Человек с Драконьего Камня (гет)

Посетивший Джона призрак по сегодняшним временам выглядел странно: вместо доспехов или обычной мужской одежды на нем была короткая красная тога, из-под которой торчали не только крепкие волосатые голени, но и колени, на ногах у призрака были сандали, и у его тоги отсутствовали рукава, обнажая узловатые мускулистые руки.

— Узнаёшь меня? — спросил призрак на странно звучащем валирийском.

— Вы Эйхалион, первый драконий владыка, — ответил Джон — живший на Драконьем Камне не мог не узнать того, чьи статуи, всегда из белого мрамора, часто попадались на фоне стен из черного камня. Каждое из сорока валирийских семейств началось с того, кто сумел приручить дракона — Таргариены не были самым древним семейством, но других валирийцев-основателей Джон не знал. — Большая честь для меня, Первый.

— Тебя тоже потом назовут Первым, — предсказал призрак на своем тягучем валирийском. — Полтора века в мире не было драконов. Ты привел их в мир обратно.

— Это сделали Эйгон и Эйнар, — ответил Джон на своем ломаном валирийском, и появившемуся рядом Эйнару была приятна его скромность. — Эйгон принес драконьи яйца. Эйнар научил помочь драконам родиться.

— Это сделали твои руки, — возразил Эйхалион. — Эйгон и Эйнар уже получили свою вечную славу, в том числе и за то, о чем ты говорил. Подлунный мир живет сегодняшним днем и не умеет окинуть взглядом вечность, но в нашем чертоге вас всех, включая даже Эйгона Завоевателя, называют детьми Эйнара. То, что Эйнар уберег семью от Рока Валирии и провел ее через смутное время после Рока, не забудется никогда. А когда в нашем чертоге появился Эйгон, я сказал своим потомкам, что они еще не знают, кто он такой. Видевших расцвет Валирии не впечатляло завоевание дикого Вестероса, и время меняло их мнение постепенно. Они думали, что они поняли, кто такой Эйгон — сейчас, когда драконы вернулись и пал Великий Иной, они снова осознали свою ошибку. Теперь они думают, что увидели наконец истинное величие того, с кем они сидели почти триста лет за одним столом. Но я и сейчас скажу — они все равно не знают, кто такой Эйгон.

На середине речи Эйхалиона Джон потерялся, и Эйнару пришлось для него переводить.

— Ты хотел о чем-то спросить, — напомнил Эйхалион.

— Я хотел спросить, откуда приходит мой дар, — коряво сформулировал на валирийском Джон и понял в процессе, что даже не знает, как на валирийский переводится слово «варг». — Мои силы почти кончились в бою…

— Эйнар, тебе снова придется переводить, — с легкой улыбкой сказал Эйхалион. — По-моему, мы закончили с взаимными выражениями уважения.

— Меня волнует то, что я почти не почувствовал истощения, когда летел от Сурового Дома к Факелу, — на родном языке Джону было говорить намного свободнее, настолько, что он даже забыл пояснить, что в Факеле они теперь находятся, а у Сурового Дома был бой с Иными, и Эйнару пришлось сделать это за него. — Я знаю, как можно загнать лошадь — наверное, и себя можно так загнать, но даже по лошади видно, что ей надо дать отдохнуть. А я не понял после боя, что мне нельзя больше входить в разум Балериона. И теперь не знаю, сколько еще мне ждать и вернутся ли ко мне прежние силы.

— Как варг, ты надеваешь чужое тело, — пояснил Эйхалион. — Из этого следует заключить, что твое собственное тело, которое ты при этом покидаешь — не более чем привычная тебе одежда. Сам же ты — тот, кто надевает тела — дух, подобный тому, кого ты видишь сейчас перед собой. Люди, не наделенные способностями варга, не понимают этого, для них они сами и их тело неразделимы.

— Благодарю покорно, Эйхалион, — не удержался Эйнар, все-таки Эйхалиону подфартило с переводчиком, а вот Эйнару, похоже, варги за таргариенским столом уже проели плешь. -Куда не-варгам знать что-либо о человеческой душе! Я слышал от острословов своего времени, что медведь вряд ли что-то понимает в биологии — но еще не слыхал, чтобы биолог не понимал в медведях!

— Хорошо, ты понимаешь, но ты этого при жизни не ощущал.

— А неопределенный интеграл я при жизни ощущал? Это, клянусь, великолепно: я рассчитывал по смерти сбросить тяжелые кожаные одежды своего тела и предаться созерцанию идей незамутненным чувственностью умом, но вместо того я созерцаю толпу духов, которые не могут взять в толк разницу между ощущениями и созерцанием! Душа, ее бессмертие и бытие созерцаются тем же самым, чем созерцаются идеи — например, отличие двумерной прямой от тоненького и длинненького прямоугольника мы уясняем себе умом, хотя двумерный мир не менее противен нашим ощущениям, чем мир духов.

Джон тщетно пытался уследить за разговором, ведущимся на валирийском, но вряд ли мог бы его понять, даже если бы Эйнар перевел все на вестеросский — это Эйхалион за четыреста лет успел привыкнуть к Эйнару и уразуметь его премудрости, которыми Эйнар начинал фонтанировать, стоило его чуть зацепить.

— Эйнар, позволь мне ответить потомку на практический вопрос, — попросил Эйхалион. — Дух, который меняет тела и по смерти тела восходит в небо, восстанавливает свои силы быстро, как быстро заживают раны, полученные на полях Валгаллы. Ты просто должен привыкнуть к нему как к отдельной от тела единице, как привыкал в детстве к своему телу. Со временем, пользуясь своим даром, ты научишься чуять, когда дух твой истощен или бодр. Эйнар прав в том, что не наделенные даром варга тоже могут переживать приключения духа, но дух варга всегда связан со знакомым тебе материальным миром, и варгу проще ощутить его силу или усталость. Так что не бойся и пробуй — со временем ты поймешь, что настоящее помрачение духа происходит не от его работы, а от его неправедного использования. Например, через все времена проходит запрет варгу совокупляться в теле животного с другим животным — это меняет установленный от века порядок вещей, и урон духу от этого может показаться не столь тяжелым, но восстановиться от этого урона очень трудно.

— Что еще я не должен делать, чтобы не повредить себе? — спросил Джон.

— То, чего тебе не велит делать твоя человеческая совесть, — просто ответил Эйхалион. — Ты надеваешь другое тело, но это по-прежнему ты, и все твои действия в чужом теле — твоя ответственность.

Джон молчал, прислушиваясь к своей совести, которая так и не могла дать ответа на его второй вопрос.

— Ты хотел спросить что-то еще, — подсказал Эйхалион.

— Может ли варг продолжать жизнь в теле дракона, когда его человеческое тело умрет? — спросил Джон.

— Тебе нужна такая жизнь? — с некоторым сомнением спросил Эйхалион. — Даже если бы твоя жизнь была нужна кому-то еще — среди драконов нет варгов, только среди людей, и твой дух будет замкнут в неподходящем для него жилище. Впрочем, это то, что нужно пережить самому, чтобы понять.

Дракон был молод, а человек уже стар. Когда человек был совсем молодым, он нашел небольшого дракончика, случайно вылупившегося из яйца, укатившегося вниз по склону вулкана и попавшего к горячей расщелине. Если бы маленькая ящерка не погибла от голода, ее бы съел кто-то из больших драконов, гнездившихся на горе — и все равно маленький дракончик фыркал дымом на своего спасителя, пока тот не заглянул ему в глаза, и с тех пор у дракона появился хозяин.

Век драконов куда длиннее человеческого, и до последних дней драконы сохраняют способность к быстрой регенерации. У старика, подходившего к дракону, болели колени, болели суставы пальцев на руках и ногах, и он осторожно сжимал все еще сильные руки, ухватывая драконью упряжь. А потом он поднимался дракону на спину, сливался с его разумом — и легкими, пружинистыми, как в молодости, ногами он отталкивался от земли и взлетал. Там, в небе, где прошла его славная молодость, где в свисте ветра и жаре пламени рождалась слава его дома, старик снова был молод, но не только яркие воспоминания делали его молодым. Молодым было его второе тело, оно просило движения, оно не страдало от постоянной ноющей боли, оно испытывало приятный веселый голод. Слуги почтительно подносили лорду-дракону запеченных целиком кабанов, и, утолив свой голод, он чувствовал удовольствие, а не тяжесть и тошноту, как в старом человеческом теле.

Память о старости не была тем, что хотелось бы сохранить — проводя в теле дракона много часов напролет, старик забывал о том, что был стариком. Он становился молодым и грозным зверем, и ему казалось, что он лучше чувствует ветер и быстрее находит цель, чем когда-либо. Он знал то и желал того, что было нужно дракону, но в теле дракона жили человеческий ум и хитрость, этот дракон многое теперь замечал и запоминал, о многом догадывался. Теперь у его рода будет необычный своим разумом дракон — и будущий глава рода… тут было что-то странное, потому что дракон забыл имя. Он помнил свое имя, Харранес — кажется, на языке людей это означало Ужасный. Помнил имя своего хозяина — когда он слышал рядом с собой имя Эйхалион, он предвкушал скорый полет. Он помнил имя своего дома, в битвах он искал флаги Таргариенов и тех, кто выкрикивал их имя — там была безопасность и туда не нужно было бить огнем. Но вот мальчик, потом юноша, потом мужчина, который только иногда подходил посмотреть, как он улетает — отец никогда не подпускал его близко к нему… Какой-то мужчина, не хозяин — иногда он подпаливал пламенем тех, кто подходил слишком близко, хотя и боялся гнева хозяина, от которого словно скручивались внутренности.

Дракон развернулся над горами и полетел к таргариенскому дворцу, где как сокровище скрывался ответ, который дракон не мог найти — и там, на огромной веранде, старик снова открыл глаза. Старое тело, много часов проведя в неподвижности, почти не могло двигаться — эта боль и эта немощь были уже человеческими, в них были и обида, и тоска по ушедшей силе, и беспокойство о тех, кто останется после него. Конечно, он помнил все имена: и своего первенца, который уже принял многие дела семьи, и двух младших сыновей, один из которых сам приручил дракона. Старик с привычной болью вспомнил о недавно умершей жене, вспомнил о дочерях, выданных в другие дома, которых надо навестить, пока он жив, вспомнил, что нужно дать вольную верному слуге, который сейчас поднимал его с холодных камней, дождавшись, пока Харранес улетит. Мутным старческим взором Эйхалион оглядел свой дом, свое имение, улетающего прочь дракона — все, что создали его могучие руки и его могучий дар, во что превратилась его жизнь, которую он делил со своей Дáли и со своими детьми. Это останется и после него, останется слава Таргариенов и растущий, набирающий силу род, и это то, с чем он не расстанется до последней секунды, потому что его жизнь — в любви, знании и памяти.

Эйхалион Таргариен был во многих сражениях — и с мечом в руках, и на спине своего дракона. Много крови и костей легло в основание его рода, и не раз он шел навстречу смерти, от которой всегда успевал ускользнуть. Теперь, поддерживаемый слугой, на больных ногах Эйхалион шел на битву, которую никому не дано выиграть, к смерти, от которой он уже не мог надеяться спастись. Он принял смерть спокойно и в молчании, как подобает воину, и потому первым взошел по ступеням величественного Дворца Пламени и Крови, которым его встретила Валгалла и в который может вступить человек, но не дракон.

Джон даже удивился тому, что после того как он проспал сутки напролет, его сморил сон в середине дня — детали сна всплывали в памяти постепенно, и, только проморгавшись, Джон понял, что этим сном с ним говорило небо. Побывав в бою на краю смерти, Джон и сам задумался о том, чтобы в случае чего остаться с Сансой и Арьей в виде умного дракона, но получалось так, что драконьи владыки смертны ровно так же, как и все. Видно, небо тронуло желание Джона защитить Арью и Сансу любой ценой, и оно дало ему понять, что его жертву не примет.

А вот тому, что ночью он уже не смог заснуть, Джон удивился не слишком — он нашел Призрака, с помощью своего дара позвав его к себе, и снова провел почти всю ночь рядом со своим волком, Джон и представить себе не мог, что без Арьи и Сансы ему будет так одиноко, и дело было даже не в том, что замок Факел был пустым и заброшенным. Лишь под утро Джона все-таки сморил короткий сон, и Призрак улегся с ним рядом, чтобы хозяин не замерз.

Утро было солнечным и на удивление теплым, словно снова пришла весна, и Джон решил сделать для себя топор, для чего приволок в бывшую кузницу Факела немало старого и заржавленного оружия из оружейной, дверь в которую Балерион вынес без труда, — и после этого дракон тоже был привлечен к кузнечным работам. Джон так увлекся выплавлением стали в драконьем пламени, что даже не подумал спросить Эйгона, не выплавляет ли он теперь валирийскую сталь — и не выплавил ли он уже из нее довольно уродливый кузнечный молот и криво сляпанный топор.

Эйгон ближе к вечеру пришел к нему сам, с новостями, которые так его впечатлили, что он даже не обратил внимания на кузнечные успехи Джона — не похвалил и не подшутил, как он делал обычно.

— Они возвращаются, — сказал Эйгон. — Во-первых, детей у вас будет много. Во-вторых — я пожил на свете и повидал многое: видел, как дракон тащит в когтях живую корову; видел, как дракон тащит рыцаря вместе с доспехами и конем. Однажды даже мой Балерион попытался поднять какой-то ялик за мачту и взлетел с мачтой и кусками такелажа в лапах. Но, черт возьми, я ни разу не видел, чтобы дракон тащил трехспальную кровать!