Слепота/Blindness (гет)

Если бы Гарри мог описать это лето одним словом, это слово было бы "черное".

Если бы он использовал два, то добавил бы слово "жаркое". Потому что вампиры пылали жаром, не сравнимым ни с одним живым существом, кроме, пожалуй, дракона.

Для запертого в своей лаборатории вместе с вампиром Брендоном и связанным с ним узами Хиллом Гарри этот жар достиг почти невыносимого уровня, превратившись в печь неистовой силы, опасности и голода.

Потому что именно в лаборатории Гарри узнал, что Брендон хочет съесть его живьем. Хочет разрезать кожу, поглотить его плоть, выпить кровь и погрязнуть в его силе, которая волнами лилась на пол. Он видел то же самое в сознании вампира, когда их силы сталкивались вместе, когда изумрудная сила Гарри удерживала угольно-черную плоть и та начинала извиваться, ломаться, восстанавливаться и снова рваться на части, когда разум Гарри касался другого разума; оба они скручивались вместе по мере того, как Гарри зарывался в другое существо и пытался изменить его изнутри.

Гарри увидел это, когда держал в руке сердце Брендона: грудная клетка раскололась, угольно-черные ребра торчали наружу, по изумрудным пальцам бежала темная кровь. Брендон не дышал, потому что вампир и не должен был дышать, и никогда в своей жизни этого не делал; он просто лежал в агонии, неподвижно, так же, как и всегда; сдерживал себя и не разрывал горло Гарри, мучимый желанием голода и желанием стать живым, хотя бы на мгновение, живым, сильным и целым.

Гарри посмотрел на это сердце и сравнил его с сердцем Хилла — волшебника, милостиво умершего в это время и не подозревавшего о суматохе в комнате, о гнетущей жаре, голоде и силе, — и увидел, что делает сердце вампира неправильным, увидел, что этот орган не бьется, а лежит мертвым грузом, плоть не разлагается и все же не движется, не оживает; и он взял этот неживой узор, сделал его живым и поместил обратно в тело Брендана и смотрел, как вампир выл и бесновался, и время искривлялось вокруг них, существо выгибалось, острые зубы скрежетали, кусались и рвали все подряд.

Сердце, из всех органов это было именно сердце — та часть, которая удерживала вампира в бессмертном состоянии. Сердце, которое отказывалось пропускать кровь через тело, но все же оно делало это; оно могло гнать лишь чужую кровь и черную тень, а не цвет внутри черного, цвет, который лежал глубоко в мозгу Брендона.

Мозг — еще один недостающий кусок головоломки. Этот фрагмент Гарри нашел раньше, в тот первый месяц, когда тщательно исследовал каждую часть тела вампира и попытался выделить катализатор, который разрушит узор в целом. Во время исследования он узнал, что Брендон не падал в обморок от невыносимой боли, он просто не мог упасть в обморок, потому что вампиры не могли спать, не могли отдыхать, не могли закрыть глаза и остановиться; и, возможно, это, впрочем, как и долгие годы их жизни, было частью их проблем с памятью.

А внутри мозга, за черной безволосой плотью и твердой черной костью, лежал сапфирово-голубой океан. Цвет, который причинял боль сердцу Брендона, когда он видел его, находясь запертым в угольно-черной пустоте, неспособный вырваться, неспособный вкусить свободу.

Там была душа, запертая внутри тела, которым она должна была обладать. Душа, неспособная умереть, потому что ее носитель не был мертв; неспособная жить, потому что ее носитель не был жив. Пойманная в ловушку, словно птица в железной клетке, отчаянно поющая о свободе.

В такие моменты Гарри хотел поторопиться. Он хотел воспользоваться каждым мгновением, которое у него было, и спасти эту душу. Выпустить ее. В течение одного ужасного для него часа он размышлял о том, чтобы полностью уничтожить вампира, позволив этой голубой душе уйти в посмертие, где она могла бы снова жить, но на этот раз свободной, раскованной.

Гермиона спасла его от этого решения, вытащив из лаборатории, когда этот час раздумий превратился в ночь, а ночь превратилась в неделю; когда Кричер рассказал ей, что хозяин вообще ничего не ел, в то время как она углубилась в учебу. Она толкнула Гарри в зеленое кресло и заставила выговориться, а потом крепко обнимала, пока он проливал слезы разочарования, гнева, горя и простого изнеможения.

Он проспал два дня под звездным узором Мантии; Камень раскалился у него в ладони, и ему приснился узор света, оттенки, исходящие от горящего шара всех мыслимых цветов, Мир радужных калейдоскопов, прекрасный и чудесный, это был лучший сон в мире.

Проснувшись, он не стал торопиться и не стал снова убивать Брендона. Он поприветствовал вампира и его спутника, вышедших из камина, и повел их в свою лабораторию, очищенную Кракеном от крови и прочего. Кракеном, который также поднимал своего хозяина с пола, когда тот терял сознание от использования силы, которая разрывала Брендона на части, а затем снова собирала воедино, как в прошлый раз, так и в предыдущие.

И хотя теперь Гарри знал истинный цвет души Брендона, потребовалось еще несколько недель тщательного препарирования и экспериментов, чтобы увидеть разбитое сердце в центре всего этого, в центре узора, который выходил наружу из этого основного органа. Сердце подобно основному числу в дроби, симметричному математическому расчету. Измените это число, и сумма изменится. Измените это число, и вы измените целое.

Поэтому он держал сердце Брендона и чувствовал этот голод и этот жар. Он держал его в правой руке, и Камень снова горел огнем, холодным жаром, который Гарри чувствовал внутри себя. И он смотрел на сердце Хилла, на бывшего аврора, безжизненно лежащего на столе рядом с тем, над которым он склонился, и увидел, где все пошло не так, как надо, и что все вопросы вернулись к одному-единственному.

Это не-мертвое сердце, которое он сделал живым, его собственная изумрудная сила погружалась в него и забирала то, что было разбито темным белым светом, и Гарри наблюдал, тяжело дыша, как оно бьется.

Один тяжелый ритм пульса, когда Брендон втягивал воздух и кричал, кричал и кричал, следующий тяжелый ритм пульса, который длился минуту, час, бесконечно накопленная энергия, которая заставляла стены его лаборатории расширяться и трескаться.

Затем этот пульс вырвался наружу, и вместе с ударом энергии, оттолкнувшим Гарри от стола, сапфирово-синяя жизнь хлынула непрерывной волной.

Бам, бам, бам.

Вампир замолчал, и внезапно время вернулось к своему обычному ритму, резкие выдохи Гарри остались единственным звуком в лаборатории.

До тех пор, пока Брендон снова судорожно не вдохнул, задыхаясь, как человек, отчаявшийся и тонущий; темные синие узоры его рук поднялись, чтобы схватиться за грудь, которую Гарри не помнил, как закрывал, но, должно быть, закрыл в какой-то момент между тем, когда время остановилось и когда пошло снова. Угольно-черный узор становился синим, его глубокий насыщенный оттенок был настолько чистым, что ему больно было смотреть на него.

Вампир сел, и Гарри заставил себя взглянуть на его узор и мысленно каталогизировать.

Узор был не совсем человеческим, так же как и узор, например, вейлы. В нем присутствовали черные нити, треугольный разлом поперек груди, лица и рук. Ногти и зубы были не тупыми, а острыми, лицо — чересчур симметричное, уши — чересчур большие.

— Хилл, — внезапно прокричал Брендон, и Гарри вспомнил о мертвом теле в своей лаборатории.

Не отводя взгляда, Гарри вздохнул и послал хлыст изумрудного света, чтобы вернуть волшебника к жизни.

Между вампиром и связанным с ним волшебником все еще существовала петля черной силы, возможно, более сильная, чем когда-либо.

Хилл со стоном сел.

— Что за абраксан пнул меня в грудь?

Хилл, чей человеческий узор он мог теперь ясно видеть, нес в себе намек того же самого вампирского разлома, которым обладал Брендон, только у него разлом был закреплен лишь над сердцем.

Словно отпечаток ладони. Бренд, который говорил: "Я принадлежу кому-то, и это делает меня более ценным, чем вы".

И это было предупреждением, потому что Лоуренс Хилл, с которым Гарри познакомился в последние выходные, уже не был тем нервным аврором, которого он встречал раньше. Его могущество было больше, как и его скорость и рефлексы, его плоть и кости, сила и мужество. То, что процесс вампирской связи делал с реципиентами, было улицей с двусторонним движением, симбиотическими отношениями.

— Лоуренс? — голос Брендона звучал мягко, измененно. Он был глубже, содержал в себе больше объема, поднимаясь из его груди так, как никогда раньше, воздух выталкивался с более чем одной целью.

Именно так и должен был звучать Брендон.

— Невероятно, — Хилл обернулся, услышав звук своего имени, и открыто уставился на вампира. — Ты выглядишь... Ты выглядишь…

— Опишите его, — немедленно скомандовал Гарри, довольный, когда Хилл подчинился, его голос был полон благоговения.

— Его кожа... все еще бледна, но я вижу... кровь. Я вижу кровь под кожей, совсем как... как у нормального человека. Глаза у него черные, как и раньше, но центральная часть, та самая…

— Зрачок? — услужливо подсказал Гарри.

— Да, он белый. Как противоположность человеческому глазу, и все же... его лицо. Его лицо выглядит человеческим. Я не могу это описать.

— Я возьму образец воспоминаний, — размышлял Гарри, поправляя свою мятую одежду, раздраженный усталостью, которую он чувствовал в теле, — чтобы сравнить.

Брендон вытянул руки, посмотрел на свои пальцы, затем поднял руку и провел ею по лицу.

— Я изменился, — он казался таким же усталым, как и чувствовал себя, но в то же время таким опьяненным. — Не меньше, чем я был, но больше. Как будто барьер, который раньше был здесь, исчез.

— Барьер бессмертия, — тихо произнес Гарри, увидев вспышку удивления в сапфирово-синем узоре души. — У вас, без сомнения, будет более длинная продолжительность жизни, чем у обычного человека, возможно, похожая на другие нечеловеческие виды. Триста лет, полмиллиона? — трудно сказать. Но вы умрете.

— Я могу вспомнить тысячу лет своей жизни. Вещи, о которых я забыл больше века назад, — через мгновение произнес вампир. — В два раза больше воспоминаний, чем я имел до сегодняшнего дня. Я помню свою мать, ее лицо, ее прикосновения. У меня есть сестра, — трепетно и грустно продолжил он. — Какой смысл жить вечно, если я этого не помню?

— А многие ли другие с вами согласятся? — спросил Гарри. — Я так же сомневаюсь, что у вас остались прежние способности. Возможно, не на том же уровне. Я хотел бы это проверить.

— Голод значительно уменьшился, — ответил Брендон, снова вытянув пальцы и рассеянно щелкнув длинными ногтями.— Но вы совершенно правы. Я чувствую новый предел своей силы. Я чувствую себя... уставшим.

Что, очевидно, являлось новым ощущением для вампира.

— Мы встретимся завтра. Подумайте о своем решении.

— Решении? — Брендон казался смущенным, и Гарри скрестил руки на груди, слегка покачиваясь. Он уже был готов лечь спать. Возможно, на целый год.

— Вы не совсем человек, но так близки к этой сущности, как только можете подобраться и все еще быть... — Гарри махнул одной рукой в сторону вампира, другой прикрывая зевок. — Собой. Вампиром. Вы сейчас смертный. Вы должны решить, то ли это, что вы хотели, и более того, если это то самое, хотите ли вы предложить это другим представителям вашего вида. Теперь, когда я знаю, что нужно делать, я могу усовершенствовать процесс, чтобы он был гораздо менее жестоким и занимал меньше времени. Возможно, я смогу раскрыть нескольких вампиров одновременно.

Раскрыть.

Ему понравилось это слово для обозначения процесса. Раскрывать человеческую сущность внутри монстра, позволяя ему эволюционировать из разорванного узора в целостный, каким он должен был быть все это время.

— То, что я чувствую сейчас, знаю сейчас — это то, что я никогда больше не отдам, — голос Брендона был твердым, уверенным. — Но последствия для моего ковена — вот то, что нужно обсудить с другими представителями моего вида. Мой вид.

Вампир глубоко вздохнул, проверяя свои легкие, как он проверял когти на своих пальцах.

— У меня есть чувство собственного достоинства, которого раньше не было. Я больше не существую как часть целого, теперь я живу для себя самого. Я чувствую свою связь с ними, как и с Лоуренсом. Но оно не определяет меня и не привязывает, как это было раньше, как я теперь знаю. Я чувствую... откровение.

— Хорошо, — это было все, что Гарри мог сказать в ответ. Теперь он был более чем утомлен; он начинал мысленно подрагивать, его разум следовал за телом, обуреваемым слабостью. — Тогда завтра.

— Да, — Брендон шагнул вперед, двигаясь слишком быстро для человека, и поддержал Гарри, когда тот покачнулся во второй раз. — Отдыхайте, друг. Вы сделали мне подарок, который я никогда не смогу вернуть.

— О, — Гарри решил, что это был довольно хороший ответ, учитывая, как слабели его ноги. — Хорошо.

И с этим последним словом Гарри обнаружил, что его сознание исчезает во тьме, и он рухнул прямо в объятия самого старого вампира в Британии.

* * *

Кракен суетился вокруг хозяина, его выпуклые глаза тревожно сузились, когда темное существо положило Гарри на мягкие диванные подушки.

— Кракен проводит вас прямо сейчас, — решительно произнес домовой эльф, когда вампир поднялся во весь рост.

Хотя в данный момент он не был похож на вампира. Фокус, если Кракен когда-либо видел что-то подобное. Рядом с домовым эльфом стоял распушившийся Живоглот, старый кот рычал низко и зловеще.

Обращаясь к эльфу, вампир не удостоил кота даже взглядом.

— Сообщите ему, что мы вернемся в следующие выходные и поговорим с ним. Нам обоим нужен дополнительный отдых.

Другой волшебник, сидевший у камина, кивнул в ожидании ответа, на этот раз он вел себя гораздо терпимее своего спутника.

— Кракен даст знать хозяину.

Вампир развернулся и скользнул прочь, исчезнув в камине мгновением позже.

Затем Кракен расправил плечи и подхватил хозяина своей собственной магией домового эльфа, намного превосходящей силу вампиров.

И плавной походкой отнес своего хозяина наверх, в его комнату.

* * *

Прошло два месяца, и Гермионе наконец было позволено сварить настоящее зелье.

Она прочитала больше дюжины томов о волшебной флоре и фауне. Она потратила недели на то, чтобы кромсать, нарезать и насаживать на вертел, препарировать и извлекать, и практически отдавала всю себя этому процессу, снова и снова.

И когда она, наконец, была признана достаточно опытной в приготовлении ингредиентов, ей было позволено варить простейшие зелья. Одно за другим, затем следующее. Зелья, которые, как ей казалось, она могла бы варить во сне, насколько они были просты.

Вот только они не были такими, когда им преподавал Северус Снейп. Потому что ему было не важно, что она все делала правильно, ему было важно, чтобы она знала почему она сделала это правильно; он настаивал, чтобы она изучила три разных способа получить тот же самый результат с альтернативными ингредиентами или процессами для каждого зелья.

Это продолжалось больше месяца. Гермиона изготавливала зелья удаления волос и роста волос, отвары изменения цвета кожи и основные заживляющие тоники. Зелья, чтобы у недруга отрасли бородавки, или зелья, чтобы помочь родственнику избавиться от них. Рассчитывала точное количество ингредиентов, чтобы обратить их свойства, а так же изучала противоядия от обычных ядов, а затем то, что делало яд токсичным.

— Узнайте, как убить, и вы научитесь не убивать в процессе работы, — сказал однажды Снейп, когда заметил ее скептическое выражение лица во время изучения темы упомянутых ядов. — А узнав, что является токсичным для человеческого организма, вы узнаете, что не является. Вы должны знать и то, и другое, если хотите когда-нибудь экспериментировать и создавать свои собственные зелья.

Как он узнал, что она хочет сделать именно то, в чем она не была уверена? Это было почти так же, как если бы этот человек мог читать мысли.

А это, учитывая то, что она знала о магии и о Снейпе в частности, было не исключено из сферы возможного.

Но теперь, наконец, она готовила что-то трудное, и что-то, что она сама находила захватывающим.

Аконитовое зелье.

Снейп работал над усовершенствованием зелья, и для этого требовалось несколько образцов. Учитывая высокую цену аконитового зелья, гораздо эффективнее было варить его самому.

И теперь, когда она была признана достойной, эта задача перешла к ней. Поначалу, конечно, под его присмотром.

А это означало, что теперь ей предстояло прочесть еще два тома: один об оборотнях, о которых она уже читала в своих собственных исследованиях, но не собиралась сообщать об этом Снейпу, и еще один о флоре, чьи свойства зависели от посадки или сбора урожая в определенные лунные циклы.

С хлопком аппарации Гермиона вприпрыжку вбежала в дом на площади Гриммо, ее шаги были подпрыгивающими от возбуждения. Гарри был бы в восторге, если бы она смогла заставить его присесть на несколько минут и выслушать ее.

Часть ее радости померкла, и она сердито оглядела гостиную.

Она понимала, насколько он занят проектом вампиров. Она и сама была занята.

Но она действительно выделяла несколько часов в день по крайней мере для того, чтобы заниматься чем-то еще, кроме работы. С другой стороны, Гарри, казалось, только в последние недели выкроил время для вампира.

Однако не только Гермиона чувствовала себя брошенной. Близнецам Уизли пришлось провести целый день на кухне, чтобы застать Гарри за едой, сидящим без работы достаточно долго, чтобы они могли обсудить идеи, относящиеся к производству, в котором Гермиона так же отчаянно хотела участвовать, как и близнецы.

Петуния Дурсль еще вчера пригрозила похитить своего племянника, чтобы убедиться, что он все еще жив. Вон уже устал сидеть без дела в доме на площади Гриммо, словно еще один предмет мебели. И трижды Гермионе приходилось отворачиваться от Этон; хмурый взгляд суровой азиатки заставлял нервничать даже Гермиону.

Но формально Гарри был "гражданским специалистом", который работал только по контракту в Министерстве. Он не обязан был появляться каждый раз, когда его вызывали.

На самом деле, Гермиона была уверена, что Гарри все равно был не в форме для боя. С каждой неделей он становился все тоньше и тоньше, а по выходным его магическая сила расходовалась в таких количествах, что он потом еще несколько дней чувствовал себя физически больным. Дни напролет он проводил, перелистывая бумаги, делая заметки и просматривая воспоминания своих экспериментов в предыдущие выходные.

Гермиона действительно пыталась смотреть их вместе с Гарри. Но она не могла вынести вида такого количества крови и плоти, а также вида Гарри, убивающего и оживляющего человеческое существо. Снова и снова. Ни вида трупов, которые с таинственной оперативностью появлялись из местного морга глубокой ночью, без сомнения, доставленные Кракеном и возвращенные таким же образом прежде, чем их пропажу могли заметить маггловские или магические власти.

Гарри говорил, что легче иметь дело с трупом, не отвлекаясь на сердцебиение и перекачивание крови. Гермиона пыталась убедить себя, что их состояние похоже на кому, но это было не так, и она просто не могла.

Поэтому она отступила, а Гарри еще глубже погрузился в свои целенаправленные эксперименты. И, взглянув на его записи, она поняла, что он близок к завершению. Она знала, что останавливать его сейчас не имеет смысла, это только излишне затянет процесс.

Но ей этого дико хотелось. Она очень, очень хотела этого, каждый раз, когда помогала ему лечь в постель глубокой ночью, измученному, с тяжелыми закрывающимися веками и безвольно свисающими руками. Каждый раз, когда она заставляла его есть по крайней мере два раза в день; каждый раз, когда она видела морщины на его лице.

Каждый раз, когда она вспоминала намеки, которые ее мать обронила после разговора с Петунией несколько месяцев назад, намеки, которые, как она теперь начинала думать, были всего лишь необоснованными надеждами.

Хлопок аппарации, и Кракен оказался перед ней, его длинные пальцы сплелись вместе, когда он опустился в коротком поклоне.

— Мисс Гермиона. Хозяин уже в постели.

Гермиона посмотрела на часы и нахмурилась. Уже почти стемнело; Брендон мог появиться с минуты на минуту.

— Этот вампир будет здесь только на следующей неделе, мисс. Хозяин совершил настоящий прорыв.

Сердце Гермионы подпрыгнуло, она внезапно забыла о своем прежнем недовольстве и побежала к лестнице, бросив сумку на одну из диванных подушек.

Домовой эльф проводил ее взглядом и удовлетворенно кивнул.

Мисс позаботится о хозяине.

* * *

Гарри проснулся от света Гермионы, от исходящего от нее знакомого сине-фиолетового оттенка. Она лежала, свернувшись калачиком, рядом с ним поверх мантии-невидимки и взирала на мир так, словно лежала на ложе из звезд.

Рука под ее щекой дернулась, когда его веки приподнялись, и он увидел, что ее узор изогнулся в улыбке, когда она заметила его пробуждение.

— Кракен сказал мне, что ты добился прогресса.

Гарри ответил на ее сонную улыбку своей собственной довольной улыбкой.

— Сердце, центр структуры тела вампира, очень похоже на те факты, что я теперь знаю о человечестве. Как ядро Земли, невидимое, оно делает все процессы возможными. Измени его, и все, что находится снаружи, откликнется на эти изменения.

Она коснулась пряди его волос и легким движением убрала ее с лица.

— А сейчас он смертен?

Гарри на мгновение задумался об этом, его разум все еще был утомлен и затуманен радостью от хорошо выполненной и успешной работы.

— Я не уверен, что слово "бессмертный" когда-либо описывало вампиров. Их всегда можно было убить. Но теперь на него действует время. Он будет стареть, хотя и медленнее.

Пальцы Гермионы были теплыми, но уже не такими мягкими, как раньше; мозоли от ее работы с зельями ощущались огрубевшими участками по краям пальцев. Он поймал себя на том, что был загипнотизирован ощущением ее прикосновения, такого знакомого и в то же время столь резко отличающегося.

— А его уникальные способности?

Гарри поймал себя на том, что снова погружается в сон — свет вокруг него туманился, смешиваясь так, как не должен был бы: черно-белая мантия, так гладко лежала на нем и под Гермионой, тени света будто ждали, чтобы мягко окутать его.

— Мы их еще не испытывали.

Гарри показалось, что он произнес эти слова, но потом он не мог вспомнить, сказал ли это вслух или только подумал.

Он просто помнил ее мягкие губы на своей щеке, ее теплое дыхание на своей шее, длинные волосы, щекочущие его открытое лицо.

— Спи, любимый.

И он действительно спал, просто уснул; ее голос звучал в его ушах, а запах стал всем его миром.

* * *

Вампиры были его навязчивой идеей на протяжении всего проекта восстановления разрушенного узора в сердце их расы.

Он узнал об их способности маскировать использование магии, а также о пределах временных колебаний, которые они использовали. Эта техника была постепенно открыта в прошлом тысячелетии, и только самые старшие осмеливались рискнуть и использовать ее без помощи остальных членов ковена. Замедление времени имело тенденцию расходовать огромное количество жизненной энергии, которую они получали в виде крови смертных. Брендон был одним из таких старейшин, вампиром с необычайным контролем над своей расой.

Гарри узнал об их семейных структурах, о том, как целый ковен от двадцати до ста вампиров мог собраться в ночь по своему выбору и разбиться попарно на год, десятилетие или просто на одну ночь. Узнал, что ребенок мог родиться, крайне редко, точно через три года после подобного спаривания, их период беременности больше напоминал период беременности слонов, нежели людей.

Как ребенок-вампир умирал без крови матери и отца в течение семи лет, как в детстве он кричал и выл в агонии, которую родители никогда не могли полностью успокоить, безутешный, когда он искал что-то неопределенное и безнадежное.

Смех не часто звучал в вампирских ковенах, поскольку все их умы постоянно искали единственное, что давало им облегчение от боли и забвения — кровь волшебницы и волшебника, которых можно было убедить законно установить связь с вампиром, а не просто уговорить на незаконное кровопускание, которое могло обрушить гнев Министерства на их головы.

И эти волшебники, имеющие связь с вампиром, должны были пройти через определенную мутацию, как только обмен кровью впервые осуществлялся. Человечность их узора становилась немного неправильной, изломанной во многих местах, подобно кварцу, разделяющему свет на множество цветов. Волшебники, имеющие связь, были сильны, их сердца были больше, чем следовало бы, их кровь была богаче и к тому же не имела характерного красного цвета и медного запаха человеческой крови.

Для Гарри кровь волшебника, обладающего связью, выглядела именно так, как и должна была выглядеть кровь — жидкий свет души, выплескивающийся из тела, в котором она обитала, когда кожа была разрезана. Именно Гермиона описала ему этот феномен, тоном очарованного ученого, ставшего свидетелем чуда.

Это было то, что еще никто не изучал в современном мире.

Но те, кто был связан узами, всегда умирали, как и все люди, и вместе с ними уходила часть хранящихся воспоминаний вампира, которые были частью их самих.

Их никогда не хватало на целый ковен. Всегда неизбежны были боль и потеря знаний. Они не могли иметь собственных детей; они становились бесплодными, как только процесс был завершен. Так что за новыми рабами будут ухаживать и ухаживать, обещая им долгую жизнь, богатство, безопасность и власть.

Так закончилась эра вампирских ковенов; возможно, от них осталось лишь десять тысяч представителей, рассеянных по всему миру — немногочисленных и далеко друг от друга; большинство из которых были слишком заняты своим выживанием, чтобы беспокоиться друг о друге.

До тех пор, пока из Британии не просочилась весть о том, что Он существует. Один связанный узами подслушал другого связанного узами, который сообщил любовнику вампиру, который рассказал ребенку, который передал другу и так далее, что есть волшебник, который может Видеть, который заполнял пустые мертвые пространства внутри них чем-то живым, постоянным и всецело их собственным.

— Душой, — сказал один вампир другому.

—Жизнью, — прошептал связанный с ним узами, — без нас.

— Смерть, — шипели низким сердитым голосом, — вот что это значит.

Поначалу никто в это не верил, во всяком случае, по-настоящему. Пророчество было настолько древним, что никто больше ему не доверял; это была история, надежда, которую можно было дать детям, когда они еще помнили родителей, которые произвели их на свет. Не было Того Единственного, не было никакой Двери, они были просто теми, кем были — кровопийцами этого мира, кормящимися низами, живущими за счет бедных и глупых, были теми, кого больше всего ненавидели и втайне боялись.

До тех пор, пока лидер британского ковена однажды ночью не отправился через Ла-Манш во Францию, а оттуда в Испанию, и, впоследствии, лидеры обоих ковенов стали странно молчаливы и погружены в себя, рассказывая о легендах своим ближайшим доверенным лицам, спрашивая своих близких, что для них важнее.

Жить вечно тускло, словно свеча, мерцающая в темной комнате, или прожить какое-то время ярко, как солнце, такими же полными жизни.

В комнате, полной вампиров, было жарко; их фигуры испускали тепло, как обычная флуоресцентная лампа; их особая разновидность магии играла по своим собственным правилам. Но когда вампир из Британии вошел в главный двор дома испанского ковена в Севилье, это было похоже на рябь, прошедшую сквозь эту жару, диссонирующую ноту в хорошо известной песне. Он был слишком умен, слишком медлителен, слишком жив, чтобы быть одним из них.

Но он не был одним из них. Он больше не являлся частью целого. Это было так же очевидно, как клыки во рту и когти на пальцах. Все видели это, все говорили об этом, и искра слухов превратилась в бушующее пламя революции, когда луна вновь взошла и опустилась, в то время как древний британский вампир покинул Испанию менее чем через час, двигаясь вперед со всей скоростью, присущей его расе.

Германия стала следующей; необъяснимо появившийся в дверях вампир, который на самом деле не был вампиром. Затем Австрия и Италия, Греция и Румыния, и так далее, пока большинство европейских ковенов не узнало, что это происходит, что это уже произошло, как и обещал Либеро еще в те времена, которые никто из оставшихся не мог вспомнить; узы бессмертной крови не разорвались, пока не остался лишь вампир, одинокий и цельный, обладающий тем неопределенным, что большинство называло душой. Тем, что делало человека уникальным, выделяя среди остальных, давая ему память, эмоции и индивидуальность.

Вспыхнула огненная буря надежды, но в то же время и страха, страха перед неизвестностью и переменами, статус-кво перевернулся с ног на голову и сотрясся.

А там, где был страх, царила иррациональность.

* * *

Гарри потребовалось три дня, чтобы снова почувствовать себя самим собой.

Сильнее всего его поразило осознание того, как много времени прошло. Новый семестр начнется уже совсем скоро, а до третьего ежеквартального собрания Визенгамота оставалось всего несколько недель.

В углу ящика для носков лежала коробочка с кольцами, ожидая, когда он найдет свою храбрость там, где она необъяснимо пряталась. Он не боялся отца Гермионы, ему просто нужно было одобрение этого сурового человека. Но какая-то крошечная часть его души боялась, что Гермиона откажет ему. Не потому, что она не любила его — она любила, он знал это так же хорошо, как знал свою собственную магию. А потому, что она не чувствовала того же желания, что и он, сделать их связь настолько общеизвестной и постоянной, насколько это магически возможно.

Гарри больше нравились старые волшебные традиции, узы магии, выраженные в слышимых заклинаниях, которые связывали пару вместе на всю жизнь. Вон сказал, что подобные ритуалы давно вышли из моды, как и брачные контракты и приданое.

И если Гермиона откажется от его предложения руки и сердца, Гарри будет больно, несмотря на внутренние нотации, которые он сам себе внушал. Любое объяснение, которое она даст, будет абсолютно логичным и рациональным, и он не сможет ничего возразить. Он попытался представить себе, как мог бы проходить подобный разговор, и именно эти мысленные беседы привели к тому, что он спрятал кольцо с глаз долой и почти выкинул из головы, пока не смог прямо взглянуть в лицо неопределенности и все равно решиться на это.

Теперь, когда проблема вампиров была временно устранена, по крайней мере на некоторое время, он чувствовал, что должен предпринять что-то.

Именно это и привело Гарри в его нынешнее положение, когда он стоял рядом с Гермионой на кухне Грейнджеров, размышляя, как бы ему остаться с мистером Грейнджером наедине минут на пять, а еще лучше на час, чтобы поговорить с ним о том, что думает сам Гарри.

Главным образом, брак являлся прекрасным и достаточно распространенным институтом семьи, а Гарри являлся довольно хорошей добычей, учитывая, что он не был безработным или бездомным или каким-нибудь раздражающим человеком. Гермиона была любовью всей его жизни и единственной для него, и он будет относиться к ней как к принцессе, потому что, по его мнению, она уже обращалась с ним гораздо лучше, чем он того заслуживал.

Миссис Грейнджер о чем-то говорила; а терпение, которым Гарри запасся, стараясь заставить себя обратить на себя внимание, все испарялось, в то время как Гермиона демонстрировала свои блестящие навыки приготовления пищи, когда мать и дочь готовили что-то на плите.

Мистер Грейнджер сидел на высоком табурете, придвинутом к стойке, перед ним была развернута хрупкая зеленая газета, страницы которой шуршали, когда он время от времени их переворачивал.

Гарри просто стоял, чувствуя себя нерешительным идиотом.

Стоит ли ему попросить отца Гермионы уединиться на пару слов? Это было бы слишком очевидно?

Может быть, попросить показать ему что-нибудь в кабинете. Вот только что бы это могло быть? Гермиона сразу же заподозрит неладное.

Он мог бы извиниться и проверить свои чары. Но как привлечь внимание отца Гермионы к этому действу, и зачем ему это вообще нужно?

Послышался еще один шорох, когда газета опустилась на стол, и мистер Грейнджер встал.

Волна паники пронзила Гарри насквозь. Он должен был что-то сказать. Что? Что можно сказать? Неужели этот человек уходит? Неужели ему зачем-то понадобилось возвратиться в офис?

— Я хотел спросить, не могли бы вы взглянуть на Хисса, Гарри, — голос отца Гермионы прозвучал небрежно во внезапно наступившей тишине. — Он выглядит немного приболевшим.

— О, — произнес Гарри, ошеломленный неожиданной возможностью, свалившейся на него с неба. — Конечно.

Гермиона и ее мать возобновили свой разговор, когда двое мужчин без лишних вопросов покинули комнату, и Гарри вздохнул с облегчением.

Идеально. Это было прекрасно. Это было почти так же, как если бы мистер Грейнджер знал, что задумал Гарри.

Мистер Грейнджер провел его в свой кабинет, где на возвышающемся от пола до потолка кошачьем дереве развалился знакомый коричневый кот; ковер рядом с которым был усыпан редкими пучками коричневого меха.

Мех, как и волосы, не пульсировал жизнью. В конце концов, он был мертв. Но он все еще сохранял этот цвет генетического свойства, как плоское изображение птицы вместо самой птицы. Тот же цвет, форма и рисунок, но все же лишенный того свойства, которое заставляло его двигаться, дышать и петь.

Гарри приблизился к Хиссу — кот стал гораздо терпимее, чем в молодости. Он позволил до него дотронуться; Гарри провел по его шерсти только там, где, как он знал, было позволено, чтобы кот не наградил его ударом когтистой лапы.

В комнате воцарилась тишина, и Гарри внезапно понял, что с котом все в порядке. Конечно, он стал старше, его жизнь представляла собой ровное биение старости, но его образ был цельным и неизменным, свет был ярким, а мех гладким и несвалянным под его ладонью.

Мистер Грейнджер сидел в своем потертом офисном кресле, кожаное покрытие которого скрипело при каждом движении.

— С Хиссом все в порядке, — неуверенно начал Гарри.

— Вот и хорошо, — ответил мистер Грейнджер.

Снова наступила тишина; Гарри гладил кота и пытался вспомнить все способы, которыми он должен был начать этот разговор, но в данный момент никак не мог вспомнить.

— Я, э-э... То есть я хотел спросить вас... — Гарри затих, мысленно желая дать себе пинка. — Кое-что.

— Да? — в голосе мистера Грейнджера послышались нотки веселья. — Что именно?

— О, да, — снова начал Гарри. — Я тут подумал...

— Мышление всегда поощряется, —последовал ответ, когда Гарри снова умолк. На этот раз мистер Грейнджер определенно развлекался.

Гарри напрягся всем телом. Сейчас или никогда.

— Я планирую попросить Гермиону выйти за меня замуж, и я хотел сначала сообщить вам об этом и заручиться вашей поддержкой, — прозвучало неплохо. Гарри обрел уверенность в себе, поскольку не заметил ни малейшего проблеска удивления в ровном темно-синем узоре лица отца Гермионы. — Она ценит ваше мнение и хотела бы получить ваше благословение.

Мистер Грейнджер усмехнулся и встал, направляясь к кошачьей башне. Хисс выгнул спину, сопровождая это кошачьим звуком признательности, когда мистер Грейнджер нежно провел пальцами по коричневому узору его треугольной головы.

— Да, она хотела бы этого, хотя я очень сомневаюсь, что моя дочь позволит отсутствию моего благословения остановить ее.

Гарри беспокойно заерзал.

— Она любит вас.

Темно-синие узоры рук подняли кота на руки, баюкая довольное существо, и его громкое мурлыканье разнеслось по комнате.

— И я люблю ее. Она очень много значит для меня и ее матери. Но она сама взрослый человек, и этот человек довольно упрям, — последние слова он произнес с печальным смешком. — Любой, у кого есть глаза, видит, что она не позволит никому встать между ней и тобой.

Гарри пытался спрятать улыбку на лице, и эта попытка с треском провалилась.

— Я чувствую то же самое.

— Хорошо, — мистер Грейнджер вернулся на свое место, с коричневым узором кота на своей груди. — Вот почему я испытываю некоторое облегчение оттого, что вы решились на этот шаг. Это большая проблема, большая ответственность. К этому нельзя относиться легкомысленно, и я думаю, что не так уж много мальчиков твоего возраста готовы к этому. Но ты всегда был особенным.

Гарри криво усмехнулся.

— По моему опыту, "особенный" — это просто еще одно слово для обозначения странного.

— Ну, и странный тоже, — мистер Грейнджер рассмеялся. — И поскольку я ее отец, то могу сказать, что моя дочь сама по себе очень особенная, с доброй примесью странностей. Вы двое очень хорошо подходите друг другу.

— Я приму это за комплимент, — Гарри подпрыгнул на ноги, энергия бушевала в нем волнами облегчения и возбуждения. — Благодарю вас, сэр!

Мистер Грейнджер отмахнулся от него.

— Ты же не думал, что я встану у вас на пути? Ты уже практически член семьи. Брак просто сделает ваши отношения официальными.

— И все же спасибо, — Гарри опустил взгляд на свои руки в перчатках, внезапно почувствовав неловкость. — Это очень много значит. Для меня.

Мистер Грейнджер встал, мягко опустив Хисса на землю; старый кот еще раз прошелся по его ногам, прежде чем неторопливо уйти.

— Раз уж с Хиссом все в порядке, как насчет того, чтобы избавить дам от их страданий?

Гарри нахмурился.

— Прошу прощения?

Темно-синий узор лица расплылся в то, что могло быть улыбкой или гримасой.

— Ты же не думаешь, что они не поняли, что мы здесь делаем?

Гарри быстро заморгал.

— Я... да?

Мистер Грейнджер рассмеялся.

— Ты можешь узнать это и сейчас, сынок. Женщины почти всегда на шаг впереди. Моя жена уже почти два месяца намекает мне, что ты, возможно, хочешь со мной переговорить. И то, что ты так долго ждал, довело ее до безумия. Они и с Гермионой тоже секретничают, перешептываясь о чем-то. Разве ты не заметил, что никто не вмешивался, когда мы только что вышли вдвоем?

Что ж, да, это было весьма странно. Гермиона, казалось, даже не беспокоилась о том, что Хисс может быть болен.

Но он был слишком озабочен собой, чтобы задуматься над этой странностью.

— Она знает уже два месяца? — Гарри нахмурился, произвел мысленные вычисления и застонал. — Тетя Петуния.

Мистер Грейнджер рассмеялся.

— Без сомнения. Хотя на самом деле предложение руки и сердца все равно не должно быть настоящим сюрпризом. Может быть, время и место этого, но не мысль, стоящая за ним.

Гарри вздохнул и улыбнулся.

— Честно говоря, я немного рад, что она меня раскусила. Мы говорили о женитьбе, семье и всем таком, но всегда так, будто это еще далеко в будущем. Я не был уверен, что она согласится.

Синий узор плеч приподнялись в кривом пожатии.

— А кто сказал, что она согласится в первый раз?

Гарри остановился на пороге кабинета.

— В первый раз?

Мистер Грейнджер рассмеялся насыщенным баритоном.

— Я трижды просил руки ее матери.

И с этой последней крупицей информации Джон Грейнджер вышел из комнаты вперед Гарри, насвистывая.

* * *

Квартира Дадли была так же захламлена, как и всегда, знакомый запах лежалой еды на вынос тянулся из крошечной кухни туда, где они сидели на диване — Гарри напротив своего двоюродного брата и его друга детства.

Пирс, обладающий коричневым узором души, распутывал провода новой игровой консоли, лежащие на полу, словно жилистые черные змеи. Гарри прибыл как раз в тот момент, когда двое парней с восторгом разворачивали PlayStation — магловскую разновидность игровой приставки, о существовании которой он лишь смутно догадывался.

— Сейчас началась супер-распродажа — распродают вещи, выпущенные пару лет назад, — объявил Пирс. — мы заполучили эту и еще несколько игр. Собираемся поиграть, пока не наступит семестр, и у Дадса больше не останется свободного времени.

Последнее было сказано резким тоном, хотя его кузен лишь небрежно пожал в ответ широкими плечами.

— Я пришел за новым советом, — начал Гарри, почему он думал, что его кузен может помочь, он не был уверен. У Дадли не было постоянных отношений с тех пор, как он поступил в колледж. — О предложении руки и сердца.

Пирс подавил смешок, и раздавшийся звук больше напомнил фырканье.

Он был не единственным, кто считал Дадли отнюдь не экспертом в этой области.

— Гарри, ну же, — Дадли тяжело и протяжно вздохнул. — Я же говорил. Отведи ее в какое-нибудь милое местечко и задай вопрос. Все просто. Я уже сказал тебе об этом еще несколько месяцев назад.

Гарри откинулся на спинку кресла, рассеянно постукивая руками в перчатках по подлокотникам.

— Я просто... я не знаю, что сказать.

— Ты больше не уверен? Передумал?

Вопрос Дадли вызвал у Гарри мгновенное отрицание.

— Нет! Конечно же, нет. Ничего не изменилось.

Во всяком случае, ничего из того, что он чувствовал к ней. Но его эксперименты сильно повлияли на него и на нее, и ему не нравилось видеть, как она волнуется за него.

Это было что-то особенное — осознать, что все, что он делал, могло и будет оказывать на нее влияние, как незначительное, так и значительное. Что просто прожить свою жизнь с кем-то может оказаться эгоистичным поступком, и один партнер либо другой часто выигрывает гораздо больше.

Он не мог делать ее счастливой все время, так же, как и она не могла делать его счастливым постоянно. Они иногда раздражали друг друга, иногда нуждались в личном пространстве. Его представление о том, что такое брак, менялось по мере того, как он жил с ней все дольше и начинал понимать, что может повлечь за собой постоянная совместная жизнь.

Он не изменил своих чувств ни на йоту. Это лишь расширило его понимание того, что такое настоящая любовь.

Это был не просто узор души, или звук голоса, или прилив тепла от соприкосновения кожи с кожей.

Это были все те моменты, когда два человека рассказывали друг другу свои сны и воспоминания, свои чувства и страхи. Мгновения общей радости и общего горя, глубокое понимание сердец друг друга.

Он просто не знал, как сказать ей о своих чувствах, когда повторял ей, что любит ее, почти каждый божий день. Он не был уверен, что знает, что такое настоящая любовь, когда впервые сказал ей об этом; и все же он чувствовал, что полюбил ее с тех пор, как впервые увидел ее яркий сине-фиолетовый узор души на краю своего видения.

Какой же это был парадокс!

— Гарри? Земля вызывает Гарри.

Он моргнул и понял, что Дадли протянул ему жесткий картонный прямоугольник.

— А это что такое?

В голосе кузена звучала улыбка.

— Цветочница, одна из мам моего приятеля. Клянется, что она самая лучшая. Иди купи розы или еще что-нибудь и спроси свою девушку, пока не умер от старости, а то мне скоро надоест, что ты хандришь в моей квартире.

Гарри неохотно улыбнулся и принял подношение.

— Спасибо.

Дадли плюхнулся обратно на диван и взял у Пирса темную коробку с электроникой.

— А для чего нужна семья? А теперь убирайся отсюда, если не хочешь услышать, как я убиваю здесь Пирса.

— Конечно, — пробормотал Пирс, — мечтай.

И прежде чем он успел подняться на ноги, в квартире раздались звуки автоматных очередей.

* * *

Гарри не пошел в цветочный магазин. Он направился в Гринготтс, в то время как Вон молчаливой тенью следовал у его локтя.

Землерой сидел за своим пурпурным каменным столом; управляющий гоблинов ничуть не удивился, когда Гарри вошел в его кабинет и сел на стул.

Широкая дверь с глухим стуком захлопнулась, и они остались вдвоем в квадратной комнате, стены которой были украшены металлом в форме сверкающего оружия.

Гоблины были воинственной расой и, казалось, трепетали, заставляя других существ, входивших в их владения, быть настороже.

— Итак? — спросил гоблин. — Вы собираетесь двигаться дальше?

В минуту затишья тем летом он послал к Землерою сову, детально рассказав о своем желании инвестировать в маггловские медицинские исследовательские компании. Он не объяснил никаких оснований для подобного желания, а гоблин и не спрашивал. Возможно, зная о других инвестициях Гарри, разумный человек мог бы сам догадаться об этом.

Гоблины общались с маггловским миром через магглорожденных волшебников, о чем большинство не знало. У них должны были быть свои люди, которые жили в обоих мирах и хорошо понимали их. Банковское дело было сложным, и Гарри был рад, что ему не придется иметь с ним дело. Но гоблины любили делать деньги, а в маггловском мире можно было заработать очень много.

Конечно, гоблины разбогатеют только на этом знании и создадут сеть, которая сделает это возможным. Так что оставалось лишь задать правильному гоблину правильные вопросы.

В данном случае гоблин был его управляющим, и вопрос был прост.

Можете ли вы найти мне связи в маггловском мире, людей которые знают, кто я, и могут помочь мне в создании компании, которую я хочу построить?

Землерой, без сомнения, считал эту компанию зарождающейся финансовой империей, благодаря которой он мог бы разбогатеть, если бы принял в этом деле участие. Гарри же вместо этого думал о мосте, о возможности, которая могла бы объединить два мира.

Он обнаружил потребности маггловского мира и имел представление о том, как восполнить эти потребности с помощью магической технологии таким образом, чтобы не навредить магическому миру. На самом деле он планировал держать в секрете истинную цель всего этого предприятия еще ни одно десятилетие. Ни один из миров не мог знать точно, частью чего они являлись, не полностью, пока они не будут к этому готовы.

Только после того, как магию можно будет считать еще одной передовой технологией для магглов, неотъемлемой частью их жизни. И когда волшебники перестанут считать магглов низшими или менее разумными существами, и магглы станут просто большей частью населения мира, чье отсутствие магических способностей мало что значит.

И, возможно, к тому времени магические способности уже будут им даны. Волшебник может помечтать.

— Теперь я готов, — заявил Гарри. — Если у вас есть ресурсы.

Гоблин усмехнулся, издав хриплый гортанный звук. Оранжевый узор поднял листы зеленого пергамента для большей выразительности.

— Я был готов с тех пор, как получил вашу сову. Волшебники. Медленные, как улитки и, ожидающие, что мы будем такими же.

С этим Гарри не мог поспорить.

— Спасибо.

— Нет, я благодарю вас, лорд Поттер. Я очень хочу посадить ваши деньги и посмотреть, как они растут, — возможно, в голосе гоблина прозвучали легкомысленные нотки. Трудно было отличить истинную жизнерадостность от сарказма у этих существ с оранжевым узором.

— Всегда легче потратить чужие деньги, — ответил Гарри и увидел, как рот гоблина распахнулся, обнажив зубы, светящиеся оранжевым светом кости и пурпурным золота.

— Это очевидно — по тому, как вы тратите состояние, накопленное вашей семьей. Но это неважно. Я сделаю вам больше денег, чем вы потратите, в тысячу раз больше, если поставите подпись.

— Она у вас есть, — Гарри встал и взял перо, которое протянул ему гоблин. Покажите мне, где поставить подпись.

И с каждым словом, написанным в пустой графе, узор гоблина вспыхивал всплеском оранжевой магии. Писать Гарри было трудно, но он старательно запомнил свое собственное имя до приемлемой степени.

Пришло время распространить влияние Гермионы и его собственное на маггловский мир. Им понадобятся связи, люди, ресурсы. Влияние, которое можно приобрести за деньги.

Все строительные блоки медленно собирались, по одному кубику за раз. Медленно и уверенно.

Медленно, как улитки, как окрестил их Землерой, потому что мало кто видел в улитке угрозу.

* * *

Ночь выдалась прохладной, в летнем воздухе чувствовался легкий привкус осеннего холода. По отсутствию тепла на непокрытой коже его рук Гарри знал, что солнце уже зашло.

В кои-то веки он оставил перчатки и пошел рука об руку с Гермионой по почти пустой улице рядом с широкой голубой полосой реки Темзы, а несколько пар вокруг них совершали ту же самую медленную извилистую прогулку, наслаждаясь ночью и друг другом.

Вдалеке он мог различить высокие темно-фиолетовые тона Тауэрского моста, сверкающие на фоне пустого неба чистым светом, и еще больше маггловских зданий, возвышающихся вокруг них, отливавших цветами камня, стекла и тени.

Иногда было странно идти под пустым небом, лишенным красочных магических защитных чар. Он видел их всю свою жизнь, еще до того, как узнал, что такое магия, и понял их назначение. Так или иначе, он всегда чувствовал себя в безопасности под ними, как будто они были второй землей, которая охраняла его, держа внутри, и которая не унесется однажды в пустое небо, когда непостоянная гравитация изменит свой курс.

Гарри услышал шум фонтана еще до того, как заметил его — круглое творение из камня и воды; синяя вода смотрелась прекрасно на фоне пурпурного камня.

Он выбрал это место, потому что его цвет напомнил ему о ней, хотя она и не узнала бы об этом, если бы он не сказал ей. Сине-Фиолетовый. Фиалковый.

Они медленно остановились, тишина между ними ощущалась будто живая, наполненная ожиданием. Гермиона знала так же хорошо, как и он сам, что подобная просьба о прогулке была не в его характере. Он предпочитал отдыхать, сидя перед камином с книгой в руках. Ему нравилось свое пространство и пребывание в нем, где каждый предмет имел свое упорядоченное место и предназначение.

Внешний мир представлял собой хаос, частично не видимый ему. Снаружи ожидала потенциальная анархия и возможный несчастный случай. Снаружи был просчитанный риск.

Вот так просто. Риск, на который стоило пойти.

Гарри повернулся к Гермионе, вглядываясь в ее лицо, чтобы увидеть каждую возможную деталь в мерцании его собственного изумрудного света. Она улыбалась, ее сердце билось быстро, пустившись вскачь. Она улыбалась ему так, словно точно понимала, к чему все идет, а Гарри, конечно же, теперь понимал, что она все знает, и перешел к торжественной части этого вечера.

Иначе зачем бы он попросил ее прогуляться одним, настолько одним, насколько это было безопасно, всего за несколько дней до начала следующего семестра?

Он позволил своей силе вновь погрузиться в себя и вернул ей улыбку, сделав глубокий успокаивающий вдох, не обращая внимания на собственное бешено колотящееся сердце.

— Я люблю тебя. Я не хочу провести свою жизнь без тебя. Я хочу просыпаться с тобой каждое утро и время от времени ворчать за завтраком, — она рассмеялась и еще крепче сжала его руки.

Это был смех, означающий, что она может вскоре заплакать, что вовсе не входило в его планы. Гарри поспешил продолжить.

— А я буду жить с твоим котом, твоей одеждой и твоими холодными ногами, потому что я вижу, как ты живешь со мной, с моей Мантией и Камнем, моими бессонными ночами и безумными экспериментами. У нас одни и те же мечты, хотя и разные цели и вехи внутри них. У нас уже сложилась прекрасная совместная жизнь.

Он снова замолчал, борясь с желанием взглянуть на нее, и просто вдохнул ее ванильный аромат, слегка подкрашенный едким запахом дневной работы над зельем.

— И я хотел бы спросить тебя, выйдешь ли ты за меня замуж. Я предлагаю не просто подписать бумаги или провести обычную церемонию, а осуществить это так, как обычно делали волшебницы и волшебники. Провести церемонию соединения. Это будет... навсегда.

Он мог бы сказать и больше. Он хотел объяснить, что исследовал подобное, когда изучал вампирских слуг-людей, как увидел фотографии свадьбы своих родителей в хранилище Поттеров, среди вещей, спасенных из разрушенного дома в Годриковой Впадине. Как ему нравилась мысль о том, что их души каким-то образом связаны друг с другом, будто это позволит им снова обрести друг друга, когда они вернутся в то место хаотического цвета и раскручивающегося времени, которое он видел в своих немногих снах.

Однако он задержал дыхание и не стал заполнять тишину словами. Он ждал ее вопросов, ее разумных комментариев о том, что брак — это хорошо и прекрасно, но связь — это совсем другое дело. Это довольно непопулярно и вышло из моды в наши дни, потому что так постоянно. Нет возможности изменить свое решение. Это все равно что сделать из отношений тюрьму и выбросить ключ.

— Да.

И сердце его подпрыгнуло в груди.

* * *

Она выдохнула это слово, изо всех сил стараясь не выкрикнуть его ему в лицо.

На его лице робко засияла надежда.

— Да? — неуверенно переспросил он.

— Я хочу навсегда, Гарри. Ну конечно же, хочу! Ты такой г-г-глупый...

Она не успела закончить фразу. Гарри притянул ее к себе с силой, которой на самом деле не обладал; статическое электричество его магического фона заставило подняться волоски на ее руках.

Но ей было все равно, потому как от его поцелуя все мысли исчезли из ее головы. Особенно когда она увидела и почувствовала, что радость внутри него выплеснулась наружу, словно вода из большого фонтана, рядом с которым они стояли.

Почему бы ей не захотеть провести вечность с мужчиной, который ведет себя так, словно она только что отдала ему весь мир, согласившись стать его женой? С мужчиной, который смотрел, как она спит, который просил Кричера приготовить ее любимые блюда и сидел рядом с ней, пока она ела, хотя сам он все чаще едва доедал свои порции. Мужчиной, который запомнил саму структуру ее существа и узор ее души, и помог ей отстаивать то, во что она верила.

Который охранял ее и членов ее семьи всеми возможными способами и любил их так же сильно, как и она.

Он был так глуп, думая, что она когда-нибудь скажет что-либо, кроме: "Да, абсолютно, как можно скорее, пожалуйста…"

Ей очень нравилась мысль о том, что он будет прикован к ней так же сильно, как и она к нему, с помощью магии и любви.

Ее глупый мужчина. Как же она его любит.

* * *

Бреннан, тень Лютного переулка, сын лорда Магнуссена и леди Элейн, вернулся в свой ковен без малейших признаков усталости, которые он должен был бы испытывать после недельного путешествия.

Воспоминания наполнили его тело энергией прожитых столетий.

Он вспомнил лицо матери, ее гладкие руки и любящие темные глаза. Прикосновение когтистой руки отца к его плечам, когда он заявил о своей первой связи, почти тысячелетие назад. Они умирали, держась за руки перед огнем Всех Святых, а его мать пела печальную песнь вампира, которая старше, чем его память. То, как кричал его отец, когда они горели; то, как время остановилось и растянуло мучительный процесс, всепоглощающий жар на его лице...

Мы ждем, мы ждем, мы ждем того единственного, тех глаз, что видят больше.

Ждите, дорогие мои, наши милые дети, того обещания, которое мы даем вам сейчас.

Он придет, чтобы дать вам жизнь.

Он приближается, он уже близко, он почти здесь.

Хрупкая фигура его сестры прижалась к нему, обнимая и шепча что-то на ухо.

Не забывай нас, Бренни.

Но он забыл. Однажды она была там, прогуливаясь по кедровым коридорам того, что когда-то было их семейным поместьем, а на следующий день ее уже не было. Он нашел записку, которую она оставила для него.

Мы не можем смотреть, как голод забирает нас, как он забрал их.

Его родители, такие любящие, такие красивые, стали чудовищами. Он бы тоже не хотел, чтобы она это видела, хотя потеря сестры преследовала его на протяжении многих веков.

Он никогда не искал ее, а потом настал день, когда он забыл о ее существовании, когда любое доказательство ее жизни исчезло из его памяти, как и старый дом исчез из мира; дерево сгнило, вернувшись обратно в землю, и время продолжило свой ход уже без него.

Так много всего он взял и потерял. Так много волшебников и волшебниц превратилось в его собственный образ. Он видел так много смертей, забирал жизни, отдавал и получал воспоминания, пока не почувствовал себя всего лишь разбитым сосудом, постоянно наполняемым, а затем опустошаемым.

До настоящего момента. До тех пор, пока не настал его черед измениться и снова стать образом и подобием другого человека. Теперь эти годы были прожиты и завершены; так много воспоминаний, что его разум наполнился ими и выплеснулся; поток сознания, который протянулся назад, к тому моменту, когда его собственное время только начиналось.

Маленький мальчик, которого держала на руках его мать; ее кровь была у него во рту, ее певучие слова звучали в его ушах, когда она качала его, успокаивая его голодные крики обнадеживающими обещаниями.

Подожди, подожди, подожди. Пусть время, которое проходит, дает нам надежду.

Пусть кровь наших душ даст нам утешение.

Подожди, подожди, подожди. Мы не будем чувствовать эту боль вечно.

Он приближается, он уже близко, он почти, почти здесь.

Как же он любил слушать, как она поет! Он, ее первый ребенок и единственный сын, родился в то время, когда было опасно рождаться, опасно быть молодым и хрупким в темном мире. Когда вампиров было так мало и они всегда охотились, ковены спали вместе в пещерах глубоко под землей, вечно ожидая, вечно охотясь за своей следующей едой среди недолговечных смертных, обитавших вокруг.

Теперь они были могущественным народом.

Поодиночке они могли убить сотни людей. Вместе — тысячи. Они могли пройти сквозь целую армию и в мгновение ока перерезать людям глотки, а потом часами купаться в крови.

Волшебники со своими защитными чарами и заклинаниями справлялись лучше, но только в мелочах. Вампиры приносили с собой смерть; она таилась в их крови и сияла в их глазах. Они были созданы для того, чтобы посылать смертных в смерть и нести их воспоминания в своей крови.

Возможно, им следовало бы править миром. Доминирующее, совершенное существо. Хищник среди хищников, и притом практически бессмертный.

Но они этого не сделали и никогда не стремились. Они не должны были править миром, живущем при дневном свете.

— Лорд Бреннан, — молодой вампир слева от него, едва ли десяти лет от роду, закрывал за собой дверь со спокойной деловитостью. — Мы скучали по вам.

Мы, а не я, — они говорили от имени всего ковена, коллективной группы, созданной из чистой необходимости, разделяющей воспоминания и боль, голод и жару, все дни их живой смерти.

До этого момента. Бреннан улыбнулся, почувствовав уколы клыков на своей нижней губе.

— Я тоже скучал по тебе, — вампир Люк из "Грегори и Джиллиан" застыл от удивления, его черные глаза не мигали. — Скажи им, чтобы они шли ко мне. Все они, каждый из нас, живущих здесь. Я изменился.

— А что мы им скажем? — голос Люка звучал неуверенно, руки были сложены вместе в жесте, выражающем тщательную официальность.

Он приближается, он уже близко, он почти, почти здесь.

— Он уже здесь.