Интермеццо для проигравших (гет)

For to be wise and love exceeds man's might.

(Shakespeare, Troilus and Cressida)

Потому что так всегда и бывает.

Сперва ты решаешь, что ничего страшного не случится — ведь это всего лишь одна маленькая уступка собственному сердцу, один крошечный шажок в сторону от проторенной дороги. Сначала думаешь, что твоя жизнь ничуть не изменилась — ведь ты взрослый и разумный человек, полностью отдающий себе отчёт в собственных действиях, несущий ответственность за свои поступки и что там ещё.

А потом твоё глупое сердце вдруг пропускает удар, а дорога уходит из-под ног и бесследно теряется в зарослях дремучего леса.

И всё.

Всё.

Потому что так всегда и бывает, когда принимаешь решения вопреки здравому смыслу.

«Увяз коготок — всей птичке пропасть», так говорят.

— Вы в порядке, мисс? — какая-то старуха с пёстрым до вульгарности зонтом с подозрением щурит близорукие глаза, глядя на Гермиону, как ни в чём не бывало сидящую на лавочке под первоянварской моросью. Наверное, принимает за пьяную. Или за наркоманку. Или что-то вроде того.

— Я? Да. Да, в порядке. Спасибо, — она безразлично пожимает плечами, и старуха, явно уверившись в своих подозрениях, уходит прочь.

Гермиона вдруг думает, что выглядит сейчас до смешного жалко — как карикатура, как гипертрофированный образ девчонки с разбитым сердцем из какой-нибудь идиотской мелодрамы. Устыдиться бы этой мысли, подняться с мокрой лавочки и аппарировать домой, в Шотландию. Но она зачем-то битый час сидит под дождём на детской площадке в Апминстер-Парке и даже расплакаться нормально не может. Да и вообще не понимает, какого чёрта забыла здесь, в Хаверинге, — ведь можно было уведомить Малфоя о смене инспектора письменно и больше никогда с ним не встречаться.

Ни-ког-да. Он ведь именно этого и добивался, верно? Этого и хотел?

У Гермионы никогда, никогда не получалось принимать правильные решения сердцем, но она всё равно почему-то упорно отказывалась думать головой. Хотя, наверное, и стоило бы. Наверное, она совсем не умная ведьма; умной хватило бы и брака с Роном, чтобы понять, что руководствоваться пресловутой любовью — ах, любовь, эта вечная присказка старого манипулятора Дамблдора — не следует ни при каких обстоятельствах.

— И вот мы здесь, — бормочет Гермиона, поднимаясь со скамьи и расправляя полы мокрого пальто. Зонта у неё с собой, разумеется, нет, а накладывать на себя «Импервиус» в маггловском районе было бы идиотизмом. Сложно объяснить нормальным людям, почему с тебя дождь скатывается.

Влажная шерсть неприятно колет ладони.

Она закусывает губу, медленно выдыхает и идёт к выходу из парка.

Всё так плохо, так неправильно, так глупо, что хоть плачь. Только вот слёз нет — есть лишь горькое разочарование то ли в Драко, то ли в себе самой, то ли в жизни вообще. Сказала бы — в Аврорате, да только насчёт Аврората у неё уже давно нет ни малейших иллюзий: нет, дело не в том, что там какие-то неправильные люди собрались или делают они неблагое дело… да только благими намерениями вымощена дорога известно куда. Как-то никто из знакомых ей авроров счастьем не лучится — ни Гарри, ни Панси, ни она сама, ни Деннис Криви, которому она сегодня утром благополучно передала инспектирование Малфоя.

Передала, да. Как хорошая девочка — ей сказали так сделать, а она послушалась.

Так зачем она притащилась сюда, в Хаверинг, и упорно идёт вперёд сквозь январские сумерки, подставляя лицо усиливающемуся с каждой минутой дождю? Зачем она хочет поговорить с ним — поговорить в самый последний раз? Чтобы увидеть, объяснить, достучаться? Достучаться — до чего?

Она горько усмехается: до сердца, конечно. До чёртова сердца Драко Малфоя, у которого — теперь, спустя эти три месяца, она может сказать это с полной уверенностью — сердце всё-таки есть. И сердцу этому неспокойно. Больно. А ей больно, потому что больно ему — потому что она любит его, любит, любит. Любит слизеринца, Пожирателя, бывшего врага — знать бы, кто он ей теперь; не враг и не друг, просто человек, обнимавший её на кухне «Чертополоха». Человек, который вот-вот — снова — станет ей совсем чужим. Чужим навсегда, непоправимо, нелепо, немыслимо.

Может быть, и правильно? Пролетит неделя, другая, месяц, пусть даже год — и она забудет о случившемся, как к полудню забывают о том, что снилось прошедшей ночью: было — и прошло.

Болит? Так ведь отболит.

Куда оно денется.

Гермиона — взрослый разумный человек. Нет, правда. Она прекрасно знает, что никакая боль не длится вечно, никакая горечь не остаётся навсегда. Она сможет всё это пережить. Просто не хочет — и потому идёт под дождём через богом забытый лондонский пригород, надеясь… да ни на что, в общем-то, не надеясь. Ей просто нужен этот последний разговор с Малфоем — с Драко, — чтобы убедиться в том, что она сделала всё, что могла, и что не могла, сделала тоже. Наплевала на гордость, да, но жалеть не будет ни об этом, ни о чём-то ещё — хватит с неё сожалений о невысказанном и несделанном.

И дождь всё усиливается, а она всё идёт, игнорируя проходящие мимо неё автобусы.

И вдруг останавливается, как вкопанная, глядя на окно малфоевской квартиры. В сизовато-синих сумерках окно светится тёплым светом — Гермиона, конечно, знает, что тепло это обманчиво, что уютом в этой квартире и не пахнет, и всё-таки пялится на жёлтый квадрат, ощущая тревогу пополам со странным спокойствием: дошла. Остаётся только сделать два десятка шагов по выщербленному асфальту и столько же — по лестнице, а потом…

А что — потом?

Сил повернуться к окну спиной нет, хотя — по-хорошему — и надо бы.

Драко смотрит вниз и чувствует себя, ну, разумеется, последним трусом. Кем ещё он может сейчас себя почувствовать — прячась от неё за плотно задёрнутыми шторами, надеясь на то, что она решит уйти и ему не придётся ничего объяснять, что вообще ничего говорить не придётся. Потому что он безоружен перед ней, абсолютно безоружен, и безоружен не оттого, что шесть лет назад его лишили магии. Совсем не поэтому.

И он принимает решение.

Отвернуться. Проверить, надёжно ли заперта дверь. Сделать вид, что его нет дома. Так правильно — только так и правильно, потому что любой другой вариант развития событий приведёт к… одни дракклы знают, к чему, но он знает наверняка, что пожалеет, обязательно пожалеет.

Она стоит под его окном, под ливнем, под жёлтым отсветом заоконного света, стоит и смотрит вверх, не двигаясь и не пытаясь уйти — или зайти в дом.

Драко медленно, пятясь, отходит от окна и выходит в коридор. С силой дёргает дверную ручку.

Оказывается под дождём.

— Дурочка, — говорит он. Хрипло. Почему-то. — Простынешь.

Дурочка?

— Я, — говорит Гермиона, чувствуя, как срывается от злости голос, — я передала инспектирование. Доволен?

Мерлин, как он может быть доволен.

— Ну что ты молчишь?

Гермиона понимает: она вот-вот расплачется.

— Ну? Разве не этого ты хотел?!

Драко понимает: нет, не этого.

Она замирает в его руках, не зная, как в них оказалась; замирает, чувствуя прикосновение его тёплых губ — даже под дождём тёплых — ко лбу и прикрывает глаза, позволяя себе не думать.

Просто не думать.

Зачем?

Зачем ему, уже потратившему пять лет на размышления в азкабанской камере, думать сейчас, когда всё так просто и понятно — так понятно, словно он смотрит на них со стороны, а не прижимает Гермиону к себе, гладит по мокрым кудрям, зачем-то вытирает её заметные даже под дождём слёзы.

Ливень оборачивается снегом, который тяжёлыми мокрыми хлопьями оседает на их волосы, плечи, одежду; оседает — и тут же тает. Драко задирает голову, долго глядит в тёмное небо.

— Первый в этом году, — говорит Гермиона, не зная, что ещё сказать.

— Да, — отзывается Драко, снова глядя ей в лицо, в глаза. Красивые, карие. Заплаканные. — Пойдём внутрь.

Он не спрашивает, не колеблется, не сомневается в том, что Гермиона пойдёт. И это почему-то не вызывает в ней ни протеста, ни возмущения: словно что-то внутри неё со щелчком становится на место — и она берётся за протянутую ей руку и так вот запросто позволяет Малфою решить за неё, пусть даже и такую малость. Малость ли? Гермиона пока не знает.

Да это и неважно.

Важно, кажется, только то, что он ведёт, а она — идёт рядом. На лестнице (лампочка почему-то опять не горит) Драко пропускает Гермиону вперёд и вопросительно смотрит на неё, когда та замирает у двери.

— Входи, Гермиона, — почему это приглашение так важно сейчас? Почему сейчас всё так важно? — Тебе здесь всегда рады. Ты же знаешь.

— Не знаю, — резко отзывается она и упрямо качает головой. — Я ничего не понимаю, Драко, ничего. То ты требуешь сменить инспектора, то…

Гермиона осекается. Почему-то признать этот невинный детский поцелуй под валящимся с тёмного неба снегом — признать, произнести вслух, овеществить, — страшно до чёртиков. Будто Малфой немедленно рассмеётся ей в лицо и скажет, что ничего не было, что она сошла с ума и придумала себе бог весть что.

— …То обнимаю тебя? — даже в полутьме лестничного пролёта Гермиона отчётливо видит, что улыбка у него получается какой-то кривой, болезненной. Грустной. — И хочу тебя поцеловать?

— Не надо!

Даже здесь он видит, как расширяются — то ли от испуга, то ли от изумления — её глаза. Видит, как она делает крошечный, почти неуловимый шаг назад.

Мерлин, да на что он вообще рассчитывал?

В том-то и дело, что ни на что.

Так какого же драккла он чувствует себя так, словно она ему залепила пощёчину? Вполне заслуженную пощёчину, но…

— Не надо, — а вот и вторая. — Не надо, ты ведь…

— Ну что, Гермиона? Что — я? Пожиратель, слизеринец, твой враг? Это не отменяет того, что… да ничего это не отменяет.

Они как будто вмёрзли в пол у дверей — и теперь стоят друг напротив друга, неспособные разойтись в разные стороны, хотя по уму и стоило бы. Ведь стоило бы, да?

— Ты мне не враг, — вскидывает на него взгляд Грейнджер.

В её глазах — золотисто-карий закат. Карий страх. Умоляющее «не надо!».

— Не враг, — повторяет она, упрямо поджимая губы.

— Пойдём внутрь, — говорит Драко, — пойдём, ты замёрзла.

Она и правда замёрзла — но это ничто перед тем, как она растеряна, как путается в слишком тугих пуговицах, пытаясь снять насквозь промокшее пальто. Ничто перед тем, что Малфой осторожно отводит её подрагивающие пальцы и сам расстёгивает пуговицу за пуговицей, — господи, это ведь слишком личный, слишком интимный жест, — как делал когда-то в полузабытом далёком детстве её отец и не делал больше никто.

Гермиона с какой-то странной тоской думает о том, что Рон никогда, никогда не… много чего — не.

А потом у неё всё-таки перехватывает дыхание от этой отпущенной ей невзначай нежности — слишком много нежности сегодня, слишком много, слишком осторожно он прикасается, слишком просто ей представить, как она плавится под этими прикосновениями.

«Слишком» — вот слово, которое бесконечно крутится в её голове, колотится в виски обезумевшей птицей.

Драко Малфой — это слишком для неё.

Он помогает ей скинуть пальто, а потом отстраняется с таким видом, точно сейчас ничего и не произошло.

— Чары горящего воздуха мне недоступны, — говорит он с лёгким сожалением в голосе, и Гермиона вдруг понимает: он сейчас действительно жалеет не о том, что его лишили магии. Ему — ему, лишённому всего, что естественно для мага его положения! — жаль, что он не может высушить её дурацкую одежду.

— Ерунда, — торопливо отзывается она. — Ерунда, само высохнет.

И плевать, что это пальто стоит, должно быть, больше, чем его месячная рента.

Гермиона сидит на шатком кухонном стуле, наблюдая за тем, как Драко, повернувшись к ней спиной, возится у плиты — поджигает газ с третьей спички, набирает воды в чайник, ставит его на огонь. Возится совершенно буднично, будто и не было ни этого прикосновения горячих губ к её лбу, ни вытирающих слёзы пальцев, ни…

«И хочу тебя поцеловать».

«Не надо» — это себе. Себе, а не ему.

Она медленно поднимается со стула и знает: он слышит. Весь обращается в слух, застывает на месте, но не оборачивается.

Не надо — потому что потом будет не переиграть. Не изменить, не исправить, не сделать вид, что этого не было.

Гермиона подходит к Драко и обнимает его со спины, утыкается лбом между сведённых напряжением лопаток.

Не надо — потому что она понятия не имеет, что в будет в этом «потом».

Потому что прекрасно знает, что будет дальше — и оказывается права. Конечно, она оказывается права.

Его губы всё такие же горячие.

Её губы всё так же обветрены.

Ох, блядь.

— Только не уходи, — говорит он, наконец переведя дыхание. Голова кружится. — Грейнджер, не смей сбегать от меня. Не сейчас.

— Не уйду, — она прикрывает глаза и утыкается в грудь Драко носом, вдыхает: чистая кожа, мятный шампунь, горькие аптечные травы, едва-едва пахнущая стиральным порошком футболка. Гермиона цепляется пальцами за ткань. — Куда я от тебя денусь… Малфой.

Пальцы Драко словно живут своей жизнью — скользят по её спине, нащупывают застёжку платья, ведут вниз, всё ниже и ниже. Он думает, что делает это зря. Что не хочет так торопиться, не хочет, чтобы всё произошло почти случайно, почти в беспамятстве. И всё-таки продолжает — потому что знает, что второго шанса не будет. Просто не может быть.

Гермиона вздрагивает, когда воздух вдруг холодит её спину, заставляет табун мелких мурашек пробежаться вверх по рукам — поводит плечами, чтобы послушно выскользнуть из платья и остаться перед Малфоем в белье и идиотских шерстяных колготках. Она выглядит просто глупо — но всё-таки тянется вперёд, чтобы помочь ему стащить с себя футболку, и снова прильнуть к чужой горячей коже, и замереть, почувствовав невесомое прикосновение губ к ямке между плечом и шеей.

Чайник вскипает и пронзительно свистит за его спиной; Драко выворачивает руку, чтобы нащупать ручку на плите — но, разумеется, промазывает, натыкается рукой на горячий металл и коротко шипит от боли. Как же всё нелепо, — вдруг с тоской думает он, — нелепо и неправильно.

Разве всё должно было случиться так?

— Тшшш, — вдруг шепчет Грейнджер, перехватывая его ладонь и поднося к губам. — Всё хорошо. Всё хорошо.

Она легонько дует на его обожжённые пальцы, а потом протягивает вперёд руку и выключает огонь под визгливо надрывающимся чайником. Всё хорошо.

Ведь правда?

Хотела бы она знать.

Гермиона проводит кончиками пальцев по застарелым побелевшим шрамам, покрывающим его плечи и грудь, но ничего не говорит, ничего не спрашивает — ей незачем, она и ведь без того знает: шестой курс, стычка с Гарри в туалете Плаксы Миртл, «Сектумсемпра».

Драко ведь мог умереть тогда. И потом мог — не раз и даже не два.

Так какого же драккла он дожил до дня, когда Гермиона Грейнджер осторожно прикасается губами к отметинам, оставленным режущим проклятием — прикасается так бережно, словно он и впрямь заслуживает этого, словно она забыла всё, что разделяло их… или должно было разделить.

Его руки.

Её плечи.

Мутный свет фар проезжающих под окнами машин, плывущий по потолку спальни. Джинсы на полу.

Сдавленный вдох Грейнджер, когда Драко наконец справляется с застёжками её бюстгальтера.

Его рваный выдох, когда он усаживает её к себе на колени и делает первый осторожный толчок.

Так и не высохшие после дождя кудри, скользящие по его щеке. Влага на губах.

И горький привкус неправильности происходящего — всё должно быть не сейчас, не так, а может, и вовсе не должно быть. Он не знает, но продолжает, потому что останавливаться уже поздно, как поздно и что-то говорить.

Остаётся только благословлять темноту, которая не даёт Гермионе заглянуть в его глаза, и прятать лицо где-то у её левой ключицы, и слушать, как бьётся близко-близко её гриффиндорское сердце.

Остаётся только судорожно сжимать пальцы на простыне и старательно не думать, не думать о том, что всё это слишком не по-настоящему — и бояться даже мысленно произнести слово «фальшиво», и чувствовать, что они так и не стали единым целым, пусть даже и движутся в одном ритме. Пусть даже ближе, чем есть, быть просто невозможно.

Гермиона запрокидывает голову. В голове чисто, пусто, прохладно и белым-бело — будто она не в постели любимого человека оказалась, а на экзамене по нумерологии. Сложи два и два, Грейнджер, и пойми, что всё это — одна огромная ошибка.

И не смей останавливаться.

Не смей.

И не смей думать о том, что ты предаёшь память Астории. Раньше надо было думать. Не теперь, когда Грейнджер — вся тепло, вся дрожь, — с силой надавливает на твои плечи, заставляя тебя опуститься на подушку, и оказывается сверху, и склоняется над тобой, и целует так, словно пытается зажать губами ту дыру, что сейчас стремительно разворачивается где-то в районе твоего солнечного сплетения.

Не сейчас, когда она спускается всё ниже и ниже, когда дыхание наконец перехватывает — нехитрая физиология, простая химия, другие предметы из маггловской школьной программы.

Почему-то Драко вспоминает об амортенции. Великолепный, блистательный, сильнейший в мире суррогат любви.

А любит ли он Грейнджер вообще?

И любит ли она его?

Любит — или просто с головой упала в проект «спаси Малфоя от самого себя и от всего мира вдобавок», и теперь со свойственной ей самоотдачей девочки-отличницы пытается сделать ему хорошо, наплевав на то, что самой ей не хорошо вовсе? Любит. Или всего-навсего позволяет бережно уложить себя на спину, позволяет чужой ладони нырнуть ей под лопатки — чуть приподнимая, заставляя податься навстречу и выдохнуть Драко в лицо его имя?

У неё ведь не было никого, кроме Рона. Она ведь даже не знает, как должно быть с другими. С другим.

Может быть, ей так странно просто поэтому?

Драко чувствует себя почти обязанным Гермионе, почти — или, может быть, и не почти, — виноватым перед ней.

Ласкает, точно возвращая взятое в долг.

Эта мысль вспыхивает в её голове за полсекунды до того, как тело сводит то ли судорогой, то ли агонией — вспыхивает, заставляя возбуждение схлынуть как-то сразу, без предупреждения, и оставляя Гермиону вмерзать спиной в сбившиеся простыни, зябнуть от горячего дыхания Драко на внутренней стороне её бедра.

La petite mort, — вдруг думает Гермиона.

Маленькая смерть.

Она осторожно убирает пальцы из его спутавшихся волос и обессиленно прикрывает глаза ладонью.

— Тебе хорошо? — дурацкий вопрос.

—«Post coitum omne animal triste est»*, — он заставляет себя усмехнуться.

— Мы — не «всякая тварь».

— Да. Мы — не всякая.

Он, например, тварь просто исключительная.

Драко осторожно перебирается через неподвижно лежащую Грейнджер, садится к стене, подобрав под себя ноги. Запрокинув голову, тупо смотрит в тёмный потолок. Молчит.

О чём он думает?

О чём они думали?

Гермиона поворачивается на бок, подгребает под себя одеяло, сворачиваясь клубочком. Не отрывает взгляда от профиля Малфоя, точно вырезанного в светлом квадрате окна. Вопросов у неё больше нет — кроме, разве что, одного, последнего:

— Мне уйти?

— Нет, — коротко отзывается он и снова умолкает.

Лучше бы и впрямь выставил за дверь, чем эта тишина. Гермиона прикрывает глаза, чувствуя себя совершенно разбитой — словно после долгой и тяжёлой болезни, а не секса с человеком, которого она… ну да.

— А тебе, — вдруг спрашивает он, — было хорошо?

— Я первая спросила.

— И всё-таки.

— Ты же почувствовал, что…

— Потому я и спросил, Грейнджер. Потому что почувствовал.

И Гермиона почему-то понимает: он и впрямь почувствовал. Не мог не почувствовать хотя бы потому, что Драко — о, это совершенно точно, — не Рон, который никогда не отличался особым интересом к ней самой и её потребностям. Просто не умел, наверное. А вот Драко был внимателен, был нежен, был… да вполне хорош он был. Технически. Только это почему-то не спасало.

— Драко, всё в порядке. Я ведь понимаю, что у тебя давно не было…

— Дело не в этом.

— А в чём тогда?

Они что, сейчас всерьёз обсуждают этот их неудачный удачный секс? Гермионе хочется истерически расхохотаться — останавливает только то, что ситуация и без того далека от нормы. Да и далека ли? Она ведь взрослая разведённая женщина, в конце-то концов. Может быть, не самая опытная — но и не наивная пятнадцатилетняя девочка: с Роном у них бывало… всякое. И похлеще бывало. А тут и пожаловаться не на что: по крайней мере, все участники благополучно кончили. Всем спасибо, все довольны. Так?

Так-то оно так. Да не так.

Молчание затягивается, и Гермиона устало прикрывает глаза. Не помогает: малфоевский профиль будто отпечатался на внутренней стороне век.

— Я не знаю, — наконец говорит Драко, и в его голосе слышна досада. — Я не знаю, Гермиона. Прости.

Вот и всё.

Гермиона в который раз за этот вечер радуется темноте, так удачно прячущей вдруг вскипевшие на глазах злые слёзы. Нет, она не на него злится. На себя: ну вот что она вообще рассчитывала, господи? Просто — на что?

— Всё в порядке. Я понимаю.

— Тебя саму не задолбало всё понимать, Грейнджер? — вдруг спрашивает он с неожиданным ожесточением, всё-таки оторвавшись от разглядывания потолка. — Меня понимать не задолбало, нет? Я вот, например, ничего не понимаю.

— И поэтому спускаешь на меня всех собак? Здорово придумано, Малфой. Просто прекрасно, — нет, всё-таки хорошо, что темно. А с голосом она как-нибудь совладает. — Продолжай в том же духе.

Она и сама не замечает, как выпрямляется, садится в постели, прижимая к груди скомканное одеяло — и запоздало понимает, что находится в куда более проигрышном положении, чем Драко: тот же тусклый заоконный свет, что не даёт ей разглядеть его лицо, прекрасно высвечивает её собственное.

Снявши голову…

— Ты плачешь? — спрашивает он изменившимся голосом.

Ну, плачет. Ну и что.

Обычное дело после секса, разве не все так делают.

— Сейчас перестану, — она с силой трёт глаза тыльными сторонами запястий, размазывает слёзы, тянет к вискам. — Вот так.

— Прости, — повторяет Малфой. — Я не хотел… Мордред, нет, я хотел. В том-то и дело. Веришь?

— Верю. Отчего же не поверить.

— Гермиона…

— Ну вот что — «Гермиона»?

Как же тошно, как же плохо. Как же всё неправильно.

Это он должен сейчас ломать комедию, строить из себя прожжённого циника, изображать безразличие — он, но никак не Грейнджер. Она ведь не слизеринка, у неё плохо получается — совсем не получается, в общем-то. И не должно получаться. Если она превратится во вторую Паркинсон — значит, он проиграл.

И тогда Драко выкладывает единственный свой козырь, последний туз из рукава.

Такой же эффективный и такой же бесчестный: не сейчас это нужно говорить, не сейчас и не здесь. Не так.

— Я тебя люблю.

Он от этого не в восторге, но это правда. Последняя правда, которая у него осталась.

— Ты не обязан это говорить, Малфой.

— Нет, не обязан, — соглашается он. — И тем не менее.

Сейчас ему кажется, что он балансирует на канате над разделяющей их пропастью: один неверный шаг — и Гермиона встанет, оденется и уйдёт, а он полетит вниз, и ничего уже будет не исправить, ничего не изменить. Вот только что делать, если пропасть ширится с каждой секундой, с каждым сказанным или несказанным им словом, и туго натянутый канат вот-вот порвётся прямо под его ногами?

Драко осторожно, по миллиметру в минуту, двигается вперёд — и наконец замирает совсем рядом с ней, заглядывает в лицо, но так и не рискует прикоснуться.

Не молчи.

Пожалуйста, только не молчи.

Гермиона утыкается лбом в его плечо. Ей ужасно хочется ответить «я тебя тоже» — о, как это всё упростило бы, какой великолепной покрывающей всё ложью бы стало. Или нет, не ложью — полуправдой, сладкой и убаюкивающей. Медленным ядом, разъедающим их изнутри. Ослепительным светом, выжигающим всё дотла.

— Драко.

— Да?

Поцелуй меня. Обними. Никуда не отпускай.

Объясни, почему всё — так.

Скажи, что случившееся не было дурацкой ошибкой.

Заставь почувствовать, что то, что ты только что сказал, правда.

Сделай что-нибудь.

— Принеси мне воды, ладно?

———

*Всякая тварь грустна после соития (лат.)