Финн, Джейк и Волшебный Камень (джен)

Снежный очнулся от сильного удара по ребрам. Проклятые кости снова заныли, завыли волком, и он досадливо поморщился: это надолго. Кости у него уже старые, хрупкие, подточенные временем, ломаются на раз-два, а восстанавливаются долго-долго. А на лекарства нет денег, да ему их и не продадут. Он же безумный Ледяной волшебник.

Еще один удар по ребрам, и он открыл глаза. Ага, конечно, Джейк, кто же еще может лупить с такой силой и злостью сразу тремя конечностями и хвостом?

— Вот тебе, урод! — заорал Джейк и вновь ударил его, на этот раз в живот. — Это тебе за Финна! А это за Бонни! А это за ППК! А это, — мощный удар хвостом по черепу, — за Марси!

Марси? Марси? Снежный впервые за все это избиение почувствовал едкое нытье под ложечкой — страх. Что он делал, пока не помнил себя? Он мучительно напряг мозги, пытаясь вспомнить хотя бы начало этого весьма отвратительного, хоть и ехидно солнечного дня — и пустота. Вечеринка, веселая музыка, толпа принцесс, драка, вечер с принцессой, Место для Смеха, всепоглощающее счастье… И темнота. И боль, боль, боль, боль.

— Марси? Что с Марси? — Снежный услышал свой голос будто через толщу воды, и это ему очень не понравилось.

— Подумай, чертов ты урод, — закричал ему Джейк, но старик его уже не слышал: поднявшись с земли, наплевав на вновь поломанные ребра и сочащуюся с виска темно-бурую чернеющую кровь, он несся по ледяным холмам прямо к неподвижной фигурке на снегу.

Марси, худая, маленькая и изломанная, валялась на черном от крови снегу в неестественной позе. Майка ее, серая, домашняя майка, задралась, слегка приоткрывая маленькие торчащие груди с навеки застывшими сосками, и Снежному стало еще страшнее: эту майку они с Марси покупали на вещевом рынке вечность назад.

— Марси, девочка моя, что… что произошло, — Снежный рухнул на колени, одернул майку до костлявого живота и взял Марси на руки, с ужасом смотря, как откидывается ее голова. — Что произошло, нет, это не я, я не мог, я не хотел, не хотел… Неправда нет нет я не мог не мог НЕ МОГ это не мое неправда нет…

Джейк что-то орет ему вслед, несется, наверное, чтобы опять щедро раздать ему тумаков или выхватить Марси, несчастную Марси, у него из рук, но Снежному было плевать. Весь мир будто замедлился до черепашьей скорости, и все, что он видел, была девичья фигурка у него в руках, все, что слышал — собственный похоронный крик-вой, все, что чувствовал — бесконечную пустоту внутри.

Будто сердце разбилось на тысячи ледяных осколков.

— Саймон? — девочка обиженно смотрит на него, закусив губу. Он не помнит, кто она, не помнит, как ее зовут, не знает даже, как зовут его — наверное, Саймон, ведь именно так зовет его этот чудный ребенок, это маленькое солнышко с торчащими острыми зубками — но он знает одно. Знает наизусть, будто древние сказки, гимн страны прошлого или давнишние песни, засевшие с детства в подкорке.

Эта девочка очень важна для него. Эта девочка не дает ему окончательно сойти с ума и превратиться в неживое, безликое, могущественное чудовище, про которое сочиняли бы мифы и сказки — будь на этой гребаной планете кто-то еще живой.

Но они одни тут, Саймон и… и… Марси, да, черт, ее зовут Марси, идиот, вырежи себе это имя на коже, если никак не можешь запомнить, одни во всем мертвом мире. Жалкие остатки всего человечества.

Впрочем, сейчас, когда его мозг сковывает ледяная отрава, он изо всех сил старается не раскричаться, а Гюн… девочка смотрит на него серьезными до боли глазами, человечество кажется невыносимо мифическим и далеким.

— Марси, мы должны поговорить, — все-таки вспомнил ее имя, поймал ускользающую дымку. — Ты должна идти дальше без меня.

— Саймон, мы много раз говорили об этом, — девочка морщится. — Ты не сможешь выжить один.

— Я слишком стар…

— Тебе пятьдесят, Саймон! — Гюнтер кричит, размахивая руками, будто маленький пингвин. — К тому же я уже не маленькая девочка, мне одиннадцать! Одиннадцать, Саймон! Хватит относиться ко мне, как к ребенку! Я не собираюсь тебя бросать!

Он вспоминает, как вчера заморозил ее, превратив в огромный куб льда, и ему становится страшно. Сбрасывать Корону становится все сложнее и сложнее, а речи, те сладкие речи о бесстрашии, бессмертии и мировом господстве, что шепчет ему ее дух по вечерам, постепенно кажутся ужасно соблазнительными.

Он слишком устал. Устал бесконечно контролировать каждый свой шаг, устал вести счет очередному навеки утерянному воспоминанию, устал штудировать Путь Памяти мрачными ядовитыми вечерами, устал видеть это одутловатое синее лицо древнего старика — ему ведь всего пятьдесят, пятьдесят, пять десятков, пять пальцев руки, оттопыренная, со вздувшимися старческими венами ладонь — в зеленой радиоактивной воде.

Устал жить ради этого ребенка. Он не хочет и не может больше ей навредить. Вдруг этот проблеск разума — последний? Вдруг он навредит ей? Вдруг опять наступит черная ледяная пелена, и все, что он увидит — маленький детский трупик на грязной земле?

Он совершил ошибку, когда надел эту чертову корону, и сполна ее оплатит. Одна ошибка — одна прожитая жизнь — одна бесславная смерть. Он заслуживает этого, ведь за все эти чертовы пятьдесят лет он наворотил столько всего, что уже не исправить.

Он заканчивает эту жизнь — а девочка только начинает жить. И он не должен жертвовать еще и ее жизнью.

— Саймон, ты что, опять разговариваешь с Ним? — Гюнтер недовольно прикусывает губу и тянет его за рукав рваного свитера. — Я же говорила тебе, что это опасно. Что Он опять говорит тебе? О мировом господстве? О том, что чувства — это еще один бездарный суррогат ощущения власти?

— Откуда ты… — Саймон уже знает ответ. Он говорит во сне. Он и не спит почти, потому что во сне к нему приходят они.

Мужчина с золотыми, будто налившаяся свежестью пшеница, волосами, в рваном лабораторном халате. Черноволосый ребенок в старой огромной куртке с чужого плеча с его глазами и диким, взрослым взглядом. И Принцесса. Бетти Принцесса. Никогда не простит его.

И поэтому в последнее время он даже радуется духу Короны: с его появлением они будто отступают, а их голоса, полные упреков, слышатся как сквозь толщу льда.

— Саймон, — в голосе Гюнтера слышится заметный страх.

— Что-то не так, золотко? — он старается казаться спокойным, хотя внутри него бушует чертов ураган из страха и непонятного чужого гнева. Впрочем, Гюнтер уже не та маленькая девчушка, которую легко можно было отвлечь дурацкой песенкой или новой игрой, и она видит всю его фальшь, как сквозь прозрачное стекло.

— Ты точно не уйдешь? — она сильнее хватает его за руку. — Вдруг ты сейчас развернешься и исчезнешь, будто сон?

— Конечно, нет, малышка, — Саймон тепло улыбается. — Я всегда буду с тобой. До самого конца.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Тон Саймона серьезен, и сейчас он ужасно благодарен этим чертовым бельмам на его глазах: ему так трудно смотреть на Гюнтера.

Но девочка не унимается.

— Поклянись на мизинчиках, — говорит она серьезным, не терпящим пререканий тоном и протягивает белую худую ручку.

— Я…

— Поклянись!

Оттопыривает маленький смешно и гордо торчащий мизинец, и он сдается.

— Клянусь, — его синий мизинец, размером чуть ли не с пол-ладони Гюнтера, обхватывает ее мизинчик и трясет.

С каждой минутой Саймону все труднее и труднее сбежать, и он знает, что если не сбежит этой ночью — то не сбежит никогда.

Вместе они снова гуляют по заброшенному Кембриджу, впервые за два года отойдя подальше от шестикомнатной квартиры, в которой обосновались. Едят прогорклый попкорн в разрушенном кинотеатре. Саймон показывает Гюнтеру замысловатые фигуры из пальцев на белой простыне проектора. Огромные, ростом с дом, фигурки злобных волков и писклявых зайцев. Они вместе танцуют вальс на пустой площади, и Гюнтер уже доходит ему до груди — сколько ей? Десять? Тринадцать?

Вместе, уже под вечер, Саймон и Марси — черт возьми, запомни уже! — заходят в древний уже торговый центр. Ресторанный дворик оказывается совсем не разрушен, а в холодильнике они находят немного картофеля.

— Хочешь картошки фри, милая? — Саймон запускает электрогенератор, и ресторанный дворик освещается багровым аварийным светом.

Гюнтер кивает. Саймон, косясь на притаившуюся в рюкзаке Корону, пинком ноги включает фритюрницу и носится в поисках хотя бы маломальского масла. Остатки масла находятся в самой фритюрнице, и Саймон надеется, что в нем не накопилась всякая радиоактивная гадость.

Он совсем не умеет готовить картофель. И это логично, ведь кулинаром он вовсе не был, он был — кем он был — когда он был — кто он — кто… Он теряет мысль и отбрасывает ее, как мусор. Какая к черту разница.

— Я не умею готовить, но вот, — Снежный ссыпает картофель в ломкую выцветшую упаковку и с улыбкой подает Гюнтеру.

— Как настоящая, — Гюнтер хлопает в ладоши. — Мы как-то ходили с мамой в какой-то из таких ресторанчиков, не помню названия, так давно это было… Совсем, как настоящая, Саймон!..

Саймон. Его зовут Саймон. Он вжимает эту мысль глубоко себе в подкорку, тщетно надеясь, что хотя бы сейчас она не уплывет.

Гюнтер съедает примерно четверть, а всю остальную картошку запасливо собирает обратно в картонную упаковку и кладет в карман сарафана.

— Нам еще надолго хватит. Представь, как мы будем есть по одной картофелине в день и вспоминать, насколько мы сегодня были счастливы, — Гюнтер улыбается. И Саймон улыбается ей в ответ.

Так искренне, как может. Но улыбка все равно выходит фальшивой.

— А еще можно спрятать эту картошку и съедать по картофелине тогда, когда тебе будет совсем грустно. Ты будешь вспоминать этот день и улыбаться, пока у тебя губы не порвутся.

Гюнтер хохочет, а потом резко хмурится: все понимает. Конечно, понимает, она же весьма умна для своих лет.

— Почему это — я? Ты, что, опять собираешься резко убежать? Ты же обещал, Саймон!

Конечно, обещал, и он старался столько лет держать обещание.

— Ты что, конечно, мы будем вместе, пока не превратимся в старые замшелые пеньки!

— Ну ладно, — бурчит Гюнтер и тянет его за руку.

Они не доходят до квартиры около пяти кварталов, усталые с непривычно долгой дороги, и заваливаются спать в какой-то безликой однушке. Честно говоря, больше всего на свете Саймону нравился дом Джона Леннона, в котором они жили, кажется, года три подряд, и покинули его лишь тогда, когда орда зомби вплотную подобралась к его заднему ходу.

Где-то в четыре часа утра, незадолго перед рассветом, он встает и смотрит на Гюнтера. На свою единственную подругу. На ту, что помогала ему сохранять рассудок в течение стольких лет.

— Пойми, Марси, девочка моя, — шепчут старческие губы, — я не виноват, я не хочу тебя покидать, но ведь все это, все делается лишь ради тебя. Ты же не хочешь однажды проснуться в ледяной глыбе или не проснуться вовсе?

Саймон поправляет ей одеяло, заправляет за уши длинные черные волосы, сует в руки плюшевого медведя, кладет на тумбочку ключи от квартиры, где составлены все их пожитки — вдруг вернется. И с нечеловеческой силой подавляет искушение погладить ее по голове или в последний раз поцеловать в лоб.

Он берет свой видавший виды рюкзак, последний раз смотрит на Марси и старается запомнить ее лицо. В мельчайших подробностях. Изучая ее так, будто бы никогда не видел, и думает о том, вспомнит ли ее завтра, когда будет уже далеко.

Насмотревшись на нее, пытается не заплакать и тихо закрывает дверь. В тайне он мечтает о том, чтобы дверь громко хлопнула, и Гюнтер проснулся, а потом долго-долго кричал на него, а потом бы обнял и назвал дурачком, и они помирились, и все бы стало как раньше, совсем как раньше, когда все было хорошо, и Гюнтер был совсем не Гюнтер, а… а…

Дверь закрывается совсем тихо, и он разворачивается и выходит из дома. Медленно оглядывается, словно пытается понять, где он. Рассветная дымка еще не сошла, и в ней город кажется особенно мертвым.

На душе становится особенно легко, так легко, как было раньше, а еще голова опять набивается всякой мутью, как болото.

Ноги сами несут его в сторону шоссе М-9, а в голове ясно светится единственная цель, которая только может быть. Цель совсем без названия, просто образ, но он точно знает, что идет именно туда.

Ведь Снежный король не может ошибаться.

— Господи, Марси, это ведь неправда, это был не я, не я! — Снежный кричит и отчетливо понимает, что никто, даже он сам, ему не верит. И не будет верить, даже если бы он играл по системе Станиславского.

В ужасе Снежный пытается вспомнить, что он сделал и как, но в голове всплывает лишь бесконечная ярость. И тогда он отдается этой ярости, пытаясь направить ее в нужное русло. Он всегда делал так, когда пытался проделывать эпичные фокусы со снегами и буранами. Они, правда, никогда особо не получались, но в этот раз хоть что-то должно!..

Снежный прикасается к застывшей черной крови на снегу, колупает пальцем, облизывает черноту и хмурится. А затем руки словно сами поднимают весь этот черный снег, отделяют снег от черноты, черной крови и еще чего-то очень важного, закованного в лед… и направляют Марси прямо в сердце.

Джейк с рыком несется вперед, но принцесса останавливает его, что-то говоря и упрашивая. Кажется, пес недоуменно смотрит на нее, но Снежному плевать, ему отчего-то ужасно наплевать, ведь значение имеют лишь эти ярко-черные иглы, каждая из которых ни в коем случае не должна упасть обратно на землю.

После пятой или даже двенадцатой иглы Марси начинает кричать, но Снежный не останавливается, ведь он даже не знает, что делает.

Последняя игла втыкается ей прямо в центр сердца, и Марси резко открывает глаза и садится на снег.