Будни Уолдена МакНейра, Пожирателя смерти и ликвидатора опасных существ. Смеркуты (джен)

К реальности МакНейра вернул голос Робардса:

— Очень трогательно — но нужно поговорить. Книззлы, скорее всего, никуда не денутся — ещё наобщаешься.

— Объяснись, — потребовал МакНейр, пытаясь отодвинуть лезущих в лицо книззлов и одновременно прижимая их к себе. Сил справиться с ними ему не хватало, но они уступили и сами улеглись на него: чёрный и серый — на тело, а рыжий вытянулся на ногах и заурчал так громко, что едва ли не заглушал звуки человеческих голосов.

— Я понимаю, как это звучит, — начал Шеклболт, подходя поближе, — но смеркуты вернулись. И…

— Да ладно, — почти прошептал МакНейр, которому говорить в голос сейчас не хватало сил. — Это даже… не смешно.

— Ты даже не представляешь, насколько, — сказал Робардс. — И на сей раз я сам даю тебе слово, что, закончив работу, ты вернёшься домой. Не как аврор, а как человек.

— А есть разница? — спросил МакНейр. Чёрный книззл вдруг поглядел на Робардса, дёрнул хвостом и угрожающе зашипел, оскалив крупные острые зубы. — Тихо, — велел МакНейр, и тот замолчал, продолжая лишь нервно бить себя по бокам хвостом.

— Ты знаешь меня, — Робардс снова подошёл ближе и наклонился, но тут зашипели уже все три книззла, а рыжий даже махнул лапой в опасной близости от его мантии, и Робардс отступил на шаг назад.

МакНейр вдруг рассмеялся — и тут же зашёлся в тяжёлом, лающем кашле. Книззлы заволновались — полосатый вскочил, а чёрный переместился на центр груди и громко и мерно заурчал, и принялся месить лапами одеяло.

— Знаю, — кое-как отдышавшись, сказал МакНейр. — И не верю больше.

— Но ты здесь, — сказал Робардс. — Ты дома. Хотя толку от тебя сейчас ноль.

— Что вы потеряете, согласившись? — спросил Шеклболт. — Вы и так умираете. Но я тоже даю вам своё слово — на сей раз всё будет честно. Вы действительно вернётесь домой — на тех условиях, что мы обсуждали. Вне зависимости от того, как много смеркутов уничтожите.

— Или выследишь, — добавил Робардс. — Их десятки, если уже не сотни — и они всюду.

— Сотни? — недоверчиво переспросил МакНейр.

— Пока нет, — признал Робардс, — но всё идёт к тому. Если мы верно считаем. И, что хуже всего, всё время появляются новые. По всей Англии, Уэльсу, Ирландии… только здесь пока чисто. Но если они доберутся до школы…

— Да нет, — МакНейр нахмурился.

— Нет, конечно, — согласился с ним Робардс. — В школе полно эльфов и ограниченное количество спален. С другой стороны, и тёмных углов там довольно. Представь, что может случиться.

— Я встать не могу, — усмехнулся МакНейр. — Какие… смеркуты?

— Это просто истощение, — возразил Робардс. — Магическое и психическое прежде всего. Мы дали тебе надежду, а затем отобрали — но на сей раз так не будет. Ты быстро встанешь, если захочешь. Время у нас, в некотором смысле, есть — всё равно прекратить это пока не выходит. И хуже всего — мы не можем их отследить. Кто только ни пытался — без толку. А чары не навесить.

— Проследить, — повторил МакНейр.

— Зима, — сказал Робардс. — Где-то же они все отлёживаются. Если летом мы полагали, что их просто выпускают, а потом они живут сами по себе, то сейчас так не выйдет: слишком холодно. Где-то они все прячутся — но где?

— Никто так и… не знает? — спросил МакНейр. Чёрный книззл так и продолжал урчать и месить молочным шагом теперь уже его грудь, а не сдвинутое им в сторону одеяло, а серый улёгся вдоль тела Уолдена и тоже присоединил свой голос к урчащему хору.

— Знают, — ответил Шеклболт. — Это помогает, но лишь отчасти.

— Их нужно отследить, — с нажимом сказал Робардс. — Ни у кого пока не выходит, но ты ведь не просто ликвидатор — ты вырос в лесу. Подумай, — попросил он. — Не сейчас, разумеется — но нам бы хватило даже идеи.

— И это тоже зачлось бы, — добавил Шеклболт. — Прочитайте, — он подошёл к кровати, держа в руках вынутый из внутреннего кармана пергамент, но едва он протянул его, серый книззл подпрыгнул и, выхватив его, вцепился в него всеми зубами и лапами.

— Фу! — резко шикнул МакНейр и решительно забрал у крайне недовольного, но на удивление не сопротивляющегося книззла пергамент. — Вы не нравитесь им, министр, — с насмешкой сказал он. — Вам бы отойти.

Он поднял руку с несколько помятым и проколотым когтями в нескольких местах пергаментом, развернул его и прочёл короткий и вполне, вроде бы, ясный текст — вот только прежний тоже был вполне ясен, вернее, казался таким. И чем всё закончилось? Ему безумно хотелось поверить — ведь он в самом деле был дома, вот и книззлы же, и комната, и все запахи… хотя что, если всё это морок? Навести такую иллюзию хорошему специалисту не так уж и сложно — а ещё это мог быть его собственный мозг, играющим с ним перед смертью. Уолден знал, так бывает. Впрочем, как раз в этом случае он ничего не теряет — а вот если с ним всё это повторится… Опять…

А хотя, сказал он себе, даже если так — что он потеряет? Ну умрёт попозже, погуляв ещё немного по живой, пускай и холодной сейчас, земле. В самом деле, что ему терять? Месть? Кому? Робардсу и министру… Шеклболту? Но им что — они всё равно сочтут себя правыми и забудут о нём раньше, чем он сам испустит последний вздох. Кому он так отомстит — тем, кто станет кормом для полуплащей-полускатов? Их родным?

Чего он боится — боли? Так он ещё в детстве научился справляться с ней. Даже с очень сильной. Он всю жизнь это делал — ведь, если подумать, почти все его близкие… даже женщину он выбрал себе такую, которая никогда бы не смогла быть с ним. Так чего он боится? Очередной разбитой мечты? Ему пятьдесят, и он пожизненно заперт в башне посреди моря — какие мечты?

— Я подпишу, — сказал он, протянув руку за поданным Робердсом пером.

— Я должен извиниться, — сказал вдруг Шеклболт. — За всех нас. И за себя. Я по-прежнему считаю, что всем, кто носил метку, место в Азкабане — но мы дали слово. А слово надо держать — иначе чем мы будем отличаться от вашего хозяина. Если вы желаете показать этот контракт кому-либо, кому вы доверяете, прежде чем подписывать — я покажу

— Да нет, — помолчав, сказал МакНейр. — Я не верю вам. Но подпишу, — он поднёс перо к бумаге и добавил, ставя свою подпись: — Целитель нужен. Я кровью кашляю.

— Будет, — пообещал Робардс, пряча один экземпляр и оставляя ему второй. — Сейчас и пришлю. Я буду заходить. Как куратор.

— Я подумаю… про слежку, — пообещал МакНейр.

— Твоя палочка, — сказал Робардс, вкладывая её ему в руку. — Остальное я принесу сегодня чуть позже.

Уолден сжал знакомую рукоять — и зажмурился, стараясь удержать лишние сейчас слёзы: ему и так дышать было больно и тяжело. С ним однажды в детстве уже было такое — когда он, играя в зимнем лесу, свалился в незамёрзшую речку, весь вымок и долго добирался домой. Деду он, дурак, тогда ничего не рассказал, опасаясь, что тот запретит ему уходить так далеко одному — а потом слёг с сильнейшим воспалением лёгких. Вот сейчас он, как и тогда, не мог глубоко вдохнуть, а любое, даже самое небольшое усилие, вроде того, чтобы сесть на койке и добраться до еды на столе, отнимало у него все силы, погружая потом в тяжёлый и мутный сон, хотя никакого жара у него не было. Впрочем, это как раз было скверным признаком: его тело не желало жить и даже не пыталось за это бороться…

— Рот открой, — услышал он знакомый… самый знакомый на свете голос и, разлепив глаза, увидел сидящего рядом со старинным фарфоровым поильником в руках деда. — Лежи, — велел тот, когда Уолден попытался было податься вперёд — впрочем, слабость и фунтов восемьдесят с лишним лежащих на нём книззлов этого ему не позволили.

— Наклонись, — попросил он, недоверчиво глядя на деда.

— Пей давай, — велел тот, поднося к его губам горячий фарфоровый носик.

Уолден знакомо обхватил его губами и втянул содержимое поильника в рот, и тот наполнился восхитительным густым вкусом горячего, но не обжигающего бульона. Кажется, там была курица и перепела — Уолден с отвычки не поручился бы, но на это было очень, очень похоже. Он глотнул ещё раз, и ещё — а когда бульон предательски быстро закончился, поймал руку деда и, потянув на себя, повторил:

— Наклонись.

И когда тот послушался, немного неловко, одной рукой, потому что вторую намертво прижимал к постели полосатый книззл, притянул деда к себе и замер, уткнувшись лицом в его шею.

— Летом не свиделись — так хоть сейчас, — сказал дед, кладя руку ему на голову и медленно гладя внука по волосам.

— Ты понял? — прошептал Уолден.

— Чего ж не понять, — отозвался тот, вдруг сдаваясь и прижимаясь всё же щекой к его щеке. — Ты б ещё расписался, — тихонько проговорил он.

— Я…

— Теперь рот закрой, — велел дед, выпрямляясь, но продолжая гладить его по голове. — И глаза, — требовательно добавил он — и Уолден, послушно смежив веки, ещё успел подумать о том, куда же он положил свою палочку, а потом провалился в сон.

В следующий раз он открыл глаза уже днём. Книззлы все втроём крепко спали, фактически укрывая его собой, но ему всё равно было холодно — да нет, его просто трясло от холода. От этого он и проснулся. Кажется, это жар — и неплохой знак, подумал он, стуча от озноба зубами и щурясь от кажущегося слишком ярким света. Укрыться бы чем получше… но шевелиться сил не было, и он просто вжался в матрас и обхватил руками чёрного книззла… Кота, пытаясь о него так согреться. Тот проснулся и, сразу же заурчав, ткнулся тёплым со сна носом ему в щёку и начал её вылизывать. Уолден так и уснул, под шуршание жёсткого языка по своей недлинной бороде и громкое урчание его обладателя. Кажется, он потом просыпался ещё, и даже не один раз, и, может быть, даже вставал — дойти до горшка… или как-то иначе решал этот простой вопрос… нет, он не помнил.

Окончательно проснулся он ночью — или, верней, ранним утром. Жар ещё не до конца спал, но, в целом, чувствовал себя Уолден почти нормально. Да нет — отлично он себя чувствовал! Живым. Больным и разбитым, да — но живым и, главное, остро желающим таковым оставаться. А ещё он жутко хотел есть и пить, но ещё сильней — вымыться. Смыть с себя всю эту азкабанскую дрянь и просто постоять… или посидеть под струями горячей чистой воды.

Из книззлов рядом обнаружился только Кот — остальные, видно, ушли на промысел, а может, просто, заскучав, решили побегать или нашли более интересное место для отдыха.

— Проводишь меня? — шепнул Уолден, зарываясь пальцами в роскошный серебристый воротник Кота. Тот коротко тявкнул и, прикусив зубами его палец, потянулся и, перевернувшись на спину, подставил ему свой живот. — Давай потом, а? — попросил МакНейр — и тут дверь открылась, впуская в комнату держащего в руке палочку с ярким огоньком на конце деда. — Жрать хочется, — сказал ему Уолден. — И пить. И прежде — вымыться.

— Ещё чего надо? Погоди, я записываю, — окоротил его дед. — Пить… что там дальше?

— Вымыться, — весело повторил Уолден. — Я последний раз мылся летом.

— Вставай, — велел дед, впрочем, подходя к нему и протягивая… нет, не руку, а трость. Старинную тяжёлую трость, которая когда-то принадлежала его пра-пра-прадеду. — Халат надень, — велел он, ткнув пальцем на стул, на спинке которого висел старый тёплый шерстяной халат Уолдена. — И туфли, — узловатый палец переместился вниз, и Уолден увидел свои же старые войлочные домашние туфли, без которых зимой в доме было неуютно.

— Ты чары поставил? — спросил Уолден, медленно одеваясь — и с удовольствием отмечая, что на нём надета не тюремная роба, а обычная полотняная рубаха, длинная, до середины икр.

— Утро уже, — упрекнул его дед. — Вон оглоедов кормить надо. И подружка твоя вот-вот явится.

— Какая подружка? — удивился Уолден, приноравливаясь к трости. А, пожалуй, удобно…

— Будто у тебя их много, — хмыкнул дед, выходя со своим Люмосом в коридор.

Палочка.

Где его палочка?

Уолден обернулся и сунул руку под подушку, однако там ничего не было. Впрочем, палочка вскоре обнаружилась в верхнем ящике заставленной какими-то флаконами и банками тумбочки — лежала там себе в ножнах так, будто он сам положил её туда, вернувшись домой накануне.

Хотя он и никогда не делал так, всегда храня палочку во время сна под подушкой.

— Какая подружка? — повторил он, двигаясь вслед за дедом и раздумывая, насколько разумно будет с его стороны сейчас зажечь Люмос, или стоит хотя бы сперва поесть.

— Косматая, — бросил через плечо дед.

Что?

Красотка?

Но как…

Мордред, как он этого боялся! Там, в Азкабане, мысли о мантикоре были одними из тех, что мучили его едва ли не сильнее других. Он ведь прекрасно понимал, что однажды она поймёт, что его больше нет — и что потом будет, Уолден не представлял. И, прежде всего, что она сделает с его дедом. Они, конечно, были знакомы, и даже, на первый взгляд, вполне ладили, но одно дело дед как его родня, и совсем другое — как тот, кто остался, когда сам Уолден пропал.

— Стой! — велел он, и дед, как ни странно, послушался. — Она приходила сюда? Мантикора?

— А куда ей деваться, — ответил дед. — Хорошо, я тебя приучил бумаги держать в порядке. Куда б я котят девал? Что их, топить?

— Котят? — совершенно обалдел Уолден и даже остановился.

— Котят, — повторил дед. — Последних вот только продал.

— Ты? — глупо переспросил Уолден.

— Нет, сама справилась! — съязвил дед. — Ты мыться-то передумал?

— Нет, — тихо ответил Уолден, вновь трогаясь с места. Котята. Значит, она так и приходила сюда и рожала… и позволяла деду… но как он… — Кому ты их продал? — отрывисто спросил он.

— Потом сам поглядишь, — ответил тот. — В бумагах.

— Объясни толком! — взмолился Уолден, начиная, наконец, спускаться по лестнице.

— Что? — спросил дед. — Ты оставил всё — когда твоя подружка явилась, пришлось учиться. Не так это и тяжело, — фыркнул он с некоторым пренебрежением. — Котята и есть котята. Крупные только.

— И ядовитые, — весело добавил Уолден. Он чувствовал себя слабым, но это было не страшно — что он, никогда прежде не восстанавливался? Да и целители есть. — Расскажи мне, — попросил он, но дед отмахнулся:

— Вечером. Вот будет нечего делать — и расскажу.

— Она часто приходит? — спросил Уолден, думая о том, что будет с Робардсом, если он однажды её увидит.

— Частенько, — ничуть не утешил его дед. — Рыщет тут с лета. Учуяла же.

И правда. Надо же…

— Надо подумать… — начал было Уолден, но дед его перебил:

— Надо. Я как раз думаю. Всё, иди, — велел он, открывая дверь ванной комнаты. — Воды — полный бак, надо будет — ещё нагрею. А это отдай, — он отобрал у него волшебную палочку. — Рано тебе ещё.

— Я знаю, — улыбнулся Уолден, заходя в ванную. И повторил, когда дверь закрылась: — Знаю.