Финн, Джейк и Волшебный Камень (джен)

Сначала было Слово, и Слово было — Холод. Ибо было так Холодно, что ему казалось, что замерло все его существо, от глазных яблок до крови, бегущей в жилах. Он не помнил, что он тут делает, не помнил, куда и зачем надо идти — не помнил даже свое имя. Он видел только лицо в отражении огромной ледяной стены, и понимал отдаленно, что вот это — он. Что этот мальчик с ярко-золотыми, будто сера, волосами — он. Но все было смутно, совсем смутно, непонятно, и холодно-холодно-холодно. А еще жутко болела правая рука, так сильно, что Мальчик готов был отрезать ее, отгрызть, впиться зубами в теплые вены, только не чувствовать бы боли.

Но он не мог просто сидеть на снегу и жалеть себя, корчась от боли — у Мальчика была Цель, ради которой он не мог бросить ничего. Он не помнил Цель, не помнил, зачем ему нужна Цель и что в ней, но единственное он знал хорошо — Цель находится в том ледяном замке, что стоит на самом верху ледяной горы.

И Мальчик пошел. В лицо ему дул холодный ветер, лишая его последних остатков разума, вены стыли, замерзшие ресницы хрустели на ветру, а ноги отказывались идти. Пустыня казалась бесконечно длинной, а гора, на которой стоял замок, все не приближалась и не приближалась.

На полпути Мальчик устал и упал на колени, зарылся лицом в снег, который казался ему лучшей подушкой — невыносимо хотелось спать, уснуть и навсегда успокоиться, перестать чувствовать холод и боль, наконец Успокоиться. Он готов был уже сдаться, но вдруг в голове, что до этого была лишь огромным пустым нечто, чернотой, всплыл фантазийный образ.

— Ты сможешь, Финн, — шепнула Мать, провела рукой нежно по его щеке, и ему стало тепло-тепло-тепло. — Главное — не засыпай.

— Ты должен дойти, любой ценой, — Сестра взяла его за руку, мазнув по лицу иссиня-черными волосами, и Мальчик почувствовал, как забилось его сердце.

— Они будут уговаривать тебя, пытаться задобрить, но не бойся ничего, — Девушка встала за его спиной, и Финн ощутил силу, величайшую силу, что заиграла между его плеч.

В голове его играла удивительная, фантазийная музыка, глаза видели вдали лишь Цель, волшебный огонь, что не видел никто — да и кто, кроме него, мог видеть Цель, здесь, в этой давно мертвой пустыне?

Полупрозрачные фигуры окружали его, и благодаря им он не падал, не хотел спать, а лишь шел, шел, хотя уже давно стер ноги в кровь, что застыла багровым льдом на немых пальцах.

Замок возник перед ним через гребаную вечность — или через одно мгновение. Отрывая от футболки замерзшие, затекшие руки, Финн сжал непослушную давно синюю кисть в кулак и постучал в дверь. Звук гулко разнесся по ледяному пространству, уходя далеко в ярко-белое несуществующее небо.

По двери прошла трещина, и она в мгновение увяла, рассыпалась на мелкие совсем кусочки, а звук все гулял и гулял, вырвавшись на свободу.

* * *

В замке Финн застыл, прислонился к стене и сполз на пол, дыша на руки. Здесь отчего-то было теплее, чем во всем этом мире — а оттого отмерзали руки, даже правая стала болеть меньше. С теплом возвращались и воспоминания, а с воспоминаниями — новая боль.

Финн обхватил голову руками, тщетно пытаясь успокоиться. Смех Марси звенел в его ушах, неприятно сжимая горло. Весь мир будто покрылся молочно-белой дымкой — просто слезы выступили на глазах.

— Хватит, — он сжал кулаки, смотря в глаза своему отражению в ледяной стене. — Ее уже не вернуть, ясно? И своим нытьем ты не сделаешь уже ни-че-го. Твоя цель — уничтожить Зверя. И все.

Уверенные слова разнеслись по всему ледяному безмолвию, и Финн готов был поклясться, что где-то далеко раздалось тихое хихиканье. Он недоуменно оглянулся, желая увидеть хоть кого-нибудь — пусть даже и Зверя — но глаз зацепил лишь пустоту.

Он не знал, куда идти, не знал, где и что искать: лестниц и комнат казалось бесконечное множество. Будто в гребаном ледяном лабиринте. В каждой комнате была своя дверь, огромная и яркая. Финну думалось, что стоит только открыть одну дверь и зайти в нее — то назад пути уже не будет. Выбор надо было делать сразу.

Финн занес было руку над дверью, покрытую ковром из цветов и сухих травинок, но из-за нее тут же донесся истошный женский крик, полный безумия.

— Полный дурдом, — решил он и отдернул руку.

Он бродил без цели: почему-то в голове держалась мысль, что подсознание само найдет правильную дорогу. В мыслях держалась глупая старинная песня о Морже и цветах, и мало-помалу, высвистывая мотив, Финн успокоился.

Следующая дверь тоже была весьма странной: оливковое дерево было обито старым, почти уже вылезшим черным дерматином, а кнопки были почему-то нежно-голубые. Такие двери были в довоенных квартирах, коих полно в развалинах Великой Свалки. Бесчисленные и безликие, но почему-то такие домашние, которые хочется против воли открыть и пропасть навсегда.

Дверь эта не отличалась от других, но откуда-то Финн уже знал: оно. Он медленно прикоснулся ладонью к теплой деревянной ручке и напрягся, ожидая уже услышать истошный крик или резкие удары, но в ответ ему слышалась лишь вязкая тишина. Вздохнув и перекрестившись (древний дурацкий жест, которому его учила когда-то Марси), Финн осторожно потянул на себя ручку.

Из дверного проема потянуло солнечным светом.

* * *

Он оказался в каком-то ужасно странном месте. Босые ноги (он потерял ботинки где-то на подступах к Замку, снял их, уж больно натирали, и оставил за очередным поворотом) утопали в мягком ворсе ковра, в глаза светил ужасно яркий свет из распахнутого окна, а в носу ужасно свербело из-за пыли в воздухе. Финн не мог двинуться от оцепенения, лишь оглядывая остолбеневшим взглядом типичную довоенную квартиру. Такая была у его матери, в такой жила раньше Марси. Ворсистый ярко-зеленый ковер, выцветшие давно обои на стенах, трухлявый подоконник с подтеками влаги, батарея с потрескавшейся ярко-красной когда-то, а теперь бурой краской. И неприметный, безликий вид из окна с кучей унылых одинаковых серых домов-муравейников. Навевающий тоску. Но только ли в безликих муравейниках было дело?

Что-то здесь было очень неправильно, и Финн не понимал точно, что. Он по-прежнему не смел даже двигаться. Что-то подсказывало ему, что лучше этого не делать. Взгляд снова скользил по смятой постели, по разлитой кружке кофе на небесно-голубой простыне, по совсем чистому полосатому носку прямо на пластинке с каким-то человеком, лежащим на траве под чистым небом. Все выглядело так… безмятежно. Слишком безмятежно для пустынной квартиры на краю пространства и времени. Казалось, будто неведомый хозяин этой уютной норы вышел буквально на секунду, снять с плиты пузатый чайник, поболтать с очаровательной соседкой или вовсе выйти на балкон за новой сигаретой. Вышел — и пропал навсегда, не оставив после себя ничего больше, кроме разлитого кофе и носка на затертой пластинке.

Квартира была давным-давно заброшена, оставлена, но все равно оставалась почти что живой, и от этого становилось жутко. Свет злорадно выжигал глаза, ворс кусал за ноги, пыль копошилась в носу.

Не выдержав, Финн чихнул. Чихнул громко, с чувством, и этого отчаянного чиха хватило, чтобы вся обманчивая сладость и уют расползлись во все стороны, будто треснувшая гнилая ткань, открывая настоящий вид этой странной квартирки под самой крышей. Гнилой ковер, давно развалившаяся кровать, мокрые ошметки от конверта из-под пластинки, ржавые кости батареи…

И огромный ледяной массивный куб прямо в центре.

Вне себя от испуга, Финн подскочил к нему. Потер лед рукой. Прижался носом и сузил глаза, пытаясь что-то разглядеть. От резкого холода заболела переносица, но так и должно было быть: Финн Увидел.

За огромным слоем льда застыла изломанная в неверном синем свете искаженная, но такая знакомая фигура: потертые штаны, разноцветные заплатки на пиджаке, треснутые очки с голубыми стеклами… И выражение бесконечного ужаса на навеки застывшем лице.

— Саймон! — Финн опустился на колени, прислонился ухом к ледяному монолиту, надеясь услышать хотя бы звук, вдох, биение сердца…

Ничего. Даже ни единого подергивания онемевших пальцев.

— Саймон.

Ответа нет.

— Саймон!

Финн в отчаянии бьет чертов монолит, разбивает в кровь кулаки, обагряя ледяную тюрьму багряными пятнами, и кричит, орет, воет, плачет, рвет горловые связки, визжит, сипит по единственному человеку, который мог вновь вернуть Марси жизнь и счастье, единственному, кто мог пролить свет на его прошлое…

Дерет лед изрезанными, вырванными с мясом остатками ногтей, дышит на него, кричит. Ему плевать уже на все, он топит свою злость в мрачном, мертвом бруске… И видит маленькую трещину, что оставил его кровавый ноготь.

Финн осторожно нажимает на нее локтем, и от большой трещины расходится сетка маленьких. Нажимает еще, еще, торжествующе бьет, и лед трещит, из каждого осколка на него сердито глядит маленький ледяной Финн, и эти лица множатся, множатся, множатся…

Вечность спустя лица стремятся к бесконечности… И осыпаются одинаковыми острыми песчинками. Саймон Петриков плюшевой игрушкой, солдатиком без завода падает на склизкий пол, и Финн несется к нему, подхватывает, держит спину на руках, не давая костюму соприкоснуться с мерзкой гнилью.

Напряженное мгновение, и Петриков делает первый вдох. С каждым вдохом квартира преображается, рождается вновь, и теплый, неяркий, слабый и нежный свет падает из окна на его заостренное, покрытое щетиной лицо.

Финн счастливо выдыхает.

Саймон Петриков здесь. И пусть он не совсем понимает, что происходит, не понимает, где он находится, не знает, что с Марси, Джейком, Бонни и Снежным, но это неважно, совсем неважно. Все проблемы будто становятся микроскопическими и отодвигаются на дальний план, будто на горизонт огромного бескрайнего теплого моря.

Ведь Петриков здесь.