Семь шаров для безумной рулетки (джен)

Сказки живут среди нас,

надо только разглядеть, где и когда они начинаются.

Диля Д. Еникеева

Сознание возвращалось медленно. Рывками. Тело казалось деревянным, затылок оккупировала тупая боль. А во рту сухость, словно он целый день промокашку жевал. Мысли ворочались медленно, как вязкое желе. Голову явно чем-то обмотали. Вся одежда куда-то пропала, только нижнее бельё осталось. Хорошо хоть простынкой прикрыли.

На теле ощущались провода и присоски, а рядом, безразлично ко всему происходящему, попискивала медицинская аппаратура. Везде чувствовался стерильный медицинский запах.

— Иван Васильевич, пациент пришёл в сознание! — произнёс женский голос.

Илья открыл глаза и пошевелился. Чья-то сильная рука дотронулась до него:

— Тихо, тихо. Тебе пока нельзя двигаться.

Доктор. Довольно молодой. В белой шапочке в медицинской маске. Рядом медсестра. Красивая. Кудрявая прядь нахально выбивалась из-под шапки.

— Где я?

— В больнице. Как себя чувствуешь, альпинист-паркурщик?

— Затылок болит.

— Сильно?

— Не то что бы очень.

— Не тошнит? Голова не кружится?

— Вроде нет.

— Вот и славненько, — доктор явно обрадовался хорошим новостям. — У тебя сильный ушиб. Возможно сотрясение мозга. Сразу предупреждаю — вставать пока нельзя. Постельный режим.

— Ага, понятно. А вы доктор?

— Да. Можешь называть меня Иван Васильевич. А это наша медсестра Маша. Надеюсь, ты будешь себя хорошо вести?

Илья слабо кивнул. Доктор ему понравился. Весёлый.

— Так он вас и послушал, Иван Васильевич, — беззлобно прокомментировала девушка. — Мальчишки в его возрасте на месте сидеть не могут.

— Не волнуйтесь, Машенька. Будет буянить, мы его свяжем и укольчик сделаем.

— Не надо укольчик! — испугался парень. — Я буду все делать как скажете.

— Вот и ладушки. Считай, что ты в рубашке родился, парень! Многие после таких развлечений навсегда инвалидами оставались. И как тебя только туда занесло?

— От больной головы, наверное, — пробормотал Илья.

— Вот, вот. Маша, — обратился доктор к медсестре. — Сообщите родным, что пациент очнулся. Я даю разрешение на посещение.

Ну вот и папа. В белом халате. Хмурый, растрёпанный, вспотевший. Видимо Илья в него пошёл — тоже чуть что волосы постоянно по сторонам торчат. На лбу залегла складка — явно волновался, нервничал. Наверное, с работы ушёл, когда позвонили.

— Привет, — поздоровался он с сыном.

— Привет. А где мама?

— Маму я отправил домой. Ни в какую уходить не хотела, — вздохнул отец. — Завтра придёт. По телефону пообещала, что с ремнём. Большим, чистым и светлым… счастьем на беспокойную точку.

Илья представил как он в трусах и с присосками бегает по всей больнице от мамы, размахивающей ремнём. Выглядело безумно смешно, отчего он тихонько хихикнул. Стариков старший посмотрел на сына, понял что именно тот представил и тоже прыснул в кулак. Наверное, кто-то стоял в дверях и слышал весь разговор, потому что вскоре раздался и третий смешок.

— Это она может. Характер такой. Лично тебе мать выбирал! — отец встал в позу Наполеона, демонстрируя гордость собственным достижением. Затем вернулся к обычному состоянию. — Ты как сам?

— Нормально. Доктор говорит скоро выпишут.

— Прям так и говорит?

— Прям так и говорит. Рекомендовал в альпинисты идти.

— А ты?

— А я сказал, подумаю.

Отец едва слышно рассмеялся.

Они ещё немного поболтали, а затем Стариков старший вышел поговорить с доктором.

— Ну что вам сказать, Валериан Степанович? Родился ваш мальчик в рубашке. Ушиб, сотрясение при таких условиях — это просто ерунда. Чудо!

Иван Васильевич неожиданно прокашлялся, словно должен был сказать что-то не вполне приличное.

— Больница у нас, сами понимаете, далеко не столичная. Рентген шейных позвонков мы ему конечно сделаем, чтобы исключить возможное смещение. Но после выписки настоятельно рекомендую сделать томограмму и пройти полное обследование в более современной клинике. Не в нашем городе, — вздохнул он. Затем почесал нос и продолжил. — Несколько дней он побудет здесь под нашим наблюдением. Но организм молодой, думаю поправится быстро.

Доктор ещё долго что-то объяснял и рассказывал кивающему в такт разговора отцу. Когда они закончили Валериан Степанович попрощался с сыном и покинул палату. Стало вечереть и мальчик отдался неожиданно накатившему блаженному дремотному состоянию. Все равно делать нечего.

Когда он проснулся, за окном совсем стемнело. Пусть оно и находилось вне поля зрения, за ширмой, наступление темноты можно было определить безошибочно.

Царили тишина и покой. Лишь слева, со стороны входа, доносились обычные для больницы звуки: разговоры медицинского персонала и шарканье больных.

На потолке неярко светила обыкновенная лампочка, заливая палату тёплым светом, который позволял рассмотреть скудный интерьер.

Илья лежал на обычной больничной кровати, слева от которой сиротливо расположилась тумбочка. Справа же, у самой стены, загнанная куда-то в угол, громоздилась медицинская аппаратура. Большую её часть от Ильи уже отключили, так что она теперь почти не нарушала покой своим пищанием. Так, остались кое-какие подключённые провода к работающим агрегатам на всякий случай.

Другое, точно такое же койкоместо сиротливо пустовало в противоположном конце комнаты. Палата была рассчитана на двоих, но сейчас она была полностью в распоряжении мальчика из-за отсутствия второго пациента.

Белая складная ширма разделяла помещение на две части. Наверное, в целях оптимизации места в больнице: в огороженной части находился сейф или шкаф. Илья помнил, как туда заходила медсестра за какой-то медицинской надобностью. Дверца скрипела отвратительно, словно этот предмет мебели был очень стар и постоянно жаловался на то что его тревожили.

Сейчас небось медсестра ещё по палатам бегает, уколы непослушным пациентам ставит. Доктор, наверное в предбаннике травматологического отделения. Или как там правильно называется помещение для докторов? Парень повторил для себя по слогам: орди-на-тор-ская. Да, кажется так.

Делать все равно нечего, так что остаётся смотреть на лампочку, поплёвывать в потолок и отдыхать, осмысливая все, что с ним произошло. Тупая боль в затылке не исчезла, но стала меньше.

Итак, он в больнице. Школа накрылась вместе с Бегемотихой и оценками. Халявные каникулы, как ни крути.

Родители сейчас ругать не будут. Лежачего не бьют, как говорится.

Одноклассники небось будут в шоке. А может и позавидует кто. Хотя чему тут завидовать? Кстати, а куда делись Цыпа и Жека? Вызвали скорую и сбежали? Надо будет узнать.

Противный раздражающий шорох вырвал из плена приятных размышлений. Похоже мышь что-то грызла под полом. Или на потолке? Непонятно.

Больничная палата. А грызунов вывести не могут. Антисанитария! Хотя чего ещё ожидать от больницы в захолустном городке?

Надо же какие умные слова он знает!

Откуда-то раздался приглушённый смешок.

Таинственная мышь резко стихла. Испугалась, наверное. В коридоре послышался равномерный приближающийся грохот и вскоре на входе в палату Ильи возникла полноватая бабулька в белом халате и косынке. За собой она тянула тележку с посудой.

— Проснулся, касатик? — ласково спросила она. — Сейчас бабушка Пелагея тебя накормит. С утра не ел, небось, болезный? Эк тебя ж угораздило на такую верхотуру-то залезть.

Старушка разбирала привезённое по чашкам и тарелкам, не забывая при этом говорить и говорить. Наверное она любила звуки собственного голоса. Бывают такие вот старушенции: могут болтать обо всем подряд не останавливаясь.

По палате разнеслись аппетитные запахи. Суп. Куриный. Рот невольно наполнился слюной. Он и в самом деле почти целый день ничего не ел.

В ожидании ужина, и чтобы отвлечься от соблазнительных запахов, Илья принялся рассматривать сморщенное старушечье лицо в простом белом платочке. На вид добрая. Кем она тут работает? Нянечкой? Но в больницах же санитарки. Или медсестры? Бабка-то уже в возрасте — вон как заговаривается. Хотя речь чистая, хоть сейчас за учительский стол. Пусть и пестрит старомодными непонятными словами.

А бывают старенькие медсестры? Наверное бывают, но назвать разглагольствующую перед ним бабульку медсестрой язык не поворачивался. Только нянечкой. Как в детском саду.

Да и похожа она чем-то на его воспитательницу из детского сада. И на фотокарточку его собственной бабушки с папиной стороны. А если вдуматься, то и с маминой. Странно как-то.

А ещё на женщину в сине-зелёном платье из того самого бредового видения. Только та помоложе была. И привлекательнее.

Снова едва слышный смешок донёсся до ушей Ильи.

Старушка тем временем достала большой слюнявчик и подвязала его под горло мальчику. Хоть и неуютно ощущать себя совсем маленьким, но высказывать возмущение и сопротивляться он не стал.

— А вы нянечка здешняя?

— И нянечка, и матушка, и бабушка. Кому как по сердцу придётся. Кто бабушкой Пелагеей кличет, кто Пелагеей Петровной. Вы все для меня и сынки, и дочки, и внучата. Открывай ротик.

Первая порция куриного супчика пошла на ура. А следом за ней пошла и вторая. Пелагея Петровна своё дело знала. Аккуратно кормила с ложечки, не забывая при этом говорить и приговаривать:

— Ложечку за своё здоровье. Ох и шебутной же ты. В такое гнобилище угоношиться. Ну ничего, ничего. Поправишься, испытания все пройдёшь, и ума-разума наберёшься да глядишь и дело большое сделаешь. Главное друзей верных ищи. А теперь за маму Софочку маленькую ложечку. Та тоже по молодости много куролесила, пока папка твой в оборот не взял. Видать в неё ты такой и пошёл, неугомонный.

— Откуда вы её знаете? — удивился Илья, проглотив очередную ложку.

— Дак стара я сынок. Давно на свете живу, много чего повидала. Иной раз кажется что все уже, ничего нового больше не встретишь. Ан, нет-нет, да и удивит кто-нибудь. Прям как ты.

Бабушка Пелагея поднесла очередную ложку:

— Да ты кушай, кушай, и меня слушай. За папу Валериана тоже ложечку. Умный сынок вырос, голова на плечах имеется. Даром в детстве книжки читал, что ли? Вот с него бы ума чуток да в голову твою бедовую. А теперь за Иванушку.

— Какого ещё Иванушку? — не понял Илья, проглотив очередную ложку.

— А за доктора нашего, Ивана Василича. Устал бедный, измучился, измотался за целый день, себя не жалеючи. Вас-то вон сколько. А он один, Ванечка. Бегает, суетится, сыночек. Сердцем за всех болеет. Отдыхает нонче. Хорошо Марья есть. Хорошша девушка. Давай ещё за неё ложечку.

— Это вы про медсестру?

— Про неё, солнышко, про неё родимую. Шебутна маленько, но хорошша. Ну, наелся сынок?

— Да, спасибо большое.

Пелагея Петровна вытерла специальным полотенцем рот мальчика, сняла слюнявчик и принялась собирать посуду. При этом она приятным голосом напевала песенку из старого детского фильма:

— Юный друг, всегда будь юным!

Ты взрослеть не торопись.

Будь весёлым, дерзким, шумным.

Драться надо — так дерись!

Никогда не знай покоя.

Плач и смейся невпопад.

Я сама была такою

Триста лет тому назад.

Весёлая старушка. Даже поёт, никого не стесняясь. Да и чего ей стесняться в таком-то возрасте?

Бабушка Пелагея тем временем собрала всю посуду и отчего-то подмигнула Илье.

— Дай-ка я тебе одеяльце поправлю. Озяб небось?

Она принялась ловко поправлять одеяло, которым был укрыт Илья.

— Ну, как? Потеплело немного, болезный?

— Да, спасибо Пелагея Петровна, — Илья решил ей не перечить и по возможности во всём соглашаться. Кто знает, с кем она ещё знакома, кроме его родителей. Вдруг с самим мэром города или с президентом? Неловко как-то.

— Ну вот. Поправляйся, — обернулась бабка, схватившись за ручку тележки. — Случается много всего в жизни, так что не пужайся сильно, коли что. Страх — он ить у иных рассудок отнимает. Ну, пора мне. Перед сном ещё зайду, проведаю по служебной надобности.

— Хорошо.

Пелагея Петровна удалилась толкая тележку и напевая «Нам года, не беда… коль душа молода!».

Коварная мышь, словно только этого момента и ждала, тут же принявшись грызть снова. У-у-у, подлая...

«Т-с-с! Не шуми! Разговор есть.»

— Что? Кто тут? — произнёс Илья вслух.

«Не шуми, говорю!»

А вот это уже страшно. Слышать чужие голоса в собственной голове — плохая примета.

Очень плохая!

А отвечать отвратительным голосам — идея плохая вдвойне.

«Ну как знаешь. Потом поговорим.»

Ага, сейчас. Разбежался. Прямиком в дурдом на роликах. Он ещё не настолько сошёл с ума.

Очередной таинственный смешок стал ему ответом.

Вредная мышь отчего-то снова затихла. Видать снова чего-то испугалась. Интересно, а у мышей бывают голоса в голове?

Звуки шагов оповестили о возвращении Пелагеи Петровны. На лице у неё отчего-то была медицинская маска, а в руках она держала предмет, на который Илья не обратил сразу внимания.

— А вот и бабушка Пелагея! Соскучился, соколик? Тяжело, наверное, все время лежать. Ну ничего, вот сейчас уточку напоим — разомнёшься немного.

— Какую ещё уточку? — Илья посмотрел на утку в руках нянечки и залился пунцовой краской.

— Не надо так пужаться сынок. Природа — она ить велит, не спрашивает. Подготовлю уточку к водопою, а потом и на волю отпущу. И тебе хорошо, и ей приятно. А я потом сказочку поведаю. Ну, давай, рассупонивайся по-тихому.

— Не надо сказочку, — произнёс парень, покрасневший как варёный рак, выполняя указание.

— Надо. Сказка ложь, да в ней намёк, как Сашенька говаривал. Хороший сынок был, весёлый. Жаль пожил мало. Ну, позовёшь, когда уточку напоишь.

После того, как процедура закончилась Пелагея Петровна унесла утку прочь.

Через полчаса она вернулась. Не переставая говорить, принесла стул из дальнего угла и поставила его возле кровати:

— Ох, извини, соколик, задержалась. Вспомнила, что про чайник-то я забыла. Проснётся Иванушка чаю попить, а чаю-то и нет. Оплошала старушка! А потом и докумекала: это по старым-то временам чайники да котелки на плиту ставили. Только и следи, чтобы вода не сбежала. А нонче чайники сами за собой смотрют — только включить не забудь. Да, стара я уже... стара. На покой бы, да детей вон сколько народилось. Одни до смерти бьются, другие монетки за щеку складыват, третьи дурман-травой губятся. За всеми углядать надобно — жалко их всех. Некогда прямо на покой. Ай, да ты уставший совсем. Заговорила тебя дурна баба!

— Ну что вы, Пелагея Петровна, — попытался успокоить её Илья.

— Раньше, в стародавние времена, помню ещё и заговоры на сон делали, вместе со сказками. Али сами сказки заговорами были? Не помню. Это читали, значит, чтобы нечисть всякая ночью к детям не лезла, да кошмарами до смерти не пужала. Как же это было то? А, вспомнила.

Старушка слегка прокашлялась и вдруг заговорила сильным чужим голосом.

— Ложусь спать на Божьих горах, сам Сварог в головах, Лада-Мати в ногах. Деды над головой говорят со мной. Перун осеняет, врагов отгоняет. Идите, враги, от окон, от дверей, от постели моей. А и ты, скоморох, забижать не смей!

Илье даже на минуту показалось, что он перенёсся из больничной палаты куда-то в дремучие-дремучие времена, а над ним колдует старая-престарая бабка-ведунья.

Все очарование спало, как только в очередной раз раздался голос в голове:

«Как прикажет, Великая Госпожа!»

И не понятно, то ли в шутку сказано, то ли всерьёз. Только Пелагея Петровна неодобрительно покачала головой:

— Одно слово шут гороховый. Да и ладно, без них тоже нельзя. Были раньше скоморохи и плясуны всякие. А допреж них волхвы да гусляры по городам и весям ходили. Нонче сызнову поменялось все и вместо скоморохов умористы всякие, да дети задировы⁽¹⁾. Не все конечно, мало их осталось. Но как ни кличь, все ровно должен кто-то людям правду баять да сказки сказывать. Любишь ведь сказки, касатик?

— Так большой я уже детские сказки слушать.

— А я тебе новую сказку расскажу. Не ту которая была, а ту, которая есть, и ещё будет.

— Это как? — удивился Илья.

— Ну, слушай. В стародавние времена жили много кто: и лешие, и водяные. И царей с королями всюду пропасть была, и Кощеи со змеями на Руси баловали. Находилась на них управа, сила богатырская, да воля крепкая, как сталь булатная. Кажный век какое-нибудь хитрое злодейство учиняется и сызнова герои пробуждаются.

И на нашем веку такие есть. Например, Иван-царевич, сын царский. Отец его сильно крутого нраву был. Всё поклонения от подданных да золота требовал. Кто давал, того миловал. А кто не давал, тому мог и голову с плеч. Не по нраву такая жизнь Иванушке показалась и ушёл сын царский куда глаза глядят. Царь осерчал, конечно, но против воли сына пойти не сумел.

— Почему это?

— А пока царь золотом любовался, да пиры закатывал, подхватил он болезнь лютую, что большую волю точит. И коли у кого-то воля крепче оказывается, то и сделать ничего не может — страхом лютым все тело сковывает. Будь ты хоть царь, хоть боярин, хоть крестьянин — все одно. Посмотрели они в глаза друг другу, силушкой померялись, да и махнул отец на сына своего. В глаза говорит «глаза б мои тебя больше не видели!», а сам втихомолочку за жизнью царевича наблюдает. Ну и помогает скрытно, куда ж без этого.

А Иванушка отучился супротив воли царской, да и на тяжёлую работу благодаря бумаге от учения полученной, устроился. Неблагодарен труд, да не деньгами та благодарность меряется. И повстречал он там красу-девицу, Небом-батюшкой ему сужёную, Землёй-матушкой сосватанную. Да и полюбил её, пуще света белого. Девицу ту все Марьей-искусницей звали за руки золотые и мастерство невиданное. Сила большая в руки ей самой Макошью дадена. И должны вот-вот Иван да Марья пожениться, да свадьбу сыграть. Народились бы у них детки — один другого краше. И один до того пригож, что свершить уготовано ему дело великое.

Пелагея Петровна мерно рассказывала сказку, а Илья постепенно начал дремать под звуки убаюкивающего старческого голоса. Даже сниться стало что-то. Боль в затылке ушла, словно её и не было.

— Да только прознал про то Кошей окаянный и худо ему стало, что кто-то такое счастье заимеет. Не по нутру нечисти, когда добрым людям на душе хорошо и в миру лад деется. И решил тогда он подлость устроить, да свадьбу сломать.

— И что Кощей? — пробормотал Илья в полусне.

— Кощеюшка-то? Собирается вскорости их счастье разрушить, да кольцо отнять обручальное. Только мир не без добрых людей. Помешают. И станет от того Кощею горше некуда. Ибо смерть его хоть и в яйце, но не на конце иглы, а от счастья людского. Где люди живут легко, светло и радостно — там и смерть Кощеева. О, да ты спишь уже, касатик?

Илья и в самом деле заснул. И снились ему Иван-царевич, Марья-искусница и престарелый царь.

Пелагея Петрова потушила свет и мягко вышла из комнаты.

Далеко за полночь по палате пронеслось неявное шуршание. Большое длинное тело проползло через все помещение и затихло в другом конце.

Затем раздался звук стремительного прыжка, сдавленный писк убиваемой мыши и уползающий в сторону окна шорох. И снова наступила тишина.

1) сатировы.

Вернуться к тексту