Трилогия «Соперница» (гет)

Без редакции беты

В начале был Том. Он жил в сером приюте, носил серые вещи и меньше всего на свете хотел быть таким же серым, как окружающие его люди. Том с самого детства знал, что он особенный. Не просто лучше или умнее всех — он правда был не такой, как они, он умел делать удивительные вещи. В доказательство его способностей, в шкафу — одном из немногих предметов мебели его приютской комнатки — была коробка, в которой хранились самые важные вещи из всех, которыми ему повезло обладать: в ней лежали его трофеи. Он любил открывать этот тайник, рассматривать то, что взял на память о своих самых впечатляющих результатах, и уверяться, что всё произошедшее — правда. Том был уверен, что он такой один, уникальный. Он быстро освоился со своими способностями, и пусть все были слишком узколобы, чтобы понять его, он гордился своими силами. А вскоре пришёл Он.

Знакомство с Альбусом Дамблдором не задалось с самого начала. Это был первый волшебник, которого Том увидел, — первый человек, который его впечатлил. Но Том по детской неопытности сказал лишнее и потерял всякий шанс впечатлить его в ответ. Альбус Дамблдор был профессором в школе волшебников, и, когда Том поступил туда, был единственным, кто не давал ему заслуженной похвалы. Том знал, что к каждому возможно найти ключик, любого можно поразить, но очаровывать профессора Дамблдора даже в мыслях не рисковал. Этот человек узнал о нём слишком много.

Некоторое время это мало беспокоило Тома, взявшего за правило не давать профессору и повода подозревать его в чём-то. И больше всего он был осторожен, изучая колдовство — те его разделы, которые, конечно, не одобрялись в обществе, но которыми не брезговал Том, видя в тёмных искусствах такой же потенциал, как и в других чарах. Он с исступлённым упорством продвигался в своих познаниях и собирал вокруг себя тех, кто разделял его желание изучить магию так глубоко, как до этого мало кто дерзал. В основном это были слизеринцы, уверенные, что магии достойны лишь те, кто родился в семье истинных магов. Том закрыл на это глаза, уверив себя в том, что кровь Салазара Слизерина, текущая по его жилам, сполна искупает грех, который совершила его мать, сошедшись с магглом.

А страшило Тома одно: он очень боялся умереть. Он стал искать такую магию, что даст ему бессмертие. Безусловно, должно быть такое колдовство, которое спасёт от смерти. Том был в этом уверен, даже когда ошибся насчёт матери, думая, что она бы не умерла, если бы была волшебницей. Наконец он нашёл средство. Им оказалась темнейшая магия из всей, с которой он успел столкнуться за неполных пять лет обучения в школе волшебства, — крестражи. Чтобы создать их, требовалось страшное зло, которое расколет душу, и Том до создания первого из них спрашивал себя, сможет ли он убить? Человека, а не глупого кролика Билли Стабса. Готов ли он отнять жизнь другого человека, чтобы продлить свою собственную?

В тот год он к тому же наконец нашёл Тайную Комнату и решил использовать живущее в ней чудовище, чтобы напугать грязнокровок. Изначально смертельные исходы не планировались, а узнав о крестражах, Том не раз ловил себя на мысли, что ему хочется проверить себя, ведь ему предстоит убить тех, кто обрёк его на сиротство. Шанс представился совершенно случайно: в июне Том запланировал очередное нападение, но, когда зашёл в женский туалет, откуда нужно было вызвать Змея, он по нечётким признакам понял, что был здесь не один. Не привлекая внимания, Том неслышно, но стремительно подошёл к нужной раковине и так же тихо позвал Василиска, открыв проход. А разговаривая с ним, он ждал — и вот за спиной щёлкнула задвижка, заставив его сердце оборваться в предвкушении момента. Том обернулся, готовясь на время ослепить выходящего, если им вдруг окажется чистокровный, но этого не понадобилось. Едва он только краем глаза заметил растрёпанные тёмные волосы и большие очки, интуиция позволила ему допустить несчастье. Уже когда девочка упала, он убедился, что жертвой и правда оказалась нечистокровная. «Сойдёт и эта», — сказал он тогда себе и ещё некоторое время находился под впечатлением от содеянного, пытался осознать и понять, что чувствует. Он раздумывал, не попробовать ли создать крестраж — достаточно ли раскололась его душа от того, что он сделал, чтобы осколок можно было извлечь из тела? И если бы не вызванная смертью Уоррен реакция, которая была не на руку Тому, он бы, возможно, подумал ещё.

Школу собирались закрыть. Не так страшно было вернуться в приют, как потерять Хогвартс. Пришлось действовать быстро, и лучше всех на роль Наследника Слизерина подошёл гриффиндорец Хагрид со своим акромантулом. Наверное, это была вторая ошибка Тома — подставить ученика с факультета Дамблдора. Профессор явно догадался, кто стоит за нападениями на учеников, а Том понял, что пора залечь на дно. И тогда создание крестража стало не просто экспериментом, а необходимостью: если он всё правильно понял, в предмете окажется часть его души, которая в нужное время — когда старика здесь не будет — закончит великое дело Салазара Слизерина.

Том помнил, как прочитал первый катрен заклинания, подготавливая маггловский ежедневник к вмещению своей души, но, когда стал произносить следующую часть, ощутил толчок. Он продолжал зачитывать слова заклинания, но с каждым словом всё меньше владел своими губами. Строчки звучали всё чужероднее, словно их произносил совсем другой человек, а Тому становилось всё больнее. Его мысли горели, а глаза застилали яркие пятна. Кто-то по-прежнему читал заклинание, водя пальцем по третьему, заключительному катрену. А Тома словно крюком зацепило и потащило куда-то в тоннель. В конце него была лишь тьма.

Когда Том смог овладеть своим сознанием и мыслить ясно, тьма до сих пор окружала его. Сначала он испугался, хоть и тут же взял себя в руки и принялся оглядываться, пытаясь понять, где оказался. Но он был здесь вдвоём с тьмой, и всё, что мог, это рисовать по ней своими мысленными образами. Том не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он принялся за эксперимент с первым крестражем, но если его потеряли, то он очень рискует, что при поисках в его вещах обнаружат совсем не то, что ожидаешь увидеть у отличника старосты школы.

А потом в его тьме появились слова. Сначала он услышал их в своих мыслях, а затем они, словно отпечаток солнечных лучей на сетчатке глаза, высветились в воздухе: «Ты тут? Ответь мне». Том озадаченно смотрел на слова, появившиеся из ниоткуда, и начинал понимать, что происходит. «Ты кто?» — написал он в ответ, а когда получил новое сообщение, не мог поверить, что сказанное правда. «Я Том Риддл. Я создал тебя». Нет, нет, нет, этого не может быть, уверял себя Том, и эти мысли, видимо, стали известны тому, кто с ним общался, потому что в его сознании и в воздухе появилась следующая запись: «Ты мой крестраж — часть меня, заключённая в дневнике. Всё сработало, поздравляю».

Том не переставая твердил своему двойнику, что всё пошло неправильно, что он — Том Риддл настоящий и не должен был оказываться здесь. Тот его не слушал и, казалось, оставил здесь навечно с одной единственной миссией: завладеть тем, кто будет в дальнейшем писать в дневнике, и с его помощью вызвать Василиска из Тайной Комнаты, чтобы очистить Хогвартс от маггловской крови.

Когда он попал в руки к новому владельцу, оказалось, прошло пятьдесят лет. Без общения с самим собой, оставшимся по ту сторону дневника, Том всё больше терял способность здраво мыслить и становился совсем слаб. Магия крестража подчиняла его, заставляя осознавать себя лишь стражем своей души, поэтому, когда с ним начала вести переписку маленькая девочка, он был так очарователен и тактичен, как только умел, чтобы она поделилась с ним своей душой — чтобы напитала его силой.

Джинни Уизли делала его сильнее, он это чувствовал. У него появилась надежда. Том снова мог сопротивляться наваждению и осознавать, что он — он! — настоящий. Он собирался не только завершить то, что хотел сделать пятьдесят лет назад, но и вернуть себе свою жизнь. Плевать на всех, никто не заподозрит его, даже Дамблдора можно теперь обвести вокруг пальца, ведь он наверняка ничего не знает о крестражах и уверен, что Волдеморт, как рассказала девочка, погиб окончательно.

Но когда он во второй раз привёл Джинни ко входу в Тайную Комнату, его ждал сюрприз: загадка, смысл которой можно было понять, только зная, что Том Риддл взял себе новое имя. Это была его половинка! Неужели он успел обрести тело и пробраться в Хогвартс незамеченным? Надо было самому обрести тело до того, как этот лже-Волдеморт найдёт его, иначе снова придётся лежать в чемодане.

Но он не успел, и вновь пришлось общаться со своей версией, которой повезло остаться снаружи. Однако этот Волдеморт очень сильно отличался от того, каким запомнил себя Том. Конечно, сказывалось то, что прошло несколько десятилетий и тот находился в совершенно другом теле — теле некой Эмилии Поттер, из-за которой он раскололся в очередной раз и был развоплощён. И тем не менее, это точно был он сам: её душой невозможно было овладеть так же, как и когда-то душой лже-Тома, оставившего его в дневнике. Пришлось притворяться, где-то подыгрывать, пытаясь узнать, насколько Эмилия податлива и что может принести взаимодействие с ней. Рост его силы прекратился, ещё когда Джинни перестала думать о нём, и теперь он никак не мог двинуться дальше. Однако он был в сознании и делал то, что умел: слушал и очаровывал.

У него получилось вывести Эмилию из равновесия и получить в ответ путь к её душе. С лже-Томом Риддлом такого сделать не удавалось: его ничто не могло задеть и оставить без ментальных щитов. Теперь общность их душ давала возможность пробираться в сознание Эмилии всё дальше и дальше: она злилась, была обижена, и это было на руку Тому. Впрочем, по-прежнему не выходило поселить в ней нужные мысли и подчинить её своей воле. Всё, чего Том добился, это того, что он мог слышать Эмилию в те редкие моменты, когда она вспоминала его. Он частично знал её планы и понимал, что его отсюда не выпустят. Тогда он попробовал восстановить связь с Джинни, которая продолжила бы отдавать ему свои жизненные силы. Может, получится напомнить ей о себе? Увы, он смог добраться до неё во снах, но ничего не получал в ответ — ни единой эмоции. Он выжидал, и ему повезло: Эмилия и Уизли стали близки друг к другу, а у него появился шанс обмануть последнюю.

Том помнил, как Эмили ворвалась в его общение с Джинни, как их столкнуло и перемешало. Он помнил, как она грозилась уничтожить его… Он помнил, что его размеренная тихая темнота стала наполняться новыми, неведомыми ему образами. Но всё-таки оказывалось, что они принадлежат ему, — он почти мог сказать, как пришёл к этим мыслям, о чём размышлял. Том впервые начал видеть сны. Их не было пятьдесят лет, но теперь он словно спал и сквозь туман видел совсем другую жизнь. Никогда до этого момента он не переживал ничего подобного. Он был с родителями в Бате целую неделю. Сначала он не понимал, кто эти люди, но оказалось, что он знает их, просто почему-то забыл. Иногда он возвращался в холодную тьму, но рвался обратно, чтобы ещё раз ощутить заботу, положить голову на плечо маме, поесть мороженое с семьёй.

Однажды он проснулся. Он двигал руками и ногами — по-настоящему, такому не присниться. Отдых в Бате тоже не был сном, он был очень реален, и Тома звали на завтрак. А когда Том прошёл мимо зеркала и увидел своё отражение, всё встало на свои места: это ведь семья Эмилии Поттер, он сам — Эмилия Поттер. Он видит её глазами, говорит её голосом. Он любит её душою. Вот почему он давно не слышал её мыслей: он сам думал их, он сам вспоминал всё то, что происходило с Эмили.

Он же боялся, что осколок из Дневника завладевает этим телом, пока на ночь он вынужден погружаться в темноту. Он же догадался, что нет никого другого в этом Дневнике — лишь он один здесь и там. Он же осознавал, что ему самому теперь придётся вытаскивать себя из Дневника.

И это он продолжал жить той жизнью, что жила когда-то Эмили, смутно припоминая, каково это было — быть Томом Риддлом. И это он завершал то, что ещё весной задумала она. Это он всё сильнее боялся в этот раз навредить невинной девочке. Это он, за давностью лет смутно вспоминая, как обошёлся с Миртл, путаясь в событиях и осознавая, какое допустил преступление, раскаивался и мечтал о забвении.

На долгие пятьдесят лет попав в предмет и приобретя новую личность, у которой были семья и любовь, он умирал, едва научился ценить не только свою жизнь. Его душа была парализована, и он, позволяя океану топить себя, смотрел на тускнеющее небо. Том больше не боялся умереть — он тонул, а в воздушных пузырях, что выходили из его груди, он видел осколками своё отражение: тёмно-рыжие вьющиеся волосы и слегка круглые светлые глаза.

* * *

В начале был Том. Том боялся умереть. Миртл Уоррен случайно стала первой, кого он убил, чтобы создать якорь своей души, который не даст ей покинуть этот мир, если вдруг что-то станет с его телом. Его будоражила мысль о том, что он вызывает Змея и может послужить гибелью человека. И после этого он не сожалел о девочке, лишь знал точно, что сможет убить человека, и готовился навестить маггла-отца, чтобы отомстить ему за своё сиротство. Том сделал это в то же лето, когда создал свой первый крестраж. Эксперимент прошёл удачно: артефакт заключил в себя часть его души и оставался невредим, что бы Том с ним ни делал при проверке. Единственное, что озадачивало, это то, что крестраж, имея возможность показывать мысли на своих листах, говорил странные вещи. Он утверждал, что произошло недоразумение, что это он — настоящий Том, и требовал выпустить его.

Том с этих пор зарёкся использовать в качестве крестражей что-либо, что может давать знать о своих переживаниях, и пообещал вложить в свои будущие осколки мысль о том, что такова их судьба. И едва он получил подтверждение того, что ничто не запрещает ему разорвать душу на большее количество частей, он вытащил из себя очередной осколок, что появился в результате убийства Риддлов: отца, деда и бабки.

Следующий, третий, крестраж появился много после окончания Хогвартса. Тому, который уже давно похоронил своё старое имя и называл себя лордом Волдемортом, пока не нужна была ничья смерть, к тому же у него не было подходящих артефактов для частей своей души. Множество закоулков Хогвартса остались неизведанными, чтобы в них можно было найти что-то интересное, но Волдеморту, задумавшему остаться там в качестве преподавателя, пока ход туда был закрыт. Поэтому он, ничуть не жалея отклонив блестящие должности в Министерстве, работал на Боргина и Бэркса. Его задачей было общаться с коллекционерами и делать всё возможное, чтобы они расстались со своим богатством в пользу их магазина. У одной из таких мадам Волдеморт и нашёл два артефакта, которые захотел получить любым способом.

Должность преподавателя защиты от тёмных искусств освободилась посреди зимы, но Волдеморт, узнав о том, какой человек занял её вместо него, понял, что ему придётся потерпеть ещё немного. Мир был полон тайн, и Волдеморт отправился в путешествие в надежде обрести новые знания и подыскать артефакты для своих крестражей на материке, а также найти возможность, чтобы сделать четвёртый раскол на своей душе.

Со временем Волдеморт осознал одну важную вещь: ему всё сложнее подобрать такое убийство, чтобы оно оставило свой след в его душе. Она словно зачерствела, и казалось, что больше ничто не сможет тронуть её. Это огорчало Волдеморта, это нарушало все его планы. Он мечтал, чтобы его бессмертие было закреплено мощнейшим числом, и намеревался разделить свою душу на семь частей. В последние свои дни в Албании, отыскав знаменитую диадему Ровены Рейвенкло, он с трудом, но всё-таки сотворил свой пятый крестраж.

Возвращаться в Британию пришлось спешно. Волдеморт узнал, что Альбус Дамблдор теперь директор Хогвартса и вакансия преподавателя защиты от тёмных искусств вновь свободна. Замок был единственным местом, куда Волдеморт не мог попасть просто так, чтобы спрятать крестраж, но очень этого хотел. Диадема нашла свой покой именно здесь. И хоть Волдеморту вновь не удалось остаться в замке надолго, его душа теперь навсегда принадлежит Хогвартсу, а место преподавателя обязательно дождётся того, кто достоин её больше всех, — его, раздвинувшего границы магии дальше всех остальных. Дамблдору жить недолго, в то время как Волдеморт настолько близок к бессмертию, что дождётся своего. Этот третий отказ стал для Волдеморта поводом для многих последующих действий. Возможно, тогда, в кабинете Дамблдора, он потерял шанс отколоть от себя заветный седьмой кусочек: смерть этого человека, безусловно, была бы для него грандиозным событием, но в то время она сыграла бы против Волдеморта, которого видели входящим в школу. Он решил, что убьёт Дамблдора позже, а пока покажет, на что способна магия и он сам.

Началась война. Потребовалось одиннадцать лет, чтобы оказаться почти победителем. Одиннадцать лет и множество смертей, ни одна из которых не могла хоть что-то всколыхнуть в истерзанной душе Волдеморта. А затем произнесли пророчество. Не было сомнений в том, что оно подлинное: Волдеморт лично просмотрел сознание того слуги, что услышал его, и признал, что провидица вещала в трансе, свойственном только пророкам. «Грядёт тот, у кого хватит могущества победить Тёмного Лорда…» Такой человек мог уже родиться и набирать силы, чтобы в скором времени нанести удар, а мог появиться лишь в будущем. Тогда Волдеморт послал узнать, когда родились дети тех, кто за эти годы трижды бросил ему вызов, и из всех таких семей выделились лишь две: Поттеры и Лонгботтомы, которые только должны были родить, и по слухам рожали как раз в конце грядущего июля. Первое условие из пророчества было найдено, оставалось последнее. Проходили недели, месяцы, и Волдеморт чувствовал, с каким нетерпением ждёт того ребёнка, что родится на самом исходе июля. Волдеморт не будет ждать от него угрозы — он убьёт его младенцем и избавит себя от соперника. Сама мысль об убийстве этого ребёнка будоражила его душу — в этот раз она даст трещину, Волдеморт был в этом уверен. Он наконец сделает заветный крестраж, что будет хранить седьмой кусочек него самого.

Пришлось ждать полтора года, прежде чем Волдеморт смог добраться до Эмилии Поттер — девочки, которая родилась последней из предполагаемых детей. Её рождение пришлось на последние часы тридцать первого июля. Выходит, она родилась в такое же число, что и сам Волдеморт, — это добавляло ей значимости. Признаться, Волдеморт не помнил, когда в последний раз отправлялся убивать кого-то столь важного для себя. Он и смерть её приурочил к особой дате. Более того, он был так осчастливлен возможностью исполнить свою многолетнюю мечту, что, пожалуй, впервые в жизни пообещал оставить жизнь кому-то, кто должен был попасть под руку.

Волдеморт готов был пощадить мать девочки ради слуги, который, принеся весть о пророчестве, подарил ему возможность разделить душу ещё раз за много лет. Но Лили Поттер закрывала собой ребёнка — она стояла у кроватки и умоляла забрать её жизнь вместо жизни дочери. Волдеморт мог бы просто оглушить её, отбросить в сторону, но с каждым новым её отказом принять его помилование он всё сильнее терял терпение. Он предложил ей уйти трижды и посчитал, что этого достаточно, чтобы сдержать данное слуге обещание. Волдеморт хотел покончить со всеми Поттерами и убивал Лили, зная, что лишает жизни человека, которого впервые на своей памяти собирался пощадить. И когда затем он выпускал в ребёнка Смертельное заклятие, он с ужасом осознавал, что зелёный луч оборачивается против него. Его тело сгорало, а сам Волдеморт метался в запредельной агонии, лишившись всяких ориентиров. Наконец, уже почти потеряв надежду, он наощупь, вслепую добрался до чего-то очень тёплого и светлого. Ему нужен был этот свет: он пах жизнью. Его душу заключали в объятия рыжие лучи, и он засыпал, утомлённый пыткой.

Он не знал, как долго проспал. Собственно, он и не знал, что спал. Он вообще ничего не знал — лишь был, кое-как осознавая своё существование. Он пробудился от того, что почувствовал боль. Капало. Капало редко, но отовсюду — некуда было деться от этих ядовитых уколов. Сначала они терзали его, всё сильнее выводя из тумана комы, но вскоре стали обыденностью — одним из непременных атрибутов его существования. В какой-то момент он перестал их чувствовать, словно онемев, а потом понял, что нуждается в этих каплях. Он ждал, когда они соберутся в тучи и прольются вниз — так он чувствовал, что жив, что время не замерло. Теперь, когда он привык к покалыванию настолько, что оно не казалось болью, капли приносили с собой щекотку, прояснение мыслей и сны. В них он был ребёнком, и у него была семья. Иногда до него долетали звуки, высокий женский голос и затхлый запах.

Со временем тучи становились больше и разряжались каплями реже. Наконец те и вовсе прекратили падать вниз, но тучи, словно разрываемые изнутри, начинали страшно трещать. Должна была начаться гроза, и он чуял, что, если она случится, это будет последняя гроза в его жизни. А он не хотел умирать. Он попробовал было дотянуться до них, растормошить их, заставить сбросить капли, и понял, что действительно способен так сделать. И это помогало — тучи легчали, гроза затихала, а он, принимая в себя давно уже не ядовитый для него дождь, чувствовал себя ещё живее.

Шло время. В одном из снов он держал письмо в школу чародейства и волшебства. После этого он понял, что ему недостаточно того, что дают ему тучи. Хотелось большего — этого требовала сила, что пробуждалась в нём от капель и от снов, что приходили вместе с ними. Теперь он знал, что в нём пробуждалась магия — магией были и капли, — и прежде он тоже владел ею: в отголосках воспоминаний он ловил ощущение могущества, когда магия текла по его жилам. Он сражался с другими магами: раздавались взрывы, он ставил щиты и атаковал, он возводил гигантскую волну и разбивал вражеский огонь. Его последователи были рядом, они ликовали от победы и взметали вверх их общий, горевший зелёным знак.

«Да воцарится безмолвие на небесах,

когда агнец вскроет седьмую печать»,* —

услышал он и понял, что вновь ему снится сон, и в этом сне он видит отражение своих воспоминаний и чувствует прежнюю мощь.

Однажды тучи всё-таки разразились грозой. Но теперь он был готов, и молнии, что метались в него с небес, придавали ему сил. Они были всего лишь магией, желавшей выплеснуться, а он хотел ощутить её силу. Они проходили сквозь него, преображая, и преображались сами. Его поднимало ввысь, кружило. Он смеялся в эйфории и сливался с водоворотом капель. Девочка из сна плакала, стыдясь того, что делала, а он впервые мог взять контроль над этим сном. Он распахивал руки, чувствуя, как магия — все молнии и капли, что никак не находили выхода и попадали в него, — выплёскивается наружу, и не было в мире большего наслаждения, чем ощущать подобное всесилие.

Сны стали более подвластны ему. Теперь он мог оглядываться и большее внимание уделять лицам и предметам, чтобы позволить им напомнить ему о прошлом. Когда-то ему показалось, будто он увидел очень хорошего знакомого. Жаль, что это оказался не он. А после того, как во сне он наконец-то увидел Хогвартс — свой дом, — но девочка вытеснила его из этого прекрасного видения, он ещё долгое время не мог испытать того головокружительного опыта с магией. Владение сном повторилось лишь на Хэллоуин. Он смотрел на фигуру в плаще и чувствовал, как становится больше. В том человеке было что-то, схожее с ним. Но человек в плаще собирался убить, и он потащил тело к краю башни, чтобы спастись — чтобы лететь. И он летел.

Он летел к Годриковой впадине… Ещё не раз он вспоминал этот день, пробираясь всё дальше и дальше, пока вновь не увидел во сне того человека, уже без плаща. Он увидел его глаза, а потом они вместе вспомнили, как Смертельное заклятие лишало их тела и страшная боль от обжигающего воздуха сводила с ума. Они искали пристанище, как могли, он оказался здесь — другой там. Они хотели соединиться, но малейшее соприкосновение причиняло другому боль. Волдеморт, гнездившийся тут с давних времён, догадался, что всё дело в тех каплях, которые вечно падали в него из местных туч. Когда-то они и для него были ядовиты. Он просил другого себя терпению, но тот рвался внутрь, и тучи разразились такой грозой, что его, их проводника, выбросило вместе со своим двойником, и сон больше не был сном. Холодный камень впивался в плечо, а он шептал устами девочки: «Вернись», забывая о тучах, о каплях, зная о себе лишь то, что знает она. Зная, что это всегда была она.

И это он, помня, какие муки пришлось претерпеть с магическим даром, внезапно свалившимся на голову, принимал своё ужасное прошлое, кусочек за кусочком вспоминая его детали. Это он, обнаружив ещё одну часть себя, попытался отыскать её. Это он всё больше ужасался, открывая своё прошлое. Это он решался преодолеть страх что-то сделать и планировал нападение на слизеринца. Это он, немея от ужаса, падал сейчас на дно, разочарованный в себе, ведь он опять допустил смерть невинного человека.

На краю жизни он вспоминал всё с самого начала и тонул под тяжестью собственной вины, а в воздушных пузырях, что выходили из его груди, отражались тёмно-рыжие вьющиеся волосы и слегка круглые светлые глаза.

* * *

В конце была Эмилия. Она с самого детства, ещё когда лежала в колыбели и прислушивалась к голосу матери, боялась быть плохой. И она очень быстро уяснила, что плохой её делают очень много вещей, и все их она в состоянии взять под контроль. Тяжелее всего было душить свои мысли, но Эмили научилась закрывать глаза: на красивые игрушки в магазине, чтобы, не дай бог, они не полетели к ней с полок; на отказы, чтобы, не дай бог, каким-то чудом не случилось то, чего она в тайне желала; на то, что Дадли обижал других ребят, чтобы не причинить ему большего вреда, чем тот заслуживает; на такие вопросы, что рождались в её голове, которые нельзя было задавать. Иначе мама будет плакать, иначе папа будет кричать, и последует наказание.

Но вскоре ей стало предельно ясно: её мысли — всего лишь мысли, у неё нет абсолютно ничего, что могло бы сделать её не такой, как все. Она совершенно нормальная, и все чудившиеся ей странности — всего лишь плод её воображения. Эмили любила заглядывать в свой тайник, где хранила всё, что могло не понравиться маме с папой, чтобы напоминать себе: магия лишь выдумка. Больше она не боялась видеть свои сны, в которых нередко была волшебницей, зная, что ничего подобного не сделает в действительности. Не боялась читать запрещённые в её доме книги, осознавая, что написанное навсегда останется на красочных страницах. Она не боялась думать, но действовать — по-прежнему опасалась, не уверенная в том, какое решение выставит её плохой. По крайней мере всё, что Эмили считала правильным, она предпочитала делать незаметно для остальных, чтобы в случае чего никто не знал, что она ошиблась.

И несчастнейшими из дней были те, когда к ним в дом пришла профессор из школы волшебства. Когда Эмили со стыдом бежала на улицу, зная, что делает самую плохую вещь на свете. Когда родители вопреки всему, что Эмили о них знала, вынудили её отправиться в магическую школу-пансионат. Когда она, узнав о том, насколько ненормальна даже по меркам магов, сидела под Распределяющей Шляпой и умоляла ту не отправлять её на факультет, чьи характеристики привлекали её, до тех пор пока она не обнаружила в себе что-то плохое, что пряталось в ней и проснулось при виде Хогвартса и изумрудного знамени. Когда, выброшенная в незнакомый мир, она не имела возможности попросить совета у родителей — не могла даже сказать им о том, как страшно ей здесь сделать выбор, потому что её ответственность теперь в сотни раз выше.

Счастливейшим из дней был тот, когда Эмили приняла ту силу, что билась внутри и требовала выхода. Когда осознала, что при её возможностях именно бездействие сделает её плохой. Когда жизнь показалась полной перспектив. Когда она не побоялась изменить что-то, что казалось ей неправильным.

Но теперь Эмили тонула, в немом крике открывая рот, а в пузырях, что тянулись из неё, отражённые глаза под чёрными волосами то и дело мерцали багряным. Все её прожитые жизни слились в единый поток, расставив по местам события, людей, знания и опыт. Все вопросы нашли ответы, а заблуждения и предположения, возникавшие в попытке вспомнить прошлое «я», были выправлены и очищены. Жизнь прослеживалась с самого начала: от серого приюта до белого лазарета Хогвартса и фиолетовых лент, которые зарывались в неё, которыми она зарывалась в себя. Им всем хотелось тишины, хотелось перестать чувствовать боль, которая только что сшила их воедино, и свет, проникающий в воду, становился всё дальше. Они оступились, они остались плохими.

На границе с тьмой мелькнули мёртвые деревья. Капало. Внутри неё кругами расходилась вода и заставляла осознавать своё существование. Была осень: затянутое серым небо, голые стволы, подгнивающие листья. До неё доносилось: «…лия!» и мысль о том, что надо пожить ещё немного. Пережить бы ещё день, а там и помощь будет. Пожить ещё чуть-чуть. Она сможет, она ведь не Меропа — она не откажет себе в жизни, не отречётся от магии, способной продержать в ней жизнь ещё на минуту, на час — на много дней и недель.

Лия — такое имя они себе взяли. Так её теперь зовут. А вокруг по-прежнему была вода, и сверху лился болезненно чистый свет. Лия была уверена, что увидела Албанию и след от тёмной магии. Это точно не было воспоминанием, ей никогда не приходилось изучать ничего подобного. «Это он…» — подумала она, позволив себе впервые за долгое время поинтересоваться, как там её частичка. Всё то время, что она пыталась разобраться в себе, ей было страшно подумать о нём, узнать, что с ним, где он теперь. Тогда Лия не знала, что с ним делать, но, к счастью, и он не объявлялся. А теперь, зная о них с ним всё, она сожалела, что он не видел того, что пережила она.

Сожалела, что она, осознав в этом воплощении цену чужой жизни, вновь стала причиной смерти невинного человека.

«Матильда жива. Эмили, прошу тебя, вспомни! Матильда жива».

Перед глазами на мгновение вспыхнуло воспоминание о том, как она ощупывала кисть замершей как статуя слизеринки, но вскоре оно сменилось на её труп, упавший на лестницу, — на настоящее воспоминание.

«Ты помнишь, что Матильда жива. С самого начала она оцепенела. Вспомни, как ты переносила её в Большой зал».

Это был не её голос, точно так же, как и те погибшие деревья албанского леса не принадлежали её сознанию. Лия с опаской прислушивалась к ним, не догадываясь, кто с ней говорит. Это не был Волдеморт, его бы она узнала снова, а других признаков не было. Да и было это неважно: на её плечах тонны вины и она ждёт расплаты.

Однако Лии вспомнилось, как она несла оцепеневшую Матильду вниз. Она остановилась тогда на парадной лестнице, чтобы переждать, когда Маркус со своей девушкой спустятся в подземелья. Лия помнила, что уверенно держала Матильду за плечи — уже тогда та была статуей — и, задумавшись о Роберте, утыкалась ей в волосы. Неужели?..

«Да, милая, да. Ты всё сделала правильно. Ты не допустила её смерти. Ты справилась!»

Что, если это не так, и она снова заблуждается? Лия чувствовала, как прекратилось падение вниз и надежда робко загорелась внутри.

«Всплыви. Борись! Всплыви и узнай, что она жива, что ты уберегла её».

Лия в ужасе смотрела вверх на льющийся сквозь зеленоватую воду свет и не могла и мечтать о том, чтобы узнать, что Матильда всё-таки жива. Голос подбадривал, придавал надежды, а в памяти вновь возникала оцепеневшая, но не умершая девочка. И если есть хотя бы шанс, что Лия с самого начала полностью владела ситуацией, если есть надежда, что, исправляя свои ошибки, она уберегла Матильду от участи Миртл и искупила этот грех, что ж, тогда она позволит себе пожить ещё немного.

От поверхности дна отталкивался Том Риддл, познавший цену бессмертия.

Лорд Волдеморт всплывал вверх, пропуская через себя магию, ему прошлому неизвестную.

Эмилия Поттер, возносившаяся к небу, больше не боялась того, что делало её плохой. Она владела своей тьмой — она встречала свой рассвет.

* And when the Lamb

Opened the seventh seal

Silence covered the sky

Enigma — «The Rivers of Belief» («Реки веры»)