Чужая. Часть 1. Этот прекрасный мир (гет)

"Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!"

Комнатушка под самой крышей старого облупившегося дома, гордо именуемая "мансардой", по размеру напоминала просторный гроб. Встав посреди этого скворечника, можно было с лёгкостью дотянуться до любой точки его пространства, включая потолок.

К счастью для Берты, окно здесь всё же имелось. Был даже подоконник, но сесть на него она бы не рискнула — на сие хлипкое сооружение можно было только смотреть. Да и местечко было уже занято: там обитала пышная красная герань в горшке с отбитым краем.

Цветок, видимо, был единственным предметом роскоши. Нет, ещё потёртый пёстрый коврик. В остальном — кажется, на современном языке это называют "минимализм". Слева — узкая койка, застеленная серым покрывалом. В правом углу — маленький квадратный столик, накрытый куском клеёнки. Трёхногий табурет. Всё.

С потолка, кое-как присобаченная к длинному проводу, свисала одинокая лампочка.

...Тяжкий вздох за спиной у девушки.

— Ну, вот мы и дома...

"Дома..." Удивительное слово. Незнакомое. Берта попробовала его на язык. Ей понравилось.

...Несколько шагов в направлении окна. Недовольный скрип вырываемых из насиженных гнёзд шпингалет. Грохот с трудом открываемых створок — и в комнату вместе с дымным ветром врывается весенний Лондон с запахом бензина и распустившейся листвы, сигналами машин и неистовым птичьим щебетом, солнечным теплом и ещё непросохшей сыростью...

А внизу — Большой Город с высоты четырёх с половиной этажей. Вернее, один из его многочисленных кварталов, застроенный такими же небольшими старенькими домиками. Крыши, крыши, крыши... Черепичные, двускатные, с трубами. И голуби — непременный атрибут таких крыш.

...Улизнуть из Хогсмида во время прогулки не составило большого труда. Тихую слизеринку мало кто замечал, а уж следить за потрёпанным профессором Защиты тем более никому бы и в голову не пришло. Правда, пришлось ещё уговаривать Ремуса, но тот, видимо, вспомнив своё мародерское прошлое, довольно быстро согласился.

А трансгрессировать, когда тебя обнимают, а не просто держат за руку, гораздо удобнее...

— Разочарована? — м-да, если Рем Люпин чего и не умел, так это ехидничать.

Берта непринуждённо опустилась на коврик. Тот оказался мягким и тёплым, чего нельзя было предположить по его затрапезному виду. Магические вещи вообще не так просты, как кажутся. Даже если их нашли на свалке.

— Ни чуточки, — устроившись с полным удобством, Берта решила, что разговор стоит поддержать. — Знаешь, больше всего не люблю ночевать под мостом. Сырость страшная. А вот ночлежки — напротив, райское место. Был тут в Лондоне один парень, — пустилась Берта в воспоминания, — Хьюго-Вырви-Глаз. Ночлежку держал в Ист-Энде. Золотой человек! Был... Пускал за гроши. Полный комфорт! Ведь когда ночевать негде, что самое главное? Крыша. От неё самое тепло.

— И что же случилось с этим "золотым человеком"? — прервал её рассуждения Люпин, усаживаясь на кровать.

— Отъехал браток, — сразу помрачнела Берта. — Джимми Бивень ему путёвку выписал.

— Что? — не понял Люпин.

— Путёвку, высшего качества. От уха до уха, — Берта для наглядности чиркнула ногтём большого пальца по горлу. — Ну, Бивня-то потом из Темзы выловили. Даже опознать его никто не смог. Так и закопали в общей яме, когда уж он гнить начал...

— Погоди-ка, — нахмурился Люпин, — ты же говоришь, его не опознали. Откуда же... Тоже руку к этому делу приложила, да?

Догадливый...

— Ну, пырнула ножиком... пятнадцать раз, — заметив ужас на его лице, расхохоталась. — Да шучу, шучу. Два, два раза — в левый глаз и в правый. Бивень уже мёртвый был, — Берта нахмурилась. — Нет, точно мёртвый. Ну, то есть почти наверняка... — видимо, его это не убедило. — А что, есть такой закон, чтоб хорошим людям глотки резать? Нету такого закона!

"Там, где дни облачны и кратки, рождается племя, которому убивать не больно".

...А день был солнечный. Тёплый свет лился с чуть затуманенного сонного неба — на подоконник и этот удивительно яркий цветок, на пол с ковриком. Гладил Берту по затылку...

Она любила смотреть на Ремуса вот так: снизу вверх, сквозь ресницы. Чтобы можно было прижаться к его ногам и собирать солнечный свет с его ладоней. Губами.

Ему почему-то не нравились подобные знаки внимания. Рем резко отдёрнул руку.

— Встань с пола. Ты же не собака!

Странный человек, правда?

— Тонкое наблюдение, — хмыкнула Берта. — Я же кошка, ты помнишь?

— В таком случае, где твоё место? — улыбается. Кажется, мир. Берта с шутливой покорностью поднялась с пола и пересела к Рему на колени.

Это было одно из их редких развлечений. Иногда Берте приходила фантазия заявиться к нему в кабинет раньше отбоя. Тогда она вот так же, как сейчас, сидела у Рема на коленях (только в облике кошки), а если кто-то заходил, шмыгала под стол. Для конспирации.

— А крыша здесь действительно отличная. Не течёт. Я как-то поколдовал на досуге.

Берта огляделась. За окошком на выцветающем к грозе небе клубились идиллические кучевые облачка. Внизу виднелась верхушка недавно зазеленевшей ивы.

— Как здесь хорошо... Только мы с тобой, и никого над нами, кроме неба.

Невесёлый, горький смех.

— Конечно, чердак ведь.

— Зато к Богу ближе.

Тишина. И кружатся в солнечном луче пылинки.

— Хозяева — маглы? — Берта кивнула на электрическую лампочку.

— Не совсем. Хиггинс — магл, а вот жена у него — сквиб. Ходят слухи, что она из очень знатной семьи. Иногда и у чистокровных рождаются сквибы, — пояснил Люпин. — В общем, к магам здесь лояльно относятся.

Ещё бы... Семейка эта даже по магическим меркам казалась занятной. Едва Берта и Рем переступили порог дома, тот встретил их испуганным криком. То голосил несчастный мистер Хиггинс, в которого его драгоценная половина метнула тяжёлой чугунной сковородкой.

— Замечательно, — одобрила Берта. — Никому и в голову не придёт нас здесь искать. Вот за что я люблю большие города, это за то, что в них легко спрятаться.

— Кто бы знал, как мне эти прятки осточертели! Когда нельзя даже смотреть на тебя так, как хочется.

— Не говори. Зато здесь, кажется, всё можно. И не только смотреть.

Действительно, ужасная глупость. Почему любить друг друга — аморально, а если оба, каждый в своей конуре, загибаются от одиночества, то это хорошо и правильно?

"Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её — стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением".

— Я хочу, чтобы так всегда было.

Берта провела кончиками пальцев по его щеке, потом вниз по шее. Можно не открывать глаз, она и так знает: на груди у него деревянный крестик. Её подарок. Она всё-таки верила, что эта вещица, магловский амулет, способна от чего-то защитить.

В который раз Берта порадовалась, что не выбрала тогда серебро. Ведь не знала же, кому дарит!

— Рем...

— Что ты?

— Давно спросить хотела... Шрам этот жуткий — это оборотень тебе оставил?

Ох, какая у него порой бывает нехорошая усмешка!

— Да. Сивый предпочитает нападать со спины.

— Сивый?

— Фенрир Сивый, — и добавил с издёвкой. — "Крёстный" мой.

— Рем, а сколько тебе было лет?

— Семь. И не надо об этом. Сейчас — не надо, — целует её в грудь, дерзко, бесстыдно, совсем на него не похоже. — Я люблю тебя.

— И я — люблю...

А высоко в небе заливается какая-то счастливая безмозглая птаха.

"Есть такая легенда — о птице, что поёт лишь один раз за всю свою жизнь, но зато прекраснее всех на свете. Однажды она покидает своё гнездо и летит искать куст терновника, и не успокоится, пока не найдёт. Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый шип. И, возвышаясь над несказанной мукой, так поёт, умирая, что этой ликующей песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей. Единственная, несравненная песнь, и достаётся она ценою жизни. Но весь мир замирает, прислушиваясь, и сам Бог улыбается на небесах. Ибо всё лучшее покупается лишь ценою великого страдания... По крайней мере, так говорит легенда."

— Рем, я счастлива, ты знаешь?

Обводит комнату хмурым взглядом.

— По-твоему, это — счастье?

А ей сейчас до слёз весело.

— Счастье — это когда у человека на сердце легко. А у меня не просто легко — невесомо. Так что держи меня крепко-крепко, а то вот возьму и в окно вылечу!

Смеётся.

— Что я слышу! И это говорит самое прагматичное и неромантичное существо на свете!

Берта скромно потупила глазки.

— Вы дурно на меня влияете, профессор. Это уже и другие замечают.

— Кто же? — настороженно.

Берта пожала плечами.

— Профессор Снейп, например.

Люпин, кажется, выматерился сквозь зубы, но Берта не была уверена.

— Кстати, что ты ему такого сказала? Он с зимы молчит, как ступефайнутый. И из Аврората ещё никто по мою душу не явился. Мало того, Снейп даже не попытался меня отравить! Я просто теряюсь в догадках.

Берта чуть улыбнулась.

— Ну, в то, что я растрогала его историей о нашей неземной любви, ты вряд ли поверишь...

Такая же ухмылка в ответ.

— Угадала.

— В общем, слизеринец слизеринца всегда поймёт. Пришлось пустить в ход обыкновенный шантаж. Видишь ли, не только у нас с тобой есть тайны...

А он смотрит, будто и не слушает. И взгляд такой... недвусмысленный.

— А ну его, к бесу, этого Снейпа с его тайнами... Иди сюда!

"Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня. Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте моей возлюбленной, доколе ей угодно."

День клонился к вечеру. Тихие весенние переулочки затянуло матовыми сиреневыми сумерками.

По разбитым плитам старого тротуара шли двое — не близко, не держась за руки, вообще не касаясь друг друга. Берта — чуть впереди, в коротком коричневом платье, стуча каблучками тех же ношеных туфель. Сегодня она не закалывала волосы — просто змеились по спине две длинные косички.

Ремус шёл за ней и смотрел, не отрываясь. Оборачиваться было необязательно. Она уже хорошо знала этот его взгляд: жгущий, затягивающий, как в омут. И так же хорошо знала, что обратного пути из этого омута нет.

Ну, вот, ещё несколько шагов — вместе, а потом снова — короткое объятие, и можно трансгрессировать куда-нибудь на задний двор к мадам Розмерте. А там — сначала выйдет она, спустя минут десять — он. И разными дорогами вернутся в Хогвартс.

Ремус прав. Берте тоже до визга надоело прятаться. Когда без опаски и подойти друг к другу нельзя, даже взглядов надо остерегаться. А до каникул, когда уже всё будет можно, ещё почти целых два месяца...

А пока она пойдёт в замок самой длинной дорогой — через теплицы. И будет вспоминать сегодняшний счастливый день.

"Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его. Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в сёлах; поутру пойдём в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе. Мандрагоры уже пустили благовоние, и у дверей наших всякие превосходные плоды, новые и старые: это сберегла я для тебя, мой возлюбленный!"

Большой Город позолотили лучи заходящего солнца. А по притихшей улице просто шли двое — и какое кому дело до них?