День за днем-3 (гет)

Утром настроение на нуле, даже завтракать не хочется. И краситься. И наряжаться…. К брюкам сиреневый фланелевый джемпер с рукавами по локоть, распущенные волосы и минимум макияжа, с новой бордовой помадой — вот все, на что хватает унылого терпения. Забравшись в кресло в гостиной, одну ногу поджав под себя, а другую, уперев в столик, прямо в туфле, высиживаю время, когда можно будет ехать на работу. Непонятно зачем… Взгляд натыкается на покуценный маникюр на большом пальце правой руки и я тупо разглядываю его… Надо будет освежить… Фиона, пасущаяся рядом, вдруг поднимает голову — из прихожей слышится щелчок замка и голос Сомовой:

— Фу-у-ух, доброе утро.

Бурчу:

— Да уж, добрее не бывает.

Слышится стук скидываемой обуви:

— Как дела?

Пока не родила. Бездумно таращусь в пространство, и это не придает голосу жизнеутверждающих ноток:

— Никак.

Сомова весело бежит на кухню, шмаркая тапками:

— Так, что тут у нас есть?

В холодильнике? Наверно, ничего.

— О… Ты что, так и не сходила, что ли в магазин?

— Так и не сходила.

Сомова идет ко мне в гостиную:

— Вот это да! И что, так и сидела голодная?

Много ли надо для закуски? Конфеткой занюхала и хорошо… Так что глаз не поднимаю и интонации не меняю:

— Так и сидела.

Сомова, наконец, замечает, что я не в себе и присаживается на диван:

— Марго, ну, что с тобой?

Чего спрашивать, видит же — живая, никто не изнасиловал, только побил, пока подружка наслаждалась жизнью. Бурчу под нос:

— Ничего.

— Слушай, ну, по-моему, тебе надо уже определиться.

— По поводу.

— Ну, знаешь, чтобы я на твоем месте сделала?

Повесилась? Наконец, поднимаю голову, разглядывая подругу:

— Что?

Та рубит рукой воздух:

— Вот послала бы к чертям собачьим, всех этих Пашей и Сережей, и всех, кто вокруг тебя вьется.

Больше всего вьешься ты. Тоже послать? Мой голос все также безучастен:

— И что дальше?

— Ну, как что? У тебя же есть Калугин!

Походу, уже нет. Со вздохом, неуверенно качаю головой, отворачиваясь к Фионе, положившей голову на поручень:

— Не знаю…

Сомова тут же подается ко мне:

— Чего ты не знаешь?

Господи и эта будет меня пытать. Измученно откидываю голову назад на спинку кресла:

— Ань, ну, хватит меня…, хватит меня выкручивать, выворачивать-то меня! Мне и так хреново, ты не видишь?!

— Вижу.

Сомова отправляется на кухню ставить чайник и чего-нибудь сварганить к завтраку. А у меня появляется несколько свободных минут вновь погрузиться в раздирающие сомнения: Андрей, с его ревностью, недолгими клятвами и ужасом перед Гошей — с одной стороны, и с моим недоверием к нему, терзаниями по-прошлому и страхами ошибиться — с другой. Невозможно соединить несоединяемое… Наконец, Анька возвращается с подносом в руках: там две чашки, чайник и тарелка с бутербродами, в окружении листиков салата. Сомова садится на диван, а поднос ставит со вздохом на столик:

— Марго!

— Что?

— Ну, вообще-то, мне казалось, что ты уже определилась… Ну, как-то успокоилась, Андрею все рассказала.

Как-то... Вообще-то… Может, быть… Хмуро поднеся к глазам руку, рассматриваю маникюр. Это когда было-то, еще до Катерины. А ввязавшись в расследование, стало уже не до успокоения, сплошная движуха…. Даже Калугин претензии предъявляет: дескать, зачем бедного в постель затащила, соблазнила, лишила невинности.

— Я тоже так думала, понимаешь.

— Ну, а что изменилось-то?

А то она всю нашу историю не знает: только Андрею рассказала — сразу разбежались, после Шепелева сошлись на пару дней и вновь меня по боку — только припадок Катерины и заморозил процесс, потом Егорова с новой беременностью… И вот, похоже, опять нас стремительно разносит друг от друга.

— Да ничего. Я встретила эту Карину…

— И что?

И появился шанс! Разрубить все узлы и метания одним ударом! Всхлипнув, закрываю рукой лицо:

— И все! Меня вновь накрыло.

— О-о-ой, не знаю.

Сомова переставляет чашки с подноса на стол, потом вскидывает голову:

— Ты мне лучше скажи — ты хочешь быть с Андреем или нет?

Господи, конечно, хочу! Только теперь уже мне нужны гарантии, а их нет, не тот характер у Андрюшки, чтобы гарантии давать, а тем более выполнять. И что он скажет через месяц, через полгода, через год? «Извини, дорогая»? Вздыхаю:

— И ты туда же?

Сомова недоуменно поднимает брови:

— Ну, куда, туда же?

— Сомова я себе на этот вопрос ответить не могу, а ты хочешь, чтобы я тебе сказала.

Анюта недовольно вспыхивает:

— Марго, ну, вообще-то тут вариантов немного — либо да, либо нет!

А если «да», то что? Не могу я все поставить на кон и проиграть! А если ребенок у Егоровой все же от Калугина? Лишнюю неделю в сроках ее беременности он так и не объяснил, сколько не приставала. Сделает через полгода ручкой «adieu», и с чем я останусь? Поморщившись, ворчу, косясь на подругу:

— Хватит меня доставать, а?

— Ой, а я тебя и не достаю, между прочим. … Слушай, вот хорошо, тогда ответь мне на такой вопрос — вот, с кем я сейчас разговариваю? С Марго или с Гошей, а?

Дурацкий вопрос. Сама знаешь с кем! Вместо Игоря Семеновича одни сопли с прокладками. Но назойливость Сомовой заставляет вредничать. Отвожу взгляд:

— Не знаю.

Всплеснув руками, Анюта хлопает себя по коленкам:

— Хэ!

И вскакивает:

— Ну, тогда, я тем более не знаю. И вообще ты себя окружила какими-то несуществующими проблемами и маешься с ними!

Ни фига себе несуществующими… Так по морде схлопотать.

— Какие-то Паши, фигаши…, эти Сережи.

Бурная Анькина реакция с фигашами вызывает улыбку.

— Кстати…, где этот, квартирант твой?

Облизываю губы:

— Ушел.

Сомова плюхается на диван рядом:

— О! На работу я надеюсь?

Может и на работу.

— Да, откуда я знаю?!

Вскинувшись, встряхиваю волосами, откидывая их за спину:

— Куда послали, туда и ушел.

Анька радостно хмыкает:

— Хм… Вы что, поссорились?

Рассказывать перипетии вечернего скандала с мордобоем не хочется, и я оставляю вопрос без ответа, только слегка киваю.

— Слава, богу…. Ну, так что ты решила?

— По поводу?

— Ну, ты с Андреем или как?

Фу-у-ух, по сто десятому кругу. Походу, подруга после своего секс — марафона зациклилась. Блин, бросила меня тут на растерзание упырю, а теперь мозги компостирует, лишь бы увести в сторону. Вздыхаю, отвечая той же монетой:

— Слушай, Сомова, у вас с Наумычем, все нормально?

Та растерянно отстраняется:

— Ну…, вроде уже да… А что?

— Ну, вот и отлично! Я рада за вас.

Вскакиваю с кресла:

— А меня не надо доставать! Меня уже достали все, блин! Заколебали!

Пойду-ка, я на работу. И бутерброды мне твои не нужны! Уже в прихожей до ушей доносится:

— А я тебя и не достаю, между прочим. И вообще… Вообще, тебе больше слова не скажу! Живи, как хочешь!

Вот это правильно. Сняв сумку с крючка и куртку, не реагируя на вопли, быстро выскакиваю за дверь.

* * *

Через полчаса я уже в издательстве. Еще внизу сняв куртку и засунув ее между ручек сумки, болтающейся на плече, поднимаюсь к нам на этаж. Мозг по-прежнему в раздрае — надо бы и с Андрюшкой объясниться, права Анька, но и совсем отказываться от поисков уже не в моих силах. Прихватив пару писем с Люсиной стойки, имитирую интерес к работе и редакционным делам — заметив Гончарову с Любимовой, кучкующихся за просмотром каких-то бумажек возле стола Кривошеина, направляюсь к ним:

— Доброе утро девочки.

Те дружно поворачивают головы в мою сторону:

— Здравствуйте, Маргарита Александровна.

Встряхнув гривой, растягиваю губы дежурной улыбкой:

— Как у нас дела?

Настенька, как всегда, язвительна:

— У нас отлично. А у вас?

Как-то я отвыкла от ее злопыхательcких уколов, но видимо и до нее дошли слухи о наших с Андреем столкновениях.

— У меня? Хэ…. Да у меня все замечательно! Лучше не бывает.

— Здорово! Прямо знаете, завидно.

— Ну и завидуй! Удачного дня.

Зря я к ним потащилась… Вредные они. Развернувшись, отправляюсь к себе — хватит трусить, надо собраться и идти на разговор с Андреем. Повесив куртку на вешалку и бросив сумку в кресло, отправляюсь на поиски Калугина. Тот обнаруживается быстро — вон он, топчется в комнате отдыха, наливает кофе в чашку. Заметив меня, даже не пытается скрыть нежелание общаться. На мое виноватое:

— Привет.

Следует холодное и неприязненное:

— Здравствуй.

Весь мой пыл и смелость разбиваются об этот лед, заставляя стушеваться, и слезы сами лезут к глазам. Выдавливаю из себя:

— Андрей…

— М-м-м?

— Я хотела бы извиниться.

Тот не смотрит, только чуть дергает головой в мою сторону, показывая, что слышит, а потом присасывается к своей зеленой чашке:

— Извиниться, за что?

— Ну, за вчерашнее, с этим звонком.

Калугин мотает протестующе головой:

— М-м-м… Ерунда, Маргарит, не обращай внимания. Это твоя личная жизнь, она меня не касается.

Ну, как же не касается?! Я не хочу такой Андрюшкиной реакции. Понятно, что он обиделся, но ведь я же все объяснила!

— Андрей, зачем ты так говоришь?!

Я же чувствую, что это неправда, чувствую, как он внутренне напряжен и раздражен. Голос Калугина становится резким, и он взмахивает свободной рукой:

— Как, так?… Маргарита, ты там себе живешь, у вас там какие-то проблемы. Вы ссоритесь, миритесь… Меня это уже не касается!

Почему?! Да, я вчера не перезвонила вечером, но это же не причина! Дернувшись, пытаюсь перебить:

— Андрюш, я же тебе все объяснила!

Тот, не разжимая губ, хмыкает:

— Угу. Гм… Да, ты мне все объяснила.

Он отставляет чашку на стол:

— Ты сейчас живешь с одним мужчиной, чтобы потом найти себе другого. Круто!

Неправда это! Все ведь не так! Калугин пытается проскочить мимо, желая побыстрее исчезнуть с кухни, но я успеваю сказать в спину:

— Ты сейчас передергиваешь!

Калугин останавливается, не отрицая того, что его упрек нечестен:

— Маргарит, но ведь, по сути, я же прав.

— Да я с ним не живу!

— А что ты с ним делаешь?

Что, что… Во всяком случае не в том смысле, который Калугин всегда вкладывает в «спишь» и «живешь». Вот Андрюшка мог бы — и жить, и спать со мной во всех смыслах. Или я у него могла бы жить и спать. Но ведь не предлагал, не предлагает и, наверно, не захочет предложить никогда. Господи, да если бы мы жили вместе, разве появился бы в моей квартире какой-то там Сергей или какая-нибудь Вера Михайловна?! Калугин возмущенно сверкает глазами, ворочая желваками скул и кусая губу, а я все еще пытаюсь оправдаться, нервно мотаясь туда-сюда, переступая с ноги на ногу:

— Андрей…, мне сейчас тяжело и больно, как никогда, понимаешь? Вместо того чтобы меня поддержать, ты просто меня добиваешь!

Калугин тянет шею, подаваясь на встречу:

— Помочь и поддержать в чем, Маргарит?

В чем, в чем… Чтобы приняла правильное решение, наверно! Он что не видит, как меня ломает?!

Калугин раздраженно трясет руками:

— В чем я должен тебе помочь?

Господи, если он не знает в чем, откуда мне-то знать?! Молчу, не зная, что сказать, словно побитая собака.

— Помочь превратиться моему любимому человеку назад в мужика?

Не знаю! Его слова терзают и терзают, доводя до слез.

— Извини, Маргарит, уволь, лучше я тебя сейчас потеряю, чем потом.

Но ведь еще ничего неизвестно! Даже Паша этот не найден, не говоря уж о том, знает он что-то или нет! Мне бы только дотянуться до него! И успокоиться… Может все мои метания — бег белки в колесе, не знаю, покувыркаюсь и угомонюсь. Навсегда!

А он, вот так, просто, берет и отказывается, от меня, от нашей любви, не желает ни слушать ничего, ни разбираться… Еще открываю рот, шлепая губами, что-то сказать, но Калугин уже исчезает в проеме двери. Слезы подступают к глазам, готовые хлынуть. С Сергеем, конечно, перебор был, любому мужику примириться с такой ситуацией трудно, но он же ушел! Я его выгнала! Расстроено смотрю вслед Андрею, а потом обреченно отмахиваюсь — никогда он меня не поймет…

* * *

До обеда занимаю себя текучкой. Набросав ответ по очередному запросу от министерских чиновников, отсылаю на печать, а потом иду к принтеру, одиноко стоящему на столике у дальней стены. Быстренько просмотрев распечатку, особых корявостей не нахожу — остается подмахнуть и отдать Люсе на регистрацию. Лежащий на столе мобильник начинает наигрывать, и я, бросив листок рядом с принтером, быстро тянусь за телефоном. На дисплее горит «Алиса» и я, открыв крышку, прикладываю мобильник к уху. Знакомый голосок решителен:

— Привет!

Снова беру напечатанную страницу:

— Ой, Алиса, а ты сейчас разве не в школе?

— В школе. Просто перемена.

— Поня-ятно.

Возвращаюсь к рабочему месту, но не сажусь, продолжая топтаться вдоль окна:

— А ты чего звонишь? Что-нибудь случилось?

— Нет, я просто хотела спросить: тебе понравилось?

Неожиданный вопрос и отвечаю осторожно:

— Понравилось, что?

— Рисунок.

М-м-м… Яснее не становится.

— Какой рисунок?

— Тебе папа разве не передавал?

Ах, папа…. Да как-то настроения у него не было. Чешу затылок — надо как-то выкручиваться и Калугина при этом не подставить.

— Хэ… Да, вспомнила! Просто у нас сейчас было совещание…, э-э-э... И голова совсем другим забита. А рисунок да, понравился, конечно.

— Значит, он у тебя?

А он должен быть у меня? Черт и что отвечать?

— Ну, да, вот лежит на столе.

— А что тебе больше всего понравилось?

Капец! Еще бы знать, что там нарисовано. Положив руку на спинку кресла, молчу в замешательстве, потом тащусь вдоль окна в обратную сторону. Смешок получается растерянным:

— Э-э-э..., больше всего?… Ну, тут, трудно сказать.

Подхватив пальцами локон, нервно убираю его за ухо:

— Мне все нравится!

— Ну, например?

Похоже, девчонка мне не верит, и решила подловить. Что может рисовать ребенок? Тем более девочка? Наверно, солнышко, травку, розочки всякие.

— Ну, например, цветочки очень симпатичненькие.

В голосе маленького следователя слышится разочарование:

— Понятно.

— Что, понятно?

— Все, понятно!

Блин, похоже, не угадала.

— Просто, нет там никаких цветочков.

Мда… Продвинутое дитя. И что там на самом деле?

— Гхм… Алис.

— Что?

— Ну, не сердись на папу, пожалуйста. Он просто замотался.

— Он мне обещал!

Ну, мне он тоже много чего обещал. Пальцев на руках и ногах не хватит. И думать, что вчера он был одним, а с сегодняшнего дня стал совсем другим, выполняющим все обещания, наивно и смешно. Потому, наверно и бултыхаюсь в раздрае и сомнениях, несмотря на все Андрюшкины клятвы и увещевания. Но Алису успокаиваю:

— Что сделаешь, просто у него очень много работы и…, плюс еще это совещание.

— Он мне два раза обещал!

Есть отличный повод встретиться, провести разведку и улучшить общую обстановку — Алиса, она же моя союзница!

— Алисочка, давай ты мне его сама передашь, давай? Зачем папу дергать.

— Ладно, мне на урок пора.

— Ну, так я после школы к тебе и заеду. Хорошо?

Как раз у нее будет время нарисовать новый шедевр или такой же, как зажилил Калугин…

— У нас сегодня пять уроков, учти.

— Все, давай красавица! Целую.

В трубке слышатся гудки отбоя, и я снова беру со стола напечатанное письмо — надо его быстрей подписывать, пока не замоталось.

* * *

Минут через двадцать звонит Люся — шеф объявляет сбор в зале совещаний. Когда туда прихожу, народ только начинает подтягиваться. Присаживаюсь на привычное место по левую руку от кресла начальника, рядом устраивается Галка, напротив нас Наташа, а рядом с ее креслом торчит столбом Настя, сложив руки на груди. Зал потихоньку заполняется — Егоров, в приподнятом настроении, встает во главу стола, а вдоль окна и стены выстраиваются мужчины — Зимовский, Кривошеин, Калугин.

— Ну, что, марксисты-ленинисты… Я надеюсь, все помнят знаковую фразу нашего первого президента Российской Федерации? Правильно!

Он обводит всех присутствующих торжественным взглядом, суетливо дергаясь от волнения:

— Я устал, я ухожу!

В смысле? Только не то, что я сейчас подумала! Закусив губу, смотрю на начальника снизу вверх. Народ от такого посыла явно приунывает. Даже Наташа, подперев голову, сидит грустная, опустив глаза. Зимовский уточняет:

— М-м-м… Борис Наумыч, это вы сейчас к чему?

Положив руки на стол, хмуро поглядываю то на Галку, то на Наташу — походу не только у меня все сыпется, но и весь привычный редакционный мир трещит по швам.

— К тому... И так, господа, я, Егоров Борис Наумыч, находясь в здравом уме и, как говорится в трезвой памяти…

Голос его так трагичен, что я снова поднимаю печальный взгляд на шефа.

— Хочу сделать вам важное заявление. Я решил покинуть пост директора предприятия и посвятить остаток жизни…

Смешавшись, он замолкает, потом огорченно отмахивается и берется обеими руками за спинку кресла:

— Ну, чему посвятить, сейчас… Сейчас, я не буду распространяться…, вот.

Как же так? Без Егорова … Это уже не «МЖ» будет… Он же и плоть, и кровь его, и душа! Расстроенная, не могу промолчать, поднимаясь с места:

— Борис Наумыч, вы что сейчас, шутите, да?

— Да нет, ну, какие шутки. У нас что сегодня, первое апреля?…Нет, нет.

Так и стою с открытым ртом…

— Истина проста, вот она как велосипед. Все мы, рано или поздно, покинем этот мир, а бизнес, он будет продолжаться.

Голос шефа срывается, и он пожимает плечами:

— И поэтому, я решил покинуть бизнес раньше, чем этот мир. Я долго думал над этим и понял, что нашему издательству нужен молодой, энергичный, амбициозный человек.

Он вдруг суетливо повышает голос, поворачиваясь то к одним слушающим, то к другим, взмахивая руками:

— Не, не, не! Только, вот, не надо сейчас всем меня убеждать, что я еще молод, полон сил, амбиций. Вот, все амбиции до люстры дошли! Все, больше некуда!

Зябко обхватив себя руками, прижимая к груди папку, огорченно отступаю к окну. Кривошеин подает печальный голос:

— Борис Наумыч мы же здесь без вас...

— Валентин… Решение окончательное, обжалованию не подлежит. Имя человека, который скоро сядет в это кресло, я озвучу в ближайшие дни. Думаю, вот на этой неделе.

От этой недели уже ничего не осталось, а до завтра вряд ли что решится… Нависает тягостное молчание.

— Даю вам минут десять всю эту информацию переварить, а потом все… Делать новый номер!

Он тычет в сторону двери рукой, а потом и сам идет на выход, протискиваясь мимо Валика и Калугина. Зимовский грустно резюмирует:

— Да… похоже эпоха марксизма-ленинизма крякнула. Ну, что же, пойдемте работать…, работать…, работать.

Я все еще в шоке — молча, обмахиваюсь папкой. Надо будет поговорить с Сомовой, понять, насколько все серьезно. Потирая задумчиво нос, присоединяюсь к покидающим кабинет массам.