Орден Чертополоха (гет)

Со дня создания моего первого хоркрукса прошло несколько месяцев, мне начало казаться, что все устаканилось. Недели стремительно пролетали, учебный процесс занимал все мое время. И тут в один знаменательный день на меня ни с того ни с сего накатила дикая тоска. Та самая, с которой я так боялся рано или поздно столкнуться. Та, о которой Оул Буллок предупреждал в своих «Тайнах наитемнейшего искусства». Она вспыхнула в моем сердце подобно Адскому пламени, что с огромным трудом поддается контролю. Сладу с ней не было. Тоска снедала меня той холодной дождливой осенью сорок третьего года, аж выть хотелось волком. Я будто оказался болен тяжелой неизлечимой болезнью. А это всего лишь было нежелательное последствие разрыва души.

Я исправно выполнял все обязанности старосты, отлично учился, привычно общался с Вальпургиевыми рыцарями, но давалось мне все это с неимоверным трудом. Порой я никого не желал видеть, а все, как назло, лезли ко мне со своими проблемами. На моих губах играла вежливая улыбка, уста мои молвили то, что всем хотелось услышать, душа же моя кровоточила. Мне требовалось видеть лишь одного человека. Я искал Миртл во снах. Искал я ее и наяву, но она будто меня избегала. Пряталась, пока я однажды не поймал ее в башне Равенкло. Вид у Миртл был печальный — она тосковала по родному факультету, по школьным будням.

— Миртл! — позвал я ее. Она вздрогнула, обернулась и взглянула на меня с грустью. Впервые не обрадовалась моему появлению, что было так на нее непохоже.

— Мне не следует общаться с тобой, Том!

— Кто тебе посоветовал меня избегать?

— Толстый Монах.

Ну да, кто, если не этот святоша!

— Мне все равно. Я ни с кем не могу нормально поговорить, — отрезал я, и Миртл взглянула на меня с надеждой. — Мне сейчас очень тяжело на душе.

Не верил, что смогу кому-то в этом признаться. Но признался. Призраку.

— Почему, Том? — обеспокоенно спросила она.

Миртл, как никто другой, всегда готова была меня выслушать, но как раз ей-то я и не мог ничего рассказать. Не мог поведать ей о страданиях, что испытывал в связи с ее утратой. Причем сам являлся виновником ее гибели. Своими руками расколол себе душу на две части.

Миртл протянула полупрозрачную ладошку, которую я попытался сжать. Вспомнилось, как когда-то я трогал эту ладошку, только тогда она состояла из плоти и крови, была тяжелая, теплая и потная. Сейчас же — обжигающе ледяная, едва осязаемая, как дым. Ничто. Был человек, а теперь его попросту нет.

— Твоя рука так дрожит, Том. Не грусти, я же рядом.

Миртл вроде и была рядом, но в то же время оказывалась бесконечно далеко. Как же тяжело мне давалось переносить проклятые последствия разрыва души! Интересно, Герпий Злостный, обзаведясь хоркруксом, испытывал ровно те же мучения? И почему мой далекий предок ограничился всего одним хоркруксом?

Чувство полнейшего одиночества захлестнуло меня в тот момент, и я слабо выдавил:

— Миртл, пожалуйста, скажи, что все наладится, станет как прежде.

Произнося это, я чувствовал себя меланхоличным идиотом. Проклинал собственную слабость, с которой никак не мог совладать. Я создал хоркрукс, чтобы стать сильнее, неуязвимее, а в итоге стал лишь… слабее?

— Я не знаю, Том, — сказала Миртл то, что я боялся услышать. — Честно. Жаль, что я еще маленькая. Вот когда я вырасту и закончу Равенкло, познаю смысл жизни…

Факультет мудрецов, который она никогда не окончит. От ее слов у меня только защемило сердце.

— Поверь, Миртл, взрослые ничего не знают, — горестно вздохнул я и отпустил ее ледяную ладонь.

Все эти месяцы я боялся угодить в Азкабан, ощутить на своем плече холодное прикосновение лоснящейся чешуйчатой руки дементора, однако ныне мое душевное состояние было столь плачевно, словно бы грозные надзиратели волшебной тюрьмы настигли меня на воле, окружили и высосали из моей души всю радость.

В один прекрасный момент Минерва задумалась о времени. За приготовлением зелья, вероятно, прошло несколько часов. Кажется, уже была глубокая ночь. В комнату через распахнутые окна лился лунный свет. Одна из последних летних ночей обещала быть упоительной и теплой.

Минерва взглянула на часы у себя на руке и обнаружила, что они остановились. Стрелки указывали на девять вечера — в этот час Риддл только привел ее в дом Гонтов. Минерва огляделась вокруг в поисках часов. Однако старинные настенные часы ожидаемо не работали. И, наверное, уже много лет лишь собирали на себе пыль. Тогда Минерва спросила Риддла, который час, но он будто и не услышал вопроса. У него был осунувшийся вид, под его глазами пролегли темные круги. Риддл молча сидел за столом, взгляд его был устремлен в никуда.

— Том, да на вас лица нет! — Минерва всплеснула руками.

— Спасибо, — холодно ответил Риддл и достал из кармана мантии волшебную палочку, повертел в руке. — Тис с сердцевиной из пера феникса, длина составляет тринадцать с половиной дюймов. Мистер Олливандер, когда продал ее мне, обмолвился, что феникс, чье перо содержится в этой палочке, дал два пера. А значит, у моей палочки имеется сестра-близнец. Какой щедрый феникс! — обронил он последние слова таким ехидным тоном, будто желал бы придушить этого феникса собственными руками. — Как приятно знать, что ты…

— Не уникален? — едко спросила Минерва. — Или не одинок? Смотря, с какой позиции посмотреть на ситуацию. У вас может появиться брат или сестра по палочке. Олливандер отмечал, что палочки-сестры обычно не сражаются друг против друга. Возможно, вы обретете друга, который при всем желании не сможет вам навредить. Выбирайте, какой взгляд на вещи для вас предпочтительнее.

Риддл вместо ответа решительно взмахнул палочкой. Судя по характерным взмахам, он пытался произвести Патронуса. Вот только почему-то у него не выходило. Наверняка сказывались усталость и болезненное состояние. Между тем было очень интересно узнать, вид какого животного приобретает Патронус Риддла.

Невербально колдовать у Риддла не получалось, и тогда при очередном взмахе палочкой он четко произнес заклинание Патронуса. Из палочки лишь вырвался сноп искр. Риддл уже с раздражением и даже злостью выкрикнул:

— Экспекто Патронум!

Теперь из палочки вырвался легкий серебристый туман — так обычно бывает у большинства магов, когда они только учатся создавать Патронусов. Риддл, окинув ненавистным взглядом туман, что моментально растаял, как пар, сжал крепче палочку. Он явно ее не любил, хотя палочка вроде как должна была быть ему главным помощником.

Риддл пробовал еще и еще. Каждая его новая попытка наколдовать Патронус выглядела все более ожесточенной. И все равно не получалось ничего внятного.

Довольно пустой траты времени и сил! Минерва быстро подошла к Риддлу и попыталась отобрать у него палочку, которую он уже готов был в ярости чуть ли не переломить пополам. Вместе с тем она ощутила, как Риддла начинает бить мелкая дрожь. Экий упрямец решил сегодня окончательно себя вымотать?

— Довольно, Том! Дайте сюда! — Минерва наконец отобрала палочку. — Ну нельзя же так себя доводить! Как ребенок малый, ей-богу! Вас знобит! Нужно прилечь! Где здесь спальня?

Она ощупала его горячий лоб. Риддл весь съежился от холода. Они встали и пошли по коридору в одну из комнат. Пара свечей устремилась по воздуху перед ними, освещая коридор, а затем и спальню, в которую они вошли. Комната оказалась небольшой и очень бедно обставленной: тщательно заправленная односпальная кровать, рядом стул и совсем обветшалая тумбочка, в углу же темнел кованый сундук.

— Спальня моей матери, — пояснил Риддл. Его так и трясло от холода.

Минерва откинула тяжелое лоскутное одеяло, явно сшитое умелыми женскими руками. В воздух поднялась пыль. Минерва взмахнула палочкой, и пыль моментально исчезла. Риддл устало плюхнулся на скрипящую кровать.

— Я сейчас! — бросила Минерва. — Только принесу лекарства, они остались в гостиной!

Лекарства быстро нашлись в сумочке. Как и мешочек с травяным чаем, что еще дома заботливо сунула в дорогу мама. Минерва прихватила все это, а также чайничек и чашку с кухни, и вернулась в спальню. И увидела, что Риддл, сидя на постели, пытался разбинтовать руку. Его чернильного цвета мантия была аккуратно повешена на спинку стула.

— Вы что делаете? — одернула его Минерва. Тут же взмахнула палочкой и бинты сами собой, помимо воли Риддла, обратно намотались на его раненую руку. Взрослый мужчина, а непослушнее ее одиннадцатилетнего брата Роберта!

— Рука болит! — пожаловался Риддл, морщась от боли.

— Конечно, будет болеть! Вы до сих пор не выпили обезволивающего снадобья. Я как раз его принесла!

Риддл, оставшись в рубашке и брюках, залез под одеяло и принялся шептать согревающие заклинания. Минерва при помощи заклинания Акваменти наполнила водой чайник, коснулась его палочкой, и из носика тут же вырвалась струйка пара. Через пару минут чай был заварен. Комната сразу же по-домашнему наполнилась приятными ароматами цветов. Минерва капнула несколько капель обезболивающего зелья в чайную ложку и дала его выпить больному. Затем протянула Риддлу чашку с чаем.

— Выпейте, пока не остыло! Это ассорти трав, собранных летом моей матерью. Помнится, вам очень понравился мамин чай с ромашкой и примулой. Здесь похожая смесь.

Минерва нежно провела ладонью по его волосам — так же она обычно гладила по голове засыпающего Малькольма, когда ему нездоровилось. От этого ее жеста Риддл почему-то дернулся. Тогда, чтобы не мешать ему пить чай, Минерва взялась аккуратно расставлять на тумбочке подле треснувшей глиняной вазы флаконы с лекарствами. Глаз то и дело цепляла трещина на вазе. Минерва направила палочку на сосуд и прошептала: «Репаро!» — трещины как не бывало. При взгляде на эту вазу почему-то весьма отчетливо представилась одетая в серое латаное-перелатанное платье девушка забитого вида, регулярно заполнявшая этот неказистый сосуд свежими полевыми цветами. Все букеты оказывались составлены самой девушкой, ибо вряд ли ей кто-то подарил за жизнь хоть цветочек.

Риддл, допив чай и плотно закутавшись в одеяло, следил за каждым движением Минервы.

— Ну вот, некогда я навестил вас в больничном отделении и напоил вас обезболивающим снадобьем, а теперь вот вы взялись выхаживать меня, — заговорил он с благодарной улыбкой на устах. — Не хотел я, чтобы вы видели меня в таком неприглядном виде. Ох как не хотел!

— Всякое случается. Вы живой человек. Переутомились. У вас рана. Надо беречь себя.

— Беречь себя, — как-то горестно повторил за ней Риддл. — Ловко вы починили разбитую вазу, и чай у вас закипел по одному мановению волшебной палочки. Наверное, я никогда не перестану дивиться такому простому бытовому волшебству. Я уже упоминал, что вы очень напоминаете мне ведьму из старых народных баек, что я столько слышал в детстве. Благодаря этим сказкам я на короткие мгновения переносился в воображаемый волшебный мир и забывал о том, что вынужден жить в приюте. Да-да, вы — самая настоящая ведьма с остроконечной шляпой на голове да со старенькой метлой в руке. Оборачиваетесь кошкой всем на диво. И смех у вас ведьминский!

— Вас, наверное, сильно задело, как я посмеялась над вами, когда у вас не получилось зелье… — осторожно сказала Минерва. — Простите, я не хотела вас обидеть на самом деле. Мне жаль, что снадобье не удалось. Вы так стремились его приготовить…

— Чего обижаться на правду? — стоически произнес Риддл. — Я бы и сам над собой посмеялся от души, не испытай я в тот момент великую горечь от осознания, какой же я самонадеянный глупец.

И тут он вытащил из-под одеяла здоровую руку и легонько провел пальцем по бедру Минервы. Ее так и бросило в жар от этого его прикосновения.

— Не надо, Том! — Минерва, смущенно улыбаясь, осторожно убрала его руку с бедра. — Вам нужно заснуть. Сон лечит. Сейчас дам вам еще снотворного снадобья…

Но Риддл будто не слушал ее. Он перехватил ее руку.

— Вас неимоверно влечет ко мне даже сейчас, когда я в таком отвратительном состоянии. — Риддл немного помолчал, нежно поглаживая ее ладонь, а потом добавил тихим голосом: — После твоего душещипательного разговора с тем фермером я ведь провел ночь с другой, если хочешь знать.

Минерва резко вырвала руку из его цепких пальцев.

— И на месте той девушки я неустанно представлял тебя, — между тем продолжал Риддл грудным голосом. — Твои волосы, глаза, нежные губы… Обнимал ее, а представлял, что обнимаю тебя, раздевал ее, а представлял, что раздеваю тебя…

Бред больного человека!

— И как, помогло? Полегчало? — язвительно прервала Минерва, не желая слушать дальнейшие подробности. От подобных откровений ей становилось жутко не по себе и хотелось, чтобы он немедленно прекратил этот непристойный разговор.

— А как вы думаете?

Никак! Она вообще не желала ни о чем таком думать! Признавался он, а стыдно от услышанного становилось ей!

— Лернейская гидра! — уже громче обронил Риддл и пояснил в ответ на недоуменный взгляд Минервы: — Моим Патронусом являлась эта водяная змея. Громадная, сильная, страшная! Она была великолепна в своей пугающей мощи! От нее шарахались все мои однокурсники на пятом году обучения, когда я колдовал ее на уроках. При виде моего Патронуса не по себе становилось даже профессору Меррисот, что преподавала нам защиту от темных искусств. Мое многоголовое чудище обратило бы в бегство не одну сотню дементоров в Азкабане, попробуй они только приблизиться ко мне. Вот так я колдовал, еще будучи школьником!

Минерва немного удивилась. Она предполагала, что Патронусом Риддла могла быть крупная ядовитая змея вроде королевской кобры. Но при мысли о гидре, мифическом чудовище, побежденном Гераклом, ей тоже становилось не по себе. Видимо, она никогда не перестанет поражаться магической силе Риддла. Но почему гидра являлась его Патронусом? Разве сейчас ему не удается ее наколдовать?

— Вы видели, как у меня нынче обстоит дело с магией Патронуса, — словно прочитав ее мысли, сказал Риддл. — Столь никудышный Патронус у меня получается не только из-за ослабленности организма. Результат ровно тот же и когда я физически полностью здоров. Подобное со мной происходит не первый год. Мне просто уже не дано как следует наколдовать Патронуса.

— Но почему? — спросила заинтригованная Минерва.

— В свои блистательные пятнадцать я наивно полагал, что я в состоянии научиться магии любой степени сложности, стоит мне только захотеть. Мне казалось, мои возможности безграничны, тем паче, что я глубоко верил в рассуждения Ровены Равенкло, не раз утверждавшей в своих трактатах о природе магии, что по-настоящему сильное волшебство не имеет границ. А поскольку волшебник я сильный, то я полагал, что моя магия в самом деле не будет иметь никаких пределов, и со временем я стану величайшим колдуном по крайней мере этого столетия. Однако я горько ошибался. Границы есть. Ликуйте, Макгонагалл, вы оказались правы. Все вы про все поняли, еще даже не окончив школу.

Это были слова не спорщика, спокойно признававшего свой справедливый проигрыш, а отчаявшегося человека. Тут уже Минерва снова готова была с ним горячо поспорить, хотя прежде отстаивала ровно противоположную позицию. Ну не могла же мудрая Ровена Равенкло ошибаться? Неужели всегда, когда отворялась одна дверь, другая при этом захлопывалась? Или все же для по-настоящему могущественной магии требовались определенные условия, при нарушении которых даже для самого сильного мага наступали-таки эти пресловутые ограничения? Преступив в чем-либо грань, волшебник лишался возможности творить безграничную магию?

Для магии Патронуса, что считалась одним из самых светлых видов волшебства, требовались счастливые воспоминания. Минерва отмечала, с какой легкостью ей уже пару лет как удается создавать даже не одного Патронуса, а несколько одновременно — благо, счастливых воспоминаний всегда хватало. Разумеется, боль и огорчения и в ее жизни имелись, но счастливых мгновений все равно было больше. А вот у Риддла с магией Патронуса в последнее время, похоже, возникли проблемы. Как знать, возможно, у него вообще не осталось счастливых воспоминаний, пригодных для подобного колдовства. Или Риддл по сей день не мог оправиться после некоего душевного потрясения. И столь светлая магия высшей категории стала ему уже недоступна. Известны случаи, когда, пережив разного рода потрясения, даже опытные волшебники не могли какое-то время создавать Патронусов.

— Глупости! — постаралась приободрить его Минерва. — Вот выздоровеете, придете в себя, и все у вас получится. Я, если что, могла бы вам помочь, у меня всегда было довольно неплохо с магией Патронуса…

— Неплохо? — Риддл усмехнулся. — У вас с ней все просто превосходно! Редкий волшебник способен создавать несколько Патронусов одновременно. Вы же проделываете это играючи. Целых пять Патронусов за раз, гиппогриф меня раздери! У меня с трудом выходит один, и тот вялый, еле заметный, больше на пыль смахивает — вы видели все собственными глазами. Однажды я не смогу и этого сотворить.

— Сможете, Том! Какие ваши годы! А какие у вас силы!

Он вдруг горько рассмеялся.

— Да какие у меня сейчас силы? — выплюнул Риддл со злостью. — Патронуса вон не могу нормально наколдовать! И всю жизнь преуспеваю в самых разных видах боевой магии, а потом какой-то бездарный маменькин сынок берет и поражает меня крошечным клинком. Меня, выросшего без матери! Насмешка судьбы, не находите? Сегодня ранена рука, а завтра — сердце. Я уязвим, я всего лишь человек! Вы ведь это хотели от меня услышать? — Он снова схватил Минерву за руку и крепко сжал. — Человеческое тело так бренно, так несовершенно! Но это еще что? Самое главное — это мозги в слабом теле, этом хрупком сосуде. Твое душевное состояние, наконец! Как много на самом деле от него зависит. Знаете, я с младых лет делал все, чтобы утолить сильнейшую из жажд — жажду познания. Я смело и безрассудно черпал знания из самых разных книг, считая их хранилищем всех тайн бытия. А силы для значительных свершений я черпал из собственной души — теперь я это четко понимаю. Душа — это источник с кристально чистой водой, и я полагал, что родник этот неиссякаем. Как велико и пагубно оказалось мое заблуждение! Коварнейшее заблуждение, которое может постигнуть человека. Ручей в один прекрасный день, к моему изумлению, вместо превращения в полноводную мощную реку вдруг начал мельчать, и процесс этот оказался необратим. А в том, что источник стал пересыхать, оказался виноват я сам. Направил его не в то русло и столкнулся с неминуемыми последствиями. Душа оказалась надломлена, мало-мальски счастливое воспоминание померкло, и я уже не смог сотворить прежнего мощного Патронуса. Простейшая светлая магия стала мне вдруг недоступна — уму непостижимо, правда? И что же будет дальше? Порой мне кажется, что жизнь утекает у меня сквозь пальцы. Печально замечать, как увядает твое тело, но еще невыносимее наблюдать сумерки твоего разума. Да, Минерва, я деградирую. Медленно, но верно. Порой мне кажется, что я уже просто существую, не живу, постепенно лишаюсь способности чувствовать. Это необратимый процесс, который я безумно желаю хотя бы приостановить, как в свое время Фламель при помощи Эликсира бессмертия остановил процесс старения собственных тела и ума. Я прикладываю все усилия, чтобы окончательно не утратить ясность ума и адекватное восприятие реальности, но пока, увы, терплю фиаско. Перспектива утраты моего истинного «Я» пугает меня едва ли не больше смерти. Я боюсь однажды стать полным безумцем, не умеющим остановиться, когда надо. А потому отчаянно стремлюсь найти путь к новому источнику жизни в надежде, что его вода меня исцелит, не даст моему ручью окончательно засохнуть, пустит в него новую живительную влагу. Как я могу чем-то управлять на этом свете, если не могу управлять самим собой?

— Но почему происходит этот разрушительный процесс? Вам даже еще нет тридцати…

Он больно сжал ее руку. Потом взглянул на Минерву своими черными глазами, напоминавшими бездонные омуты. Взгляд, от которого прошел мороз по коже в этот теплый августовский вечер. Но еще более зябко стало от слов Риддла:

— Потому что я преступил черту. — Рука Минервы выскользнула из его. — Для меня перестали существовать пределы. И с тех пор все пошло под откос.

Эти слова прозвучали так зловеще, что Минерва попятилась и ударилась о стоявший позади стул. Мантия Риддла, висевшая на спинке стула, сползла на пол. Минерва тут же подняла ее, отряхнула. Отставила стул в сторонку, попыталась снова повесить на его спинку мантию, но все никак не получалось это сделать — скользкая ткань то и дело выскальзывала из предательски дрожавших пальцев. Подумать только, не получалось повесить одежду на стул! Да что же это такое?

И тут послышался легкий щелчок, мантия выскочила из рук и сама аккуратно повисла на спинке стула. В тусклом свете свечей у края кровати Минерва разглядела маленького человечка. От неожиданности у нее екнуло сердце. Внешне человечек напоминал их домового Тинки, только был несколько злобного вида, одет в грязное рубище, совсем лохматый, с вытаращенными страшными глазами и жутковатой улыбкой. Брауни приложил к губам неестественно длинный палец, словно бы прося не выдавать его присутствие. Минерва вздохнула с некоторым облегчением: не зря у нее, когда они с Риддлом только вошли в дом, появилось ощущение, что в жилище таки кто-то есть. Вероятно, брауни продолжал обитать в этой заброшенной хибарке, хотя, судя по упадку, царившему вокруг, и пальцем не пошевелил, чтобы поддержать минимальную чистоту в доме.

Тут Риддл позвал слабым голосом:

— Эй, праведница! Где моя праведница? Позовите мне ее! Минерва, куда ты делась?

Услышанное теперь уже в самом деле напоминало бред больного. Минерва впервые за вечер почувствовала острое желание прямо сейчас оказаться за пару сотен миль отсюда, не видеть странных обитателей этого грязного мрачного дома и не слышать Риддла. Ее руки были холодны, как ледышки.

— Я здесь! — отозвалась она, на негнущихся ногах подошла к Риддлу и ощупала его горящий лоб. — И я не праведница. А вот вы уже бредите. Определенно!

Затем поднесла к его губам ложку со снадобьем, но Риддл отшвырнул ложку на пол.

— Нет, именно что праведница! — настаивал он. — Знала бы ты, сколько раз за последний год мне безумно хотелось лишить тебя этого золотого ореола непогрешимости. Погасить твой слепящий свет. Но сейчас мне это уже и не нужно. Необходимо только, чтобы ты была рядом. Такая, какая есть. Наивная, светлая, нетронутая. Садись и слушай! Тебе нескоро представится случай услышать откровение такого великого грешника, как я. Пользуйся моментом!

Риддл подвинулся, и Минерва присела на краешек кровати.

— Помнишь Миртл Уоррен? — издалека начал он. — Такое маленькое привидение из заброшенного женского туалета...

Минерва кивнула. Она уже столько времени желала поговорить на эту тему, стремилась разрешить загадку мистера Риддла, а сейчас неожиданным образом приблизилась к разгадке. Минерва пыталась хоть немного унять охватившее ее волнение. Волнение переполняло, оно сдавливало грудь так, что становилось тяжело дышать. Шкатулка с секретом готова была вот-вот раскрыться.

— Давно хотела о ней поговорить, праведница? Давно! — Кривая усмешка тронула его пересохшие губы. — А ведь этой крошке в чем-то даже можно позавидовать.

— Это в чем же? — Минерва нахмурилась. — И я просила не называть меня праведницей!

— Девчонка померла и обрела бессмертие. Как бы странно это ни звучало, но ведь ей отныне суждено веками обитать на этом свете, — сказал Риддл и рассмеялся своим глумливым смехом. — Знаешь, я ведь почти с ней подружился. Она даже несколько раз спрашивала, могу ли я умереть и остаться с ней там, в женском туалете. Трогательно, не правда ли? Ха-ха! Да, в этом определенно что-то есть.

— В этом нет ничего смешного! — с раздражением оборвала Минерва.

— Действительно, — неожиданно серьезно согласился он, перестав смеяться. — В этом нет ничего смешного. Как и в самой Миртл. Между тем при жизни над этой девчонкой смеялись все, кому не лень — я был этому частым свидетелем. Смеялись надо всем: над ее неуклюжестью, громоздкими очками, прыщами, поношенной формой. Я же не мог взять в толк, что же такого смешного во всем этом они находили. Злые и глупые дети, вроде тех, что меня самого доставали в приюте. Вот только я всегда мог постоять за себя, а иной раз уже приютским злопыхателям требовалась защита от меня. Миртл же не умела дать достойный отпор, потому была излюбленной жертвой задир. Я был старостой, и в моих обязанностях было прекращать подобные нападки на нее, что я и делал и всякий раз испытывал удовлетворение от проделанного. Знаешь, это как если бы у меня была младшая сестренка, которую постоянно требовалось защищать от ее вредных однокурсников, — сказал Риддл несколько неуверенно, но для человека, у которого никогда не было семьи, это уже было немало. — У тебя есть братья, так что ты понимаешь, о чем я. Ты никогда не дашь в обиду ни Роберта, ни тем более Малькольма. Миртл же… Рядом с ней я чувствовал себя не так, как со всеми остальными, она даже смотрела на меня по-другому. В ее взгляде не было ненависти. Никто больше так на меня не смотрел.

— Заглядывала в рот?

— Не без этого. Но было и другое. С Миртл можно было спокойно поговорить на отвлеченные темы. — Его лицо неожиданно прояснилось. — Вроде бы ни о чем, но при этом обо всем. Она признавалась мне, что терпеть не может метлы, всегда с них падает на уроках полетов. Рассказывала, что видела в старых книжках множество красивых иллюстраций, на которых были изображены колдуны, чудесно летающие по воздуху «без всяких дурацких метелок». И показывала в учебниках по истории магии картинки с изображениями Иосифа Купертинского и Ахмета Челеби в полете! Миртл интересовали те же книги, что и меня! Она восхищалась теми же людьми, которыми восхищался я. Вот так плакса, а?

Риддл рассказывал с почти детским восторгом, и Минерва прекрасно понимала его чувства. Сколько раз она с удовольствием делилась той или иной интересной книжной находкой с Дэвидом или Помоной. Как все-таки важно иметь рядом друга, с которым можно обсудить любую книжку, посмеяться от души в перерывах между уроками, которому можно поверить свои самые заветные мечты. Риддл, похоже, тоже когда-то обрел подобного друга в лице девочки-аутсайдера с курса помладше.

— Миртл признавалась, что боится умереть, поскольку тогда больше не увидит папу с мамой. Боялась, что рано или поздно умрут и сами родители. Спрашивала меня, желал бы я никогда не умирать. Я кивал головой, а она меня просила поделиться с ней и ее родителями Эликсиром долголетия, как только я сам его однажды приготовлю, — продолжал предаваться горько-сладким воспоминаниям Риддл. Говорил с чувством неловкости — явно впервые кому-либо рассказывал о своей дружбе с Миртл. — Я в жизни не видел дитя невиннее и отзывчивеее, чем она. Те дети, что жили со мной в приюте, не имели и половины ее чистоты. На первый взгляд в Миртл не было ничего особенного, однако для меня она стала особенной, — говорил, взвешивая каждое слово. Наконец его тон помрачнел: — И по иронии судьбы не стало именно ее. Я не смог уберечь ее, хотя это было мне по силам. Все было мне подконтрольно. Как мне тогда казалось.

Риддл говорил как-то по-особенному зловеще и виновато, словно… сам был причастен к гибели значимого для него человека. Минерву пронзила страшная догадка. Она не поверила бы в нее, будь ныне перед ней какой угодно волшебник, но сейчас ей поверял мрачные тайны своей души Томас Марволо Риддл, потомок чистокровных магов, ведших свой род от самого Салазара Слизерина, создателя легендарной Тайной комнаты. Профессор Биннс с изрядной долей скепсиса относился к истории о Тайной комнате, считая ее лишь одним из множества мифов, коих так немало придумано о четырех великих основателях Хогвартса. Называл ее совершеннейшей выдумкой, годной лишь для запугивания первокурсников. Но Минерва, пожив и в волшебном, и в магловском мирах, давно пришла к выводу, что ни одна легенда не возникала на пустом месте, интересна лишь степень вымысла в ней. Отчетливо вспомнились слова Аластора Муди о том, что в сорок третьем году школьников пытались запугать нападениями на нечистокровных, при этом виновником всех этих происшествий якобы поначалу считался некий наследник Слизерина. Могла Минерва поверить, что этот самый наследник Слизерина действительно существовал, открыл Тайную комнату и выпустил таившийся в ней ужас? Она взглянула на Риддла, и подобравшийся к ней страх сжал ее сердце ледяной рукой. Перед ней был маг, который уже в пятнадцать лет создавал мощного Патронуса, имевшего вид жуткого мифического чудовища. С такими невероятными способностями этот волшебник вполне мог быть наследником самого Салазара Слизерина. При этом оказался опьянен своими ученическими успехами, поверил в собственную избранность, почувствовал себя вершителем человеческих судеб, едва ли не божеством. «Я создан по образу и подобию Божию», — повторял он как мантру себе, еще неокрепшему умом юнцу, вкладывая в эти слова свой особый смысл. И смысл этих слов был страшен и губителен в первую очередь для него самого.

— Бог взял и погубил ее. Словно в насмешку.

— Бог по имени Волдеморт? — вкрадчиво спросила Минерва, чувствуя оглушающую тишину вокруг. Такая тишина звучит в момент истины.

— Помнится, вы мне твердили, что я не бог, что бы о себе не мнил. — На его губах снова заиграла ехидная усмешка. — Торжествуйте, Минерва! Я таки простой смертный, и ваш всемогущий и милосердный Бог отобрал того, кто был мне дорог! Указал мне, зарвавшемуся земному рабу, мое место!

— Не Бог у вас отобрал Миртл, вы сами ее погубили.

— Я — погубил? — в его голосе прозвучала дикая обида. — Хочешь знать, умница-разумница, какое самое печальное воспоминание я видел под воздействием аромата Эликсира бессмертия? Знай, я видел ее! Видел Миртл! Ее вмиг остекленевшие глаза. Еще мгновение назад была живее всех живых, а тут уже и дух испустила. И тело ее камнем упало на пол. А я и сделать ничего не смог, стоял как громом пораженный, и не помогли ни палочковая магия, ни беспалочковая! Ты хоть представляешь, ответственнейшая староста, каково это почувствовать полную беспомощность, когда все выходит из-под контроля? Я погубил… Как все у тебя просто! Душегуб, конечно… — Риддл издал едкий смешок, а потом, будто собрав еще гнева и негодования, уже в отчаянии бросил звенящим голосом: — Тогда ответьте, почему же мне так больно? Почему смерть этой плаксивой девчонки разорвала мне душу?

— Вам больно потому, что вы все-таки человек, Том. Вы еще не утратили человечность, способность чувствовать, переживать, смогли привязаться к другому человеку. Но по собственным самонадеянности и неосторожности потеряли того, кого полюбили.

Риддл лежал и смотрел в серую потрескавшуюся стену взглядом оглушенного человека. Человека, некогда взлетевшего в небеса, ощутившего невероятную внутреннюю силу, возомнившего о себе невесть что, но легко низвергнутого мирозданием в глубокую бездну. Одновременно он напоминал змею, одну из самых жадных, ненасытных тварей на земле, что порой выбирает добычу себе не по размерам, пытается заглотить ее разом, а в итоге мучительно гибнет, разорвав свое нутро.

— Любовь — ужасный недостаток, — хрипло выдавил Риддл наконец, нервно комкая пальцами одеяло. — Изъян, сделавший людей слабаками. Сколько наделали глупостей олимпийские боги в погоне за любовью, уподобившись в своих страстях простым смертным.

— Наоборот: в самый трудный момент любовь придавала сил как богам, так и людям, возвышала их!

— Она ниспровергала их, делала безвольными. Что сотворила проклятая любовь с моей матерью? Оставила ее с разбитым сердцем, та и оправиться не смогла, не нашла сил жить дальше, бороться. О какой силе любви вы мне смеете говорить, праведница, когда мою мать эта самая любовь и сгубила?

Что было на это ответить? Минерва уже возненавидела слово «праведница» из уст Риддла. Она не знала, почему Меропа не нашла в себе силы жить дальше, хотя бы ради сына, что должен был стать ей утешением в беспросветной жизни. Неужели не полюбила в достаточной мере желанное дитя от любимого мужчины? Почему сдалась? Меропа была чахлым цветком, который так и не смог выжить на неблагодатной земле. Оказался слишком слаб, поскольку никогда не знал любви и заботы ни от одного человека. Меропе не перепало ни капельки живительной любви, в которой она так сильно нуждалась. Имела ли право Минерва, выросшая в любви и благополучии, судить эту несчастную, всеми брошенную женщину? Нет.

— Я не стану таким, как она! — убежденно заявил Риддл. — Никогда. Любовь — слабость, стоившая моей матери жизни. И я не стану таким, как мой отец, что сбежал от всякой ответственности. Видел я своего убогого отца незадолго до его смерти, этого обрюзгшего узколобого человека, с трудом верится, что когда-то он мог быть хорош собой. А моя несчастная мать даже на смертном одре повторяла, что он был невероятно красив. Я не желаю быть таким, как он, не хочу даже внешне напоминать его!

— Тогда проявите милосердие! В этом вы сразу станете отличны от своего отца. Если вы когда-либо хоть немного были привязаны к Миртл, то отпустите ее. Не томите больше на этом свете! Не удерживайте против ее воли! Облегчите ее страдания, ибо она глубоко страдающее дитя. Отпустите с миром в давно уготованный ей путь!

Риддл прерывисто задышал от волнения. В его глазах промелькнул практически животный страх.

— Нет! Не отпущу! Никогда! — выкрикнул он и упрямо замотал головой. — Девчонка должна, всегда должна быть рядом со мной! Так надо! Надо, слышишь?

Ни разу прежде в Минерве не поднималась столь мощная волна негодования.

— Том, ты не умеешь дружить! Миртл стала твоим другом, а с друзьями не поступают так, как поступаешь ты! Так нельзя! С любимыми так себя не ведут!

Риддл в яростном порыве резко сел на постели.

— А с чего ты взяла, что я ее люблю? Она мне безразлична! Заруби это себе на носу, дочь лживого церковника! — его голос сошел на крик, полный яда, злости и отчаяния. Крик загнанного в угол человека. И, кажется, впервые всегда сухие глаза Риддла теперь блестели от злых слез. Он стыдился этих слез, пытался быстро их утереть. — Твой Бог лишил меня всего: отца, матери, приличного дома, благополучного детства, достойного имени! И Миртл у меня Он тоже забрал! Возрадуйся, ибо в неравной схватке твой любимый Бог взял надо мной верх. Считай, растоптал меня, как пыль под ногами. Вот только мне все же удалось обмануть жестокого творца. Получилось ухватить коварного старца за седую бороду! Я пошел против его воли, против порядка, что Он установил на этом свете. Я сумел восстать как феникс из пепла! И всякий раз я буду возрождаться подобно Фоуксу, что дал перо для моей палочки, а Эликсир бессмертия будет мне в этом помогать. И Миртл всегда будет рядом со мной! При мне! Хотя бы так! Никогда ее не отпущу, слышишь? Никогда! Даже если бы и захотел... Все равно пути назад нет! — Риддл выкрикнул это упрямо, как ребенок, вцепившийся в горячо любимую игрушку и готовый за нее оцарапать врага. — Миртл ныне бессмертна, умеет летать — я ей все это дал, как и обещал. Она всегда будет рядом, пока мне это будет угодно. Хогвартс — это мой дом, теперь он также и ее дом на веки вечные. Убежище от войн и прочих напастей, учиняемых проклятыми маглами. Я ее уберег! И так будет всегда!

— Уберег, как же! — фыркнула Минерва. — Уберег от жизни, от возможности повзрослеть, найти себя. Молодец, Том, ты достиг своей цели, ибо ты остановил время для отдельно взятого человека, заковал несчастную в цепи вечности и усадил подле себя. Поздравляю!

Страшное страдание вмиг исказило его тонкие черты, а красный огонь алчности и безумия внезапно полыхнул во всегда темных глазах. Увиденное напугало Минерву настолько, что она буквально оцепенела. Где тот талантливый красивый человек, которого она полюбила? Что за жуткий незнакомец предстал сейчас перед ней? Или и то и другое — лишь две стороны одной монеты? Расколотое надвое блюдце?

Риддл в страшном ожесточении содрал с руки бинты, обнажив кровавую рану. Безобразную, мерзкую, едва начавшую заживать. Ровно такую же рану он всякий раз раздирал в собственной душе много лет подряд. Эта душевная рана кровоточила, и ни одно снадобье так пока и не смогло ее заживить. Теперь Риддл лишь уповал на возможную спасительную силу Эликсира бессмертия.

Риддл в исступлении разодрал рану на руке. Взвыл от боли, перепачкал постель кровью.

— Убери его! Оно все в крови! — Он попытался ногой отшвырнуть от себя одеяло. — Нужно умыться! Наколдуй воды! Мне необходимо все с себя смыть! Все мои манжеты и так забрызганы кровью, и мне никогда их уже не отстирать!

Минерва схватила его, крепко прижала к себе и стала порывисто гладить по влажным волосам, приговаривая, умоляя:

— Тихо-тихо! Не надо, милый мой! Пожалуйста, не надо так! Прошу тебя!

Жалость к нему захлестнула ее. Она дрожащими руками прижимала его горячую голову к своей груди, в которой отчаянно колотилось сердце. В какой-то миг Минерве почудилось, будто к сердцу она прижала тщедушного, вечно недокормленного мальчика. Или все же то была змея под личиной ребенка? Минерва устало закрыла глаза и продолжила шептать Риддлу на ухо слова утешения. Сама уже не разбирала, что говорит, о чем молит. Просто знала, что должна прижимать его к себе крепко-крепко. Риддл же снова принялся вспоминать о Миртл. Возможно, он впервые так много и откровенно говорил о ней после ее смерти.

Минерве казалось, что она не встречала на свете большего эгоиста и собственника, чем он. Его привязанность к Миртл была такой пылкой и ненормальной. Это была болезненная привязанность никогда никем нелюбимого ребенка к другому ребенку, мало-мальски проявившему дружелюбие. Безумная потребность в любви передалась Тому от его матери, так и не получившей этой самой любви, а потому не сумевшей вынести сложное жизненное испытание. Риддл казался обезумевшим от горя человеком, не желавшим отпускать давно умершего родственника. Как-то Минерва уже встречала подобное? В уме быстро пронесся образ статуэтки крохотной феи Динь-Динь, над которой любовно склонился профессор Дамблдор со сладостно-скорбным выражением на лице.

Кем же был Риддл? Обиженным ребенком в теле взрослого мужчины? Опасные мужчины опасны для окружающих, но в итоге они становятся более всего опасны для самих себя.

Этот мужчина-ребенок словно с головой погрузился в страшный сон и все не мог из него выбраться. Кошмар длиной в десять лет, и Риддл сам себе его и устроил. Риддл, конечно, не желал, чтобы его видели в таком полубезумном состоянии, но именно сейчас, когда он был такой обессилевший, неидеальный, перепачкан кровью, с испариной на лбу, искренний в своих злости и обиде на весь мир, именно сейчас он стал Минерве еще более дорог. Дорог до ноющей боли в сердце.

«Я люблю тебя, люблю...» — в исступлении пробормотала Минерва и коснулась лба Тома губами так нежно, как должна была его когда-то целовать родная мать. Ослабленный болезнью и душевным потрясением, Том наконец забылся тяжелым сном. На его волосы падал лунный свет из окна, в то время как свечи, парившие в воздухе, погасли. Летняя ночь была тепла и тиха, лишь доносилось приглушенное уханье сов из приоткрытого окна. Минерва ласково перебирала пальцами спутавшиеся волосы Тома. Вскоре незаметно для себя она задремала. Будет ли она с Риддлом еще когда-нибудь столь же близка, как сейчас?