Крепость в Лихолесье (джен)

Рассвет над Изенгардом поднялся сырой и серый. Над рекой клубился туман, где-то хриплым лаем перегавкивались сторожевые псы, лениво фыркали лошади в конюшнях, на западной стене звонко протрубил рожок, знаменуя смену караула. Сидя на ступенях Ортханка и завтракая прихваченной на кухне пшеничной лепешкой, Гэндальф, поддернув подол плаща, разглядывал свои изношенные, изрядно побитые жизнью сапоги, которые, по совести говоря, уже давно просились на отдых — да волшебнику все было как-то жаль с ними расстаться…

В затылок мага уперся чей-то взгляд — холодный и острый, словно укол. Гэндальф обернулся: на верхней ступени лестницы, кутаясь в старый, темно-бирюзового цвета плащ, стоял Саруман.

Гэндальф слегка удивился, он не ожидал увидеть собрата по Ордену нынешним утром.

— Ого. Добрая зоря, дружище. Вышел проводить… то есть, гм, спровадить неугодного гостя? Так сказать, воочию убедиться в моем скорейшем отбытии, м-м?

Белый маг взглянул на Гэндальфа сверху вниз, с высоты лестницы — так, что волшебнику разом захотелось оставить шутливый тон. Лицо Сарумана было серым.

— Что случилось? — пробормотал Гэндальф.

Белый маг безо всякого выражения смотрел поверх его головы.

— Бран умер два часа назад.

— Бран? Умер? Ты же говорил, что он выживет!

— Он не выжил. — Саруман явно скупился на объяснения, и Гэндальфу показалось, что это не просто так.

— Скажи — это случилось из-за…

— Нет. Гэдж тут ни при чем. Он все сделал правильно, так, как и следовало. Но… переливание вызвало неожиданные осложнения.

— Какие осложнения?

— Сердцебиение, одышку, жар, боли в мышцах… Да без разницы, какие, главное — несовместимые с жизнью! Кровь Эстора почему-то не подошла Брану, вот и все.

— Почему не подошла?

— Не знаю. — Саруман, какой-то нестерпимо прямой, словно сосна, зашагал вниз по лестнице, поравнялся с волшебником и, крепко взяв Гэндальфа под локоть, чуть ли не силой увлек за собой. — Пойдем-ка, Серый, я хочу сказать тебе пару слов.

Быстро светало. Где-то у северной стены, возле хозяйственных построек, сипло и как-то неуверенно, точно пробуя голос, пропел петух. Парк лежал, погруженный в рассветную дремоту, чашечки цветков были еще закрыты, на траве прозрачно посверкивали недолговечные капли росы, на берегу пруда, вяло покрякивая, сонно сгрудились утки. Саруман решительно шагал вперед твердой размашистой походкой, по-прежнему крепко держа Гэндальфа под локоть, но не произносил ни слова, погруженный в себя — и, лишь когда Ортханк остался далеко позади, наконец заговорил: бесстрастно и отрывисто, точно спеша поскорее покончить с обязательным и крайне неприятным для него делом:

— Вот что, Серый. Вероятно, бесполезно в очередной раз спрашивать тебя, не передумал ли ты относительно своих намерений, касающихся Черного Замка?

— Бесполезно, Саруман.

— Хорошо. — Белый маг остановился. Они уже почти подошли к воротам, возле которых хлопотали стражники, готовясь открывать тяжелые створы. Саруман запустил руку в поясную сумку и извлёк маленький кожаный кошелёчек. Внутри, завернутый в плотную ткань, обнаружился миниатюрный черный (совиный?) коготь, на кончике которого имел место крохотный, чуть желтоватый стеклянный шарик. — Вот, — Саруман вложил кошелёчек спутнику в руку, — прими-ка от меня небольшой подарочек, Грейхем. Да смотри не разбей ненароком стеклянную колбочку: на кончике когтя — яд, который убивает быстро и практически безболезненно. Надеюсь, конечно, что эта прелестная вещица тебе никогда не понадобится, но, если все же что-то случится… если ты попадешь в руки орков, назгулов или кто там еще заправляет в Замке… Согласись, мгновенная смерть — все же лучше, чем долгие мучения и пытки.

— Э-э… что ж, спасибо и на том, друг мой.

— Не нужно благодарности, Гэндальф. Я, видишь ли, не о тебе забочусь. — Белый маг смотрел, как медленно, с натужным скрипом приотворяются приведенные в движение подъемным механизмом створы ворот, как дюйм за дюймом ползет вверх, грохоча, подвешенная на стальных цепях решетка. — По мне, пусть тебя запытают хоть до смерти… но ты посвящен в некоторые важные и тайные знания, которые, не сомневаюсь, будут весьма интересны хозяевам Крепости, особенно если им станет известно о твоей принадлежности к Ордену. А я не желаю, чтобы пытками из тебя выжали то, что может навредить не только всему Средиземью в целом, но и лично мне в частности.

— Вон оно как, — пробормотал Гэндальф. — Следует полагать, именно поэтому ты и не одобряешь моего замысла?

— Отчасти и поэтому.

— Ты во мне сомневаешься, Белый?

Саруман пожал плечами.

— Человеку, знаешь ли, свойственно сомневаться, Гэндальф. Это во-первых. А во-вторых… я допускаю мысль, что для таких, как ты, в Замке могут существовать особые методы допроса, так что твоя стойкость или не-стойкость особой роли здесь не сыграет. — Впервые с тех пор, как они отошли от башни, он повернулся и посмотрел волшебнику прямо в глаза; лицо его было скрыто тенью, падающей от стены. — Вот, собственно, и все, что я хотел тебе сказать. А теперь — иди, и да пребудет с тобой удача, Грейхем. Она, боюсь, тебе понадобится в изрядных количествах.

И Гэндальф счел за лучшее в ответ только коротко кивнуть…

* * *

В «лаборатории» стоял острый, густой запах плавящегося воска — как будто здесь только что затушили большую свечу.

Гэдж сидел на подоконнике одного из высоких стрельчатых окон, прижавшись лбом к толстому, покрытому слоем пыли витражному стеклу, и смотрел вниз, на вымощенную темной брусчаткой площадку перед башней, на веер разбегающихся от крыльца садовых дорожек, на пруд, притихший в обрамлении плакучих ив, на тонкую серую ленту дороги, тянущуюся через поля и исчезающую вдали в облаках белого утреннего тумана… Орк не обернулся, заслышав за спиной мягкие, неторопливые шаги учителя.

— Ушел? — глухо спросил он, будто сам только что не провожал Гэндальфа глазами, спрятавшись за створкой полуоткрытой ставни. Саруман негромко отозвался:

— Ушел. — Он бросил плащ на лавку возле стены и присел в резное кресло возле стола.

— Куда? — спросил Гэдж без интереса.

— В Лориэн. Это эльфийская страна в долине Черноречья, кажется, я тебе о ней говорил…

— Судя по карте, это далекий путь.

— Ну, такому заядлому бродяге, как Гэндальф, не привыкать к дальним странствиям. Для него это вовсе не сопряженный с тяготами утомительный поход, так — легкая увеселительная прогулка. — Саруман задумчиво разглядывал лежащий перед ним на столе незаконченный рисунок, копию среза пораженной опухолью печени. Образец, недавно присланный доверенным человеком из Альдбурга, помещался тут же, в большой бутыли, залитый крепким вином тройной перегонки. — Завидуешь ему, Гэдж?

Орк сгорбился, обхватив плечи руками: учитель, как всегда, прочитал его чувства и мысли, будто открытую книгу.

— Я? Завидую? Чему?

— Хотя бы тому, что он свободен, как птица… и волен держать путь на все четыре стороны света. И при этом даже может не обращать внимания на все мои дурацкие советы, запреты и предостережения.

— Да ну, глупости, — хрипло пробормотал Гэдж. — С чего ты взял, что все это… имеет какое-то отношение ко мне?

— По-твоему, так уж трудно догадаться, что тебя гложет? Я же вижу, как ты здесь… томишься, Гэдж. — Саруман рассеянно передвигал с места на место склянки и жестянки с красками, шеренгой выстроившиеся на краю стола: здесь была киноварь, синопия, золотистая желть («мышьяк да сера»), сочная ярь-медянка, лазурь — в крохотной шкатулочке величиной с наперсток. — А ведь тебе тоже охота выпорхнуть наконец из гнезда и, отчаянно трепеща крылышками, устремиться навстречу небесам, ветру и солнцу… мир посмотреть и себя показать, верно?

Орк сосредоточенно соскабливал пальцем грязь с ближайшего голубого стеклышка — одного из многочисленных фрагментов в затейливом узоре витража.

— Ну… можно сказать и так.

— Понимаю.

В голосе учителя Гэджу почудилась усмешка, он резко обернулся — но нет, Саруман даже не улыбался. Его темные внимательные глаза смотрели на орка пристально и серьезно, слегка печально; повертев в пальцах мягкий графитовый стержень в берестяной оплетке, волшебник решительно отложил его в сторону.

— На следующей неделе, — отрывисто сказал он, — я вновь намереваюсь побывать в Эдорасе, и был бы рад, если бы на этот раз ты поехал со мной. Король Арвейн как раз намеревался устроить смотр войск, состязания копейщиков и ярмарку в честь Праздника Весны… Я думаю, тебе будет любопытно на это взглянуть.

— На Праздник Весны? — Гэдж на секунду не поверил своим ушам. — Ну, еще бы!

Смотр войск! Состязания копейщиков! Широкое, по-весеннему цветущее степное приволье, стройные ряды всадников в сияющих доспехах, их торжественный строй, где каждый конник по-своему прекрасен и в то же время является деталью в механизме великолепно отлаженной смертоносной машины… состязания мечников, наездников и копейщиков, азарт и шум, вопли разгоряченной толпы, подбадривающей своих любимцев, пьянящий запах пыли и степного ветра… вечером — празднество на площади, пляски и кулачные бои, ярмарка в Эдорасе, торговые ряды, наполненные всякой всячиной, от оружия и расписных глиняных кувшинов до старинных рукописей и разноцветных леденцов… До сей поры Гэджу довелось побывать на эдорасской ярмарке лишь однажды, лет пять назад, а уж о том, чтобы полюбоваться на состязания роханских всадников и воинов Марки, он и мечтать особо не смел. До сегодняшнего дня... Губы его как-то сами собой расползлись в улыбку, несмотря на отчаянные усилия сохранить вид серьезный, чопорный и вообще хладнокровно-бесстрастный. Если бы не саднящая червоточина, поселившаяся с недавнего времени в его душе, Гэдж, пожалуй, почувствовал бы себя сейчас и вовсе счастливым.

— Как ты думаешь, — он глотнул: слова давались ему непросто, — этот раненый, Бран, он… ну, от чего он умер? Это… я что-то сделал неправильно, да?

Саруман задумчиво сложил пальцы «домиком».

— Нет, дело, полагаю, не в этом. Видимо, что-то было «неправильно» в самом составе крови. Кровь Эстора по каким-то причинам оказалась, гм, просто не подходящей для Брана… думаю, как-то так.

— По каким причинам?

— Если бы я знал, Гэдж! Я пару раз проводил подобные рукодействия в Эдорасе, и оба они завершились успехом. В первый раз я брал кровь для переливания у родного брата умирающей, а в другом — в общем-то, у совершенно случайного человека… Одно могу сказать тебе твердо, дружище, если тебя это утешит — если бы мы не влили в жилы Брана чужую кровь, он бы умер наверняка. А в этом случае у него все-таки был шанс.

— Только паршиво, что напрасный.

Саруман медленно кивнул.

— Да. Паршиво. Но ты не должен постоянно об этом думать. Лик смерти страшен и отвратителен… но тебе необходимо научиться взирать на него без страха, без смущения и без… посторонних чувств вроде жалости к умирающему. Иначе бой будет проигран, даже не начавшись.

Гэдж криво улыбнулся.

— У тебя все сурово, как на войне…

— Увы, дружище. Я знаю, о чем говорю.

Саруман поднялся и подошел к орку, оперся ладонями на подоконник; его лицо, и без того прозрачно-серое от бессонной ночи, отразилось в синем, чуть выпуклом витражном стекле голубоватой грушей. Над Изенгардом рождалось яркое, как картинка, весеннее утро; первые солнечные лучи, разрезанные многоцветием витража, падали на пол горницы большими разноцветными квадратами, что придавало темной комнате причудливый, по-настоящему колдовской колорит. Выплыли из полумрака полки у северной стены, рядом обрисовались контуры кирпичной печки, неярко посверкивали грани стеклянных колб, трубок и змеевиков, обитающих на столах… Внезапно из дальнего угла раздался долгий скрипучий стон, сопровождаемый предсмертным хрипом, и Гэдж едва не вздрогнул — но это были всего лишь старые напольные часы с механизмом гномьей работы, в незапамятные времена пожалованные Саруману в дар за какие-то неведомые орку заслуги. Часы собирались пробить утреннюю зорьку, собирались, собирались, но так и не собрались — и маятник, надрывно отхрипев, вновь принялся — тик-так — мерно отсчитывать ускользающие секунды. Гэдж укорил себя за мгновенный испуг — за годы, проведенные в Ортханке, ему бы уже следовало привыкнуть к причудам этого древнего чудовища.

Саруман рассеянно поводил пальцем по трещинке в оконной раме.

— Похоже, в последнее время я слегка увлекся этими опытами с переливанием крови и утратил осторожность… поторопился с выводами... в действительности в этом деле, кажется, все далеко не так ясно и просто, как может показаться на первый взгляд. Но, леший возьми, я не могу понять, в чем допущена ошибка! В Эдорасе дважды — дважды! — все получилось, а здесь, с Браном — почему нет? Или переливать кровь от человека к человеку действительно... неуместно и запрещено самой природой? И кровь какого-нибудь теленка или барашка на самом деле подошла бы Брану куда больше, нежели кровь его приятеля Эстора…

— Неужели кровь животного может соответствовать крови человека больше, чем кровь такого же человека?

— Трудно сказать. Но Аш`Удулла, кхандский анатом и врачеватель, описывал подобные случаи в своей «Медицине». Он, помнится, успешно переливал человеку кровь молодой овцы.

— И он, этот человек…

— Что?

— Не начал после такого вливания, ну…

— Блеять? Да нет, не думаю. Во всяком случае, Аш`Удулла о таком побочном действии в своих записях не упоминал.

— А это было бы забавно. — Гэдж бледно усмехнулся. — Влей в жилы человека кровь овцы — и человек станет трусливым и нерешительным, как овца. Кровь осла может сделать его по-ослиному упрямым, кровь быка — твердолобым и грубым, кровь курицы — глупым и склочным, а кровь свиньи заставит валяться в грязи…

— «Собака смотрит на человека снизу вверх, кошка — сверху вниз, и только свинья — на равных»… слыхал про такое, Гэдж? — Саруман беззвучно посмеивался в бороду. — Так что, думаю, кровь свиньи человеку уж никак не способна навредить, люди с этой скотинкой очень близкие родичи, любят валяться в грязи сами и валять других совершенно по-свински. А вообще-то это очень занятная мысль… прямо-таки достойная небольшой поучительной баллады.

— Угу…

Шелестя крыльями, на карниз опустился Гарх, в задумчивости прошелся туда-сюда, цокая по камню когтями, потом постучал клювом в ставню, чтобы заявить о своем присутствии. Вид у него был озадаченный и обеспокоенный; круглые, как бусинки, глаза мрачно посверкивали, черные и гладкие, с глянцевым отливом перья несолидно топорщились на груди и затылке. Впорхнув в распахнутое Гэджем окно, он, подскакивая, неуклюже опустился на стол — и встряхнулся всем телом так самозабвенно и энергично, что в воздухе закружилась пара мелких черных пёрышек.

— Ну, — сказал Саруман, — любитель погреть уши и косточки, с чем пожаловал?

Гарх вальяжно надулся и выпятил грудь — видимо, доверенное ему срочное послание прямо-таки распирало его изнутри своей неописуемой ценностью и значительностью.

— С добрым утречком, Саруман! Я к тебе от Фарлаха с дозорной башни.

— И это всё?

— Нет. Там… гонцы у ворот, видишь ли.

Белый маг помрачнел.

— Из Гондора, надо полагать? Я так и думал… Надеюсь, Фарлах догадался сообщить им о моем долговременном отсутствии?

— Даже если догадался, — Гарх хрипло хохотнул, — думаешь, эти бравые парни с покорностью и смирением отправятся восвояси, а не останутся дожидаться тебя на постоялом дворе, записав все расходы на твой счет? Ты от них просто так теперь не отделаешься, у них королевская грамота.

— Как некстати! — Саруман осторожно выглянул в окно: по берегу пруда на понурых усталых лошадях ехали четверо всадников — посланников Гондора. И всё было при них: и тонконогие гнедые кони благородных кровей, и кожаные куртки с изображением королевской почты, и шерстяные дорожные плащи, и всюду, где только можно — Белое Древо в черном квадрате. — Я так и подозревал, что Белектор не оставит меня в покое… Интересно, эти добры молодцы привезли деньги?

— Греешь руки на чужой беде, Саруман? — с сухим смешком прокаркал ворон, склонив голову к плечу.

— Да вот такое уж я мелкое паскудливое дрянцо, ничего тут не поделаешь, Гарх. Видимо, на какое-то время мне придется уехать…

— Уехать? — с тревогой спросил Гэдж. — Куда? В Гондор?

— Да. Видимо, наместнику Белектору совершенно необходимо мое присутствие, что-то там у него стряслось…

— Может, они… эти посланцы… прибыли просто за советом или каким-нибудь лекарственным снадобьем? Может, тебе вовсе не понадобится самому ехать в Гондор, а?

Саруман покачал головой.

— Наверное, все-таки понадобится, Гэдж. Изенгард принадлежит Гондору, и я не вправе отказать наместнику Белектору в его просьбе, в особенности выраженной так настоятельно.

— И не отправишь же ты обратно три сотни прекрасных и полновесных золотых монет, правда? — мечтательно прокаркал Гарх, видимо, уже прикидывая, не перепадет ли и ему из этого замечательного куша монетка-другая — для пополнения тайной коллекции (в которой помимо блестящих камешков, разноцветных стеклышек и металлических пуговиц имелась и пара серебряных ложек, которых как-то недосчиталась на своей кухне госпожа Норвет, хозяйка «Улитки и свистка», маленького местного паба. И, несмотря на то, что со временем ложки потускнели и утратили лоск, Гарх все равно страшно ими гордился — как неоспоримым свидетельством своей лихой разбойничьей ловкости и воровской удачи).

— А как же… — Гэдж прикусил губу.

— Что?

— Ну… Эдорас, состязания, смотр войск…

Саруман ободряюще положил руку ему на плечо.

— Прости, Гэдж. Боюсь, что никак. Ну да это не последний Праздник Весны в роханской столице, рано или поздно будут и другие.

«Будут, — мрачно подумал Гэдж. — Только я их все одно не увижу».

— Надолго ты уедешь?

— Не знаю. Думаю, на месяц или около того… впрочем, постараюсь обернуться как можно скорее. Гарх!

Ворон, который тем временем, нахохлившись, уже успел немного вздремнуть на краю стола, поспешно всполошился и изобразил почтительное внимание.

— Отправляйся-ка вниз, — велел Саруман, — отыщи Теольда, мажордома, пусть он проводит наших любезных гостей в Мраморный чертог, придется учинить им торжественный прием. — Скрестив руки на груди, он по-прежнему задумчиво смотрел в окно, хотя на площадке перед башней уже никого не было. — Передай Теольду, что я сейчас выйду… Ну-с, и где там мой посох завалялся?

* * *

Саруман уехал через два часа.

Чтоб ему провалиться в Удун, этому проклятому гондорскому наместнику, яростно твердил себе Гэдж.

Угораздило же старого хрыча Белектора захандрить именно сейчас, как раз накануне Праздника Весны! Наверно, ко всем прочим неприятностям на захворавшего беднягу напала сегодня безудержная икота — так долго, рьяно и основательно Гэдж, в унынии слоняясь возле ворот, перемывал ему косточки. Не удастся Гэджу побывать в Эдорасе, вдохнуть аромат приволья и азарта, погулять по ярмарке, потаращиться на внушительных роханских конников, глупо было на это даже надеяться… Орк заскрежетал зубами от досады, обиды и несчастья. Еще и учителя не будет в Ортханке целый месяц! Без Сарумана башня разом стала мрачной, пустой и какой-то безжизненной — труп, холодное мертвое тело, покинутое душой и средоточием жизни — и её сырые, покрытые дымкой влаги монументальные стены навевали на Гэджа меланхолию, скорбь и дрожь…

Кусая губы, он с тоской смотрел на дорогу, уходящую от ворот крепости через долину Нан-Курунир, к южным отрогам Метхедраса и дальше — к Изенским бродам, к бескрайним роханским степям, к Эдорасу и Гондору, в безграничную голубую даль, поглотившую Сарумана жадно, надолго и бесприветно. Один из стражников, сидевший на пороге караульни и уплетавший ячменную кашу из деревянной миски, беспечно окликнул орка, видимо, заметив его потерянный вид:

— Здорово, звереныш! Старик-то твой куда опять усвистал — дела делать или делишки обделывать? А ты чего сегодня такой?

— Какой?

— Да такой… смурной, как в воду опущенный. Случилось чего?

— Ничего, — через силу сказал Гэдж.

Он вернулся в Ортханк.

Поднялся в свою комнатушку, присел на край лежанки, окинул взглядом нехитрые владения: крепкий деревянный стол, пару табуреток, платяной шкафчик, полку с книгами и чертежными инструментами, в углу — большую глобулу, когда-то, тысячу лет назад, привезенную по заказу из Минас-Тирита. Из другого угла на орка печально таращился слегка выпуклыми стеклянными глазами боевой конь Вихрь, глядел горько и укоризненно — вот уже много лет он был не у дел, как и завернутый в рогожку доспех, имевшийся по соседству: маленький деревянный меч, копье, щит, раскрашенный киноварью. Гэдж уже давно собирался отнести это добро куда-нибудь в чулан, да все никак не решался расстаться с добрым верным Вихрем, бессменным товарищем детских игр, свидетелем как ярких побед, так и постыдных поражений, а порой, что уж скрывать — и горьких слез смертельных обид… Гэдж вздохнул.

Заглянул под лежанку. То, что он искал, обнаружилось сразу: вместительная заплечная сума из плотной рогожи. Вытащив её на свет, орк, поразмыслив, сложил в неё: теплое одеяло, моток веревки, перочинный нож (незаменимая вещь в любом походе), жестяной котелок, огниво, чернильницу, кусок мыла, баночку с мазью для лечения ушибов, кошелечек с медью и серебром (тоже незаменимая вещь) и еще кое-что по мелочам. Бережно вытянул из замшевых ножен красивый обоюдоострый кинжал, полюбовался тонким узором на голубоватом лезвии — пару недель назад Саруман вручил этот подарок ученику на пятнадцатилетие, и, хотя Гэдж не являлся ни знатоком, ни особенным ценителем оружия, но догадывался, что стоить такая изящная, по-настоящему искусно выкованная вещица должна была немало. Поколебавшись мгновение, орк пристегнул кинжал к поясу — было жаль подвергать тяготам походной жизни такой замечательный и, безусловно, весьма ценный предмет, но оружие не только придавало Гэджу значительности в собственных глазах, но и — хех! — позволяло почувствовать себя по-настоящему взрослым.

Наконец со сборами было покончено. Оставалось только заглянуть в кладовую, взять там краюху хлеба, кусок вяленого мяса и пару яблок…

Напоследок Гэдж порылся в ящике стола, где, наряду с прочими сокровищами вроде высушенного панциря морского краба и сланцевой плитки с отпечатком лапы дракона, нашлась пухлая пачка перевязанных тесьмой бумажных листов. Присев на лежанку, Гэдж развязал тесьму и некоторое время перебирал желтоватые листы, покрытые угловатыми каракулями, на первых страницах — совсем детскими, неуверенными и не особенно разборчивыми, на последующих — более ровными и аккуратными. Рукопись была начата пару лет назад и повествовала о похождениях бравого воина Анориэля, совершающего (с до конца не выясненными целями) кругосветное путешествие в компании верных друзей и сподвижников и, разумеется, постоянно приключающегося по дороге самыми затейливыми, изощренными и немыслимыми способами. Орк создавал свой эпос в духе «Героических сказаний», и поэтому каждая глава у него носила замечательное название: «Анориэль и огнедышащий дракон», или «Анориэль в плену у Людоеда», или даже «Анориэль и прекрасная дева» с невероятно свежим и интригующим сюжетом: «Поразив мечом Людоеда в самые кишки, Анориэль ворвался в покои прекрасной девы и увидел там прекрасную деву, которая была поистине прекрасна…» Были здесь и еще какие-то мимолетные зарисовки, сказки и басни, но они не шли ни в какое сравнение с могучими легендами про неунывающего Анориэля. Разумеется, о существовании этих потрясающих воображение шедевров не знал никто, даже вездесущий Гарх, и, стань эта сокровенная тайна достоянием кого-то постороннего, Гэдж мигом провалился бы в Удун от стыда: в иные моменты его любимые творения казались ему действительно достойными похвалы, а в другие (и таких, увы, было куда больше) он вынужден был признаваться себе, что ничего более глупого, неуклюжего и убогого ему еще видеть на бумаге не приходилось…

Что-то едва слышно прошуршало, царапнуло по двери — там, снаружи, со стороны лестницы. Орк насторожился, поднял голову, прислушался… торопливо всунул хрустящие мятые листы рукописи за пазуху. Тишина. Никакого шума, ни звука, ни шороха, ни малейшего движения. Показалось? Или Гарх опять подслушивает под дверью, старый проныра? Гэдж вскинул котомку на плечо, решительно шагнул к двери и, секунду помедлив, рывком распахнул её.

На лестнице никого не было. Как и во всей башне — только где-то внизу, на кухне или в кладовой, гремели посудой и пустыми котлами приходящие повара. Щеку Гэджа нежно овеяло прохладным сквознячком, он взглянул наверх — и обнаружил, что дверь на верхней площадке лестницы слегка приоткрыта, и из-за неё тянется сквозь пространство тонкая сияющая спица света, пронизывает окутывающий внутренность башни таинственный полумрак. И вроде бы в само́м этом факте не было ничего удивительного (велика невидаль — приоткрытая дверь!), если бы Гэдж не знал, что там, за дверью, находится сердце Ортханка, его святая святых — Заклинательный чертог Сарумана, тайный анклав, куда на памяти орка не было хода посторонним. Зловещая эта дверь на верхушке башни всегда была крепко-накрепко заперта, отваживая непрошенных визитеров, да и у Гэджа как-то до сих пор не возникало ни малейшего желания совать туда нос…

Почему сейчас она приоткрылась?

Сквозняк был тому виной? Или некий проникший в башню неведомый супостат? А может быть — сердце Гэджа радостно ёкнуло — Саруман все-таки вернулся? Или, чем леший не шутит — лохматый бродяга Гэндальф вновь заявился за какой-нибудь жутко важной колдовской потеряшкой? Да нет, что за глупости, это исключено…

Ноги Гэджа, невзирая на его слабое сопротивление, сами собой двинулись вверх по лестнице, осторожно, на цыпочках, преодолевая каждую ступеньку. Прижавшись к стене, орк с трепетом вынул из ножен голубоватый кинжал. И на какую-то секунду с упоением почувствовал себя бесстрашным воином Анориэлем в логове Людоеда…

Приоткрытая дверь была прямо перед ним — высокая, массивная, украшенная причудливой резьбой с изображениями невиданных цветов, диковинных геометрических фигур и неведомых рун. Несколько секунд орк стоял перед ней, разглядывая эти затейливые узоры и спрашивая себя: благоразумно ли будет очертя голову лезть в покои волшебника, и не поразит ли на месте нарушителя границ какое-нибудь неожиданное, крайне неприятное заклятие? И не слишком ли трусливым и малодушным мыслям он тут предается вместо того, чтобы решительно ворваться в чертог, схватить за шиворот возможного вора и вонзить кинжал ему в самые кишки?

Он поднял руку и, ухватившись за отполированное до блеска металлическое кольцо, зажатое в крепких зубах бронзового льва, осторожно потянул его на себя.