Дорога наугад (джен)

Бомбежка лагеря беженцев на Чандриле не только вызвала мощнейший общественный резонанс и бурные дебаты среди журналистов, ученых и политиков, но и сорвала Исанн Айсард единственный выходной вкупе с намечавшимся повышением. О том, что несколько месяцев напряженного труда накрылись хаттовой тушей, девушка узнала посреди ночи, от курировавшего работу с чандрилианскими информаторами младшего оперативника. Благовоспитанная и возвышенная мадам Айсард сгорела бы со стыда, услышь она, в каких красочных эпитетах ее дочь описала свое отношение к ситуации, потрясающе везучей Падме Амидале и лорду Скайуокеру, в этой везучести повинному. На ее счастье, Исанн была девушкой интеллигентной, а потому нецензурно выражалась только шепотом и сквозь зубы.

После таких известий ни о сне, ни о выходном не могло быть и речи. Утро Исанн встретила с комлинком в одной руке и инфопланшетом в другой, лихорадочно наводя справки о состоянии агентурной сети и спешно выдергивая из-под возможного удара наиболее ценные кадры. Всеми штатными сотрудниками, работавшими с ней над операцией, занялась (пока что негласно) служба внутренней безопасности; нескольких особенно подозрительных агентов из числа завербованных членов Альянса и контрабандистов взяли под пристальное наблюдение.

Канал, по которому Скайуокер получил сведения о готовящейся операции, необходимо было установить. Если утечка пошла через агентуру Исанн, она это выяснит. Если же нет, все резко осложнялось: ловить информаторов господина командующего в мутной воде Альянса и тесно переплетенного с ним криминального мира было делом долгим и почти бесперспективным.

Скайуокеру и его бывшей сенаторше удалось выйти сухими из воды. Снова.

Исанн тяжело вздохнула, пытаясь подавить гнев. Косточки модного в нынешнем сезоне корсета (скорей бы уже это веяние столичной моды снесло на провинции!) неприятно сдавили грудь, словно напоминая, что эмоции нужно держать в узде.

Но столько работы впустую! Такой след упущен! Даже вернувшись домой после долгого, изнурительного и нервного дня, Исанн не могла перестать думать об этом.

— Исанн, детка...

Девушка обернулась на голос и заставила себя улыбнуться матери, застывшей на пороге ее домашнего кабинета. Мадам Айсард была последним человеком, которого Исанн хотела бы видеть сейчас: в гневе она бывала слишком резка и могла ненароком обидеть мать, способную кого угодно довести до белого каления своей навязчивой заботой.

— Мама, мне нужно работать.

Габриэлла Айсард будто не услышала этого. Вместо того, чтобы уйти, она подошла к дочери и мягко положила ладонь ей на плечо. Несмотря на все косметические ухищрения, на запястьях женщины все еще угадывались следы от частых инъекций.

Шестнадцать лет прошло с тех пор, как она вернулась домой после тяжелого лечения в психиатрической клинике, но некоторые следы пребывания там останутся с ней до конца жизни. Исколотые запястья, которые приходится прятать под перчатками и длинными рукавами. Преждевременное старение. Болезненная худоба. Ночные кошмары. Какая-то неизбывная тоска во взгляде.

Эта женщина имела мало общего с гордой, полной жизни красавицей, которую Исанн помнила с детства. Тщательный уход, дорогие косметические процедуры и одежда от лучших кутюрье могут исправить многое, но далеко не все.

— Ты и так слишком много работаешь, Исанн. Дни напролет сидишь в штабе, постоянно мотаешься по командировкам и даже дома практически не отдыхаешь! Арманд совсем не жалеет тебя.

Исанн покачала головой, пряча усмешку. Не жалеет... страшно представить, что бы она сказала, если бы услышала сегодняшний разговор на повышенных тонах. И многие другие, произошедшие между отцом и дочерью за те одиннадцать лет, что Исанн работала в Разведке.

Она не видела ничего несправедливого в таком отношении. Именно потому, что Арманд Айсард заставлял своих сотрудников вкалывать до седьмого пота и три шкуры сдирал за любой провал, Разведка работала как идеально отлаженный механизм. Что, в свою очередь, на протяжении всего существования Империи обеспечивало семье директора фавор Его величества.

— Так работают все, мама. Я знала, на что подписываюсь, когда шла на службу.

Габриэлла неодобрительно покачала головой и поджала полные, безупречно очерченные губы.

— Ты прекрасно знаешь, как я к этому отношусь, Исанн. Могу только надеяться, что с годами либо ты поумнеешь, либо твой отец наконец-то поймет, как бездарно он губит жизнь своего единственного ребенка.

Она мученически вздохнула и провела ладонью по волосам дочери. Беспомощный жест, сопровожденный беспомощным взглядом. Исанн ответила на него быстрым и донельзя формальным поцелуем в щеку. Это был ее излюбленный способ вежливо сказать "разговор окончен".

Мать посмотрела на нее долгим укоризненным взглядом, но все-таки покинула кабинет, не забыв демонстративно тяжело вздохнуть на прощание.

— Не вздумай пить на ночь энергетики, — бросила она, уже стоя в дверях. — Если так уж нужно поработать допоздна, я прикажу дроиду заварить хороший каф.

— Конечно, мама.

Выпроводив мать, Исанн с облегчением выдохнула. Нельзя сказать, что забота родительницы ей претила: напротив, иногда лишь она спасала девушку от нервного истощения, особенно когда по несколько дней приходилось трудиться в режиме "три часа на сон, двадцать один на работу". Самоотверженное служение семье, которому после выздоровления посвятила себя Габриэлла Айсард, заслуживало благодарности и уважения.

Если бы она еще понимала, когда дочь и мужа лучше оставить в покое, скандалов и обид было бы куда меньше.

Исанн вернулась за стол и вывела компьютер из спящего режима. Пара минут ушла на то, чтобы установить защищенное соединение с сетью Управления, и еще несколько — на проверку доступа, после чего на экране высветились собранные ею материалы по "Фонду помощи беженцам" и его связям с Альянсом.

Это дело еще не закрыто. Если Скайуокер считает, что так легко сбросил Разведку со следа своей дорогой женушки, то он жестоко ошибается.

* * *

Семейный ужин проходил в напряженной атмосфере. Энакин уже и не мог вспомнить, когда в последний раз было по-другому. Падме улыбалась и поддерживала пустую беседу, как и полагалось хорошей жене, но делала это скорее в силу воспитания и привычки. В ее красивых глазах, едва тронутых по уголкам первыми морщинами, читалась лишь грусть и бесконечная усталость. Лея перебросилась несколькими фразами с Люком и ушла к себе, даже не прикоснувшись к десерту. Головная боль, как она всегда объясняла свое нежелание находиться рядом с отцом дольше необходимого. Люк, который обычно делал все, чтобы придать их семье хотя бы видимость счастливой, сегодня был подавлен и молчалив: он тяжело пережил новость о разгроме лагеря, в котором проработал больше полугода. Юноша не говорил этого вслух, но Энакин чувствовал: сын подозревает его, но спросить прямо не решается, боясь услышать ответ.

Энакин не мог сказать точно, когда все стало так. Когда он потерял любовь дочери, отдалился от сына и жены. И почему это вышло, он тоже не мог сказать наверняка — надеялся только, что рано или поздно все образуется само собой, когда дети повзрослеют. В конце концов, он и сам в их возрасте был невыносим.

С Падме все было гораздо сложнее. В их отношениях с супругой намешалось за годы брака столько всего, что и не разобрать, где там любовь, где привычка, а где безысходность и страх потерять то единственное, что связывало их обоих с прежней жизнью — той, где все было проще, понятнее и светлее.

Люк без особого аппетита доел десерт и, хмуро пожелав родителям приятного вечера, вышел из столовой. Энакин и Падме остались наедине, если не считать расторопно убирающего со стола Трипио.

Некоторое время супруги молча смотрели друг на друга. Падме сверлила мужа печальным, укоряющим взглядом, будто ожидая от него признания в каком-то тяжелом проступке, о котором ей уже было известно. Энакин не торопился начинать разговор, собираясь с мыслями. Вернее, подбирая слова, которые не прозвучали бы обвинением или угрозой.

— Это ведь твоих рук дело? — тихо спросила Падме. — Ты отдал приказ о бомбардировке лагеря.

На лице Энакина не дрогнул ни один мускул.

— Ты знаешь, почему я сделал это. Если бы я не вмешался, ты сейчас разговаривала бы с императором, а не со мной.

Падме вздрогнула — то ли от испуга, то ли от сдерживаемого плача. Отвела взгляд, принявшись сосредоточенно выискивать что-то на дне кружки с горячим шоколадом.

— Откуда тебе знать?

— Печальная статистика такова: когда я о чем-то узнаю, обычно выясняется, что Айсарду стало известно об этом на неделю-две раньше. Я надеюсь только, что не разнес этот лагерь слишком поздно.

Несколько лет назад Падме набросилась бы на него с обвинениями и ударилась в слезы. Сейчас она лишь горько усмехнулась и сокрушенно покачала головой.

— Знаешь, что страшно, Энакин? Не то, что ты так спокойно говоришь о таких вещах, а то, что я уже перестала удивляться твоей жестокости.

— Если бы ты не решила использовать лагерь беженцев как полевой госпиталь и склад припасов для Альянса, все эти люди сейчас были бы живы.

Падме дрожащими руками подлила себе еще шоколада. Выпила, едва не расплескав содержимое кружки на свое прекрасное платье.

— Я не отрицаю свою часть вины. Не понимаю только, как ты можешь спокойно жить со своей.

— Так же, как и раньше. Я забочусь о нашей семье, Падме. И всегда буду заботиться, на что бы мне ни пришлось пойти.

В глубине карих глаз жены блеснули слезы. Она попыталась отвернуться, но Энакин не позволил, мягко поддев пальцами ее подбородок.

— Сколько еще так будет продолжаться, Падме? Я столько раз спасал и тебя, и твой драгоценный Альянс, что сепаратистам впору вручать мне медаль за особые заслуги. Ты не думала, к чему это рано или поздно может привести? Палпатин не дурак, дорогая. И окружают его не слепцы, глухие на оба уха. Если он обо всем узнает, мы погибли. Ты, я, наши дети — все будем казнены как изменники. Ты этого хочешь?

Сила вокруг Падме всколыхнулась страхом, однако внешне женщина никак его не проявила. Напротив: взяла себя в руки и сумела принять невозмутимый и надменный вид, до тошноты знакомый Энакину еще с тех пор, когда его жена занимала должность сенатора.

— А ты, Энакин? — спросила она с вызовом в хриплом, чуть надломленном голосе. — Сколько еще ты будешь это терпеть? Ты исполняешь любую прихоть императора. Спокойно смотришь на то, как Палпатин выжимает из галактики все соки, а то, что осталось, отдает на растерзание своей клике. Сам ешь с его рук. Живешь в постоянном страхе: за себя, за меня, за Люка и Лею... скажи, чем это отличается от рабства?

Энакин в ярости сжал кулак. Как она смеет?! После всего, что он сделал ради нее, после всего, чем пожертвовал... По рукам уже пронеслась знакомая дрожь: Сила рвалась на свободу, чтобы обрушиться на посмевшую вызвать его гнев. Но и Энакин давно уже не был мальчишкой, неспособным контролировать себя.

Он не навредит Падме. Никогда.

— Я не раб, — процедил он сквозь зубы. — Это был мой выбор. Мое решение.

Падме печально улыбнулась:

— И к чему же оно привело? Ты сам надел на себя оковы. А тот человек, за которого я выходила замуж, оковы разрушал.

Поднявшись, она оправила платье и вышла из комнаты. Энакин еще долго смотрел ей вслед. Лишь спустя какое-то время он осознал, что чайная ложка в его руке превратилась в бесформенный комок серебра.