Жить вопреки (джен)

Несколько дней стали для Иккинга одним бесконечно тягучим, словно мёд диких пчёл, днём. Он их почти не запомнил, слишком смазанными они были, слишком однообразными. Видимо, разум таки победил чувства, ну или просто это защитная реакция организма — сосредоточиться на настоящем и не думать о прошлом.

Иккингу не было страшно.

Совершенно.

Одиночество не пугало его так сильно, как остальных людей.

Их приводило в ужас не то, что им никто не пришел бы на помощь, а то, что им пришлось бы остаться наедине со своими мыслями.

Но Иккинг привык к такому состоянию.

Возможность привести свои мысли в порядок его только обрадовала, если можно сейчас про него так говорить.

Одиночество ведь бывало разным…

Можно не быть одиноким, оставшись единственным человеком на сотни дней пути вокруг. А можно чувствовать себя единственным человеком на планете, находясь в толпе.

И это было намного страшнее, Иккинг это прекрасно знал.

И сейчас, сидя на расстеленных на полу шкурах, закрыв глаза, скрестив ноги в позе лотоса, он старался вообще ни о чём не думать, сосредоточившись на собственном дыхании.

Постепенно реальность размазалась, стала блёклой и совсем не важной, звуки и запахи словно исчезли или стали столь слабыми, незаметными, что на них можно было смело не обращать внимания.

Единственным звуком было его собственное сердцебиение.

Сердце билось спокойно, даже слишком, мощно, толкая горячую кровь по жилам.

Тепло из груди разливалось по всему телу, ощущалось кончиками пальцев, виделось светящимися линиями, тонкими нитями, тянущимися со всего тела в один единственный центр — в солнечное сплетение.

Но золотистые «нити» энергии были запутаны, некоторые даже разорваны. Требовалось навести у себя внутри порядок.

Иккинг мысленно восстанавливал повреждённые «нити», выпрямлял их, направлял их туда, куда ему надо.

Нить, соединявшая его с викингами, оборвалась, и не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле.

Вот он — обрубок некогда толстой нити, больше походившей раньше на толстый карательный канат, состоящий из сотен ниточек, и расходящейся на отдельные лучики на конце.

Теперь это был кровоточащий обрубок, а разрушение связи всегда не только духовно, но и физически болезненно.

Вот ещё одна разорванная нить.

Она, в отличие от «плетёного каната», некогда соединявшего его с племенем, была цельной и потому казалась нерушимой.

Её могла порвать лишь смерть одного из них.

Связь с Беззубиком.

То, что будет доставлять ему боль всю оставшуюся жизнь. Разорванные смертью узы никак не исцелить, можно только залечить.

Это и сделал Иккинг.

Сразу стало легче.

Теперь всё было относительно в порядке.

Теперь ему было не так больно.

Даже дышать стало легче, исчез комок в горле — тот острый кубик, мешавший говорить и плакать, но не мешавший кричать.

Но, несмотря на выполненную основную задачу всего это действия, Иккинг не спешил возвращаться в реальность. Слишком сладким было ощущение отсутствия мыслей. Слишком желанным был этот покой, эта умиротворённость.

Он стал погружаться ещё глубже.

Спустя некоторое время ощущение тела тоже пропало. Он чувствовал себя капелькой океана, частью чего-то непостижимого, непонятного, а потому столь приятного и интересного.

Иккинг видел сейчас огоньки жизни по всему острову, видел его весь.

Всё живое, всё, что пропитывала Энергия.

Всё, что невозможно увидеть обычным зрением.

Всё, что недоступно людям…

Этому его научил тоже Беззубик.

Он дал столько знаний Иккингу, ничего не потребовав взамен… Воспоминания о погибшем друге больше не отзывались глухой болью. Только великая благодарность и светлая печаль пронзили юношу.

Вдруг Иккинг обратил внимание на сгусток жизни прямо перед ним. Как он его сразу не заметил?

Покой и лёгкость исчезли, но умиротворение осталось.

Иккинг открыл глаза и тихо охнул. Вот кого он точно не надеялся увидеть в ближайшее время.

На пороге пещеры оказалась самка Злобного Змеевика. Это Иккинг понял по столь пёстрой розово-бирюзовой расцветке, расположению рогов и шипов. Он достаточно много изучал драконов и наблюдал за ними, чтобы начать разбираться.

Юноша осторожно встал и направился к драконихе, двигаясь медленно, плавно, не желая напугать её. Так он подобрался на расстояние вытянутой руки. Однако Змеевица и не думала его бояться.

Она с великим любопытством рассматривала Иккинга. Совсем молодая, понял Иккинг.

— Привет, — сказал он приветливо. — Я друг, не стоит меня бояться, я не причиню тебе вреда…

И протянул руку к морде драконихи. Она, на миг застыв, одобрительно курлыкнула и качнула головой впёред.

Сверхновой сверкнула в сознании вспышка зародившейся связи.

* * *

Отблески костра весело плясали в глазах девушки. Пойманный днём зверь, освежеванный и разделанный, мирно жарился на огне, источая крайне приятный для проголодавшейся за день всадницы аромат.

Таир невозмутимо щипал травку на небольшом отдалении, с его стороны лишь изредка доносились довольное ржание, аппетитный хруст и чавканье.

Айша передернула плечами, поправила жилет, мех на нём и поближе подсела к огню.

Сабля, лук и колчан стрел покоились рядом, и она в любой миг одним движением могла достать до них. Привычка не выпускать из рук оружия была привита всем в её роде ещё в детстве, и они проносили её через всю жизнь, передавая её уже собственным детям.

Со стороны такого далёкого леса, видневшегося мрачной стеной на горизонте, донёсся протяжный, печальный вой.

Разбуженная им, рядом чиркнула какая-то птичка, и все вновь стихло.

Только редкие сверчки разрывали ночную тишину степи своими трелями, да ветер подвывал, впрочем, несильный.

С каждым днём становилось всё холоднее — солнце всё позже поднималось из-за горизонта и всё раньше заходило. А потому природа замирала. Становилось всё тише и тише — назойливые насекомые уже не лезли в лицо и за шиворот, погибшие или уснувшие до наступления тепла.

Близилась зима.

Ночами в степи становилось совсем холодно — порою облачка белёсого пара вырывались изо рта и растворялись в морозном воздухе. Роса на жухлой, пожелтевшей, сухой траве всё чаще заменялась инеем.

Скоро они остановятся на зимовку и несколько месяцев ей предстояло патрулировать совершенно определённые территории.

Покой, умиротворение, окружавшие Айшу, ничем не нарушались. Ни усталостью, ни приближением холодов. Ни тем, что днём ей пришлось убить какого-то наглого чужака, посмевшего сунуться слишком близко к Чёрным Горам.

Глупцу просто не повезло.

А её совесть была чиста — там, за гранью жизни всем воздастся по заслугам, и она была уверена в правильности содеянного.

Иначе быть просто и не могло.

* * *

Беззубик не раз говорил, что прикосновение очень помогало в создании связи, и что при знакомстве с ним Иккинг провел себя очень правильно, хоть и не подозревая об этом.

Впрочем, слова друга юноша запомнил и старался вести себя так же.

— Странный человек, — удивилась дракониха.

Она, кажется, даже ничего не поняла.

Однако Иккинг знал, что драконы не привыкли к тому, что люди с ними разговаривали, ведь обычный максимум, что им скажет любой викинг — это проклятье или угроза скорой расправы.

Слова со стоны человека, да ещё и мирные, дружелюбные, наверняка сбили её с толку.

— Ну, не ты первая, кто мне это говорит… — задумчиво ответил юноша. — Поэтому ты меня ничем не удивила.

В деревне его кто только как не называл. Были слова и намного хуже, чем «странный», тем более что всё зависело от того, какой смысл люди в него вкладывали. Да и то, что имела в виду Змеевица, не было чем-то плохим. Было только любопытство.

— Ты меня понимаешь?

— Конечно, разве не ясно?

Её можно понять, ведь люди обычно неспособны понимать что-то за пределами их привычной жизни. Они вообще со скепсисом относились ко всему новому, всем своим консерватизмом хватались за замшелые догмы, выдохшиеся истины и безумные, дикие традиции.

Но только стоит им навлечь на свою голову гнев природы, или других людей, или созданий более высокого порядка, как только Смерть выкосит большую часть народа, они вдруг вспомнят о том, что были идеи, как этого избежать.

И презираемые всеми, сожженные на кострах еретики вдруг окажутся вовсе не «неверными», а очень даже святыми.

И пройдет ещё пара поколений прежде, чем свои ошибки признают.

И назовут своих предков глупцами.

И продолжат сжигать еретиков.

И продолжат считать безумцами предлагающих что-то новое…

Так было на далеком Юге, так было на Большой Земле, так было и здесь.

— Действительно… — вдруг согласилась Змеевица. — Почему ты один, детёныш? Где твоя стая?

Этот вопрос поставил Иккинга в тупик.

Не то чтобы он не знал, как ответить. Вот только…

Это был вопрос дракона дракону.

Своего своему.

Змеевица признала человека равным себе, назвала его детёнышем. Обратилась к нему, как к юному представителю её собственного вида. Прекрасно зная, надо полагать, что в этом возрасте люди были уже ближе ко взрослым, нежели к детям.

В пятнадцать люди были способны за себя постоять, способны о себе позаботиться. Говорили, на Южных Островах даже можно было жениться в этом возрасте. Конечно, для северян эти обычаи южан были дикими — не до женитьбы, когда молоко на губах не обсохло, и вся жизнь — борьба за выживание. А тот, кто пока не способен был постоять за себя, не сможет защитить собственную семью.

Но пятнадцатилетний дракон был ещё совсем птенцом, ведь жизнь даже Жуткой Жути намного длиннее человеческой.

Но что должен ответить Иккинг?

Для дракона стая была чем-то большим, чем племя, чем клан. Это невозможно объяснить человеку, он просто не сможет осознать это. Ведь люди в племени не могли мысленно общаться друг с другом, ведь не было у них связи душ, сознания. Они не могли назвать себя единым целым. Но самым близким аналогом стаи в человеческом обществе была только семья — в своём самом возвышенном, священном смысле.

Но… Где его стая? Где его семья, его племя? Кто он им теперь? Изгнанник? Предатель? Юноша не знал, что ответить.

— Моя стая меня бросила.

Это было единственное объяснение, которое он мог назвать своей гостье. Которое мог вообще озвучить. Которое не заставляло его сердце сжиматься от вины.

— Но почему? Мы никогда не бросаем своих детёнышей, они же погибнут без нас! — последовал возмущённый возглас драконихи.

— Потому что люди не драконы, — только и мог прошептать Иккинг. — А я подружился с драконом.

— С Фурией? — последовал вопрос. — По тебе заметно. Будь я слепа, приняла бы тебя за одного из нас. Больно уж его запах перебивает твой собственный.

— Фурия? Я называл его Беззубиком.

Говоря о друге в прошедшем времени, Иккинг вновь ощутил лишь некую горечь да светлую, щекочущую где-то в груди печаль. Нахлынувшее спокойствие не спешило покидать его.

— Ты дал ему имя? — почему-то шокировано спросила Змеевица.

— Ну да, он не называл своего… Ну, и я…

— Значит, он тобой очень дорожит, — уверенно, со знанием дела, ответила ему дракониха. — Нам имена дают родители. А Фурия — сирота, и своего он не помнил. Ну, или отказался от него, отрёкся. Он признал тебя своей семьёй. Своей стаей.

Мысль о том, что Беззубик настолько ему доверял, настолько ценил своего названного брата… Да, теперь точно брата. Если верить Змеевице, то его друг позволил ему то, что не позволял тем, кого знал многие годы. Но к Иккингу никто и никогда так не относился в деревне, с такой теплотой, с такой добротой…

Оборванная связь — а болела в груди именно она — вновь заныла тупой болью.

И снова в глазах защипало.

Горе утраты вновь захлестнуло юношу… нет, сейчас — потерянного и одинокого мальчишку, с головой.

Иккинг упал на колени и спрятал лицо в руках, не показывая гостье своих слёз. Почему-то только сейчас он почувствовал себя по-настоящему в безопасности, но столь же по-настоящему одиноким — никто, совершенно никто не мог прийти ему на помощь, утешить его, подсказать, как жить дальше… Так больно ему не было даже в миг Последнего Прощания с другом.

Но возможность хотя бы доверить своё горе ещё кому-то грела сердце.

Теперь было не так страшно.

Теперь он только желал обнять Змеевицу, уткнуться в её чешуйчатую, шершавую, тёплую шею. Дракониха, отчего-то смутившись, села рядом с юношей, прижалась к нему, укрыла крылом, словно обняла маленького, неразумного ребёнка.

Она утешала.

Чужого детёныша.

Вот оно — главное отличие людей и драконов. Для дракона не было чужих детей.

Не было чужого горя.

— Почему ты плачешь, детёныш?

— Если судить по твоей логике, то я лишился своей стаи, — через силу прошептал Иккинг, пытаясь преодолеть вновь вставший в горле комок.

— Неужели Фурия погиб?

Чужой шок и неверие обожгли нервы. И сразу такая сбивающая волна сострадания окатила его, столько искреннего сожаления… Словно бы сестра плакала по погибшему брату. Или мать по не вернувшемуся из боя сыну — он часто видел таких вмиг постаревших, но всё ещё не до конца поверивших в произошедшее горе женщин.

— Он защитил меня, — с горькой, болезненной гордостью за друга сказал юноша.

Действительно защитил.

Отвлёк на себя внимание, перевёл гнев викингов на себя, делая всё, чтобы «дикие, злобные люди» не обидели его друга, не навредили ему.

У Иккинга никогда не было старшего брата. Говорят, Валка, мать Иккинга, была беременна, но первенца своего потеряла. Причины этого несчастья остались в тайне, и никто никогда не говорил с ним на эту тему. Но известно только одно — первый, так и не появившийся на свет ребёнок, погиб не от драконьих когтей и клыков, а от людской, не знающей пощады стали. Потому же родители изначально дико боялись за него, за Иккинга, родившегося раньше срока.

Разве что Сморкала мог ещё хоть как-то быть назван братом, но он был не настолько и старше, да и был только троюродным. С его стороны никогда не было проявлено родственных чувств, он с презрением и насмешкой относился к Иккингу, подначивая на подобное отношение к нему и остальных ребят. Хотя юноша всегда радовался успехам Сморкалы, как и остальных своих соплеменников.

Но так к Иккингу никто не относился. Даже не снисходительно-покровительственно, а… Он не знал, как это назвать.

За считанные недели Беззубик открыл ему больше, чем люди за пятнадцать лет.

Он отдал свою свободу, свои знания, свои тайны и даже свою жизнь… А взамен Иккинг не мог дать ничего, кроме собственной преданности и великой благодарности…

— Тебе больно…  — это был даже не вопрос, это было утверждение. —  Не печалься, отпусти его. Беззубик уже предстал перед Небесными Странниками и продолжил свой Путь в новом своём воплощении. Возможно, вы ещё встретитесь. По крайней мере, За Чертой вы точно найдёте друг друга.

Да, Иккинг помнил, как рушился его мир, когда Беззубик рассказывал о вере драконов. О Небесных Странниках. От мысли о том, что ни Одина, ни Тора, ни Локи, ни Хель, ни самого Асгарда не существовало, ему становилось как-то пусто внутри.

Всё, во что он искренне верил, оказалось ложью.

Заблуждением.

Конечно, он знал о том, что южане верят в других богов, а многие люди с Большой Земли и вовсе в одного Бога. Но это были только разговоры, только слухи и сплетни…

Подобные мысли приводили в ужас и одновременно заставляли чувствовать некий столь же ужасающий, иррациональный восторг. Он в тот миг ощущал себя едва ли не пророком, носителем древнего и тайного, недоступного большей части живых, Знания…

Набатом гремели в голове слова Беззубика.

Не было смысла приносить все те кровавые жертвы, столь часто практиковавшиеся у множества самых разных народов, не было смысла молить своих божеств о помощи — их просто не было. Они бы никогда не пришли и никому бы не помогли.

Кровь убитых во славу богов была пролита зря.

Как и всегда.

Верить в то, что мёртвые не будут пировать в чертогах Вальхаллы вместе с прославленными воинами прошлого, а вернутся в мир уже другими людьми с другими именами, было проще.

И легче.

Мысль о том, что Смерть — не конец, а лишь передышка, небольшая остановка, исцеляла душевные раны.

И Иккинг отказался от Богов, всем сердцем поверив в Небесных Странников. И это небольшое напоминание согрело душу, помогло вновь вскрывшимся ранам в душе обратно затянуться. Ничего не было кончено — всё было ещё впереди.

— Спасибо, — прошептал Иккинг, уткнувшись и обхватив шею драконихи, обняв.

— Детёныш не должен быть один. Пошли со мной, — вдруг сказала Змеевица. Какая нежность, какая жалость исходили от неё…

— Да, забери меня отсюда! — воскликнул Иккинг, увидев свой шанс начать новую жизнь и не желавший его упустить.

— Конечно, малыш. Кстати, меня зовут Айвайин’ик.

— Как?

— Зови меня просто Айва, полное имя предназначено для чужаков,  — осознав свою оплошность ответила Айва. — Ты теперь часть моей семьи, верно, малыш? Как тебя называть?

Хороший, однако, вопрос.

Юноша хотел было сказать имя, данное ему от рождения. Тем более что он продолжать мысленно называть себя Иккингом. Ну не мог он просто избавиться от этого имени!

Но Иккинг погиб в том проклятом овраге, остался рядом со своим мёртвым другом. А тот, кто сейчас сидел рядом с Айвой, не был Иккингом. Точнее, был не совсем им.

Имя — последнее, что у него осталось от семьи.

От матери.

Ведь именно она провела ритуал имянаречения. Но он её даже не помнил. Знал её только по рассказам отца и Плеваки. Но Беззубик… Он совсем недавно был так близко. Он никогда не исчезнет из его памяти!

Вдруг юноша вспомнил, как Беззубик иногда называл его Аран.

«Вод! Вод’ика Аран!»

Эти странные слова слишком часто замещали его собственное имя.

Они были словно оговоркой. Словно он обращался не к нему или просто перепутал имя… Это странное, непривычное имя прочно ассоциировалось с теплыми днями в овраге, с первым полётом…

— Называй меня… Аран, — наконец произнёс Ик… Нет. Теперь уже точно Аран. Надо было привыкать к новому имени.

— Аран?  — чему-то сильно удивилась Айва. — Замечательно!

Аран встал и пошёл к своей корзине с вещами, подхватил её, вернулся…

Змеевица внимательно следила за юношей с нескрываемым интересом. Она не хотела признаваться даже себе, но ей были безумно интересны люди. Их повадки, привычки. Она, конечно, расспрашивала родителей, но они тоже не могли ответить ей на её вопросы.

На улице сгущались сумерки. Вечерняя свежесть приятно холодила кожу. Аран пытался понять, сколько же времени прошло, но так и не придя к однозначному выводу, он махнул на это дело рукой.

Змеевица вновь присела и приглашающее указала головой себе на спину. Юноша только кивнул и, поправив лямки своей корзины, ловко взобрался на спину к Айве.

* * *

Мирослава, бледная и растерянная, вышла на улицу — кошмары не желали прекращаться, мучая девочку каждую ночь, не давая ей нормально спать. Девочка осунулась, летнее солнце словно и не касалось её кожи, не оставляя на память и следа загара, которым могли похвастаться любые ребятишки, да и взрослые тоже.

Несколько месяцев прошло с того момента, как ей почти каждую ночь стали являться во сне Юноша-Всадник и его Крылатый Змей.

Но в эту ночь вероятности вновь взбесились, отсекая навсегда десятки не самых плохих, а даже весьма счастливых вариантов, и в каждом из оставшихся были беспросветное отчаяние, безысходность и невыносимое, кричащее одиночество Юноши.

Крылатый Змей мёртв.

Это Мирослава поняла без особого труда. Да и как ещё можно было интерпретировать мёртвого, расчленённого Змея и плачущего перед ним на коленях, кричащего и вырывающегося из рук людей Юношу?

Если раньше половина вероятностей была зелёно-голубой с редкими вкраплениями жёлтого и серого, то теперь почти все варианты были чёрно-алыми, с теми же серыми пятнами, только серый этот был не серебро — пепел сожженных островов и селений.

Было страшно.

Добрый Юноша в её видениях превращался в кровавое чудовище, по ошибке называемое человеком, убивавшего без малейшего зазрения совести любого, кто вставал у него на пути. И не было от него спасенья, не было Витязя, способного ему противостоять…

И самое ужасное — такое поведение было совершенно не свойственно прежнему Юноше.

Но его сломали.

Убили вместе с его Крылатым Змеем, оставив только по глупости считаемую живым человеком оболочку.

Было страшно наблюдать за рождением Монстра и не иметь возможности хоть как-то этому помешать — теплом и лаской, добрым словом и искренней поддержкой в столь трудный миг.

Люди в селении шептались за спиной, что это уже не она, Мирослава, нежить, злой дух, забравший тело пропавшей в одном из походов в лес девчонки.

Радмир в меру своих юношеских сил старался пресекать подобные разговоры, да кто только станет слушать его, сына простого гончара? Были бы они хотя бы детьми одного из дружинников Князя, то было бы проще.

Радмир честно выслушивал откровения сестры и страдал оттого, что не способен был ей хоть как-то помочь.

Девочка, всегда здоровая и сильная, чахла у него на глазах, увядала, как цветы и трава с наступлением осени, и он не мог её спасти. Приближавшаяся зима никак не облегчала их страданий.

И чем чаще юноша слышал шёпотки за спиной, видел косые взгляды в сторону его сестры, тем сильнее он ждал весну — ведь именно с ней, родимой, можно было уйти.

Просто забрать сестру и уйти.

Возможно, стоило побольше времени проводить со своим конём, раз такое дело. Два года назад Радмир, словно чувствовал что-то, забрал себе одного жеребёнка — молоденького совсем, забавно покачивающегося в поисках равновесия, путающегося в собственных длинных ножках.

Все говорили про жеребенка — слабый, не выживет.

А поди ж ты, выжил. Да ещё и вымахал в красивого, тонконого, стройного и сильного жеребца.

Юноша сам выхаживал больного детёныша, да и Мирослава помогала немало в этом деле благородном.

Вот и выходит, что здоровые, сильные на вид — мрут, а те, в кого никто не верил — живут и радуют глаз своим близким. И Радмир всем своим сердцем надеялся, что и это вечное и простое правило распространится и на его сестрёнку.

* * *

Полёт…

Сколько всего помещается в этом коротком слове.

Безграничное чувство свободы, великолепное ощущение принадлежности ко всему этому миру и проскальзывающее в редкие моменты одиночество…

Глупые и пустые человеческие слова не могли описать этого ощущения.

Да и не было в этом необходимости. Как объяснить слепому, что такое радуга, или, например, закат? Как описать глухому шелест леса, шум прибоя и пение птиц? Как рассказать человеку о том, каково это — иметь крылья?

— Беззубик рассказывал о том, что жил в Гнезде Красной Смерти, — разбил повисшую уютную, какую-то доверчивую «тишину», которой вой ветра и стук крови в ушах быть не мог по определению, Аран. — Вы были из одной стаи?

— Что?  — сильно удивилась Айва. —  Нет, мы жили в разных стаях. Моё родное гнездо находится далеко на Востоке, на Большой Земле.

Теперь настала очередь Арана удивляться.

— Что же ты здесь делаешь, так далеко от дома?

— Путешествую,  — последовал ответ. — Мои сородичи всегда, достигнув взрослого возраста, отправляются в Странствие. Это древний обычай. Если дракон умён и силён, он вернётся домой. Если нет — погибнет. Однако иногда драконы, прошедшие обряд, возвращаются в приглянувшиеся им места и основывают собственные гнёзда.

— Ты была знакома с Беззубиком?

— Я? Лично не была, но много о нём слышала от сородичей. Только самые смелые, а зачастую отчаявшиеся Фурии присоединяются к другим стаям. Фурии не любят чужаков и очень ценят семью, не подпуская к себе всех остальных. Но более преданных друзей не найти.

— Беззубик мне этого не рассказывал, — пробормотал Аран.

Вновь повисло молчание. Каждый думал о своём.

Юноша никогда по-настоящему не задумывался о том, насколько сильно отличается драконий разум от людского. И сколько из этого отличия вытекало конфликтов и непониманий…

Только самым странным людям, по так и никогда не озвученному мнению народа, хочется свободы. Люди ценят стабильность, комфорт. Вроде и считают себя высшей ступенью природы, а остальных — дикими зверями, а по сути, они те же звери, управляют ими те же инстинкты. Вкусно поесть, сделать потомство и желательно не прилагать для этого никаких усилий.

Много ли есть на свете людей, которые могут бросить всё и отправиться в странствие? Не изгнанных, не бежавших, а именно по собственной доброй воле ушедших по ведущим в неизвестность тропам. Но так поступить может человек, которому нечего терять. Который не обременён привязанностями. Который не может назвать, где же его дом…

Всем людям нужен свой дом. И нельзя сказать, что это плохо. Разве плохо, когда тебе есть куда возвращаться, когда тебя там ждут?

У Арана дома не было. У него не было привязанностей, не было больше родного края. Ушедший из стаи дракон основывает свою собственную… Может, и ему так поступить? Найти таких же изгоев, которые поймут и примут его? Которых он сумеет повести вперед, в новый, изменившийся мир?

— Люди такие странные. Придумают себе множество богов, хотя большая часть видимых ими явлений можно легко объяснить, — вдруг пробурчала Айва, видимо, просто размышляя вслух.

Подобные мысли приходили в голову и ему, особенно после знакомства с Беззубиком. Однако всё-таки трудно избавиться от того, во что верил всей душой. Легче меняться постепенно, медленно и, возможно, даже незаметно…

Ему такой возможности не дали.

Что же… Что нас не убивало, делало нас сильнее, верно?

Значит, подобные потрясения он будет легче переносить в будущем.

— Если честно, то я почему-то сразу принял вашу веру, — доверительно сказал Аран.

— Просто есть драконы столь древние, что они помнят Третье Пришествие Небесных Странников. А люди всего лишь желают найти объяснение увиденному и придумывают себе богов, — как неразумному птенцу объяснила ему Змеевица.

— А Небесные Странники — не боги? — с недоумением спросил юноша.

Только этот момент его всегда смущал в рассказах Беззубика. Он не осмеливался уточнить, почему-то останавливался на полуслове, даже начав задавать этот вопрос.

— Не в том смысле, который вкладывают в него люди. Небесные Странники — Хранители нашего мира. Одного из множества других миров. Они никого и ничего не создавали. Небесные Странники — Души полностью прошедшие Великий Путь.

— Души? Не сами драконы или люди?

— Есть множество других разумных созданий, но они живут не в нашем мире. Именно Души. Душа помнит все свои Странствия — разум меняется каждый раз.

Это не укладывалось в привычное мировосприятие.

Не один мир, не два и даже ни девять…

Множество миров!

В свете этого одна единственная человеческая жизнь стала казаться Арану ещё более жалкой. Да и отделять Разум от Души у людей не принято. Все мысли должны были бы оставаться даже после физической смерти, но, если Душа не есть Разум, то, получается, после тела гибнет и личность? Или Душа есть нечто более высшего порядка, чем разум, и потому совмещала в себе все личности, которыми она была? Или Душа с личностью вообще никак не связана?

Ещё один интересный момент, над которым Аран никогда не задумывался — Души, прошедшие Великий Путь.

Что с ними случается?

И со всеми ли?

— То есть любой… разумный может стать Небесным Странником?

— И станет. Но только пройдя весь Путь и оказавшись За Чертой. Но только если они не будут низвергнуты в Бездну. Великий Путь занимает тысячелетия. Сто сорок четыре жизни всё-таки… Поэтому Небесных Странников для нашего мира так мало. В других мирах их, конечно, примерно столько же. Вот только Миров бесконечное количество, а значит, и Разумных столько же. Лишних не будет.

Да, Беззубик рассказывал и про Черту, и про Бездну. По его словам, Души, совершившие такие грехи — пошедшие против самой Жизни, или не пожелавшие получить Искупление ради безопасности Миров, попадали в Бездну.

Как понял Аран, Бездна — некий мир, находящийся за пределами понимания вообще всех разумных. Никто не мог сказать, что это был за мир, как он был устроен и что в нём происходило, ибо поведать об этом могут только побывавшие там, а из Бездны не возвращались.

Возможно, это собственный разум Души? Мир, внутри неё самой?

Мир же, находящийся За Чертой, которая отделяет Странствия от Покоя, был местом, где Душа, прошедшая Великий Путь, проходила очищение и…

Никто не знает, что с ними было дальше.

Возможно, они просто растворялись в Хаосе, возможно, становились сущностями более высокого порядка, возможно ещё что-то. Но легенды гласили, что именно из Мира-За-Чертой пришли в миры первые Небесные Странники.

— Невероятно… — вырвалось у Арана.

— Конечно! А самое интересное, что зачастую люди перерождаются только людьми, а драконы только драконами, — сказала Айва, хитро скосив глаза на юношу. — Но есть и те, кто перерождался в различных обличьях.

— О чём это ты?

— Я думаю, ты один из таких Стражей. Поэтому ты очень удачно выбрал своё имя*.

— Не знаю… Мне словно что-то шепнуло на ухо его, вот я и сказал, — растерянно ответил юноша.

— Вот и нашлось объяснение твоим способностям, Аран! — вдруг воскликнула Айва.

— Да?

Он никак не мог понять, что же имела в виду Змеевица. Но перспектива узнать происхождение своих крайне необычных для простого человека способностей, несомненно, манила. Неизвестность порою пугала людей больше смерти. Аран был не из их числа, но непонимание его невероятно раздражало.

Если что-то даже о себе не знать, то можно неверно оценить свои силы и просчитаться. И ладно, если от этого пострадает только он сам, а если с собой на перерождение он утянет и ещё кого-нибудь?

Представив, что ему вновь может довестись пережить подобную потерю, Аран нахмурился. Конечно, это неизбежно. Кто-то рождался, кто-то умирал, это естественный процесс, круговорот Душ, и бояться его не следовало.

Но это мало помогало уменьшить ту боль, ту пустоту, что оставалась на месте ушедшего. И слёзы… Которых он когда-то так стыдился. Которые он ещё совсем недавно считал признаком слабости.

Теперь он понял.

Плакать не стыдно.

Какая разница, что думали о тебе, когда всё внутри рвалось и переворачивалось, когда душу тупым ножом резало, когда перспектива собственной смерти не пугала и сулила хоть какой-то покой и не-отчаяние, была очень даже выходом, а не глупостью?

Просто, слёзы — это слишком личное. Слишком глубокое и откровенное. То, что не покажешь чужому.

Слёзы… Вы ли сейчас стекали вниз по щекам? Или это донесённые ветром до его лица брызги моря, над которым они пролетали?

И вдруг для Арана всё словно смолкло.

Исчезли мысли, остались только ощущения.

Море!

Колышущаяся синяя гладь под ними словно вовсе и не имела берегов. Огромное лазурное небо казалось таким светлым, таким глубоким на фоне тёмной, холодной воды. На горизонте, куда ни глянь, не было видно ни островов, ни кораблей.

Зато вон там! Из-под воды вынырнул дракон с длинной тонкой шеей и массивной головой.

Аран помнил его по Книге Драконов.

Кипятильник.

Или вон те чайки… Белые точки вдали…

Жизнь!

Она повсюду!

Она есть, куда ни глянь! И нет смысла думать о себе. Их так много, а он один.

Но они живут.

Тоже живут.

И жили.

И будут жить…

— Если ты Страж, то нет ничего удивительного в твоём умении создавать ментальные связи. Ведь этот навык принадлежит не Разуму, а Душе, — вернула его к реальности Айва.

— То есть это умение моей Души? — несколько разочарованно спросил Аран.

Вот только это разочарование было не оттого, что сей талант принадлежал не ему, а оттого, что его отвлекли от созерцания этого прекрасного мира…

Мира!

Ни с самой высокой скалы, ни с корабля невозможно ощутить весь этот простор. Только тут, в воздухе, под облаками, можно понять всю необъятность его мира.

— Да, но это не значит, что ты не сможешь пользоваться и другими знаниями Души. У драконов, а значит, и у Стражей связь с Душой крепче, а потому мы зачастую можем вспоминать свои прошлые жизни, пользоваться знаниями из них.

— Занятно… — озадаченно сказал Аран. — А среди драконов есть Стражи?

— Конечно! Ночные Фурии — явный тому пример. Именно этим они и отличаются от остальных драконов. Именно потому собираются в стаи, где есть только их вид. Именно поэтому их так мало.

Фурии…

Значит, Беззубик тоже был Стражем?

И, возможно, он переродится человеком? Хотя почему переродится? Переродился. Он уже вернулся в этот мир. Он уже начал новый этап в своём Пути…

А раз так, то они обязательно встретятся!

Точно!

Аран пока не знал как, но он чётко для себя решил найти новое воплощение его погибшего… нет! получившего небольшую передышку в Пути, друга.

Он найдёт его, и они, конечно, поладят!

Обязательно поладят!

Пусть его новый Разум его помнить и не будет, но Душа-то! Душа! Она вечна, а потому должна помнить всё!

— Но почему именно «Стражи»? — задал последний возникший у него вопрос Аран.

— Говорят, что они получили благословение от Небесных Странников. Они зачастую становятся сильными лидерами, защищающими свой народ. Они становятся Aran Werda.

* Аран (от Aran, Мэндо’а) — страж, защитник. Наиболее близкий синоним на мэндо’а — Кабур (Cabur). Я решила проявить свою нежную любовь к Звёздным Войнам. Видит Сила, не сумела я удержаться от использования мандалорского языка)