Болотная барышня (джен)

Поздней ночью сквозь глухую чащу леса пробиралась чудного вида процессия. Путь указывал рослый крестьянин, рядом лошадь везла повозку с богатой поклажей, а за ними след в след шли купцы, коих было по меньшей мере с дюжину. Лишь блуждающие кругом загадочные болотные огоньки да фонарь в руках крестьянина слегка рассеивали тьму чащобы.

Крестьянин двигался вперёд твёрдой поступью, чувствовал себя в лесу словно рыба в воде, разве что изредка посматривал назад, проверял, в порядке ли лошадь и не потерялись ли его спутники. Купцы же, напротив, к пешим прогулкам не привыкли, пыхтели, отдувались и пугливо оглядывались по сторонам. Всё ждали, что на них из-за деревьев кто-то набросится.

К чести купеческой братии надо сказать, что лес тот зрелище представлял не из приятных. Свет от фонаря то и дело обнажал уродливые выкорчеванные пни, где прежде росли деревья, на смену твёрдой земле под ногами скоро пришла противная топь и коряги, покрытые мхом, а из звуков слышно было лишь самих путников да уханье совы где-то вдали.

Долго ли, коротко ли, а только вышли путники на старую гать — брёвна да хворост давно уж прогнили и легко прогибались под ногами, сапоги быстро промокли — уж больно часто проваливались в топкую жижу. Тут и там болото так опасно вздыхало и булькало порой, что тут уж и человеку посмелее впору было перепугаться.

— Пришли, — послышался низкий голос крестьянина.

Они остановились посреди грязного, мутного болота. Нигде не укрыться было от болотной тины и сырости; цвел ещё багульник — белели цветки, точно крошечные призраки; искривлённые, тощие деревца скрипели под ветерком. Всюду протянулась унылая зыбкая топь — покуда хватало человеческого взора.

Сквозь толпу купцов пробился главный из них, самый решительный. Он не без сомнения взглянул на зелёные воды, затем неловко прокашлялся, натянул на лицо любезнейшую из улыбок и нарочито уверенно продекламировал во тьму ночную:

— Хозяйка леса, купцы с дарами к тебе пришли, кланяться изволим, так покажись же, сделай милость!

Зычному голосу купца вторила лишь тишина. Повисло неловкое молчание. Купец уж не выдержал, к крестьянину обратился с вопросом, то ли точно место он указал, а тот лишь утвердительно кивнул, что, мол, место верное, ошибки быть не может.

Прочие купцы к тому моменту начали перешёптываться.

— Да, Кузьма, — язвительно заметил один из них, — хорошенькую шутку ты придумал. Заставил нас поверить в бабушкины сказки!

— Сразу всё было понятно, а мы, — добавил в сердцах второй, — пошли на поводу у суеверий. Нет здесь никаких духов и не было отродясь. Одно лишь гадкое, — тут еле заметная рябь пошла по болотной воде, — противное, — ветер подул ни с того, ни с сего, — болото!

Тут уж ветер засвистел во всю мочь, воды болотные заволновались с такой силой, что никак уж нельзя было оставить без внимания, и вся вода, вся тина, вся грязь болотная прямо на глазах у оцепеневших от страха купцов в одночасье слились в единую фигуру.

И не успели даже купцы опомниться от этакого потрясения, как к ним уже обращался капризный девичий голосок.

— Ну? Чего надо?!

* * *

Началась, однако, эта история не в лесу, а слегка пораньше в одном губернском городе неподалёку. Город тот расположился далеко-далеко на западе матушки-России и носил гордое название Ашлоханск. По одну сторону от него протянулись высокие горы, а по другую — дремучий лес, болото и близлежащие деревни.

В обычное время Ашлоханск мало чем мог похвастаться. Испокон веков жизнь здесь текла вяло и неторопливо, а умы здешних жителей занимала одна лишь рутина да подготовка к нескончаемым праздникам. Есть, чем прокормиться и где ночь провести, и того довольно. Какие уж тут могут быть приключения?

А тут вдруг случилось нечто, что нарушило привычный ход вещей. Прежде всего погода повадилась портиться в самый неожиданный и неприятный момент. Оно и понятно в осенний-то сезон, да только очень уж внезапно она это делала.

Чуть люди веселье какое затеют на свежем воздухе, так сразу в самый ясный день хмурые облака из ниоткуда набегут на небо да спрячут за собой горные вершины, гром прогремит, молнии засверкают, дожди польются обильные и праздник окажется испорчен.

И ладно бы это, природные аномалии легко списать на естественные причины, но затем совсем уж что-то диковинное приключилось. Стало вдруг через лес ни пройти, ни проехать. Болото разлилось, и все дороги развезло. Кто бы ни пытался из Ашлоханска уехать, сколько ни плутал, а всякий раз как по волшебству обратно в Ашлоханск возвращался.

Вдобавок на фоне всеобщего смятения по деревням слухи смутные пошли. Крестьяне вдруг принялись про волю болтать. Будто вот-вот мужикам и свободу, и землю собственную дадут, и станут они как птицы вольные. Якобы ещё сам государь Александр, царство ему небесное, после того, как французов погнали, хотел мужикам волю дать, да ему не позволили.

Город оказался отрезан от внешнего мира, среди простого люда стало неспокойно, и следовало срочно что-то предпринять.

В первый день чиновники решительно взялись за дело. Отчёты писали, донесения, записки из учреждения в учреждение передавали, жалобы на лицо господина губернатора отправляли, совсем бедные с ног сбились — проще говоря, осуществляли важную чиновничью работу. Как ни странно, делу это не сильно помогло.

Была надежда, что как-то ситуацию разрешит губернатор. Всё же он не просто делами города заведовал, но ещё и сам происходил не из последнего рода и на правах барина владел как лесом, так и одной из деревень поблизости. Другой на его месте и смутьянов, распускающих слухи среди деревенских, сразу усмирил бы и с буйной природой совладал.

Но вот уж целый день прошёл, а от губернатора по-прежнему не было ни слуху, ни духу.

На рассвете второго дня купцы в кабаке собрались, в хлебном вине печали свои топили. Товар, хороший товар, богатый, простаивал без дела, ценное время терялось впустую, а беде, повисшей над городом, не было видно ни конца, ни края. Оттого и настроения в кабаке витали совсем невесёлые. Вкуснейшие блюда не радовали, отборнейшая выпивка душу не согревала.

— Знаю! — вдруг хватил кулаком об стол один из купцов.

Собратья его в кабаке тут же на купца уставились с удивлением, но не без любопытства.

— Чой-то ты, Кузьма? — робко поинтересовался второй купец.

— Хмель в голову ударил? — язвительно предположил третий.

— Идея пришла, как нам несчастие наше разрешить, — нисколько не смутившись, заявил Кузьма, — вспомнил я, что мне дедушка про здешние края рассказывал.

Тут уже и все прочие купцы кружки в сторону отставили, поближе к Кузьме придвинулись и навострили уши.

— Сказывал мне дед, Степан Дмитриевич, царствие ему небесное, — принялся излагать Кузьма, — что Ашлоханск — город не из простых, и случаи вроде последней оказии здесь совсем не редкость.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил второй купец.

— А то, что со стародавних пор в лесу поселилась нечистая сила. Я давеча с мужиками деревенскими общался, так они рассказывают, что если в городе власть — чиновники и стоящий над ними губернатор, то в лесу всем распоряжается могущественный дух болот. Некая болотная госпожа, — торжественно вывел Кузьма. — И все капризы природы и запутанные тропы в лесу — её рук дело. Прогневалась она отчего-то на наш город.

Купцы, прежде внимательно слушавшие этот рассказ, тут уж не выдержали и во весь голос рассмеялись.

— Что ж ты, Кузьма, совсем за дураков нас держишь! — заметил третий купец. — Что мы — маленькие, по-твоему, в такие сказки верить? Мужику из деревни простительны такие суеверия, ему палец покажи, и то будет проявление потусторонней силы, но ты то куда сразу?

— А что? — невозмутимо возразил Кузьма. — Просто так у нас, что ли, господин губернатор считается колдуном в девятом колене? Разве это не свидетельство тому, что есть нечистая сила в Ашлоханске?

За тем лишь последовал ещё один взрыв развесёлого смеха.

— Да какой из нашего губернатора колдун? Ты видел, чтобы он за всю жизнь хотя бы одно жалкое заклинание произнёс? Если он и колдун, то только для виду, для красного словца себя так величает. А сам-то, а сам! — всё надрывался третий купец. — Горазд лишь приёмы для знати устраивать, а как случится чего, так сразу отпрашивается по состоянию здоровья. Говорят, за собственной деревней и то уследить не может!

Тут вдруг в разговор вмешался четвёртый купец, который прежде в отдалении от прочих сидел, к дружескому смеху не присоединялся, а всё только мысль какую-то молча обдумывал.

— А если допустить всё-таки, что правду народ деревенский говорит и действительно есть эта болотная госпожа, что тогда? — совершенно серьёзно спросил он.

Умолк уж смех, авторитетом тот купец обладал посерьёзнее Кузьмы, был он постарше, поопытнее, и его уж никто из купеческой братии не смел на смех поднимать.

— В прежнюю пору, когда болото ещё было прекрасным озером, — принялся вновь торопливо излагать воодушевлённый Кузьма, — деревенские к госпоже этой на поклон ходили и знатными дарами одаривали, чтобы хорошенько её задобрить. Тогда и погода хорошая выходила, и урожай славный. Мы могли бы так же пойти к ней с частью нашего товара и произвести, как это говорится, взаимовыгодный обмен.

— Звучит разумно, — согласился четвёртый купец, — но кто нас к ней проведёт?

Слово за слово, и вот уже вся толпа купцов очутилась снаружи кабака да подле повозки. Кузьма тут же указал на ямщика, сидящего на облучке и правившего лошадьми. Ямщик тот был высокого роста, широкоплечий и явно разменял уже далеко не первый десяток, судя по нередким морщинам и бороде с проседью.

— Вот он, тот, о ком я вам говорил, тот мужик, что нас к хозяйке леса проведёт. Я его хорошо знаю, часто в прошлом нанимал. Спокойно везёт, ни разу не опрокинет, хорошо своё дело знает, нет в нём этой лихой дурости. Так ведь, скажи, мужик?

Тот лишь молча кивнул, будучи явно не из болтливых.

— Он вообще из крепостных, из мужиков губернатора. Тот, сами знаете, всех своих на оброк перевёл, вот многие-то и подались в город на заработки. Вот и этот туда же, в ямщики подался. А так-то он, говорят, и плотник, и столяр, и чего только не умеет. Золотые у него руки!

— Это, конечно, славно, — с сомнением произнёс второй купец, — а только как знать, не обманет ли?

— Он-то? Не обманет! — уверенно заявил Кузьма. — Другой какой и рад бы, а этот ни в жизнь совестью не поступится. Честный, правдивый человек. Редкость в наше время.

Купцы ещё какое-то время посовещались между собой, посомневались, но в итоге решили и правда идею Кузьмы опробовать. Если не по какой другой причине, так оттого, что лучшего решения так никто из них и не придумал, а время меж тем стремительно утекало сквозь пальцы.

* * *

К вопросу выбора даров купцы подошли необычайно серьёзно, и каждый желал один другого перещеголять в лучших традициях торгового люда. Тут уж не обошлось без жарких споров.

— Судя по всем этим капризам, болотная госпожа поди совсем ещё юная девица, — задумчиво чесал седую бороду четвёртый купец. — Значит, ей подавай девичьи подарки, а уж такого добра у меня полно. Она же ещё лесная, деревенская, ведь так? Несите тогда ситец разноцветный, цветастенький, тафты и парчи золочёной, лент ярких, бус стеклянных, да пряники, пряники медовые не забудьте, коими Ашлоханск наш славится!

— Правду говоришь, чистую правду, есть в твоих словах этот, как его… резон, — одобрил Кузьма.

— Э, нет! — возразил второй купец, — Может, она и рядом с деревней, но раз госпожа, значит роду знатного и над дешёвым добром для деревенских только посмеётся. Она же хозяйка, начальство, стало быть. Давайте ей того, что барышни деликатные любят! Шелка переливчатые, кружева заморские, гишпанские, веера расписные... или ещё есть из перьев и перламутра! Конфектов, фруктов заморских, винограду и ананасов! Из оранжереи губернатора выпросим, если потребуется.

— И ты прав, брат, — снова согласился Кузьма.

Так купцы выступали один за другим, и всякое новое предложение, не важно сколь противоречащее предыдущему, Кузьма одобрял, а под конец и вовсе предложил, чтобы каждый своё принёс, что посчитает нужным, а там уж болотница сама покажет, что ей больше любо.

— А если я пенькой торгую, как быть? — заметил тут третий купец. — У меня и товаров-то таких тонких нет.

— А ты рублём вложись! — сказал тогда Кузьма.

На подготовку к встрече с пресловутой хозяйкой леса ушло так много времени, что, когда наконец купцы вслед за мужиком выдвинулись в поход, солнце давно уж скрылось за горными вершинами. Ныне же Кузьма стоял лицом к лицу с той самой мифической болотной госпожой, и вот ведь какая напасть, не знал, что сказать. Совсем дар речи потерял!

— Ну? Чего надо?! — звонко звучал девичий голосок в тишине болот.

Прав оказался четвёртый купец: болотная госпожа была не почтенной барыней, но совсем ещё юной барышней и ничем в своём обращении всем прочим знатным дамам не уступала. Платье, пусть и из тины, а пышное, пышное-то какое, всем на зависть! Кожа пусть и зелёная, а тоже, как и полагается благородным девицам, бледная-пребледная. И волосы, хоть и из водорослей, а всё же уложены в изящную причёску.

— Ох, сударыня, ваше благородие… или сиятельство. Да, сиятельство! Будьте того… этого… любезны… — как-то так неловко промычал Кузьма, смущаясь требовательного взгляда девицы.

Так уж оно вышло, что Кузьма, подобно всей купеческой братии, со светскими дамами не знал верного обращения. Сам он всех своих дочерей в тишине хором купеческих растил, и прикрикнуть мог, чуть чего, и слово отцовское крепкое сказать, а вот так, чтобы умасливать, уговаривать — это было не по его части.

Так ещё и сама болотница барышней оказалась не из простых, явно нрава сварливого. Стоит на месте, руки на груди сложены, ножкой недовольно притоптывает, взглядом путников так и сверлит, брови нахмурены, ещё и глаза на мокром месте, вот-вот снова заплачет. Перед такой легко растеряться.

— Поди в сторону, Кузьма, ничего-то ты не знаешь, — резко оттолкнул его с пути третий купец и смело сам выступил вперёд. — А у меня-то! У меня! Дочка во французском пансионе. Уж я-то разберусь! — И тут же в елейном тоне к болотнице обратился: — Милая барышня! Не изволите гневаться. Будьте так любезны, примите дары от жалких земных рабов своих. Наряды чужеземные, конфекты заморские, фирменные Ашлоханские пряники, всё ради вашего удовольствия!

Тут уж все купцы как на подбор дыхание затаили, на девицу исподтишка глядят, всё ждут, что она скажет, как ей этакие словеса понравятся. Один только мужик, оставшийся с лошадью стоять, и не думал переживать, в ус не дул, и как-то так спокойно, задумчиво на барышню посматривал.

— Покажи! — наконец повелительно бросила она.

Сразу же купцы взялись за дело, каждый рвался впереди всех свой товар показать, на все лады расхвалить и хозяйке леса понравиться. Только вот как не старались, а ни один из принесённых подарков ей не приглянулся. На какой ни кинет свой хмурый взгляд, лишь гримасу недовольную скорчит и отмахнётся. Попутно ещё и словом обидным припечатает.

— Не то, не надо! — капризно топнула девица ножкой, водой болотной путников по пояс окатила, и который уже купец подряд ушёл ни с чем, спрятав обратно изящную бальную книжку в переплёте из перламутра⁽¹⁾. — Не нравится! Некрасивое! Не хочу!

— Помилуйте, барышня, — не выдержали и взмолились порядком вымотанные уже и до нитки промокшие купцы. — Чего же вам надо? В чём несчастие ваше? Как помочь?

А она в ответ подумала, подумала, да и выдала:

— Мне ску-у-учно!

Купцы, не сразу поняв, озадаченно уставились в ответ.

— Все мои друзья-птицы улетели в другие края. Звери попрятались по норам. Медведь и тот ушёл в спячку. Никто ко мне не ходит, никто не выслушает, а мне та-а-ак плохо! — тут уж у неё и вправду слёзы к глазам подступили.

Купцы совсем уж тут растерялись. А затем вдруг второй купец заговорил, явно не в силах сдержаться:

— Значит, из города ни пройти, ни проехать, мы, понимаешь ли, деньги теряем, весь день трудимся, а всё дело в какой-то там глупой скуке? — Тут уж прочие купцы на него руками замахали, поняв, к чему дело клонится, но его уже было не остановить. — И мы должны переться на ночь глядя к сырому и гадкому болоту, терпеть, выслуживаться, и всё это из-за капризов какой-то там взбалмошной девицы?!

Тут у болотницы губы задрожали, слёзы из глаз так и полились, она изо всех сил ручками замахала, ножками затопала и промеж рыданий обиженно закричала:

— Противные! Вы все противные! Прочь! Видеть не желаю!

В сей же час, как по волшебству, случился мощный прилив болотной воды, та понеслась прямо на купцов, и не успели они опомниться, как мощными волнами смыло и их, и весь их товар, и вынесло далеко-далеко на выход из леса. Так подошёл к концу второй день.

* * *

Третий день застал господина губернатора в его имении близ деревни. Строго говоря, к тому часу ему давно как надлежало заседать в губернском правлении, старенькое здание которого не подновляли ещё со времён матушки-Екатерины, и принимать просителей. Однако он вынужден был пренебречь этой святой обязанностью и покинуть Ашлоханск в виду капризов здоровья.

Повод серьёзный, надо понимать — со здоровьем шутки плохи. А в родных пенатах и лечиться всяко легче, и недуг не так довлеет над разумом. К тому же не сказать чтобы губернатор отлынивал от дела. Напротив, даже обед у него проходил не в тщательно убранной столовой, где ради приезда барина с мебелей сняли чехлы, а в личном кабинете, за разбором важных прошений.

Между тем прошений этих за последнюю неделю навезли срочные гонцы столько, что под их горой не увидать уж было поверхности стола. И все сплошь об одной оказии.

— Ой батюшки, ой нехорошо, — бормотал себе под нос губернатор, в одной руке держа доклад, а в другой вилку c нанизанным на неё жареным цыплёнком, — как же я об этом напишу в отчёте государю Николаю Павловичу? Что делать-то? Делать-то что?

Он на мгновение отвлёкся от бумаг и грустно уставился на ближайшую стену.

Со стены на господина губернатора грозно взирали портреты его батюшек, матушек, тётушек, дядюшек — все как на подбор известнейшие колдуны и ведьмы, один величественнее другого. Причём встречались среди тех портретов как шедевры не хуже работ Рокотова⁽²⁾, так и темноватые, грубоватые, застывшие будто лица на полотнах, писанных своими домашними живописцами.

В сравнении с этими славными героями прошлого губернатор не внушал большого уважения. Лицо всё заплыло от жира, роста он был низенького, возраста невеликого, а на голове уже ни волоса, вместо пышных усов и то какая-то жиденькая поросль под носом-картошкой. Голос тихий и какой-то застенчивый, всё отчего-то дрожит, глаза собеседника боятся — взор их вечно прячущийся.

Вроде и хотел губернатор портретам что-то сказать, но передумал и с тяжким-претяжким вздохом вернулся к работе. День едва начался, а он уже выбился из сил и не ждал от будущего ничего хорошего.

Вопреки недугу, к вечеру губернатора ожидали на бале в честь выхода в свет младшенькой дочери её светлости графини. А до соседнего имения ещё добираться надо по всей этой грязи. Ой-ой! И ночевать потом в доме, полном народу. Ох-ох! А если кто из глупых юнцов вздумает втихаря открыть окошко? Нет, ну он точно простудится во всей этой душной толчее, и в который уже раз.

Не говоря уже о том, что графиня наверняка не преминет высказать своё недовольство. Она-то хотела устроить бал в столице, а из-за последних событий пришлось довольствоваться глушью Ашлоханска. Коли не эта беда, так и все прочие состоятельные господа к зиме давно бы уже разъехались. При мысли об их толках становилось решительно дурно и тоскливо на душе.

Губернатор представил, как накинутся на него представители местного дворянства, все эти ретивые папеньки и маменьки, и молодые люди, жаждущие зимний сезон провести в Петербурге либо за границей, а там и юные барышни-невесты, желающие накупить в столицах наряды да выгулять их на блестящих балах да в театрах! А вместо этого они все застряли в Ашлоханске! Несчастный губернатор даже голову в плечи втянул при мысли об этом ужасном испытании для его бедных нервов.

Тут в кабинет с осторожным стуком пожаловал лакей.

— Ваше высокоблагородие, к вам... к вам тут просится один мужик, плотник из деревни, тот самый, что при живом батюшке в имении работал. Велите принять?

От этой вести губернатор разом духом воспрял и думать забыл о всех своих печалях.

— Чего же ты ждёшь, дурная твоя голова! — радостно воскликнул он, решительно отодвигая в сторону поднос с кушаньями. — Пускай его скорей сюда.

В следующее мгновение губернатор уже радушно обращался к стоящему перед ним мужику.

— Ой забыл ты, совсем забыл своего любимого барина, что ж не навестишь-то никак, — увлечённо болтал он, по плечу мужика похлопывая, для чего ему приходилось вставать на цыпочки, — как ни услышу про тебя, так ты в городе где-то работаешь, то там, то тут, не отдыхаешь совсем. Меня уж и жёнушка твоя выспрашивать начала, когда де воротишься домой.

— Виноват, ваше благородие, — ровно отвечал мужик.

Губернатор отступил слегка от него, взглянул восхищённым взглядом да выдал:

— Эх, прав, прав всё-таки был Руссо насчёт мудрых дикарей, живущих естественной жизнью! Какая сила, какая стать, и это в такие годы. Ты уж не обессудь насчёт дикаря-то, я любя.

— Не обижаюсь, ваше благородие, — последовал равнодушный ответ.

— С чем, стало быть, пожаловал? — весело спрашивал губернатор, усаживаясь обратно за стол. — Али в городе заработок не тот, аль случилось чего?

Тут мужик помедлил немного, подумал-подумал, всю волю в кулак собрал и одним махом выдал:

— Позвольте… к болоту пойти, ваше благородие.

От этих слов губернатор вмиг снова помрачнел.

— К болоту? — растерянно повторил он, как будто в первый раз плохо расслышал. — О чём это ты?

Мужик принялся рассказывать про происшествие с купцами, и чем больше он говорил, тем только больше огорчался губернатор, сопровождая каждое слово рассказа взволнованными охами и ахами.

— Ой нехорошо, — сказал он наконец, потирая лоб, — ай плохо! Как же я всё это батюшке-царю…

— Разрешите, — упрямо повторил мужик, — к болоту пойти.

Губернатор посмотрел на мужика рассеянным, невидящим взглядом, затем снова на портреты на стенах.

— А ведь мне рассказывали нянюшки в детстве про это болото, — начал он жалостливо, будто вовсе не с мужиком, а сам с собой разговаривая. — Мол, уж сколько город этот стоит, сколько поколений род мой колдовской отсчитывает, а эта девица всё не унимается. Раз в полвека буянит. Весь город вокруг неё хороводы водит, а она знай себе плачет, безутешная. Я не слушал, думал, что с нянюшек взять, кто в такие сказки поверит, а нате вам, всё правдой оказалось!

— Позвольте… вашбродь… — мощно выдохнул мужик.

— А! Иди уж! — отмахнулся от него губернатор. — Вот заладил! Ты у нас простой народ, дремучий, что с тебя взять. Авось чего и выйдет. Не серчай уж, коли сгинешь, но, — вдруг нехарактерно строго добавил он, — если всё же выживешь, не примедли в сей же час пожаловать ко мне с докладом.

Мужик лишь молча кивнул в ответ. Тем их встреча и закончилась.

* * *

И часа не прошло со встречи с губернатором, как мужик пришёл на болото. Присел на пенёк, сидит-посиживает, ничего не говорит, а только природой любуется. Глядит ещё так сурово, задумчиво.

День был в самом разгаре, но на болоте царил приятный полусумрак. Это деревья плотно сомкнули ветви, солнцу прохода не давали. А тот редкий свет, что сюда всё же проникал, окрашивал всё в тёмно-зелёные цвета. Кругом тишь да гладь. Одни лягушки квакали в отдалении.

Вдруг ближайшая к мужику пара камышинок покачнулась, и между ними показалась пара любопытных девичьих глаз. Он это сразу заметил, но и виду не подал. Сидит как ни в чём не бывало, а девица за ним наблюдает, хмурится, пузыри по воде болотной пускает.

— Эх, люблю я всё-таки болото, — как бы между прочим сказал мужик. — Тихо, спокойно, и глаз радуется.

— Неправда! — не выдержала болотница. — Никто не любит болото. Противное болото! — обиженно передразнила она. — Гадкое болото!

Мужик оглянулся и деланно удивился.

— Кто это? Покажись, будь добра.

— Не хочу!

— Ну нет, так дело не пойдёт, — покачал головой мужик. — Нешто вслепую нам разговаривать?

— Ладно, — буркнула она.

В одночасье вверх поднялся столп мутной зеленоватой воды, на ходу меняясь в очертаниях, пока не принял форму девицы и перед мужиком воочию не предстала болотная барышня. Всё те же скрещенные на груди руки, надутые щёки и взгляд исподлобья. Разве что в этот раз у неё на голове пристроился венок из камышинок, украшенный цветками багульника да метёлочками кукушкина льна.

— Никому не нравится болото, — упрямо повторила она.

— Отчего же, — как ни в чём ни бывало отвечал мужик. — Где же ещё, если не на болоте, найдёшь такие цветики? Очинно красивые. И белый багульник, и жёлтая калужница, и вереск розовый. Чем не краса? А ягоды, от разных недугов спасающие? Большая польза. И что это за диво, когда вода на болоте не замерзает даже в самую суровую зиму? Нет, — он вдруг тепло, по-доброму улыбнулся, — неведомо мне, как такое может не нравиться.

Таких речей девица явно не ожидала и на мгновение даже растерялась, не зная, что и сказать. Вечная хмурость и та с личика девичьего пропала, так сильно её удивили слова мужика.

— А я… а я тебя помню! — неожиданно нашлась она и вся так и засветилась радостью от сделанного открытия. — Часто сюда ходил, то по ягоды, то по грибы. Дичь стрелял. Прореживал лес от старых деревьев и садил новые. А потом вдруг перестал. Пропал куда-то. Почему? — огорчённо спросила она.

Мужик призадумался.

— Понимаешь… — медленно начал он, — я бы и рад почаще в лес ходить. Люблю эти места всей душой. Но в городе дел невпроворот. Приду я отпрашиваться к барину, а барин мне и скажет: “Как же, родненький мой, я тебя отпущу, когда в городе такое творится?”. Говорит, и погода шалит, и из города не выехать. Я сам в делах барина не смыслю, но слово его — закон.

— А если дела наладятся? — послышалась робкая надежда в голосе болотницы. — Если и облака прояснятся, и тропы распутаются? Что тогда?

Мужик ответил не сразу. На мгновение над болотом повисла тягучая тишина.

— Думаю, — неспешно начал он, — это будет совсем другой разговор. Как же барину меня не отпустить. Что он, зверь какой или деспот?

Болотница подумала-подумала, наконец ручкой махнула.

— Хорошо! — нехотя согласилась она. — Скажи своему барину, что не будет больше несчастий. Но!.. — тут же решительно добавила. — Хочу, чтобы ты ко мне каждый день на поклон ходил и про всё, что на белом свете творится, рассказывал. Ты мне понравился. Смешной!

Мужик лишь со всё той же доброй улыбкой кивнул, и не думая возражать. На том и условились.

* * *

Недолго опосля мужик к себе в родимую избу возвращался. На пороге жена его встречала — горячо любимая Марфушка.

Как было в их семье заведено, вопросов лишних жёнушка задавать не стала, где, мол, пропадал и чего так долго дома не бывал, а молча достала сразу щи из печи и принялась суп по тарелкам разливать. Мужик за стол уселся, в гробовой тишине ужин ждёт.

— Крылечко что-то шатается, — вкрадчиво заметила Марфушка.

Мужик только что-то неразборчиво хмыкнул в знак, что услышал.

— И дров надо бы на зиму заготовить, — добавила она.

Последовал такой же хмыкающий ответ.

Так они и жили. Мужик всё время на заработках в городе проводил, а как возвращался всего на пару дней, так тут же с утроенной силой за работу принимался, быт в доме родном обустраивал. С жёнушкой-то и разговоров, что о делах, сам нем как рыба в воде, лишь слушает и согласно хмыкает в ответ.

Уж три дня и три года, как порядок установился такой, и казалось, ничто не в силах ему было воспрепятствовать. Как вдруг…

— Слушай… — начал мужик.

Марфушка на месте от удивления замерла, ушам своим не поверив.

— Да?.. — тихо спросила она, от печи не отворачиваясь.

— …ты слышала что-нибудь про болотную барышню?

— Что-что? — не поняла она.

— Про духа, что на болотах издавна обитает, — упрямо повторил мужик.

— А! Положим, про духа на болотах слыхала. Как не слыхать, — повела плечом жёнушка, по столу тарелки расставляя. — Люди разное болтают.

— А что про неё говорят?

Марфушка обернулась и подозрительно прищурилась. Глядит, нет, не шутит мужик вовсе. Вид его как никогда серьёзен и суров. Да и не таков муж её, чтобы шутки шутить, да к тому же такие чудные! Тут уж она закончила тарелки расставлять и сама за стол с мужиком уселась.

— Ну, раз такое дело, то слушай!

В тот вечер они столько друг с другом переговорили, сколько, должно быть, за все прошедшие три дня и три года не наберётся!

1) Записная книжечка, в которую дамы на балу записывали имена кавалеров, пригласивших их на танец, дабы не запутаться и не обещать два танца одному и тому же кавалеру — иначе быть скандалу!

Вернуться к тексту

2) Фёдор Степанович Рокотов (1735 — 1808) — крупнейший портретист, знаменитый художник эпохи классицизма. По одной из версий, происходил из крепостных крестьян. Самая известная работа его кисти — это портрет Александры Петровны Струйской, которому Н.Заболоцкий посвятил знаменитые стихи: "Её глаза — как два обмана, полуулыбка, полуплач...".

Вернуться к тексту

Что ни говори о болотной барышне, а своё обещание она сдержала и больше палки в колёса честному люду не ставила. Жизнь быстро вошла в свою колею. Жители Ашлоханска и думать забыли про случившееся. Лишь среди деревенских продолжали ходить толки о проказах нечистой силы.

Сказать по правде, в деревне по осени интересного мало. Полным ходом идёт подготовка к следующему году, починяются все необходимые в крестьянском хозяйстве снасти. Хотели вот ярмарку устроить, но на ту пору как раз оказия с болотницей выпала, дороги развезло, а когда всё разрешилось — уже поздно стало. Остаток осени пролетел незаметно.

От скуки в ту пору спасались старым дедовским способом — сплетнями. Вот и нонче бабы как собрались по воду у колодца, так и принялись судачить обо всём, на что взгляд первым упадёт.

— Глянь-ка, а наш-то соседушка, — кивнула одна бабка другой на мужика, который как раз мимо проходил, — опять из леса возвращается. Знать бы, что там забыл?

— То его из города не дозовёшься, а то вдруг в деревню возвернулся, в лес зачастил, — откликнулась вторая. — Который месяц здесь. Уж не случилось чего?

— А Марфа знает, точно вам говорю, — вполголоса заметила третья бабка, — но ничего от неё не добьёшься. Токмо молчит да улыбается.

Мужик бабкам вежливо кивнул и дальше в деревню направился. Идёт, воздух полной грудью вздыхает и каждому кусточку радуется, и тому, как в родных краях хорошо и привольно, какой воздух чистый, какие вокруг красивые поля, луга, берёзки, а неба-то, неба как много над головой!

Нет, всё-таки пусть в городе мужику отбоя от работы не было, а всё же место его было здесь, на родных просторах, так сердце ему говорило. В городе душно, пыльно, вонюче на задворках, летом и то зелёного листочка не увидишь. Здесь же кругом — воля! Так вот идёт он, вроде и не случилось в жизни ничего особенного, а настроение певучее.

Сразу после возвращения в деревню дел у мужика оказалось — ну просто невпроворот! Осень ведь, холода на носу — дом пришлось подновить: и крышу потёкшую починить, и крылечко поправить, а то шатались ступеньки-то, и забор совсем было покосился... Да и в хлеву у Бурёнушки тоже требовалось приложить умелые хозяйские руки. Да и в самой хате у них, пока мужик в городе пропадал, всё в упадок пришло: скамейки шатались, половицы прохудились, печь — и та дымила. Эх, хорошо, коль ты на все руки мастер! Всё-то поправить можно.

Так занимался мужик делами целый день, а под вечер, как садился он за стол ужинать, у Марфушки развязывался язык, и начинала она рассказывать про всё, что в деревне у них делалось. Мужик кашу ест, щи хлебает — и слушает. Потом сядут они за работу — мужик или лапти плетёт, или чинит чего, а Марфушка рядом с прялкой либо с шитьем садится и всё беседы ведёт. После их давешнего разговора она во вкус вошла и охотно всем с муженьком делилась. А тот и рад: сам говорит мало и неохотно, но с удовольствием слушает и на ус мотает.

Скажем, один раз Марфушка рассказала, как славно тем днём капусту порубили, сколько песен развесёлых спели, к концу совсем все умаялись, но остались довольные.

— Как это — капусту рубили? Зачем это? — удивилась болотница, когда мужик ей о том рассказал.

— Это почти как праздник, — невозмутимо отвечал мужик. — Бабы всем миром собираются и рубят ранее собранную капусту для будущих заготовок, для квашенья. При этом ещё наряжаются, песни поют и славно веселятся.

— А как они это делают? — стало тут болотнице любопытно.

— Ну, я в этом деле не мастер, — слегка смутился мужик, — но насколько сам знаю, делается это так: вырезают они, значитца, кочерыжки, кладётся капуста в большое корыто, и по ней с размаху тяпкой, тяпкой, пока не изрубишь её!

— Ого! — восхищенно вздохнула болотница. — Как это должно быть тяжело!

— На деревне неженок нету, — последовал краткий ответ.

Мужик тоже своё слово сдержал, и с того самого дня, как впервые повстречал болотную барышню, чуть у него выдастся свободная минутка — сразу на болото шёл и усердно девицу развлекал беседой. Чего не случится на деревне, что ему жена не расскажет, он обязательно болотнице передаст.

Бывало, мужик заставал болотную барышню в хорошем настроении, тогда её всякие мелочи деревенского быта радовали, неважно, сколь для простого крестьянина обыденные. А бывало и наоборот: идёт мужик, видит — небо тучами заволокло, значит, болотница сегодня не в духе. В такие дни больше говорила сама девица, а мужик только покорно слушал.

— А меня, знаешь, раньше озёрной княжной звали, — как-то капризно заявляла она. — Раньше ни губернатора не было, ни города этого, а одна лишь деревня, и все её жители поклонялись духу леса. У него было много дочек и сыновей — рек и озёр, но я, — хвастливо добавила она, — была его самой любимой, самой дорогой дочкой. Все деревенские знали: чтобы старый лес задобрить, надо сначала мне подарок сделать. И сёстры-братья духи меня тоже любили, холили и лелеяли. А потом… — тяжко вздохнула она.

— Что же потом? — участливо спрашивал мужик.

— А потом как-то и люди про нас все позабыли, и лес замолчал, больше со мной не говорит, и сёстры-братья мои все куда-то поуходили. Одна я осталась, и однажды из прекрасного озера превратилась в гадкое болото, — надулась девица. — Не знаю, как так вышло — меня будто прокляли! Одни только звери и птицы меня теперь и навещают.

В другой раз мужик болоту принялся про посиделки деревенские рассказывать. Дело молодое! По осени да по зиме, как нагрянут холода да работы в поле окончатся, так соберутся девушки у кого-нибудь в избе, принесут с собою прялки да веретёна — пряжу станут прясть. За такой работой хорошо песни петь, ох хорошо! Потом к ним непременно заявятся парни, и давай сначала подпевать, затем заиграются, начнут озоровать, смеху, гомону бывает! Приглядываются друг к другу, женихи невест присматривают, примечают да привечают — дело молодое!

— Помнится, я на посиделках таких тоже сиживал, всё к Марфушке пытался подобраться... Это когда молодой-то был, — мечтательно говорил мужик. — Только вот ни острить, ни балагурить никогда не умел. Сидел рядом сычом, молчал, глаза таращил, то и дело заговорить хотел, да всё как-то слова на язык не шли. Ровно не дозволял кто!

— А она что?

— Всё равно за меня вышла, — улыбнулся мужик. — Что только во мне нашла — ума не приложу!

— Эх, а я вот никогда такой, какая есть, никому не приглянусь, — снова расстроилась болотница.

— Отчего же?

— Кому может понравиться противное болото? Никто-то меня, кроме тебя, не навещает. Сижу одна-одиношенка. Все меня, горемычную, оставили! — снова слёзы обильно потекли у девицы по щекам.

— Люди все разные, — говорил тогда мужик. — Каждому своя пара найдётся. И ты кому-нибудь когда-нибудь обязательно приглянешься!

— Правда-правда? — сквозь слёзы спрашивала она.

— Правдивей не бывает! — твёрдо отвечал мужик.

Помимо визитов к болоту, мужик также регулярно навещал губернатора. Тот про все разговоры с болотницей подробно расспрашивал, порой что-то записывал и то и дело вставлял своё слово поперёк.

— Про озёрную княжну было дело, это мне тоже нянюшки рассказывали, — довольно говорил он. — Раньше вообще Ашлоханск был городом волшебным, сказочным, и правили им из поколения в поколение колдуны из моего рода. Князья Киевские им были не указ, духи их воли слушались, говорящее зверьё уважало. А сейчас что? — печально вздыхал он. — Всё вокруг измельчало. Разве может нынешнее время сравниться со славными деньками прошлого?

У губернатора вообще жалоб на жизнь хватало, и он ими охотно с мужиком делился и словно даже какое-то извращённое удовольствие от своих утончённых страданий получал.

В городе по осени тоже, как и в деревне, тоска зелёная. Разве что местные кумушки делают визиты друг другу и чешут языками. Ежели у деревенских баб возле колодца сплетни бурлят, то у городских дам те же сплетни тишком, тишком из одной гостиной в другую переползают. Вечера, конечно, проводились... но всё как-то уныло, без огонька. Самому губернатору немало было хлопот: то здание какое подновить надобно, освещение на улицах поправить, фонари на окраине поставить масляные... Только скучно это, всё скучно!

— Вот ещё, говорят, прадед мой колдовской силою владел, показал как-то раз немцам кузькину мать. А я на колдовство оказался решительно неспособен, ни в одном мизинце его нет. Уж как меня батюшка ни ругал, а всё не получалось. А батюшка знаешь какой у меня был суровый? — всё жаловался и жаловался губернатор. — Тебе, конечно, этого не понять, ты у нас народ приземлённый, незамысловатый.

Мужик и не думал возражать.

— Куда уж нам до горестей барина, — мрачно вторил он. — А не знаете ли про представления какие-нибудь? На тиятре, ваше высокоблагородие?

— Какие-такие представления? — не понял губернатор. — Ах, театр! Театр... да разве может у нас быть приличный театр? Вот в столицах... А что?

— Да тиятр бы, вашбродь... как вот представления на тиятре делают. Про озеро что-нибудь аль про болото. Барышня наша спрашивает, а что я знаю про такие дела? Вам виднее будет, ваше высокоблагородие.

Болотница и вправду на днях снова мужику душу свою изливала.

— Ах, как это было бы славно, как прекрасно, если бы про меня написали какую-нибудь поэму! — мечтательно воздыхала она. — Или даже целую пьесу! Мне птицы как-то раз рассказывали, что какой-то писатель из Московской губернии посвятил пьесу реке, можешь такое представить? В её буйные воды в конце бросается девица. Ах, как это романтично! — восклицала она.

— Не вижу ничего хорошего, коли девушки в реках топятся, — мрачно ответил тогда мужик и до самого конца той встречи говорил сухо и односложно, и никак его потом болотница не смогла снова расшевелить.

— Пьесы про озеро? Отчего же, думаю, найдётся парочка. А вот, да будет тебе известно, — вдруг добавил губернатор, — что сам Пушкин при жизни бывал в наших краях. И даже, представь себе, написал о нас пару строф!

— Уж не те ли это строфы, — ехидно заметил проходивший мимо слуга, — где Ашлоханск зовётся последней дырой, из которой одно счастье — уехать восвояси?

То был камердинер губернатора, слуга верный, но избалованный слабодушным и добродушным хозяином. Много себе позволял, ох много! Зато умный, образованный был этот Федька. В своё время вместе с губернатором уроки у заморского учителя брал: губернатор, тогда ещё маленький пухленький барчук, без своего казачонка учиться не хотел...

— И что, что дырой? — нисколько не смутился губернатор. — Но сам факт, сам факт, что такой человек написал про нашу скромную глушь! — мечтательно вздохнул он.

Губернатор тут замолчал, задумался о чём-то, а затем печально добавил:

— Я вот, между прочим, сам по молодости баловался стихами. Думал, поэтом стану. Но отец не дозволил. Говорил, что поэтов на свете больше, чем звёзд в небе, да и... Ведь это ни в какие ворота не лезет! “Чтоб представитель древней дворянской фамилии бумагомарательством занимался!" — передразнил губернатор отца. — "Это всякие неродовитые, безродные щелкоперы могут изощрятся, им терять нечего! А ты, сынок, не смей фамилию позорить!”

Мужик с тяжким вздохом принятия своей судьбы кротко спросил:

— Желаете рассказать про то, ваше высокоблагородие?

— Ой, знаешь, очень, — как ни в чём не бывало продолжал губернатор. — Строго говоря, я по-прежнему пишу стихи в стол, но всё как-то времени нет, после долгого дня на службе сил уже не остаётся. Да и не стихи это, а так, скорее скромные четверостишья, — уныло добавил бедный несостоявшийся поэт. — Хочешь послушать? — снова взбодрился он. — Они у меня тут как раз рядышком лежат. Конечно хочешь, как тебе не хотеть. Федя! — крикнул губернатор.

Тут же в комнату вернулся слуга.

— Ларец мой принеси личный.

Ещё на управляющего в деревне любил губернатор жаловаться.

— Ой, плохо мне, плохо от него становится, ты бы только знал, — причитал он, — донимает, обирает, всё требует и требует, всего ему мало! Говорит, хозяйственные постройки никуда не годятся, винокуренный завод доходу не приносит, дорогу к усадьбе починить надо... оброк с крестьян стрясти. Мол, задерживают некоторые... А я что? Всё это хлопоты, такие хлопоты!

— Вы бы в деревню съездили, вашбродь, поговорили с управляющим, со старостой, сами на положение дел посмотрели, — предложил тогда мужик.

Тут губернатор на него руками в ужасе замахал.

— Что ты говоришь такое, сразу видно, народ простой, дремучий, в делах барина ничего не смыслишь! Как же я туда соберусь? В деревне же повсюду грязь, сырость, так недолго и болезнь подхватить. Ой дурно мне, дурно, — жалобно застонал он и тут крикнул. — Федя!

Из другой комнаты выглянул слуга.

— Чего надобно, ваше благородие?

— Капли неси лечебные скорей. И мужика уведи, утомил он меня сегодня.

Так долго ли, коротко ли, пришла зима. Зимой уж другое дело, как в городе, так и в деревне. Лёд на реке стал, санный путь установился — жить можно! Отпраздновали на деревне Крещенье, сходили на богомолье благолепное, Крестным ходом обошли деревню, вырубили во льду на реке Иордань и окунались — ух!⁽¹⁾ Ох, с каким завороженным видом слушала болотница рассказы мужика про это прорубание Иордани во льду — любо-дорого глядеть! Дело ведь это сложное, и сам мужик был на деревне первый мастер.

— Как должно быть чу́дно, славно жить в чужеземных странах, — как-то раз замечала девица мужику в очередную их встречу. — Говорят, там вообще зимы нет, круглый год одно лето! Не то что здесь. И всё там такое… такое!.. Ну, не такое, как тут! Я каждый год с нетерпением жду, когда вернутся перелётные птицы из жарких стран, они мне столько рассказывают!

— Так-то оно так, — замечал губернатор, пока ручки пухленькие у камина грел, на мужика даже не смотря. — Издавна любит наш народ завидовать, то немцам, а то французам. А только кому мы там нужны, в этих чужестранных краях? Нет уж, — он покачал головой, — лучше, как мой батька, царство ему небесное, говаривал: где родился, там и пригодился!

Подошло время поста перед Рождеством. Шла полным ходом подготовка к торжественному балу на Новый год, и на Рождество для тех немногих из знатных господ и дам, кто в Ашлоханске решил на зимний сезон остаться. И вот однажды…

* * *

В тот день мужик сразу понял, что дело неладно. Небо затянуло тёмными свинцовыми тучами; на миг стало тихо-тихо — страшная то тишина была, пугающая. Будто ни птицы вокруг, ни зверя, ничего живого. А затем — началось! Загрохотал будто бы гром, сверкнула молния; завыло, засвистело, застонало вдалеке; буря стремительно приближалась. Верхушки деревьев колыхались от жестоких порывов ветра, осыпался с них налипший снег. Всё вокруг ходило ходуном. И разверзлись хляби небесные.

К тому моменту, как мужик вошёл в лес, уже вовсю разошлась непогода. Рыхлый, мокрый снег сыпался с неба — почти что дождь ледяной. Снежная каша на раскисшей дороге будто хватала за ноги, не давая идти. Буря, буран да оттепель! А какая зима была до этого — хрусткая, морозная, искристая... А теперь всё развезёт, то и гляди, снег стает, и быть беде... неурожай, голодный год! Ужас...

Кто другой в такую погоду сберёгся бы в родной избе, но не таков был мужик, чтобы перед бушующей природой отступать.

Лишь он добрался до болота, как тут же подтвердились его подозрения — дело было в болотнице. Её беспокойная девичья фигурка металась по топи, не останавливаясь ни на мгновение; а как она увидала мужика — так тут же взволнованно воскликнула, не тратя времени на приветствия и долгие объяснения:

— Они рубят деревья! Все, все деревья сносят подчистую! — в её голосе не слышалось ни намёка на свойственную ей манерность, не слышно ни одной капризной нотки, но одно лишь искреннее отчаяние и страх.

— Кто рубит, о чём ты, малая? — мужик осторожно начал подходить по старой гати к болотнице.

Та прикусила губу.

— Эти! Из города! Совсем как в прошлый раз!

Где-то вдалеке послышались удары топора, и за ними последовал шум падающего дерева — треск древесины, шорох могучей кроны — будто последний вздох. Болотница в ужасе обхватила голову обеими руками. Ещё одна молния рассекла небеса, и недолго после раздались раскаты грома.

— Это тогда... вот тогда же... тогда батюшка мой Лес замолчал, — сквозь слёзы боли еле слышно прошептала она. — Когда они пришли! Люди с топорами!

Мужик наконец приблизился к крохотной девчушке и осторожно, медленно, так, чтобы не напугать, обнял её.

— Ну-ну, не надо, — говорил он, гладя рукой по волосам-водорослям, — не бойся. Я остановлю их.

— Правда? — с робкой надеждой в заплаканных глазах взглянула на него болотница.

— Правдивей не бывает! — как никогда твёрдо ответил он.

* * *

— Куда ты прёшь! — возмущённо восклицал камердинер Федька. — Не пущу! Не положено! А натоптал, натоптал-то! В три ручья с тебя вода льёт! Паркеты только навощены, а он!..

Вопреки всем протестам Феди, мужик прошёл всё же твёрдой поступью в личный кабинет губернатора. Губернатор же, как мужика увидал, сразу расплылся в радушной улыбке.

— Что же ты, Федя, о приходе гостя нашего не доложил, ой-ой, совсем я тебя распустил! — патетически взмахнул он пухлыми ручками. — Поставь скорее чаю, а то что же натощак мне его принимать?

Тут он подозрительно прищурился: заметил наконец непривычно растрёпанный, неопрятный вид мужика. Тот весь запыхался, с улицы промокший пришёл и явно был чем-то сильно встревожен. Настолько, что даже от внимания господина губернатора это не ускользнуло.

— А в чём, собственно говоря, дело? — неловко поинтересовался губернатор.

— Ваше высокоблагородие… — мощно выдохнул мужик, — что хотите со мной делайте… а только… молю вас, батюшка вы наш… остановите... остановите лес рубить!

В то же мгновение померкла улыбка губернатора, и на лицо его будто набежала туча.

— Это ещё что за заявления такие, — растерянно молвил он. — Не могу я так поступить.

— Отчего же не можете, — не успокаивался мужик. — Вы иль не вы хозяин своей земле, вашбродь? Вам решать. А только я вам честь по чести, как на духу... я вам скажу, что этак с лесом ну никак нельзя, ведь весь-то под корень... вам же, ваше высокоблагородие, убытки лютые будут! И деревца-то рубят молоденькие, не вошли в рост-то... Куда же это? Совсем без лесу останемся! Ведь то ваше богатство... а мы-то как жить будем?

— С каких это пор плотник и столяр за дурное обращение с деревьями меня ругает? — нехарактерно сердито проворчал губернатор. Всё его прежнее радушное расположение как ветром сдуло.

— Ваша правда, вашбродь. Рубить деревья, пока не выстарились, надобно, и на стройку, и на поделки всякие, тут ничего дурного нету, — согласился мужик. — Но это ж дело другое! Не всё ж подчистую-то! Лес... он присмотра требует, заботы... оно конечно... Но ведь ежели так, как нынче — от леса не останется ничегошеньки!

— Да знаю я, что это нехорошо, — отмахнулся от него губернатор. — А только... что ещё остаётся? Ещё со времени моего прадедушки так повелось, раз кончились деньги в казне, хочешь не хочешь, а приходится рубить дерево на продажу. И откуда ещё мне взять отопление для всех этих нескончаемых приёмов и балов? Скоро и Рождество, и Новый год, как же я обойдусь?

— Так ваш род, получается, — задумался мужик, — и стал причиной того, что озеро в болото превратилось, доколе вы не первый раз это делаете.

— Как это? — не понял губернатор.

— Так ведь, ваше высокоблагородие, когда деревья вырубали-то, когда лес разоряли... большое горе это для духов лесных и водяных было, — объяснил он, — ведь болотной барышне-то нашей Лес родным батюшкой приходится. Вот было болото озером... а потом-то, с горя да с тоски, тиной-ряской затянулось да и в болото превратилось... Да-а, вот как оно было! — вздохнул мужик, задумчиво оглаживая всклокоченную бороду.

Губернатор в кресле с мягкой обивкой неуютно поёжился, не смея мужику в глаза посмотреть.

— А что до денег, — мрачно и неумолимо продолжил мужик, — может, вы всё-таки сходите в деревню, поговорите с управляющим, со старостой? А, ваше высокоблагородие?

— Да причём тут они! — вышел из себя губернатор. — Что ты такое несёшь?

Мужику тут вновь потребовалось всю волю свою в кулак собрать.

— А притом, ваше высокоблагородие, — наконец решился он, — что, как на меня ни серчайте, а только они вас бессовестно обирают. Вы и на чиновников в городе мне давеча опять жаловались, мол, воруют, а вы их остановить бессильны и рукой махнули. Так может, чем лес истреблять, вы с них построже спросите?

Губернатор весь надулся от таких речей, расстроился.

— Смеёшься надо мной, — обиженно сказал он. — Конечно, я же нрава изнеженного, грубого труда никогда не знал, добрыми няньками воспитывался. Чего ж надо мной не посмеяться? Другой какой барин, он бы своих подчинённых в ежовых рукавицах держал, а я что? Я разве виноват, что не таков? Дожили. Уже крестьяне и те меня ни во что не ставят, вон что себе позволяют! Холоп меня учит! Ну поглядите-ка!

— Ваше высокоблагородие, нельзя же так, — растерялся уж мужик. Он-то ждал гнева барского, а не такого его огорчения. — Мне… — остановился он, слова верные ища. — Мне правда жалостно, что не вышло из вас ни колдуна, ни этого... как его... кто стихи сочиняет. Что с делами разлад... и что вечно вы какую подхватите хворь. Что батюшка ваш, царствие ему небесное, суров и крутенек был. Но не можете же вы всё времечко-то на обиды жалостные тратить! Годы-то ваши... ваше высокоблагородие, вы ж ужо давно в ум вошли, в руки-то всё дело взяли, знаете всё да понимаете. Пора уж взаправду за дело взяться-то! Это дитё малое плачет да жалится, а вы...

Мужик руками развёл, не зная, какие слова ещё подобрать-то. Сам он в деревне рос, а там дитя только-только на ножки встало — да и пошло свой хлебушек отрабатывать. Это баре уж вытянутся под потолок, усы под носом у вьюноши пробьются, а он всё ребёночком считается, и нянчатся все с ним. А на деревне детские обиды да печали быстро укрощать приходится: становись со всеми, тяни лямку крестьянскую, ныть недосуг. Вот и не знал мужик, как же это объяснить сидевшему перед ним рыхлому барину, губернатору, хозяину многих душ и земель, что он уж давно взрослый человек, за себя и за других стоять должен.

— А ты знаешь, — украдкой поинтересовался губернатор, — что за такие дерзновенные речи я тебя и в солдаты сдать могу? Или приказать запороть до смерти? Ты не смотри, что я такой добрый, могу ведь и сменить милость на гнев!

— Можете, — спокойно согласился мужик, — а толку? Я человек уже старый, мне недолго осталось. Марфушку мою, конечно, жаль, ну да она не робкого десятка, в обиду себя не даст. Ежели чего случится, вся деревня ей придёт на подмогу. Со мной делайте, что хотите, мне терять уже нечего, а лес в покое оставьте!

— Ты правда думаешь, что от моего прихода в деревню лучше станет? — призадумался тут губернатор. — Если мне явиться туда, воззвать к совести моих слуг... и тогда они возьмутся за ум, и сразу все заживём дружно и счастливо?

— Я знаю лишь одно, ваше высокоблагородие, — твёрдо отвечал тогда мужик. — Пока вы здесь сидите, ничего не делаете, окромя как сами себя жалеете — ничего ждать доброго не приходится.

* * *

— Неужели он правда так и сказал? — переспросила болотница и рассмеялась невинным девичьим смехом.

— Ровно так, — отвечал мужик. — Мол, умаялся совсем с меня, но сказал: “Так уж и быть, вырубку остановлю, в деревню схожу, к порядку людей своих призову”. Прогнал меня с глаз долой, а сам велел слуге лекаря звать, замучил я его вконец.

Снова болотница засмеялась. Вся она после вести, принесённой мужиком, так и светилась от радости, и жизнь ей стала милей. Что ни говори о господине губернаторе, колдуне в девятом колене, а обещание своё он сдержал и людей с топорами отозвал.

Затем отчего-то призадумалась девица. На мужика внимательно посмотрела. Тот уже уходить собрался, думал, кончен разговор, а она вдруг резко его окликнула.

— Постой!

Мужик на полпути к выходу с болот остановился и снова к девице повернулся.

— Да?

— Но… почему? — последовал неуклюжий вопрос.

— Почему... что? — не понял мужик.

— Отчего ты так заботишься обо мне? — серьёзно спросила она. — Жизнь на кон ради меня ставишь, каждый день приходишь? А я ведь… Ни разу даже доброго слова тебе не сказала. Сейчас вдруг подумала... и поняла. Ни одного доброго слова за все наши встречи! — взволнованно воскликнула она.

— Так разве я это ради благодарностей? — смутился мужик. — Всё это пустое. Просто увидал тебя тогда на болоте, и что-то душа за тебя заболела. Одиноко ведь тебе и грустно. Как же я мог мимо чужого горя пройти? Каким тогда был бы человеком, если бы такое попустил-то?

— Так-то оно и так, но я же чувствую, есть что-то ещё, — возразила болотница. — Неладно от чего-то у тебя на душе. Молю тебя, не таись, расскажи всё как есть! Ты столько слушал про мои беды, дай и я отплачу за добро добром.

— Не нужно тебе это сейчас, — снова начал отнекиваться мужик. — Маленькая ещё, не поймёшь поди. Что тебе до бед стариковских? Мои печали тебя только утомят.

— Пожалуйста! — взмолилась девчушка. — Может, я и маленькая, и не всё на свете понимаю, но дай я хотя бы попытаюсь в твоих горестях разобраться.

— Ну хорошо, — нехотя согласился наконец мужик, — раз ты так просишь.

Присел он на пенёк, долго на воды мутные и в зиму незамерзающие смотрел. С мыслями собирался. А болотница всё внимательно на него смотрела, затаив дыхание.

— Труднёхонько это, — сказал наконец мужик. — Не привык я о своём говорить. Не научен, как это делается. Не знаю, как и подступиться. Как-то не принято это на деревне... Бабы — те разговорчивые да жалиться привычные, а нам, мужикам, оно и не с руки. Но ладно. Хорошо, — он тяжело вздохнул. — Слушай.

* * *

Мы с женой всегда жили счастливо, грех жаловаться. Любили друг друга. Но была одна беда, которая нам не давала покоя. Бездетные мы были. Оно бы и ладно, не всем ведь дети нужны для счастья, много людей на свете, которые без них спокойно во всю жизнь обходятся и горя не знают. А нам вот вдвоём очень хотелось, но сколько мы ни бились, всё без толку.

Марфушка моя не промах. Коль своих детей нет, так она всех деревенских ребятишек приветить успела. Кому рубашонку зашить, кому штанишки, кому лишний кусок сунет, кому младшенького понянчит, кого просто пожалеет-приголубит... Всей деревне матерью была, и деревня любовью ей отвечала. Только я же вижу, втайне всё равно своего хотелось бы.

И вот иду я как-то раз зимой в лес, и вдруг вижу — в сугробе лежит женщина в нищенских обносках, а у неё на груди младенец. Прилёг я к груди её, слышу, что у женщины-то сердце уже не бьётся, забрал её Господь в своё Царство, а вот младенчик дышит ещё.

Какое-то такое чувство меня в тот момент охватило, сам не знал, что творю, а только младенца я тотчас забрал, как мог согрел и второпях в избу отнёс, пока ещё не поздно стало. Марфушка меня поняла, мы завсегда без слов друг друга понимали, и вот так, по воле судьбы, и у нас появилось своё дитя. Оказалось, это девочка. Мы её Наденькой нарекли.

Про детей любят говорить, что счастье это великое — возиться с ними. Счастье, кто же спорит. Но не хочу идти против правды, по первости много доставила нам Наденька хлопот. Чем больше она росла, тем сильнее обнажала строптивый характер. О чём её ни попросишь, упрямится до конца, и упрашивать её надо, а порой и прикрикнуть.

Деревенские все как на подбор Марфушке моей говорили, что девица безнадёжная. В неё явно бес вселился. Мол, махни ты, Марфа, на эту бедовую рукой, не сваришь с ней каши... пуд соли, а не девка! Но не такая у меня женушка, чтобы перед первой трудностью отступать. Нет, только не моя Марфушка! Часами над дитём сидела, мучилась с ней, на самые разные уловки шла, а в душу-то её заглянуть сумела.

И выросла-то, выросла Наденька всем кумушкам языкатым на зависть! Смышлёная, умная. С тем же упрямством, с каким в детстве воротила нос от каши, в девичестве за работу всякую принималась. И столько стойкости в ней было, и так любила она и нас всех, и... как бы это обсказать? Жизнь саму любила! Иной раз весь свет не мил, а посмотришь на Наденьку — и сразу на сердце легче становится.

Только вот… не уберегли мы её. Только всё наладилось, лишь она подросла да заневестилась, случилось с нами страшное горе. Каждый день ходила наша девочка по старому, ветхому мосту, туда и обратно.

Каждый день жена боялась, предчувствовало её сердце неладное, умоляла меня за мост приняться. А я отмахивался. Не чини то, что не сломано, такая была присказка у батюшки моего, и разве ж я его мудрее?

А в один день шла Наденька по мосту, он вдруг под ней обвалился, и далеко-далеко унесли её быстрые воды. Потом уже только нашли бездыханное тело. Из леса она к нам пришла, и лес обратно её забрал.

С тех пор я места себе не находил. Всё мне кругом постыло. С жёнушкой и то вроде о чём-то говоришь-говоришь, а будто воду в ступе толчёшь. И всё какое-то пустое, безрадостное. Опротивела мне родная деревня, отпросился я у барина и в город пошёл на заработки.

Решил, раз мне ничего больше в жизни радости не приносит, дай хоть пользу приносить буду. Работал как вол, за десятерых, а толку? Как ни умаюсь, а стоит лишь глаза на секунду прикрыть, сразу Наденька передо мною встаёт. Не уберёг я её, не починил вовремя мост, моя это вина. Сколько дел ни переделаю, а никуда мне от неё не убежать.

А тут тебя нежданно-негаданно повстречал, и словно впервые за три года проснулся. Напомнила ты мне её, Наденьку-то. Тоже непокладистая, а всё же, так на тебя посмотришь, смышлёная.

Не стану врать, что боль моя полностью утихла. По-прежнему каждую ночь Наденька мне во снах является. А всё же… вот встретил я тебя, да и понял… что есть ещё ради чего мне жить на белом свете.

* * *

— Да-а, — задумчиво протянул мужик, — забавно... люди всё позабыть хотят про смерть, прикидываются, будто и нет её, покуда не грянет поблизости. Будто зажмуришься — а смертынька и растает, ровно снежок по весне. А она потом приходит, когда меньше всего её ждёшь.

— Как же я не подумала, — слёзы застыли в глазах у девчушки, — как я могла всё это время ни разу даже не спросить!

— Ничего, — грустно улыбнулся мужик, — ты же не знала. К тому же сегодня ты и так уже сильно мне помогла.

— Как же это? — растерянно спросила болотница.

— Я никогда про это никому не рассказывал. Зарыл глубоко внутри себя это горе, как в землю закопал. С жёнушкой и то боялся завести о том разговор. Думал, легче станет, если притворюсь, что ничего и не было. Ан нет, — покачал он головой, — полегчало-то мне как раз нынче, когда всё как на духу выложил. Будто камень с души упал.

С тех пор изменилось что-то в беседах мужика и болотной барышни. Прежде всё же болотница с мужиком как со слугой либо с нянькой обращалась. А теперь вот изменила своё отношение. Всё чаще не про себя рассказывала, а мужика о делах его выспрашивала. Не заметили они сами, как сблизились.

Долго ли, коротко ли, а только миновал Новый год, и отпраздновали в Ашлоханской губернии Рождество.

С той поры как мужик к губернатору незваным пришёл, тот от него порядком отдалился, больше докладов не требовал, велел к себе не пускать, но и на лес не покушался. Однажды даже, можно ли вообразить такое диво, по грязи (ой-ой!), по слякоти (ох-ох!) в деревню явился собственной персоной и старосту с управляющим порядком отчитал за то, как они дела запустили. С той поры они уж посмирнели.

Что ни говори, а жизнь у всех, как в Ашлоханске, так и в его окрестностях к концу зимы пошла на лад.

1) Иордань — прорубь в форме креста во льду, которую вырубали для освящения воды в день Крещения Господня (19 января); называется эта прорубь так по названию реки Иордан, где крестился Иисус Христос.

Вернуться к тексту

Зима подходила к концу, на носу уже была Масленица. Мужик болотной барышне рассказывал, как в деревне у них вовсю к празднеству этому готовятся. На такую ведь широкую ногу, с таким размахом этот праздник на деревне отмечают! Он и про блинцы говорил разные, и про посиделки весёлые, и про то, как лихо молодёжь с гор катается, как на санях ездят... Бубенцы звенят, ветер в ушах свистит, ой!

— Да-а, — вздыхал мужик, — хорошо у нас на деревне стало! Не плохие вовсе у нас люди, как я гляну. Даже барин, может, и малодушный слегка, а хороший всё-таки человек.

— Помню, — задумчиво говорила тогда болотница, — в детскую пору, когда ещё княжной озёрной над людьми правила, тоже Масленицу отмечали. Я тогда на денёк к людям спускалась и вместе с ними праздник прихода весны отмечала. Хороводы с ними водила, блины ела. Весело!

— А чего же теперь не придёшь? — вдруг, сам себе удивившись, предложил мужик.

— Что ты говоришь такое! — смутилась сразу болотница. — То было тогда, когда я была красивым озером. А сейчас? Засмеют меня люди в деревне, не примут! С тех пор, как я гадким, противным болотом обернулась, никогда больше лесных краёв не покидала. Вроде и хочу к людям спуститься, — робко добавила она, — а тревожно. Вот и сижу, коротаю свой век на болоте, вдали от людей.

— Откуда же ты знаешь, что не примут, если никогда на глаза даже показаться им не пробовала? У нас на деревне знаешь какой народ славный! Зря ты боишься, — уверенно сказал мужик. — Приходи в эту Масленицу, вот увидишь, всем ты полюбишься!

— Как же я приду, — всё отпиралась болотница, — если мне и надеть-то нечего? Окромя этого платья пышного и нет ничего.

Призадумался тут мужик. Наконец нашёлся — осенила его дельная мысль!

— С одёжкой тебе жёнушка моя поможет. Она у меня мастерица хоть куда! Что-нибудь подберёт.

На том и порешили. Пришла на другой день жена мужика Марфа, смотрит на болотницу, взглядом оценивает и сарафан нарядный достаёт, шубейку да платочек разноцветный.

— Возьми-ка, примерь.

Болотная барышня тотчас столпом воды обратилась, перелилась из привычного платья в сарафан и пред Марфой снова предстала.

— Как раз тебе впору. Точь-в-точь будто в деревне выросла! — по-доброму улыбнулась Марфа. — Я этот сарафан ещё на дочку шила, — тихо прибавила она, — а как её не стало, все те три года в порядке и чистоте держала, всё расстаться с ним не могла. Наденька и поносить-то сарафан этот не успела. Пусть теперь хоть тебе добрую службу сослужит!

— Как же я могу! — разволновалась тогда болотница. — Это же о вашей дочери последняя память, как я её у вас заберу?

— Бери-бери, — настояла Марфа. — Ты знаешь, я уж думала, не увижу больше муженька своего, — вкрадчиво добавила она. — Всё, потеряла его, ушёл он весь в себя, как мёртвый стал, никак его не добудишься. А тут, как он тебя повстречал, прежняя жизнь к нему вернулась, и ко мне он тоже прежним пришёл, каким был три года назад, пока беда та нас не настигла страшная. Ты мне мужа вернула, когда я уже всякую надежду оставила. Этот сарафан — малость самая, какую я могу тебе дать за такое чудо!

Так, слово за слово, взаправду пришла болотница на всеобщее празднество, но в этот раз не как благородная княжна, а в облике простой деревенской девушки. Тут уж и чучело Зимы подожгли, и застолье славное на свежем воздухе устроили. Песни поют, веселятся, пляшут...

Одна беда, всё боялись люди к болотной девице подойти, словно чувствовали в ней что-то нездешнее, не то, не человечье. Всё держится она подле мужика да Марфушки его; а они хоть и сказали, что девица, мол, из дальней деревни в гости приехала, да только... только всё как-то от неё народ подальше держится. Сторонятся. Побаиваются!

— Глянь-ка, а эта, — один парнишка озорной другому говорит, — что с ней никто плясать-то не станет?

— Что ты, Емеля, не видишь, какой взгляд у неё чудной, кожа вся будто зелёная, и волосы на водоросли смахивают, — вторили ему друзья. — Как такую пригласишь?

— Вот уж не знал, что вы такие трусы, — лишь усмехнулся Емеля. — А я вот возьму и сам тогда к ней подойду, раз вы робеете!

Подошёл и с девицей заговорил. Друзья со своего места-то не слышат, о чём Емеля с ней беседует. А только она от чего-то вдруг засмеялась и Емелюшке хитро подмигнула.

— Глянь-ка, глянь, — снова юноша один другому говорит. — Чой-то она за левый рукав из кружки себе сидру заливает, а за правый косточки закидывает? Во чудная!

Уж деревенские попили, поели, настал черед плясать. Парни перед другими девушками отплясывают, подскакивают к ним, приглашая в круг танцующих войти — и всё мимо болотной барышни пролетают. А тут Емеля как начнёт отплясывать! Подлетел он к болотной барышне вприсядку, топочет ухарски, глядит на неё весело, улыбается во весь рот: приглашает, значит. И болотница ему улыбнулась, кивнула важно так, ручку с платочком белым подняла — и поплыла, и поплыла, как лебёдушка; и всё шире и радостнее улыбалась она, и румянец на щечках у ней проступил, и глаза заблестели.

Уж плясали они, плясали — всем на диво. Вдруг в полуобороте подмигнула болотница деревенским жителям, махнула левым рукавом — и сделалось перед нею озеро синее с кувшинками, махнула правым рукавом — поплыли по озеру белые лебеди.

А затем под конец плясок с Емелей, закрутилась, завертелась, обеими рукавами взмахнула, и растаял весь снег вокруг неё, и расцвела прекрасная поляна с цветами дивными. Люди уж не знали, что и думать о таких чудесах!

— Спасибо вам, люди добрые, — сказала болотница в ответ на удивлённые взоры крестьян, — порадовали вы меня. Вспомнила я, как славно в давние времена плясала. Вот вам от меня подарок! Моё вам тёплое поздравление с началом весны.

А мужик с Марфушкой смотрят со стороны на веселье молодых и знай себе усмехаются. Вот и подошло к концу гулянье, и болотница тихонечко направилась обратно в сторону леса. Емеля хотел за ней вослед пойти, но тут его Марфа за плечо придержала — мягко так, ласково.

— Обожди чуток. Рано тебе ещё к ней, — сказала она, задумчиво в сторону леса глядя. — Поживи ещё!

* * *

Весна пришла, а с нею явились новые надежды, и расцвело всё кругом. Сошёл снег, зазеленели полянки, прилетели грачи, огласили деревню своим громким и важным карканьем. Показались на берёзах первые листики. У мужика в деревне прибавилось работы: как-никак, весной самые большие труды, как раз пора, когда люди после зимнего застоя засучивают рукава и принимаются за дело: пришла пора пахоты, сеять зерно, выгонять из хлевов застоявшийся скот. Как это ни печально, а всё же реже мужик к болотнице стал ходить — всё времени не хватало.

Сказать по правде, и сама болотница после Масленицы какой-то странной сделалась. Всё чаще молчит, будто мысль какую-то тяжёлую обдумывает. Что-то её занимало, а что именно — мужику отказывалась она говорить. Да он и не донимал расспросами, не такова была его натура.

Однажды болотница его к месту одному в лесу отвела с радостью потаённой.

— Глянь-ка! Глянь! — воскликнула она счастливо.

Мужик смотрит, куда девица указывает, и сразу лицо его расплылось в широкой, доброй улыбке: понял он, что её так обрадовало. Была это та самая вырубка, место, где зимою все деревья молоденькие лесорубы уничтожили. И там, на голом месте, молоденькие деревца из земли показались! Тонкие, будто травиночки, с крошечными листочками — а всё же деревца, лес будущий!

— Я уж сколько старалась, так трудилась, а лишь теперь наконец получилось, — хлопала болотница в ладоши, глядя на такую весеннюю красоту.

Мужик только кивал с довольной улыбкой, и у самого него душа пела. Не всё ещё значит потеряно, есть надежда для старого леса!

И в доме родном установился порядок. Мало того, что с жёнушкой снова стало о чём поговорить, так и с друзьями прежними мужик вновь сошёлся — прежде с соседушками да приятелями своими он мало знался, отдалился от них в горе. А теперь общие дела, заботы да работы полевые вновь их вместе свели. А когда люди заодно, так и дело спорится!

Но вот пришёл как-то мужик в очередной раз к болотнице — пусть и реже он в лес являлся, а всё же не забывал про неё, — и сразу заприметил, что с девицей болотной что-то неладно. Недаром чуял он, недаром казалось, будто голосок её из-за реки слышен, будто зовёт она его!

— Зачем позвала меня? — участливо спросил он. — Али случилось чего?

— Присядь, — серьёзно попросила девушка. — Мне надо кое-что тебе сказать.

* * *

— Ну что ещё? — сварливо спросил господин губернатор, когда к нему вновь мужик поперёк Федькиной воли ворвался. — Опять ко мне с оскорблениями явился? Разве не велел я тебе больше сюда не приходить от греха подальше? Никак я от тебя не отделаюсь! Вот и делай добро людям, — всё ворчал и ворчал он. — Нет, надо было как мой батюшка — чуть что не понравится, сразу в Сибирь ссылать али ещё как разделываться.

— Вы снова лес рубить приказали? — в гневе, даже не слушая причитания губернатора, выдохнул мужик.

При виде разъярённого, злого как чёрт мужика глазки у губернатора пугливо забегали туда-сюда, туда-сюда, и он едва слышно забормотал:

— Что за народ дремучий, слухи разносить горазд, сразу видно, не научили сведенья проверять, а вот коль проверяли бы!..

— Приказали или нет? — неожиданно рявкнул мужик. Так, что даже хрустальные подвески на люстре задрожали.

— Ну, приказал, — оробел губернатор, — а что с того? Я не обязан отчитываться. Тем более перед тобой, — и столкнувшись с суровым взглядом мужика, сразу как-то заблеял жалобно: — на меня хоть знаешь, как сразу чиновники накинулись, стоило вырубку леса отменить? И вообще... долги, долги... И дворянство местное меня осуждает, как же можно-то так? Ведь я первое лицо в городе, в губернии! Что ты в этом понимаешь, деревенщина? Мне лицо держать надо, репутацию! Мне дом большой содержать, — губернатор огляделся на свои роскошные пустующие покои, — мне приёмы и празднества устраивать, деньги на то нужны! И так в долгах как в шелках! А их отдавать надо! Да ежели я лес не продам, что ж я делать буду? Такие деньги из рук упускаю... из-за каких-то там дремучих крестьян. А я как же? Как я могу против большинства пойти? Моя ли это вина, что…

— А вы знаете, — как-то так тихо, уже совсем беззлобно, сказал мужик, — что из-за вас теперь болото ушло?

— Как… ушло? — не веря своим ушам, прошептал губернатор.

— А вот так. Захотело и ушло. Надоело ему, что вы с лесом творите. Решило, что не станет больше терпеть, — спокойно излагал мужик свои деревенские известия.

— Как же это так... — растерянно забормотал себе под нос господин губернатор, — чтобы болото… и само из родного леса ушло! Так же не бывает. Это ни в какие ворота не лезет! Не положено! — А затем вдруг успокоился и ехидно заметил: — Ну и хорошо. Ну и пожалуйста. Что мы, без болота не обойдёмся, что ли? Пусть эта противная девица поляков теперь достаёт или ещё лучше — немцев! Нам всем только лучше будет без неё.

— Если бы только она. Все водные духи, от рек и озёр до последнего водоёма... те ещё задолго до того ушли в чужестранные края, — ответствовал мужик. — На деревне говорят, раньше все звери волшебные в Ашлоханске были, на человеческом языке разговаривали. Но и они все куда-то пропали со временем. Не нужны, значит, без них только лучше?

— Что ты хочешь от меня, буйный? — злобно покосился на него губернатор. — Что я тут сделаю? Мне ли против знати, чиновников идти? У меня одна забота — сослужить добрую службу царю, а ты тут паясничать изволишь, важную чиновничью работу работать мешаешь, грубиян!

— Хорошо, я уйду, — покладисто согласился мужик. — Мне ли уму-разуму барина учить? Я ведь народ приземлённый, дремучий, дикарь. Что я про ваши хлопоты знаю?

Он направился к двери на выход, да только у самого выхода остановился и полуобернулся.

— Вот только…

— Что ещё, окаянный? — зло вопросил губернатор.

— На месте тех деревьев, что вы когда-то вырубить приказали, молодая поросль появилась, лес новый на замену старому растёт. Может… если вы за хозяйство возьметесь, да не так на поводу у знати идти будете, то и духи, и говорящие звери все вернутся. Как знать. Глядишь, и вожделенный дар волшебный у вас того... прорежется. С чудесами же как? — мрачно усмехнулся мужик. — Никому они задаром не даются.

Губернатор от таких слов мужика только отмахнулся, но лишь закрылась за тем дверь, так сразу выражение лица его переменилось. Грустно ему отчего-то стало и жутко тоскливо на душе. Сам себя устыдился — усовестился, что волю злости дал.

В тот-то момент ему легко было на чернь роптать. Но теперь вот, стоило мужику уйти, как его слова и так, и этак в памяти всплывали, и сколько господин губернатор ни пытался от них отмахнуться, а те упрямо продолжали перед внутренним взором вспыхивать, точно огненными буквами в воздухе написанные.

И никак за все последующие годы жизни своей господин губернатор, колдун в девятом колене, так и не смог от этих противных, глубоко застрявших в памяти слов отделаться. Так и следовали они за ним по пятам гадким шлейфом, куда бы он ни пошёл, как ни пытался спрятаться. Он аж похудел, жердь стал издали напоминать, так его слова эти покоя лишили.

* * *

Когда мужик впервые болотницу повстречал, она выглядела совсем ещё маленькой девчушкой-капризулькой. В их последнюю встречу, однако, пред ним предстала взрослая девушка, статная и серьёзная. Она уже не капризничала, не плакала по поводу и без; и речь её текла спокойно, беззлобно и даже грустно.

— Я многое поняла за прошедшее время, — меланхолично звучал её звонкий девичий голосок. — Меня ведь раньше сёстры и братья звали вслед за собой. В нашей семье так принято. Странствует вода из края в край, а то воспарит вдруг в облака и вернётся на землю проливным дождём. Перемены неизбежны, — она печально улыбнулась какой-то своей мысли.

— Может, всё же одумаешься? — предлагал мужик. — Здесь хорошо, здесь тоже тебя любят. Случаются свои горести, конечно, ну да где же без них? Куда ни отправишься, всюду люди одинаковые, и хорошие, и плохие.

— Нет, уже не передумаю, — она устремила свой взор куда-то далеко-далеко за пределы леса, за верхушки деревьев, — я ведь тогда испугалась. Не стала за сестрами течь вослед. Так и сидела на одном месте, от мира всего спряталась. Сама не заметила, как заболотилась. Всё думала и думала о былом. И не могла перестать... Спасибо тебе.

— За что же?

— За то, что помог из болота выйти, — шире улыбнулась девушка. — Показал ты мне, что мир не так плох, как я думала. Зря я от него прячусь и так на род людской гневаюсь. Нет, есть всё-таки ради чего мне на свете белом жить! — она вздохнула полной грудью и с радостью, с искоркой в глазах посмотрела на мужика. — Теперь я это знаю. Я готова наконец-то тоже двинуться вперёд вослед братьям и сёстрам!

— В таком случае… — мужик помедлил, ища верные слова да дивясь тому, что не так уж трудно они у него теперь находятся, — удачи тебе на твоём пути! Рад я, что наши дороги пересеклись! Значит, такова была воля высшая. Надеюсь, не наврали тебе перелётные птицы, и там, далеко-далеко, по ту сторону гор ты и вправду найдёшь то, что ищешь. А если всё же захочешь, — добавил он, — надумаешь вернуться, тебе здесь всегда будут рады! И как в прежнюю пору — обрадуется тебе народ наш, деревня наша...

Засим и вправду они распрощались. Болотница всей тиной, всеми растениями и водами болотными, до последней капельки, в одночасье воспарила в небеса — и в облике огромного-огромного облака отправилась в путь-дорогу. На прежнем месте болота осталась глубокая впадина — землица жирная, плодородная...

Мужик махал вслед облаку до той самой поры, покуда не скрылось оно за верхушками деревьев, а затем смахнул со щеки скупую стариковскую слезу.

На том и кончается наша сказка. История не сохранила сведений о том, есть ли ещё город такой Ашлоханск иль нет, что случилось с мужиком и женой его Марфушкой; не сохранилось о них больше сведений в наших архивах. Молчат огроменные метрические книги, оборвались отчёты губернатора государю-императору, и архив местного Губернского Правления не весь сохранился, не весь до наших дней дошёл. Не знаем мы и того, куда вывела путь-дорога болотницу. Настала пора нам тоже с ней попрощаться.

Прощай же, болотная барышня. И ты, Ашлоханск, и все славные жители его, тоже будьте счастливы и горя не знайте. Не серчайте уж, коль не понравился вам мой скромный рассказ. Всем издавна известно, рассказчик всегда не прав и вечно остаётся в дураках, но на правду обижаться не стоит. Так ведь?

Прощай же, Ашлоханск… город, из которого ушло даже болото.