Эйлет вместо ответа полезла обниматься. На этот раз хоть в воздух не подняла. Первый удар сердца Клирик был возмущен нежностями. Которые сам же и развел, как сидовский обычай. Слышал от своих девушек, что при объятиях у них возникает ощущение общности. Решил, что так быстрее впишется в семейку. Не учел одного: его собственный организм теперь реагировал почти так же. Только, видимо, сильнее. Иначе в родном веке бытовые мудрецы не записывали женскую дружбу в небылицы. Уже на втором ударе сердца Немайн была готова вместе с Эйлет — хоть под булыжники.

— А не понравилось? Добренькая я тебе не по вкусу, — улыбнулась Немайн. — Хотя годика через три такой же будешь. Если доживешь, конечно. Сразу, как ученице, говорю: могла по-добренькому. Вот бросилась бы к тебе на грудь, уткнулась между шейкой и плечом — и ну реветь! Хотя нет. Ты высокая, ткнулась бы я в твои роскошные, как грудничок. А ты бы рыдала мне в макушку! Куда б делась? Волосы во рту, слезы, сопли. Я-то добренькая, мне бы даже понравилось. А потом я бы сказала: "Поплачь"…
— Поплачь, — шептала богиня, гладя Анну по голове, ткнувшуюся в ее маленькие груди, — поплачь. Отдохни. Успокойся. Мы все решим. Всем будет хорошо. Всегда были сиды. Всегда были ведьмы. И никогда не мешали друг другу. А убивать себя грех. Ты же веришь, веришь как я… У тебя даже имени языческого нет…
Анна успокоилась. Пришлось ей носовой платок одолжить — при рабочем платье не носила, а сморкалась, видимо, в рукав.

Клирик окончательно убедился — мозги и тело работают враздрай. На что срабатывает "слезодавительный механизм", пока не понял. Тем не менее установил, что и обниматься совершенно не обязательно. Достаточно прижаться к женскому телу. И извольте получить в кровь бочку гормонов общности.

Потом из дому выглянула рыжая — чуть-чуть светлее мастью, чем сама Немайн, радостно завизжала, на правах неученицы полезла обниматься — и с ветки сида сверзилась. Впрочем, любовь к нежностям ее после обновления не покинула. Так что в результате заглянуть в дом, поговорить и откушать сидовского напитка довелось существу умиротворенному и размякшему. Впору веревки вить.

Немайн такого не ожидала — в результате по комнате покатился комок из рук, ног и голов, размахивающий плавниками широких рукавов и возмущенно-радостно пищащий. Окончило свой путь странное существо, врезавшись в ларь.
— У-уй! — Нион, стоя на четвереньках, попыталась разглядеть ушибленный локоть. Получилось настолько же удобно, как укусить. Потом посмотрела вниз. Внизу была богиня — разметавшая красные волосы по полу и странно обмякшая. На губах мерцала ласковая улыбка. Глаза словно пеленой подернулись.
— Что с тобой?
Неметона молчала. Молчала совсем — и устами, и в голове, только дышала глубоко и смотрела. В глазах был какой-то смысл, но скорей животный, чем человеческий. Нион прижала кулачок ко рту, душа крик. Неужели у великой сиды снова будет это ужасное обновление? Из-за Нион-Луковки? Лучше не жить. Прыгнуть из окна вниз головой — в ад, где после смерти обретаются самоубийцы и куда богиня, конечно, не попадет… Но сначала сделать, что возможно. Например, перетащить Неметону на кровать. Наклониться. Ухватить под мышки. Тяжелая… Маленькие женщины столько не весят. Верно, божественная суть тянет. Или зверь внутри. Или…
Рука Неметоны обвилась вокруг шеи. А в голове, в месте богини, было пусто, только смутные тени чувств. Образы.
— Не молчи, — попросила Нион, — скажи что-нибудь.
— Ты хорошая, Луковка. Ты красивая. Ты сильная.
В голове проявился образ: маленькая, куда меньше себя настоящей, сида на руках у Нион. И обнимает за шею вот так же…
— Не удержу, — выдохнула Луковка, — весишь ты много. Но дотащу… Сестер позвать? Мать? Врача?
— Никого… — Сида смотрела в потолок, изучала, как совершенно новое для себя явление. — Это тоже не болезнь. Это обнимки. Просто я в таких случаях обычно на сестре вишу. Правда, ноги не слабеют…
До Нион дошло. О манере сиды разводить родственные нежности с сестрами она была уже наслышана. Но на этот раз Немайн восприняла свою жрицу разом: как подругу — и как мужчину.
Нион выросла в Анноне, где на трех женщин приходился один мужчина. Там идея о том, что девочке может понравиться другая девочка, не казалась ни экзотической, ни запретной. Нион наклонилась к богине — для того, чтобы немедленно быть ухваченной обеими руками за голову, поцелованной в нос и крепко-накрепко обнятой. Внезапно защипало глаза. Похабные мысли вымело из головы, словно спертый воздух в распахнутое окно.
— Я — хорошая девочка, — сообщила на ухо богиня, — и ты тоже. Мы можем вместе смеяться и плакать, болтать и воевать, дрыхнуть в одной постели и делать кучу других разных дел. Но есть занятие, которому мы будем предаваться по отдельности — и исключительно с мужчинами. Причем с законными мужьями… Согласна? Умница! Но до чего странно я устроена: мужчине, случись что, могу дать в лоб. А девчонку — только обнять да приголубить покрепче, чтоб дурь выбило…
Нион почувствовала, как напряжение — напряжение неправедности, да! — ее отпускает. А из глаз текут слезы, смешиваясь со слезами той, с кем она одно целое, навсегда и навеки — по сути, по правде, по душе, а не по плоти…

Как только с губ слетело: «сестра», ужас ушел. Снова вместе! Прочее неважно. Анастасия плачет на родном плече, как мечтала долгие годы, и Августина–Ираклия хлюпает носом вместе с ней, обнимает, шепчет ласковое.

Обнять… Снова реветь? Такое у Немайн свойство. Побочный эффект чего–то, который Сущности не потрудились устранить. Стоит обняться с женщиной, как из глаз слезы ручьем, да желание взять под крыло еще одну сестру. Уходят гнев, злоба, зависть. С другой стороны то же самое. Женской дружбы не бывает? С сидой и после обнимок — еще как!
Пореветь подруге в плечико дело приятное. Другое дело, что высшее должностное лицо республики, на людях разводящее слезы и сопли — непристойность. Не двадцать первый век, когда власти предержащие из кожи вон лезли, чтобы показать: они тоже люди. Здесь и сейчас — все наоборот. Правитель немного не от мира сего.
Что делать? А взять сестру за плечи. Осторожно, боясь прикоснуться тяжелыми складками белых одежд к алой шерсти военного плаща базилиссы, наклониться. Прижаться щекой к щеке, хотя хочется чмокнуть в кончик носа или слизнуть набежавшую в угол глаза капельку. Три раза. Вот и все. Обряд окончен. Или нет?

— Майни, ты чего плачешь?
— От радости…
И от эффекта обнимок заодно. Впрочем, самый сладкий рев впереди. У Немайн еще три сестры, и если с Туллой можно вежливо потереться щеками, с Эйлет и Гвен этот номер не пройдет. Все, до утра нет ни базилиссы, ни богини, ни хранительницы. Никого нет. Только счастье…

И надо бы отказать, да не получается. А горло перехвачено, а из глаз — слезы. Не всегда «обнимки» — хорошо!

И дочь–гордячка сама склонила спину! Низехонько, в пояс. Согласна! Выпрямилась. А потом с истошным:
— Мама, прости!
Метнулась обниматься.
И были слезы, горькие, соленые и сладкие разом, и мягкое пламя волос под рукой. Правда, наполовину дитя. Куда ей без матери! Что до второй половины… Императрица, богиня — какая разница? Главное, внутри — любящий ребенок. Значит, можно помириться и уговориться, что бы ни стряслось.
До утра Глэдис спала крепко, сны снились истинно майские — молодость, живой Дэффид, залитый солнцем юный мир.

Сестры переглянулись — и ну обнимать свою Майни… Слезы, сопли, всепрощение.

— Браво! Впервые за долгое время встречаю хотя б кого-то не просто похожего на "старого русского", но и способного укоротить «нового». Как я вас понимаю!
Немецкий со знакомым торопливым, подчас глотающим звуки акцентом. Южная Франция? Балканы? Тироль?
— В таком случае вы немедленно уйдете.
— О, да. Но непременно вернусь…
Что ж, главное Клирику не испортили. Даже оставили последние минуты на ожидание чуда — которое никогда не наступает до конца. Знакомая ария оставила Клирика восторженным и немного пустым. Это было правильно. Это было почти самое то. Почти. Впрочем, взлелеять смутное удовольствие критикана не удалось. За спиной деликатно прокашлялись.
— Снова вы?
— О, да. Видите ли, я заподозрил в вас родственную душу. Вы часто занимаете эту ложу, всегда в полном одиночестве. Предпочитаете именно этот спектакль. Причем наслаждение вам доставляет одна единственная партия. Это ведь так?
— Так.
— Что ж, в таком случае вы прямо сейчас не откажетесь немного побеседовать? Видите ли, я хочу знать ваше мнение о только что услышанном.
— Легкое разочарование. Я понимаю, это дебют. Но с возрастом верхи у сопрано часто слабеют, а низы у нее и вовсе тусклые. Не самое лучшее исполнение, что мне приходилось слышать. Хотя и в самых блестящих мне что-то говорит: можно и лучше. Как будто я слышу эталон.
— А, так и вы попали в эту ловушку! Мне вот тоже всегда кажется, что можно спеть это лучше. А все как раз из-за того, что композитор решил насолить переборчивой певице. Первый вариант партии ей, видите ли, показался слишком простым.
— Но она справилась.
— О, да. По крайней мере, так ей показалось. И публике. Но… Поставьте-ка себя на место сердитого автора. Нельзя же загубить премьеру собственной оперы! И публика ушла в восторге. Но сам он слышал, как надо… А несовершенство разобрали многие. Музыкальные одержимые вроде меня и Вас… Небольшое, мимолетное отклоненьице от идеала. Шутка в том, что идеала быть не может. Технически.
— Как раз технически бывают исполнения совершенно безупречные.
— Именно! Безупречные колоратурные изыски, заставляющие техникой разрывать чувство. И шутка тут вовсе не в том, что они приходятся на «фа» третьей октавы… Когда я слышу это стаккато внутри головы, я слышу в нем чувство. Вероятно, то самое, которое испытывал автор, когда переписывал и без того безупречную музыку… А там, — кивок в сторону сцены, — никакого чувства. Одна техника. А как должно быть, слышу только я. И ни одна певица!
— Не преувеличивайте. Как должно быть, слышат многие. Ну вот, например, я.
— Вам только кажется. Вы чувствуете, но не слышите. Большая разница.
— Нет, слышу! — Клирик ощутил странную дрожащую ярость. Аж дыханье сперло.
— Докажите.
— Как?
— Спойте эту арию. Так, как надо.
— Издеваетесь?
— Ничуть. Поверьте, я еще ни разу не ошибся, определяя по разговорному голосу певческий. И прекрасно слышу, насколько сильно вы форсируете его вниз. Октавы на две, что совершенно изумительно! Но очень вредно. Да сами же отлично слышите, какие из горла вырываются кошмарные хрипы. Так же можно и связки повредить. Голос потерять. Как Карузо, как Каллас… Разговаривать — так не черт ли с нею, с болтовней — петь ведь не сможете! Немедленно расслабьте связки, я вас не выдам. Нашли кого бояться — старого мертвого венецианца.
— Как — мертвого? И скрывать мне нечего!
От изумления Клирик сбился на серебристый писк. И тут же заметил на руке — полупрозрачной эльфийской ручке — золотое кольцо с рубиновой печатью. И ощутил, как недовольно топорщатся на голове треугольные уши.
— Кто ж еще будет шататься по чужим снам, а? Ну призрак я, призрак. Вполне к вам благоволящий, поверьте. А угадать, чего вы боитесь… Я не слышал всего разговора, да и не понимаю я русского. Но слова "капризная примадонна" вполне доступны итальянцу, прожившему жизнь в Австрии. Как вы высекли этого агента… Он словно лимоны ел! И прячете голос… Соперниц изучаете, а?

Вокруг цепи, рычаги и тросы. А еще вокруг сон — Клирик это сознавал очень четко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. "Старый, мертвый итальянец". Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттягивало назад что-то высокое, тяжелое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблескивает углами камеи.
— Кинжал не забыла? Ну соберись.
Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъемного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придется ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью-нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело…
Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна — от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда темных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плеч красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. «Дочь» оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления — но на две головы выше «матери» ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями… Клирику стало смешно.
Вот с таким настроением он и начал — сначала говорить, потом петь.
Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло — чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще все на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки — скоро, очень скоро — наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утер скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова.
Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив — на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников.
— Да, — сказал призрак итальянца по-русски, — да.
— Настолько ужасно?
Италоавстриец замахал руками:
— Да что вы! Император отлично разбирается в музыке. Просто не выносит вещей, длящихся более двух часов. Так что ему все понравилось. Видели, как растрогался? И эта поза при вручении кинжала… Где вы ее откопали?
— У Карела Чапека. — Клирик все равно пригорюнился. Потому что вспомнил, как должен был спеть на самом деле. Ушки свесил, уронил подбородок на сцепленные руки.
— Богемец? Художник?
— Писатель. Пьеса была трагедией. В общем-то. — Клирик держался. Даже губу прикусил — разрыдаться хотелось невыносимо. Так, чтобы белугой, в четыре ручья. Но лучше — алая струйка на подбородок. Оттуда каплями на платье. Красное на черном… Почему у эльфов такие острые зубы?
— Заметно. Оголтелый классицизм… А теперь поговорим всерьез. Сказать, что вы пели плохо, не могу. И не делайте кислую физиономию. И губами дрожать не смейте. А вместо того извольте слушать и радоваться, потому как, окажись вы бездарью, я б с удовольствием довел вас до слез… Итак. Классическое исполнение — то, что мы с вами некогда определили как "очень хорошо, но чего-то не хватает", — обычно оставляет ощущение восторга. Вы вызвали умиление. Несмотря на текст. Вы с такой искренней, детской радостью предвкушали месть и желали смерти, что император пустил крупную слезу. Крокодилью. Это так по-австрийски!
— Все так плохо?
— Ну почему? Голос у вас бесподобный, почтения к авторитетам никакого. Я начинаю верить, что со временем у вас получится даже воплотить несбыточное. Но придется для этого слушать старого, мертвого композитора. И терпеть его выходки. Учить котят плавать — мое любимое занятие. Так что, если решитесь принять услуги учителя-призрака, считайте, поступили в консерваторию заново.
— Я в ней и не училась.
— Да? Тогда вы очень наглая. И я не буду тратить на вас свои силы. Пока не дозреете, разумеется. Вот после милости прошу. А до тех пор извольте учиться у господ попроще.
— Откуда я их возьму? Знаете, где я сейчас живу?
— Неужто в Сибирии? Неважно. Меня же вы где-то взяли? Ну и консерваторию присните… Что с вами?
Голос его стал неразличимо далеким. Исчезло все — кроме горя и обиды. И тогда Клирик все-таки разревелся.

Лес. Суровый и вдохновенный. Прозрачный аромат смолы. Хрустящая сушь подстилки под ногами. Сида идет! Разбегайтесь, звери, — не то кабан в камышах, не то медведь не в настроении. В руке — любимый посох. Идет, почти бежит. Как наяву бегала! Теперь и во сне… Поляна. Шелест ольхи. Тут, во сне — лето. Друиды. Жрица с золоченым серпом на поясе. Поет. Знакомое. «Casta Diva» из «Нормы»! Подносят снопы для благословения. Та что-то делает с ними серпом. «Явись, богиня!»
— Ну, я пришла, — громко сообщила Немайн. — Дальше что?
На Неметону особого внимания не обратили. Все правильно, обряд прерывать нельзя… Но один друид обернулся. Немайн с удивлением узнала старого доброго призрака оперы.
— А ничего, — сурово пожевал тот губами. — Петь тебе хочется, только и всего. Это ведь страшно: обладать таким голосом — и не петь! Я композитор, мне проще: оторвите руки, ноги, фугу… носом напишу. А тут… Это ведь не просто — поток воздуха, резонатор, прочая физика. Это… Это как руки.

Так некогда в разросшихся хвощах,
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья… —

процитировала Немайн. — Прошу прощения, что не в рифму, я даже не знаю, переводили Гумилева на немецкий или нет…
— Русский поэт? Не знаком.
— Да и не стоит уже знакомиться, пожалуй. Это в юности, когда легкая толика пессимизма и безнадежности воспринимается как перчинка, Гумилев хорош. А после тридцати — только тем, кто не вырос дальше и не умеет грустить сам. Правда, мне подходит? Тварь скользкая… Я такая. Вылупилась из хорошего человека, как Чужой, — пригорюнилась Немайн. Ноги гудели, и она присела на случившийся кстати пенек. Судя по шуму, с него только встал один из друидов. Как бы не вознамерился занять место обратно.
— Как это — вылупилась? — заинтересовался мертвый композитор. Он как-то незаметно сменил жреческий балахон на привычный фрак. — Вы же не птица…
— Это целая история. Если коротко — был человек, неплохой, смею надеяться. Он заболел, потерял сознание, а вместо него появилась я. С его памятью, но другая.
— А-а-а. Ну, это нормально, — успокоился призрак. — В сущности…
Немайн дернула ухом.
— …это с нами происходит каждое утро. Один человек засыпает, другой просыпается.
— Это не то.
— Любое подобие не отражает полностью свойств объекта… Простите великодушно, но, пообщавшись с немцами, поневоле станешь дрянным философом! А почему вы говорите — он?
— А это был мужчина. — Про подобие и объект он бы лучше Анне растолковывал, уж кто-кто, а лучшая ведьма королевства в подобиях разбирается! Вот бы свести. И послушать разговор!
— Даже и так? В таком случае должен вас порадовать — если вы и были безумны, то выздоровели. Что-то, конечно, осталось, что-то остается всегда, но и это вам на пользу. Припомните-ка оперных героинь. Взбалмошные экзальтированные особы, повинующиеся не разуму, а чувствам. Иные на грани безумия, иные туда соскальзывают… В наше время это принято играть — так вам будет попроще.
Немайн хмыкнула:
— Ну вот уж Норму я точно сыграть не смогу. Убить детей…
— Она же не смогла убить!
— А я не могу даже подумать!

— Поздравляю, сударыня. Подозреваю, вы мечтаете вот об этом? Смазать связочки? — Старый мертвый итальянец, разумеется. Улыбается, в руках большущий поднос с эклерами. — По поводу поступления, полагаю, пара парижских «заячьих лапок» вам не повредит. Кстати, вы меня очень порадовали выбором репертуара, я был с Гаэтано дружен, к тому же если оперу в целом он мог написать небрежно, то ключевые арии обычно получались выше всяких похвал. А вот Лючию вам, правда, петь рано…
— Спасибо. Хотя я предпочла бы кусок мяса, и чтобы прожарен был до хруста. Но это тоже неплохо… Вот поэтому все тенора толстые, да?
— В мое время очень выручали глисты, — сообщил призрак, — но от диабета они, увы, не спасали. Опять же нынче их так легко вывести… Позвольте, я провожу вас наружу. Кстати, как вам мои упражнения?
— Чистейшее счастье. Почти как сын! Очень боюсь забыть о времени и допеться до боли в горле. Просто таю…
— Полагаю, скоро наставник порекомендует вам Генделя. Это хорошо, это правильно. Вообще, не торопитесь, не пойте слишком много. То есть во сне — сколько угодно, а наяву — нельзя.
— Не беспокойтесь. Мне и во сне-то не дадут.
— Каким, интересно, образом?
Самым простым. Ухватив за плечико и тряхнув как следует.
— Наставница, вставай!
Немайн разлепила глаза.