я пою, — обиделся тот.

Вот уж чего она совсем не ожидала услышать в ответ! Да и трудно было предположить. Много песен слышала раньше Берта, но чтобы такую!..

— И что же это за песня? Волчья народная?

— Ты когда-нибудь в Уэльсе была? — меланхолично поинтересовался парень.

— Нет. А что?

— Значит, и языка валлийского не знаешь, — припечатал мальчишка. — А смеяться над тем, чего не знаешь, — глупо.

— Логично, — улыбнулась Берта. Случайный собеседник уже начал ей нравиться.

Девушка подошла поближе, чтобы сесть рядом с ним. Но тот остановил её.

— Погоди, — потом достал из-за пояса волшебную палочку и, пробормотав заклинание, сделал ею какое-то сложное движение над травой около себя.

— Теперь садись.

Берта села — трава была абсолютно сухой, хотя около часа назад по ней проходил дождь.

— Ты, наверное, Эрик? — предположила Берта.

— Я-то Эрик, а ты-то кто и откуда меня знаешь? — вздохнул юноша.

— Берта. А про тебя мне Крис рассказывал.

— А-а, — Эрик сплюнул. — Добычей хвастался?

— Нет, — растерянно уставилась на него Берта.

— А ты, стало быть, свежачок, — продолжил Эрик.

— А ты, стало быть, уже протух? — в тон ему поинтересовалась Берта. — Слушай, Куцый, все мы тут в одной стае. И нечего задираться.

Эрик засмеялся.

— Ну, насчёт стаи — это ещё Трелони криво напророчила... Тебя Бурый к Элке уже водил? Нет ещё? Вот и молчи.

— А что с Элкой? — насторожилась Берта.

— А то. Меня вот из стаи чуть не выгнала.

— За что? — удивилась Берта.

— Да сказала, не надо ей, чтоб какой-то хмырь белоглазый тут маячил. А у тебя глаза тоже, как вода в реке, светлые.

Ох, и ни фига ж себе!..

— При чём тут вообще мои глаза?

— Берта... — задумчиво протянул Эрик. — А у тебя в роду немцев не было?

— Мама — немка, про отца не знаю, — озадаченно буркнула девушка.

— О-о, ну, тогда совсем хана! — пригорюнился мальчишка. — Элка живьём съест. А тебе и ответить нечем... Палочки-то нету?

— Нету, — призналась Берта. — Из Хогвартса меня вытурили — закон новый вышел. А лет мне ещё мало, чтоб палочку носить...

— А я вот успел Хогвартс закончить, — Эрик глянул на неё со странным сочувствием. — И всё. Больше ничего и не успел. На следующий день здесь оказался.

И тут на Берту обрушилась страшная догадка.

— Эрик, а родные твои знают, что ты... здесь?

— Что ты! Нет, конечно! Как я мог им рассказать? Для папы с мамой я живу в Лондоне... — горько закончил Эрик.

— Они волшебники?

— Отец — магл, — пояснил Эрик. — Баржи по Северну гоняет... Я раньше с ним плавал. Всегда, сколько себя помню, вся жизнь на воде... И песни вот эти матросские — тоже оттуда. А мама... Она же Албена Малфой! Как я мог ей рассказать?

Берта нахмурилась.

— "Малфой"? Так ты — "Малфой"?

— Я — Питерс. "Малфой" — девичья фамилия моей матери.

— Но... это же очень чистокровная семья, — осторожно заметила Берта. — Как же так вышло? И... со мной на факультете учился мальчик... Драко Малфой его звали. Вы, получается, родственники?

Эрик не производил впечатления человека, способного просто так засветить кому-то по физиономии за лишний вопрос. А Берту разбирало любопытство.

— Мы — двоюродные братья, — спокойно объяснил Эрик. — А что до остального...

А что до остального — история вышла такая.

...Родились в чистокровной волшебной семье двое детей — Албена и Люциус. Как это обычно бывает в таких семьях, первым ждали сына — а родилась девочка. Которую едва ли не сразу сдали на руки многочисленным нянькам и гувернанткам, и после редко о ней вспоминали... Ведь наконец-то появился на свет долгожданный наследник, продолжатель рода!

Да, собственно, и девочка никаких хлопот родителям не доставляла. Прилежно занималась с домашними учителями, в Хогвартсе была распределена, как и положено, в Слизерин, быстро стала одной из лучших учениц... Вот только страстное увлечение квиддичем никак не вписывалось в набор добродетелей девочки из хорошей семьи. Разве допустимо для такой девочки носиться, сломя голову, между небом и землёй, забыв об аккуратной причёске, чистых руках и хороших манерах? И вообще, спорт — это забава для мужчин!..

Но, тем не менее, Албена Малфой со второго по седьмой курс была ловцом факультетской команды по квиддичу. И их команда не знала поражений! До тех пор, пока в гриффиндорской сборной не появился легендарный ловец Джеймс Поттер... Но это уже совсем другая история, поскольку к тому времени Албена уже закончила школу.

И собиралась связать свою дальнейшую жизнь с квиддичем. Но... Родители, в течение всех семи школьных лет не принимавшие в жизни дочери никакого участия, были непреклонны. У девушки из благородной семьи не может быть иного пути, кроме как замужество и продолжение чьего-либо чистокровного рода!

А пока ни одно из предложений о браке не было одобрено родителями, Албене оставались полёты. И она-таки летала! Несколько роскошных дорогих мётел, превратившись в нечто, сложно определимое, отправились на свалку. Но девушка, едва оправившись после падений, снова рвалась в небо. Будто задалась целью непременно сломать себе шею.

И вот однажды, пролетая над рекой на большой скорости и очень близко к воде, Албена в который раз потеряла управление и перевернулась. А плавать волшебница не умела...

Зато с проплывающей мимо баржи раздался зычный вскрик: "Человек за бортом!" Так и познакомились чистокровная волшебница Албена Малфой и простой матрос Джеф Питерс.

— Ясное дело, она со своей малфоевской роднёй больше никогда не общалась. Дядя Люциус о старшей сестре никогда не упоминает, а Драко и не в курсе, что у него есть кузен...

Они замолчали. Берта молчала о том, как это, наверное, трудно — убегать и прятаться от тех, кого ты любишь, кто любит тебя... У неё самой в Большом Мире не осталось ничего и никого, о ком она могла бы жалеть (никого, никого... Если это долго твердить, то обязательно поверишь). А у Эрика была семья.

О чём молчал Эрик Куцый, знал, конечно, только он сам. Но, наверное, о том же самом.

...Молчали долго. Потом Берта позвала:

— Эрик!

— Что?

— Спой ещё, а?..

— ...и его освободили прямо в зале суда! Не, ну, ты себе представь!

— Не могу, — улыбнулась Берта. — Добрый Визенгамот...

— Ну, Верховному чародею Визенгамота красиво жить не запретишь! С Флетчером-то разговор короткий был. Особо там никто не разбирался. А Дамблдор пришёл — и на раз-два: свидетелей обвинения нет, Приори Инкантатем тоже ничего не подтвердило... Так о чём же, господа, в данном случае может быть иск? — Крис щерился во весь рот. Сдерживаемое веселье так и лучилось в его глазах.

— Откуда ты всё это выяснил?

— Секрет! — ухмыльнулся Крис.

— Так ты бы прежде Риве рассказал! — спохватилась Берта.

Крис рукой махнул.

— Да она уж знает, небось! Давно в Лондоне ошивается, корешка своего ждёт. Флетчер-то, как освободился, так сразу к ней намылился. А я, как всё выяснилось, домой пошёл. Даже Риву искать не стал, чтоб до леса добросила, — Крис огляделся. — Ох-х, вот неделю дома не был — а кажется — прям год!..

...Крис вернулся рано утром, когда Берта ещё спала. Оборотень принёс за пазухой новый солнечный день — первый за всё это время — и маленькое солнышко на ладони. Он разбудил девушку, бросив ей в лицо жаркий солнечный зайчик — от маленького круглого зеркальца.

Кроме зеркальца и новостей, Крис принёс из Лондона совсем уж невероятные вещи: платье и пару крепких туфель без каблуков. Берта оторопело уставилась на всё это.

— З-зачем, Крис?

Тот беззаботно пожал плечами.

— Одевайся. Хочу посмотреть, какая ты в платье.

Берта покачала головой.

— Больно дорог подарок, — серая тонкая ткань, тёмно-коричневая кожа, новая даже на запах. — Отдаривать нечем.

Крис присвистнул.

— А кто тебе сказал, что я это купил? Потом сочтёмся, сестрёнка, — добавил он, хищно оскалившись.

Но из домика, когда Берта стала переодеваться, всё же вышел.

А когда Берта, полностью экипированная, умытая, причёсанная, с аккуратно заплетённой косой, наконец, переступила порог, Крис окинул её таким странным взглядом, что она даже смутилась. Берта бы могла понять всё — от восхищения до смеха. Но вот этот пристальный жадный взгляд был ей откровенно непонятен. Ничего такого особенного в новом платье не было — подол закрывал ноги почти до щиколоток, длинные узкие рукава, ряд мелких застёжек почти до самого горла... И чего, скажите, он так пялится?

Потом Крис совсем близко подошёл к ней и взял Берту за руки. И теперь смотрел уже в лицо, в глаза. И долго не отводил взгляда. Не мог отвести.

...А потом они оба сидели у маленького костерка, пили "чай", заваренный из смородиновых листьев, и говорили, говорили, говорили...

— Крис, я тут спросить хотела... — Берта отставила в сторону гнутую металлическую кружку.

— Ну, спрашивай. Я сегодня добрый, — оскалился оборотень.

— Я у тебя одну книжку нашла...

— Только одну? — хохотнул Крис.

— Такую — одну, — серьёзно сказала Берта. — Все другие — вымысел, хоть и прекрасный. А эта — настоящая. И всё в ней — правда.

— Что-то я таких книг у себя не припомню. Да и существуют ли они в природе?

Берта молча поднялась с места, ушла в домик и вернулась с толстой тетрадкой в руках.

— Вот.

Крис чуть нахмурился.

— Ах, эта... "Ликантропия — это не болезнь, а образ жизни"... Брехня. Столько лет у меня дома валяется — я уж и позабыл о ней. Ты бы лучше "Книгу джунглей" почитала. Полезнее.

Берта легонько пожала плечами. Села рядом с Крисом, положила тетрадку себе на колени и, гладя её старый картонный переплёт, заговорила:

— Крис, так вот я спросить хотела... Это ведь рукопись. И если она оказалась у тебя, значит, ты был знаком с её автором?

— Было дело... — уклончиво буркнул Крис. И глаза у него стали невыносимо грустные.

— А кто он такой — этот Дворжак?

Крис только тяжело вздохнул и ничего не сказал. Молчание его было таким долгим и тяжёлым, что Берта поняла, что больше тот ничего и не скажет.

Тем более неожиданным стал для неё его негромкий бесцветный ответ.

— Я это.

— Что? — Берта подумала, что ослышалась.

— Кристоф Дворжак — это я. Так меня звали раньше. В позапрошлой жизни, — с горьким смешком пояснил Крис.

Берта не знала, что ей подумать, не знала, что сказать. Хотя что, собственно, так её поразило? Можно было догадаться — по речи, по черноватому юмору, по странной, но складной логике, да, наконец, просто по созвучию имён. Но поразила её — как и всегда поражала — бездна и бессмысленность человеческого горя. Вот сидит перед ней автор удивительного текста, которым Берта болела уже неделю (книга была проглочена за сутки, а потом старательно перечитывалась и запоминалась). И что можно было сотворить этим текстом! Сколько душ примирить с собой и с миром, перевернуть сознание стольких людей! Ведь — Берта точно это знала! — прочитав эту книгу, ни один маг не смог бы и дальше относиться к оборотням со страхом и ненавистью (как это было принято веками), а ни один вервольф не был бы озлоблен тем, что отличается от мага. И в этом мире больше никогда не казнили бы за непохожесть...

И вот теперь человек, написавший такую удивительную книгу, сидел около Берты с такой тоскливой безнадёгой в глазах... Будто это не он вывел декалог заповедей начинающего вервольфа — и первой (и главной) заповедью назвал: "Никогда не отчаивайся!"

— Крис... — тихонько позвала Берта. — Тебе лет-то сколько?

— Зим, — поправил он, не глядя на неё. — У нас в лесу года по зимам считают. Сколько раз удачно перезимовал — тут твоё и счастье. Моих зим пятьдесят шесть намело...

— А тебе и не дашь... — действительно, вычислить возраст оборотня — дело мудрёное.

— А то! Мы народ здоровый, живучий... — так горько это прозвучало...

Берта задумалась.

— Дворжак... Ты из Польши родом?

— Я чех. Но в Чехии не был никогда. Родился и вырос здесь.

— Здесь? — Берта обвела взглядом полянку и ветхий домик.

— Ну, не прямо здесь — маленько подалее, — усмехнулся Крис. — В Лондоне, если быть точным. Мои родители бежали из Чехословакии в 38-м — ещё до Второй Мировой, — Крис замолчал.

— А дальше?

— Да что дальше? Ничего особенного. Матушка уже на сносях была, когда они сюда приехали. В положенный срок и я на свет появился. Жили мы бедно. Помню квартал иммигрантский... В школу ходил — тоже в специальную, для детей иммигрантов. Закончил её с отличием. Директор школы был добрым человеком — без его помощи мне в Кембридж нипочём не поступить было. Но я поступил — и даже почти доучился. А потом, на последнем курсе вышло у меня... недоразумение с университетским начальством. Меня там и так из милости держали. В общем, послал я этот книжный шалман куда подальше. Сам ушёл, не стал ждать, пока попросят. Злой был, как чёрт, на весь этот мир. Думал: а ну её к бесу, цивилизацию эту! Ни черта в ней хорошего нет. По-другому надо... Ну, вот, взял и ушёл в лес. Покоя хотел. Был такой поэт русский — Пушкин. Так вот он говорил: "На свете счастья нет, но есть покой и воля". А где их искать ещё, как не в лесу?

— Нашёл? — спросила Берта.

Крис неопределённо пожал плечами.

— Зим десять тут прожил. Обжился. Грибы-ягоды. Охота. Со стаей волчьей подружился — они меня не трогали. Даже понимать по-волчьи начал... — невесело усмехнулся Крис. — А потом Элку встретил. Она тоже здесь, в лесу жила — да только я её ни разу за десять зим не видел. И не увидел бы, если бы она сама того не захотела... Она такая! — он снова как-то неопределённо оскалился. Помолчал немного, потом продолжил тихо: — А я до неё словно и не жил на белом свете... И самое паскудное, что не знал ведь о ней ни черта! Ни про чародейство, ни что оборотень она... Да и на что мне было? В колдунов отродясь не верил. А тут проснусь утром и гадаю — увижу её или не увижу? И если днём увижу — был день. А нет — так и не было ничего, чернота одна. И ведь в голову не приходило выспрашивать, вынюхивать, кто такая, где живёт, откуда сюда пришла! Полгода так маялся, потом не выдержал... Ночь была — сказка. Луна взошла полная, — такая горькая издёвка в голосе у Криса прозвучала. — Спать никакой возможности не было. Вышел — думал проветриться. И недалеко ведь от дома ушёл! Слышу — бег, вроде зайца гонят — да не по-волчьи, не по-лисьи, а иначе как-то... Только подумал — из-за кустов — волчица огромная, серая такая, в синь даже, — и прямо на меня. Глазищи её помню — яркие такие, чуть не искрами, как угольки... Что дальше — не помню. Очухался уже под утро. В лопухах. Кровищи не так, чтобы много, но изрядно. А рядом — Элка... Вся исцарапанная, глаза красные, трясётся вся... "Ты чего тут?" — спрашиваю. А голоса-то и не слыхать... А она тоже молчит, слова сказать не может. Плачет только. Потом из рукава штуковину какую-то чёрную достала — палочка это была волшебная, да я и не знал тогда — и давай ею надо мной водить. Водит-водит, а сама что-то тихонько приговаривает. И всё губы кусает...

Крис замолчал. Видимо, у него перед глазами до сих пор стояла эта картина из далёкого прошлого.

— Полегчало мне, — отмер оборотень. — Элка сказала, могло и хуже быть. Это меня ещё стая моя отбила. Уж не знаю, как они почуяли, что беда со мной?.. Вот. А потом мне Элка всё и рассказала про себя. Ну, не всё, конечно, — поправился Крис. — Всего от неё и посейчас не добьёшься. Но главное я узнал. Что она волшебница и каждое полнолуние перекидывается в волка. И что я теперь буду такой же...

Крис окончательно умолк, и у него был вид человека, навсегда затерявшего свою память где-то очень далеко.

— Крис, а книгу ты тогда написал?

— Не сразу. Начал тогда — чтобы не свихнуться. Сама понимаешь, маги, оборотни — все те, о ком я раньше только в сказках читал, реальностью оказались. Больше того — я теперь и сам был такой. Мне нужно было осознать. Разобраться. Я расспрашивал Элку, наблюдал за ней, за собой... Глава "От Крещения до Именин" написана как раз тогда. И время от укуса до первого полнолуния, которое я там описал, — это личный опыт. Потом наша стая стала пополняться — и это был уже некий социальный эксперимент... За созданием и становлением общества нелюдей наблюдать довольно занятно было.

— Крис, а почему же ты не напечатал её?

— А зачем? — вопрос прозвучал горько.

— То есть как — зачем? — Берта была совершенно ошарашена. — Да затем, что такой книги нет и не было до сих пор! Ты хоть понимаешь, что всё теперь можно изменить?

— Дурочка, — ласково сказал Крис. — Да в магическом мире ни один авантюрист-издатель не станет этого печатать! Да что там — печатать... Меня с такой физиономией и на порог не пустят. У меня ж, можно сказать, на лбу написано: "Вервольф".

Это верно. Крис по своей природе был маглом, и его организм не мог сопротивляться ликантропии. Время сильно поработало над ним, превратив из человека в полуволка.

— Да и, удайся мне моя затея с издательством, книге всё равно не дали бы хода. Министерству невыгодно, чтобы нас считали людьми. Гораздо легче и проще лишить оборотней всех прав и загнать нас в резервации.

Крис замолчал, а потом снова начал говорить — тихо и безнадёжно.

— И, знаешь, иногда мне кажется, что они правы. Видел я Сивого и его ублюдков... Стая мы. Тупые зверюги. Только и годимся, что на бойню...

Столько в этом было боли и горечи, что Берта надолго притихла, не зная, что сказать.

— Крис, — тихо-тихо, будто боясь спугнуть птицу печали, — помнишь? "Бог долго выбирал, кого из существ сделать главным на Земле. Самыми достойными оказались волк и человек. Кого из них выбрать? И устроил Бог разные испытания им. Победил волк. Он оказался проворней, сообразительней, выносливей, сильнее человека. Казалось бы, всё решено. Однако Бог колебался. И наконец устроил последнее испытание. Он пристально посмотрел на человека. Тот не выдержал взгляда и покорно опустил голову. Тогда Бог посмотрел в глаза волку. Зверь не отвёл взгляда. И дерзко продолжал глядеть на Бога. И человек был объявлен главным существом на Земле".

Чтобы почувствовать приближение полнолуния, Берте не понадобился даже самодельный лунный календарь Криса. Во-первых, июньские ночи были очень ясными, а во-вторых... Растущую луну Берта ощущала всей кожей. За несколько дней до вечера-икс девушка почти перестала есть. Зато её постоянно мучила жажда. И ещё — лихорадка. Берту без конца бросало то в жар, то в холод. Но хуже всего было то, что жёлтая, почти круглая луна так дурманила разум, что ни один день у них с Крисом не проходил без скандала. Поводом могло служить всё, что угодно. Крис, конечно, как мог, пытался сдерживаться, но и он чувствовал себя не лучше — припадки агрессии донимали и его.

...Утром Берта, в очередной раз слетев с катушек, бросилась царапать Крису лицо. Оборотень, еле отцепив её от себя, вытолкал девчонку на улицу: "Иди, проветрись!"

Но далеко Берта не ушла. Зайдя за хибарку, она присела на нагретую солнцем траву. Лицо горело, губы были солоны от горючих злых слёз. Берта с остервенением ударила кулаком о деревянную стену. Потом ещё раз. Неровный выступ горячего дерева попался ей под руку — и на кисти заалела ссадина.

...Всё раздражало: свет, высохшая горячая земля, запахи, звуки. Берта чувствовала каждый шов на своей одежде. Песок и камешки на дороге ощущались даже через подошву туфель. Сводили с ума даже собственные волосы. Раз Берта хотела ножом отрезать косу — она казалась неподъёмной, жгла и натирала шею, как кручёная верёвка, — да Крис отобрал у неё нож. В благодарность ему досталась грубая брань.

— Чего расселась? — на макушку ей легла тяжёлая ладонь.

— Отвали! — Берта вывернулась из-под руки Криса.

— Что-то ты сегодня неласковая... — сожаление и угроза одновременно звучали в его голосе.

Берта с опаской глянула на Бурого. В последние дни в нём всё сильнее проступал хищник, и ожидать от него можно было чего угодно.

— Луна волнует? — Крис чуть оскалился и подошёл поближе. — Успокоить?

Дальше всё произошло очень быстро. Между ними не было никаких особенных прикосновений, какие обычно полагаются в таких случаях. Ни попытки поцеловать или раздеть друг друга... Просто Берта вдруг почувствовала под спиной шершавые брёвна задней стены дома, а на собственных бёдрах — горячие руки Криса. И поняла, что сама до одури впилась пальцами в его плечи, не подпуская слишком близко и в то же время удерживая, чтобы не смел отстраняться... Чувствовала ещё жаркое волчье дыхание на своей шее — и мгновенное ощущение: "Не тот! Другой! Обманули! Нельзя!" Которое тут же переменилось: "Ну и пусть! Лучше, что другой. Что не похож..."

...Долго ли это длилось? Берте казалось — да, очень долго. Её тело всё ещё помнило совсем другие прикосновения Ремуса... Даже перед самым полнолунием, когда в нём просыпалась совершенно особая звериная чувственность, всё это было совсем иначе, чем теперь. И даже не в грубости тут дело... Просто здесь и сейчас с Бертой был н е ч е л о в е к. Ей даже было странно, что они вот так вот, лицом к лицу... Тут больше подошла бы... кхм, несколько другая позиция.

Как бы там ни было, кончить у Берты получилось, только прокусив Крису щёку. Вот когда кровь на языке почувствовала, тогда и получилось...

И — будто и не было ничего. Только частое запалённое дыхание и собственная неверная походка по направлению к двери домика. И только проникнув в его пыльную сухую полутьму, Берта поняла, что эта сводящая с ума чувствительность как-то притупилась. Девушка безразлично опустилась на сено, легла и закрыла глаза. Было тихо, тепло, и мысли плыли в голове так же тихо, неспешно. Равнодушно.

На миг чуть приоткрытых глаз из мира куда-то исчезли краски.

Крис зашёл в домик тоже очень тихо, не желая её тревожить. Прилёг рядом, как всегда. Берта, тоже как всегда, не раскрывая глаз, прислонилась к нему.

Молчали долго. О чём было говорить?

— А почему ты так странно смотрел на меня, когда вернулся?

— Да понимаешь... я женщину так близко уже лет тридцать не видел.

— А Элка твоя как же? Рива? — чуть удивилась Берта.

— Это не то... Элка с рождения — волчица. Рива к нам не сразу прибилась — несколько лет шлялась непонятно где... А ты... ты ведь совсем ещё человек, — как-то не очень понятно заключил Крис.

Кружились пылинки в пятне солнечного света...

— Что я для тебя?

Крис грубо взъерошил ей волосы.

...Берта проснулась только к вечеру — оттого, что Крис гладил её по лицу.

— Берта, пора. Солнце к закату клонится...

Девушка вскочила, как ужаленная. На стене напротив тревожно дрожал золотой луч.

...Шли ровно, чинно, не торопясь. Крис держал её за руку.

— Будто к алтарю ведёшь, — нервно усмехнулась Берта.

— Молись, кабы не хуже, — оборвал её Крис.

Девушка притихла. Кажется, оба были взвинчены до предела. Чувствительность её усилилась стократ. Каждый шаг отдавался сумасшедшим стуком в висках. Уши наполнились непонятным шумом, эхом чего-то несуществующего, но намертво заглушающего остальные звуки. Мир попеременно то становился серым, то расцветал разноцветными пульсирующими бликами. Единственным реальным ощущением среди этой глючной иллюзии оставалась большая грубая ладонь Бурого, крепко держащая руку Берты.

Заветная полянка находилась действительно в глухой чаще. На краю косогора, среди чёрных сосен, было нечто вроде неглубокой впадины, сплошь заросшей крапивой и чертополохом. В этот, ещё непоздний, час там уже сгущались сумерки.

На краю поляны, ближе к зарослям, Берта заметила сидящую на пеньке Дару и Эрика, по привычке устроившегося на чёрной траве, у ног старухи. Оба, увидев Берту и Криса, молча кивнули. Лица их показались Берте до странности похожими — очень бледные, в испарине, с лихорадочно блестящими глазами. Но было в этих двоих ещё что-то общее — будто оба принадлежали одному роду...

Почему-то Крис не остановился, а потянул Берту за собой, дальше, на другой край поляны. Там между деревьями был широкий просвет, и высокая трава уже не казалась чёрной, а была, как и положено, зелёной. С примесью золота — так причудливо исчертили её широкими золотыми полосами лучи заходящего солнца...

Берта подняла глаза. Очередной приступ дальтонизма на время оставил её, и рыжий нахальный июльский закат весь, до донышка, вылился на Берту и, отразившись в её глазах, как глоток хмельного мёда, ударил в голову...

— Да, ясный денёк завтра будет... — негромко и даже как-то растерянно пробормотал Крис. Да Берта едва ли его услышала — только почувствовала, как крепко, как будто даже ревниво он сжал её руку.

Зато всё хорошо расслышала какая-то незнакомая Берте женщина, стоявшая впереди, ближе к склону косогора. Берта только теперь заметила, что они с Крисом не одни любуются закатом.

Незнакомка бесшумно повернулась, подошла ближе, — и Берта в очередной раз остолбенела. Ей показалось невероятным, что эта женщина действительно существует в реальности, что она не плод воображения, не сон, что стоит на той же самой земле и дышит тем же воздухом, что и Берта. Ибо такой совершенной красоты ей ещё видеть не приходилось. Да и где бы маленькая беспризорница могла её увидеть? Не в ночлежках же...

На вид ей было лет сорок. Высокая, худая. Длинные золотисто-рыжие волосы спускаются на гордые плечи. Светлая кожа, тронутая лёгкой позолотой веснушек. Выразительные янтарные глаза. Чуть резковатые, но правильные черты лица. Чуть надменная складка губ, в которой вечно чудится что-то жестокое... Высокие скулы и чёткая линия подбородка искусной лепки... И ещё... Но это всё не то и не так!

Это была настоящая красавица — такая, какие только в сказках бывают. И дело тут вовсе не в правильности черт и не в совершенстве линий тела, а в общем впечатлении. Таких женщин, раз увидев, помнят до самой смерти.

И в этой всё было так сразу навек покоряюще, так... волшебно, что немудрено было остолбенеть.

Что, что могла делать та, место которой где-нибудь в Малфой-меноре или Паркинсон-холле, на лучших светских раутах, здесь — в лесной глуши, под кривой сосной? Как эта женщина, будто сошедшая с гениального портрета, могла стоять вот тут, одетая в какую-то полумужскую рубашку с широким ремнём вместо пояса и ношеные брюки, заправленные в невысокие сапожки без каблуков? Но даже это убогое облачение смотрелось на ней, будто горностаевая мантия...

— Привёл всё-таки? — первой нарушила молчание незнакомка. Голос у неё оказался резким и хриплым, как у хищной птицы. И по этому голосу да ещё по тому, как потемнели её медово-карие янтарные глаза, Берта поняла, что грозы не миновать. Но о её причинах она могла только догадываться.

— Привёл, — коротко ответил Крис. Берта прямо всей кожей почувствовала, как напрягся оборотень.

— А ведь я тебя предупреждала, Бурый... — медленно и как-то даже ласково проговорила его собеседница. И Берте вдруг некстати подумалось, какой же может быть эта женщина, вздумай она действительно кого-нибудь приласкать.

— А я т е б я предупреждал, — набычился Крис. — И будет по-моему. Моё слово крепко, Элка.

Берте уже и так яснее ясного было, что перед ней вожак.

Глаза Элки сузились, ноздри затрепетали сильнее.

— И моё — тоже. А я тебе сказала, чтобы посторонних в моём лесу не было. Не проебал бы последние мозги, помнил бы, что дважды я не повторяю, — всё так же лениво, почти ласково проговорила Элка и небрежно погладила Криса по щеке — как раз там, где алел свежий след от укуса.

Крис вскинул голову.

— В т в о ё м лесу? Не слишком ли много на себя берёшь... Меченая?

Последнее слово, произнесённое с какой-то особой издёвкой, подействовало на Элку, будто удар хлыста по лицу. Она резко потянулась правой рукой к левому рукаву.

О, Берте этот её жест был отлично знаком по Хогвартсу. Вслед за ним обычно появлялась волшебная палочка... и большие неприятности. Реагировать на этот жест следовало мгновенно.

Элка была колдуньей, "чародейкой", как говорил Крис. Бурый при всём желании не смог бы дать ей сдачи.

Берта встала между ними.

Ей в шею незамедлительно упёрся кончик волшебной палочки. Элка побледнела от ярости.

— В сторону отойди! С тобой после разберусь...

— Ещё чего! — Берта рассмеялась. Сердце билось в ритме хэви-метал, и сам чёрт ей сейчас был не брат. — Только тронь его!

А Крису, видать, тоже была не по душе такая защита — на миг он ухватил Берту за локти и попытался оттащить её в сторону, но как-то подозрительно быстро отпустил. Берта ясно услышала, как он зашипел от боли.

Но сейчас ей было не до того. Элка Меченая, вожак стаи, держала Берту под прицелом и неотрывно смотрела ей в лицо своими яркими, такими красивыми, но такими жестокими глазами.

"Небесная, что потеряла ты среди земных?"

— Щенков не бью. Отойди по-хорошему... Ну! — кончик палочки сильнее ткнулся в шею.

— А не отойду — что?

— Порешу, — спокойно и убеждённо, без малейшего сомнения ответила Элка. Взгляд её как-то потяжелел.

— А отойду — его ударишь? Безоружного? Ну и сука же ты!

Неизвестно, чем бы закончилась эта содержательная беседа, если бы в этот момент рядом не раздался громкий хлопок трансгрессии. На поляну выкатился рослый парень в замызганном свитере.

— Ого! — он даже причмокнул от восхищения. — Тётки, это частная драка...

— ...или могут участвовать все? — закончил появившийся вслед за ним второй молодец — его точная копия. — Слышь, брат, а эту девчонку я здесь ещё не видел... — добавил он, наморщив низкий, нависающий над блестящими карими глазами лоб.

— Эх, брат, да на сосне вишня вызреет — а ты и не заметишь! — фыркнул первый. — Крис кралю себе в городе подобрал. Она уже месяц тут живёт...

Берта, несмотря на своё незавидное положение, улыбнулась краткому содержанию последних событий своей жизни.

— Ничё, симпатичная, — вынес свой вердикт второй парень. Физиономии у них с братом, насколько краем глаза могла рассмотреть Берта, были практически одинаковыми (и довольно зверскими, надо сказать), а вот голоса различались. — Ваще я Бурого понимаю...

— Ты слюни-то подбери! — осадил его брат. — Элка, по какому случаю концерт?

— Два волка грызутся — третий не мешай, — отрезала Элка.

— Сурово, — протянул парень. — А давно ты щенкам глотки грызть стала? Поди, убудет от тебя, если эта девчушка у нас останется...

— Вожак, не кидай Аваду в ребёнка — заикой станет, — хохотнул тот, второй.

Элка побледнела и как-то замерла на месте от такого бестолкового натиска. Да и на прицеле Берту держала уже как-то неохотно... А тут ещё и сама Берта, мгновенно почуяв, что самое страшное уже миновало, непринуждённо сказала:

— Ну, чё, ты козырь-то загаси, а то чё-то нервы болят...

Ответом ей послужила отведённая палочка и испепеляющий взгляд... в самой глубокой глубине которого прятались искристые смешинки.

— Проваливай... Глаза б мои тебя не видели!

Берта последовала её совету и отошла в сторону.

Крис явно выглядел смущённым — не покраснел разве что. Братья, напротив, весело переглядывались.

— Быстро-то у них как всё сладилось, — заметил тот, что говорил звонче, скорее соображал да и лицом был посветлее.

— Бабы, — рассудительно просипел другой.

— Не говори... Ну, что, сестрёнка, — обратился первый к Берте, — мы-то про тебя всё знаем, а ты про нас — ничегошеньки. Поправить бы это дело, как считаешь?

— Надо бы, — согласилась Берта.

— Ну, так вот... Я — Авель. А этого вот охламона Каином кличут.

— А клички у вас есть? — заинтересовалась Берта.

— Да как тебе сказать... — неопределённо пожал плечами Авель. — Тут Бурый придумал нас Чернопятыми звать — так я его укусил. Больше нам никаких кличек не давали. Так что ты уж лучше по именам...

— Ага. А то кличка у вас всё равно, выходит, одна на двоих...

Берта теперь уже могла хорошо рассмотреть братьев. Да, похожи, как две капли воды — чистая и грязная. Оба рослые, крепкие, широкоплечие, оба с грязно-русыми нечёсаными волосами, кареглазые оба. Только у Каина на скуле белеет застарелый шрам, а на лице уже начали проступать первые морщины. Авель и лицом почище да и выглядит моложе. И даже рванина эта заношенная куда ловчее на нём сидит, чем на брате. У Авеля глаза ясные, весёлые. А Каин волком смотрит. Вот только сейчас и у того, и у другого глаза горят одинаково голодно...

— Вот и солнышко зашло... — задумчиво протянул Авель.

— А Рыжей всё нет и нет, — так же задумчиво подхватил Каин.

Громкий хлопок трансгрессии прервал их рассуждения. И едва ли не сразу за этим хлопком последовал ещё один — но уже куда более звонкий и хлёсткий.

— Ты где шлялась, пьянь подзаборная?! — непонятно, чего было в голосе Элки больше — ярости или облегчения. — Ты когда здесь должна быть? На закате! Луна взойдёт с минуты на минуту — ты хоть представляешь, как мы без барьера?

— Элка, ну, ты чё? Вот тебе закат, а вот тебе я! Ща мы скоренько пойдём и всё поставим, — виновато залебезила Рива. От неё ощутимо пахло виски, капюшон с головы свалился, а огненно-рыжие кудри растрепались. На порозовевшем от выпивки лице ярко выделялся след от пощёчины.

— Да что с тобой говорить — как со стенкой... — устало и беззлобно сказала Элка. — Я в твою жизнь не лезу, сама знаешь. Хоть она мне и не по душе. Но перед полнолунием-то могла бы и не надираться!

— Да я ж трезвая! — Рива уставилась на вожака невозможно честными глазами.

— Ну, да, трезвая... От тебя за милю несёт, как из бочки, — криво ухмыльнулась Элка. — Что за дрянь ты там всё время пьёшь?

— Да уж не графья мы... — недобро зыркнув исподлобья на Элку, тихо и обиженно пробормотала Рива. — Чего наливают, то и пью!

— Оно и видно... Нет, ты мне скажи, кто в прошлый раз мордой в капкан влез, а? Да ладно бы в простой! Так она ведь магический где-то отыскала — специальный, на вервольфов! Надо тебе было в эту Чёртову Пустошь соваться? Туда уже полвека ни магу, ни маглу дороги нет! Ну, да для бешеного вервольфа семь миль — не крюк...

Рива стояла, пристыжённо опустив голову. Но в её тихом бормотании Берта разобрала: "А ты какого хрена там шарилась, приблуда заморская? Откуда тебе про Чёртову Пустошь знать?"

Как только Элка вместе с Дарой, Эриком и тихо матерящейся Ривой удалились, чтобы поставить по разные стороны поляны барьер, Берта подошла к сидящему в сторонке Крису. Вид у него был хмурый и озадаченный.

— Ты чего? — она присела рядом на тёмную холодную траву. Солнце уже закатывалось за линию горизонта, и становилось прохладнее.

— Назубоскалилась с этими... — Крис зло сплюнул в сторону.

Берта ощерилась — совершенно, как Бурый.

— Ты чё — жлоб? Своё получил — так дай другим попользоваться. Боженька велел делиться.

У Криса стало такое лицо, будто он её сейчас ударит. И ударил бы — уже и руку занёс — если бы Берта не вскрикнула. Но не от испуга, а от изумления и неожиданности.

Ладонь у Криса была совершенно багровая, будто обожжённая.

— Чего это?.. — у Берты даже голос сел.

— Чего? — не понял Крис.

— А рука-то?

— А-а... Сти-хий-на-я магия, — с трудом выговорил Крис.

— Так ты же вроде не маг!

— Зато ты — ведьма... Да ещё и ненормальная, к тому же. Где это видано, чтоб безоружной под палочку лезть?

— Прости... — как-то безнадёжно, чуть нараспев протянула Берта, взяв его руку и поднося её к губам. Крис руку отдёрнул.

— С ума сошла?

Действительно... Вылечить прикосновением она теперь не может. Только покалечить.

Барьер был готов. Солнце зашло, и теперь оставалось только ждать. Вся стая была в сборе. Все нервные, злые. Напряжённо молчали.

Берта сидела, тесно прижавшись плечом к Бурому. Так было немного спокойнее — не так грызла изнутри тревога.

...С наступлением темноты мир стал стабильно чёрно-белым. Берту била лёгкая дрожь. А голова наоборот горела. А в висках всё громче стучало: "Мы одной крови... Мы все одной крови..."

И это так. Горящие лихорадкой глаза, пересохшие губы кривятся в ухмылке. Уже не люди. Ещё не звери.

Берта знала, что каждое побледневшее ожидающее лицо — зеркальное отражение её собственного.

— Время! — как удар меча, разрубающий жизнь на д о и п о с л е.

И после выкрика Эрика — вот она, нахалка, прячется за ветками, но здесь она, чуем — здесь... Знаете, как пахнет луна? Холодом, обжигающим лёгкие. Серебряным крошевом, впивающимся в каждую клеточку. И никуда от этого не деться... Упасть на траву, кататься по ней, пытаясь сбросить с себя это едкое серебро... бессмысленно. Оно, словно панцирь, покрывает тело, всё прочнее с каждой минутой, как стальные доспехи... Серебряной молнией в мозгу: она ведь уже видела, как заживо горит человек... "И я... и мы сгорим! Все... все погибнем!" Потому что не жизнь это. Дыхание забываешь. Душа теряется. Потому что нету у тебя никакой души. А сам ты — только воющее от боли нечто.

...Трансформация заняла у Берты полчаса. Кажется, от такой затянувшейся пытки должно было остановиться сердце. Не остановилось. Оборотни — живучие твари...

Когда ей удалось со второй попытки встать на разъезжающиеся ноги... то есть, конечно, лапы, Берта, наконец, смогла оглядеться. Остальные уже превратились — ждали только её. Всё ещё поскуливая от боли, Берта повернулась. Тут же сбоку к ней подбежал здоровенный волк. Сочувственно лизнул в нос. "Бурый", — узнала Берта.

Как ни странно, дневной дальтонизм ночью совершенно её оставил, и краски Берта различала хорошо — насколько позволяла темнота.

...Вон Каин с Авелем стоят — даже сейчас одинаковые, грязно-серые волки с чёрными лапами.

Дара — худая светло-серая, будто седая. Задняя лапа перебита — и без магии тут не обошлось.

Эрик — светлый-светлый, почти белый. После превращения — совсем щенок.

Рива — даже сейчас хитрая, проказливая с виду. А шкура, как ни крути, всё в рыжину отдаёт.

Элка стояла чуть поодаль и настороженно принюхивалась. И даже теперь она была красива. Рослая крупная волчица с густой шерстью глубокого серого цвета. В лунном свете она и впрямь казалась синеватой. Только на лбу у вожака Берта разглядела белую отметину. "Так вот откуда у тебя такая кличка!"

...Сбитое недавней болью дыхание постепенно выравнивалось. Да и сама боль проходила на удивление быстро. Берта высоко задрала морду и, прерывисто, взлаивая, завыла. И если бы кто-то взялся перевести этот вой с волчьего языка на человечий, вышло бы что-нибудь не очень цензурное.

...И, чёрт побери, что это была за ночь!

Когда бежишь, бежишь, бежишь через чёрный лес, только по запаху узнавая, что ты не одна. Что рядом — твоя стая...

А как прохладная влажная земля под лапами пахнет, знаете? Где вам! Да и на что?..

...И хлещут по бокам невидимые чёрные ветки, и сладко пахнет испуганной добычей... Ходу! Ходу! Догнать, прыгнуть, впиться в горло. Почувствовать, как потечёт по губам жаркая тёмная кровь. Как трепещет под твоим тяжёлым сильным телом другое — ещё живое, но уже обречённое...

А потом, после первой крови устало брести по мягкому мху, дыша ночной прохладой, и лесом, и землёй, и крупными летними звёздами... И даже сама луна тебе сейчас нипочём — ведь сегодня ты её победила. Пусть на миг, но ты перестала быть её жертвой — ты стала охотником. Ты убила — и ты убьёшь ещё, столько, сколько понадобится, чтобы навсегда смыть с себя клеймо жертвы. Пусть даже и чужой кровью.

А пока... пока идти через лес, дыша смолой и земляникой, и чувствовать, как с каждым шагом приближается к тебе иной запах — водяной, камышовый, кувшинковый... Река.

Река — это большое ленивое животное. Чёрной блестящей змеёй ползёт она меж крутых берегов, шумно дышит сырым зябким ветром, сонно лепечет о чём-то в темноте.

Берта спустилась по мягкому песчаному склону к самой воде. Белым расплывчатым пятном покачивалась луна на чёрном гладком теле Реки.

Ох, и сладко же лакать тёмную речную воду из лесной чаши... Говорят — чаща лесная. Ан нет — чаша. Неупиваемая чаша... На дне её рождаются ветры и лесные шёпоты. Сюда прибивает течением мёртвых зверей — а потом Река вновь поглощает их и уносит куда-то... Что там — звери, что там — люди?.. И пусть вместо человеческого лица в воде отражается волчья морда. Перед Рекой все равны. Все мы — одно. Из воды вышли — в воду и уйдём. Вечный этот круговорот вершится — здесь.

Так стоять тут, лакать речной зноб и зной. Чтобы в жилах теперь пополам с чужой кровью потекла речная вода.

Причастие — глупый магловский обряд, всего лишь отголосок древнего, вечного таинства, известного каждой лесной зверюшке. И навсегда позабытого человеком.

Стоять здесь.

Причаститься Реки.

И навек расстаться с прошлым.