Я привык смотреть на сексистские пассажи в некоторых книгах К. С. Льюиса, как на слабости и недостатки самых близких нам людей - они огорчают нас сильнее, чем недостатки посторонних, но зато, вместо того, чтобы пытаться их проигнорировать или найти им извинение, мы можем просто бросить эти недостатки на весы против личных достоинств этого же человека. Соразмерить всю ничтожность этих слабостей с масштабом и качеством присущих человеку добродетелей. К тому же, все познается в сравнении. Льюис выглядит сексистом только до тех пор, пока не начинаешь сравнивать его хотя бы с Толкиеном - представителем того же круга и той же среды. А потом разница между этими двумя людьми выступает в полный рост.

Льюиса-писателя женщины интересовали не меньше, чем мужчины - они точно такие же активные субъекты любой его истории, как и мужчины, и нередко в приключениях именно они проявляют больше мудрости, отваги и авантюризма. У Толкиена же женские персонажи занимают то же положение, что героини древних саг - они нарисованы на заднике и что-нибудь символизируют, но думать, действовать и чувствовать им не дано. Они полностью лишены "субьектности".
Льюис-исследователь и Льюис-публицист охотно переписывался с женщинами в совершенно одинаковых выражениях благодарил за помощь в работе над его книгами и женщин, и мужчин, и если женские имена в этих списках встречаются редко, то виновато в этом скорее состояние современной Льюису академической среды.
Наконец, в личных отношениях Льюис был человеком несравненно более чутким, открытым и демократичным, чем Толкиен, который, если говорить без реверансов, попросту ужасен - заставил свою жену принять католичество, которое она ненавидела, обесценивал ее музыкальные занятия, которыми она гордилась, полностью подчинил её жизнь собственным интересам и потребностям, а потом велел выбить на ее могиле "Лютиэнь", немало не заботясь, что она к его фантазиям о Средиземье относилась без особого восторга.

В процессе работы над главой о рыцарском романе мои мысли на тему "Льюис и сексизм" приобрели неожиданное развитие. Вот, например, как сюжет "Эрика и Эниды" воспринимает советский исследователь А. Д. Михайлов, чья книга "Французский рыцарский роман" вышла в 1976 году в СССР - стране, официально отрицавшей всякое неравенство между полами (но, конечно, исключительно декларативно) :

"Первая часть романа идиллична. Это история пылкой юношеской любви, сразу встретившей ответное чувство и легко завершившейся счастливым браком" (с)

В таком описании брак Эрека выглядит безоблачно, неправда ли? А вот что говорит о той же самой части книги Льюис:

"В «Эреке», произведении, почти наверняка раннем, куртуазные законы грубо попираются на каждом шагу ... Эрек встретил Эниду в доме ее отца и полюбил. Между героями не происходит никаких любовных сцен; он не проявляет подобострастия, она — своеволия. Непонятно даже, видятся ли они вообще. Когда он является в дом, дама по приказу отца отводит его коня в стойло и собственноручно ухаживает за ним. Затем, расположившись поуютнее, отец и гость говорят о ней в ее присутствии, словно она ребенок или животное. Эрек просит у отца ее руки, и отец соглашается. Кажется, влюбленному даже не приходит в голову, что мнение дамы может иметь хоть какое‑то значение в этом деле. Нам дают понять, что она довольна, но с ее стороны ожидается, или же ей дозволена, только пассивная реакция. Вся эта сцена, хотя она, быть может, и рисует нам подлинные обычаи того времени, неожиданно архаична по сравнению с новыми идеалами любви. Мы снова в том мире, где женщина лишь бессловесный объект дарения или обмена, причем не только в глазах родителей, но и в глазах влюбленного" (с)

Просто вдумайтесь. Один человек увидел "идиллию" и "пылкую юношескую любовь", там где другой, нахмурившись, сказал, что к во всей этой части к женщине относятся, как будто она "ребёнок или животное", если только не вещь, которую можно дарить или менять.

Этим дело не кончается. Так же по-разному Михайлов с Льюисом воспринимают и дальнейшие события.

Михайлов пишет: "В ходе этих авантюр подвергаются проверке не только смелость и сноровистость Эрека, но и любовь Эниды".

Он видит в этих испытаниях высокую поэзию:

"Можно предположить, как много передумала и перестрадала Энида, пока она сидела всю ночь напролет не смыкая глаз у изголовья спящего на земле Эрека, вконец измученного непрерывными поединками и схватками. Одна в мрачном лесу, под вой ветра и крик ночных птиц..."

И, наконец, развязка видится ему "торжеством всепобеждающей любви" - "Если Эрек из нежного и любящего стал резким и грубым, то Энида осталась прежней. Ее любовь выдерживает все испытания. Любовь Эниды — это торжествующая, всепобеждающая любовь. Но любовь столь же сильна и в сердце Эрека. Он пытался подавить ее, на время изгнать из своего сердца. Но в конце концов и здесь любовь торжествует победу"

Льюис видит нечто принципиально иное:

"Рассказ принадлежит к тому же типу, что история Гризельды: это повесть о смирении жены, преодолевающем испытания, чинимые безотчетно жестоким мужем. Этот сюжет невозможно примирить даже с самым умеренным вариантом куртуазности. Неучтивость Эрека переходит границы необходимых испытаний супруги. Перед свадьбой он отправляет ее чистить своего коня, а в их странствиях оставляет следить за конем на ночлеге, сам же спит, как ни в чем не бывало, под плащом, которым она же, сняв с себя, и укрывает его"

Здесь, на мой взгляд, важны нюансы.
Михайлов, например, воображая себе молодую женщину, которая сидит над спящим мужем в страшном темном лесу, сочувствует Эреку едва ли не больше, чем ей - бедняга, он "вконец измучен непрерывными поединками и схватками". Льюис бы, скорее всего, поразился такому подходу. Он его однажды высмеял в образе Юстаса в "Покорителе зари" (на корабле, где все страдают от жажды, и воду выдают умеренными порциями, Юстас пишет в своём дневнике - "Люси принесла мне часть своей воды. Она сказала, что девочки легче переносят жажду, чем мальчики. Мне и самому это приходило в голову"). Льюис сравнивает поведение Эрека с поступками мужа Гризельды (это жёсткое сравнение) и теннисоновского Герейнта, и буквально за несколько абзацев успевает назвать его "грубым", "неучтивым", "безотчетно жестоким" и категорически некуртуазным. А "некуртуазный" в смысловом пространстве рыцарской литературы и на том языке, который хорошо понятен Льюису, который этот язык знал, любил и говорил на нём, значит гораздо больше, чем просто "невежливый". Это значит - "неблагородный", "низменный", "мужланский", "подлый".

В общем, никакой возвышенной и поэтической любви и "торжества" такой любви - совсем даже наоборот.

Это навело меня на более глобальную идею.

Льюис был консерватором редкого типа - тем, кто (как и вообще любые консерваторы) чаще всего в упор не видит парадоксов и несправедливостей своей эпохи или прошлого, но, к его чести, скорее возмутится несправедливости, касающейся других, чем той, которая коснулась его самого.

Его даже нельзя по-настоящему вместить в шкалу "консерватизм-либерализм", поскольку его взгляды поражают ТО своей абсурдной архаичностью, ТО своей тонкостью и прогрессивностью. Но покоряет то, что Льюис ВСЕГДА, прежде всего, интеллектуально честный и (в тех рамках, которые допускает слабость человеческой природы) морально безупречный человек.

Реформаторский пыл или присущая революционеру ярость перед лицом несправедливости, которая требует немедленно вступить в борьбу с этой несправедливостью, Льюису совершенно чужды - но, к его чести, не из трусости и не от равнодушия к несправедливости, а потому, что его слишком сильно поглощают другие темы, образы и мысли. Среди всех несправедливостей на свете его меньше всего занимают те, которые коснулись его самого. К примеру, в его автобиографии, где он рассказывает об английской частной школе со всеми ее обыденными ужасами, лишь однажды прорывается нечто похожее на раздражение - при упоминании о культе спорта и спортивных состязаний, которые отнимали слишком много его времени. Негодования или гнева не будет никогда - о самых жутких вещах, имевшим к нему непосредственное отношение, Льюис пишет очень спокойно, ничуть не умаляя их кошмарности и не впадая в пафосное одобрение и пылкую защиту вещей, которые травмировали его психику (как часто поступают консерваторы), но в то же время как бы не считая это чем-то интересным или важным, и сосредотачиваясь на совсем других вещах.