Будни Уолдена МакНейра, Пожирателя смерти и ликвидатора опасных существ. Смеркуты (джен)

— Собирайся, — услышал завтракавший во дворе прямо на полянке МакНейр. Утро было тёплым, почти жарким, и солнечным, и он по уже сложившейся привычке — как быстро подобное происходит! — ел на улице, жмурясь от солнца и рукой отгоняя летящих на запах еды мошек. Сердце Уолдена замерло, а затем заколотилось с бешеной скоростью — но не от радости, нет.

Одного тона Робардса было достаточно для того, чтобы разбудить все мучившие МакНейра опасения. Вернее, даже не разбудить, а…

МакНейр медленно обернулся и, приложив к бровям ладонь козырьком, вгляделся в лицо стоящего на пороге дома Робардса. Затем поднялся и так же медленно подошёл, на ходу проглотив мгновенно потерявшую вкус еду — и, остановившись в паре шагов от своего визитёра, спросил:

— Назад?

— Ты ведь знал, что так будет, — по лицу Робардса невозможно было ничего прочитать. Его волшебная палочка, направленная на МакНейра, теперь почти упиралась тому в грудь. — Ты действительно полагал, что тебя кто-то отпустит?

— Я поверил тебе, — после долгой паузы признался МакНейр с такой горечью, что ощутил её на собственном языке.

— Зря, — ровно отозвался Робардс. — Давай без эксцессов.

— На каком… — его голос всё же предательски дрогнул, и МакНейру пришлось сделать паузу. — Скажи мне обоснование, — попросил он.

— Зачем? — спросил Робардс, и МакНейр не придумал ничего, кроме как честно ответить:

— Я хочу знать. Я имею право хотя бы на это?

— По условиям соглашения, — скучным голосом сообщил Робардс, продолжая удерживать его на прицеле, — ты обязан был избавиться тем или иным способом ото всех свободно перемещающихся по территории Британии смеркутов. Лично. Ты этого не сделал.

Они замолчали. У МакНейра звенело в ушах, и ему казалось, будто его голову охватывает тонкая раскалённая сетка, медленно сжимающаяся и очень мешающая думать. Сам. Он сам подписал себе новый приговор. Сам дал им возможность вернуть его туда, откуда они его вытащили, просто потому, что даже не подумал схитрить. В тот момент всё, что занимало МакНейра — это решение сложной задачи, и он вообще позабыл о формулировках контракта. Да и люди ведь гибли чуть ли не еженощно — до формулировок ли было?

А должно было быть.

Сколько раз он убеждался в том, что защищать себя каждый должен сам — потому что никому другому это просто не интересно? Он же знал это с детства — и всё равно каждый раз наступал на эти же грабли!

Когда Робардс наложил на него Сомниум, МакНейр не заметил — и не видел уже потом, как тот левитировал его в дом, снял одежду и заменил её чистой тюремной робой и как надел ему на голову тёмный плотный мешок и сам наложил цепи. И сам же устроил в на удивление тихо опустившейся на поляну тюремной карете — а затем сел напротив и дал знак трогаться.

Разумеется, Робардс не был обязан проделывать всё это сам — вполне достаточно было отправить за МакНейром авроров. Ему было, кого послать — да и что против них мог сделать почти безоружный МакНейр? Всё оружие — все ножи, арбалет, сети — у него «пока что» забрали вместе с палочкой, и что он мог бы противопоставить? Кухонный нож? Смешно… Да и зачем бы ему сопротивляться и куда бежать? С теми браслетами его всё равно найдут даже если он полностью переоденется — это МакНейр тоже должен был понимать. Нет, он не стал бы сопротивляться — разве что попытался бы так покончить с собой. Но авроры непростительными не пользовались — его попросту оглушили бы, да и всё.

Пожалуй, Робардс и сам не сказал бы, почему решил закончить это дело так же, как начал — самостоятельно. В этом не было ни нужды, ни смысла, но он с самого начала даже мысли не допустил о том, чтобы кому-то его перепоручить. Всё должно завершиться так же, как началось — это будет честно и правильно.

Честно…

Это слово с некоторых пор вызывало у него нечто вроде горловых спазмов. Да, всё было абсолютно честно и правильно, и никто бы не смог ни в чём упрекнуть ни самого Робардса, ни отсутствующего сейчас здесь министра, ни Визенгамот, ни Аврорат — никого. Пожирателю место в тюрьме — разве это требовало каких-либо доказательств? И не просто абстрактному Пожирателю, а тому, на чьих руках наверняка была кровь.

Тогда что ж так тошно? А? Робардс поплотнее закутался в плащ, хотя карета на солнце нагрелась, и теперь в ней было жарко и душно. Но Робардса всё равно знобило — впрочем, духота и вправду была едва выносимой, и он, ещё раз проверив наложенные на узника цепи и чары, решительно приоткрыл окно. Там, снаружи, ещё было лето — август заканчивался, и самого Робардса ждал, наконец, отпуск, который они с женою должны были, как всегда, провести на море. Она обожала море — а ему нравилось ленивое спокойствие маленьких курортных маггловских городков в сентябре. Самый тихий и спокойный сезон: дети уже в школах, так же, как и большинство самых активных взрослых, которые почему-то предпочитали отдыхать летом, и можно часами бродить вдоль пляжа, слушая, в сущности, одинаковые и при этом такие разные разговоры или просто шум волн и крики вездесущих чаек. Гавейн любил подобные сентябри и всегда ждал их — всегда, но не теперь. Сейчас мысль о грядущем отдыхе почему-то вызывала в нём стойкое омерзение. Наверное, он просто слишком устал…

Снял цепи и чары с МакНейра Робардс уже в камере. Последними исчезли браслеты — и, когда МакНейр окончательно проснулся, и Робардс, как и положено, убедился в том, что с заключённым всё в полном порядке, он сказал:

— Прекрасная работа. Спасибо.

Сидящий на узкой койке МакНейр тяжело поглядел на него и глухо выговорил:

— Убирайся. И не приходи сюда больше никогда, Гавейн Робардс. Потому что в следующий раз, когда я увижу тебя, я тебя прокляну. Семейным проклятьем. Так, что никакое Мунго и никакие целители тебе не помогут. И ты ничего не сможешь мне сделать за это — потому что нечего больше. Пошёл вон! — рявкнул МакНейр — и Робардс молча вышел из камеры и тщательно закрыл за собой дверь.

А Уолден долго сидел на койке, не в силах даже пошевелиться. Чудо оказалось мороком — впрочем, по совести, разве он заслуживал настоящего? За что, собственно? Он четверть века проработал в этой системе — разве не знал, что так будет? Что нельзя, никогда нельзя верить даже самым простым и понятным обещаниям, если они по какой-то причине невыгодны обещающему? Разве не знал, что таких, как он, на волю не выпускают? Или для этого нужен Тёмный Лорд — но его нет и уже никогда не будет… слава Мерлину. Разве он не понимал, что его всё равно обманут? Понимал же. Знал с самого начала.

Тогда почему же ему так паршиво? Всё случилось ровно так, как должно: он понадобился — его вытащили, но когда нужда в нём отпала, вернули назад. Кто он, собственно? Заключённый, чьё тело даже не вернут родственникам — потому что тела умерших здесь отправлялись на дно местного моря. В определённом смысле, его вовсе нет — он лишь номер, тело, которое пока что продолжает функционировать, но, по сути, уже всё равно мертво для всего и для всех, что находится за этими стенами?

Но Уолдену определённо было бы намного легче, если бы всё это произошло как бы помимо него. Знать, что он сам придумал и собственными руками вручил министерским способ вполне законно препроводить его обратно, было абсолютно невыносимо — и мысль о том, что это всё равно бы случилось, так или иначе, совершенно не помогала. Он вдруг понял, что плачет — и, едва осознав это, разрыдался совершенно по-детски, и, захлёбываясь от слёз, лёг на койку и зачем-то кое-как завернулся в своё хлипкое одеяло.

Постепенно его силы закончились, и рыдания сменились всхлипываниями, которые становились всё тише и тише, и Уолден не заметил сам, как, измученный ими, уснул. Ему снились тот маленький дом, где он прожил последние полтора… или больше? — месяца, трава, лес — и солнце, и когда он проснулся, то в первый момент, ещё не вспомнив реальность, легко вскочил с койки, уже привычно широко шагнул вперёд — и не больно, но страшно налетел на сырую холодную стену.

И тогда проснулся окончательно.

Постоял так, глядя на до тошноты знакомые камни.

Отступил назад и сел на такую же тошно знакомую койку.

И уставился в пустоту.

Сколько он так просидел, он не знал. Принесли завтрак — на крохотном вмурованном в стену столе просто появились миска, чашка и ложка, которые затем сменились другими, а затем третьими — и, наконец, пропали, когда наступил вечер. Уолден почти не заметил этого — он ничего не замечал… не хотел замечать больше. Сила, что держала его прежде, исчезла — неожиданно обретённая и так же внезапно потерянная свобода сломила его.

Никогда ему отсюда не выбраться. Никогда. Живым его не отпустят — никого из них. Они все сгниют здесь, и каждый из тех, кто когда-то носил на предплечье пронзаемый змеёй череп, выберется за эти стены лишь мертвецом — и даже после смерти не встретится с нормальной землёй. Они все лягут в море — и чем скорее это произойдёт, тем, пожалуй, будет лучше. Для всех — начиная с министерства, которому больше не придётся его кормить, и заканчивая самим Уолденом.

Он вдруг осознал, что замёрз — и, улёгшись на койку, привычно подоткнул одеяло, закрыл глаза и провалился в тяжёлый и мутный сон.