Чужая. Часть 1. Этот прекрасный мир (гет)

Первое впечатление (которое, как известно, самое сильное) о Хогвартсе было — шок. Нет, конечно, Берте и раньше приходилось использовать магию, но она никогда не делала этого в быту — просто потому что всегда считала себя обычной маглой с некоторыми, скажем так, необычными способностями, которые иногда могут здорово выручить. Отвлечь незадачливого джентльмена, когда руками обшариваешь его карманы, — только не часто, иначе пропадает спортивный азарт... Отвести глаза патрулю, гоняющему городских бродяг с насиженных мест... Заговорить сломанную в полицейском участке руку товарища, которому меньше повезло, чем тебе... Вот, собственно, для чего нужна магия.

Берта никогда не пыталась заработать своими способностями. Это было бы нечестно. Она лишь позволяла магии делать собственную жизнь более сносной.

И тем более диким казалось ей использовать магию, чтобы, например, достать книгу с полки. А так в Хогвартсе делали все. И Берту это бесило. Неужели они, эти премудрые волшебники, не понимают всей ценности своего дара, если так глупо его расходуют?

Ну, вот, правда, если волшебников действительно так много, если магия — это не исключение, а один из вариантов правила, разве нельзя с её помощью сделать что-то для тех, кто этой самой магии лишён? Но нет, эти высокомерные мудрецы не нашли ничего лучшего, чем отгородиться от всего мира в старинных замках и учить своих бедных детей прятаться от этого мира всю жизнь. Уже за это Берта начала этот волшебников тихо ненавидеть.

И не только за это.

Несмотря на то, что Берта почти ничему не училась, она отнюдь не была глупа. По крайней мере, ума ей всегда хватало на то, чтобы разделить «плюсы» и «минусы» в любой ситуации.

К несомненным "плюсам" пребывания в Хогвартсе относилось, разумеется, то, что теперь Берта имела возможность спать на нормальной кровати с чистым бельём (все мы не лишены любви к комфорту), есть три раза в день (голод — он, как всем известно, не тётка) и, конечно, учиться магии. В первые недели Берту это удовлетворяло вполне.

Но едва оглядевшись по сторонам, она поняла, что "минусы" если не перевешивают "плюсы", то уравновешивают — точно.

Потому как к спокойному сну в одной из тихих спален подземелья прилагались четыре соседки по этой самой спальне: все — истинные слизеринки, одна гаже другой.

Другим "плюсом" могло бы стать то, что Берта больше не ходила оборванкой — школьная мантия смотрелась очень даже прилично. Если бы не отвратительная нашивка серебряно-зелёных тонов — символ факультета Слизерин.

Ибо Берта училась в Слизерине, — и почти сразу стало ясно, что ничего хорошего в этом нет.

На Слизерин часто косо смотрели со всех трёх факультетов. Шипели вслед. Передразнивали. Как-то Берта — вежливо, на первый-то раз, — поинтересовалась у одного рыжего гриффиндорца, чем так уж плох Слизерин. Если опустить все нецензурные выражения (что существенно обеднит красочный и развёрнутый ответ этого достойного юноши), вся суть заключалась в том, что когда-то, чёрт знает, в каком лохматом году этот факультет закончил темнейший волшебник всех времён — Волдеморт, а также целая толпа его сторонников. "Тоже мне факультет злых волшебников!" — подумала тогда Берта и послала в спину рыжему одно несложное проклятье (дни, проведённые в библиотеке, даром не прошли), от которого появлялись и долго не заживали на самых неожиданных местах ярко-зелёные волдыри. Кстати, именно в тот раз, впервые за несколько недель Берте подчинилась волшебная палочка. Удивительно, не правда ли?

Если отношения вне факультета ограничивались подобными стычками, то отношения в самом Слизерине не складывались категорически. Ясное дело, кто же на этом паскудном факультете станет общаться с нищей бездомной даже-не-англичанкой, которая к тому же наполовину магла?

Однажды вечером, сидя в лаборатории у Снейпа над очередным зельем, Берта, совсем одуревшая от отсутствия человеческого общения, спросила, не облажалась ли Шляпа со Слизерином? Но тот, загадочно сверкнув своими жутковатыми глазами-без-зрачков (по выражению одной пуффендуйки), ответил, что такое невозможно, и посоветовал усерднее толочь в ступке лапки скарабея.

Надо сказать, что личность Снейпа работала не на пользу репутации Слизерина. Берта иногда присутствовала на уроках Зельеварения — если Снейпу нужен был ассистент. В первый раз, увидев, как он орёт на бледную от ужаса первокурсницу, Берта обалдела. Потом-то девушка привыкла, что её всегда холодный, сдержанный декан при виде детей превращается в инквизитора с явными садистскими наклонностями. Иногда ей просто хотелось взять его за шиворот, хорошенько встряхнуть и сказать: "Да что ж ты творишь, придурок?"

Но совет Снейпа насчёт лапок скарабея Берта приняла близко к сердцу. Только несколько иносказательно. Есть компания, нет компании — учиться всё равно надо. Она и училась.

Лекции профессора Бинса вполне стоили того, чтобы их прогуливать. А вот Нумерология, схожая с магловской математикой, очень нравилась Берте — это была, скорее, не магия действия, а магия разума.

Травология была знакома ей, как азбука — первокурснику. Зато Минерва Макгонагалл впадала в ступор от бесталанности студентки Лихт.

Берта думала, что профессор Флитвик — очень добрый человек, раз не запретил ей посещать свои уроки после того, как она на занятии (после двух месяцев дополнительных) так и не смогла выполнить заклинание Левитации. Над ней смеялись даже первокурсники! Но не это было страшно — что для неё, прошедшей (пешком, на своих двоих) страшную магловскую войну, какой-то детский смех? Идти по разбитой снарядами дороге, зная, что кругом, может быть — душманы с автоматами, в тебя целятся, и хрен их разберёт, почему не стреляют... Знать всё это, и всё равно идти, делая вид, что не замечаешь, как сверкнёт порой на жарком азиатском солнце чёрное стальное дуло автомата...

Не смех чужой её так мучил, а чувство собственной беспомощности.

Волшебная палочка отказывалась повиноваться Берте. А без палочки в этом мире было не выжить. Средства и методы выживания в любой ситуации Берта осваивала в кратчайшие сроки — потому, наверное, и дожила до пятнадцати лет.

А этот грёбаный мир Берте не поддавался, и сделать с этим было ничего нельзя. Он отторгал её — дикое, почти физическое чувство отторжения. Тут были свои законы, своя правда, своя реальность. И в этой реальности для Берты Лихт не было места.

Сводило с ума чувство собственной чужеродности. Ощущение новизны притупилось, интерес к новой жизни пропал. Зато стала приходить тоска... Часто по ночам Берта просыпалась от ощущения серой липкой пустоты где-то в груди. Сердце сдавливало отчаянием: "Я здесь никому, никому не нужна!"

Давили каменные стены замка Хогвартс. Да ещё и стада дементоров, пасущиеся вокруг Школы по случаю побега Сириуса Блэка, не добавляли оптимизма и жизнерадостности.

Почему-то Берте вспоминался её первый год обучения в магловском интернате. Там она тоже чувствовала себя чужой. Тогда к ней впервые пришла эта лишающая разума тоска. И тоже хотелось бежать от неё. Но в то время побег имел определённую цель: в Грюнвальд, к Иогану, к Ульриху, д о м о й. А теперь бежать ей некуда. Всё, прибежала уже, конечная станция — Азкабан, куда Берту и упрячут, стоит ей сделать хоть шаг за порог этой проклятой Школы. Берта не была наивной, она прекрасно понимала, что эти... авроры вряд ли так просто о ней забыли, что от тюрьмы её спасает только покровительство Дамблдора (его она тоже начинала тихо ненавидеть — за эту свою зависимость от его воли). Кому какое дело, что Берта Лихт знать не знает, в чём её обвиняют? Тем более, что, как ни крути, а она преступница, по любому закону, что по магловскому, что по магическому. Так кто же мешает им обвинить её ещё в десятке нераскрытых преступлений? У них там, в Аврорате, тоже свой процент раскрываемости... Как шьются дела для поддержания этого самого процента, Берта хорошо знала.

От всех этих нерадостных раздумий спасал только Запретный лес. Если вдуматься, лес всегда был для Берты почти домом. Она вспоминала своё детство в Грюнвальде, своё первое лето, проведённое в лесу...

...Мама умерла зимой. После этого Берта тяжело заболела и не вставала до весны. Фогель выходил её тогда — разными травками, зельями, а порой и осторожным колдовством (в деревне жили одни маглы, колдовать в открытую было опасно).

А весной, едва стаял снег, и чуть подсохла земля, Иоган повёл сына и новоприобретённую дочь в лес.

Там у него стоял домик, мало чем отличавшийся от их деревенского дома — разве что внутри вид у него был совсем не магловский. Для маленького ребёнка этот домик казался сказочным. Масса необычных вещей окружала Берту: пучки сухих ароматных травок, развешанные под самым потолком; по углам — деревянные, костяные и металлические амулеты, какие-то инструменты, явно сделанные вручную; на полках — старинные, чуть не рассыпающиеся от ветхости грамоты, причудливые фигурки из глины... Разумеется, четырёхлетний ребенок не понимал, что это за вещи и зачем они нужны. Но вскоре многое прояснилось — после того случая, когда Берта впервые увидела настоящее колдовство.

Ульрих был лет на десять старше Берты и принимал её, как родную сестру. Иоган всегда жил очень обособленно от односельчан, и детство его сына прошло в одиночестве. И теперь почти взрослый мальчик как бы навёрстывал упущенное. Они с Бертой резвились и дурачились, как маленькие, в своих играх часто забираясь так далеко от их домика, что им приходилось ночевать в лесу. Тогда-то Берта и научилась не бояться леса, потому что знала — здесь ничего плохого с ней случиться не может.

Как-то раз Ульрих дотащил Берту на спине до маленькой солнечной полянки и поставил девочку на пенёк. А сам, отойдя на несколько шагов, упал ничком на землю и с земли поднялся уже молодым рыжим оленем. Он грациозно проскакал мимо восхищённо хлопающей в ладоши девочки... прямо навстречу разгневанному отцу.

— Ты с ума сошёл?! Хочешь, чтобы нас в тюрьму посадили?! Взрослый ведь уже, должен понимать! — прорычав эти слова, Иоган схватил оленя за загривок и рывком пригнул его голову к земле. Ульрих снова превратился в человека. Отец, не выпуская сына из рук, потащил его к дому.

— Я с тобой ещё разберусь, паршивец!

А вечером бледный, расстроенный Ульрих приплёлся на брёвнышко за домиком, где тихо, как мышка, сидела испуганная Берта.

— Почему Иоган рассердился? — она никогда не называла Иогана отцом — только по имени. У неё были другие родители, и он делал всё, чтобы она об этом не забывала.

— Потому что я колдовал перед тобой. Не понимаю, почему я от тебя должен прятаться? Ну, и что, что ты — магла, а я — маг? Ты же сестра моя, я тебя люблю... А он меня высек, — горько добавил Ульрих.

Из всего сказанного Берта поняла только последнюю фразу.

— Он побил тебя?!

Это казалось невероятным — Иоган никогда даже голос на детей не повышал (да и вообще говорил мало), а уж руку поднять...

Ульрих ухмыльнулся и задрал рубашку. На его спине были отчётливые ссадины.

Берта, жалея, осторожно погладила брата по спине. И с удивлением обнаружила, что ссадины стали бледнеть под её пальчиками.

Ульрих, видимо, что-то почувствовав, уставился на Берту так, словно увидел впервые. А потом вдруг вскочил, подхватил её на руки и со смехом закричал в сторону домика:

— Отец! Отец! Она колдунья! Тоже колдунья! Отец!

С этого всё и началось. Лёгкая отчуждённость и настороженность со стороны Иогана пропали. Он учил её находить разные травы, объяснял, чем какая травка полезна. Ульрих пытался научить её превращаться, но Берта была ещё слишком маленькой.

За три года жизни у Фогелей случалось всякое: и болезни, и травмы. Тогда в ход шли заговоры. Старинные, на древнегерманском языке, они звучали непонятно, но у детей цепкая память, и часто слова, услышанные в далёком детстве, запоминаются на всю жизнь. В случаях, когда "очень надо", Берте обычно вспоминались эти тексты, будто из ниоткуда возникая в голове.

...А потом наступил этот хмурый осенний день. Иоган на несколько дней куда-то уехал. Вернулся мрачный, печальный. Велел Берте одеваться в дорогу. Ульрих кинулся к отцу с расспросами, и тот, отослав Берту подальше, долго и напряжённо о чём-то беседовал с сыном.

После была дорога. Берта сидела в кузове рядом с Иоганом, совершенно не понимая, куда её везут. Иоган по-прежнему был мрачен, и спрашивать она боялась.

Наконец, приехали в монастырь, и там Берта впервые поймала себя на странном ощущении. Когда она поняла, что вот здесь и сейчас надо расстаться со своим названым отцом, ей очень захотелось плакать. Но слёз не было. В последний раз она плакала, когда умерла мама. Наверное, тогда кончилось детство...

Иоган уехал, а Берта осталась. Осталась совсем одна, на попечении у монахинь, которые были наставницами в их интернате. Берте минуло только семь лет, но она понимала всё. Понимала, что её предали самые близкие люди, бросили, оставили в этом ужасном месте, где среди каменных стен она чувствовала себя, как в тюрьме. Стены эти давили, не давали дышать, лишали сил.

И правда, лишали. Дома, там, в деревне, маги доходчиво объяснили Берте, что нельзя колдовать при маглах. Первые дни в монастыре ей было очень трудно сдерживаться. А потом это стало не нужно: куда-то пропала вся энергия, переполнявшая маленькую колдунью вначале. Нужен был лес, чистый воздух, трава, цветы, родники, живая земля. А вокруг — только стены, продукты горения, жалкие кустики на "площадке для игр", хлорированная вода, асфальт, асфальт и серая пыль. Берта задыхалась там. Учиться не хотелось, а позже перестало хотеться и жить... И заползала в душу серая липкая тоска.

Так было и теперь. С каждым днём всё меньше и меньше становилось её сил, всё хуже и хуже проходили занятия. Не хотелось уже ничего, всё стало безразлично. И руки сами потянулись к заветному мешочку.

...Это был ещё один привет из прошлого.

Через два года после долгих скитаний, последовавших за исключением, Берта всё же вернулась в Грюнвальд. Вернулась, чтобы отомстить.

От Мюнхена до Грюнвальда — путь неблизкий, на дорогу нужны деньги. А где их достать, если ты — тринадцатилетняя бродяжка, ночуешь под мостом или в подворотнях и не знаешь, что будешь есть завтра? Их можно только украсть. Но трудно вытащить из чужого кармана большую сумму. Большие деньги в карманах не носят и просто так с ними не расстаются.

Вот тогда-то в ход и пошла заточка... Этот хмырь, что шёл поздно вечером из казино, даже сразу и не понял, что если тебя подрезали — это уже навсегда. Всё руками махал, пытаясь спасти свой выигрыш...

На свой первый "заработок" Берта и приоделась, и до Грюнвальда доехала. Она поклялась мстить и отомстила. И чуть сама не погибла. Ульрих спас её тогда. Прошло шесть лет с тех пор, как он видел её в последний раз. Но узнал тут же.

Почти год Ульрих прятал Берту в их лесном домике. Жили они вдвоём — Иоган несколько лет назад умер.

Много было у них разговоров, всё больше о прошлом — настоящее казалось благополучным, а о будущем и думать не хотелось.

Конечно, не было никакого предательства. Теперь Берта поняла: её просто хотели спасти, надёжно укрыть от беды.

Много узнала Берта за этот год. Ульрих учил её колдовать — уже по-настоящему, не как в детстве. Всплывали в памяти и те знания, что она усвоила ещё ребёнком.

А потом кто-то раскрыл их. Берте больше нельзя было оставаться в лесу. Прощались очень тяжело, что-то подсказывало — навсегда.

И на прощание Берта получила от Ульриха подарок: запас сушёных травок для зелий, а среди них — небольшой мешок, набитый сухими бурыми листочками, вроде чая. К мешочку прилагалась маленькая кривая деревянная трубка, вся изрезанная какими-то непонятными символами.

— Что это?

— Эта травка особая — тоску из сердца уводит, заботу из мыслей стирает, покой даёт... На один раз двух листочков хватит, ежели тоска душить начнёт, — и смотрел так понимающе, будто знал её кровавые сны.

На том и расстались.

Ну, вот и пригодилась чудодейственная травка.

Теперь Берта каждый день её курила и постоянно пребывала в каком-то ступоре. Нет, хорошо ей не было. Было очень спокойно и на всё наплевать: на то, что замок убил в ней последние магические способности (если они вообще были — ей уже в это не верилось); на неприятие окружающих и неопределённость собственной судьбы...

На этом уроке Защиты от Тёмных Искусств над Бертой Лихт уже никто и не смеялся. Все давно привыкли, что "эта идиотка Лихт" не способна выполнить простейшее заклинание. Что уж говорить о том, чтобы справиться с боггартом!

— Берта, ну, в чём дело? Профессор Дамблдор и профессор Снейп рекомендовали тебя как талантливую колдунью. Ты уже было догнала третий курс и вдруг остановилась. Что с тобой? Ты уже не в том возрасте, чтобы посещать занятия с первокурсниками, но любой первокурсник колдует лучше тебя! — заговорил с ней профессор Люпин, когда урок закончился.

Берта молчала. Что она могла ответить? Разве можно рассказать всё постороннему человеку? Она бы и родному не сказала, если бы он у неё был.

Хотя профессор Люпин стал первым, кто задал ей такой вопрос.

— Хочется верить, что ты в своей жизни не встретишь никого, страшнее боггарта. Но даже с ним надо уметь справляться! К следующему уроку ты должна этому научиться, а то совсем отстанешь. Вот что. Сейчас я буду занят, зайди, пожалуйста, в мой кабинет после ужина. Кажется, этого боггарта мы ещё не уничтожили. Вот ты его и добьёшь.

Вот тут Берте стало страшно. Этот человек с его внимательными глазами и располагающей улыбкой обладал опасной способностью залезать в душу. И вообще он как-то не вписывался в её представление о мире и отношениях. К нему категорически не подходили волчьи законы, по которым Берта привыкла жить. Все остальные люди только их подтверждали. А этот... Этот странный, непонятный человек заставлял её почувствовать, что в чём-то она фатально ошибается.

Как бы там ни было, Берта боялась сегодняшнего вечера. Чувствовала — что-то произойдёт, и она обо всём расскажет, ничего не скроет. Просто не сможет.

И что он подумает о ней? Он же всех их считает детьми...

Вот профессор Снейп — он бы понял. Он и сам из тех, у кого в шкафу — скелет замученного до смерти врага, под подушкой — удавка для неверной возлюбленной, а в сахарнице — цианид для лучшего друга... Да вот беда — не хочется ей Снейпу ничего говорить...

Нет уж, никаких откровенных бесед. Ни одного лишнего слова. Только Защита от Тёмных искусств.