Крепость в Лихолесье (джен)

Сотни воителей сто́ит один врачеватель искусный:

Вырежет он и стрелу, и рану присыплет лекарством.

Гомер, «Илиада»

 

2850-ый год Третьей Эпохи

 

К вечеру похолодало. Позади, в Дунланде, была уже середина марта; здесь, среди горных вершин, власть захватил суровый беспросветный февраль — и уступать свой холодный трон какой-то там резвящейся в долинах глупой весне отнюдь не намеревался.

Тучи, чреватые пудами, тысячами пудов тяжелого липкого снега, тянулись и тянулись с Ледяного моря, бесконечные, как полотно Вайрэ. Несомненно, любой здравомыслящий человек, желающий попасть из Дунланда в Изенгард, воспользовался бы вполне удобным торговым трактом, проходящим через Врата Рохана и огибающим южную оконечность Туманного хребта — но Гэндальф Серый был не из тех, кто ищет легких путей, и начавшийся после полудня снегопад застал волшебника на пустынной каменистой тропе, проложенной по горам по долам дунландскими охотниками и пастухами коз. Увы! Надежда сре́зать пару десятков миль короткой дорогой оправдывала себя слабо, карабкаться по обледенелым склонам сквозь колючую снежную хмарь оказалось для путника куда более утомительным и отвратительным делом, нежели представлялось накануне в теплой придорожной корчме. Волшебник брел, низко надвинув на глаза потрепанную шляпу и мрачно преодолевая напитанное беспорядочно сыплющимся снегом пространство, и вел в поводу мохнатого, с ног до головы обросшего инеем ослика, который вскоре замерз и устал не меньше Гэндальфа и всем своим видом отчаянно показывал, что вот именно на него какая-то сволочь безжалостно взвалила самую грубую и непосильную ношу. Хотя ноша эта представляла собой лишь наполовину похудевшую вязанку хвороста да переметную суму, в которой имелось немного зерна, разбухшего от влаги, кусок овечьего сыра, пара ржаных сухарей и старое заплатанное одеяло.

На исходе дня снегопад поутих. Сквозь проточину в пелене сизых туч прорвался ясный луч закатного солнца — и лоскуты голубого, алого, розового, огненно-рыжего цвета, возлегшие на снеговые вершины гор, превратили серый сумеречный пейзаж в пеструю, вызывающе-яркую картинку: как будто суровый воин решил на мгновение сбросить извечную маску хмурой озабоченности и явить миру свою истинную натуру, не чуждую жизнерадостности и даже некоторого озорства. Минуту-другую Гэндальф стоял неподвижно, опираясь на посох, отдыхая и любуясь открывшейся его взору выразительной красотой гор; ободряюще положил ладонь на холку приунывшего ослика.

— Поэзия, застывшая в камне… просто дух захватывает. Верно, ушастый?

Ослик к краскам заката остался равнодушен, только дернул хвостом, качнул головой и длинно вздохнул, намекая, что вообще-то не мешало бы и отдохнуть.

— Что ж, ты прав, видимо, пора подыскивать местечко и для ночлега… раз уж до Изенгарда нам сегодня добраться не суждено… — волшебник умолк. В чуткой предвечерней тишине ему внезапно послышался странный и неуместный звук.

Это был не то сдавленный вздох, не то негромкий прерывистый стон… Гэндальф замер и прислушался; ладонь его невольно метнулась к рукояти меча, висевшего на поясе. Вокруг все было тихо; вряд ли в столь неблагодатное время года по горам могли рыскать шайки разбойников, да и гоблины в такую погоду обычно не рисковали высовывать нос из своих нор, но бдительности терять определенно не следовало. Волшебник внимательно осмотрелся…

Ничего нигде не нашлось — ни подозрительного, ни угрожающего. Лишь далеко, на пределе слышимости, грохотал сходень, да тоненько посвистывал в ближайшем ущелье ветер; облака над головой тревожно слоились, собирались тяжёлой рыхлой кучей, вновь сулили ночью густой снегопад. Гэндальф вздохнул; он уже совсем было уверился в мысли, что вокруг все спокойно, и чьё-то соседство поблизости ему попросту примерещилось — но тут звук, так настороживший и напугавший его, повторился вновь.

Теперь волшебник хорошо расслышал его — это действительно был короткий стон, сопровождаемый хриплым покашливанием и негромким поскрипыванием снега. Вдоль тропы тянулся глубокий котлован с крутыми, почти отвесными обледенелыми склонами — и, приглядевшись, Гэндальф обнаружил скорчившуюся на его дне человеческую фигуру… а может, и нечеловеческую, но навскидку обличить расовую принадлежность полузасыпанного снегом, закутанного не то в одеяло, не то в темный бесформенный балахон бедолаги было довольно трудно. Кто это был — какой-нибудь шальной горемыка-горец, неведомым образом заплутавший среди скал, или сбившийся с дороги путник из Дунланда, или... кто-нибудь ещё? Гэндальф воткнул в снег тяжелый посох, разломал хрупкие сосульки вокруг губ, в которые превратились на морозе его усы, и, приложив руки ко рту, гаркнул так громко, как только мог:

— Хей! Любезный! Поднимайтесь! Вставайте сейчас же, нельзя лежать на снегу!

Метнулось вдоль ущелья насмешливое эхо, где-то чуть поодаль прошелестела скатившаяся по склону порция снега… Незнакомец на дне ямы не шелохнулся, ничем не выдал того, что расслышал слова волшебника — неужели тот стон и короткое движение, которые и приковали к себе внимание Гэндальфа, были для бедолаги последними? Волшебник заскрипел зубами от досады.

— Эгей! Вставай, дурень! Поднимайся, слышишь! — он изловчился и ударом посоха обрушил тяжелую снежную шапку, нависавшую над краем котлована. Снежный ком, скатившийся к ногам незнакомца, вывел того из оцепенения: фигура на дне ямы дрогнула, шевельнулась и как-то неуверенно, не стряхивая с себя снега, приподнялась, оглянувшись в сторону Гэндальфа. Бесформенное одеяло сползло с плеч незнакомца, но голова его по-прежнему утопала в глубоком капюшоне меховой куртки — и волшебник не сумел разглядеть его лица.

— Эй, слушай! — крикнул Гэндальф, стараясь как можно громче и четче выговаривать каждое слово. — Я сейчас брошу тебе веревку… слышишь?.. Брошу тебе веревку, ты обвяжешься ею, и я вытащу тебя наверх… вытащу тебя из ямы, понятно?

Незнакомец молчал. Медленно выпрямился, кое-как поднялся, цепляясь за обледенелые склоны ямы, сделал несколько спотыкающихся шагов, пошатываясь, словно хмельной, и тяжело привалился плечом к стене. Волшебник снял притороченную к седлу пеньковую веревку и, обвязав ею ближайший валун, сбросил свободный конец в котлован.

— Хей! Обвяжись веревкой и держись крепче, я попробую вытащить тебя наверх! Слышишь? Обвяжись веревкой!..

Ему пришлось еще два раза повторить эту фразу, прежде чем она наконец в полной мере внедрилась в затуманенное сознание незнакомца, и тот непослушными негнущимися пальцами принялся обвязывать веревку вокруг пояса — он по-прежнему двигался неуверенно и неуклюже, точно во сне, его качало и шатало, как последнего пропойцу. Наконец он кое-как завершил своё сверхсложное дело, и Гэндальф, собравшись с силами, принялся выбирать веревку, стараясь не делать резких движений. К некоторому удивлению мага, ноша оказалась вовсе не так тяжела, как ему поначалу представлялось, и минуту спустя голова незнакомца показалась над краем ямы: он судорожно цеплялся руками за выбоины и уступы на каменистых склонах котлована, пытаясь как-то пособить своему спасителю, но, кажется, этим больше мешал, нежели помогал. Вытягивая обессиленного бедолагу на скользкую кромку обрыва, Гэндальф мельком заглянул под низко свисавшие края капюшона — и почти не удивился, встретившись взглядом с измученными зеленоватыми глазами молодого орка.

Это был урук. Причем даже не взрослый орк — так, мальчишка, подросток лет четырнадцати-пятнадцати.

Усилием воли Гэндальф подавил мимолетное недостойное желание разжать руки и выпустить веревку.

Но встреча, что ни говори, была странная. И довольно-таки неприятная: видеть уруков, крупных горных орков, в такой непосредственной близости от Изенгарда волшебнику до сих пор не доводилось; впрочем, в этих местах маг не бывал уже лет двадцать, а за это время обстановка, что ни говори, могла в корне измениться. Орки — народ кочевой, и, если какое-то из горных племен перебралось ближе к югу в поисках лучшего места для житья-бытья, ничего удивительного в этом не было. Разве что теперь следовало быть вдвойне осторожным, чтобы ненароком не напороться поблизости на сородичей спасенного: закаленные суровыми жизненными условиями, уруки холода и непогоды не особенно боятся, и рыскать по горам по долам в поисках поживы мороз, ветер и снегопад им обычно ни капельки не мешают. К тому же скоро стемнеет…

Впрочем, у извлеченного из ямы орка оружия не было — а если и было, то наверняка осталось внизу, на дне котлована.

Интересно… Как этот мальчишка оказался на дне ущелья — один? Или сами соплеменники оставили его там — в наказание за какой-то проступок? Гэндальф знал, что среди орков, в общем-то, подобные расправы вполне в порядке вещей.

Маг искоса окинул незнакомца настороженным взглядом. И вновь мимоходом подивился… Одеяние у парня явно было примечательное, совсем не по-орочьи чистое и добротное: никакого грубо сшитого рубища из козьих шкур, грязных кожаных опорок и кишащего вшами бесформенного тряпья. На мальчишке была надета расшитая полосками кожи короткая меховая куртка и такие же теплые штаны мехом внутрь — одежда, какую в холодную пору года предпочитают носить горцы, — на ногах имелись крепкие, с коротким голенищем сапожки на мягкой подошве, а на шее (что и поразило Гэндальфа больше всего) — вязаный затейливым узором шарф, творение явно не орочьих рук. Что это за невидаль — какой-нибудь грабительский трофей, разбойничья пожива, добыча из разоренной дунландской деревеньки? Волшебник решил, что сейчас не лучшее время это выяснять.

На всякий случай он вновь внимательно огляделся, но вокруг по-прежнему всё было спокойно. Никто не бросался на мага из-за угла, размахивая кривым скимитаром, никто не пытался покуситься на его скромные пожитки, никто не тщился воткнуть в него копье, стрелу или дротик — окружающие горы казались вымершими и абсолютно безжизненными, и до волшебника и спасенного им мальчишки-орка дела никому не было… Вот и хорошо, вот и ладненько, мрачно сказал себе Гэндальф.

Торопливо сворачивая веревку и вновь привязывая её к луке седла, волшебник вполглаза наблюдал за спасенным. Выбравшись из ямы, мальчишка тут же повалился в ближайший сугроб — ноги, по-видимому, его уже не держали — и скорчился на снегу, полузакрыв глаза и судорожно хватая ртом воздух; что-то невнятно, едва слышно пробормотал.

— Что, что? — не понял Гэндальф.

Мальчишка захрипел:

— Я… я-я… с-сп-п… спс…

— Ладно, ладно, не за что. Вставай, что ты тут расположился… вставай, вставай, нельзя сидеть на снегу. Как ты угодил в эту яму? Отбился от своих, что ли? Где твое племя?

Но орк явно не был расположен к разговорам: его трясла такая сильная непроизвольная дрожь, что зубы судорожно стучали и клацали, а язык напрочь вышел из повиновения. Самостоятельно идти он не мог. Предоставить бедолагу-урука самому себе Гэндальфу (увы!) не позволяла совесть, да маг и не имел времени на раздумья: с запада наползала, наползала седая ночная мгла, обнимала холодом, кружила в воздухе пока еще редкие пылинки первого снега. Конечно, Гэндальфу было не впервой ночевать в сугробе, и такая вероятность его не слишком пугала… но и не становилась от этого приятнее, да и с полузамерзшим орком надо было что-то делать. Секунду поколебавшись — он все же не был уверен, что поступает благоразумно — Гэндальф наклонился, пособил мальчишке встать и подвел его к своему ослику, чтобы помочь умоститься в седле. Ослик воспринял эту затею без особенного воодушевления, испуганно фыркнул, прижал уши и шарахнулся в сторону, и, чтобы унять его страх и слепое животное недоверие к оркам, волшебнику пришлось возложить руку ему на холку и пробормотать нечто ободряюще-успокаивающее… К счастью, совсем неподалеку в склоне горы Гэндальф приметил небольшую пещерку, узкую расщелину в толще камня, которой, видимо, пользовались в качестве временного приюта горцы и местные охотники. Пещерка была не особенно глубокая, но достаточно сухая и без сквозняков, что делало её вполне подходящим убежищем от холода и мрака подступающей ночи.

Мальчишка обессиленно повалился на одеяло, расстеленное на вязанке хвороста. Волшебник развел костер, растопил в котелке горсть снега и, добавив в горячую воду немного крепкого вина из баклажки, бережно хранимой за пазухой, дал орку выпить этот живительный эликсир. К его некоторому изумлению, незатейливое зелье, кажется, и вправду подействовало; во всяком случае, мальчишка перестал дрожать и стучать зубами и более-менее пришел в себя, взгляд его прояснился и кожа из бледно-синюшной приобрела нормальный (по крайней мере, для орков) цвет. Он смирно лежал на одеяле возле костра, свернувшись калачиком и, казалось, пребывал в расслабленной полудреме; но все же, ухаживая за осликом и готовя простецкий походный ужин, волшебник старался не спускать с него глаз.

Многое, что ни говори, в мальчишке казалось странным, приметным, каким-то совершенно не свойственным для обычных обитателей горных пещер… Цвет кожи у парня был тёмный, серовато-коричневый, характерный для уруков Туманных гор, как и правильные черты лица, широкие скулы, короткий прямой нос с низкой переносицей и уши с чуть заостренными кончиками. На спину спускалась грива густых и черных, глубокого цвета сажи волос, и часть их, убранная со лба, была закреплена на затылке широким кожаным шнурком; но, в отличие от повсеместных орочьих обычаев, у мальчишки не имелось ни разорванных ушей, ни вывернутых ноздрей, ни нанесенных ритуальным ножом шрамов, ни прочих опознавательных знаков клана и рода, какими обычно обозначают себя истинные обитатели горных подземелий. Отсутствовали также и столь любимые орками украшения, как серьги и кольца, продетые в мочки ушей или крылья носа; когти на руках мальчишки были коротко обрезаны и подпилены; на открытых участках тела не обнаруживалось укусов блох, а одежда отличалась прямо-таки невероятной для пещерного жителя опрятностью, аккуратностью и относительной чистотой.

Наконец яростно запыхтела в котелке постная овсяная каша. Волшебник достал из своей торбы две роговых ложки, обтер их чистой тряпицей и, секунду поколебавшись, предложил одну из них орку. Тот взглянул на мага недоверчиво… но все-таки не стал смущаться, отнекиваться и отползать в тень, приподнялся, завернувшись в одеяло, и, придвинувшись поближе к огню, принялся за еду. Под изучающим взглядом волшебника ему определенно было не по себе, он ел торопливо и жадно, но старался не поднимать головы, глядя на дно стремительно пустеющего котелка — пресная и жидкая овсяная размазня не делала кулинарному искусству Гэндальфа никакой чести, но не чаянный едок оказался невзыскателен.

Через несколько минут мальчишка отодвинул от себя опустевший котелок. Поднял на мага глаза — прозрачно-зеленые, как крыжовник, ярко выделяющиеся на его тёмном обветренном лице. Пробормотал едва слышно:

— С-с… спасибо, сударь. За… все, что вы для меня сделали. За то, что вытащили меня из той ямы… — он несмело улыбнулся — вполне дружелюбно, но как-то неуверенно, даже застенчиво, словно сомневался в том, что Гэндальфу вообще нужна его благодарность.

Волшебник кивнул, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.

— Я не знал, что ты — орк, — помолчав, неохотно признался он. — Одеяние на тебе было совсем не орочье.

Парень, облизнув губы, слегка натянуто усмехнулся.

— А если бы знали, что́ там, под одеянием — прошли бы мимо?

Действительно — прошел бы? — спросил себя Гэндальф. От необходимости отвечать (в том числе и самому себе) мага избавила сырая ветка, громко лопнувшая в огне; волшебник поправил рассыпавшиеся головешки и, набив котелок снегом, вновь поставил его на огонь. Достал из переметной сумы мешочек с песком, чтобы вымыть посуду… Негромко потрескивал костер, в углу уютно похрустывал зерном ослик, время от времени пофыркивая и переступая с ноги на ногу, и в его тугом ослином брюхе что-то сердито урчало. Предоставив орку сомнительное удовольствие отдраивать песком обгоревшие стенки котелка, Гэндальф устроился возле костра поудобнее, снял сапоги, чтобы просушить над огнем обмотки, достал кисет и неторопливо раскурил трубку. Не забывая при этом искоса поглядывать на загадочного попутчика.

— Ты откуда взялся? — задумчиво спросил он вполголоса, адресуясь скорей самому себе, нежели орку. Но тот все же услыхал — и, не прекращая отскабливать тряпицей с песком закоптелый жестяной котелок, исподлобья посмотрел на волшебника:

— Что?

— Где твои сородичи? И где твоя… — маг запнулся, подбирая подходящее слово: «пещера»? «дом»? «логово»? — Где твое убежище? — договорил он наконец.

— Убежище? — в глазах мальчишки что-то странно блеснуло, как будто вопрос волшебника показался ему забавным. — Тут, в одной долине неподалёку, — и он сделал жест рукой, такой широкий, что он охватывал по меньшей мере половину Туманных гор.

— А как ты оказался в той яме? Отбился от своих, что ли?

Орк пожал плечами. На вестроне — Всеобщем языке — он изъяснялся совершенно свободно, без малейшего затруднения.

— Да нет, я случайно туда попал. Я ходил по горам, собирал образцы пород и нечаянно поскользнулся… Склоны там были очень скользкие, а я сломал свой нож и не мог выбраться. А потом я з-з… замерз. — Он вновь поёжился, видимо, вспоминая свои неприятные приключения, потом, глядя в землю, добавил отрывисто: — Спасибо вам еще раз, сударь. Если бы не вы…

— Я лишь сделал то, что сделал бы на моем месте любой другой прохожий — помог попавшему в беду, — сдержанно отозвался Гэндальф: как-то непривычно было выслушивать благодарности от урука. Интересно, спросил он себя, что это за «образцы пород» могли внезапно понадобиться какому-то неотесанному зверенышу? И — для чего?

— Не любой, — помолчав, негромко сказал мальчишка. Он выплеснул из котелка грязную воду с ошметками каши, отставил чистую посудину в сторону, обтер о штаны мокрые руки и, запустив лапу в карман куртки, извлек маленькую деревянную баночку с какой-то темной и на редкость остро пахнущей мазью. Протянул её Гэндальфу. — Вот, возьмите. Может, это вам когда-нибудь пригодится… Это такая мазь… согревающая, чтобы руки не замерзали. Я сам её состряпал! — вдруг добавил он, и при этом в его негромком хрипловатом голосе явственно зазвучали горделивые нотки.

— О! Вот как! — сказал Гэндальф. Он просто не представлял, что еще тут можно сказать.

— Правда, — извиняющимся тоном добавил орк, — мне самому лишь несколько раз доводилось испытывать её в деле, и согревающее действие у неё не особенно сильное. Но, во всяком случае, хочется надеяться, что она не вызовет у вас чесотки на коже, как та мазь, которую я приготовил в прошлый раз.

— Ага. Мне тоже очень хочется на это надеяться, — честно признался Гэндальф. Он неохотно говорил себе, что все больше и больше дивится манерам и поведению своего странного знакомца. Про себя маг до сих пор гадал, откуда тот мог взяться, но задавать этот вопрос орку в глаза больше не желал, догадываясь, что прямого ответа все равно не получит.

Мальчишка меж тем поднялся, отряхиваясь, неловко потоптался на месте. Помял в руках кончик своего примечательного вязаного шарфа. Вопросительно взглянул на волшебника.

— Ну что ж, — он как-то нерешительно улыбнулся. — Наверно, мне пора?

Гэндальф невозмутимо выпустил в воздух колечко дыма.

— Я думаю, тебе лучше задержаться здесь до утра.

— Почему?

— Ночью в горах может быть опасно. Всегда существует малозаманчивая вероятность вновь угодить впотьмах в ледяную яму… или ещё в какую-нибудь досадную неприятность.

Я говорю это орку? — мрачно спросил он себя.

Мальчишка медлил. Смотрел на Гэндальфа искоса, исподлобья. Лицо у него было спокойное, и руки расслабленно висели вдоль тела, но волшебник все же как-то напрягся. Внутренне собрался, готовый ко всему…

— Хорошо. — Орк, видимо, понял, что маг радеет не столько о его безопасности, сколько о своей собственной, и благоразумно решил уступить. — Как скажете, сударь. Я останусь. — Он отступил и вновь опустился на лежавшую возле стены вязанку хвороста, завозился на ней, устраиваясь поудобнее. Завернулся в свою куцую куртейку. И вскоре затих — то ли уснул, то ли просто притворился спящим… Прикрыв глаза, волшебник, оставшийся сидеть возле костра, лениво наблюдал за спутником из-под полуопущенных век.

Маг подозревал, что, несмотря на усталость, в эту ночь спать ему вряд ли придется. Леший знает, откуда взялся этот мальчишка, и что на самом деле у него на уме… Ни злобным, ни опасным он как будто не представлялся, но излишняя бдительность еще никому вреда не нанесла, в отличие от легкомыслия, беспечности и махрового ротозейства. Позволь этому парнишке сейчас беспрепятственно уйти — и один Илуватар ведает, куда он пойдет и кого вздумает привести сюда через час-другой. Поэтому лучше не спать в компании странного малознакомого орка, не расслабляться и не смыкать глаз… необходимо быть готовым ко всему и держаться настороже… да-да, держаться настороже и не спать… не спать ни в коем случае… не спать… не с-с-с…

…Волшебник проснулся внезапно, словно от толчка — от того, что сработало наброшенное им на выход из пещеры легкое сторожевое заклинание. Леший возьми, он все-таки уснул! Привалившись спиной к стене и уткнувшись лицом во встрепанную бороду, как последний деревенский тюфяк…

Костер догорел, превратившись в груду засыпанных пеплом головешек — но в пещеру просачивались мутные серые лучи: над горами рассветало, новый день, зарождающийся над скалистыми вершинами, уже робко заявлял о себе. Все немудрящие пожитки мага были целы и на своих местах, а ослик, живой и невредимый, мирно пофыркивал в своем углу, помахивая хвостом, вот только странного орка в пещере не оказалось… Гэндальф выглянул наружу — ночью все-таки прошел снег и припорошил тропу; следы беглеца тянулись дальше к югу и терялись на ближайшем каменистом участке, по которому горный ветер сердито гонял колкую крупитчатую поземку. Мальчишка предпочел уйти, не прощаясь… Куда?

Впрочем, особенных причин разыскивать сбежавшего орка у Гэндальфа не было, кроме разве что простого любопытства — а волшебник уже давненько выучился держать этот беспокойный порок в узде. Тем не менее следовало поторопиться; на ходу жуя кусок сухаря и подгоняя ленивого ослика, маг, не мешкая, собрался в дорогу и пустился в дальнейший путь — и вскоре, борясь с ветром и с чем-то, что к этому времени уже густо валило с неба (то ли это был снег, изображающий дождь, то ли дождь, пытающийся выдать себя за снег, Гэндальф так и не сумел для себя решить), — в общем, вскоре волшебник и вовсе позабыл об этой случайной встрече: в его глазах она совершенно не стоила того, чтобы придавать ей какое-то особенное значение.

Когда Гэндальф наконец подошел к Кругу Изенгарда, уже вечерело.

Магу повезло — решетки ворот были еще не опущены, хотя привратники уже хлопотали возле подъёмников; Гэндальфа они пропустили без возражений, и, миновав пробитый в толще камня тоннель под скалой, волшебник вступил в окруженную горами крепость. Справа воинственно клокотал Изен, пополненный талыми водами ледников; слева, мерцая за нагими ветвями парковых деревьев, виднелись огни в жилищах изенгардцев, откуда вкусно тянуло дымком топящихся очагов и ароматом свежевыпеченного хлеба. Вперед уходила мощеная каменными плитами дорога, прямая и гладкая, точно раскатанная рубелем, и упиралась в подножие Ортханка, который возвышался впереди мрачно и внушительно; основание башни было погружено во тьму, лишь выше, в узких стрельчатых окнах меж мощными контрфорсами там и тут трепетали слабые огоньки — то ли колеблющееся пламя свечей, то ли отблески каминов… Гэндальфа, судя по всему, не ждали.

Он хмыкнул. Устроил своего утомленного ослика на ночлег в ближайшей конюшне и, не мешкая, поднялся в башню. Одетый в темное неприметное одеяние слуга встретил мага на пороге и принял из его рук обындевевшее барахлишко — плащ и шляпу; почтенного вида мажордом, украдкой позёвывающий, но все равно невероятно представительный, без промедления провел гостя в небольшую комнату, освещенную красноватым светом горящего очага.

Саруман, разумеется, был на посту: сидел в кресле возле камина, закутавшись в серый плед с меховой оторочкой и изучая неохватных размеров древний манускрипт, возлежавший у него на коленях. В длинных седых волосах Белого мага мягко поблескивали искорки-серебринки — отблески неяркого света мерцающих свечей; на войлочном коврике у его ног свет и тени мешались причудливым узором. Неподалеку, на невысоком резном столике, тускло посверкивала пузатая бутыль в ивовой оплетке, а рядом имелись деревянные кубки, мед, корзиночка с пряностями и все прочее, необходимое для приготовления горячего пития.

Саруман, несомненно, прекрасно слышал тихие шаги вошедшего гостя — но даже не повернул головы в его сторону.

— А, Гэндальф, ну наконец-то! — ворчливо заметил он таким тоном, словно Гэндальф не отсутствовал в его поле зрения долгие годы, а всего лишь выходил из комнаты на минутку-другую, чтобы разыскать книгу или пару свечей. — Признаться, я уж отчаялся дождаться тебя нынешним вечером. — По-прежнему не глядя на гостя, он аккуратно перевернул страницу, такую хрупкую и истершуюся от времени, что на ней почти невозможно было ничего прочитать.

— Как ты узнал? — спросил Гэндальф. Он до последнего баловал себя надеждой, что его появление в кои-то веки застанет Белого мага врасплох, но — увы!

— Узнал о чем?

— О том, что я сегодня буду в Ортханке.

— Для гостя ты чересчур нахален — прямо с порога начинаешь задавать вопросы. — Саруман с усмешкой пощипывал бороду. — Разве тебе не известно, насколько искусно я способен прозревать пространство, дружище? Как только мой всепроникающий взор пронизал толщу вод, земель и небес…

— Не морочь мне голову. Как ты узнал?

— У меня свои каналы осведомления, Гэндальф, так что ты зря полагаешь, будто можешь что-то от меня скрыть. По крайней мере, я знал, что тебя следует ожидать не сегодня вечером, так завтра поутру, и успел смириться с этим, гм, прискорбным фактом. Ну проходи, раз уж явился… надеюсь, ты не желаешь глоточек подогретого вина?

— Ну, раз уж ты так настаиваешь, от чарки-другой, пожалуй, не отказался бы.

— В таком случае, не обессудь, тебе придется приготовить новую порцию — все необходимое найдется аккурат на столе. Да подбрось в камин пару поленьев посуше… Ортханк за последние месяцы промерз до самого последнего камешка, никакого топлива не хватило бы, чтобы как следует его прогреть. Зима в этом году выдалась просто мерзостной, ты не находишь? — И Саруман улыбнулся так многозначительно и так горделиво, точно видел в этом исключительно собственную заслугу. — Лет сто я уже не припомню в Рохане таких холодов.

Ингредиенты для глинтвейна требовалось смешивать в глубокой медной посудине с ручками в виде виноградных лоз. На помощь волшебнику из темного угла явился Гарх, прошелся туда-сюда по столу, остановился возле бутыли с вином и, склонив голову к плечу, очень внимательно просмотрел на свет её содержимое. Видимо, ворону так часто доводилось быть свидетелем подобной стряпни, что он уже мнил себя изрядным знатоком в этой тонкой области.

— Здравствуй, Гарх, — с улыбкой приветствовал его Гэндальф, и ворон церемонно кивнул в ответ, словно важный градоначальник, принимающий дары от явившегося с поклоном дружественного посольства. — Как поживаешь? Рад видеть тебя пребывающим в трезвой памяти и здравом уме.

Гарх был явно польщен вниманием гостя, хоть и постарался этого не показывать.

— Отрадно сознавать, — сдержанно прокаркал он, — что хоть кто-то считает меня пребывающим в трезвой памяти и здравом уме. Но на самом-то деле я уже далеко не тот, что прежде: лысоват, слеповат… глуповат, эхехе. Кстати говоря, — он просверлил чашу в руках волшебника пытливым взглядом, — раз уж ты взялся за стряпню, добавь-ка для аромата крохотную щепотку черного перца. Право, ничто так не греет душу на исходе зимы, как добрый глоток подогретого винца, благоухающего бодрящим перцовым духом…

— Ишь ты, любитель перцовки! — процедил из своего угла Саруман. — А мне до сих пор казалось, что ты ратуешь за безупречно трезвый и высоконравственный образ жизни.

— Одно другому не мешает, — ледяным тоном отрезал Гарх. — И, во всяком случае, я никогда не ратовал за необузданные пьяные оргии, которые…

— Кстати, — вполголоса перебил Гэндальф. — Пьяные оргии меня пока не интересуют, но чем-нибудь самую малость перекусить, по-моему, было бы весьма неплохо. Как по-вашему, а?

Саруман сделал задумчивое лицо. Белый маг и глава Ордена Истари никогда не был особенно гостеприимным, да, собственно говоря, и не старался таковым казаться.

— И чем же мне тебя попотчевать, дружище? Сдается мне, ломоть чёрного хлеба и шмат сала — как раз то, что требуется усталому путнику на исходе утомительного дня, дабы восстановить утраченные силы…

— Сало и хлеб? Гм. А что, подвалы Ортханка оскудели сочной жирной ветчиной и пшеничными калачами?

— Видимо, оскудеют, — проворчал Саруман, — если ты задержишься тут подольше…

— Смею надеяться, — бодро заметил Гэндальф, — что ты переживешь эту страшную потерю с присущим тебе неугасимым жизнелюбием и верой в лучшее.

— Мои скромные запасы жизнелюбия вовсе не безграничны, в отличие, по-видимому, от твоих неиссякаемых залежей нахальства. — Белый маг сердито нахохлился в деревянном кресле, будто сыч, упустивший из-под носа особенно жирную мышь. Позвал, чуть повысив голос: — Гэдж! Будь так добр, поди-ка сюда!

Чуть скрипнув, приотворилась створа высокой двери в дальнем, темном углу помещения. В горницу скользнула невысокая плотная фигура и остановилась неподалеку от камина, в полутьме, на границе света и тени.

Гэндальфа вдруг одолели смутные подозрения — фигура показалась ему странно знакомой, хотя сегодня ни вязаного шерстяного шарфа, ни меховой куртки с капюшоном, ни неуклюжего застенчивого смущения при ней не имелось. Волшебник внимательно присмотрелся…

— Ты меня звал, Саруман? — негромким хрипловатым голосом спросил вошедший в комнату орк. Потом, поколебавшись мгновение, повернулся в сторону Гэндальфа и отвесил гостю слегка неловкий поклон. — Здравствуйте, мастер Гэндальф.

— Ну здравствуй… Гэдж. Теперь я, по крайней мере, знаю, как тебя зовут, — пробормотал маг, — а то ведь вчера, старый дурень, и не догадался спросить. Да и с твоей стороны было как-то невежливо бесследно исчезать, не сказав мне на прощание ни единого слова, ты не находишь?

— Ладно, не приставай к парню, — посмеиваясь, встрял Саруман, — если бы ты увидел себя со стороны, Серый, то, полагаю, ничуть не удивился бы его намерению — весьма разумному — держаться от тебя как можно дальше. Ползучий лишай, знаешь ли, очень плохо поддается лечению, да и песчаных блох за неделю не выведешь… Ну да Творец с тобой, старым бродягой! Вот что, Гэдж, — деловито обратился он к орку, — ступай-ка на кухню, собери там чего-нибудь съестного, что осталось от ужина, да прихвати кувшин вина в кладовой, думаю, лишним он тут не станет.

— Надо же… — пробормотал Гэндальф, провожая Гэджа задумчивым взглядом — выслушав поручение, тот коротко кивнул и выскользнул из комнаты бесшумно, как тень. — Я только хотел спросить тебя насчет орков, средь бела дня разгуливающих вокруг Изенгарда как у себя дома, но теперь, вижу, нужда в этом явно отпала. Теперь-то ясно, откуда тебе стало известно о моем визите…

— Ты встретил Гэджа в горах вчера вечером? — перебил Саруман.

— Именно. И будь я проклят, если уже тогда не заподозрил в его поведении нечто совершенно несвойственное для орков! Откуда он взялся? И что, интересно, делает у тебя в Ортханке?

Белый маг смотрел на собеседника искоса, по-прежнему чуть заметно улыбаясь в усы.

— Ты опять задаешь вопросы, Серый.

— Неужели только я один?

— К сожалению, нет. Впрочем, это давняя история… а также довольно нудная, долгая и запутанная.

— Если ты заметил, я только что пришел, Саруман — и готов задержаться столько, сколько потребуется, чтобы выслушать тебя до конца, — посмеиваясь, заметил Гэндальф. — А хорошая история, как и доброе вино, от многолетней выдержки становится только вкуснее.

Но Саруман его тона не поддержал:

— Я не думаю, что это была хорошая история, Гэндальф. Я бы даже сказал, что это была очень нехорошая история. Этого звереныша принес мне Бальдор… мой одноглазый сотник, ты его не помнишь, конечно… так вот. Его дружинники обнаружили неподалеку от Изенгарда ватагу орков — каких-то не то беженцев, не то переселенцев, не то просто бродяг, Моргот их разберет. Разумеется, местность пришлось… зачистить во избежание дальнейших неприятностей, тем более что в те времена в округе и без того было неспокойно.

— Но этот звереныш уцелел? Почему?

Саруман хрипло усмехнулся.

— Потому что его мамашу не добили сразу… а Бальдору отчего-то пришло в голову, что, умирая, она в припадке отчаяния доверила ему своего беззащитного детеныша и слезно просила о нем позаботиться.*

— Эм.

— Впрочем, это еще не все. При нем нашлась одна странная вещица…

— Какая вещица?

Саруман не ответил. Вновь тихонько скрипнула дверь — своей неизменной бесшумной поступью в горницу скользнул Гэдж, принес большой, многообещающе побулькивающий глиняный кувшин, а также начищенное до блеска медное блюдо с капустными пирогами, холодными ломтями вареной говядины и тарелкой мясного супа — снедью простой и непритязательной, но равно уважаемой как в скромной хижине крестьянина, так и в роскошном королевском дворце.

Саруман расслабленно откинулся на спинку кресла.

— Составишь нам компанию, Гэдж? — лениво спросил он у орка. — Впрочем, не советую, потому что наш незваный гость явно горит желанием задать тебе парочку глупых, бестактных и неуместных вопросов… Ведь так, Гэндальф?

— Ты забыл добавить, что у меня к этому дар, — сухо заметил волшебник.

— Несомненно.

— Пожалуй, я лучше пойду, — поспешно пробормотал Гэдж. Поставив поднос на столик, он подался к выходу и уже взялся за дверную ручку, но, прежде чем выйти, на секунду остановился на пороге. — Саруман…

— Да?

— Та рукопись… ну, о которой я тебе говорил…

— «Воспоминания Румила»? Я её отыскал. Она на столе в библиотеке.

— Ага. Спасибо.

— Не засиживайся допоздна, Гэдж… следует беречь свечи, знаешь ли.

— Ты сам-то много сберег за последнюю неделю? — улыбаясь, спросил орк.

— Да уж побольше тебя. Будь так любезен, прикрой наконец дверь… Дует.

Гэдж ушел. Гэндальфу показалось, что он прикрыл за собой дверь вовсе не так плотно, как требовалось бы — но волшебник решил, что этот факт не стоит какого-то особенного внимания.

Грея руки над огнем камина, Серый маг оглядывался по сторонам с истинным удовольствием. Ему не доводилось бывать в Ортханке уже лет двадцать, но сейчас его не покидало ощущение, что он и впрямь ушел отсюда только вчера — за прошедшие годы ничто здесь не изменилось ни на йоту, все оставалось таким же узнаваемым и привычным, как и два десятка лет назад, таким же неизменным, как и всегда: та же строгая и простецкая обстановка без всяких излишеств, та же прочная и незатейливая деревянная мебель, те же бронзовые канделябры по обеим сторонам двери, та же горка сосновых поленьев возле очага, та же пыль, бережно копившаяся на стыках стен в течение полувека, те же бесформенные пятнышки, прожженные в будничном одеянии Сарумана не то загадочными химикалиями, не то свечным воском… Да и сам Белый маг был все тот же: хитрый, сильный, с лукавой усмешкой на устах, твердо стоящий обеими ногами на земле и бесконечно самоуверенный… Глядя на Гэндальфа поверх кубка со светлым, пахнущим яблоками домашним вином, он небрежно спросил:

— Скажи-ка, Гэндальф, а где именно ты вчера встретил Гэджа? Далеко от Изенгарда?

Гэндальф проглотил то, что было у него во рту.

— На Дунландской тропе, милях в пяти к северо-западу отсюда. Для тебя это важно?

— Еще бы! Я запретил ему уходить от дома дальше, чем на две мили.

— Ум-м…

— Вот паршивец! Неудивительно, что его не могли найти… Хорошо еще, что его занесло в Дунланд, а не к Роханским степям! — морщась, Саруман залпом осушил свой кубок с остатками вина, поставил его на стол перед собой, провел пальцем по узору, вырезанному на ножке. — Гэндальф, — помолчав, как-то неохотно добавил он, — я очень признателен тебе за то, что ты сделал для Гэджа, ибо, честно скажу, мне было бы совсем не весело узнать о том, что он сгинул где-то в горах… потерять его после стольких лет хлопот и трудов. — Он бросил на собеседника быстрый взгляд. — Теперь-то, я надеюсь, тебе уже не надо говорить о том, кто он такой, не так ли? Он — мой воспитанник и ученик, как, быть может, для тебя ни странно такое слышать.

— Твой воспитанник? Ты не шутишь, Саруман?

— А тебе смешно, Гэндальф?

Гэндальф промолчал — вопрос, к счастью, был не из тех, которые нуждаются в непременном ответе. Белый маг тоже долго молчал, рассеянно следил за струйкой расплавленного воска, скользнувшей вниз по оплывшей свече; протянув руку, поймал её кончиком подставленного пальца. Рассмотрел эту теплую желтоватую капельку у себя на ладони так тщательно и внимательно, точно видел перед собой неведомую заморскую диковину.

— Да, да… Хочешь верь, хочешь нет, но мне пришлось принимать участие в жизни этого звереныша с той поры, как ему минуло месяца три-четыре — и, как бы там ни было, теперь уже слишком поздно раскаиваться в содеянном… — Он поднял глаза на Гэндальфа. — Ну, что же ты молчишь, Серый?

— А что я должен говорить, Саруман?

— Желательно то, что думаешь.

В огне камина потрескивали, шевелясь, будто чьи-то длинные черные пальцы, обгоревшие сосновые сучья. Взяв кочергу, Гэндальф наклонился и рассеянно расколол ею ярко-алую раскаленную головешку.

— Ну, изволь. Это весьма… странный поступок, я бы, пожалуй, сказал — неожиданный, из ряда вон выходящий, даже, гм, с твоей стороны, если ты понимаешь, о чем я. В общем, если ты задался целью всерьез меня поразить и даже ошеломить — ну, могу поздравить тебя с полнейшим успехом.

— Я не задавался целью тебя поразить, Грейхем. Уж не такой ценой, по крайней мере.

— Тогда какой целью ты задавался?

Саруман задумчиво мял в руке сощипнутый со свечи кусочек воска.

— Трудно сказать… Видишь ли, тогда, пятнадцать лет назад этот вопрос не озвучивал мне только глухонемой. В Изенгарде меня осуждали — негласно, разумеется — решительно все, начиная от начальника гарнизона и заканчивая старым валенком Гархом. Если бы ты знал, сколько мне пришлось выслушать пламенных речей о том, что орки — грязное и про́клятое племя, что им не место среди честных людей, что никакого добра от этого звереныша ждать нельзя… Но я все-таки решил не отступаться, и вырастить из этого гаденыша человека… не орка, а именно человека — поставить, знаешь ли, этакий любопытный опыт. Ну вот теперь ты и сам видишь, что из этого получилось…

Гэндальф отодвинул от себя пустую тарелку. Самое время было блаженно вытянуться в кресле и раскурить трубочку — но трубка и кисет остались в котомке, брошенной под лавку, и волшебнику не хотелось выуживать её оттуда, потрошить содержимое, доставать остатки табака, делать множество прочих утомительных телодвижений…

— И что? — помолчав, спросил он. — Опыт, по-твоему, удался? Или тебя за него по-прежнему осуждают?

Саруман пренебрежительно фыркнул.

— Даже если осуждают, мне, собственно говоря, наплевать. Видишь ли, я полагаю, что зачатки светлых чувств изначально присутствуют в каждом мыслящем существе, иначе я вряд ли решился бы взяться за воспитание этого звереныша. А сейчас мне порой мнится, что эти полтора десятка лет я все же потратил недаром, сумев взрастить и взлелеять в Гэдже нечто разумное, доброе и вечное. В нем присутствуют, конечно, своеобразные особенности орочьей натуры, но, поскольку все это время он рос не в среде своих сородичей, а под моим бдительным и неусыпным надзором, я тешу себя мыслью, что мне удалось-таки их надежно убаюкать. Он оказался довольно покладист, любознателен и восприимчив к учению, особенно в областях, касающихся естественных наук… Можешь себе такое представить?

— С трудом. Хотя… постой-ка. — Гэндальф запустил руку в карман и извлек деревянную баночку с темной вонючей мазью, которую накануне в качестве благодарности вручил ему Гэдж. Подал её Белому магу. — Что ты скажешь вот об этом?

— А-а… мазь для защиты от обморожения, насколько я понимаю? — Саруман мельком взглянул на содержимое баночки. — Ну, не советую тебе ею пользоваться, Гэндальф, она вызывает нестерпимую чесотку на коже… Должно быть, при её приготовлении парнишка слегка переборщил с вытяжкой из корней чесоточницы.

— Нет-нет, если верить твоему Гэджу, это совершенно новое, переработанное и улучшенное снадобье, — со смехом возразил Гэндальф, — о своем прошлом неудавшемся опыте он меня честно предупредил. Хотя, откровенно говоря, я и вовсе не ждал никакой награды от орка... Мне казалось, что уруки обычно вообще чужды и благодарности, и признательности.

Саруман покачал головой.

— Ты ошибаешься, Гэндальф. Орки не забывают зла, это верно… но и добра они не забывают тоже. Просто поводы для проявления благодарности у них случаются не так часто… И потом, я склонен полагать, что Гэдж все же не чистокровный.

— Наполовину человек?

— Скорее — на четверть. Вероятно, мать его была полуоркой… Хотя кто теперь, спустя пятнадцать лет, будет ворошить старые кости? Да и зачем? — Саруман глубоко вздохнул, широким, слегка нетвердым жестом протянул руку, опрокинул в свой кубок остатки вина из кувшина. — Ну, а ты, — после недолгой паузы он исподлобья устремил взгляд на Гэндальфа, и в его черных глазах мелькнуло что-то вроде осторожного сдержанного интереса, — ты с какой целью пожаловал ко мне на этот раз, Серый, может быть, просветишь меня наконец?

 

____________________________________

* Подробнее — http://fanfics.me/fic117302

…Громко лопнула в камине смолистая сосновая шишка. Снаружи, за стенами башни, торжествующе взревел ворвавшийся в крепость ветер, с дребезгом сорвал с крыши подвернувшегося сарая жестяной флюгерок и швырнул добычу куда-то под ближайшую стену. Гэндальф придвинул свое кресло поближе к камину и вытянул ноги к огню; его насквозь промокшие походные сапоги тотчас же деятельно закурились, окутались парко́м, точно лысые вершины стылых северных холмов.

— Ты меня удивляешь, Саруман. Разве я не могу навестить тебя, моего старого соратника и друга, просто так, совершенно без всякой цели? Ненадолго озарить, так сказать, своим присутствием эту угрюмую каменную башню? Право, я нисколько не сомневался, что ты станешь приветствовать нашу встречу с таким же восторгом, нетерпением и пылом, с каким (особенно в последние несколько часов) собирался приветствовать её я.

— Ну-ну, — проворчал Саруман, — я уверен, что свой пыл, восторги и нетерпение ты мог бы приберечь для какого-нибудь более подходящего случая, Гэндальф. В чем же все-таки дело?

Гэндальф потер друг о друга вспотевшие ладони.

— Откровенно говоря, мне нужен твой совет.

— Уже теплее…

— Тебе, конечно, известна история Траина, короля Эребора, Одинокой Горы? Этот гном пропал несколько лет назад.

— Пропал? — Саруман споро изобразил заинтересованность. — Да-да, что-то такое я слышал… Но Эребор, Подгорное царство, было разорено драконом Смаугом еще в прошлом веке.

— То-то и оно. Трору и его сыну Траину тогда удалось спастись, и долгие годы они скитались по Сумеречным землям, пока наконец не нашли пристанище в отрогах Эред Луина — но это так, присказка… сказка-то, собственно говоря, еще впереди. Старик Трор вскоре погиб, а Траину не давала покоя мысль о сокровищах, оставшихся в Одинокой Горе под властью дракона, и с полдюжины лет назад, собрав отряд единомышленников, он решил-таки рискнуть и вернуться в многострадальный Эребор. Впрочем, до Одинокой Горы этот бедолага так и не дошел.

— Что значит — не дошел? Он умер?

— Нет, не умер… во всяком случае, мертвым его никто не видел. Его вообще больше никто не видел — он просто пропал, бесследно исчез, сгинул без вести. Однажды темной осенней ночью гномы брели долиной Андуина, и проливной дождь вынудил их искать прибежища под кронами Лихолесья — а наутро Траин исчез. Вот просто — исчез, испарился, не оставив ни малейших следов, будто провалился сквозь землю. Спутники несколько дней искали его, но, так и не найдя, решили вернуться домой… Эту историю я слышал из их собственных уст, Саруман, когда минувшей осенью побывал в Эред Луине — и, поскольку у меня не было никаких причин им не верить, я решил…

— Отправиться искать пропавшего Траина по всем Диким Землям?

— Да.

— А почему, любопытно, тебя так интересует судьба этого гнома… только потому, что он королевских кровей?

— Я склонен полагать, что у него находилось одно из волшебных Колец — одно из Семи… да-да, из тех самых, о которых не к ночи пристало упоминать. Именно поэтому-то он и исчез.

Саруман и бровью не повел.

— Ты что же, полагаешь…

— Именно так. Я полагаю, что в Лихолесье Траин был похищен — тем, кому требовалось завладеть хранящимся у него Кольцом. С некоторых пор над Лихолесьем сгущается Тьма, и там творятся поистине темные, необъяснимые дела, как будто некая злая сила нашла прибежище в его буреломных чащобах и непроходимых болотах, и поэтому…

Гэндальф внезапно оборвал себя на полуслове; взял щипцы, лежавшие на каминной полке, и принялся аккуратно снимать нагар со свечей, которые мерцали на маленьком столике, разделяющем собеседников. Саруман порывисто подался вперед, наклонился ближе к волшебнику.

— И потому что? — спросил он вполголоса.

Гэндальф оглянулся через плечо.

— Я надеюсь, здесь мы можем разговаривать без опаски?

— Разумеется. В Ортханке, поверь, нет посторонних ушей... В чем дело?

— А твой… орк? Ему можно доверять?

— Вполне. Он ничего не смыслит в таких делах.

— Что ж, тем лучше для него. Ты, конечно, знаешь, что с недавнего времени полуразрушенный замок, стоящий на юго-западной окраине Лихолесья — его называют Дол Гулдуром — был полностью восстановлен и, по всей видимости, обрел нового хозяина… Ну-ка скажи, тебе что-нибудь известно об этом славном парне?

— О хозяине Дол Гулдура?

— Да.

— Ты полагаешь, что источник всех этих, гм, нездоровых явлений, наполнивших Лихолесье, находится в Замке?

— Похоже, что так. Ну так что ты все-таки о нем знаешь, дружище?

Саруман задумчиво поднял брови.

— Да, собственно говоря, вовсе не так много, как тебе хотелось бы, Гэндальф. Эта лесная крепость — темная штучка… Места там глухие, на многие мили вокруг — безлюдье и бездорожье, леса и чащобы, непроходимые болота и топи. Впрочем, если обитатель Замка жаждет уединения, не боится обособленности и болотного гнуса и притом желает скрыть от докучных зевак все следы своей деятельности, какая бы она ни была — лучшего места для тайного логовища ему не найти. В общем, если тебя действительно интересует мое мнение, я склонен полагать, что заправляет в Замке один из назгулов — один из тех Девяти, что некогда подчинились Саурону и заслужили прозвание Призраков Кольца.

— Понятно. — Гэндальф закусил губу. — Значит, ты тоже считаешь, что это может быть один из назгулов, так?

— А у тебя существует иная идея на этот счет?

— Пожалуй, да. Конечно, назгулы — тоже не очень-то симпатичная публика, что и говорить, но я боюсь, как бы в действительности дела не обстояли намного хуже.

— Но ты же не допускаешь мысли, что хозяин Замка — сам… Темный Властелин, Гэндальф?

— Отчего бы мне этого и не допустить, Саруман?

Повисла тишина — такая полная, плотная и звенящая, что стал слышен застенчивый мышиный шорох где-то в углу под грудами старого хлама. Саруман, чуть помедлив, поднял на собеседника глаза: черные, бездонные, холодно поблескивающие колкими золотистыми огоньками… Гэндальф тут же убедил себя, что эти странные мерцающие огоньки, исходящие из мрачной глубины сарумановых очей — всего-навсего отражения язычков пламени, пляшущих в камине.

— Это невозможно, Серый, — негромким, мягким, спокойным тоном, каким говорят с душевнобольными людьми, произнес Белый маг. — Саурон не мог возвратиться в мир… Как это там писано в «Акаллабет»: «…и пали зловещие стены Барад-Дура, и сгинуло Единое Кольцо, и телесная оболочка Владыки Мрака развоплотилась…»

— И дальше: «…но дух его остался витать над бескрайними просторами Средиземья…» и, может статься, именно сейчас набрал достаточно сил для того, чтобы вновь обрести зримый облик. Разве не так? — Гэндальф взволнованно стиснул пальцами подлокотники кресла. — В общем, я бы дорого дал за то, чтобы узнать, кто они такие, эти загадочные обитатели Замка… и что на самом деле происходит там, на холме в глубине болот…

— Понимаю. Но это, видимо, тоже только лишь присказка… К чему ты клонишь?

— К тому, что в самое ближайшее время некто, скажем так, имярек должен скрытно пробраться в Дол Гулдур и выяснить, что же, собственно, за лиходейщина там творится.

— Смело.

— Это единственный способ разрешить все наши вопросы и понять, с чем мы имеем дело.

— И, видимо, мне предлагается исходить из весьма неожиданного предположения, что этот таинственный «некто имярек» — ты.

— Я этого не говорил.

— Силы небесные, Гэндальф! Уж со мной-то ты мог бы быть откровенным!

— Ну, хорошо. — Волшебник неохотно кивнул. — В конце концов, почему бы и нет? Я думаю, мне это вполне по силам.

— Ты выдаешь желаемое за действительное.

— Надеюсь, нет.

Саруман с сожалением покачал головой.

— Эх, Серый, Серый… Право, слишком уж далеко ты ищешь недругов и супостатов, хотя по-настоящему-то главный твой враг — ты сам. — Водрузив локти на подлокотники и положив подбородок на переплетенные пальцы, он смотрел на Гэндальфа печально и устало, с терпеливой снисходительностью человека, привыкшего довольствоваться обществом непроходимых болванов. — Не хочу наступать на горло твоей и без того неуклюжей песне, но, единственно из чувства долга, вынужден заметить: затеваемая тобой авантюра грозит в итоге обернуться предприятием глупым, безрассудным и небезопасным.

— Небезопасным — может быть, но отчего же глупым и безрассудным? — Гэндальф насупился. — Помнится мне, Берену некогда довелось проникнуть в Ангбанд и выйти оттуда живым… Дол-Гулдур — это совсем не Ангбанд.

— Но и ты — совсем не Берен, мой дорогой, сравнение тут совершенно неуместно… Да и где, собственно, твоя Лютиэн? Кроме того, мне, например, помнится, что Берен оставил в Ангбанде свою правую руку.

— Пусть так. Но, приходится признать, выбор-то у нас невелик… Или у тебя на примете есть другие добровольцы, более... подходящие?

Саруман устало вздохнул.

— Не буди лиха, пока оно тихо… Твоя затея — палка о двух концах, Гэндальф! Возможно, человек, не наделенный Силой, действительно мог бы пробраться в Крепость незамеченным — но ты… Если тебя схватят как шпиона…

— Да с какой стати меня должны схватить? — сердито проворчал Гэндальф.

— С такой, — холодно отозвался Белый маг, — что изо всех возможных вариантов развития событий я, как правило, стараюсь выбирать наихудший… дабы не терять присутствия духа и душевный покой в том случае, буде обстоятельства все-таки сложатся не слишком удачно. На чем, собственно, вообще основаны твои страхи, касающиеся Черного Замка… ну, помимо исчезновения в окрестностях пьянчуги Траина?

Гэндальф, полуприкрыв глаза, рассеянно смотрел, как, рожденные светом очага, пляшут под сводами комнаты черные, постоянно меняющие очертания тени — будто сонм корчащихся и извивающихся в причудливом танце таинственных призраков.

— Тревожащих свидетельств, уж поверь, более чем достаточно… В Дол Гулдуре определенно что-то происходит. Радагаст — он живет в Росгобеле, на окраине Лихолесья — уже не раз говорил мне о всплесках странной темной мощи, исходящей со стороны болот, и магия эта представляется ему более чем сомнительного свойства. В Замке свила гнездо некая недобрая Сила, от которой стараются держаться подальше и звери лесные, и гады земные, и птицы небесные. Орки хозяйничают в Лихолесье как у себя дома, с топей приходят по ночам какие-то странные твари, рыщут по лесу вокруг болот… В общем, Радагаст определенно встревожен.

— Радагаст! — Саруман презрительно фыркнул. — Этот простофиля, твой дружок, и тараканью возню за печкой способен принять за происки темных сил. Полагаю, он слишком склонен доверять пустым слухам.

— Дыма без огня не бывает, разве не так? — сдержанно заметил Гэндальф.

— Что ж… меня всегда поражала твоя способность раздувать полымя буквально из ничего, — процедил Саруман.

— Отсутствие признаков хворобы — вовсе не свидетельство безукоризненного здоровья, — возразил Гэндальф. — Даже самая болезнетворная опухоль поначалу никоим образом себя не проявляет, не так ли?

— Хорошо. — Саруман выплеснул осадок из своего кубка в камин, и огонь в очаге весело взметнулся, благосклонно приняв щедрое жертвоприношение. — И каким же образом ты намерен это свое мутное желание осуществить и «тайно пробраться» в Замок? У тебя уже есть какие-то определенные соображения на этот счет? Тактика и стратегия? Замысел и расчёт? Детально разработанный план?

— К чему эта насмешка? — Гэндальф очень внимательно разглядывал носки своих многострадальных сапог: темные, потертые, окаймленные оборками подсохшей уже грязи. — Не буду скрывать, у меня, разумеется, существует на этот счет пара занятных мыслишек. Видишь ли… Радагаст нашел мне надежного проводника.

— Надежного? Да ну, вот правда надежного? Ты видел его верительные грамоты?

— Я вполне полагаюсь на слова Радагаста.

— Зря. — Белый маг непринужденно сплюнул в камин. — Твой дружок не умеет, никогда не умел и сомнительно, что когда-нибудь научится разбираться в людях.

— Ты плохо его знаешь, — вяло возразил Гэндальф.

— Вполне достаточно, чтобы иметь о нем определенное суждение. Впрочем, бог с ним, с этим простаком, любителем цветов, бабочек и зверюшек… Чего ты хочешь от меня? Чем я, старый и больной, могу тебе пособить?

— Хотя бы советом, раз уж ни на что большее ты не годишься.

— Может быть, тебе нужны деньги? Золото?

— По-твоему, я попрошайничать сюда приехал?

Саруман склонил голову к плечу.

— Ты ведь уже все для себя решил, верно? Так что́ тебе все мои советы — так, чепуха, ничего не значащие слова, пустое завывание ветра, бессмысленное шуршание старой палой листвы…

— А ты не допускаешь мысли, что мне действительно было важно услышать твое мнение… мнение главы Светлого Совета и нашего Ордена?

— Что ж, ты его услышал. Вижу, оно тебя не особенно вдохновило.

— Да, пожалуй, я рассчитывал на более плодотворную беседу… Но, возможно, ты еще изменишь свою точку зрения, дружище.

— Возможно. Но, во всяком случае, не сегодня. — Саруман решительно поднялся и вынул из подсвечника свечу подлиннее: ясно было, что он желает пресечь этот неудобный, явно досаждающий ему неприятный разговор. — Уже поздно, я сыт, пьян и отправляюсь на боковую. Чего и тебе весьма настоятельно рекомендую, Гэндальф.

— Последний вопрос, Саруман.

— Да?

— Ты действительно так уверен, что те пять сотен миль, которые отделяют Вестфольд от Дол Гулдура, могут послужить для Изенгарда достаточным залогом безопасности?

Саруман, уже стоявший в дверях, на мгновение обернулся.

— Ты говоришь так, Серый, точно весь просвещенный мир уже находится на пороге войны.

— Боюсь, — с горечью отозвался Гэндальф, — этот «просвещенный мир» еще недостаточно просвещен для того, чтобы можно было с уверенностью говорить об обратном.

— Хорошо. Я подумаю над твоими словами, Гэндальф. К сожалению, это всё, что я могу для тебя сделать.

— Спасибо и на том, друг мой, — серьёзно отозвался волшебник. — Это большая уступка с твоей стороны… Доброй ночи.

— Доброй ночи, Гэндальф, — эхом отозвался Саруман. И, чуть помедлив, мимоходом добавил: — Да, кстати. Постель для тебя готова… Кувшин и лохань для умывания найдешь в алькове у восточной стены. Согрей воду возле камина, коли в этом возникнет необходимость.

Он приглушенно зашипел сквозь зубы: расплавленный воск со свечи капал ему на ладонь — и вышел из горницы. Дверь за ним закрылась, и удаляющиеся шаги через секунду затихли на лестнице.

Впрочем, на следующее утро Саруман исчез из Изенгарда — так же необъяснимо, как Траин — прежде, чем Гэндальф успел переброситься с ним хоть парой слов, так что продолжить не законченный накануне разговор волшебникам не удалось.

— Старик уехал в Эдорас, — неохотно сообщил Гарх после того, как Гэндальф загнал его в угол — в прямом смысле в угол: в узкую щель между стоявшей возле окна конторкой и книжным шкафом. — Последние годы он наведывается туда время от времени, раз в две-три недели.

— В Эдорас? Зачем?

— А-а, ты не знаешь? — Ворон нервно почесал лапой клюв. — Он курирует местный госпиталь, который сам же и основал несколько лет назад.

— Что еще за госпиталь?

— Ну, больничку. Лазарет. Палаты врачевания. Чертоги целительства. Оплот милосердия и медицины. Так понятнее?

Гэндальфу было ничего не понятно, но он счел за лучшее в этом не сознаваться.

— Он что, теперь интересуется медициной?

— Он много чем интересуется, Гэндальф. — Ворон отвел взор, и глаза его как-то смущенно и виновато забегали по сторонам. — Такая вот… многогранная натура, знаешь ли.

— Он там лекарем подвизался, что ли?

— Да что-то вроде того… Попутно ищет матерьяльчик для своих опытов.

— Каких опытов?

— Уж об этом тебе лучше спросить у него самого…

— И когда он вернется?

— А кто его знает? Может быть, через пару дней. Может, через месяц.

— А ты почему с ним не поехал? Он ныне не берет тебя в разъезды?

— Староват я стал для разъездов, — сердито проворчал Гарх. — Да и потом… мне велено присматривать за Гэджем, знаешь ли.

Гэндальфа не оставляло ощущение, что присматривать ворону на этот раз велено не столько за орком, сколько за ним, Гэндальфом, но он решил оставить эти соображения при себе. Тем более что Гэдж тоже явно не жаждал, чтобы за ним «присматривали». Он либо, если позволяла погода, в одиночестве бродил где-то по окрестностям Изенгарда, либо сидел в большой, мрачной комнате, которая называлась «лабораторией», среди каких-то вонючих зелий и снадобий, что Гарха откровенно не радовало: должно быть, в отсутствие Сарумана Гэджу воспрещалось туда заходить. Но ни возмущенные вопли ворона, ни настойчивые увещевания «не маяться блажью», ни даже страшные угрозы рассказать обо всем учителю ни малейшего впечатления на орка не производили, он отвечал только одно:

— Брось кудахтать, Гарх! Не мешай, я провожу важный опыт… А ты квохчешь и квохчешь у меня над ухом с утра до ночи! Яйцо снес?

Уязвить самолюбивого ворона сильнее было невозможно.

— «Кудахтать»! Да за кого он меня принимает? За старую клушу? — Это злосчастное словечко больше всего раздражало ворона, услышав его, он прямо-таки начинал бурлить от негодования и брызгать во все стороны кипятком, точно стоящий на огне переполненный чайник. — Глупый звереныш! Алхимиком себя мнит, скажите пожалуйста! «Опыт» он, видите ли, проводит, чтоб ему лопнуть вместе со всеми бредовыми опытами! И откуда только в нем эта неистребимая жажда дурацких «опытов», а?

— Откуда? Да все оттуда, надо полагать, — посмеиваясь, отвечал Гэндальф, — или ты склонен грешить на какой-то иной источник? Если ученик стремится по мере сил подражать учителю — значит, он действительно считает наставника достойным уважения, так что ничего плохого я в этом не вижу. Это говорит о том, что Саруман сумел по-настоящему увлечь его своими интересами, вот и все.

— Ну да, еще бы! — возмущенно хрипел Гарх. — Дурной пример заразителен, кто бы сомневался!

— Ну отчего же сразу «дурной»? Если Гэджу не чужда жажда знаний…

— Значит, он ненормальный, тебе это всякий скажет! Хотя трудно, конечно, сохранить здравый рассудок, находясь столько времени в обществе сумасшедшего старика… Ладно, про Сарумана я уж молчу, его могила исправит — но мальчишке-то к чему забивать голову всякой дурью?

— Какой дурью?

— Говорю же — всякой! Математикой, и алхимией, и естествознанием, и астрономией, и ещё пёс знает чем… Вот зачем вся эта заумь орку, а, скажите на милость? Два плюс два умеет сложить — и будет!

— Знания еще никому не навредили, Гарх.

— Значит, Гэдж будет первым. — Гарх смотрел на Гэндальфа надменно, одним глазом, железно убежденный в своей правоте. — Саруман и без того прослыл на все Средиземье чудаком и оригиналом, если не сказать хуже… но то — Саруман, волшебник, ему позволено быть странным, чудесатым и сумасбродным, на всех недругов и недоброжелателей ему сто раз наплевать прямехонько с верхушки Ортханка. А кто такой Гэдж — никто. Вернее, хуже, чем никто — орк!

— И что? Человека судят по его делам, а не по его расовой принадлежности — разве не так, Гарх?

— Человека — может, и так. А если судят орка, то дело никогда не заканчивается оправдательным приговором, Гзндальф.

— Что ж, время покажет, — отвечал Гэндальф, которому не хотелось продолжать этот бездоказательный спор, тем более что в глубине души волшебник не мог не признавать, что старый ворчливый ворон во многом прав…

Весна в Изенгарде наступила как-то разом, внезапно. Еще вчера на склонах гор монументально лежали сугробы и громоздились причудливые ледяные глыбы, а уже сегодня снега постыдно отступили, низины Нан-Курунира оказались по колено затоплены водой, а окрестные дороги превратились в грязное и непроходимое месиво… Распутица надежно заперла Гэндальфа в Изенгарде недели на полторы, и, ожидая возвращения Сарумана, волшебник коротал дни в библиотеке, кропотливо собранной Белым магом из многих редких и ценных инкунабул и рукописных книг. Тут были труды по алхимии, медицине, механике, астрономии (многие — правленые на полях рукой Сарумана, с пояснениями, заметками и небрежными рисунками черной тушью), тщательные переводы с древних, давно позабытых языков, бесконечные, изобилующими красочными эпитетами «Поэмы Востока», полуистлевшие от древности хроники Долгих войн, некоторые раритетные, баснословной стоимости манускрипты нуменорских времен, знаменитые шестистрочные «Философии» восточных мудрецов и даже — обрывками — пресловутые «Записки помойной кошки», принадлежащие перу некоего полумифического Гаэрта, балагура и пьяницы, чьи сочинения, исполненные язвительного и мрачного «осмеяния нравов», не то чтобы открыто преследовались королевской цензурой, но почитались излишне «вольнодумными» и «вызывающими нездоровое брожение в умах». Впрочем, Гэндальфа не оставляло ощущение, что в своеобразии и хладнокровно-безжалостном слоге «Записок» тоже чувствуется беспардонная рука Сарумана — решительная рука, так сказать, целителя, смачно выпускающего гной из нарывов на неумытом теле общества — хотя в авторстве этого сомнительного опуса сам Белый маг наверняка не сознался бы и на дыбе…

Через пару дней весна окончательно перешла в решительное наступление. Утром из лощин поднималась сырая мгла, днем южная стена крепости медленно поджаривалась под лучами солнца, вечерами над землей висела туманная сизая дымка теплых испарений. По оврагам еще прятались, будто остатки разгромленной армии, последние клочья истаявших, изгрызенных солнцем сугробов, а на кустах вербы уже набухли почки, и на пригорках пробивалась первая травка, и у подножия башни бойко распускались первоцветы, яркие и желтые, точно кошачьи глаза. Гэджа теперь невозможно было застать в Ортханке, да и Гэндальф предпочитал не сидеть в четырех мрачных, пахнущих прелью стенах, проводя дни на берегу Изена — и однажды, вернувшись в башню с наступлением сумерек, обнаружил просачивающуюся под дверь библиотеки тоненькую полоску света.

Свет исходил от огня, зажженного в камине, обычно холодного и покрытого слоем сухой и желтоватой книжной пыли. В кресле рядом с камином — наконец-то! — обнаружился и сам Саруман, облаченный в серую «рабочую» хламиду: волшебник сидел и разбирал почту, которой за время его отсутствия накопилось изрядно. Некоторые письма он бросал в огонь, едва распечатав и пробежав глазами несколько строк; другие откладывал в сторону — видимо, те, которые намеревался удостоить ответом. На вошедшего Гэндальфа он обратил внимания ровно столько, чтобы тут же про него позабыть.

— А, Серый… Приветствую. Ты еще здесь? Собственно говоря, я уже не надеялся тебя тут увидеть.

— Ты надеялся меня тут уже не увидеть. Понимаю, — посмеиваясь, заметил Гэндальф: Саруман явно рассчитывал, что к моменту его возвращения собрат по Ордену позаботится убраться из Изенгарда восвояси, и нисколько не считал нужным этого скрывать. — Как дела в Эдорасе?

— Тебя что, это вправду интересует? Где Гэдж?

— Понятия не имею. Я не видел его с полудня, — присаживаясь на лавку по другую сторону камина, Гэндальф лениво потер ладонями колени. — Хочешь сказать мне что-нибудь новенькое?

— Всё, что я хотел тебе сказать, я сказал.

— Правда всё?

— Ну, опустил некоторые эпитеты… — Саруман небрежно просматривал очередное письмо. Выскользнув из его рук, оно белой неуклюжей птицей порхнуло в огонь. На письме стоял герб королевского дома Анориенов.

— Эге. Депеша от наместника Белектора? — Гэндальф даже слегка удивился. — Не слишком ли непочтительно ты относишься к посланиям этаких влиятельных особ, м-м?

— Я отношусь к ним именно так, как они того заслуживают, ничуть не хуже, — процедил Саруман, не поднимая головы; то ли с дороги, то ли по какой иной необъяснимой причине он пребывал далеко не в лучшем расположении духа, а в такие моменты послания от «влиятельных особ» в Изенгард явно приходить были не должны. — Как ты думаешь, о чем там речь, в этой наиважнейшей «королевской депеше», будь она трижды неладна? Вероятно, о важных государственных и хозяйственных вопросах, о недороде в Анфаласе, о повальной нищете и безграмотности в Каленардоне, о напряженной военной обстановке в Умбаре? О мире во всем мире, быть может, о судьбах Арды и населяющих её народов, о светлом и безоблачном будущем для всего человечества? Как бы не так! В письме всё совершенно обычно — сплошное нытье, жалобы и хандра. Этот вселенский пуп, наместник Белектор, хранитель Короны Элендила, правитель всея Гондора и Западного Предела, кавалер Ордена Белого Древа и кто он там еще — короче, этот старый пень в очередной раз шлет мне приказание тотчас же — вот прямо сию минуту! — прибыть в Минас-Тирит, ко дворцу его светлейшей милости, дабы немедленно развеять овладевшую им сезонную скуку… а также занять пустующий стул в тронном зале, развлечь его последними сплетнями из жизни Рохана и мимоходом пользовать от желудочных колик! Которые конечно же не после очередной разгульной пирушки дали о себе знать, а приключились в результате заговора врагов и завистников, коварно подсуетившихся и напустивших на беднягу злые чары в виде безудержного несварения желудка… Старый жирный енот! Если он чем по-настоящему и страдает, так это запущенной формой празднолюбия… Чего ради я должен все бросить и мчаться за тридевять земель в Гондор — ради сомнительного удовольствия битый месяц с сочувственной физиономией выслушивать высочайшие жалобы на жизнь? Да пропади она пропадом, такая королевская почта! — Саруман мрачно усмехнулся. Решительно поднялся, шагнул к конторке, подтянул к себе чистый лист бумаги и принялся сердито черкать по нему пером, отрывисто повторяя каждую написанную фразу вслух:

— «Дражайший мой господин Белектор! С величайшим прискорбием вынужден отклонить ваше любезное приглашение нанести визит в Гондор единственно из убеждения, что причиной всех ваших многообразных и многочисленных недугов следует считать следующие вещи, а именно: неумеренное обжорство, пьянство и лень, а также некоторые другие пороки, о которых я даже говорить не хочу… Меньше надо жрать, Ваша милость, меньше жрать и больше работать — и тогда все ваши хвори и немочи как рукой снимет! Искренне ваш…»

Гэндальф хмыкнул.

— Эк ты неучтив ко власть предержащим! По-твоему, стоит подвергать высочайшее терпение, и без того невеликое, подобному испытанию? Вряд ли Белектору достанет такта и вкуса должным образом оценить подобную эпистолярную крамолу.

— Ну, разумеется, — грубо оборвал Саруман. — Тебе доставило бы куда большее удовольствие видеть меня прыгающим перед этим напыщенным снобом на задних лапках и приносящим ему в зубах домашние тапочки!

— Не в тапочках дело. Как-никак, Изенгард — гондорская крепость… и ты здесь не хозяин, ты всего-навсего хранитель Ортханка. С твоей стороны было бы крайне неразумно ссориться с наместником Гондора.

— «Всего-навсего, — презрительно кривя губы, процедил Саруман, — хранитель Ортханка». Именно поэтому Белектор и шлет мне свои послания, что знает, что я не смею ими пренебрегать. — Он хрипло засмеялся. — Нет-нет, не думаю, что он в кои-то веки решился бы со мной на открытый конфликт, скорее подстроил бы исподтишка какую-нибудь досадную пакость: наложил бы, к примеру, вето на прямые поставки с Анориенской винодельни… Мелочь, а неприятно.

— Почему бы тебе не ответить ему вежливым отказом?

Саруман пожал плечами.

— Уж поверь, я так и сделаю. Напишу, что в ближайшие месяцы буду исключительно занят в… м-м… скажем, в замке князя Аглахада в Дол Амроте. Но, разумеется, постараюсь изыскать время и для визита в Минас-Тирит… особенно если эти мои старания будут оценены Его дражайшей милостью в должной мере. Ну, допустим, в размере трех сотен золотых.

— Верный способ отпугнуть самого взыскательного страдальца…

Саруман яростно потер ладони.

— Я могу ставить условия, Гэндальф.

— Правда? — пробормотал волшебник. — Ты сумел создать себе настолько веское положение в свете?

— Представь себе, да. Запросы у меня весьма скромные, дружище, но все-таки требуют некоторых вложений. В эдорасской-то больничке сплошь одна голытьба: ремесленники да крестьяне, которые и золотого в жизни своей ни разу не видели — с задачей обобрать их до нитки местные власти вполне успешно справляются и без моего вмешательства. А Белектор, надо полагать, раскошелится, по миру не пойдет… — С крайне холодной, неприятной усмешкой Саруман понизил голос до шепота: — Они с князем Дол Амрота терпеть друг друга не могут, поэтому наместник наверняка развяжет мошну, чтобы переманить меня к себе и таким образом утереть ненавистному сопернику нос. Это вопрос не жизненной необходимости, вовсе нет — скорее престижа… все-таки придворное чванство — исключительно полезная штука, запиши это себе в назидание, Гэндальф, не приведи Творец пригодится.

Все еще мрачно посмеиваясь в бороду, он скомкал недописанное письмо и, швырнув его в камин, вновь опустился в кресло. Гэндальф мимоходом бросил взгляд на верхнее послание из стопки, отложенной Саруманом для ответа:

«…безусловно спорный. Но зато метод лечения упорного малокровия посредством печеночной диеты показал себя отличным образом, вплоть до полного выздоровления больных в течение полутора-двух месяцев после начала применения. Правда, не все благополучно переносят употребление сырой телячьей печени в пищу, у некоторых она вызывает устойчивое расстройство пищеварения. Поэтому, в силу всего вышесказанного, я предполагаю готовить из этого сырья лечебный экстракт сообразно с…»

Дверь в дальнем конце библиотеки с едва слышным скрипом распахнулась. С лестницы ворвался порыв холодного воздуха, и вслед за ним в горницу вошел — вернее было бы сказать вбежал — Гэдж: взволнованный, запыхавшийся, пышущий терпкой вечерней прохладой.

— Саруман! Наконец-то ты приехал! Гарх мне сказал, что ты здесь, и я тотчас примчался… — Он, видимо, только сейчас заметил Гэндальфа, сидевшего в темном углу, и разом как-то запнулся, сник, смущенно затоптался перед камином. — Здравствуйте, мастер Гэндальф.

— Будь здоров, Гэдж, — негромко отозвался волшебник; Саруман лениво промычал нечто небрежно-приветственное, глядя в камин, но Гэндальфу показалось, что под напускным равнодушием Белый маг пытается спрятать невольную улыбку. Гэдж, тоже как-то глупо («по-щенячьи», подумалось Гэндальфу) улыбаясь, плюхнулся на скамью рядом с волшебником, уронил к ногам холщовую заплечную суму, пытаясь перевести дух — видимо, сообщение Гарха настигло его на порядочном расстоянии от Ортханка, и всю дорогу до дома орк миновал бегом.

— Ну, как всё прошло? Как дела в Эдорасе, Саруман? Было что-нибудь «любопытное», а?

— Совершенно ничего. Как мне и доложили, обычная рутина: пара сломанных костей, два-три нарыва, свищи, грыжи, гнилые зубы… Никаких интересных случаев. Я просто ждал, пока просохнут дороги. — Саруман по-прежнему задумчиво смотрел на огонь в камине, кроша в пальцах мягкий комочек сажи. Небрежно оглянулся на Гэджа. — Ну, а у тебя как дела, дружище? Как житьё-бытьё, что поделывал на досуге?

— Сейчас расскажу. Верней, покажу. — Орк, должно быть, с нетерпением ждал этого вопроса. Явно волнуясь — то был трепет ученика, ожидающего от учителя оценки за самостоятельно выполненную работу, — он запустил руку в сумку, лежащую у его ног и, выудив маленький стеклянный флакончик с широким горлышком, вручил посудинку Саруману. Волшебник, приподняв брови, аккуратно снял плотно прилаженную крышку, заглянул внутрь.

— Гм. Мазь для лечения воспаленных суставов, надо полагать?

— Ага, она самая. — Орк так усердно старался напустить на себя безучастный вид, что только слепой бы не заметил, как важно для него услышать мнение учителя о состряпанном снадобье. — Эофер, аптекарь, как-то сказал, что у него этой мази осталось совсем немного, вот я и решил, ну… пополнить запас.

— Понятно. — Саруман внимательно рассмотрел содержимое флакончика на свет: оно было темное, зеленоватого оттенка, с отчетливым глянцевым блеском, — растер немного мази на пальце, потом поднял глаза на ученика. Гэндальф не заметил в лице Белого мага каких-либо значительных изменений, но радостное ожидание, в котором до сих пор пребывал Гэдж, явно покинуло орка, он как-то обеспокоенно прикусил губу.

— И много ты настряпал этой мази, дружище? — спокойно поинтересовался Саруман.

— Ну… вообще-то целый котелок. Что-то не так?

— Ты все сделал по рецепту?

— Конечно.

— Но при этом добавил в состав карролановое масло.

— Ну… да.

— Любопытная задумка. А зачем?

— Чтобы смесь не обжигала кожу… Ты же сам говорил, что карролан обладает смягчающим действием, и его наносят на воспаленный сустав перед тем, как использовать мазь…

— Верно, так оно и есть. Но карролан никогда не добавляют непосредственно при приготовлении смеси… видишь ли, это масло обладает отвратительной способностью вступать в медленную реакцию с муравьиным спиртом, в результате чего постепенно сворачивается, как прокисающее молоко. Посмотри — уже сейчас мазь выглядит неоднородной и крупитчатой, а через неделю, боюсь, и вовсе станет похожа на высохший творог.

— Понятно. — Орк, не поднимая головы, яростно ковырял ссадину на пальце. На его темной коже это было не слишком заметно, но Гэндальф мог бы поклясться, что его щеки и кончики ушей залились краской. — Значит, эту смесь я… того… ну, загубил? Не надо было мне лезть со своими дурацкими идеями…

Саруман щелкнул пальцами.

— Никогда не ошибаются только трупы и необратимые паралитики. В них, видишь ли, просто не просыпается изыскательский интерес.

— Я хотел, как лучше.

— Отрицательный результат — это тоже результат.

— Угу.

— Пустое, Гэдж, не бери в голову… лучше поведай мне о другом.

— О чем поведать?

— О том, где ты пропадал сегодня весь день — вот о чем. Ты опять выходил из долины в степь, верно?

— Я… из долины… с чего ты взял? — Проницательность учителя явно застала Гэджа врасплох. По-прежнему разглядывая свои руки, он небрежно пожал плечами, но все-таки недостаточно небрежно: Гэндальф заметил, как он вздрогнул. — Я просто, ну… бродил по окрестностям…

— На твоих сапогах желтая глина — такая встречается на берегах Изена только возле выхода из долины, — негромко оборвал его Саруман. — Гэдж! Я все равно так или иначе тебя уличу, поэтому не пытайся лишний раз солгать… по крайней мере, мне.

— Угу. А другим? — буркнул Гэдж. Он говорил совсем тихо, в нос, но Саруман все же услышал его.

— Другим? Я не запрещаю тебе лгать другим — но запомни: если человек обретает репутацию лжеца, он может считать, что онемел, ибо люди не прислушиваются к завыванию ветра… Итак, попробуем еще раз: ты сегодня выходил из Нан-Курунир?

Орк, пристыженный, неохотно разлепил губы:

— Я только хотел…

Белый маг устало улыбнулся:

— Несмотря на то, что я запретил тебе приближаться к Роханским степям? По-твоему, я из простого самодурства запрещаю тебе выходить из долины Изенгарда, а, Гэдж?

Гэдж по-прежнему не поднимал головы. Щеки его и шея стали совсем пунцовыми, а пальцы, наоборот, побелели — так крепко и судорожно он стиснул в руках горловину злосчастной сумки.

— Да там никого не было, — едва слышно пробормотал он, явно адресуясь к своим ладоням, — кроме стада коров.

— Очень этому рад, — сухо откликнулся Саруман. — Возможно, именно поэтому я и вижу тебя сейчас живым, целым и невредимым.

— Да что со мной может случиться? Я не делаю ничего дурного.

— Ты — орк.

— Это плохо?

— С точки зрения жителей Рохана — да. Люди, видишь ли, не любят таких, как ты… очень не любят, я говорил тебе об этом не один раз. И я не хочу, чтобы ты влип в какую-нибудь скверную историю, Гэдж. Я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь… дурное. Поэтому, я думаю, тебе лучше не покидать стен крепости…

— Всю жизнь? — сдавленным голосом спросил Гэдж, глядя в сторону.

— Не покидать стен крепости без меня — вот что я хотел сказать. И еще: достаточно много людей живет в Изенгарде, и что-то я ни разу не слышал от них сетований на свою жизнь… а еще больше людей заплатили бы большую цену только за то, чтобы иметь возможность здесь поселиться, так что я не думаю, что тебе стоит очень уж жаловаться на судьбу, мой мальчик.

— Я и не жалуюсь, — буркнул Гэдж, — просто…

— Что? Тебе здесь тоскливо, наверное? Нечем заняться? Не хватает впечатлений? Надоел докучный зануда Саруман со своими глупыми поучениями?

— Ты же прекрасно знаешь, что нет.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем. — Орк поднялся, не глядя на учителя, подхватил с пола свою сумку. — Пойду… вымою сапоги.

— Не стоит сердиться на старого вздорного дурака за то, что он всего лишь беспокоится о тебе, Гэдж.

Орк сделал вид, что не расслышал; дверь за ним закрылась беззвучно. И контраст между тем Гэджем, радостным и оживленным, нетерпеливо вбежавшим в библиотеку, и этим, ушедшим в мрачной задумчивости, был настолько разителен, что Гэндальф не удержался:

— Право, не нужно тревожиться, Саруман… Он — орк, а орки, сам знаешь, народ кочевой, так что нет ничего удивительного в том, что по весне им овладевает, так сказать, жажда бродяжничества. В конце концов, это замешано у него в крови…

Белый маг резко обернулся — и Гэндальф прикусил язык.

— «Жажда бродяжничества»? Всему виной его проклятое любопытство, вот что! Желание узнать, что «там, за краем земли»! Когда-нибудь оно доведет его до беды… — Очередное письмо захрустело в руке Сарумана, точно прихваченный морозцем снег: волшебник яростно скомкал его в кулаке. — Кто знает, что может случиться… с орком! Мало, что ли, болванов среди людей в роханских степях? Страх перед орками у них врожденный, наследственный — страх жертвы перед хищным зверем: такой страх рождает злобу и ненависть, желание уничтожить, стереть объект страха с лица земли. Раздавить паучка, который всего лишь тихо и мирно ползет по своим делам — догнать его и убить, только чтобы не было на свете такой мерзкой твари… Чтоб не жила! Ведь никто не станет смотреть на то, что Гэдж просто копается в земле, да собирает камешки и травки, а я не желаю, чтобы ему проломили голову мотыгой только потому, что он — нечеловек! — Он отбросил скомканное письмо, резко поднялся и принялся мерить шагами несколько футов пространства перед камином; затем остановился, видимо, припомнив о существовании Гэндальфа, и обернулся к нему: — Когда ты надумал собираться в путь, Серый?

Гэндальф поднял голову — он не ожидал такого вопроса.

— А по-твоему, я здесь слишком уж засиделся?

— По-моему — да!

— Что ж, я не стану особенно докучать тебе своим обществом, не тревожься… отправлюсь в дорогу, когда ночи станут немного теплее.

— Отлично. А сейчас, сделай одолжение, оставь меня наконец в покое — я и так сегодня устал, как собака, так еще этот строптивый дуралей Гэдж не слушается папочку. Расстроил меня почем зря… Что такое? Кто там? Гэдж? — Саруман метнул быстрый настороженный взгляд в сторону двери, которая, потревоженная не то сквозняком, не то чьей-то осторожной рукой, в этот момент с едва слышным скрипом приотворилась. — Ты еще здесь?

Ответа не последовало.

— Я ухожу завтра, — объявил Гэндальф. — Рано утром.

— Очень рад, — сухо отозвался Саруман. Они разговаривали на лестнице: разыскивая собрата по Ордену, Гэндальф спустился в «лабораторию», где после возвращения из Эдораса Белый маг проводил дни напролет, но Саруман не позволил ему войти внутрь: сам вышел навстречу волшебнику и плотно прикрыл за собой дверь. — Между нами говоря, я надеялся услышать от тебя эти слова еще несколько дней назад. Кстати, ты так и не передумал насчет своих планов… касающихся Дол Гулдура, я имею в виду?

— Да нет, не передумал, с чего бы?

— Каким путем ты намереваешься туда добираться? Через Дунланд и перевал Багряного Рога?

— Нет. Через Фангорн, а потом — вверх по течению Андуина.

— До Лориэна, надо полагать?

— Да. Потолкую там с Владыкой Келеборном, возможно, он сочтет нужным мне что-нибудь посоветовать.

— Угу, заодно в очередной раз полюбуешься с безопасного расстояния золотыми локонами Владычицы. Ладно, ладно, не криви физиономию, я в твои нелепые шальные интрижки не лезу… Подумай, что тебе понадобится в дороге; я распоряжусь, чтобы тебе подготовили все необходимое.

Это было и всё, чем Саруман позволил себе напутствовать собрата по Ордену. После чего ушел обратно в «лабораторию» и вновь решительно захлопнул дверь.

Вечером, покончив со сборами, Гэндальф поднялся на вершину Ортханка, на смотровую площадку, чтобы на прощание окинуть взглядом Изенгард и окрестности. Здесь, на высоте трехсот футов над поверхностью земли, было ветрено и свежо, ледяные потоки горного воздуха с окрестных пиков дышали зимой, пронимая холодом до костей — но волшебник долго стоял, наблюдая за тем, как неторопливо заходит солнце, прячась за скалистый, нарезанный ущельями западный отрог Метхедраса, как, крадучись, незаметно наползают на Изенгард серые тени, поглощая последние красноватые отблески заката, как на темнеющем небе загораются крохотные искорки первых звезд. Наконец совершенно смерклось, и подножие Ортханка утонуло во мраке, словно в огромной чернильной луже. Из караульного помещения, находящегося возле ворот, выползла ленивая искра света — фонарщик с факелом в руке — и неторопливо двинулась вдоль стены; через каждую сотню шагов искра замирала, на секунду взмывала ввысь, тускнела — и раздваивалась. Большой огонь двигался дальше, а маленький, оставленный среди темноты, медленно разгорался, отвоевывая у мрака крохотный рваный островочек пространства…

— Любуетесь звездами, мастер Гэндальф?

Волшебник, вырванный из своих раздумий, стремительно обернулся.

Орк стоял в тени одного из каменных рогов, ограждавших площадку. Откуда, леший возьми, он тут взялся, Гэндальф вновь совершенно не услышал его бесшумной кошачьей поступи… Неприятно пораженный, волшебник спросил себя: не слишком ли он, старый глухарь, привык в последнее время полагаться на чуткость своего слуха?

— Гэдж? Вот так неожиданность! Что ты здесь делаешь?

— То же, что и вы… Поднялся подышать свежим воздухом.

Ну да, ну да, конечно, мрачно подумал Гэндальф. А кроме этого?

— Простите, если я вас напугал. — Орк, переступая с ноги на ногу, неуклюже улыбнулся. — Я просто не хотел вас беспокоить, вы так глубоко задумались… Саруман, я знаю, не любит, если я отрываю его от каких-то размышлений.

— Понятно.

Вновь повисла тишина — какая-то напряженная и неловкая, начиненная стеснением и тревожной недоговоренностью. Орк явно хотел что-то сказать, что-то, адресованное именно ему, Гэндальфу, но, по-видимому, ему требовалось время, чтобы собраться для этого с силами и достаточной решимостью.

Чтобы объяснить возникшую в разговоре тягостную паузу, он поднял глаза и сделал вид, будто внимательно разглядывает раскинувшуюся над головой сказочную картину звездных просторов. Гэндальф тоже взглянул на небо: здесь, на вершине Ортханка, не заслоненное ни крышами домов, ни ветвями деревьев, оно казалось близким, необъятным и величественным, как никогда.

— Изумительно… Правда, Гэдж? Головокружительное мрачное безграничье… Никакие самые роскошные своды королевских чертогов не сравнятся великолепием с этим черным, прекрасным, неразгаданным и властно зовущим к себе бескрайним привольем. Свободная, безбрежная, неподвластная разуму и захватывающая дух загадочная звездная бездна…

— Да уж, от одного этого слова мороз по коже, — зябко поёжившись, добавил орк. — Бездна — без дна… Там можно утонуть.

Гэндальф хмыкнул.

— Знаешь какие-нибудь созвездия? Вот там, прямо над нашими головами — Соронумэ, «Орел»… А чуть левее Вильварин — «Бабочка».

— Угу. Вон «Лебедь»… Хвост у него почти над крышей караулки.

— Вон та яркая белая точка над горизонтом — Ледяная звезда, самая большая звезда Севера. А Боргил красен, как капля крови… Чуть правее — Валакирка, «Серп Валар» или «Корона Дарина». Это созвездие было помещено на небо Вардой как вечное напоминание Морготу о могуществе Валар, знаешь об этом?

— Ну, слыхал… А вы правда в это верите, мастер Гэндальф?

— Во что?

— Ну… в то, что это именно Варда так постаралась? Со звездами?

— А ты — не веришь, Гэдж?

Орк пожал плечами.

— Не знаю… В «Айнулиндале» говорится, что звезды создала Королева Мира «музыкой творения» или чего-то в этом роде. Поэтому я и представлял себе звезды множеством таких крохотных сверкающих бриллиантов, рассыпанных по небесной сфере… Ну как-то так.

— А теперь, значит, ты так не представляешь?

Гэдж замялся.

— А что, если звезды вовсе не такие маленькие, как нам кажется, просто они очень далеки от нас, и поэтому с земли представляются такими крохотными?

Где-то внизу, у подножия Ортханка, прогрохотала по каменным дорожным плитам телега, заскрипели деревянные ворота, зафыркала и нетерпеливо застучала копытами лошадь. «А ну стой, пр-роклятая!» — с чувством сказал кто-то внизу, и легкий ветерок, подхватив голос говорившего, донес эту фразу до верхушки башни почти без потери мрачной и сочной выразительности.

— Ты сам до этого дошёл или… Саруман тебе подсказал? — помолчав, осторожно поинтересовался Гэндальф. — У твоего учителя существует своя собственная точка зрения касательно любого вопроса, но кто возьмет на себя смелость утверждать, что именно она — единственно правильная, верная и неоспоримая? А вообще тайны Эа настолько безграничны…

— Что я даже могу не соваться в них со своим скудным умишком? — Гэдж нервно усмехнулся. — Знаете, у Сарумана есть такое устройство, он его привез откуда-то с юга… большая полая труба со вставленными внутрь выпуклыми линзами… так вот, если посмотреть через эту трубу на какой-то отдаленный предмет, он, этот предмет, становится виден совершенно отчетливо, как будто находится совсем близко. И это устройство показывает, что на самом деле звезд на небе куда больше, чем это можно увидеть простым глазом. Так что Варде, видимо, на заре времен пришлось изрядно попотеть с их созданием… да и зачем, собственно, ей вообще понадобилось создавать столько звёзд, если их все равно никто не способен разглядеть? Ну хотя у неё-то, само собой, время на все это баловство было не ограничено... Да хотите сами взглянуть, мастер Гэндальф?

— Э-э… да, пожалуй, не отказался бы.

Покинув смотровую площадку, они спустились по нескольким дощатым ступенькам на лестницу, спиралью пронизывающую Ортханк сверху донизу, и остановились возле маленькой двери, ведущей в комнатушку, находящуюся под самой кровлей башни. «Вот здесь», — с затаенным волнением сказал Гэдж, снял засов и толкнул тяжелую створу плечом… но, против его ожиданий, дверца не поддалась — очевидно, помимо засова она была заперта еще и на замок. Орка это открытие явно привело в замешательство.

— Странно… дверь заперта! Но Саруман раньше никогда не закрывал её, я мог приходить сюда и глядеть в это «тайное око» сколько вздумается, хоть целую ночь. Зачем он её запер, не понимаю… — Он растерянно оглянулся на волшебника. — Пойду и спрошу у него ключ.

Гэндальф невесело улыбнулся. Чего-то подобного он и ожидал.

— Не стоит, Гэдж. Право, никакой нужды в этом нет. Раз он её запер, значит, имел на то свои причины… и, думается мне, одна из них как раз стоит перед тобой.

— Вы?

— Да, я.

— Но зачем…

— Не знаю. Вероятно, он не хотел, чтобы я лишний раз совал нос в его дела, как он склонен это расценивать.

Гэдж как будто удивился.

— Но ведь вы тоже волшебник, правда?

— И что? Поверь, это вовсе не значит, что у нас с ним во всем одинаковые взгляды, скорее наоборот.

— Досадно! — Орк помрачнел. — А я надеялся вам показать кое-что интересное… пусть не на звездах, но хотя бы на Луне.

— Что же, Гэдж? — Гэндальф устало вздохнул. — Человечка?

— Ну, например, то, что Луна не очень похожа на налитый светом хрустальный сосуд, как о том говорится в эльфийских книгах.

Громко затрещал, рассыпая искры, факел на стене. Заметалась по высокому потолку длинная тень — испуганно, беспорядочно и суматошно, точно пойманная в ловушку.

— А она должна быть похожа? — пробормотал Гэндальф. Эта странная беседа о необъяснимом мироустройстве Арды все больше и больше приводила его в замешательство. — Может быть, именно в этом и состоял замысел Варды, ты об этом не думал?

— В чем? — хмуро спросил Гэдж. — В том, чтобы создать хрустальный сосуд, который совсем не похож на хрустальный сосуд? Это для меня слишком сложно.

— М-м, видишь ли… — Гэндальф замялся. — Ты — орк.

— И что?

— Возможно, ты просто видишь вещи немного не так, как… как эльфы. Вернее, эльфы видят мир немного не так, как представители иных рас.

— А-а. То есть никто, кроме эльфов, не способен узреть величие творений Валар и истинную красоту созданного ими мира, так, что ли? Они что, действительно видят на месте Луны светящийся хрустальный сосуд? Или просто пишут в своих книгах заведомую ложь?

— Не нужно воспринимать древние красивые легенды и предания как «заведомую ложь», друг мой. Просто эльфийские книги отражают действительность немного… по-эльфийски.

— Правда? — пробормотал Гэдж. — Тогда тем более не понимаю я этих эльфов… Создали для себя какую-то неземную возвышенную сказку и сами в неё верят? Правильно Саруман не воспринимает эти эльфийские сочинения всерьёз...

— С Саруманом я сам поговорю, — буркнул Гэндальф. Продолжать этот разговор ему решительно расхотелось.

Но Гэдж не уходил — стоял, прислонившись спиной к двери и прижав к ней ладони, исподлобья поглядывая на собеседника. Какой-то так и не произнесенный вопрос по-прежнему не давал ему покоя, жег его изнутри, как горящая лампада.

— Мастер Гэндальф, — он облизнул губы, — а ведь я сразу догадался, что вы — волшебник, едва только увидел вас… там, на Дунландской тропе, где вы вытащили меня из ямы, помните? Вы выглядели именно так, как Саруман мне про вас рассказывал, у вас был посох и эта смешная шляпа… Я тогда подумал, что это, наверно, вы и есть, только не решился спросить.

— Понятно. — Гэндальф рассеянно пригладил бороду. — А что еще Саруман рассказывал тебе обо мне помимо того, как опознать меня при встрече? Впрочем, я даже не уверен, что действительно хочу это услышать…

— Ну, много чего… Он говорил, что вы постоянно странствуете, мастер Гэндальф, и бываете в разных далеких и причудливых землях. Я… я слыхал, что вы завтра уходите из Изенгарда, верно?

— Ты что-то хотел у меня спросить, Гэдж?

— Ну, вообще-то да, хотел. — Опустив голову, орк внимательно разглядывал свои пальцы — грубоватые, сильные, заканчивающиеся коротко подпиленными черными когтями. — Скажите, Серые горы… это очень далеко?

— Да. Почти полторы тысячи миль к северу отсюда.

— Но ведь туда можно попасть, если идти вверх по течению Андуина?

— Андуин берет начало в этих горах. А зачем тебе Серые горы, Гэдж?

— Да так… просто. — Орк смешался. Наверно, тон Гэндальфа прозвучал очень уж недоверчиво и подозрительно, и решимость Гэджа, до сей поры тщательно собранная по крупицам, бесследно улетучилась в одночасье. — Ни за чем, собственно, я только подумал… В общем, спасибо за сведения.

Он попятился боком и сделал неуклюжую попытку проскочить мимо Гэндальфа к лестнице, но волшебник остановил его, поймав за плечо.

— Нет уж, постой. Кажется, как раз подошло время для бестактных, излишних и неуместных вопросов… Зачем тебе понадобились Серые горы, скажи на милость?

Гэдж как-то странно не то вздрогнул, не то дернул плечом. Его зеленые глаза лихорадочно поблескивали во мраке, собирая и отражая свет факела.

— Ну… говорят, там богатые залежи алмазов. И изумрудов. И вообще всяких драгоценных камней.

— Да ну? Ты хочешь сбежать из Изенгарда на поиски сокровищ, что ли?

— Да не собираюсь я никуда сбегать! — проворчал орк. Он по-прежнему стоял в темноте, и волшебник не мог разглядеть его лица. — Просто… ну, я не знаю. Я в жизни своей нигде не бывал, кроме Изенгарда и Эдораса… и, наверное, никогда не буду. Старик твердо уверен, что мне всадят стрелу в затылок, стоит мне только высунуть нос из крепости! Я только, ну… подумал, что, может быть, вы могли бы с ним поговорить… как-то убедить его наконец спустить меня с поводка и дать мне бо́льшую свободу. Я вообще-то уже не маленький!

— Не маленький для чего? — устало спросил Гэндальф. — Чтобы самому найти себе очередную ледяную яму?

Орк разочарованно втянул воздух сквозь зубы.

— Ну да. Я так и думал… Не станете вы с ним говорить.

Маг едва удержался от того, чтобы не рассмеяться: так наивна и трогательна была вера Гэджа в его, Гэндальфа, способность договориться с Саруманом.

— Боюсь, я для него не советчик, Гэдж… Да и потом, ты уверен, что в этом вопросе твой учитель так уж неправ?

Гэдж не успел ответить: откуда-то снизу донесся торопливый топот шагов, встревоженные голоса, хлопанье дверей. Бороду Гэндальфа растрепал взметнувшийся вверх по лестнице порыв сквозняка, по стенам суматошно заплясали всполохи света — кто-то нес по лестнице пылающий факел. Голос Сарумана нетерпеливо крикнул:

— Гэдж! Где потерялся этот мальчишка… Гэдж, иди сюда, живо!

Проскользнув мимо Гэндальфа, орк пустился бегом вниз по лестнице, преодолевая одним прыжком несколько ступенек, и волшебник, не торопясь, но и стараясь особенно не отставать, направился за ним следом. Саруман обнаружился в «лаборатории», Гэндальф успел заглянуть туда прежде, чем его выставили: это была просторная, достаточно светлая (по крайней мере, днем) комната — её высокие стрельчатые окна выходили на юг и восток. Северную стену сплошь занимали стеллажи, нашпигованные всякой всячиной, на длинных столах поблескивали бутыли зеленого стекла, колбы, реторты, перегонные кубы в хитросплетении змеевиков, там и сям виднелись полуразрушенные башенки книг. «О свойствах человеческой крови, содержании её и методах познания оного» — не снискавший признания в учёных кругах труд Бессона Харлондского, имевшийся у немногих ценителей в единичных рукописных копиях, лежал на краю стола; Гэндальф и рад был бы его не увидеть, но заглавие, вытисненное серебром на черной коже, прямо-таки бросалось в глаза…

Саруман был проглочен разверстой пастью огромного стенного шкафа. Он позвякивал внутри какими-то склянками, складывал в стоявшую на полу сумку пузырьки и блестящие, изуверского вида изогнутые металлические инструменты, напоминающие арсенал палача. На пороге комнаты топтался, отдуваясь, Эльвер, ученик гарнизонного лекаря — долговязый, прыщавый парень в неряшливо зашнурованных башмаках и длиннополом кафтане, надетом, показалось Гэндальфу, прямо поверх ночной рубахи — видимо, какое-то чрезвычайное происшествие вытряхнуло беднягу из теплой постели и заставило сломя голову мчаться за помощью в Ортханк. По-прежнему потроша шкаф, Саруман с раздражением пояснил:

— Один дуралей спьяну взялся колоть дровишки, неудачно взмахнул топором, промахнулся, разрубил себе ногу, теперь истекает кровью, ничего неожиданного… У этого бедолаги, Брана, есть в Изенгарде какие-нибудь кровные родичи? — спросил он у запыхавшегося посланца. — Сестра, брат, может быть, кто-то из родителей?

Голова Эльвера мотнулась на тонкой шее, словно глиняный горшок, надетый на длинный шест.

— Откуда? Он сам-то не здешний, не то из Энедвейта, не то с Минхириата… какие у него тут могут быть родичи? Так, разве какие знакомые…

— Ладно, — проворчал Саруман, — пусть будут знакомые. Гэдж, возьми фартук и повязки, мне понадобится твоя помощь. — Он уложил в сумку нечто, напоминающее начищенный до блеска медный цилиндр. Скользнул мимолетным взглядом по Гэндальфу. — Ошибся дверью, Серый? Твоя берлога двумя этажами выше.

Гэндальф не смутился.

— Если я могу быть тебе чем-то полезен…

— Не можешь. И было бы очень мило, если бы впредь ты не трудился докучать мне своим назойливым любопытством. Вы, двое, — он кивнул Гэджу и Эльверу, — идемте!

* * *

Дожидаясь окончания этой истории, Гэндальф задремал в уголке библиотеки.

Саруман явился вскоре после полуночи — усталый, но, кажется, вполне довольный, во всяком случае, постное выражение, присущее в последнее время его лицу, сегодня покинуло его; глаза его блестели, на высоких, четко очерченных скулах алел румянец, словно после нескольких чаш доброй изенгардской наливки. Присев в любимое резное кресло возле камина, он несколько секунд сидел неподвижно, закрыв глаза и опустив голову на грудь, но тут же вздрогнул, услыхав в углу слабый шорох, и схватил стоявший на столе тяжелый медный подсвечник. Сощурился, разглядев в полумраке сероватый силуэт Гэндальфа.

— А, это опять ты… Я уж подумал — крыса. Почему ты еще не у себя?

— Я и не подозревал, что для гостей в Ортханке установлен комендантский час, — небрежно заметил Гэндальф.

— Я полагал, ты любишь уединение, — буркнул Белый маг.

— Я ждал тебя, дружище. Ну, как все прошло?

— Пожалуй, лучше, чем я ожидал. — Чуть помедлив, Саруман — с явным сожалением, показалось Гэндальфу — опустил подсвечник обратно на стол. — Этому парню, Брану, топор воткнулся чуть ниже колена, разрубил голень… ну, я, кажется, об этом уже говорил.

— Паршивая рана.

— Не столько сама рана — её, в конце концов, промыли и зашили — сколько потеря крови. Этой животворной благословенной субстанции, питательных соков организма, исполненных жизненным духом — так, кажется, говорится в медицинских трактатах… Потеря более четырех пинт крови грозит человеку неминуемой смертью.

— Да. И разве эту потерю можно восполнить извне?

— Разумеется. Если знать, как это делать.

— А ты… знаешь?

— Знаю. — Саруман говорил глухо, сквозь зубы, и тон его явно не приветствовал дальнейших расспросов. — Это несложно. Берешь кровь у одного человека и впрыскиваешь в вену другому. Вот и… и все.

Гэндальф пошевелил бровями. Все это было как-то неожиданно.

— А тебе что, приходилось и раньше это делать?

— Я достаточно много раз ставил подобные опыты. На животных.

— А на людях?

Белый маг долго молчал, прежде чем ответить. Наконец неохотно разжал губы:

— Была пара случаев. В Эдорасе.

— В этой твоей… больничке?

— Да. И что ты на меня так уставился?

Гэндальф поёжился.

— Ты так просто и небрежно об этом говоришь… Взять кровь у одного, перелить другому… Звучит, как описание извращенной пытки в подземельях Тангородрима.

— Ну-ну, — процедил Саруман. — Давай еще скажи, что это рукодействие противоестественно и богопротивно, и такую священную субстанцию, как кровь, переливать от одного существа другому решительно неугодно Валар, пусть лучше скорбный телом подохнет — в хлам обескровленный, но зато не оскверненный мерзким прикосновением лекаря-мясника…

— Не нужно утрировать, Саруман, и тем более приплетать сюда Валар. Хотя, наверное, в Валиноре сочли бы…

— В Валиноре! — Саруман с такой силой опустил на стол сжатый кулак, что несчастный подсвечник испуганно подпрыгнул. — Мы — не в Валиноре, Гэндальф! Не в этой твоей Благословенной Земле, чума тебя порази! Что они там, в Валиноре, вообще могут знать о Средиземье, если давно устранились из этого мира? Эти, светлоокие и многомудрые, не считают нужным принимать участия в происходящем здесь, так что нам теперь предстоит как-то самим барахтаться во всем местном дерьме! Причинять добро направо и налево, улаживать межрасовые распри, продвигать науки, развивать медицину, судорожно насаждать на каждом углу разумное, доброе и вечное! Иной раз в прямом смысле через кровь, пот и прочие органические жидкости, Серый! И, ей-богу, она, эта серость твоего мышления, меня прямо-таки убивает! Как можно, столько лет прожив в Средиземье, до сих пор мыслить по убогим валинорским меркам!

— Я не мыслю по валинорским меркам, Белый, тем более убогим. — Гэндальф уязвленно поджал губы. — И, может статься, именно на фоне моей серости твои идеи и блистают такой исключительной и белоснежной новизной, ты никогда об этом не думал?

— Оба переливания, которые я проводил в Эдорасе, закончились успешно, Гэндальф! Они выздоровели… те люди, которым я переливал кровь. И умерли бы, если бы я этого не сделал. Как и Бран. Ясно?

— Ага. Так Бран, значит, выживет?

— Да, выживет! Во всяком случае, когда мы уходили, он был уже не таким снулым и мертвенно-белым, как перед нашим приходом.

— Что ж, рад это слышать. А кто, э-э... кто дал ему свою кровь для переливания?

Саруман тяжело дышал, пытаясь справиться с собой и взять себя в руки. Наверное, он уже жалел о своей нечаянной и неуместной яростной вспышке — сказалась усталость и нервное напряжение; выудил из-под стола бутыль темного стекла, плеснул её содержимое в деревянный кубок, осушил его залпом. Провел рукой по лицу. Усилием воли укротил обуревающее его нездоровое раздражение — и голос его, когда он заговорил, вновь зазвучал сдержанно и спокойно, почти бесстрастно:

— В таких случаях, конечно, лучше всего подходят кровные родичи, но родичей у Брана в Изенгарде не оказалось… Вызвался Эстор, один из его приятелей. Здоровяк, каких поискать, потерю нескольких унций крови его дюжий организм перенесет без труда. Ему, конечно, не слишком понравилось, что переливание делал Гэдж, но…

— Гэдж?! — прохрипел Гэндальф.

— Да! — Саруман резко вскинул голову. — А почему нет? Я уж полагал, что с твоей стороны не придется ждать дурацкого предубеждения, Серый!

— Просто… извини… ты не перестаешь меня удивлять, — пробормотал Гэндальф.

Белый маг вновь чуть помолчал. Постарался смягчить жесткость тона:

— Это рукодействие достаточно несложно, я уже говорил. А парню, как ни крути, нужна практика. И он… хорошо справился, Гэндальф. Почти отлично, да. Под моим наблюдением, разумеется.

Румянец Сарумана стал ярче, и Гэндальф внезапно понял: ни холодный ветер, ни гнев, ни даже винные пары́ тут ни при чем, это простое проявление гордости и торжества — гордости за ученика, оправдавшего возлагавшиеся на него надежды, и торжества успешного, в полной мере удавшегося замысла. Белый маг был пьян собственным успехом…

Гэндальф порывисто подался вперед и коснулся его плеча. Спросил негромко:

— Значит, твой опыт, начатый пятнадцать лет назад, действительно… удался?

В глазах Сарумана блеснул странный теплый свет.

— Полагаю, да. Ты удивлен?

— Ну, немного.

— А я — нет… Наш замечательный Моргот не был способен сотворить ничего истинно живого; первых орков он создал из пленных эльфов, извращая черной магией их душу и внутреннюю сущность — фэа. Я хотел выяснить, насколько в действительности эта фэа искажена, и возможно ли её… пробудить при должном воспитании и отношении.

— Ты использовал магию?

— Доброта и участие и сами по себе способны творить чудеса, Гэндальф, — Саруман едва заметно усмехался уголком губ. — Опыт ещё полностью не закончен, но кое-что я могу сказать определенно: орки явно способны к обучению и открыты многим полезным качествам — если с рождения держать их подальше от грязи и не позволять… замараться.

Гэндальф задумчиво смотрел на колеблющийся огонек свечи.

— Скажи, чего ты добиваешься, дружище?

— От Гэджа? Всего лишь хочу вывести его в люди, вот и все.

— Что ж, это уже немало.

— Я знаю. — В голосе Сарумана открыто прозвучала враждебность. — К чему этот разговор, Серый? Я устал… Может быть, мы перенесем эту занимательную беседу на другое время?

— Боюсь, это «другое время» наступит еще нескоро, — мягко возразил Гэндальф. — А я тебя надолго не задержу.

— Ну?

— Какую будущность ты готовишь Гэджу? Хочешь, чтобы он стал… лекарем? Костоправом? Врачевателем, так?

— А ты видишь к этому какие-то препоны? Искусные и знающие лекари всегда востребованы и всегда в почете… Это — наилучший вариант.

— Угу. Весьма вероятно. Вот только пожелает ли кто-нибудь доверить свое здоровье… орку, а?

Саруман смотрел мрачно.

— А уж это, я полагаю, будет зависеть только от самого Гэджа. Я дам ему навыки, умения и знания — так сказать, начальный капитал — а уж как он им распорядится, разбазарит или приумножит — будет, повторяю, зависеть только от него самого. Разве не так?

— Еще и от тех представлений о мире, которые ты сочтешь нужным ему передать.

— Ну, разумеется, я об этом уже упоминал…

— Тебе никогда не приходило в голову, что некоторые знания могут быть опасны, Саруман?

— Опасны? Знания? О чем ты?

Гэндальф разглядывал свой ноготь на большом пальце — плоский, как крохотная лопатка, серовато-розовый, неровно обломанный с левого края.

— Несколько дней назад мы с Гархом поспорили на эту тему, и сейчас я с каждым днем все больше и больше убеждаюсь в том, что старый комок перьев был во многом прав… Некоторые области знаний, опирающиеся на недоказанные и недоказуемые явления, не без оснований имеют право считаться спорными, смутными и даже запретными.

— Что случилось, Серый?

— Гэдж говорил мне, что ты рассказывал ему о некоторых… неизведанных тайнах вселенной.

— И что?

Гэндальф изучающе посмотрел на собеседника. Тон Сарумана был нарочито небрежен, но от волшебника не укрылось, что Белый маг при этом напрягся и насторожился, точно зверь, почуявший возле своего логова ловкого и хитрого, вооруженного до зубов опытного охотника.

— Зачем ты это сделал, Саруман? Ты допустил его к изучению эльфийских книг, ладно… но для чего ты ставишь под сомнение и высмеиваешь изложенные в них древние истины? Излишнее свободомыслие и вольнодумие вряд ли способны довести твоего ученика до добра.

— Так тебя это встревожило, Грейхем? — Саруман коротко усмехнулся, но глаза его при этом оставались холодными, настороженными, внимательными. — Что ж, мне, право, льстит, что ты сходу не счел все это «вольнодумие» бессвязным и бессмысленным бредом умалишенного.

— Наверное, дело в том, что я привык доверять тебе… и твоему жизненному опыту, — суховато откликнулся Гэндальф.

— Но?

— Но порой, на мой взгляд, ты слишком слепо и беззастенчиво позволяешь себе заходить за грани дозволенного.

— «Заходить за грани дозволенного», — медленно, с удовольствием перекатывая на языке, словно леденец, каждое слово, повторил Саруман. — Да. Видишь ли, в чем дело, Гэндальф: я в любом случае стремлюсь познавать неизведанное и открывать для себя новые знания, какими бы странными и необычными они, эти знания, ни представлялись погрязшим в косности невежественным умам. Да и не такие уж они «новые», эти знания…

— Ты привозишь их с Востока, из Кханда и Харада.

— Может, и так. Я много странствовал на востоке, и нахожу некоторые учения тамошних мудрецов весьма дельными, практичными и остроумными.

— Боюсь, ты слишком много смотришь в сторону Востока, дружище, и слишком мало — в сторону Запада.

— Вряд ли ты можешь диктовать мне, куда мне следует смотреть, а куда — нет.

Гэндальф прикрыл глаза.

— Я не собираюсь ничего тебе диктовать, Валар упаси! Я вообще здесь всего лишь гость…

— Рад, — холодно произнес Саруман, — что ты наконец об этом вспомнил. А теперь, будь так любезен, давай наконец заткнись — или ты хочешь, чтобы мы с тобой вновь поссорились?

— Нет, — волшебник невольно рассмеялся, — нет, не хочу, друг мой. И ни в чем тебя не обвиняю, Творец избавь, я просто предостерегаю тебя, чтобы впредь ты был осторожнее: совсем не дело, что подобные знания стали достоянием…

— Какого-то тупого вшивого орка? — с вызовом процедил Саруман.

— Я этого не говорил.

— Да это у тебя на лбу написано.

— Я только имел в виду, что для него это может быть опасным, вот и все. Люди не любят орков; орков, выделяющихся из толпы, грамотных и инакомыслящих они будут не любить втройне… С твоей стороны было крайне неразумно посвящать Гэджа в материи, постижение которых с трудом дается и куда более просвещенным умам.

— Что ж, — буркнул Саруман, — значит, это еще одна из причин, по которым Гэджу не стоит покидать Изенгард… ты со мной согласен, Гэндальф?

— О да, еще бы! — сердито проворчал Гэндальф. — А ты со мной согласен, дружище?

Саруман не ответил.

— Мы здесь для того, чтобы хранить этот мир в Целостности и Равновесии, а не для того, чтобы расшатывать это Равновесие всеми мыслимыми и немыслимыми способами, — со вздохом заметил Гэндальф. — А ты бываешь очень уж… смел, безудержен и напорист в своих изысканиях.

— Может, и так. — Саруман устало опустил веки. — Но я всегда знаю, когда нужно остановиться, Гэндальф.

— Рад слышать. Но в таком случае тем более не могу понять, почему именно Гэдж…

— Ты много чего не можешь понять, Грейхем. Спокойной ночи.

Это была жирная и решительная точка, поставленная прямо посреди разговора, и ледяной тон Белого мага являлся ясным тому подтверждением: продолжать скользкую и неприятную для него беседу Саруман был ни в коем случае не намерен. Спорить и возражать было бессмысленно, так что Гэндальф счел за лучшее молча подняться, взять жестяную коптилку, заправленную чадным лампадным маслом, и, сдержанно кивнув Саруману на прощание, направиться восвояси, в свою каморку. Продолжать яростные и горячие прения с собеседником ему теперь оставалось лишь мысленно, увы…

Длинная высокая лестница была мрачна и пуста, тусклое пятно света прыгало перед магом по каменным ступеням. На подоконнике в глубокой оконной нише сидел Гэдж, обхватив руками колени и глядя на звезды; заслышав шаги волшебника, он живо поднялся ему навстречу.

— Мастер Гэндальф! Ну… что?

Волшебник старался держать коптилку подальше от себя — так, чтобы его лицо оставалось в тени.

— Что «что»?

— Вы ведь говорили с учителем, правда? И… что он сказал?

«Что тебе ни при каких обстоятельствах лучше не покидать Изенгарда, друг мой». Волшебник секунду-другую молчал, прежде чем ответить.

— Извини. Речь шла не о тебе.

— А-а… э… ну… понятно. — Орк был так страшно разочарован, что даже не сумел сразу подобрать нужных слов. — Ну… ладно. Все ясно. Я, собственно, ничего другого не ожидал. — Гэндальфу показалось, что он расслышал прошелестевший в темноте тихий вздох. — Ну что ж, раз так… доброй ночи.

Рассвет над Изенгардом поднялся сырой и серый. Над рекой клубился туман, где-то хриплым лаем перегавкивались сторожевые псы, лениво фыркали лошади в конюшнях, на западной стене звонко протрубил рожок, знаменуя смену караула. Сидя на ступенях Ортханка и завтракая прихваченной на кухне пшеничной лепешкой, Гэндальф, поддернув подол плаща, разглядывал свои изношенные, изрядно побитые жизнью сапоги, которые, по совести говоря, уже давно просились на отдых — да волшебнику все было как-то жаль с ними расстаться…

В затылок мага уперся чей-то взгляд — холодный и острый, словно укол. Гэндальф обернулся: на верхней ступени лестницы, кутаясь в старый, темно-бирюзового цвета плащ, стоял Саруман.

Гэндальф слегка удивился, он не ожидал увидеть собрата по Ордену нынешним утром.

— Ого. Добрая зоря, дружище. Вышел проводить… то есть, гм, спровадить неугодного гостя? Так сказать, воочию убедиться в моем скорейшем отбытии, м-м?

Белый маг взглянул на Гэндальфа сверху вниз, с высоты лестницы — так, что волшебнику разом захотелось оставить шутливый тон. Лицо Сарумана было серым.

— Что случилось? — пробормотал Гэндальф.

Белый маг безо всякого выражения смотрел поверх его головы.

— Бран умер два часа назад.

— Бран? Умер? Ты же говорил, что он выживет!

— Он не выжил. — Саруман явно скупился на объяснения, и Гэндальфу показалось, что это не просто так.

— Скажи — это случилось из-за…

— Нет. Гэдж тут ни при чем. Он все сделал правильно, так, как и следовало. Но… переливание вызвало неожиданные осложнения.

— Какие осложнения?

— Сердцебиение, одышку, жар, боли в мышцах… Да без разницы, какие, главное — несовместимые с жизнью! Кровь Эстора почему-то не подошла Брану, вот и все.

— Почему не подошла?

— Не знаю. — Саруман, какой-то нестерпимо прямой, словно сосна, зашагал вниз по лестнице, поравнялся с волшебником и, крепко взяв Гэндальфа под локоть, чуть ли не силой увлек за собой. — Пойдем-ка, Серый, я хочу сказать тебе пару слов.

Быстро светало. Где-то у северной стены, возле хозяйственных построек, сипло и как-то неуверенно, точно пробуя голос, пропел петух. Парк лежал, погруженный в рассветную дремоту, чашечки цветков были еще закрыты, на траве прозрачно посверкивали недолговечные капли росы, на берегу пруда, вяло покрякивая, сонно сгрудились утки. Саруман решительно шагал вперед твердой размашистой походкой, по-прежнему крепко держа Гэндальфа под локоть, но не произносил ни слова, погруженный в себя — и, лишь когда Ортханк остался далеко позади, наконец заговорил: бесстрастно и отрывисто, точно спеша поскорее покончить с обязательным и крайне неприятным для него делом:

— Вот что, Серый. Вероятно, бесполезно в очередной раз спрашивать тебя, не передумал ли ты относительно своих намерений, касающихся Черного Замка?

— Бесполезно, Саруман.

— Хорошо. — Белый маг остановился. Они уже почти подошли к воротам, возле которых хлопотали стражники, готовясь открывать тяжелые створы. Саруман запустил руку в поясную сумку и извлёк маленький кожаный кошелёчек. Внутри, завернутый в плотную ткань, обнаружился миниатюрный черный (совиный?) коготь, на кончике которого имел место крохотный, чуть желтоватый стеклянный шарик. — Вот, — Саруман вложил кошелёчек спутнику в руку, — прими-ка от меня небольшой подарочек, Грейхем. Да смотри не разбей ненароком стеклянную колбочку: на кончике когтя — яд, который убивает быстро и практически безболезненно. Надеюсь, конечно, что эта прелестная вещица тебе никогда не понадобится, но, если все же что-то случится… если ты попадешь в руки орков, назгулов или кто там еще заправляет в Замке… Согласись, мгновенная смерть — все же лучше, чем долгие мучения и пытки.

— Э-э… что ж, спасибо и на том, друг мой.

— Не нужно благодарности, Гэндальф. Я, видишь ли, не о тебе забочусь. — Белый маг смотрел, как медленно, с натужным скрипом приотворяются приведенные в движение подъемным механизмом створы ворот, как дюйм за дюймом ползет вверх, грохоча, подвешенная на стальных цепях решетка. — По мне, пусть тебя запытают хоть до смерти… но ты посвящен в некоторые важные и тайные знания, которые, не сомневаюсь, будут весьма интересны хозяевам Крепости, особенно если им станет известно о твоей принадлежности к Ордену. А я не желаю, чтобы пытками из тебя выжали то, что может навредить не только всему Средиземью в целом, но и лично мне в частности.

— Вон оно как, — пробормотал Гэндальф. — Следует полагать, именно поэтому ты и не одобряешь моего замысла?

— Отчасти и поэтому.

— Ты во мне сомневаешься, Белый?

Саруман пожал плечами.

— Человеку, знаешь ли, свойственно сомневаться, Гэндальф. Это во-первых. А во-вторых… я допускаю мысль, что для таких, как ты, в Замке могут существовать особые методы допроса, так что твоя стойкость или не-стойкость особой роли здесь не сыграет. — Впервые с тех пор, как они отошли от башни, он повернулся и посмотрел волшебнику прямо в глаза; лицо его было скрыто тенью, падающей от стены. — Вот, собственно, и все, что я хотел тебе сказать. А теперь — иди, и да пребудет с тобой удача, Грейхем. Она, боюсь, тебе понадобится в изрядных количествах.

И Гэндальф счел за лучшее в ответ только коротко кивнуть…

* * *

В «лаборатории» стоял острый, густой запах плавящегося воска — как будто здесь только что затушили большую свечу.

Гэдж сидел на подоконнике одного из высоких стрельчатых окон, прижавшись лбом к толстому, покрытому слоем пыли витражному стеклу, и смотрел вниз, на вымощенную темной брусчаткой площадку перед башней, на веер разбегающихся от крыльца садовых дорожек, на пруд, притихший в обрамлении плакучих ив, на тонкую серую ленту дороги, тянущуюся через поля и исчезающую вдали в облаках белого утреннего тумана… Орк не обернулся, заслышав за спиной мягкие, неторопливые шаги учителя.

— Ушел? — глухо спросил он, будто сам только что не провожал Гэндальфа глазами, спрятавшись за створкой полуоткрытой ставни. Саруман негромко отозвался:

— Ушел. — Он бросил плащ на лавку возле стены и присел в резное кресло возле стола.

— Куда? — спросил Гэдж без интереса.

— В Лориэн. Это эльфийская страна в долине Черноречья, кажется, я тебе о ней говорил…

— Судя по карте, это далекий путь.

— Ну, такому заядлому бродяге, как Гэндальф, не привыкать к дальним странствиям. Для него это вовсе не сопряженный с тяготами утомительный поход, так — легкая увеселительная прогулка. — Саруман задумчиво разглядывал лежащий перед ним на столе незаконченный рисунок, копию среза пораженной опухолью печени. Образец, недавно присланный доверенным человеком из Альдбурга, помещался тут же, в большой бутыли, залитый крепким вином тройной перегонки. — Завидуешь ему, Гэдж?

Орк сгорбился, обхватив плечи руками: учитель, как всегда, прочитал его чувства и мысли, будто открытую книгу.

— Я? Завидую? Чему?

— Хотя бы тому, что он свободен, как птица… и волен держать путь на все четыре стороны света. И при этом даже может не обращать внимания на все мои дурацкие советы, запреты и предостережения.

— Да ну, глупости, — хрипло пробормотал Гэдж. — С чего ты взял, что все это… имеет какое-то отношение ко мне?

— По-твоему, так уж трудно догадаться, что тебя гложет? Я же вижу, как ты здесь… томишься, Гэдж. — Саруман рассеянно передвигал с места на место склянки и жестянки с красками, шеренгой выстроившиеся на краю стола: здесь была киноварь, синопия, золотистая желть («мышьяк да сера»), сочная ярь-медянка, лазурь — в крохотной шкатулочке величиной с наперсток. — А ведь тебе тоже охота выпорхнуть наконец из гнезда и, отчаянно трепеща крылышками, устремиться навстречу небесам, ветру и солнцу… мир посмотреть и себя показать, верно?

Орк сосредоточенно соскабливал пальцем грязь с ближайшего голубого стеклышка — одного из многочисленных фрагментов в затейливом узоре витража.

— Ну… можно сказать и так.

— Понимаю.

В голосе учителя Гэджу почудилась усмешка, он резко обернулся — но нет, Саруман даже не улыбался. Его темные внимательные глаза смотрели на орка пристально и серьезно, слегка печально; повертев в пальцах мягкий графитовый стержень в берестяной оплетке, волшебник решительно отложил его в сторону.

— На следующей неделе, — отрывисто сказал он, — я вновь намереваюсь побывать в Эдорасе, и был бы рад, если бы на этот раз ты поехал со мной. Король Арвейн как раз намеревался устроить смотр войск, состязания копейщиков и ярмарку в честь Праздника Весны… Я думаю, тебе будет любопытно на это взглянуть.

— На Праздник Весны? — Гэдж на секунду не поверил своим ушам. — Ну, еще бы!

Смотр войск! Состязания копейщиков! Широкое, по-весеннему цветущее степное приволье, стройные ряды всадников в сияющих доспехах, их торжественный строй, где каждый конник по-своему прекрасен и в то же время является деталью в механизме великолепно отлаженной смертоносной машины… состязания мечников, наездников и копейщиков, азарт и шум, вопли разгоряченной толпы, подбадривающей своих любимцев, пьянящий запах пыли и степного ветра… вечером — празднество на площади, пляски и кулачные бои, ярмарка в Эдорасе, торговые ряды, наполненные всякой всячиной, от оружия и расписных глиняных кувшинов до старинных рукописей и разноцветных леденцов… До сей поры Гэджу довелось побывать на эдорасской ярмарке лишь однажды, лет пять назад, а уж о том, чтобы полюбоваться на состязания роханских всадников и воинов Марки, он и мечтать особо не смел. До сегодняшнего дня... Губы его как-то сами собой расползлись в улыбку, несмотря на отчаянные усилия сохранить вид серьезный, чопорный и вообще хладнокровно-бесстрастный. Если бы не саднящая червоточина, поселившаяся с недавнего времени в его душе, Гэдж, пожалуй, почувствовал бы себя сейчас и вовсе счастливым.

— Как ты думаешь, — он глотнул: слова давались ему непросто, — этот раненый, Бран, он… ну, от чего он умер? Это… я что-то сделал неправильно, да?

Саруман задумчиво сложил пальцы «домиком».

— Нет, дело, полагаю, не в этом. Видимо, что-то было «неправильно» в самом составе крови. Кровь Эстора по каким-то причинам оказалась, гм, просто не подходящей для Брана… думаю, как-то так.

— По каким причинам?

— Если бы я знал, Гэдж! Я пару раз проводил подобные рукодействия в Эдорасе, и оба они завершились успехом. В первый раз я брал кровь для переливания у родного брата умирающей, а в другом — в общем-то, у совершенно случайного человека… Одно могу сказать тебе твердо, дружище, если тебя это утешит — если бы мы не влили в жилы Брана чужую кровь, он бы умер наверняка. А в этом случае у него все-таки был шанс.

— Только паршиво, что напрасный.

Саруман медленно кивнул.

— Да. Паршиво. Но ты не должен постоянно об этом думать. Лик смерти страшен и отвратителен… но тебе необходимо научиться взирать на него без страха, без смущения и без… посторонних чувств вроде жалости к умирающему. Иначе бой будет проигран, даже не начавшись.

Гэдж криво улыбнулся.

— У тебя все сурово, как на войне…

— Увы, дружище. Я знаю, о чем говорю.

Саруман поднялся и подошел к орку, оперся ладонями на подоконник; его лицо, и без того прозрачно-серое от бессонной ночи, отразилось в синем, чуть выпуклом витражном стекле голубоватой грушей. Над Изенгардом рождалось яркое, как картинка, весеннее утро; первые солнечные лучи, разрезанные многоцветием витража, падали на пол горницы большими разноцветными квадратами, что придавало темной комнате причудливый, по-настоящему колдовской колорит. Выплыли из полумрака полки у северной стены, рядом обрисовались контуры кирпичной печки, неярко посверкивали грани стеклянных колб, трубок и змеевиков, обитающих на столах… Внезапно из дальнего угла раздался долгий скрипучий стон, сопровождаемый предсмертным хрипом, и Гэдж едва не вздрогнул — но это были всего лишь старые напольные часы с механизмом гномьей работы, в незапамятные времена пожалованные Саруману в дар за какие-то неведомые орку заслуги. Часы собирались пробить утреннюю зорьку, собирались, собирались, но так и не собрались — и маятник, надрывно отхрипев, вновь принялся — тик-так — мерно отсчитывать ускользающие секунды. Гэдж укорил себя за мгновенный испуг — за годы, проведенные в Ортханке, ему бы уже следовало привыкнуть к причудам этого древнего чудовища.

Саруман рассеянно поводил пальцем по трещинке в оконной раме.

— Похоже, в последнее время я слегка увлекся этими опытами с переливанием крови и утратил осторожность… поторопился с выводами... в действительности в этом деле, кажется, все далеко не так ясно и просто, как может показаться на первый взгляд. Но, леший возьми, я не могу понять, в чем допущена ошибка! В Эдорасе дважды — дважды! — все получилось, а здесь, с Браном — почему нет? Или переливать кровь от человека к человеку действительно... неуместно и запрещено самой природой? И кровь какого-нибудь теленка или барашка на самом деле подошла бы Брану куда больше, нежели кровь его приятеля Эстора…

— Неужели кровь животного может соответствовать крови человека больше, чем кровь такого же человека?

— Трудно сказать. Но Аш`Удулла, кхандский анатом и врачеватель, описывал подобные случаи в своей «Медицине». Он, помнится, успешно переливал человеку кровь молодой овцы.

— И он, этот человек…

— Что?

— Не начал после такого вливания, ну…

— Блеять? Да нет, не думаю. Во всяком случае, Аш`Удулла о таком побочном действии в своих записях не упоминал.

— А это было бы забавно. — Гэдж бледно усмехнулся. — Влей в жилы человека кровь овцы — и человек станет трусливым и нерешительным, как овца. Кровь осла может сделать его по-ослиному упрямым, кровь быка — твердолобым и грубым, кровь курицы — глупым и склочным, а кровь свиньи заставит валяться в грязи…

— «Собака смотрит на человека снизу вверх, кошка — сверху вниз, и только свинья — на равных»… слыхал про такое, Гэдж? — Саруман беззвучно посмеивался в бороду. — Так что, думаю, кровь свиньи человеку уж никак не способна навредить, люди с этой скотинкой очень близкие родичи, любят валяться в грязи сами и валять других совершенно по-свински. А вообще-то это очень занятная мысль… прямо-таки достойная небольшой поучительной баллады.

— Угу…

Шелестя крыльями, на карниз опустился Гарх, в задумчивости прошелся туда-сюда, цокая по камню когтями, потом постучал клювом в ставню, чтобы заявить о своем присутствии. Вид у него был озадаченный и обеспокоенный; круглые, как бусинки, глаза мрачно посверкивали, черные и гладкие, с глянцевым отливом перья несолидно топорщились на груди и затылке. Впорхнув в распахнутое Гэджем окно, он, подскакивая, неуклюже опустился на стол — и встряхнулся всем телом так самозабвенно и энергично, что в воздухе закружилась пара мелких черных пёрышек.

— Ну, — сказал Саруман, — любитель погреть уши и косточки, с чем пожаловал?

Гарх вальяжно надулся и выпятил грудь — видимо, доверенное ему срочное послание прямо-таки распирало его изнутри своей неописуемой ценностью и значительностью.

— С добрым утречком, Саруман! Я к тебе от Фарлаха с дозорной башни.

— И это всё?

— Нет. Там… гонцы у ворот, видишь ли.

Белый маг помрачнел.

— Из Гондора, надо полагать? Я так и думал… Надеюсь, Фарлах догадался сообщить им о моем долговременном отсутствии?

— Даже если догадался, — Гарх хрипло хохотнул, — думаешь, эти бравые парни с покорностью и смирением отправятся восвояси, а не останутся дожидаться тебя на постоялом дворе, записав все расходы на твой счет? Ты от них просто так теперь не отделаешься, у них королевская грамота.

— Как некстати! — Саруман осторожно выглянул в окно: по берегу пруда на понурых усталых лошадях ехали четверо всадников — посланников Гондора. И всё было при них: и тонконогие гнедые кони благородных кровей, и кожаные куртки с изображением королевской почты, и шерстяные дорожные плащи, и всюду, где только можно — Белое Древо в черном квадрате. — Я так и подозревал, что Белектор не оставит меня в покое… Интересно, эти добры молодцы привезли деньги?

— Греешь руки на чужой беде, Саруман? — с сухим смешком прокаркал ворон, склонив голову к плечу.

— Да вот такое уж я мелкое паскудливое дрянцо, ничего тут не поделаешь, Гарх. Видимо, на какое-то время мне придется уехать…

— Уехать? — с тревогой спросил Гэдж. — Куда? В Гондор?

— Да. Видимо, наместнику Белектору совершенно необходимо мое присутствие, что-то там у него стряслось…

— Может, они… эти посланцы… прибыли просто за советом или каким-нибудь лекарственным снадобьем? Может, тебе вовсе не понадобится самому ехать в Гондор, а?

Саруман покачал головой.

— Наверное, все-таки понадобится, Гэдж. Изенгард принадлежит Гондору, и я не вправе отказать наместнику Белектору в его просьбе, в особенности выраженной так настоятельно.

— И не отправишь же ты обратно три сотни прекрасных и полновесных золотых монет, правда? — мечтательно прокаркал Гарх, видимо, уже прикидывая, не перепадет ли и ему из этого замечательного куша монетка-другая — для пополнения тайной коллекции (в которой помимо блестящих камешков, разноцветных стеклышек и металлических пуговиц имелась и пара серебряных ложек, которых как-то недосчиталась на своей кухне госпожа Норвет, хозяйка «Улитки и свистка», маленького местного паба. И, несмотря на то, что со временем ложки потускнели и утратили лоск, Гарх все равно страшно ими гордился — как неоспоримым свидетельством своей лихой разбойничьей ловкости и воровской удачи).

— А как же… — Гэдж прикусил губу.

— Что?

— Ну… Эдорас, состязания, смотр войск…

Саруман ободряюще положил руку ему на плечо.

— Прости, Гэдж. Боюсь, что никак. Ну да это не последний Праздник Весны в роханской столице, рано или поздно будут и другие.

«Будут, — мрачно подумал Гэдж. — Только я их все одно не увижу».

— Надолго ты уедешь?

— Не знаю. Думаю, на месяц или около того… впрочем, постараюсь обернуться как можно скорее. Гарх!

Ворон, который тем временем, нахохлившись, уже успел немного вздремнуть на краю стола, поспешно всполошился и изобразил почтительное внимание.

— Отправляйся-ка вниз, — велел Саруман, — отыщи Теольда, мажордома, пусть он проводит наших любезных гостей в Мраморный чертог, придется учинить им торжественный прием. — Скрестив руки на груди, он по-прежнему задумчиво смотрел в окно, хотя на площадке перед башней уже никого не было. — Передай Теольду, что я сейчас выйду… Ну-с, и где там мой посох завалялся?

* * *

Саруман уехал через два часа.

Чтоб ему провалиться в Удун, этому проклятому гондорскому наместнику, яростно твердил себе Гэдж.

Угораздило же старого хрыча Белектора захандрить именно сейчас, как раз накануне Праздника Весны! Наверно, ко всем прочим неприятностям на захворавшего беднягу напала сегодня безудержная икота — так долго, рьяно и основательно Гэдж, в унынии слоняясь возле ворот, перемывал ему косточки. Не удастся Гэджу побывать в Эдорасе, вдохнуть аромат приволья и азарта, погулять по ярмарке, потаращиться на внушительных роханских конников, глупо было на это даже надеяться… Орк заскрежетал зубами от досады, обиды и несчастья. Еще и учителя не будет в Ортханке целый месяц! Без Сарумана башня разом стала мрачной, пустой и какой-то безжизненной — труп, холодное мертвое тело, покинутое душой и средоточием жизни — и её сырые, покрытые дымкой влаги монументальные стены навевали на Гэджа меланхолию, скорбь и дрожь…

Кусая губы, он с тоской смотрел на дорогу, уходящую от ворот крепости через долину Нан-Курунир, к южным отрогам Метхедраса и дальше — к Изенским бродам, к бескрайним роханским степям, к Эдорасу и Гондору, в безграничную голубую даль, поглотившую Сарумана жадно, надолго и бесприветно. Один из стражников, сидевший на пороге караульни и уплетавший ячменную кашу из деревянной миски, беспечно окликнул орка, видимо, заметив его потерянный вид:

— Здорово, звереныш! Старик-то твой куда опять усвистал — дела делать или делишки обделывать? А ты чего сегодня такой?

— Какой?

— Да такой… смурной, как в воду опущенный. Случилось чего?

— Ничего, — через силу сказал Гэдж.

Он вернулся в Ортханк.

Поднялся в свою комнатушку, присел на край лежанки, окинул взглядом нехитрые владения: крепкий деревянный стол, пару табуреток, платяной шкафчик, полку с книгами и чертежными инструментами, в углу — большую глобулу, когда-то, тысячу лет назад, привезенную по заказу из Минас-Тирита. Из другого угла на орка печально таращился слегка выпуклыми стеклянными глазами боевой конь Вихрь, глядел горько и укоризненно — вот уже много лет он был не у дел, как и завернутый в рогожку доспех, имевшийся по соседству: маленький деревянный меч, копье, щит, раскрашенный киноварью. Гэдж уже давно собирался отнести это добро куда-нибудь в чулан, да все никак не решался расстаться с добрым верным Вихрем, бессменным товарищем детских игр, свидетелем как ярких побед, так и постыдных поражений, а порой, что уж скрывать — и горьких слез смертельных обид… Гэдж вздохнул.

Заглянул под лежанку. То, что он искал, обнаружилось сразу: вместительная заплечная сума из плотной рогожи. Вытащив её на свет, орк, поразмыслив, сложил в неё: теплое одеяло, моток веревки, перочинный нож (незаменимая вещь в любом походе), жестяной котелок, огниво, чернильницу, кусок мыла, баночку с мазью для лечения ушибов, кошелечек с медью и серебром (тоже незаменимая вещь) и еще кое-что по мелочам. Бережно вытянул из замшевых ножен красивый обоюдоострый кинжал, полюбовался тонким узором на голубоватом лезвии — пару недель назад Саруман вручил этот подарок ученику на пятнадцатилетие, и, хотя Гэдж не являлся ни знатоком, ни особенным ценителем оружия, но догадывался, что стоить такая изящная, по-настоящему искусно выкованная вещица должна была немало. Поколебавшись мгновение, орк пристегнул кинжал к поясу — было жаль подвергать тяготам походной жизни такой замечательный и, безусловно, весьма ценный предмет, но оружие не только придавало Гэджу значительности в собственных глазах, но и — хех! — позволяло почувствовать себя по-настоящему взрослым.

Наконец со сборами было покончено. Оставалось только заглянуть в кладовую, взять там краюху хлеба, кусок вяленого мяса и пару яблок…

Напоследок Гэдж порылся в ящике стола, где, наряду с прочими сокровищами вроде высушенного панциря морского краба и сланцевой плитки с отпечатком лапы дракона, нашлась пухлая пачка перевязанных тесьмой бумажных листов. Присев на лежанку, Гэдж развязал тесьму и некоторое время перебирал желтоватые листы, покрытые угловатыми каракулями, на первых страницах — совсем детскими, неуверенными и не особенно разборчивыми, на последующих — более ровными и аккуратными. Рукопись была начата пару лет назад и повествовала о похождениях бравого воина Анориэля, совершающего (с до конца не выясненными целями) кругосветное путешествие в компании верных друзей и сподвижников и, разумеется, постоянно приключающегося по дороге самыми затейливыми, изощренными и немыслимыми способами. Орк создавал свой эпос в духе «Героических сказаний», и поэтому каждая глава у него носила замечательное название: «Анориэль и огнедышащий дракон», или «Анориэль в плену у Людоеда», или даже «Анориэль и прекрасная дева» с невероятно свежим и интригующим сюжетом: «Поразив мечом Людоеда в самые кишки, Анориэль ворвался в покои прекрасной девы и увидел там прекрасную деву, которая была поистине прекрасна…» Были здесь и еще какие-то мимолетные зарисовки, сказки и басни, но они не шли ни в какое сравнение с могучими легендами про неунывающего Анориэля. Разумеется, о существовании этих потрясающих воображение шедевров не знал никто, даже вездесущий Гарх, и, стань эта сокровенная тайна достоянием кого-то постороннего, Гэдж мигом провалился бы в Удун от стыда: в иные моменты его любимые творения казались ему действительно достойными похвалы, а в другие (и таких, увы, было куда больше) он вынужден был признаваться себе, что ничего более глупого, неуклюжего и убогого ему еще видеть на бумаге не приходилось…

Что-то едва слышно прошуршало, царапнуло по двери — там, снаружи, со стороны лестницы. Орк насторожился, поднял голову, прислушался… торопливо всунул хрустящие мятые листы рукописи за пазуху. Тишина. Никакого шума, ни звука, ни шороха, ни малейшего движения. Показалось? Или Гарх опять подслушивает под дверью, старый проныра? Гэдж вскинул котомку на плечо, решительно шагнул к двери и, секунду помедлив, рывком распахнул её.

На лестнице никого не было. Как и во всей башне — только где-то внизу, на кухне или в кладовой, гремели посудой и пустыми котлами приходящие повара. Щеку Гэджа нежно овеяло прохладным сквознячком, он взглянул наверх — и обнаружил, что дверь на верхней площадке лестницы слегка приоткрыта, и из-за неё тянется сквозь пространство тонкая сияющая спица света, пронизывает окутывающий внутренность башни таинственный полумрак. И вроде бы в само́м этом факте не было ничего удивительного (велика невидаль — приоткрытая дверь!), если бы Гэдж не знал, что там, за дверью, находится сердце Ортханка, его святая святых — Заклинательный чертог Сарумана, тайный анклав, куда на памяти орка не было хода посторонним. Зловещая эта дверь на верхушке башни всегда была крепко-накрепко заперта, отваживая непрошенных визитеров, да и у Гэджа как-то до сих пор не возникало ни малейшего желания совать туда нос…

Почему сейчас она приоткрылась?

Сквозняк был тому виной? Или некий проникший в башню неведомый супостат? А может быть — сердце Гэджа радостно ёкнуло — Саруман все-таки вернулся? Или, чем леший не шутит — лохматый бродяга Гэндальф вновь заявился за какой-нибудь жутко важной колдовской потеряшкой? Да нет, что за глупости, это исключено…

Ноги Гэджа, невзирая на его слабое сопротивление, сами собой двинулись вверх по лестнице, осторожно, на цыпочках, преодолевая каждую ступеньку. Прижавшись к стене, орк с трепетом вынул из ножен голубоватый кинжал. И на какую-то секунду с упоением почувствовал себя бесстрашным воином Анориэлем в логове Людоеда…

Приоткрытая дверь была прямо перед ним — высокая, массивная, украшенная причудливой резьбой с изображениями невиданных цветов, диковинных геометрических фигур и неведомых рун. Несколько секунд орк стоял перед ней, разглядывая эти затейливые узоры и спрашивая себя: благоразумно ли будет очертя голову лезть в покои волшебника, и не поразит ли на месте нарушителя границ какое-нибудь неожиданное, крайне неприятное заклятие? И не слишком ли трусливым и малодушным мыслям он тут предается вместо того, чтобы решительно ворваться в чертог, схватить за шиворот возможного вора и вонзить кинжал ему в самые кишки?

Он поднял руку и, ухватившись за отполированное до блеска металлическое кольцо, зажатое в крепких зубах бронзового льва, осторожно потянул его на себя.

Ничего не произошло.

Бронзовый лев не ожил и не вцепился незваному гостю в горло, с потолка не раздался гром и не упала синяя ветвистая молния, дабы поразить наглеца в неразумную головушку. Переведя дух, Гэдж осторожно влился в комнату и прижался к стене, готовый ко всему…

Но Заклинательный чертог был пуст. Лишь ветерок, проникающий сюда из приоткрытого окна, гонял по полу крохотный клочок бумаги… Значит, это все-таки сквозняк приоткрыл дверь? Ну, ничего неожиданного. Во всяком случае, втыкать кинжал в «самые кишки» никому, кажется, не требовалось, и орк вздохнул — скорее с облегчением, нежели с разочарованием. Убрал кинжал в ножны и (пользуясь случаем) с любопытством осмотрелся…

Горница, против его ожиданий, оказалась небольшой и не особенно внушительной. Окна, как и повсюду в башне, были стрельчатые, с частым переплетом, в углу возле двери находился чистенький аккуратный камин, в котором стоял маленький тигель, у восточной стены помещался крепкий длинный стол, скорее не письменный, а рабочий, заваленный, как это всегда водилось у Сарумана, всякой всячиной: чертежами, свитками, небрежно обрезанными листами бумаги, странными инструментами и механизмами, состоящими из причудливого нагромождения осей, шестерен и зубчатых колес. На подвесных полках у стены хранились манускрипты в переплетах из телячьей кожи со скрепами мерзкого вида, склянки с зельями и экстрактами, шкатулки, шкатулочки, ларчики и пузырьки, пучки каких-то трав, коллекции минералов и чьих-то костей. Находящийся в дальнем углу большой несгораемый шкаф, суровый и неприступный, как королевский страж, был заперт на огромный висячий замок.

Возле окна помещалась высокая конторка, на ней стояли пузырьки с красками и цветной тушью, а к покатой столешнице был пришпилен лоскут пергамента — отлично выделанной телячьей кожи, — аккуратно вылощенный пемзой и умягченный мелом. Рисунок, нанесенный на пергамент, был еще не закончен, застыл на стадии наброска тонкими штрихами: обрывистый скалистый берег, изменчиво-неспокойное, мрачное, сердитое море, корабль, уходящий к горизонту под удивленным взглядом зеленовласой морской девы, восседающей на черных, окатываемых брызгами валунах. Видимо, с изумлением подумал Гэдж, это был какой-то заказ: сам для себя Саруман вряд ли стал бы сочинять подобную картинную чушь, хотя кто его знает… Тут же, на полочку конторки были небрежно брошены листы с зарисовками и эскизами: лицо (вернее, лица) морской девы — взволнованное, испуганное, восторженное; несколько различных вариантов заката; изображения бурных штормовых волн: огромные, зловещие валы, в чьей тревожной и дикой пляске, в исхлестанных ветром гребнях угадывались смутные очертания человеческих лиц и звериных морд, голов, запрокинутых словно в нестерпимой муке, дико и странно изогнутых тел — искаженные, причудливые образы Отчаяния, Ужаса, Боли, порожденные не то ночным кошмаром, не то воздействием винных паров, не то нездоровым, перевозбужденным, погруженным в смятение разумом…

Северную стену с пола до потолка занимали полки с книгами. Самыми разными — и старыми, лоснящимися, с пятнами свежих заплат, закрывающими прорехи в истертых переплетах, и новыми, хвастливо посверкивающими позолотой на дорогом сафьяне, книгами большими и маленькими, книгами, писанными пером на пергаменте, кисточкой на рисовой бумаге или печатанными на деревянных досках, книгами, купленными по случаю с лотка уличного торговца или раздобытыми через неких «подозрительных лиц» путем не— и полузаконных ухищрений. Гэдж прошелся вдоль полок, читая названия на корешках, но, даже те, которые он мог прочесть, ничего ему не говорили: какие-то таблицы, схемы, формулы и особенности составления зелий, какие-то непонятные знаки и символы, древний ветхий том в деревянной шкатулке, рядом — книга, наглухо закованная в железо, будто в латы, и снабженная двумя крохотными серебряными замочками, еще одна книга — в переплете, словно бы составленном из множества шестигранных и чуть выпуклых чешуек, похожих на кожу крупной ящерицы… или, с замиранием сердца подумал Гэдж, может быть, настоящего дракона?

В центре комнаты высился черный мраморный постамент. На нем возлежало нечто сферообразное, размером с небольшой арбуз, накрытое от нескромных взоров лоскутом плотной черной ткани. Орк осторожно приподнял ткань, и его глазам открылся большой гладкий шар из хрусталя — не прозрачный, а совершенно черный, как агат, едва заметно багровеющий изнутри. В шаре как будто не было ничего особенного или примечательного, но, странное дело — однажды посмотрев на него, Гэдж уже не мог отвести взгляд; ему грезилось, будто там, внутри, в черных хрустальных недрах что-то дрогнуло, замерцало, мягко засветилось. Крохотная алая искра начала наливаться пламенем, вращаясь — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, все неуловимее для глаза, все более головокружительно, притягательно и завораживающе, а потом…

— Харр! Подбери лапы! Жить надоело?

Это был Гарх: он вырвался (именно вырвался, по-другому не скажешь) из какого-то темного угла и проворно набросил на зловещий шар плотный черный платок, оброненный орком секунду назад. Гэдж отшатнулся: впечатление было такое, словно его ударили дубинкой по лицу. Перед глазами его замелькали разноцветные круги, замельтешили черные точки, он покачнулся и, чтобы не упасть, схватился за край стола, сшиб оттуда какую-то крохотную шкатулочку, она повалилась на пол и что-то со звяканьем выбросила из себя…

Гневливо-нравоучительное карканье Гарха доносилось до Гэджа издалека, будто сквозь толщу воды, и оттого казалось стократ более въедливым и мерзким, нежели обычно:

— Побереги шкуру, орчоныш! Волшебные вещи опасны и непредсказуемы, не любят, когда на них таращатся, лапают и без нужды беспокоят. Я достаточно долго прожил в Ортханке, чтобы это усвоить… я бы даже сказал так: я успел вовремя это усвоить, благодаря чему и прожил в Ортханке достаточно долго.

Гэдж тяжело опустился на ближайшую лавку, чтобы окончательно справиться с дурнотой и привести мир в состояние более-менее устойчивого равновесия. Растерянно потер ладонью лоб, надеясь, что от свербящей боли в висках голова его не расколется сей момент, как гнилая тыква.

— Т-ты, Гарх… Откуда ты здесь вз… взялся?

Гарх смотрел на него с раздражением:

— Я-то? Со мной-то как раз все ясно: я всего-навсего намеревался тут немного вздремнуть, уверенный, что уж здесь-то меня никто не побеспокоит. А вот кто тебе позволил сюда войти?

— Так это ты здесь… хозяйничаешь? Дверь была приоткрыта… — Орк запнулся. Поднял с пола оброненную со стола шкатулочку и то, что из неё выпало. Это был маленький неказистый обломок на кожаном шнурке, выкованный из какого-то неведомого Гэджу темного металла с серебристым отливом. На его поверхности с трудом угадывалась полустертая насечка — не то символ, не то затейливая руна… вернее, половинка руны. В первую секунду орк испугался — ему показалось, что амулет разбился только сейчас, при падении — но нет: излом был старый, потускневший от времени, да и второй половинки странного творения поблизости не наблюдалось.

Приходя в себя, Гэдж сидел на лавке, поджав ноги, вертя в пальцах странную вещицу и разглядывая её так и этак.

— Что это? — спросил он вполголоса, адресуясь скорей к самому себе, чем к кому бы то ни было, и не очень-то рассчитывая услышать ответ. Но Гарх, секунду помолчав, все-таки снизошел до краткого пояснения:

— Твое приданое, надо полагать. — Нахохлившись, ворон обеспокоенно изучал собственные лапы, в особенности — коготь, который сломал час назад, безуспешно пытаясь вскрыть в подвале бочонок с солониной.

— Какое… приданое?

— Харр! Эту штуку Бальдор приволок в Изенгард вместе с тобой пятнадцать лет назад, чтобы предъявить Саруману… Разве старик не говорил тебе об этом?

— Нет, никогда не говорил… Наверно, не придавал этому значения? А что это такое, Гарх?

— Ну, наверно, какой-нибудь оберег, который твоя мамаша повесила тебе на шею, чтобы защитить тебя от бед и болезней — у вас, у орков, очень сильны подобные глупые обычаи. Темный народ, что поделаешь!

Гэдж совсем не приветствовал, что его сородичей полагают тёмным народом, но, не желая спорить с Гархом (которого, сказать по секрету от почтенного ворона, самого считал весьма тёмным и недалеким), промолчал. Рука его дрогнула: этот амулет когда-то принадлежал его матери… Гэдж много отдал бы за то, чтобы увидеть и узнать своих настоящих родителей, и втайне (втайне даже от Сарумана!) частенько мечтал встретиться где-нибудь в горах со своими сородичами-орками, ибо, признаться, ему уже порядком надоело быть не таким, как все — хотелось, в конце концов, оказаться своим среди своих. Саруман не скрывал от своего воспитанника обстоятельств его появления в Изенгарде, но мало и неохотно рассказывал об орках как таковых, даже как будто старался избегать этой темы, при первой же возможности переводя разговор в другое русло. Единственное, что Гэджу было известно о своем происхождении наверняка — это то, что племя, из которого он родом, обитает где-то севернее, на диких пустошах и в потаенных долинах Туманного хребта, или, возможно, в ещё более далёких и суровых краях, в Серых горах, расположенных у истоков Андуина.

Увы, у людей сородичи Гэджа были явно не в чести. Гэдж не мог не чувствовать этого по брезгливо-натянутому отношению к себе, по мимолетным косым и неприязненным взглядам, по словечкам, роняемым у него за спиной, по той настойчивости, с которой учитель советовал ему не выходить из долины Нан-Курунир. Он разыскал в библиотеке Ортханка множество книг, прямо или хотя бы косвенно упоминающих об орках, но и в них не нашел ничего утешительного. Авторы, за редчайшим исключением, сходились в одном: орки (а также их «младшие братья» гоблины) грубы, безнравственны, невежественны и неразвиты, по причине чего и враждебны всему остальному миру, а их дикарское, руководствующееся постыдными животными законами общество рано или поздно обречено на бесславное вымирание. Читать подобные откровения было мучительно, горько и стыдно, а уж принимать их на веру, несмотря на безусловную весомость и надежность источников — и вовсе никак невозможно... Ладно, сказал себе Гэдж, разглядывая амулет, уютно покоящийся у него на ладони, другие могут думать на счёт орков что угодно — ему, Гэджу, это нисколько не помешает верить, что его матушка всё-таки любила его, раз отдала ему эту маленькую и неказистую, но, по её мнению, истинно волшебную вещицу, призванную защитить крошечного сына от бед и опасностей огромного, неизведанного и, увы, очень часто враждебно настроенного мира.

— Ты далеко собрался-то, парень?

— Что?..

Оторванный от своих мыслей, Гэдж поднял глаза — и вновь наткнулся на пытливый, изучающий взгляд Гарха. Ворон, склонив голову к плечу, смотрел на орка пристально и настороженно, будто на причудливую шкатулку с секретом, пытаясь угадать, что спрятано внутри. Безмолвие, воцарившееся в горнице, неприятно давило на уши; слышно было, как где-то в кузнице, далеко внизу, гулко и размеренно бьёт молот по наковальне, и в тишине утра отчетливо возносились к небесам звонкие металлические удары.

Как можно более небрежным тоном Гэдж поинтересовался:

— Саруман запретил мне бродить по окрестностям?

Взгляд ворона стал еще более подозрительным:

— К сожалению, не запретил. Он всего лишь высказал пожелание, чтобы до его возвращения ты не покидал пределов Изенгарда. Но пожелания учителя для тебя, конечно, ровным счетом ничего не значат… Я прав?

— А ты-то с какой радости так об этом печешься?

— Старик велел мне за тобой приглядывать — по мере сил, разумеется. Рассказать тебе, что ли, старую сказочку про мышонка, улизнувшего из норки и угодившего аккурат в кошкины лапки? — Напустив на себя вид строгий и назидательный, Гарх важно прохаживался по краю стола, время от времени останавливаясь, чтобы чинно покивать головой и мельком полюбоваться на свое отражение в ближайшей стеклянной колбе. — Между прочим, ты можешь сколько угодно бродить, например, по парку, ага?

— Само собой, — буркнул Гэдж. — Если бы ты обращал внимание еще на что-то, кроме себя, Гарх, то уже давно понял бы, что именно это я и намереваюсь сделать. — Поставив шкатулочку обратно на стол, он поднялся, подхватил сумку, валявшуюся на полу, повернулся на пятках и, решив не продолжать бесполезного спора, направился к двери.

— Надо же. Какая похвальная кротость и послушание! — сипло прокаркал Гарх ему вслед.

— Что опять не так, старый кляузник?

— Раз уж ты идешь в парк, то, я полагаю, тебе вовсе не понадобится оружие и котомка с дорожными припасами, верно? Почему бы тебе не оставить все это добро здесь?

Гэдж остановился.

Посмотрел в окно, но там не было ничего примечательного: ясно голубело чистое весеннее небо, да скалился далеко на заднем плане неровными, выщербленными непогодой каменными зубами восточный гребень Метхедраса. Мимо окна туда-сюда шныряла стремительная, обеспокоенная поиском места для гнездования чёрно-белая ласточка.

— Я так или иначе уйду, Гарх, — не оборачиваясь, бросил орк через плечо. — Ты не сможешь меня удержать.

— Куда ты собрался?

— А тебе не все ли равно?

— Мне — все равно. А вот Саруману, сдается мне, нет.

— Я оставлю ему записку. Со мной не стрясется ничего страшного.

— Лучше бы ты оставил ему себя…

Орк промолчал, глядя на трещинку в каменном полу, змеящуюся у него под ногами. «Мне бы хотелось, чтобы в мое отсутствие ты не покидал стен Изенгарда, Гэдж, — сказал Саруман ему на прощание, — и дело даже не… в той причине, о которой мы оба знаем. Просто бродить в одиночку по горам само по себе может быть небезопасным. Приближается время схода лавин… Один раз ты уже попал в беду — там, в горах — и тебе повезло, что в тот день на тебя набрел дурень Гэндальф, который и мимо мыши, попавшей в мышеловку, не способен пройти равнодушно. В другой раз подобного везения может и не случиться». Тряхнув головой, словно это могло помочь ему отогнать сомнения, орк решительно взялся за ручку двери — бронзовое кольцо.

Ворон сердито прокаркал ему в спину:

— Ну-ну. Придется мне все-таки разыскать начальника стражи и поставить его в известность касательно твоих намерений, глупый ты звереныш… Боюсь, что в таком случае тебя просто не выпустят из Изенгарда, уж не обессудь.

— Не утруждайся, — буркнул Гэдж. — С чего ты взял, что для того, чтобы покинуть Изенгард, мне непременно нужно проходить мимо караульни?

— Ну, если ты научился, подобно сквозняку, просачиваться сквозь стены…

— Не научился. Но зато мне известен потайной ход, прорытый под башней — он выведет меня из Ортханка прямехонько за Круг Изенгарда. Всего хорошего, старый ворчун.

И с этими словами, прежде, чем Гарх успел осмыслить и принять сказанное к сведению, орк повернулся, вышел из Заклинательного чертога и плотно, с основательным усилием прикрыл за собой дверь.

* * *

— И давно? — спросил ворон.

— Что давно?

— Давно тебе известен этот потайной ход?

Они с Гэджем сидели на травянистой лужайке на восточном склоне Метхедраса и смотрели вниз, в долину, где виднелись темные, уходящие в необозримые дали за край земли громады Фангорнского леса. Отсюда, со значительной высоты, казалось, будто кто-то расстелил на земле большой и зеленый, слегка побитый молью войлочный коврик.

— Давно, — помолчав, неохотно отозвался Гэдж. — С того дня, как меня укусила змея, помнишь?

— А-а…

— Мне было лет семь или восемь. Старик водил меня на склон Метхедраса изучать горные породы и травы… и в тот день пронес меня прямиком в Ортханк, минуя стены, ворота и караульню. Он опасался, что в случае промедления просто не успеет в должный срок дать мне лекарство.

— Как это было неосмотрительно с его стороны…

— Наверно, он думал, что я все равно ничего не запомню.

День был в самом разгаре — душный и почти по-летнему жаркий. Скинув безрукавку и закатав выше локтя рукава холщовой рубахи, Гэдж поудобнее примостил за плечами тяжелую котомку и принялся спускаться к темнеющей внизу полосе леса. Гарх, вздыхая и отдуваясь, старался держаться поблизости — или, по крайней мере, не выпускать орка из вида. Порой старый ворон что-то сердито кряхтел под нос и, хотя Гэдж старался особенно не прислушиваться, ему казалось, что в этом невнятном бормотании он различает знакомые слова «чтоб ты провалился» и «всё доведу до сведения».

— Может быть, все-таки пора поворачивать оглобли, орчоныш? Мы и так уже забрели чересчур далеко… только-только поспеем вернуться к закату.

— Возвращайся, Гарх. Разве я просил тебя за мною увязываться?

— А ты? Нечего таскаться тут по горам по долам… Что Саруман велел тебе перед отъездом?

— Разобрать книги в библиотеке.

— Вот-вот.

— Брось, Гарх! Эти книги лежали там не разобранными задолго до моего рождения — полежат и еще немного. Старик просто хотел чем-то меня занять.

Они уже дошли почти до опушки. Лесная полоса начиналась сразу, внезапно — за спиной поднимался пустынный и каменистый горный склон, а впереди высилась стена деревьев — внушительная и мощная, как крепостной бастион. Гэдж остановился, вглядываясь в разлитый под деревьями прохладный тенистый полумрак. В Рохане, он знал, Фангорн почему-то пользовался дурной славой…

Почему — этого Гэдж так до конца и не уяснил. Лес был как лес — дубы, ясени, вязы, чуть поодаль — искривленная причудливым зигзагом сосна, старая замшелая коряга, большой муравейник… Орк присмотрелся.

— Смотри, Гарх — тропа.

Песчаная дорожка уходила в лес — удобная, утоптанная, ныряющая в тенистую прохладу под огромным древним дубом-исполином. А чуть дальше уютно и приветливо журчал прозрачный ручей…

Гэдж, словно зачарованный, шагнул вперед. Жара на солнцепеке стояла нещадная, вода во фляге была отвратительно теплая, а ручей — тут, в двух шагах! — журчал так гостеприимно и звонко, так бесконечно заманчиво и многообещающе…

Гарх с хриплым криком опустился ему на плечо и больно вцепился когтями в кожу.

— Остановись, дурень! В этот лес нельзя заходить!

— Почему нельзя?

— Потому что Фангорн — не простой лес, неужели не понятно? По тропам Фангорна можно зайти куда дальше, чем ты даже в состоянии это себе представить… Сюда никто никогда не ходит.

— Что за детские сказочки? Смотри, какая удобная и утоптанная тропа — кто-то же ходит по ней, иначе её бы тут не было, верно? Это, наверно, дровосеки её протоптали?

— Дровосеки? Харр! Тише! — Гарх испуганно всполошился и бросил опасливый взгляд в сторону леса. — Не упоминай о дровосеках, когда стоишь на опушке Фангорна! И никаких словечек вроде «топор», «огонь», «полено», «растопка», пока не отойдешь отсюда на милю-полторы… Они этого не любят.

— Кто «они»?

— Существа, живущие в лесу. Я слыхал от Сарумана… мне иногда приходилось его здесь сопровождать… Впрочем, нет, не стану я тебе этого говорить.

— Почему не станешь?

— Потому что ты слишком туп для того, чтобы прислушиваться к мудрым советам. И следовало бы не потчевать тебя занятными байками, а хорошенько отодрать за уши за то, что ты заставил старую и почтенную птицу таскаться за тобой по такой невыносимой жаре…

Он ворчал и бухтел что-то еще, но орк его не слушал. Фангорн неодолимо притягивал его, манил свежестью и душистой лесной прохладой, обилием пушистого мха на мягкой лесной подстилке, чистой и студеной водой хрустального родника. Лес лучился радушием и дружелюбием, щедро выставил навстречу гостям лучшее угощение — еще не совсем спелую, но ароматную и крупную, как серьги модницы, землянику, — представил на их суд самые красивые и восхитительные лесные пейзажи: поляны, усыпанные нежными лесными цветами, лощины, пронизанные трепещущими солнечными бликами, живописные берега потаенных лесных ручьев. Фангорн был стар и богат, невероятно богат — тишиной и благодатью, грибами, ягодами и орехами, непуганым зверем и жирной рыбой в лесных речушках, дорогим топливом и редкой древесиной ценных пород. Слава «колдовского» и «порченного магией» явно служила этому лесу отличную службу, охраняя его от разора и грабежа лучше самого опытного и радивого лесника, не допуская сюда людей, этих ушлых купцов, торгашей и барышников, которые, будь на то их воля, давно прибрали бы этот дивный лес к рукам, поделили бы его на угодья, передрались бы друг с другом из-за какой-нибудь богатой Сосновой Лощины или рощи особенно ценного дуба… «Почему нельзя заходить в Фангорн? Разве этот лес кому-то принадлежит?» — спросил как-то Гэдж у Сарумана, подразумевая под «владельцем леса» какого-нибудь знатного роханского лорда или даже самого́ короля, но Белый маг усмехнулся и ответил, как это и подобает волшебнику, туманно и непонятно: «Фангорн может принадлежать только Фангорну, Гэдж».

— Только не говори мне, что эту землянику нельзя есть, — сказал Гэдж Гарху, который, сохраняя вид сердитый и недовольный, все-таки вскоре догнал орка, ушедшего вперед по тропе, и вновь опустился ему на плечо. — Смотри, сколько тут ягод! И почти совсем спелых… — Здесь, в глубине леса, земляника и впрямь была более спелая и крупная, чем на опушке, прямо какая-то ненормально крупная, размером чуть не с наперсток; Гэдж мог собирать её, даже не сходя с тропы, и вскоре накидал целый котелок. — Отнесу-ка я их в «Улитку» госпоже Норвет… то-то она подивится, а?

— Да уж, подивится… — проворчал ворон. — Только, видишь ли, эти ягоды — из Фангорна, Гэдж.

— На них так и написано «Мы из Фангорна», да?

— Написано — для того, кто умеет прочесть. Где еще в окрестностях Изенгарда ты видел спелую землянику в это время года?

— Но ты же сам говорил, что Фангорн — не простой лес. Наверняка в этом замешана местная магия.

— Вот то-то и оно. Нельзя быть таким доверчивым, Гэдж… Поманили тебя конфеткой — ты уж и рад.

— Отравимся мы все этой земляникой, по-твоему?

— Да не в землянике дело… — пробормотал ворон — и умолк, к чему-то прислушиваясь. Орк последовал его примеру — и вдруг понял, что ничего не слышит… то есть вот совсем ничего: даже стук дятла, доносившийся откуда-то из лесных недр, внезапно стих, как и окружающий путников щебет птиц, и мирное жужжание насекомых, и беспечный шелест листвы. Орка и ворона обступила плотная, густая, неприятная тишина. Где-то за спиной Гэджа раздался громкий, протяжный скрип — словно стон — потревоженной ветром сосны, и орк вздрогнул от неожиданности. Вытер о штаны внезапно вспотевшие ладони…

— Вот же засада! Что-то не нравится мне все это… — встревоженно озираясь, прохрипел ворон.

Гэджу тоже стало не по себе, хоть он и старался этого не показывать, радуясь одному — ему хватило ума никуда не сходить с тропы, да и опушка была совсем недалеко, за ближайшим поворотом… Вокруг что-то необычно, зловеще изменилось, в лесу потемнело, словно солнце скрылось за тучу, из подлеска поднималась мутная холодная мгла, и вместе с ней — безотчетный, первобытный, просто звериный какой-то страх. В воздухе ощущалась странная давящая духота; ни малейшего движения ветра не замечалось среди ветвей, но окружавшие тропу деревья как-то странно придвинулись и тихо шелестели листвой над головами путников… даже не шелестели, а, казалось, о чем-то зловеще и заговорщицки шептались — там, у себя в вышине — склоняя друг к другу пышные кроны и переплетая мощные узловатые сучья. Гэдж, охваченный дрожью, оцепенел…

— Бежим отсюда! — гаркнул ворон. — Скорее!

Гэдж повернулся и опрометью бросился обратно, назад по тропе. Храбриться дальше и делать вид, будто ровным счетом ничего необычного не происходит, уже не имело смысла…

В несколько прыжков орк миновал ровный отрезок тропы, по обочинам которой все еще легкомысленно цвела земляника, перескочил через песчаный холмик, завернул за поворот и… остановился.

Тропа исчезла.

Совсем.

Просто оборвалась перед Гэджем, оставив его перед сплошной стеной деревьев и кустов, стоявших густо и кучно, как частокол — словно тут ровным счетом никогда и не было никакой тропы. Но ведь от самой опушки Гэдж шагал по ровной, не имеющей никаких ответвлений лесной дорожке, никуда с неё не сворачивая — куда же она теперь могла подеваться? Куда?! Гэдж обмер от ужаса, тело его враз стало ватным, ноги превратились в безвольный студень…

— Тропа! Гарх, где же тропа?! Силы небесные, куда… куда она подевалась?

Но почтенный ворон был напуган и растерян ничуть не меньше своего спутника… Сипло вскрикнув, он попытался взлететь, но столпившиеся вокруг деревья не желали выпустить его на свободу — ветви их сплелись густо и плотно, не оставляя для ворона ни малейшей щелки, острые сучья так и норовили выколоть глаза или вонзиться в крыло, и, не желая провести остаток жизни обездвиженным калекой, Гарх вынужден был вновь шлепнуться Гэджу на плечо. Орк секунду-другую стоял столбом, вглядываясь во мрак, сгустившийся под деревьями; ему казалось, будто там, в неведомой лесной утробе, что-то неторопливо движется, разрастаясь и неумолимо приближаясь, что-то темное, огромное, страшное, словно медведь, но Гэдж знал, что это не медведь, это не мог быть медведь, это было… Силы изменили орку, сердце захолонуло, крик ужаса застрял в горле комом.

— Существа… — Он попятился. — Ты говорил, в лесу живут существа… Кто они, Гарх? Кто?

Ворон не ответил.

За спиной орка громко хрустнула ветка под чьей-то тяжёлой грузной лапой. «Существо» было не одно! Гэдж стремительно обернулся — и тут же что-то сильно, до искр из глаз ударило его по лицу, сбило с ног, он упал и кубарем покатился в пасть разверзшегося за спиной оврага. Падение оглушило его, он отчаянно, как слепой, тыкался в разные стороны, карабкался на четвереньках сквозь какие-то заросли, натыкался на пеньки и гнилые опавшие сучья, до крови расцарапал о шипы и колючки лицо и руки. Шелест листвы над его головой усиливался, становился всё громче и нетерпимее, теперь Гэджу чудились в нем злобные, негодующие, угрожающие ноты и — смех: негромкий, злорадный, донельзя торжествующий. В совершеннейшем ужасе он скорчился на земле, закрывая голову руками. Что-то громадное, темное и свирепое нависало над ним, со всех сторон к нему тянулись длинные цепкие лапы — ветви? — готовые схватить, разорвать, растерзать в мелкие клочья…

Кинжал!

Подарок Сарумана!

Силы небесные, Гэдж совсем о нем позабыл! А ведь он вовсе не безоружен!

Потной ладонью он нащупал оплетенную кожаным шнурком рукоять, рванул клинок из ножен, взмахнул им перед собой наугад, ничего не видя и не слыша… что-то хрустнуло, отдернулось и тут же резко, словно кнутом, хлестнуло его по лицу. Из глаз его брызнули слезы, рот разом наполнился теплым, соленым и вязким…

— Дуралей! Убери кинжал, живо! — раздался голос. — Ты только пуще их злишь!

Полуослепший, Гэдж вздернул голову и смутно различил перед собой чью-то фигуру — высокую, в сером плаще, с длинным посохом в руках, так странно знакомую… Гэндальф! Волшебник стоял перед Гэджем, заслоняя орка от тянущихся к нему ветвистых лапищ, и Гэдж поспешно, дрожащими непослушными руками вложил кинжал — лезвие его мягко серебрилось в окружающем мраке — в замшевые ножны. Гэндальф, воздев посох, что-то повелительно проговорил, обращаясь то ли к окружавшим орка деревьям, то ли к кому-то, невидимому в лесной чаще. Секунду-другую злобная, сердито шепчущая мгла ещё грозно клубилась вокруг, нависая над магом, потом как-то медленно, словно нехотя отступила, отползла дальше в лес, схоронилась где-то там — в глубоких темных оврагах и укромных лощинах… Дышать стало легче, сжимающий сердце холодный страх отступил, и Гэдж, обессиленно вытянувшись на земле, наконец сумел кое-как перевести дух.

Гэндальф обернулся и посмотрел на него.

Гэдж не ответил ему тем же.

Ему было стыдно — нестерпимо стыдно за свою глупость, заставившую его войти в Фангорн, за дурацкий страх, за кровь, струйкой текущую из разбитого носа… Какой же он трус, слабак и неумеха! Что́ теперь Гэндальф может о нем подумать! Да лучше бы волшебник вообще не появлялся, лучше бы Гэдж погиб в битве, как подобает мужчине, а не лежал сейчас, как дурак, у его ног, обливаясь слезами, соплями и кровью. Да уж, не вышло из него бравого воина Анориэля… Орк не мог заставить себя заговорить, и молчание тянулось и тянулось, долгое и тягостное, как холодные зимние сумерки; затем Гэндальф порывисто шагнул вперед и, подав Гэджу руку, не поднял его, а скорее рывком вздернул на ноги.

— Какого лешего, чума тебя порази, ты здесь делаешь?

Но орк по прежнему не находил в себе сил для ответа… В сумраке у его ног что-то завозилось — Гарх (который до сих пор лежал на куче прелой листвы, задрав лапы и всем своим видом пытаясь внушить возможным недругам, что он уже с неделю как умер) осторожно поднял голову и, убедившись, что опасность миновала, поспешил принять более подобающее для почтенной птицы положение. Он был несказанно рад появлению Гэндальфа, хоть и старался всеми силами этого не показывать. Неуклюже взлетел и опустился магу на плечо, сердито уставился на волшебника одним глазом:

— Что он здесь делает? А ты сам-то как думаешь, Гэндальф? Саруману пришлось спешно уехать из Изенгарда, и, конечно, этот гаденыш тут же решил, что теперь ему все позволено!

Волшебник смотрел мрачно:

— Ах вот оно что, Саруман уехал… Но, я полагал, он говорил тебе, Гэдж, что в Фангорн нельзя заходить по одной лишь прихоти, что этот лес может быть опасен… разве не говорил, а?

Орк по-прежнему не мог поднять головы. Проговорил, запинаясь:

— Г-г… говорил… Только…

— Что?

— Ну… ничего. — Ему хотелось провалиться сквозь землю.

— Все ясно.

Гэдж наконец нерешительно поднял взгляд на волшебника. По тону Гэндальфа невозможно было понять, сердится он или нет — лицо его было сурово, но в серых глазах что-то странно поблескивало, какие-то едва уловимые лукавые огоньки. За спиной орка что-то громко хрупнуло и лопнуло, кто-то тяжело, с протяжным хрипом вздохнул — Гэдж вздрогнул и опасливо оглянулся.

— Не бойся, — буркнул маг, — они больше не нападут, по крайней мере, пока я с тобой. Хотя, надо признать, я подоспел как раз вовремя… еще немного — и хьорны встретили бы тебя по-своему.

— Хьорны? К-к… кто это?

— Переродившиеся энты.

— Ага.

— Стражи леса, — посмеиваясь, пояснил Гэндальф. — Странно, что они вообще позволили тебе зайти в Фангорн настолько далеко. Вероятно, их смутило присутствие Гарха… Они признали в нем саруманова ворона, потому и не торопились нападать.

— Они… эти «хьорны»… знают Сарумана?

— Ну, почему бы им его и не знать?

Голос мага был спокоен и будничен — он словно говорил о каких-то глубоко посторонних, отвлеченных, само собой разумеющихся вещах, и не было вокруг ни зловещего темного леса, ни «хьорнов», прячущихся в лесной чащобе, ни прочих загадок колдовского Фангорна, — и Гэдж слегка приободрился, пришел в себя, только ноги его жалко дрожали, тряслись и подгибались по-прежнему. Он утер лицо рукавом:

— Почему… почему они на меня напали, мастер Гэндальф? Разве я чем-то им навредил? Я только собрал немного ягод…

— Дело не в тебе, Гэдж. Они вообще не любят людей, вот и все.

— И орков, конечно, тоже?

— И орков — тоже. Они, видишь ли, даже с эльфами не очень-то ладят, хотя эльфы — истинно лесной народ.

— А… вы?

— Что?

— Вас они не трогают, мастер Гэндальф?

— Одно из важнейших умений волшебника — находить общий язык практически со всеми живыми существами, населяющими Арду. Я, можно сказать, просто знаю для них заветное слово.

— Здо́рово быть волшебником! — невольно вырвалось у Гэджа. Сам себя он по-прежнему презирал: донельзя слабый, жалкий, испуганный, весь перепачканный кровью и грязью, прихваченной на дне ближайшей канавы.

— Да ну? Вовсе не так уж и здо́рово, — усмехаясь, возразил Гэндальф. — Слишком, знаешь ли, велики обязательства и груз ответственности…

— За таких, как я?

— За малейшее изменение в ткани мира, которое неминуемо влечет за собой любое, как вы любите это называть, "волшебство"… Ладно, не будем об этом. — Маг переложил посох из правой руки в левую и оглянулся, точно что-то ища. — Ага, вот и тропа. — Действительно: за спиной Гэджа, там, где только что щетинились колючками густые заросли ежевичных кустов, теперь обнаружилась удобная, широкая травянистая дорожка, тянущаяся сквозь лесную чащу. — Идем. И постарайся не отставать, лады?

Орку не нужно было говорить об этом дважды.

* * *

— Фангорнским тропам не следует доверять, Гэдж, они не чета обычным лесным тропинкам. Сегодня они ведут не туда, куда вели вчера, а завтра могут и вовсе исчезнуть и появиться в совершенно неожиданном месте… Ну, мне кажется, ты это уже усвоил.

— А вы не боитесь здесь заблудиться, мастер Гэндальф?

— Фангорн вовсе не опасен — для тех, разумеется, кто умеет его понимать. Хотя от всяческих сюрпризов и я не избавлен: к примеру, то, что тропа, по которой я шел, приведет меня прямехонько к вам с Гархом, явилось для меня полнейшей неожиданностью… видимо, хозяин леса не желал твоей гибели, Гэдж, и дал мне возможность вмешаться.

— Хозяин леса? Кто он такой? Саруман говорил мне, что Фангорн никому не принадлежит.

— Он так и сказал — «никому»? Ну-ка припомни хорошенько… Должно быть, ты просто неправильно его понял.

— Ну… он сказал: «Фангорн может принадлежать только Фангорну» — кажется, так. Разве это не одно и то же?

— Разумеется, нет. Тебе следовало бы относиться к словам учителя с бо́льшим вниманием, Гэдж.

— Вы, волшебники, всегда говорите загадками, — проворчал орк: он так и не уразумел, в чём соль гэндальфской шутки (если это была шутка), и никак не мог отделаться от ощущения, что волшебник над ним попросту потешается: уж больно странно, с какой-то подозрительной хитрецой Гэндальф посмеивался в бороду:

— А ты, конечно, хотел бы, чтобы мы говорили отгадками, так? Увы, увы! Вопросов и задач никто не просит — всем подавай готовые ответы, да только ответ без решения, видишь ли, немногого стоит.

Впереди среди деревьев забрезжил слабый просвет, и путники вышли (вернее, их вывела тропа) на небольшую полянку, граничащую с излучиной ручья. Здесь Гэндальф остановился, осмотрелся и, оценив обстановку, признал это уютное местечко вполне пригодным для привала.

— Пойди-ка умойся, — сказал он Гэджу, — а заодно набери хвороста — палого валежника под деревьями, я думаю, найдется более чем достаточно. Только не заходи далеко… а я пока обустроюсь.

После пережитого приключения Гэдж не нуждался в напоминаниях об осторожности. К счастью, сухие сучья действительно имелись на земле в изобилии, и орк быстро набрал поблизости от поляны целую охапку. Гэндальф тем временем расчистил на земле местечко для очага, обложив его камнями, и, растянув свой плащ на нескольких подходящих для этой цели длинных ветвях, смастерил нечто вроде навеса на случай дождя. Рыхлые серые тучи, к этому времени угрожающе столпившиеся над верхушками леса, и впрямь выглядели мешками, набитыми сырой ватой.

— В чём заключается вся прелесть бродячей жизни, — с усмешкой заметил волшебник, — так это именно в её совершенной непредсказуемости. Ложась спать под чистым, без единого облачка небом, наутро частенько рискуешь проснуться в луже воды и промокшим до нитки.

— Да уж, бывает, — пробормотал орк. — Однажды, когда я немного заплутал в горах, мне пришлось заночевать в каком-то ущелье — так наутро меня чуть не засыпал начавшийся снегопад! Это было в середине лета.

— Гм! Вижу, суровыми лишениями дальних странствий тебя не напугаешь.

— Ну. Вы бы лучше и не пытались…

Они развели костер — маленький, но жадный, поедающий смолистые сосновые сучья с аппетитным похрустыванием. В котелке мирно пыхтела постная просяная каша; Гарх, сложив лапы под грудью, подремывал неподалеку от костра, время от времени сонно подрагивая и дергая головой; над огнем, нанизанные на прутик, неторопливо подрумянивались кусочки ржаного хлеба — темного, душистого, изенгардского. Лес, окружавший поляну, несмотря на сгустившиеся сумерки, уже не казался Гэджу ни враждебным, ни особенно страшным, разве что таинственным и скрытным, как закоренелый нелюдим, предпочитающий держаться чуть отстраненно и прятать от окружающих лицо под глубоким капюшоном.

— А все-таки, кто он такой, этот «хозяин леса», мастер Гэндальф? Эльф? Или, быть может, тоже волшебник? И как мне его найти, чтобы… поблагодарить?

— Ну, уж об этом тебе совершенно не стоит беспокоиться, Гэдж. Думаю, если захочет, то он сам тебя непременно найдет.

Гэндальф говорил об этом так спокойно и просто, точно речь шла о чем-то глубоко обыденном и привычном, вроде встречи с добрым соседом, и, наверно, так оно и было — для Гэндальфа. «Но я-то — не волшебник», — уныло думал Гэдж, и эта гипотетическая встреча с «хозяином леса» (который являлся существом определенно не обычным) не могла не вызывать у него неприятного холодка в животе. Магия и все, к таковой относящееся, всегда оставалась для Гэджа тайной за семью печатями, несмотря на то, что он вырос в доме волшебника и всю свою (по крайней мере, сознательную) жизнь провел с магом бок о бок. Саруман никогда не казался Гэджу каким-то особенным, высшим существом (из этих, как говорили о нем опасливым полушепотом), и орк не испытывал перед ним ни почтительного трепета, ни благоговения, ни страха. Вероятно, потому, что слишком хорошо его знал; ничуть не менее прочих Саруман был подвержен и голоду, и холоду, и усталости, и перепадам настроения, и недостойным эмоциям, и прочим человеческим слабостям, страстям и порокам; о его причастности к неведомым силам и «тайнам мироустройства» Гэдж имел представление не менее смутное, туманное и неопределенное, чем, к примеру, о некоторых тонкостях мудреного королевского этикета.

Наконец ужин, пыхтящий в котелке, благополучно поспел, и путники подкрепились жидкой, больше смахивающей на похлебку просяной кашей, закусывая варево слегка подгоревшими по краям ржаными сухариками. Покончив с едой, Гэндальф извлек из сумки причудливо искривленный, видимо, найденный где-то в лесу узловатый сучок, очистил его от засохшей земли и прилипших хвоинок, так и этак повертел в руках, словно примериваясь. Достал из кармана на совесть заточенный перочинный нож и, посвистывая сквозь зубы, принялся обстругивать заготовку, вчерне придавая ей нужные, увиденные им внутри пока ещё бесформенного куска дерева очертания. Гэдж смотрел, как ловко и сноровисто сильные пальцы волшебника управляются с ножом, как выползает из-под острого лезвия душистая, завивающаяся спиралью длинная стружка. Руки Гэндальфа были совсем не похожи на изящные и холеные руки Сарумана, руки Гэндальфа казались загрубевшими и обветренными, покрытыми красными «цыпками»; широкие крепкие ладони были как-то по-крестьянски мозолисты, под коротко обрезанными ногтями кое-где виднелись тоненькие черные ободки намертво въевшейся грязи. Это были руки скорее простолюдина и ремесленника, нежели мудреца и волшебника…

— Мастер Гэндальф, — пробормотал Гэдж, — а ведь вы всегда странствуете в одиночку, правда? И ничего не боитесь?

— А чего, по-твоему, я должен бояться, Гэдж?

— Ну, я не знаю… разбойников, например. Волков, драконов…

— Волков бояться — в лес не ходить. Это во-первых.

— А во-вторых?

— А во-вторых, меня почему-то упорно не оставляет ощущение, что ты хочешь напроситься ко мне в попутчики.

Орк смутился.

— Почему «напроситься»? Просто… я подумал, что, возможно, нам с вами и впрямь по пути, мастер Гэндальф.

Волшебник бросил на собеседника быстрый взгляд, полоснул по пальцу оставленным без присмотра ножом и, шепотом ругнувшись, торопливо прижал набегающую кровь краем грязноватого рукава.

— И куда, интересно, ты так рьяно и безоглядно мыслишь направиться? В Серые горы?

Гэдж смотрел в сторону.

— А почему бы и нет? Кто может мне это запретить? Вы? Или, может быть, Саруман, а? Он сейчас далеко…

Гэндальф был занят своим пальцем и ответил не сразу. Он аккуратно перевязывал ранку под ногтем извлеченной из кармана холщовой тряпицей.

— Лишь бы твоя совесть тебе это не запретила, Гэдж… совесть и благоразумие, так что спроси совета у них. Ты ведь не просто так рвешься в Серые горы, правда?

Орк облизнул губы.

— Саруман сказал мне, что мое племя родом откуда-то с севера... может быть, и из Серых гор. Вы, конечно, думаете, что я туда не дойду, так?

— Так. Не буду кривить душой и скажу тебе честно — возможно, и не дойдешь. Это глупая и безрассудная затея… и притом достаточно опасная. Для тебя — более опасная, чем для кого бы то ни было.

— Почему? Потому что я — орк?

— Хотя бы и поэтому.

— Да. Вот так уж мне не повезло.

Волшебник медленно покачал головой.

— Мы не выбираем, кем нам рождаться, Гэдж… но зато в нашей воле решить, как нам прожить жизнь и кем умереть. Разве не так?

— Какие красивые слова! — пробурчал Гэдж. — Наверное, сто́ят того, чтобы повесить их над кроватью в серебряной рамочке.

— Я бы на твоем месте повесил в золотой.

Орк сумрачно ковырял острием кинжала ямку в земле.

— Я все равно уйду, мастер Гэндальф… куда-нибудь. Хотя бы до осени. В Изенгарде без Сарумана мне нечего делать.

— Почему? Ты там еще что-то натворил… помимо того, что родился орком?

— Нет, ничего. Если только…

— Что?

— Этот парень, Бран… вы знаете, что он умер?

— Да, Саруман мне сказал — переливание крови вызвало какие-то осложнения…

— А это проклятое переливание делал я!

— И что? Кто-то смеет обвинять тебя в смерти Брана?

— Прилюдно — конечно, нет.

— Если я правильно понял, идея насчет, гм, этого сомнительного опыта целиком и полностью принадлежала Саруману. Если кто-то в чем-то и ошибся — так это именно он, а не ты.

— Да не в этом дело! — пробормотал Гэдж. Под пристальным взглядом волшебника ему почему-то постоянно хотелось поёжиться, словно под порывом не холодного, но пронизывающего и пробирающего до костей сквозняка. — Мне самому… противно. У меня такое чувство, словно я собственными руками убил этого бедолагу. Мне просто… ну, стыдно, что ли… Никого не хочу видеть.

Он обхватил себя руками. Перед его мысленным взором вдруг возникло лицо Брана — серое, с судорожным зубовным оскалом, с мертвенно-белыми губами, по цвету почти неотличимыми от запавших обесцвеченных щек — такое, каким оно предстало перед глазами Гэджа минувшим вечером. Орк встряхнул головой, чтобы прогнать наваждение — и жуткое обескровленное тело обратилось в старый, лишенный коры ствол поваленного дерева, лежавший на берегу ручья и выгоревший на солнце практически до белизны, бледнеющий в темноте продолговатым пятном.

Гэндальф все еще вертел в руке перочинный нож.

— Вот оно что… Значит, ты твердо намерен уйти? — помолчав, спросил он.

Орк смотрел в землю.

— Да.

— А как же Саруман?

— А что с ним такое?

— Ты не должен покидать Изенгард без его ведома и согласия. А эта твоя затея вряд ли придется ему по нраву.

— Ничего, переживет, — проворчал орк. — У него, похоже, и без меня хватает забот, куда более… насущных.

— Ты, я вижу, за что-то на него сердит?

— Да ну, с чего вы взяли?

— Ну, может быть, я и ошибаюсь… — Гэндальф с сожалением осмотрел свою неоконченную поделку и со вздохом уложил её в сумку: его раненый палец так распух и одеревенел, что о дальнейшем продолжении работы не могло быть и речи. — Какой, однако, любопытный у тебя кинжал, Гэдж… Сразу видно хорошую сталь. Да и старая школа белериандских мастеров недешево ценится… Могу я взглянуть на него поближе?

Волшебник бережно принял из рук орка протянутый ему голубоватый кинжал, с интересом осмотрел его со всех сторон, взвесил на руке. Провел пальцем по лезвию, украшенному затейливым узором из птиц, цветов и переплетенных виноградных лоз.

— Знатная вещица… Подарок Сарумана, надо полагать?

— Нетрудно догадаться, — проворчал орк.

Гэндальф вернул ему оружие.

— Береги его, Гэдж. Это не простой подарок.

— О чем вы? Кинжал… заколдован?

— Да. Заговорен на удачу, на отвод болезней… ну, и на защиту от черного чародейства, конечно. А ты говоришь — Саруман совсем за тебя не радеет.

— Я этого не говорил, — пробормотал Гэдж. Ему вдруг стало жарко, щеки его запылали, как будто кто-то развел там, внутри Гэджа, небольшой костерок. По-прежнему избегая смотреть на волшебника, он вскочил… вновь неуклюже плюхнулся на землю… опять вскочил. Вытер о штаны вспотевшие ладони. — Знаете, что… Я, наверно, пойду.

— Куда? — с едва уловимой усмешкой в голосе поинтересовался Гэндальф. — В Серые горы?

— Спать, — буркнул Гэдж.

* * *

Навес чернел в темноте, точно огромное крыло летучей мыши, и Гэдж некоторое время возился под ним на куче палого камыша, устраиваясь поудобнее, потом затих — должно быть, уснул. Гэндальф по-прежнему сидел возле костра, задумчиво вороша прутиком седую золу, прислушиваясь к доносящимся из темноты лесным звукам и шорохам, глядя, как ярко багровеют в очаге раскаленные угли, как сворачиваются алыми колечками сосновые хвоинки, ненароком попадающие в огонь…

Гарх, дремавший невдалеке от костра, на границе света и тени, поднял голову. В глазах его мрачновато поблескивали яркие багряные отблески пламени.

— Ну, и что скажешь? — негромко прокаркал он, нарушая хрупкую ночную тишину. — Ведь ты уже принял решение, Гэндальф, я прав?

— Да, — помолчав, отозвался волшебник. — Принял, Гарх.

— И, по-твоему, оно, это решение… правильное и единственно верное?

— Оно — правильное… по-моему.

Бесшумно тянулись к небесам высокие сосны, невдалеке уютно мурлыкал ручей, где-то в глубине лесной чащи тоскливо и с расстановкой подавал голос филин, настойчиво обращался к ночной тиши с одним и тем же неизменным вопросом: «Ух-ху?». Гарх, припав к земле и вытянув шею, смотрел на волшебника снизу вверх, искоса, пристально, настороженно.

— И в чем же, интересно узнать, оно заключается? Это твое правильное решение?

— Боюсь, особенного выбора у меня нет, Гарх, ты не находишь?

Ворон хрипло каркнул — будто скрежетнуло заржавленное железо.

— Значит, ты решил потакать капризам мальчишки?

— А по-твоему, мне нужно за ручку отвести его обратно в Изенгард и посадить там под замок — так, что ли?

Гарх поперхнулся:

— Ты спятил? Саруман никогда…

— Саруман поймет, почему я счел нужным так поступить.

— Да ну, неужели?

— Или не поймет, — помолчав, добавил Гэндальф. — Впрочем, для меня это не впервой… Во всяком случае, я напишу Саруману письмецо, где растолкую существующее положение дел и кое-какие свои соображения на этот счет. Парень рвется повидать мир — ну что ж, по крайней мере, он будет у меня под присмотром… в течение этого месяца. Саруман знает, что я пойду в Лориэн по берегу Андуина, так что либо он сам, либо его доверенный человек всегда могут перехватить нас где-нибудь по дороге, неподалеку от эльфийских владений. Иного выхода из этой ситуации я сейчас просто не вижу…

В темноте едва слышно хрустнул сухой сучок.

— Мастер Гэндальф! — Гэдж стоял чуть поодаль, в полумраке, и красноватый свет костра мягко обтекал его плотную, крепко сбитую коренастую фигуру. — Вы… Я… — голос его дрогнул. — Зачем? Думаете, я без вас пропаду? И ни на грош не способен сам о себе позаботиться, да?

— Гэдж! — Гарх возмущенно подпрыгнул от неожиданности. — Какого лешего? Саруман не удосужился разъяснить тебе, что подслушивать нехорошо?

— Я и не подслушивал, — возразил орк, — я просто… не спал. Может быть, мне, по-твоему, следовало заткнуть уши?

— В иных случаях не мешает и заткнуть, — проворчал ворон.

Гэндальф, пощипывая бороду, невозмутимо поглядывал на них.

— Ну будет вам, будет… Интересно, что тебе опять не по нраву? — спросил он у Гэджа. — Вдвоем странствовать всегда надежнее и безопаснее, нежели в одиночку, ты, кажется, сам час назад пытался мне это довольно невнятно растолковать.

Орк стиснул зубы.

— Но вы тоже считаете, будто со мной нужно нянчиться и все время держать меня «под присмотром»!

Волшебник вздохнул.

— Ты пока ничем не доказал мне обратного, Гэдж. И ты не сможешь выйти из Фангорна без меня, а возвращаться в Изенгард мне сейчас неохота, да уже и не с руки… так что придется тебе, дружище, покамест терпеть мое унылое общество, хочешь ты этого или нет. И, как бы там ни было, но Саруману или его посланнику я должен передать тебя целым и невредимым, раз уж... меня вновь угораздило тебя спасти и взвалить на себя такую ответственность.

Гэдж молчал, изучая взглядом носки своих сапог, судорожно глотая обиду, горечь и негодование, комом вставшие поперек горла. Как-то не так он себе это представлял… Ну, конечно! Не спутником Гэндальф его полагает, не партнером, не равным себе, а — так… сущим неразумным младенцем. Или, паче того — обыкновенной бессловесной посылкой, которую следует благополучно доставить по адресу и «передать» Саруману! Ну да, разумеется… ничего удивительного. Ведь бесстрашный и бывалым воином Гэдж себя перед магом и впрямь не показал… да и нелепо было не признавать очевидную истину: через проклятый колдовской Фангорн ему в одиночку, без волшебника, и в самом деле не пройти, об этом даже думать сейчас глупо, не то что с этим спорить…

Но лес не бесконечен. За границей Фангорна перед Гэджем откроются новые, совсем иные просторы. А вместе с ними — наверняка и новые возможности, о которых Гэндальфу знать вовсе не обязательно…

Но волшебник как будто прочитал его мысли:

— Увы, мой юный друг. Боюсь, ты на самом деле довольно плохо представляешь себе, во что хочешь ввязаться.

— Да не стану я вам обузой, мастер Гэндальф, не бойтесь. — Гэдж рывком поднял голову. — Я сам умею и стряпать, и костер разводить, и находить всякие съедобные грибы-ягоды, и… и постоять за себя, если вдруг потребуется…

Волшебник устало поморщился.

— Я не это имел в виду. Просто иной раз всякие малоприятные неожиданности, Гэдж, могут подстерегать нас не только снаружи, в окружающем мире, но и… внутри нас самих. Знаешь что, — в глазах его вновь что-то лукаво блеснуло, — раз уж нам предстоит провести в обществе друг друга не один день, предлагаю сразу выложить о себе всё начистоту, предъявить во всеуслышание все свои изъяны и недостатки, дабы впоследствии избежать взаимного непонимания. Во-первых, я должен тебя предупредить — я все-таки привык странствовать в одиночестве, и потому порой могу быть угрюмым, замкнутым и довольно-таки нелюдимым медведем. Во-вторых, я не терплю глупых расспросов. В-третьих, я частенько раздражаюсь по пустякам, могу быть мрачным и твердолобым, да и в целом характер у меня далеко не сахарный. В-четвертых, я… ну, в общем, некоторые утверждают, что шуток я не понимаю и шутить не умею, и вообще понятие о смешном и не-смешном у меня довольно своеобразное. В-пятых… ладно, хватит с тебя, пожалуй. Лучше скажи, чем ты можешь меня порадовать, мой дорогой.

— Я ленивый и упрямый, — поразмыслив, произнес Гэдж. — Немного, как говорит Гарх, не от мира сего. Иногда витаю в облаках… Ну и вообще временами могу вести себя как дурак.

— Ну уж этого, боюсь, любому трудно избежать, дружище.

Волшебник смотрел на орка, чуть посмеиваясь, и в голове Гэджа невольно мелькнула мысль: странный он все-таки, этот Гэндальф… Вроде простой и понятный, как полено, и тем не менее есть в нем что-то этакое загадочное, словно потаённое ядрышко под крепкой неказистой скорлупой… нет, не так — словно диковинный «чудик» из шкатулки с секретом: никогда не угадаешь, как и в какой неожиданный момент он выпрыгнет наружу… Впрочем, волшебники — они все такие. Причастные.

— Ну ладно, значит, решено — ты идешь со мной... до поры до времени. — Маг решительно хлопнул ладонью по колену — словно поставил в разговоре последнюю точку. — Теперь насчет письма… я напишу его завтра на рассвете. Да и тебе, Гэдж, я думаю, не мешало бы черкнуть своему учителю пару строк.

— Зачем? Наверно, вы и без меня все очень хорошо ему растолкуете, мастер Гэндальф.

— И все же, я полагаю, он будет рад получить весточку именно от тебя… Верно, Гарх?

— Пишите, пишите, — сердито пробурчал ворон. — Только на меня и мои крылышки не рассчитывайте. Староват я стал для того, чтобы таскать почту в Гондор, уж не обессудьте.

— О Гондоре пока речи нет. Отнесешь послание в Изенгард, Бальдору, а уж он сам отправит в Минас-Тирит гонца или почтового голубя — в общем, что сочтет более надежным. Пусть Саруман пришлет мне ответ в… м-м… ну, скажем, трактир «Рыжий бык» в Делле — есть такой городок в Истемнете, на берегу реки Лимлайт… Полагаю, мы с Гэджем окажемся там аккурат через пару недель. Запомнил? Ничего не перепутаешь, я надеюсь? Ну, вот и ладненько…

Лесная тропа была покрыта толстым слоем песка, из которого торчали, будто осиные жала, порыжелые опавшие хвоинки. Иногда её пересекали узловатые корни деревьев, иногда — муравьиные стёжки, иной раз она была прямой и удобной, а порой начинала позволять себе неожиданные вольности, водила путников зигзагами и кругами, внезапно обрывалась где-нибудь на болотистой проплешине, или упиралась в речушку, или заканчивалась в дремучих дебрях колючих безымянных кустов… «М-да, похоже, Фангорн сегодня не в духе», — задумчиво говорил Гэндальф в таких случаях и, покачивая головой, тяжело опирался на верный, до блеска отполированный прикосновениями его рук деревянный посох.

И все же теперь лес не казался Гэджу страшным, мрачным или враждебным, разве что слегка настороженным — как хозяин дома, не знающий, чего ждать от незваных гостей, но все же старающийся быть радушным и дружелюбным. Фангорн был исполнен покоя, умиротворения и тишины — особенной, лесной тишины, шелестящей, душистой, торжественной, нарушать которую казалось чуть ли не кощунством; под эту тишину легко дышалось и думалось, её можно было вдыхать, как воздух, и вдоволь наполняться ею до краев. Даже Гэдж подпал под действие этих благотворных лесных чар, а уж Гэндальф и вовсе чувствовал себя здесь, как дома. Размеренным неторопливым шагом маг брёл по тропе, погруженный в раздумья, хмурясь или улыбаясь каким-то своим мыслям, порой что-то негромко напевая под нос — брел, счастливый в своём одиночестве. Выходки и капризы лесной дороги его нисколько не утомляли, скорее забавляли, как шалости озорного, но, в целом, славного мальчишки, и, по милости тропы внезапно оказавшись в глухом овраге или на краю обросшего камышом комариного болотца, он не выказывал ни удивления, ни досады, ни, тем паче, раздражения или недовольства. Порой, замечал Гэдж, проходя мимо какого-нибудь древнего, неохватного, покрытого плетями белесого мха дерева-исполина, Гэндальф приостанавливался и приветливо хлопал ветерана по бурой, поседевшей от времени морщинистой коре, словно радуясь встрече с давним добрым товарищем. В такие моменты волшебник более, чем когда бы то ни было, казался погруженным в себя, и Гэдж не рисковал приставать к нему с расспросами и докучными разговорами, памятуя о том, что Гэндальф не приветствует пустой болтовни: в словах волшебник был так же сдержан, как в еде и одежде, привыкнув довольствоваться лишь самым необходимым.

— Много говорить — вовсе не значит много сказать, Гэдж, — объяснял он спутнику. — И потом я… слушаю. Слушаю Лес. А чтобы слышать других, самому следует помалкивать… Вот так-то, дружище.

Гэдж, глядя на волшебника, тоже пытался «слушать лес» чуть ли не до звона в ушах, но, кроме шелеста листвы под ветром, скрипа старых сосен, жужжания насекомых, да беспечного щебетания птиц в кронах деревьев так и не уловил в загадочной лесной жизни ничего более особенного и значительного. Видимо, сказал он себе, тут следовало быть на короткой ноге с «непостижимыми тайнами Эа» или хотя бы с «изменчивыми тканями мироздания» — и благополучно решил больше этим вопросом не заморачиваться.

Ближе к полудню, когда солнце начинало припекать уж очень настойчиво, путники находили невдалеке от тропы какую-нибудь уютную полянку и останавливались на привал. Ожидая, пока закипит вода в котелке, Гэндальф, скрестив ноги, садился на траву возле костра, доставал из сумки очередную поделку и принимался за работу, и, подвластная неведомой магии резчика, под руками волшебника из невзрачного, искривленного древесного сучка на свет рождались то лошадка, то куколка, то гном в забавном островерхом капюшоне, то мордочка потешного лупоглазого котенка. Но больше всего Гэджу нравились крохотные, величиной не больше перепелиного яйца шкатулочки, которые Гэндальф еще умудрялся как-то украшать простенькой резьбой — без волшебства, наверное, здесь вряд ли обходилось. Крышечка такой шкатулочки скреплялась с нижней частью кусочком коры, оставленным аккурат для этой цели, а положенный внутрь маленький камешек каждый раз оборачивался чем-нибудь удивительным: цветком, или ягодкой земляники, или ярким пятнистым жучком, или радужным гладышем, или бусинкой, или костяной пуговицей… Очаровательное волшебство этих непредсказуемых превращений Гэджа пленяло из раза в раз; Гэндальф, наблюдая за ним, только довольно щурил глаза и беззвучно посмеивался:

— Право, Гэдж! Мне казалось, ты уже вышел из того возраста, в котором обычно доставляет удовольствие игра в бирюльки.

— Ну… ага. Только очень уж занятные штуки эти шкатулочки! Они, конечно, заколдованы, правда?

— Разумеется. Впрочем, и остальные игрушки тоже далеко не такие простые, какими кажутся на первый взгляд.

— Они… вроде моего кинжала, так?

— Да, Гэдж.

Булькало незатейливое варево в котелке, на одной ноте звенели комары, квакала в ближайшей канаве лягушка, пахло дымом, пригоревшим просом, травяным чаем, сосновой смолой… После незатейливого обеда, состоящего из неизменной похлебки, сухарей и вяленого мяса, Гэндальф, как правило, заползал под какой-нибудь куст, чтобы вздремнуть там пару часов, пережидая самую жаркую пору дня, и в это время Гэдж был предоставлен самому себе и мог заниматься, чем душе угодно: рыскать неподалеку в поисках ягод и птичьих гнезд, или ловить ящериц, или просто лежать в траве, наблюдая, как муравьи суетятся вокруг дохлой гусеницы, или как басовито гундосит над чашечками цветков трудолюбивый полосатый шмель… Но чаще он устраивался поудобнее возле костра и, грызя горьковатую сосновую веточку, доставал из сумки чернильницу, а из-за пазухи — перевязанную бечевкой пачку бумажных листов. Несмотря на некоторое болезненное падение с высоты своего самомнения, воин Анориэль по-прежнему жил, здравствовал и даже иногда желал приключаться — в своем полном выдуманных опасностей выдуманном мире… «Однажды, — высунув от усердия кончик языка, тщательно выводил Гэдж буквы на хрустящем желтоватом листе, — темным и вьюжным вечером Анориэль заблудился в горах. Он шел вперед быстро и бесстрашно, и внезапно…». Тут Гэджа одолевали сомнения: «…и внезапно провалился в ледяную яму сорока локтей в ширину, не заметить которую мог бы только законченный болван»? Это звучало как-то не слишком достойно для такого бывалого воина, как бравый Анориэль, поэтому, поразмыслив, Гэдж милостиво заменял «провалился в яму» на «обнаружил глубокую пещеру, вход в которую был скрыт за грудой камней». Разумеется, после такого многообещающего начала в пещере просто обязан был обитать дракон — жадный, жестокий, хитрый — или какое-нибудь другое, не менее лютое и опасное чудовище: огромный свирепый волколак, или мерзкий черво-оборотень, или даже бывший эльфийский принц (жертва дворцовых интриг и/или несчастной любви) с разбитым сердцем (а то и затылком), ударившийся в мрачное и постылое, но зато такое неописуемо гордое одиночество… Или, в конце концов, какое-нибудь страшилище попроще, которых Гэдж силой своего воображения выводил пачками и которые все, как один, отличались обилием зубов/клыков и конечностей/щупалец, а также отменным физическим развитием в ущерб умственному (орк наивно полагал, что нагромождение мускулов совершенно не подразумевает наличия развитого сознания). Вот и сегодня он сидел и размышлял, сколькими когтистыми конечностями следует обеспечить очередное ужасное чудовище — восемью, или все-таки хватит с него шести? — как вдруг явственно почувствовал спиной чей-то пристальный взгляд — взгляд, исходящий из леса.

Гэдж замер. Всего на мгновение.

В следующую секунду он уже лежал на земле, прячась за травянистой кочкой и пытаясь высмотреть среди деревьев странного незнакомца, обладателя такого неприятного сверлящего взора — но вокруг все было по-прежнему спокойно и мирно. Стучал чуть в отдалении дятел, возился в кронах деревьев легкий ветерок, заливалась трелью над головой орка невидимая пичуга… И все-таки неуютное, тревожащее чувство по-прежнему прижимало Гэджа к земле, он был уверен, что из глубины леса за ним наблюдают, изучают его: спокойно, сосредоточенно и внимательно, не враждебно, но пожалуй что и не дружественно… Кто-то прятался там, в клубящейся над подлеском полутьме, кто-то большой и неуклюжий, уныло вздыхающий и переминающийся с ноги на ногу: Гэджу казалось, что он различает под деревьями темный силуэт какого-то существа, длиннорукого и большого, слишком огромного даже для медведя. Орку окончательно стало не по себе: минуту-другую он отчаянно презирал себя за трусость и нерешительность, потом подполз по траве к спящему волшебнику и потряс его за плечо:

— Гэндальф! Проснись…

Маг, не открывая глаз, что-то сонно промычал в ответ. Лениво повернул голову.

— Ну? Что?

— Там, в лесу, кто-то есть! Ты ничего… не чувствуешь?

Волшебник со вздохом перекатился на спину и посмотрел в небо, ясное и голубое, обрамленное зеленой рамочкой из кружевных древесных крон.

— Чувствую. Это он. Идет за нами с утра… — Он вдруг заговорщицки подмигнул Гэджу. — Не подавай виду, что заметил его, хорошо?

— Почему?

— Потому что он-то думает, что играет с нами в прятки невероятно искусно… Вовсе незачем выводить старика из этого невинного заблуждения, а?

— Да кто «он»? — прошептал Гэдж.

— Фангорн.

Орк наконец начал кое-что понимать:

— Хозяин леса?

— Он самый.

— А зачем он… за нами крадется? Как-то это… ну, не по-хозяйски.

— Видимо, просто хочет со мной потолковать, да все никак не сыщет подходящего момента. Какого лешего ты меня разбудил, Гэдж, солнце еще почти в зените… Не бойся Фангорна, он не способен замыслить ничего дурного.

Слабое утешение, подумал Гэдж, но, раз уж волшебник так уверен, что опасаться нечего…

Гэндальф со вздохом приподнялся на локте. Сел, позёвывая, вытряхнул из бороды травинки, хвоинки, муравьев и прочий мелкий лесной сор, огляделся и подтянул к себе пустой котелок, валявшийся в траве.

— Сбегай-ка за водой, дружище, лады? Глотнем чайку, что ли, раз уж выспаться сегодня все равно не удастся…

Ручей журчал неподалеку, в овражке на краю поляны. На глинистом берегу сидела жаба — большая, исполненная достоинства, надменная, как королевская особа, и смотрела на Гэджа презрительно и брезгливо, со сдержанным негодованием, — словно знатная дама, чей дом осквернил пьяной выходкой неумытый бродяга. Орк бросил в неё камнем. Жаба смерила его на прощание ещё более уничтожающим взглядом — должно быть, он полностью оправдал её мрачные ожидания — и, тяжело плюхнувшись в воду, исчезла на быстрине.

Набрав в котелок воды, Гэдж вернулся к костру — и обнаружил, что волшебник на поляне уже не один.

Видимо, собеседник Гэндальфа пару минут назад все-таки вышел из леса. Создание это и впрямь оказалось весьма причудливое — великан футов тринадцати ростом, аляповатым строением тела похожий, пожалуй, на огромный пенек на крепких кривых ножках. Весь он был какой-то длинный и узкий: вытянутая голова прямиком, безо всякого посредства шеи переходила в такое же продолговатое туловище, покрытое чем-то вроде морщинистой зеленовато-бурой коры. Руки напоминали шишковатые древесные ветви и свисали почти до земли; огромные ступни были усажены неимоверным количеством длинных и тонких узловатых пальцев (корней? отростков?); на одной ступне Гэдж насчитал семь «пальцев», на другой — одиннадцать. Нижняя часть лица (или того, что, видимо, у странного существа и следовало принимать за лицо) поросла кустистой — в буквальном смысле похожей на куст — бородой; казалось, из-под «носа» лесовика вырастают длинные прутья, которые, истончаясь к концам, превращаются в клочковатый белесый мох. Гэдж, пораженный видом этого диковинного лесного создания, невольно остановился в отдалении, на краю поляны: повернувшись всем корпусом в его сторону, Фангорн (это, конечно, был именно он) смотрел на него изучающе, настороженно и внимательно, хмуря плотные, похожие на древесные наросты бурые брови.

— Это Гэдж, — поспешно (даже, показалось орку, как-то слишком поспешно) пояснил древесному великану Гэндальф, кивком указав в сторону спутника. — Я тебе только что о нем говорил… помнишь?

— Гм-м… гр-рум-м… Помню, помню! — неторопливо произнес Фангорн. Голос у него был очень низкий, напоминающий звучание контрабаса; выговор — неторопливый и плавный: каждое слово он выводил медленно, нараспев, растягивая его по меньшей мере в ярд. В глазах его — темных, коричневых, глубоко упрятанных в бурой морщинистой коре, покрывавшей «лицо» — то и дело вспыхивали мерцающие зеленые огоньки. — Как же не помнить… кху-ум! — Он по-прежнему разглядывал орка так пытливо, серьёзно и обстоятельно, что Гэджу окончательно стало не по себе: под этим долгим неотрывным взглядом он сам почувствовал себя какой-то причудливой заморской диковиной, существом из старинной сказки…

— П-п… приветствую! — слегка запинаясь, проговорил Гэдж. Запоздало вспомнив о приличиях, он торопливо поставил котелок с водой на землю и, прижав руку к груди, учтиво поклонился Хозяину леса.

— Грруум, гр-р-ру-у-ум, — вновь раскатисто прогудел Фангорн: словно кто-то прокатил туда-сюда большой арбуз по рифленой крыше. — Кху-у-ум, да, странные дела творятся… Вот ты, значит, какой… орк. Хм-м… Саруман-то мне про тебя ничего не сказывал, хотя я порой видывал вас из леса на склонах горы… и всё-то мечталось мне разглядеть поближе, что за игрушку старик себе заимел, да всё как-то не доводилось, хм, хм-м… кхы-ым. А вот сейчас, значит, и довелось, гр-ру-ум… ху-у-ум… А Саруман мне ничего про тебя не сказывал… не сказывал, не-ет, хм-м-м… В прежние времена он, бывало, частенько хаживал ко мне потолковать о том о сем, рассказать, что в мире творится, да и самому кое-что послушать, а теперь — ни-ни! — его в лес и калачом не заманишь, совсем, видать, позабыл старика Фангорна, хм, хм-м, хм-м-м… да, такие дела. Хм-м-м… хым-м… кхы-ы-ым…

Он еще долго вздыхал и гудел под нос, глядя на орка отрешенно и рассеянно, покачивая головой — все медленнее и медленнее, пока не замер в совершенной неподвижности, как то и подобает чинному вековому древу; лишь его длинные, похожие на сучки пальцы беспрерывно шевелились, сплетаясь и расплетаясь самым немыслимым образом, находясь в беспрерывном движении — видимо, решил Гэдж, это помогало лесовику думать. Орк молчал, понимая, что о нем все давно позабыли, и Гэндальф молчал тоже — ждал продолжения? — и Гэдж уже решил, что этим дело и закончится, но тут Фангорн наконец очнулся от раздумий и вновь заговорил с магом на странном певучем языке, состоящем, казалось, из одних гласных. Гэдж, который знал немного по-рохански и по-эльфийски, как ни прислушивался, так и не смог разобрать ни единого слова… да, собственно говоря, не очень-то этого и желал.

Он вернулся к костру, вскипятил воду и заварил в кружке сушеные листья малины, а Фангорн и Гэндальф все о чем-то говорили и говорили, толковали и толковали, Фангорн что-то неторопливо дудел и дудел волшебнику; плавная их беседа лилась и лилась, струилась и струилась, гладкая, неспешная и неиссякаемая, как Андуин; Гэдж с трудом стряхивал с себя наползающую дремоту. Вода в котелке остыла; орк подогрел её один раз, потом — другой, затем еще и еще… Подбросил хвороста в костер, вытряхнул песок из сапог, просушил обмотки, смазал мазью синяк на колене, нашел костяной гребень и расчесал им колтун в волосах, безжалостно выдирая с корнем жесткие неподдающиеся пряди… Вновь подогрел воду…

Долгий летний день подходил к концу. Полуденная жара отступила и сменилась живительной вечерней прохладой, под деревьями натекла мутная сумеречная тень. Замшелый лесовик наконец закруглил свой изрядно затянувшийся монолог и, раскланявшись с Гэндальфом, исчез в лесной чаще. Волшебник, утирая рукавом потное лицо, молча подошел к костру, бросил посох, в изнеможении повалился на траву и взял из рук орка протянутую ему деревянную кружку.

— Ну и? О чем он тебе говорил? — спросил Гэдж. Не то чтобы ему в самом деле хотелось это знать, просто он надеялся хоть как-то сбросить овладевшее им невыносимое сонное оцепенение.

Гэндальф, держа кружку обеими руками, жадно глотал терпкий и ароматный малиновый отвар.

— Фангорн-то? О многом, Гэдж… Он, бедняга, изрядно спешил, знал, что мне сейчас недосуг. Когда-нибудь я приду сюда снова, и уж тогда мы с ним всласть потолкуем… А это что такое? — вдруг спросил он, наткнувшись взглядом на клочок бумаги, застрявший в траве. Орк оглянулся — и похолодел: наверно, это была страница его злосчастного опуса, выпавшая из пачки в тот момент, когда его, Гэджа, застигло врасплох появление Фангорна. А он, болван, этого даже и не заметил!

— Это… мое, — прохрипел он, поспешно протягивая руку к своему сокровищу — и радуясь тому, что к этому моменту сумерки уже сгустились достаточно плотно: под взглядом Гэндальфа у него почему-то начали гореть уши. — Так значит, Фангорн — самый настоящий энт, правда? — быстро спросил он, отчаянно стремясь перевести разговор на другую, более безопасную стезю. — Я раньше думал, что «пастыри деревьев» существуют только в сказках.

Волшебник пожал плечами.

— Что ж, дружище, в каждой сказке есть только доля сказки.

Гэдж хмыкнул.

— А Фангорн такой… не очень-то торопливый. Недаром в Рохане про тугодумов говорят «мозги деревянные, как у энта».

Гэндальф долил себе в чашку остатки кипятка из котелка. Рассеянным жестом отогнал комара, в охотничьем возбуждении нарезающего круги над головой волшебника.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы дерево торопилось, эм? — спокойно спросил он. — «Древесный» век куда длиннее человеческого, так что отсчет времени у энтов свой, и «торопиться» им, в общем-то, особо и некуда. Хотя, знаешь ли, это действительно достаточно трудное и долгое дело — суметь выслушать энта до конца.

— Я заметил, — с усмешкой сказал Гэдж. — А эти… «хьорны» какое отношение имеют к энтам? Ты говорил, они — переродившиеся…

Волшебник вздохнул.

— Так и есть. Для энта нет существа страшнее, чем двуногая тварь с топором или огнивом в руках, поэтому они… не слишком любят людей. А у некоторых энтов эта нелюбовь и вовсе перерастает в неудержимую ненависть, в особенности у тех, кому довелось самому несправедливо пострадать от людских рук. Такие энты становятся злобными, угрюмыми и замкнутыми, и готовы растерзать в клочья любого, кто, как им кажется, пытается вторгнуться в их исконную вотчину и нанести им какой-то вред… Вот как тебя, например.

— Ну… понятно, — пробормотал Гэдж.

Волшебник выплеснул остатки чая с лохмотьями разварившихся малиновых листьев в траву.

— К счастью для тебя, старик Фангорн не позволил им этого сделать — с моей помощью, разумеется. Но ему все труднее держать этих лесных злыдней в узде, и возросшая в последнее время воинственность хьорнов его сильно беспокоит. Я вот даже думаю, не связано ли это с… — Он замолчал на полуслове и, приглаживая растрепанную бороду, рассеянно уставился в костер — и Гэдж понял, что дальнейший разговор можно не продолжать, Гэндальф вновь с головой ушел в собственные, малопонятные стороннему человеку размышления, и выныривать из них обратно в докучный мир как будто не собирался… Ну да, сейчас он, как всегда, достанет кисет и неизменную вересковую трубку — и, окутанный клубами вонючего дыма, будет сидеть долго и неподвижно, как статуя, отсутствующим взглядом смотреть прямо перед собой и время от времени что-то невнятно бормотать под нос…

Темнота быстро сгущалась, и о дальнейшем продолжении пути сегодня уже не могло быть и речи. Стрекот кузнечиков в траве сменился тихим пиликаньем сверчков, Гэдж растянулся на траве и заложил руки за голову, глядя в темное, наливающееся ночной темнотой небо. Интересно, что сейчас поделывает Саруман — там, в далеком Гондоре? Да и получил ли он послание, отправленное Бальдором из Изенгарда — или еще нет?.. Гэдж повернулся на бок и подтянул колени к животу, устраиваясь поудобнее — и тут же что-то сильно и больно кольнуло его в бедро. Зашипев сквозь зубы, орк сунул руку в карман и нащупал предмет, вдруг напомнивший ему о себе: это был тот самый маленький неказистый обломок амулета, который несколько дней назад Гэдж отыскал в шкатулочке в Заклинательном чертоге. Орк немного удивился своей находке: он, собственно, никак не ожидал обнаружить этот крохотный, уже основательно подзабытый им кусочек металла у себя в загашнике.

— Что это у тебя?

Гэдж поднял голову.

Волшебник, выколачивая трубку о торчащий из земли корень, смотрел на амулет, лежащий у Гэджа на ладони, с некоторым сдержанным интересом.

— Сам не знаю… — пробормотал орк. Он сел и поднес обломок амулета поближе к свету костра.

— Можно взглянуть? — Взяв вещицу из рук Гэджа, волшебник внимательно осмотрел её со всех сторон, потер пальцами, словно пробуя металл на ощупь. — Хм, вот так штука… Какой странный материал…

— Странный? Разве это не серебро?

— Нет. Это какой-то металлический сплав… вот только не могу понять, какой именно.

— Может быть… мифрильный? — с замиранием сердца прошептал Гэдж; об этом ценном, чудесном и редком металле, обнаруженном гномами в недрах Мории, он был наслышан достаточно для того, чтобы ощутить сейчас в желудке мягкий благоговейный холодок.

Но волшебник его разочаровал:

— Нет, это не мифрил. Определенно не мифрил. Пожалуй, я бы сказал, что это, гм… это похоже на галворн… сплав, созданный Эолом на основе «небесного железа» — из него был когда-то выкован черный меч Англахель… Откуда это у тебя, Гэдж?

— Я… не знаю. Я нашел этот обломок в Ортханке, перед тем, как… уйти. Но как он оказался у меня в загашнике?.. — Орк озадаченно потер ладонью лоб. — Наверно, это Гарх, старый болтун, меня отвлек, и я нечаянно опустил эту штуковину в карман… Ах да, Гарх еще говорил о том, что эта вещица на самом деле принадлежит мне… ну, в общем, она была при мне, когда Бальдор младенцем принес меня в Изенгард. Что это такое, Гэндальф? Какой-нибудь оберег?

Маг долго молчал, прежде чем ответить — вопросом на вопрос:

— Саруман тебе что-нибудь говорил об этой штуке?

— Нет. Я вообще не знал о её существовании… до недавнего времени. — Орк на секунду запнулся. — На ней что-то написано, какой-то символ. Или руна… Что это, Гэндальф?

— Если бы здесь имелась другая половинка, я бы сказал, что это похоже на эльфийскую руну «Сит-эстель» — «Мир и надежда», — помолчав, произнес волшебник. — Плох тот король, который не правит своим народом под этим знаком… но только при чем тут галворн? Разве только…

— Что?

Громко лопнула в костре сырая ветка, взметнулся в темное небо сноп алых искр. Гэндальф задумчиво хмурил брови.

— Возможно, эта вещица — из тайного города эльфов, Гондолина.

— Да ну, неужели? Она настолько древняя?

— Она… древняя, да. Но я сказал — «возможно». Вряд ли к её созданию приложил руку сам Эол, создатель галворна… Но вот, например, его сын, Маэглин, вполне мог изготовить амулет из остатков этого материала, а потом преподнести его королю Тургону... или, скажем, его дочери Идриль, в которую был тайно и безнадежно влюблён.

— Ух ты! — Гэдж криво улыбнулся. — Какая красивая легенда.

— Это всего лишь мои предположения, Гэдж… Гондолин был разрушен Морготом много лет назад, и, возможно, именно тогда этот талисман оказался разбит и попал в руки… твоего народа. Многие диковины и ценности Гондолина пропали вместе с ним, и так никогда и не были найдены. Н-да. — Еще секунду помедлив, маг — как-то неохотно, показалось Гэджу — протянул ему обломок. — Верни этот амулет Саруману, когда вновь окажешься в Ортханке.

— Эта штука… волшебная? — пробормотал Гэдж. Амулет, вновь легший ему в ладонь, казался ему странно теплым — не то впитал в себя тепло рук Гэндальфа, не то просто нагрелся от пламени костра…

— Может быть, она и была бы волшебная, если бы удалось её воссоединить, — кратко и отрывисто ответил маг. И тон его ясно дал понять о том, что дальнейший разговор на эту тему продолжать определенно не стоит…

Саруман вернулся в Изенгард солнечным утром жаркого июньского дня.

Начальнику гарнизона доложил об этом заступивший на дневное дежурство привратный страж, но, только покончив с насущными делами и хлопотами, Бальдор смог выкроить время для визита в Ортханк (он был бы рад и вовсе отложить это посещение на неопределенный срок, но, увы, долг и совесть все же обязывали). Час-другой он посвятил составлению очередного донесения в Минас-Тирит, осмотрел новый, недавно установленный на стене механический подъемник и выговорил конюшему за протекающую кровлю амбара, где хранился гарнизонный овес; наконец, когда оттягивать неприятное дело стало уже более невозможно, зашел в «Улитку и свисток» пропустить для храбрости чарку-другую доброй смородиновой наливки.

Сейчас, в сонное послеполуденное время, маленький паб был почти пуст, лишь лениво кружили под потолком грузные, хмельные от густых испарений сидра изумрудные мухи, да в углу дремал над кружкой уже выдохшегося эля старик Харлав, местный завсегдатай и неисправимый пьянчуга, чей огромный, покрытый мясистыми наростами вислый нос был в некотором роде такой же достопримечательностью, как и причудливое родимое пятно на лысине, напоминающее раздавленного паука. Сама госпожа Норвет — пышная и румяная, как сдобная булочка — сидела за прилавком на трехногом табурете и протирала кружки, безучастно поглядывая на служанку, веником подметавшую пол в зале. Прежде, чем Бальдор успел озвучить хозяйке цель визита, её рука потянулась к спрятанному под прилавком сосуду темного стекла и щедро плеснула в деревянную кружку добрую пинту красной, как кровь, опьяняюще ароматной смородиновой наливки.

— Благодарствую, хозяюшка! — молвил Бальдор, благоговейно приникая к заветному напитку. — Ты никогда не позволишь умереть от жажды служивому человеку. — Он двумя жадными глотками опростал кружку, удовлетворенно крякнул и характерным жестом бывалого выпивохи пригладил усы. — Эх и славная водица!

— На здоровьишко, начальничек. — Госпожа Норвет, вытирая руки о когда-то нарядный и клетчатый, а сейчас — засаленный и грязно-бурый передник, смотрела на него с добродушной усмешкой. — Ну, как делишки, служивый, как житьё-бытьё? Чем порадовать можешь?

— Да чем же мне тебя порадовать, матушка, особо-то оно вроде и нечем… Жив еще, как видишь, пока не помер, тому и радуюсь.

— В башню направляешься, что ли?

— С чего ты взяла?

— Да с того, что ты весь зеленый, аки болотный хмырь. Старикана боишься?

— Не боюсь. Просто хочу жить долго и счастливо. — Бальдор назидательно воздел палец. — А мораль такова — хочешь быть здоровым, целым и невредимым, не приходи к волшебнику с дурными вестями.

Госпожа Норвет как будто удивилась.

— С какими-такими дурными вестями? Нам грозят войной, что ли?

Бальдор замялся.

— Вообще-то я к нему насчет орчоныша…

— А-а. Думаешь, старик не получил твою весточку?

— Леший его знает, получил или не получил… На голубиную почту какая надежда? Половина донесений, которые я отправляю в Гондор, до адресата не поступают…

— Этот старый проныра Гарх уже наверняка обо всем поставил его в известность, не переживай.

— Да дело-то, собственно, даже не в том, знает он или нет.

— В чем же?

Бальдор отвел взгляд.

— Наверно, мне следовало бы приглядывать за этим зверенышем… хотя бы одним глазком. Второго-то, говоря по совести, у меня и нет.

Госпожа Норвет понимающе хмыкнула.

— Ну-ну. Даже если бы ты смотрел за ним в четыре глаза, он, думается мне, все равно бы тут не задержался. Он, наверно, уже давненько мыслил уйти…

— С чего бы? Старик, насколько мне известно, его не обижал.

— Может, оно и так. Да только сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит… Кстати, — госпожа Норвет, навалившись могучей грудью на видавший виды прилавок, жалобно затрещавший под её тяжестью, понизила голос: — Раз уж ты все равно идешь в башню, спроси там у старика… может, он сообразит мне какое-нибудь приличное снадобье от натоптышей, м-м? Меня в последнее время мозоли на пятке стали донимать, просто спасу никакого нет, а гарнизонный лекарь только отмахивается.

— Да ты что, старая, совсем из ума выжила? — Бальдор опешил от такой неожиданной просьбы. — Ну ты и скажешь тоже — хоть стой, хоть падай! Мне еще только не хватало о твоих натоптышах да прыщах на заднице со стариком толковать…

— Эх ты, начальничек! Сам… аки прыщ на заднице! — Госпожа Норвет уязвленно поджала губы. — Доблестный вояка… с бутылкой наперевес! Был бы здесь звереныш, я бы с ним поклон передала, толку было бы больше. А теперь, выходит, о старой больной женщине и позаботиться некому.

Бальдор слегка устыдился.

— Ну ладно, ладно, так уж и быть, не ворчи, мать… уважу твою просьбу, коли момент случится подходящий. Ну, будь здорова, не поминай лихом! — Со вздохом он достал из кармана медную монетку, положил её на прилавок и, с горечью убеждаясь, что храбрости и решимости в нем сейчас осталось еще меньше, нежели раньше, под уютное похрапывание лысого вислоносого Харлава покинул «Улитку».

* * *

Башня, как обычно, встретила Бальдора сумраком и тишиной. Только в хозяйственных помещениях теплилась жизнь и слышался какой-то шум, где-то на кухнях с грохотом передвигали что-то громоздкое, да доносились со двора голоса грузчиков, закатывавших в подвалы пузатые дубовые бочонки, прибывшие поутру из Рохана — лестница, ведущая наверх, в сарумановы покои, была (предсказуемо!) всеми покинута, пуста и безлюдна. Даже старый неторопливый мажордом Теольд не показывался... Достаточно ли подходящее время я выбрал для визита в Ортханк? — с сомнением, потоптавшись на пороге, спросил себя Бальдор, но отступать было поздно, да и постыдно, и, надеясь поскорее покончить с тяготеющим над ним неприятным делом, старый сотник решительно прочистил горло, аккуратно одернул полы не слишком чистого гамбезона и, не мешкая, принялся подниматься по истертым ступеням.

Примерно на середине лестницы он приостановился.

Откуда-то сверху доносилась мелодия — негромкая, легкая и простенькая, но странно пронзительная, хватающая за сердце; кто-то неторопливо пощипывал струны лютни, рождая под мрачными сводами башни печальную музыку. Миновав еще несколько ступеней, Бальдор услышал и голос — проникновенный и звучный, исполненный сдержанной силы и одновременно мягкий, изобилующий низкими бархатными тонами и неуловимыми музыкальными переливами, звучащими неизъяснимо приятно для слуха. Сотник, который в общем-то никогда не страдал от излишней сентиментальности, тем не менее остановился, прислушиваясь, стараясь не упустить ни единого слова. Песнь, нежная и мелодичная, мягко струилась, точно шёлк, чаруя и завораживая, и выразительный голос, казалось Бальдору, проникал в самую глубину его существа:

 

— Волшебная сила меня уносила

в глухие туманы и сумерки сна —

туда, где за темным пространством огромным

лежала забытая всеми страна.

И голосом ясным над рифом опасным

тот колокол моря без устали бил,

и ночью беззвездной над мрачною бездной

на зов этот дальний без думы я плыл…

 

Бальдор наконец признал балладу — это был «Колокол моря»*, который бродячие менестрели любили распевать как на рыночных площадях перед невзыскательным простонародьем, так и в дворцовых чертогах на церемонных королевских пирах. Но сейчас сотник едва ли вслушивался в знакомые слова… Его зачаровал самый звук голоса — чистый, певучий, пленительный, обладающий неведомой притягательной силой: голос звал, манил, заставлял позабыть обо всем на свете, как чаша крепкого пьянящего вина, увлекал за собой в возвышенные заоблачные дали и затрагивал самые чувствительные, самые потаённые струны грешной человеческой души. Бальдор преисполнился восторгом, покоем и неземной легкостью; он пребывал вне времени и пространства, он воспарил ввысь, над бренной землей, невесомый, как солнечный луч — и столь же свободный от постылых земных нужд и условностей; он через край упивался охватившим его умиротворением и мечтал сейчас только об одном — чтобы этот прекрасный, дарующий восторг мелодичный голос вовеки не умолкал, и дивное чарующее пение звучало бесконечно…

 

— Лишь вихря стенания и темные здания,

лишь ливень струился потоками слез;

сошел я с дороги и сел на пороге,

и сбросил все то, что с собою принес.

Лежат на пороге забывший о звоне

тот колокол моря, да горстка песка —

не слышу я снова далекого зова,

и берег я тот позабыл на века…

 

Наконец смолк последний аккорд, затерялись под высокими сводами отголоски гулкого эха — и Бальдор обнаружил себя стоящим на верхней площадке лестницы, перед чуть приоткрытой двустворчатой дверью; и это возвращение в реальность из сладкого мира грёз было внезапным и оглушающим, как удар кирпичом по лицу... в голове у сотника было пусто, как в ограбленном доме, перед глазами расплывались разноцветные кляксы, в ушах тоненько звенело и все еще звучала, рассеиваясь, как дым, незамысловатая, но такая завораживающая чародейская мелодия... «Проклятая башня! — с чувством сказал он себе, приходя в себя, утирая рукавом лицо, стыдясь своей неодолимой, такой неожиданной — в первую очередь для него самого — предательской слабости. — И проклятый колдун, забери его Тьма, с чего это ему ни с того ни с сего вздумалось заливаться соловьем? Однако, правду говорят, что голос у старика не простой… Гром и молния! Эк меня проняло, аж до печенок, будто распоследнюю слезливую бабу!»

Дверная створка перед ним бесшумно приотворилась чуть шире, точно приглашая его войти. Собравшись с духом, Бальдор переступил порог.

Саруман сидел напротив входа, возле окна, томный и расслабленный, словно никогда и не покидал этого места; рядом, небрежно прислоненный к спинке кресла, стоял его эбеновый посох с острозубым навершием. Бальдор неловко потоптался на пороге, прежде чем заговорить: в горле его как-то нехорошо, болезненно першило, точно унылым утром после бурной пирушки.

— Ну… приветствую, Саруман. — Он неуклюже прокашлялся, приводя к повиновению собственный, непонятно отчего вдруг осипший голос. — Какого это лешего, интересно, ты потешаться надо мною вздумал? — Это было не совсем то, что он намеревался сказать, но, неприятно пораженный воздействием мутного саруманового колдовства, Бальдор не мог сейчас не выразить магу обуревающих его крепких чувств. — Что это за потеха такая дурацкая над старым добрым товарищем, а? Это в Рохане ты сколько угодно можешь чаровать королевских советников и обвораживать глупых наивных девиц, но с чего это тебе взбрело в голову проверять действие твоих чар на мне, разрази тебя Удун?

— Да полноте, Бальдор! О чем это ты? — посмеиваясь, лениво отозвался Саруман; он все еще небрежно пощипывал струны лютни, лежавшей у него на коленях, и — Бальдор был уверен — знал о появлении гостя с той самой минуты, как сотник переступил порог башни. — До чар ли, право, мне сейчас? Сердце мое разбито, разбито… — Лютня под рукой мага издала какой-то особенно душераздирающий, надрывный аккорд. — Она взяла его, мое несчастное трепещущее сердечко, своими маленькими прелестными пальчиками и уронила на край стола, словно дурацкую фарфоровую безделку. И теперь оно, моё бедное, ни в чем не повинное сердце саднит, давит и колет у меня в груди, точно обломок битого чугуна…

Бальдор ухмыльнулся. Он мало-помалу приходил в себя и нащупывал привычную почву под ногами — настолько, что даже изыскал в себе силы отвечать Саруману в тон:

— Ну-ну. Ты, я вижу, в Гондоре не скучал, а? Завёл, поди, какую-нибудь интрижку?

— Может, и не скучал, может, и завёл. А вот ты здесь, похоже, скучал, дружище... Хочешь поговорить об этом? — Белый маг едва заметно посмеивался в бороду. — Раз уж тебя это так печалит и беспокоит.

— Творец упаси! С какой стати меня должно это беспокоить? — Сотник неуклюже переступил с ноги на ногу. — Если я и пришел говорить с тобой о чьих-то бедах и печалях, Саруман, то, по крайней мере, не о своих.

— Тогда о чьих?

— О твоих.

— У меня нет бед и печалей, Бальдор, — оставив небрежно-шутливый тон, совсем по-иному — холодно и резко — отозвался волшебник. — Тем более таких, которые нуждались бы в постороннем обсуждении.

— Только у глупцов и покойников не бывает никаких бед и печалей, — сухо ответствовал уязвленный Бальдор: что, мрачно спросил он себя, побалагурил по-свойски со старым другом? — Скажи, ты, это… уже видел новый подъёмник?

— Нет, не видел. Это все, что ты хотел со мной обсудить?

— Не все. Что новенького в Гондоре?

Саруман хмыкнул.

— А что там, по-твоему, может быть новенького? Чем Минас-Тирит отличается от грязной конюшни Хорнбурга, или от такой же грязной конюшни Эдораса, при этом мнящего себя богатой роханской столицей? Те же тесные улочки, те же вонючие сточные канавы, те же убогие дома, разве что в большинстве своём каменные и в два этажа, та же вопиющая нищета, местами граничащая с кричащей роскошью. Да и люди, в общем-то, те же самые: глупые, трусливые, лживые, завистливые… Смелые, честные и умные, конечно, тоже встречаются, но, как и повсюду, их в разы меньше. Что еще ты хотел от меня услышать?

— А как, э-э… господин наместник Белектор поживает? Жив-здоров?

— Вполне жив для того, чтобы под влиянием приступов желудочных колик изводить мелочными капризами и вздорными придирками слуг, родственников и подданных. А теперь, друг мой, я надеюсь, ты наконец озвучишь мне непосредственную цель твоего визита?

— Ну… да. — Сотник решительно стиснул зубы. — Ты получил мое послание?

Саруман смотрел на Бальдора пристально и печально, склонив голову к плечу; на лице его не отражалось никаких чувств, кроме разве что безмерной усталости от необходимости вести докучный разговор с очередным махровым болваном.

— А как ты думаешь, почему я сейчас сижу здесь, а не любезничаю с придворными дамами в роскошных покоях господина наместника, да поразит его Творец наконец каким-нибудь неизлечимым недугом! Разумеется, получил.

— А-а. Ну. Э-э… Вот и славно. — Старый воин не сумел сдержать вздоха облегчения: как бы там ни было, сомнительная радость преподнести волшебнику недобрые вести выпала не ему. — Значит, тебе все известно? И… — он на секунду запнулся, не уверенный, стоит ли продолжать. — И что ты об этом думаешь?

Саруман, оставив лютню, поднялся и выглянул куда-то за окно. Бальдор только сейчас заметил Гарха, который черным неряшливым комом прилепился к краю карниза; ворон, вытянув шею, что-то отрывисто прокаркал волшебнику, но так быстро и невнятно, что сотник не успел разобрать ни единого слова. Выстукивая пальцами на подоконнике какой-то незнакомый Бальдору музыкальный такт, Саруман, не оборачиваясь, небрежно обронил через плечо:

— Что я думаю? Я думаю, что рано или поздно это должно было случиться, Бальдор. Единственное, на что я смел уповать — что Гэдж успеет до этого момента хоть немного поумнеть.

— Но он не поумнел?

— По-видимому, нет. Иначе посоветовался бы со мной… Меня, собственно говоря, только одно во всем этом беспокоит по-настоящему: Гэдж — орк. А орки…

— Объявлены вне закона?

— Да.

— Что ж, — нерешительно заметил Бальдор, — насколько я понял, он все-таки ушел не один, а с этим твоим дружком… Гэндальфом. Старик за ним в какой-то мере присмотрит…

Саруман презрительно фыркнул.

— Присмотрит? Кто? Это Гэндальф-то? Да чем больше я за ним наблюдаю, тем все больше убеждаюсь, что за ним самим нужно «присматривать» — в некоторых сугубо практических вопросах он хуже неразумного младенца. Старый дурак! Он вздумал повести Гэджа в Лориэн, к эльфам!

Бальдор глотнул.

— И что? Думаешь, они не примут орка?

— При личной просьбе Гэндальфа, может, и примут… хотя я в этом сомневаюсь. Мировоззрение мальчишки таково, что с эльфами ему не суждено найти общего языка ни ныне, ни присно, ни во веки веков. Если Келеборн и позволит ему зайти в Лориэн дальше ста локтей от границы, то наверняка в качестве пленника, а не гостя… кроме того, Гэдж излишне доверчив и не искушен в общении со светлоликими, и из него исподволь могут вытянуть много такого, о чем эльфам знать вовсе не обязательно.

Ярко вспыхнул вдруг белый камень в навершии посоха; вспыхнул — и тут же погас. Взяв посох в левую руку, Саруман медленно провел по нему правой, словно успокаивая испуганного питомца, бережно коснулся пальцами одного из острых черных зубцов. Гарх, сидевший на карнизе, не то вновь насмешливо каркнул, не то издал мерзкий хриплый смешок.

Бальдор озадаченно поскрёб пятернёй шею.

— Ну и… что? Что теперь с этим делать-то? — в замешательстве пробормотал он. — Ты как-то намерен повлиять на… ну, на всю эту ситуацию, что ли?

Саруман медленно обернулся. Он по-прежнему был спокоен, собранн и невозмутим, как вековая скала, только лицо его, на которое упал луч света, показалось Бальдору слегка осунувшимся и каким-то нездорово-голубоватым, чуть бледнее обычного.

— Мне необходимо быть в Лориэне прежде, чем там окажутся наши блудные голубки. В моем присутствии Келеборн не позволит себе никаких… вольностей по отношению к орку.

Бальдор нервно поправил повязку на лбу, закрывающую пустую глазницу.

— Слушай… В Рохане неспокойно, — сообщил он хрипло. — В Истемнете какая-то смута, в Волде тоже, не то орки откуда-то с предгорий объявились, не то разбойники… Мне Астахар с крепостицы на Каменистой гряде недавно прислал весточку.

— И что?

— Опасно может быть ехать-то… Да и потом, ты совершенно напрасно так переживаешь… из-за этого глупого орчоныша!

— А с чего ты взял, что я переживаю? — помолчав, негромко спросил Саруман.

Бальдор внимательно посмотрел на волшебника. Действительно, с чего бы я это взял, спросил он себя. Не с того ли, что у тебя, друг мой, вид, как у загнанного верблюда, который слишком долго шел по чересчур засушливой и чересчур обширной пустыне?

— Ну, — пробормотал сотник, — что-то мне так показалось…

Саруман оставил посох, прислонился плечом к ребру оконной ниши и скрестил руки на груди.

— Чего ты все-таки от меня хочешь, Бальдор?

— Отговорить тебя от дурацкой затеи, — буркнул сотник. — Неужели в этом действительно есть такая уж необходимость? Мчаться куда-то за тридевять земель… Поручи отыскать орчоныша какому-нибудь надежному человеку, да и забудь о нем наконец.

— А у тебя есть такой человек на примете, Бальдор? Вот прямо надежный и умеющий держать язык за зубами? Который согласен ехать через весь Рохан на поиски какого-то вшивого упрямого орка, а потом тащить его опять-таки через весь Рохан обратно?

— Ну… — сотник замялся. — Если я кину клич среди своих парней, добровольцы сыщутся, уж не сомневайся…

— Нет.

— Почему?

— Потому что, во-первых, я и только я ответственен за судьбу Гэджа, и только меня она, в общем-то, хоть немного интересует. Во-вторых, Рохан большой… а мы не знаем, где конкретно искать Гэндальфа сегодня, и куда его леший занесет завтра. А в-третьих, Гэдж кое-что прихватил из Ортханка, а мне бы не хотелось, чтобы эта занятная вещица попала в руки эльфов в целом, и лориэнских Владык в частности.

— А, так вот с этого и надо было начинать! — Бальдор понимающе хмыкнул. — Этот звереныш что-то у тебя стянул?

Волшебник поморщился.

— Не стянул. Скорее — взял то, что ему и принадлежало.

— Ну, ничего неожиданного, Норвет была права… Следовало ждать, что орочья кровь рано или поздно себя проявит! — Сотник возмущенно подергал себя за ус. — Они, орки, твари такие — твердолобые, непредсказуемые, вороватые… Слушай, завернешь ты его в Изенгард восвояси — он через неделю опять удерет. Зачем тебе эта головная боль? Ушел он отсюда — вот и слава Творцу, нашлась тоже великая ценность! Носишься с этим паршивым орком, как ворон с копеечкой... Нужно ли вообще этак… суетиться по пустякам, а, волшебник?

Саруман молчал. Бальдор поднял на него взгляд, посмотрел в глаза… и отчего-то мороз пробежал у него между лопаток. «Какого лешего я лезу не в свое дело? — одернул он себя, жестоко жалея о том, что не сумел вовремя придержать длинный язык; лицо Сарумана, и без того не радующее глаз свежестью красок, сейчас стало совсем серым и каким-то измятым, словно скроенным из старой потрепанной мешковины. — Что́ я, в сущности, вообще знаю о старике и его проклятом звереныше? Нашел себе закадычного дружка… Коли он вздумает осерчать, да навести на меня чары, обо мне больше никто никогда и не припомнит… да и я сам о себе навек позабуду».

К счастью для Бальдора, Саруман, если и был как-то задет его исполненной негодования неуклюжей тирадой, счел за лучшее оставить свои чувства при себе.

— Нужно ли суетиться? Тебе, вероятно, не нужно, Бальдор. А мне… — Он не договорил. Еще немного помолчал, ломая в пальцах истрепанное гусиное перо, швырнул истерзанное перо в корзину с обрезками пергамента. — Нужно ли это Гэджу, я, наверно, все-таки спрошу у него самого.

— Он всего лишь орк, — пробормотал сотник.

— Да, да… которому не пристало докучать порядочным людям самим своим существованием.

— Да с чего ты взял…

— Я всего лишь продолжил твою мысль, Бальдор.

— Вовсе нет. Я только имел в виду…

Саруман перебил, не дослушав:

— Ты знаешь, зачем он ушел?

— Зачем?

— Чтобы добраться до Серых гор и отыскать там своих любезных сородичей. Он сам мне об этом написал.

— А-а… ну… понятно. — Растерявшись, Бальдор не знал, что и отвечать. Совершенно выбитый из колеи, он нервно облизнул губы. — Я… не знал.

— Так что, — весело добавил Саруман, — возможно, твои чаяния, дружище, отнюдь не напрасны, и Гэдж действительно больше никогда не вернется в Круг Изенгарда. Кто я такой, чтобы противостоять голосу крови и Зову Предков?

— Я вовсе не хотел сказать, что…

— Я знаю, что ты хотел сказать. Но, даже если в обществе скучного ворчливого старика он уже никоим образом не нуждается, я все же предпочел бы услышать об этом из его собственных уст.

— Орки никогда не примут его за своего, Саруман. Они не любят чужаков, тем более таких, как Гэдж. Таких… белых ворон.

— Ты думаешь, мне это не известно? Для Гэджа нет никого опаснее его собственных сородичей, но он слишком наивный дурак для того, чтобы это понять… Так что мне в любом случае придется его найти, хочешь ты этого или нет.

— Я вовсе не говорил, что я этого не хочу, — пробормотал Бальдор, окончательно сбитый с толку, чувствуя, что начинает противоречить самому себе. — Ну и… когда?

— Что когда?

— Когда ты решил ехать в этот твой… Лориэн?

Саруман пожал плечами.

— Через пару дней. Надо дать Рыжику возможность отдохнуть.

— Кого возьмёшь в качестве сопровождающего?

— Любого, кто вызовется добровольцем... Ехать придётся далеко и быстро. Кроме того, я не уверен, что эльфы впустят моего спутника в Лориэн.

— Ну, я это учту...

— Хорошо. — Чуть помолчав, маг взглянул на Бальдора, который нерешительно топтался на пороге, порываясь то ли откланяться, то ли вновь задать какой-то невысказанный вопрос. — Что-то еще, друг мой?

— Да нет, я, собственно… — Сотник замялся. Волшебника явно тяготило его присутствие, а просьба, которую ему предстояло озвучить, лежала в настолько иной тематической плоскости, что по здравом размышлении он решил отложить её на потом. — Я, в общем, наверно, пойду…

— Ну, ну, говори, раз уж начал, — Саруман устало улыбнулся. — Что у тебя за беда стряслась?

— Да не у меня…

— У твоего друга, надо полагать?

Сотник бросился головой в омут:

— Слушай, я тут… э-э… давеча потолковал со старухой Норвет, она шлет тебе сердечный поклон. Дело-то, собственно, вот в чем: натоптыши её, вишь ты, в последнее время насмерть замучили, так она наказывала мне спросить у тебя какое-нибудь снадобье…

Саруман вздохнул.

— И это всё? Ладно, Бальдор. — Он вновь сел, взял в руки лютню, нежно, словно ребенка, умостил её на коленях и принялся задумчиво перебирать струны. — Можешь передать госпоже Норвет, что вечерком я зайду в «Улитку». Пусть она оставит для меня пару бутылочек смородиновой наливки, ведь за время моего отсутствия в её волшебном погребке как раз поспела новая партия, я, гм… прямо-таки читаю это на твоем лице. И, кстати, будь осторожен, когда станешь спускаться по лестнице — некоторые утверждают (я слышал это собственными ушами), будто лестница Ортханка бесконечна и ведет прямиком в Удун… Ну, будь здоров, дружище, еще увидимся с тобой вечерком.

Аудиенция, по-видимому, была закончена. Саруман по-прежнему наилюбезнейшим образом улыбался, но дверь за спиной сотника бесшумно распахнулась, ясно давая понять, что в его обществе больше нет ни малейшей нужды. Сдержанно кивнув волшебнику на прощание, Бальдор повернулся на пятках — как-то неловко, всем корпусом — и слегка неуклюже, деревянной поступью удалился.

________________________

* «Колокол моря» — стихотворение Дж.Р.Р. Толкина (написано ок. 1932-33гг.)

— Лес заканчивается. Завтра мы выйдем на опушку, — небрежно обронил Гэндальф как-то под вечер очередного бесконечно долгого летнего дня, и при словах «завтра» и «заканчивается» Гэджу отчего-то стало не по себе…

За эти несколько дней он привык к Фангорну, к его мирному спокойствию, уютной тишине и неожиданным, но, в общем, безобидным причудам, и осознание того, что это лесное путешествие вот-вот подойдет к концу, отозвалось в груди орка странным пронзительным холодком. То ли страх неизвестности был тому виной, то ли, напротив — предчувствие новых впечатлений и открытий, куда более интересных, нежели однообразно-скучные лесные будни, то ли ощущение приближающейся свободы… Впрочем, мысль об открывающихся ему за границей леса широчайших возможностях, которая представлялась орку невероятно смелой и отчаянной еще несколько дней назад, теперь вовсе не казалась ему такой уж дерзкой и заманчивой. Леший его знает, каковы они, эти роханские степи, что за порядки там царят, и что за люди и звери населяют эту обширную пустынную область. Впрочем, сказал себе Гэдж, посмотрим — никто же не заставляет меня сбега́ть из-под опеки Гэндальфа вот прямо в первый же день после того, как мы выйдем из леса, улизнуть-то можно в любой момент, сначала нужно как следует присмотреться…

А вот воин Анориэль, мысленно добавил он с досадой, наверно, не стал бы мучительно раздумывать и колебаться на пустом месте, а сразу безоглядно и решительно перешел к действию! Воин Анориэль, надо признать, вообще не очень-то любил мучительно раздумывать над чем бы то ни было.

Меж тем день — последний день под пологом Фангорна — медленно, но неумолимо подходил к концу. Покончив с ужином, волшебник, против обыкновения, не взялся за свои любезные сердцу поделки, а, покрутившись на краю неглубокой лощинки, избранной сегодня в качестве места для привала, исчез где-то в лесу — как всегда без предупреждения и ничего не объясняя. Наверно, вновь отправился беседовать с неторопливым древесным лесовиком, решил Гэдж, и разговор этот, как обычно, грозил растянуться по меньшей мере на пару часов. Орк надергал мха на дне лощины, расстелил на нем походное одеяло и некоторое время сидел возле костра, лениво вороша прутиком прогоревшую золу, затем, умиротворенный царящей вокруг тишиной, достал из-за пазухи свою рукопись, думая, пока совсем не стемнело, устроить Анориэлю парочку приключений. Но работа как-то не шла; Гэдж, окутанный меркнущими сумерками, рассеянно вертел в руке перо, задумчиво покусывая солоноватые, пропитавшиеся по́том и едкой дорожной пылью губы. В голове его по-прежнему вился рой одних и тех же беспокойных мыслей… Что ждет его завтра — там, за границами леса, в жарких и безграничных роханских полях? Каков он, этот неведомый Истемнет, эта открытая всем взорам бесконечная травянистая равнина, эти степные сёла и веси — такие же суетливые, шумные и утомительно-людные, как пропахший сеном, навозом и лошадьми запыленный Эдорас? Или наоборот — тихие и ленивые, с безлюдными, поросшими бурьяном задворками и раскаленными степным солнцем широкими улицами? Что за люди там живут, каков их уклад жизни, повседневный быт, традиции и обычаи? Как они вообще относятся к незнакомцам… к случайным прохожим, к бродягам, к чужакам… к оркам?

Гэдж вздохнул. Может быть, стоило бы все-таки вернуться в Изенгард? Явиться, например, в гости к Бальдору и полюбоваться коллекцией оружия, которую доблестный сотник собирал с незапамятных времен, благоговейно размещая добытые трофеи на стене в гостиной. Или заглянуть в кузницу, посмотреть, как ловко и умело мастер Айвори выковывает из безликого металлического прута ажурную завитушку для украшения камина; или натаскать воды на кухню для госпожи Норвет и получить за это ломоть пирога или пару медных грошей. Можно было разобрать книги в библиотеке, или наконец-то выучить анатомический атлас в громоздком трактате «О медицине», или, в конце концов, накостылять по шее этому придурку Луту, семнадцатилетнему сыну ме́дника, который пренебрежительно называл Сарумана «коновалом» и «старым мясником», а Гэджа — «домашней зверушкой» и «вонючей пещерной крысой»; беда в том, что у Лута были единомышленники из числа его дружков, и все — или, по крайней мере, большинство — увы, старше и сильнее Гэджа, а в одиночку хитрый подмастерье практически никогда не высовывал носа из отцовской лудильни. Можно было наловить в Изене рыбы или наколоть дров для госпожи Зарны, вдовы каменотеса Берда, который пару лет назад погиб, придавленный упавшей каменной балкой… Можно было то и можно было это, но Гэдж прекрасно знал главное — никому он там, в Изенгарде, в общем-то, не нужен, и никто даже не вспомнит о его существовании, пока не вернется из Гондора Саруман, а этого вряд ли следовало ждать раньше середины следующего месяца…

Он вздрогнул — что-то больно кольнуло его в ладонь, какая-то вонзившаяся в руку колкая хвоинка — и… проснулся. Он, оказывается, задремал, сидя на одеяле возле костра и по-прежнему сжимая в руке чернильницу и растрепанное, с обкусанным кончиком гусиное перо. Вот болван… Гэдж поежился и потянулся, разминая затекшие плечи. Пока он спал, сумерки сгустились окончательно, в лесу стало темно и прохладно, костер, оставленный без присмотра, едва тлел в кругу неровных блеклых камней…

Но что-то было не так.

Гэдж вдруг понял, что чего-то не хватает… чего-то очень важного и значительного, чего-то, что непременно сейчас должно находиться здесь, рядом с ним, но вот почему-то никак не находилось…

Внезапно он понял. Рукописи. Его рукописи, которые лежали у него на коленях — перед тем, как он, дурак, так беспечно и незаметно для себя самого провалился в сон… Ведь лежали же, правда? А теперь — не лежат. Их не было. Они исчезли — все, до последнего клочка бумаги! Все его сказки, записки, бесконечные приключения бравого воина Анориэля… Бесследно испарились в одночасье, как будто их никогда и не существовало.

Холодея, орк торопливо сунул руку за пазуху — пусто! Ничего нет ни в карманах, ни в котомке, ни под одеялом… Гэджу стало не по себе, по спине его пробежала дрожь, в животе сделалось как-то знобко и пусто, будто кто-то стальным крючком выдернул из Гэджа желудок…

Да где же они, эти злосчастные рукописи? Что за… дурацкая необъяснимая пропажа? Что это вообще за наваждение, леший возьми?! Очередные несусветные проделки окаянного Фангорна?

— Что-то потерял, дружище?

Гэдж поднял глаза. И только сейчас заметил Гэндальфа, сидевшего в полумраке по другую сторону костра. Значит, волшебник вернулся, пока орк спал… подошел из леса так тихо и аккуратно, что не шелохнулся ни один лист… подкрался осторожно и неприметно, как настоящий супостат, как хитрый и опытный вражий тать…

Гэдж сразу все понял.

Голос Гэндальфа был спокоен и невозмутим. Но, разглаживая на коленях измятую пачку желтоватых бумажных листов, волшебник, глядя на орка, едва заметно усмехался — той самой, чуть насмешливой, благодушной, покровительственно-снисходительной улыбочкой человека, с которой смотрят на деревенского дурачка… и которую Гэдж всегда до боли в сердце страшился увидеть.

— Довольно занятные записки, ничего не скажешь, — волшебник беспечно посмеивался, видимо, не замечая в потемках, с каким ужасом, весь дрожа, Гэдж на него смотрит. — Неужели ты сам всё это, гм… сочинил, Гэдж?

Орк не ответил — не мог ответить. Он просто потерял дар речи… Дыхание у него перехватило, в горле накрепко застрял ком, его трясло, словно в лихорадке, но от чего — от смятения, возмущения, стыда? — он и сам не знал.

— Ты-ы… т-ты всё это п-прочитал? — через силу, спотыкаясь на каждом слове, прохрипел он наконец. — Ты… п-прочитал?

— Ну, не всё, конечно — так, кое-какие отрывки. Пожалуй, всё это довольно забавно… я и не подозревал, что на досуге ты грешишь сочинительством, друг мой… Особенно мне понравилась сказочка про Чудовище и Прекрасную Деву. — В серых глазах волшебника вновь поблескивали едва заметные насмешливые огоньки. — Очень своеобразное у неё завершение, я бы сказал… Кому бы могло прийти в голову, что Чудовище-то вовсе не заколдовано, а?

Да. Орк отлично понял, о какой сказке говорит волшебник. Известная всему миру история про Отважного Воина и Прекрасную Деву, которую накануне свадьбы похитило из родного дома страшное и свирепое, похожее на медведя Чудовище… Прекрасная Дева любила Отважного Воина — вернее, думала, что любит; по крайней мере, так было до того момента, пока Отважный Воин под покровом ночи не прокрался в логово Чудовища и не заколол его, крепко спящего, кинжалом в спину. После этого Воин исполнился решимости жениться на Прекрасной Деве прямо сейчас, но Деву это намерение отчего-то не привело в восторг; на выручку ей неожиданно явилось раненное Чудовище (по-видимому, недостаточно раненное для того, чтобы не явиться) и простецки разобралось с Отважным Воином поленом по затылку. А потом, утомленное всей этой досадной суетой, упало без чувств, истекая кровью, — но Прекрасная Дева бросилась к нему, хладному и изнеможденному, без сил распростертому на земле, и нежно обвила руками его косматую шею, и обняла, и облобызала, и поцеловала его. Неизвестно, что из предпринятых телодвижений оказалось наиболее действенным — вероятно, именно поцелуй — но Чудовище немедленно ожило и исцелилось… Гэдж надеялся, что на этом месте оно и само непременно обратится в молодого, красивого и отважного воина, но оно, к ужасу самого Гэджа, упрямо не пожелало ни во что превращаться. Оно так и осталось простым и страшным косматым Чудовищем — косолапым и неуклюжим; когти у него были длинные и острые, лапы — тяжелые, в шерсти постоянно запутывались репьи и колючки, а по временам, особенно в сырую погоду, от него нестерпимо разило мокрой псиной. И тем не менее Прекрасная Дева любила его — такая уж это была поистине невзыскательная Прекрасная Дева, — да и Чудовище, если приглядеться к нему попристальнее, все же не производило впечатления совсем уж отталкивающего субъекта, так что у Девы, пожалуй, были некоторые шансы обрести с ним свое незатейливое женское счастье. Впрочем, о её последующей судьбе Гэдж деликатно умолчал, как и о судьбе Отважного Воина, который, огребя поленом по голове, как-то неприметно выпал из канвы дальнейшего повествования. «Эту историю поведал мне ветер, — в поэтическом порыве добавил орк в конце своей сказки. — Присев на камень, меня впечатлила эта былина. И я быстро записал то, что ветер нашептал мне, трагически подвывая…». Что ж, концовки Гэджу действительно никогда не удавались, он даже и не пытался этого отрицать…

Гэндальф все еще посмеивался, пряча в бороду эту свою проклятую, такую добродушно-насмешливую, такую небрежно-снисходительную и одновременно всёпонимающую ухмылку.

— Довольно забавная сказка, ничего не скажешь… Она, признаться, тоже несказанно впечатлила меня, в особенности тем, что так неожиданно присела на камень. И еще я не совсем понял, кто же там этак трагически подвывал в конце? Хочется верить, что все-таки ветер, а не ты сам по ходу записывания… А то я уж едва удержался от того, чтобы тоже не начать вслед за вами трагически подвывать.

Гэдж сидел, будто оплеванный. Да, он всегда знал, что его творения не идеальны… Но только сейчас перед ним открылась вся неисчерпаемая глупость и истинное убожество этих отвратительных, сирых, жалких словесных уродцев, несчастных калек, которых следовало давить в зародыше, не позволяя им даже появиться на свет — им, недоношенным, никому не нужным, совершенно нежизнеспособным, ни к чему не пригодным. И все они, все — неуклюже слепленные на коленке наивные стихи, грубоватые сказки, дурацкий опус о глуповато-бесстрашном Анориэле, все сокровенные мысли Гэджа, которые он никогда не решился бы высказать вслух, но которые отважился поведать бумаге — все они теперь стали достоянием Гэндальфа, все, все! Гэдж чувствовал себя голым, словно с него сорвали одежду… нет, хуже — сорвали покровы его души, обнажив её, выставив на всеобщее обозрение — его слабую, дрожащую, беззащитную душонку, корчащуюся от унижения и нестерпимого стыда…

Это было ужасно.

Нет, хуже. Это было — невыносимо.

Гэдж вскочил.

Стремительным, молниеносным тигриным прыжком он метнулся вперед, через костер, вырвал злосчастную рукопись из рук опешившего волшебника и, швырнув хрустящую пачку бумаги в огонь, бросился прочь, прочь, в лес, в сухую шелестящую тьму, в пустоту и мрак, лишь бы остаться в одиночестве, больше не видеть и не слышать проклятого мага, не дать ему стать свидетелем своего несчастья.

— Гэдж!..

Орк не слышал, не желал слышать. Он ломился сквозь кусты, ничего не видя, не разбирая дороги, кусая костяшки пальцев, чтобы не завыть от жгучей обиды, пронзающей его насквозь, как раскаленная спица… Как только Гэндальф мог так поступить! Как он мог тайком от Гэджа взять его рукопись, прочесть её, залезть ему в душу и вывернуть её наизнанку… он, Гэндальф, которого Гэдж уже начал считать своим другом! Как он мог! Сунуть свой длинный любопытный нос куда не просят, надругаться над доверием спутника, посмеяться над хилыми аляповатыми творениями неумелого пера… «Ветер нашептал, трагически подвывая»… Великий Творец! Ну что за неуклюжая фраза! И действительно — где это видано, чтобы Прекрасная Дева вышла замуж за косматое Чудовище, если оно — не заколдованный эльфийский принц и не имеет в загашнике роскошного родового замка? А все эти нелепые сказания про похождения бравого Анориэля, «логово Людоеда» и «сырой мрачный склеп»? Силы небесные, неужели Гэндальф и их прочитал?.. Гэдж искусал губы в кровь; он продирался сквозь неведомые заросли, неуклюже отмахиваясь от веток, запинался о корни деревьев, натыкался на шершавые древесные стволы, ухнул в какую-то канаву… ему хотелось сейчас лишь одного — сгинуть бесследно, раствориться в воздухе, исчезнуть с лица земли, провалиться в Удун или куда подальше…

Уйду, мрачно твердил он себе. Вот прямо сейчас. Соберу свои пожитки и бесшумно ускользну в темноту — до опушки, к счастью, недалеко… Я больше не хочу… больше не могу находиться рядом с волшебником… ловить на себе его насмешливые понимающие взгляды, говорить с ним, встречаться глазами, испытывать в его присутствии постоянный стыд. Какого лешего я сразу, еще в Изенгарде, не бросил свои дурацкие писульки в печь, где им самое место, какого назгула потащил их с собой? Желторотый глупец, самонадеянный болван, бездарный писака…

В темноте, за спиной Гэджа хрустнул сухой сучок.

Орк сжался, точно подстреленный.

Кто это? Хьорны? Энты? Какие-нибудь другие неопознанные страшилища колдовского Фангорна? Или… кто?

Сгущалась вокруг тьма, звенели комары, скромно шелестел в кронах деревьев тихий ночной ветерок. Гэдж, объятый сумраком, сидел на травяной кочке, скорчившись, обхватив колени руками — и ему чудилось, что в лесной чащобе он не один, что безмолвной тенью где-то позади стоит Гэндальф, смотрит ему в затылок, и губы мага вновь кривятся, с трудом удерживаясь, чтобы не сложиться в ухмылку — ту самую, мерзкую, небрежную, насмешливую, презрительно-снисходительную…

— Это не так, Гэдж.

Орк едва удержался, чтобы не вздрогнуть. Неужели старый хрыч умеет читать мысли? Значит, ему не чудилось — волшебник действительно был рядом, стоял, прячась за деревом, смотрел на орка внимательными, спокойными серыми глазами — и, конечно, проницал насквозь его мелкую, мутную, испуганно съежившуюся душонку. «Уходи», — хотел сказать Гэдж, яростно крикнуть это магу в лицо, он не мог сейчас ни видеть Гэндальфа, ни, тем паче, разговаривать с ним — но голос не повиновался ему, язык лежал во рту угловатым булыжником, горло сводило мучительной горячей судорогой.

— Прости, — негромко произнес волшебник за спиной Гэджа. Взгляд его жег затылок орка, будто прикосновение крапивы. — Я… не вправе был так поступать. Но я не ожидал, что ты так… остро все это воспримешь, дружище.

Он помолчал — ожидая ответа? Или просто давая орку время примириться с его, Гэндальфа, незваным присутствием? Гэдж судорожно глотнул; «Иди ты к лешему, старый пень! Чего тебе надо? Вдоволь позабавился, да?» — хотел он спросить, так злобно и язвительно, как только сумел бы, — но язык по-прежнему ему не повиновался… Гэндальф подошел ближе, Гэдж слышал за спиной шуршание его плаща и легкие приближающиеся шаги и с трудом заставил себя остаться на месте. Стиснул руки в кулаки и втянул голову в плечи… Веду себя, как глупая истеричная девица! — вдруг мелькнуло у него в голове. — Не хватало только начать трагически подвывать…

— Не надо так… переживать, Гэдж. Поверь, я вовсе не хотел тебя задеть. — Маг вновь сделал едва заметную паузу, точно с трудом подыскивая правильные слова. — Я действительно сожалею... очень сожалею о том, что произошло.

Гэдж молчал. Кусал губы. Яростно грыз костяшки пальцев. И вдруг почувствовал крепкую и теплую руку волшебника на своем плече…

Какую-то долю секунды он хотел сбросить её, стряхнуть, как брезгливо стряхивают с одежды налипший ком грязи — но отчего-то все-таки удержался. Гэндальф не желал ему зла и, кажется, действительно был удручен произошедшим. От волшебника знакомо и привычно пахло сухими травами, древесной стружкой и табаком, а пожатие его было участливым, дружественным, примирительным, странно ободряющим. Успокаивающим.

— Я-я… не переживаю. Просто… — Гэдж запнулся. Судорожно глотнул. Собрался с силами: — Я не думал, что мои записи… что их кто-нибудь прочтет, Гэндальф. Я не ожидал, что ты… Я-я… я только хотел выразить ну, свои мысли… Это… это, в общем… это не было предназначено… для чужих глаз.

Гэндальф секунду-другую не отвечал. Стоял, прислонившись плечом к стволу ближайшего дерева, опустив голову, задумчиво перебирая в ладони кончик собственной бороды.

— Это не походило на личный дневник… А книги пишут для того, чтобы их читали, разве не так?

— «Книги»! Ну да… — хрипловатый голос орка подозрительно дрогнул. — К-какие-то дурацкие сказки… глупые и нелепые… над которыми можно только смеяться…

— У меня и в мыслях не было над ними смеяться, поверь.

— Ну да. Ты же сам сказал, что это… «забавно»!

Волшебник наконец оставил в покое свою и без того растрепанную бороду. Заложил ладони за пояс. Устало вздохнул.

— Ну, кое-что забавно, а кое-что и нет. Любое искусство требует терпения, труда и настойчивости, и глупо рассчитывать, что первые пробы пера будут подобны изящным поэтическим жемчужинам признанных мастеров. — Он внимательно посмотрел на орка. — Я не думаю, что ты должен был бросать свои рукописи в огонь только потому, что я… осквернил их своим грубым прикосновением. Это было… неправильно, Гэдж.

Орк пожал плечами. С таким безразличным видом, с каким только мог.

— Мне теперь все равно, Гэндальф. Вряд ли я когда-нибудь вновь, ну… возьмусь за перо. Хватит с меня.

— Почему?

— Да зачем? Чтобы окончательно прослыть посмешищем? Дара-то у меня все равно нет…

— С чего ты решил, что нет?

— Если бы был, ты бы не стал потешаться над этими… этими… ну, в общем, просто не стал бы потешаться, ведь так?

— Я не потешался.

— И, честно тебе скажу — на самом деле я уже давно собирался все это спалить, просто мне, того... не хватало духу, что ли. Так что я сейчас тебе даже благодарен… ты помог мне сделать последний решительный шаг, отбросить, ну, всякие сомнения и дурацкие сожаления… и… и… вот так! — Он задохнулся и умолк, не в силах продолжать: слова у него внезапно закончились прямо на середине предложения.

— Ах вот оно что… — Гэндальф вновь немного помолчал. Лицо его в неверном сумеречном свете было странное, какое-то напряженное, неуловимо изменчивое, уголки губ едва заметно подрагивали — то ли он действительно сочувствовал собеседнику, раскаиваясь в содеянном, то ли изо всех сил старался не рассмеяться. — Ну что ж, раз так… Пойдем, Гэдж, я думаю, нам лучше вернуться.

— Вернуться к чему? — спросил орк мрачно.

— К костру, — спокойно отозвался волшебник.

* * *

Костер на дне лощины почти прогорел.

Лишь кое-где на тлеющих красноватых углях виднелись скрюченные, обгоревшие клочки бумаги; налетевший ветерок подхватил их, закружил в воздухе, развеял по лесу невесомый седой пепел. Гэдж старался на них не смотреть, на эти жалкие кремированные останки воина Анориэля и иже с ним; горло его вновь болезненно сжалось, ощущение непоправимой утраты внезапно стало таким сильным и невыносимым, что впору было начать отчаянно рыдать и рвать на себе волосы.

Но он сдержался. Привел свои недостойные чувства к повиновению. Крепко сжал губы. И лицо его стало холодным и неподвижным, каким и должно быть у истинного мужчины — невозмутимой и бесстрастной каменной маской… по крайней мере, он изо всех сил на это надеялся.

Гэндальф бросил на краснеющие угли охапку сухого валежника, коснулся её кончиком посоха, негромко произнес: «Наур!» — и огонь в очаге вновь весело вспыхнул, затрещал бойко, радостно и приветливо. Волшебник опустился на землю возле костра, пошарил в своей котомке, достал неизменную вересковую трубку и кожаный кисет. Рассеянно покрутил их в руках, как будто забыв, зачем они ему вдруг понадобились.

— Это Саруман тебе сказал? — прочищая чашу трубки обернутым в платок грязноватым пальцем, спросил он у Гэджа.

— Что сказал?

— Что у тебя… нет дара?

— Нет, он мне ничего не говорил, — пробурчал Гэдж. — Почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Нельзя спрашивать? — Волшебник неторопливо развязал кисет, насыпал в трубку щепотку табачных листьев, мягко и аккуратно её примял. — Ты, я вижу, о своем учителе совсем не вспоминаешь в последнее время.

Гэдж стиснул зубы. Его «бесстрастная каменная маска» как-то жалко и неожиданно поплыла с лица, и отчаянным усилием воли он поспешил водрузить её обратно.

— А чего мне о нем вспоминать? Он там, в Гондоре, тоже не сильно-то обо мне тоскует.

— Ты по-прежнему на него зол…

— Это вопрос?

Гэндальф покачал головой. Он наконец набил трубку и, запалив от костра сухой прутик, принялся сноровисто её раскуривать. Гэдж сидел, опустив голову, не глядя на мага, и палочкой чертил на земле перед собой какие-то фигуры, знаки, рисунки, возводил целый частокол изогнутых, параллельных, ломаных линий. Он, конечно, кривил душой: увы, Саруман по-прежнему занимал в его мыслях куда большее место, чем ему этого хотелось бы.

— Мне вот что интересно, — едва слышно пробормотал он, — догадался он все-таки, от чего умер этот бедолага Бран, или нет? Он говорил, неудача была связана с составом крови… кровь Эстора по каким-то причинам оказалась не подходящей для Брана, но по каким — непонятно…

— А ты бы хотел это узнать, Гэдж?

— Конечно, хотел бы, что за вопрос… Странное дело: Эстор и Бран были друзьями… а вот кровь их почему-то оказалась того, ну… недружественной.

— А может, они поссорились накануне, м-м? — небрежно заметил волшебник. — Или кровь роханца Эстора попросту не пожелала течь в жилах дунлединга Брана? Рохан и Дунланд, знаешь ли, испокон веков не слишком друг друга жаловали…

Гэдж быстро поднял голову. Тон Гэндальфа был совершенно серьёзен — но на губах мага вновь мерцала эта неуловимая, как блуждающий огонек, хитровато-насмешливая улыбка. Орк немедленно вскипел:

— Что за… дурацкие измышления? Опять потешаешься, господин Гэндальф, да? По-твоему, это тоже «забавно»?

— Ну-ну, охолони, друг мой! — Гэндальф непринужденно попыхивал трубкой. — Честное слово, не нужно воспринимать все так… преувеличенно и болезненно. В мире, знаешь ли, на самом деле очень много забавного.

— Угу. Стоит хотя бы на тебя посмотреть, — проворчал Гэдж. Он был сердит на волшебника и хотел вывести его из себя: лукавое добродушие и непробиваемая невозмутимость мага действовали на него распаляюще, ровно красная тряпка на быка.

— По-твоему, ты меня уел? — посмеиваясь, заметил Гэндальф. — Вот уж нет! Я, наверно, только порадуюсь, если мне лишний раз удастся заставить тебя улыбнуться.

— Тебе так нравится быть шутом?

— Мудрый правитель к словам шута прислушается скорее, нежели к словам иного вельможи.

— Завидное знание придворной жизни! Тебе, выходит, частенько приходилось шутовством пробавляться?

Орк говорил совсем тихо, себе в нос, но почему-то не сомневался, что волшебник прекрасно его услышал, хоть и не подал вида. Гэндальф сидел, прикрыв глаза и спрятавшись за пряди седых волос, окутанный клубами вонючего табачного дыма — но орку почему-то казалось, что маг по-прежнему смотрит прямо на него: так цепко, неотрывно и всё подмечающе, что вынести это было совершенно невозможно. Гэдж вскочил и, буркнув: «Пойду спать!» — поспешно нырнул в темноту.

Уйду, мрачно сказал он себе. Завтра же. Как только мы выберемся из проклятого леса…

Он забрался под навес, как обычно устроенный неподалеку на случай дождя, и, несмотря на стоявшую в лесу ватную духоту, до ушей завернулся в плотное шерстяное одеяло. «Нашел себе забаву, старый пень! — с раздражением думал он, ворочаясь с боку на бок, по-прежнему жестоко глодаемый обидой. — То-то скалится изо дня в день, точно скоморох на ярмарке! Придворный шут, тоже мне! Ладно, завтра мы с тобой расстанемся, господин Гэндальф, убийца Анориэля, завтра избавишься наконец от моего неугодного общества, и…»

Рука его внезапно нащупала у изголовья что-то хрусткое и шуршащее, подозрительно напоминающее сложенные в стопку бумажные листы.

Гэдж замер.

Его гневная мысль оборвалась на середине.

Он выкрутился из одеяла, схватил шуршащую находку и выбрался из-под навеса к свету костра… Да, так оно и было: в руках он держал свою рукопись, потрепанную и слегка обуглившуюся по краям, но, без сомнения, сохранившуюся практически в целости — не хватало лишь нескольких последних страниц, имевших несчастье угодить в самое полымя.

— А, — прохрипел Гэдж. — Эт-то… — Остальные слова жалко застряли у него в горле.

Волшебник все еще сидел возле костра, что-то задумчиво выкладывая на земле из веточек и погасших угольков. Услышав невнятное бормотание Гэджа, поднял голову.

— Что?

— Ты… её вытащил… мою рукопись. Вытащил её из огня. — Гэдж моргнул, чтобы прогнать странное неприятное жжение в глазах. И окончательно почувствовал себя распоследним дурнем.

Волшебник пожал плечами.

— Да что-то мне показалось, что она тебе еще пригодится. Я был не прав?

Орк молчал. По-прежнему стоял, сжимая в руке пачку бумажных листов, с трудом веря своим глазам, не чуя под собой ног — ему казалось, будто к нему внезапно вернулся насильно вырванный и потерянно блуждавший в отдалении осколок души. Через силу прошептал:

— Я, это… как его, короче… С-спасибо.

С треском лопнула в костре сырая ветка. Пламя выбросило в воздух длинный красный язык, точно желая подразнить кого-то, прячущегося в темноте.

— Не за что, Гэдж, — помолчав, отозвался волшебник.

Орк перевел дыхание:

— Я… в общем… наврал тебе насчет того, что хотел все это сжечь.

— Я знаю. — Гэндальф, не глядя, запустил руку в кострище за очередным угольком, обжегся, отдернул руку и приглушенно выругался. — Надеюсь, ты больше не мыслишь втихомолку от меня улизнуть, м-м? — Он подул на обожженные пальцы и, заметив, что Гэдж по-прежнему смущенно топчется неподалеку, вопросительно поднял брови. — Что-то еще?

— Я тебе нагрубил, — медленно, насупившись, глядя в землю, пробормотал орк. Добавить «прошу прощения» было выше его сил.

Волшебник отрывисто усмехнулся.

— Не ты первый, не ты последний… Забудем, Гэдж. Доброй ночи, дружище — завтра нам предстоит явно не легкий день…

Изенгардский конюший Йохар был детиной видным, рослым, рыжим и конопатым — двести пятьдесят фунтов крепкого мускулистого торса, поставленного на короткие кривоватые ноги. На ужин Эру́ послал ему кусок мясного пирога, который Йохар, сидя на лавочке под стеной денника, и уписывал с завидным аппетитом, заливая каждый глоток загадочным содержимым из спрятанной за пазухой кожаной фляги. Впрочем, появление Сарумана врасплох его не застало.

— А, господин чародей. Я так и знал, что ты вскоре сюда пожалуешь. — Он торопливо вскочил, проглатывая очередной кусок пирога. — А спросишь — откуда? Твой ворон добрых полчаса возле меня крутился, только пару минут назад улетел. Явно неспроста…

Саруман не удивился:

— Гарх? Что ему нужно было?

Йохар так широко ухмыльнулся, что его рыжая клочковатая борода буйно встопорщилась.

— Монетку, разумеется.

— Вот старый попрошайка! Рук у него нет, а то так бы и сидел с протянутыми. И ты ему по́дал?

— Была у меня одна фальшивая. Но он такую не пожелал.

— Что ж ты его так обидел? Он, мой друг, фальшивые не берет. И даже медными брезгует — ему подавай золотые да серебряные, да чтоб сверкало поярче.

— Ишь ты, какой разборчивый. Избаловал ты его, вот что. Золотые и серебряные монеты я бы и сам не прочь в сундучок складывать. — Йохар украдкой вытер о штаны испачканные жиром пальцы. — Послушай, а чего этот старый шалыган, как его там… Гэндальф… чего он тут в конюшне осла своего оставил? На откорм, не иначе! Заберет он его когда-нибудь, или как?

— А тебе-то, собственно, что за дело? — с усмешкой спросил Саруман: исключительная готовность Йохара немедленно усыновить все, что по его, Йохара, мнению, плохо лежало, была волшебнику отлично известна. — Заберет когда-нибудь, не тревожься… просто сейчас ему явно не до этого осла. Лучше скажи, как там мой Рыжик поживает… Жив-здоров, глаза горят, дым из ноздрей валит? Он мне завтра на утренней зорюшке понадобится, так что будь готов его по первому свистку — под седло…

Йохар весело скалил зубы.

— Дым-то из ноздрей? Еще как валит! Дракон просто, а не жеребец. Я ему давеча полкопны овса в ясли сбросил — так он все порубал и еще добавки просит.

— Добавки? Так ты, поди, из этой полкопны и для своей Савраски долю урвал?

— Эру́ с тобой, господин волшебник! Чтобы я да что-то у тебя урвал? Разве ж я из таковских?

— Из каковских ты, я знаю… из таковских, каким скажи, что солнце — это кусок масла, так они и его на хлеб намажут. Ты, кстати, аппетиты-то умерь, винные погреба в Ортханке не особенно часто навещай — лестница там, знаешь ли, прогнила, ступени проваливаются, еще навернешься как-нибудь с косых глаз…

— Да Творец меня упаси… чтобы я да в винные погреба… да ни ногой, вот те зуб! У меня и ключей-то от этих погребов нет.

— А неужто ты еще не успел сделать дубликаты? Стареешь, Йохар! И куда подевалась твоя былая хватка? — Саруман беззвучно посмеивался в бороду. — Кстати, скажи-ка, ты, кажется, одно время коз пас на восточном склоне Метхедраса, так вот припомни — нет там тайных горных тропинок вдоль опушки Фангорна? Чтоб отсюда прямо к северу можно было проехать?

Йохар хитро побулькал фляжкой.

— Да тайные тропинки-то, они везде есть… Торговцы пушниной и звериными шкурами их обочь Фангорна проложили, чтоб с севера сразу к Эдорасу подаваться, минуя всякую докуку в виде роханских застав. И дорога короче, и торговые пошлины на каждом перекрестке платить не треба… А тебе они зачем?

— Разумеется, из чистейшего любопытства интересуюсь.

— Ну-ну, понятно… Трактир «Хмельная муха» на дороге к Изенским бродам знаешь? Так спроси трактирщика, рябого Вихельма, он тебе тропинки-то эти за пару монет укажет. Только дикие там места… да и давно дело было, можа, тропинок-то никаких уж и нет…

— Да ну? Неужто поток мехов и пушнины в обход торговых пошлин иссяк? Что за непорядок? — Саруман сочувственно покачал головой. — Ладно, благодарю за совет, дружище. Будь здоров и не кашляй… и насчет лестницы не забывай, лады?

Он повернулся и, все еще посмеиваясь, направился прочь, к порогу Ортханка. Йохар, глядя ему вслед, озадаченно почесал немытой пятернёй всклокоченный огненно-рыжий затылок:

— Ну и ну. Лестница, вишь ты, прогнила, ступени проваливаются… и когда успела, на прошлой неделе была целехонька, хоть троллю подстать… Не иначе старик что-то пронюхал, небось сам и наколдовал, старый сыч. Еще спасибо — предупредил, не то ведь этак и впрямь недолго шею свернуть…

* * *

— Гарх! — мрачно произнес Саруман. — Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

Ворон, мирно дремавший на краю стола, изумленно встрепенулся. Сказать, что он был удивлен этому предложению — значит, ничего не сказать: в последние годы Белый маг не часто просил его себя сопровождать, и Гарх уже тешил себя мыслью, что великодушно отправлен волшебником на заслуженный отдых.

— Поехал с тобой? — проскрипел он. — Помилуй Творец! Куда? Зачем?

— В Лориэн. Хотя бы затем, что ты — мой давний товарищ… а общество такого старого ворчливого брюзги, как ты, меня никогда не утомляет.

— Ну, ну… Все это очень мило, Саруман, но все же я хотел бы услышать истинную причину.

На горизонте тихо догорал пламенный июньский закат. Волшебник стоял у окна, прислонившись плечом к ребру оконной ниши, и алые лучи вечерней зари окрашивали его серую хламиду в жизнерадостный цвет густой киновари.

— Дорога мне предстоит дальняя и, вероятно, действительно небезопасная. Я, видишь ли, не желаю оповещать об этом дельце кого бы то ни было, хотел бы провернуть его скрытно и сохранить свою личность неопознанной, насколько это возможно… К тому же, быть может, в пути мне понадобится прибегнуть к услугам посланника.

Ворон хрипло каркнул:

— Ну так Бальдор же, кажется, предлагал тебе сопровождающего?

— Я бы предпочел, чтобы в трудную минуту рядом со мной оказался не только некто сопровождающий, но также верный и испытанный друг.

— Экий ты льстец, — пробормотал Гарх. Стараясь все-таки не слишком уж сильно напыжиться от самодовольства.

— В котором, во-первых, я уверен настолько, что безо всякой опаски могу доверить ему самые, так сказать, сокровеннейшие тылы. И у которого, во-вторых, есть парочка проворных и крепких крыльев…

— Во-первых, твои тылы, — перебил ворон, — даже самые наисокровеннейшие, меня ни капли не интересуют. А во-вторых, я бы все-таки попросил тебя обратить внимание на мои более чем почтенные седины… Крылья мои, увы, уже далеко не так крепки и проворны, как пару десятков лет назад.

— Так что́? — невозмутимо спросил волшебник. — Это следует воспринимать, как бесповоротный отказ?

— Да нет, отчего же, — ворон надулся. — Я всегда считал своим долгом за тобою приглядывать. Хотя мне, честно сказать, не нравится эта затея…

— А когда тебе нравилась хоть одна моя затея?

— Никогда. И не без оснований… Кстати, как ты намерен добираться до Лориэна? Неужто — Творец упаси! — через Фангорн, следом за Гэндальфом?

Саруман, глядя в окно, раздраженно поморщился.

— Н-нет. Чтобы проехать через лес, мне придется идти на поклон к Фангорну… А он, надо сказать, не очень-то меня жалует.

— Да ну, правда? Это из-за чего, интересно? — подозрительно спросил ворон.

— Понятия не имею, — процедил Саруман.

— Гм! Разумеется, вовсе не из-за того, что в последнюю вашу встречу ты назвал его тупым занудливым бревном.

— Но он и есть тупое занудливое бревно! Конечно, это не его вина, а его беда, но тем не менее.

— Это беда только Фангорна? — с сухим смешком прокаркал ворон.

— К сожалению, нет. Но я не хочу сейчас обсуждать тупые занудливые бревна… во всем их многоликом и пугающем разнообразии. Время поджимает, нам необходимо выехать завтра на рассвете и навести кое-где кое-какие справки. Возможно, это позволит нам не трястись в объезд Фангорна через половину Рохана, а воспользоваться более короткой дорогой… Хотя на все, как говорится, воля Эру́.

* * *

— А в Гондор ты меня с собой что-то не приглашал! — сварливо заметил ворон. — Видать, при щедром королевском дворе общество старого ворчливого брюзги не представлялось тебе таким уж незаменимым…

Саруман не ответил. Суматоха сборов, ранний подъём и час, проведенный в седле, не располагали его к праздным разговорам.

В спутники магу вызвался Бреор — воин мрачноватый и неразговорчивый, предпочитающий словами без надобности не сорить; он ехал на серой в яблоках спокойной кобыле, держась чуть позади, и вооружён был мечом, ножом и небольшой лёгкой булавой с кованым навершием. Кобыла имела некоторую толику крови меарасов, пусть и довольно незначительную, и хозяин ласково называл её "Старухой", хотя по лошадиным меркам она пребывала в самом что ни на есть расцвете лет. Поскольку родом Бреор был откуда-то из северного Рохана, было решено, что, сопроводив Белого мага к рубежам Лориэна, он направится в Волд, навестит родичей, а затем явится в крепость на Каменистой гряде, где и станет ждать дальнейших распоряжений.

...До указанной всезнающим Йохаром «Хмельной мухи» добрались споро и без происшествий. Постоялый двор находился на перекрестке, откуда разбегались по сторонам света три дороги: на север — к Изенгарду, на юг — к Бродам и Эдорасу, на запад — к Воротам Рохана, в Дунланд. На вывеске над входом в трактир было нарисовано нечто невнятное, многоногое и, видимо, по замыслу художника, невероятно хмельное.

Само здание оказалось приземистое, добротное, возведенное из серого тесанного камня. Столбики крылечка обвивали стебли плюща, на окнах имелись недавно выкрашенные наличники, неизменный флюгерок на коньке крыши традиционно изображал вздыбленную лошадку. Обширный двор, окруженный хозяйственными постройками, амбарами и конюшнями, был почти пуст, только какой-то мужичок в холщовой рубахе — видимо, работник — наполнял водой из колодца водопойную колоду; колодезный ворот болезненно визжал и скрипел, погромыхивала бесконечная железная цепь, где-то в глубокой утробе колодца гулко плескалось жестяное ведро, чуть кренясь на левую сторону. Другой парень чуть поодаль, в тени навеса, чистил скребницей низкорослую каурую кобылу, готовясь запрягать её в притулившуюся неподалеку крытую повозку.

— Эй, добрый человек, — окликнул Саруман мужичка, топтавшегося возле колодца. — Хозяин на месте?

— Вихельм-то? — мужичок лениво почесал живот. Оглянулся на всадников, неодобрительно покосился на Гарха, который, опустившись на бортик колодца, с любопытством заглядывал в гулкую каменную трубу, явно завороженный затейливыми телодвижениями кособокого ведра. — На месте, где ж ему быть… Продукты, поди, в кладовых подсчитывает.

Он наконец вытянул полную посудину воды, опрокинул её в колоду, потом вновь опустил пустое ведро в колодец, и оно, увлекая за собой железную цепь, со звоном и грохотом умчалось куда-то к центру земли…

Путники спешились, и Бреор повел лошадей под навес, к коновязи, старательно обходя лужи и чёрное слякотное месиво, окружавшее водопойную колоду. Саруман поднялся на крыльцо.

Час был ранний, и обеденная зала оказалась безлюдна, только служанка протирала засаленной тряпкой те поверхности, до которых могла дотянуться, да за угловым столом, уставленном грязной утварью, сидела закутанная в шаль девушка, уныло смотрела на двор, на парня, который возился с лошадью и повозкой — видимо, это был её спутник. На появление в зале старика в неприметном сером плаще никто особенного внимания не обратил.

— Где хозяин, красавица? — ласково спросил Саруман у служанки. — Ну-ка отыщи его, из-под земли достань да представь пред мои светлы оченьки, живо!

«Красавица», вздрогнув, поспешно оглянулась через плечо. На её бледном худом лице выразилось опасливое изумление.

— Сейчас, господин.

Она бросила тряпку и, на ходу вытирая руки краем передника, исчезла в хозяйственных помещениях. Саруман огляделся, хотел в ожидании хозяина присесть на ближайшую лавку, но, зацепившись взглядом за жирное пятно на отполированной многочисленными седалищами деревянной поверхности, отчего-то передумал. Подошел к окну, чтобы взглянуть на Рыжика, которого Бреор определил возле коновязи. Золотистый тонконогий конь с глубокой грудью и изящными точеными бабками казался яркой праздничной картинкой на общем невзрачном и серовато-унылом фоне, серая кобыла Бреора представлялась витающим рядом с ним смутным туманным облачком. Сам Бреор сидел на лавочке в тени навеса, вытянув ноги и опустив голову на грудь, и, пожёвывая соломинку, лениво выслушивал мужичка-работника, который, подойдя ближе, толковал ему о чем-то горячо, увлеченно и обстоятельно.

— Сударь…

Белый маг оглянулся.

Девушка, сидевшая за крайним столом, робко смотрела на него.

— Сударь, скажите, пожалуйста… далеко отсюда до Изенгарда? Надо ехать по северной дороге, чтобы туда добраться, ведь так?

Несмотря на то, что день обещал быть жарким, и это грядущее пекло чувствовалось в неподвижном воздухе уже сейчас, девушка была одета в глухое платье с высоким воротом и длинными рукавами, до самых глаз закутана в плотную полотняную шаль, и даже руки её прятались под аккуратно заштопанными нитяными перчатками.

Саруман небрежно отозвался:

— До Изенгарда недалеко, пару часов верхом, часа три-четыре — на повозке. А зачем вам в Изенгард, милая дева? У вас там что, родичи?

— Н-нет… — девушка как будто смутилась. — У меня там… дело.

— Дело, вот как? — Саруман заинтересовался. — Какое дело? К кому?

Девушка помолчала. «А тебе какая разница, старый хрыч?» — неприязненно говорил её взгляд.

— Мне нужно видеть волшебника… Сарумана. Ведь он живет в Изенгарде, так?

Белый маг окинул незнакомку внимательным взглядом. Что ж, кажется, его желание не быть узнанным и «сохранить личность втайне» осуществлялось вполне успешно. Впрочем, без посоха в нем трудно с первого взгляда признать волшебника, а в лицо незнакомка, прибывшая, судя по выговору, явно издалека, его, конечно, не знает.

— А зачем, любопытно, вам понадобился волшебник, сударыня?

— Оставьте ваше любопытство при себе, сударь. — Девушка сердито уставилась в окно, давая понять, что разговор окончен.

— Хм. Видите ли, я не просто так спрашиваю, — помолчав, сухо пояснил Белый маг. Вся эта ситуация начинала его забавлять. — Саруман, насколько мне известно, не принимает в Ортханке случайных людей… У вас должно быть действительно важное дело, если вы хотите, гм… добиться аудиенции.

— У меня действительно важное дело.

— Важное для вас? Или для Сарумана?

— Это что, имеет какое-то значение?

— Я бы сказал, что это имеет решающее значение, моя дорогая.

— Какое бы дело у меня ни было, я скажу о нем только волшебнику.

— Что ж, понимаю… Только, боюсь, вам придется ждать встречи с ним довольно-таки долго.

— Почему? — Девушка как-то напряглась. — Я — не нищенка, знаете ли… И готова заплатить!

Белый маг пожал плечами.

— Это, конечно, радует… Но Саруман аккурат на днях уехал из своей крепости, вот ведь в чем незадача.

Незнакомка растерялась.

— Как у… уехал? Куда? Когда он вернется?

— Не раньше середины лета. Говорю вам об этом с полнейшей уверенностью потому, что я сам только что из Изенгарда.

Девушка в волнении стиснула руки. Её лицо — по крайней мере, та тоненькая полоска, что была видна над краем шали — заметно побледнело.

— Не раньше… середины лета? Но… что… что же мне тогда делать? — Она беспомощно застыла. В глазах её выразилось такое уныние, потерянность, даже отчаяние, что Саруман немного смягчился: видимо, незваная гостья, с чем бы (и зачем бы) она там ни явилась, действительно возлагала на визит в Ортханк большие надежды.

— Не нужно так расстраиваться, дитя… вы уверены, что помочь вам может только Саруман?

Девушка закрыла лицо рукой. Отвернулась к окну. Часто заморгала, видимо, надеясь, что прозрачные капельки, вдруг ни с того ни с сего повисшие на ресницах, каким-то чудесным образом немедленно исчезнут.

— Если он не сумеет помочь — значит, никто не сумеет! Для меня это… это… действительно очень важно.

Саруман, чуть помедлив, шагнул к ней. Окинул взглядом её поникшую сгорбившуюся фигурку, полотняную шаль, простое серое платье, из-под подола которого застенчиво выглядывали обтерханные башмаки на шнуровке… Присел на лавку по другую сторону стола.

— А, может быть, вы мне расскажете о вашей беде, и я смогу дать вам разумный совет?

Девушка помотала головой.

— Вы — волшебник, сударь?

— Я? Я — целитель… а это, на мой взгляд, уже кое-что.

— Целитель! — презрительно, глотая слезы, пробормотала незнакомка. — Поверьте, я была у многих лекарей и целителей, и никто из них не сумел посоветовать мне ничего по-настоящему действенного.

— Что ж, возможно, я буду первым? Не бойтесь, я, в отличие от Сарумана, не потребую с вас платы за совет… Или ваша печаль какого-то, гм, деликатного свойства?

Девушка сидела, поникнув и съежившись, нервно теребя в пальцах и без того растрепанный край шали.

— Да нет, ничего такого. — Она потерянно хмурилась. Морщила лоб. Сомневалась. Наверняка кусала — там, под шалью — сухие от волнения губы. И вдруг с видом человека, которому, в общем-то, нечего терять, решительно подняла глаза на волшебника. — Ладно, я вам покажу, хуже от этого никому, кроме меня, не будет. Вот, смотрите… Не бойтесь, это не заразно.

Она рывком сдернула одну из перчаток, обнажив кисть руки — маленькую, красивой формы, но неожиданно грубую и распухшую, сплошь покрытую плотными шелушащимися пятнами, красноватой сыпью и белёсыми струпьями, образующимися на месте подживающих трещин и язвочек. Саруман поднял брови… взяв руку незнакомки, повернул её к свету, разглядывая пятна, папулы и сыпь. Посмотрел на девушку — она сидела, бледная и неподвижная, будто вырезанная из дерева, только глаза её, блестевшие над краем шали, выдавали её напряжение, страх, мучительное ожидание приговора… нет, от не чаянного собеседника она не ждала ни помощи, ни совета — ждала, когда он поморщится, брезгливо отстранится, выпустит её руку, чтобы она могла спрятать эту обезображенную клешню обратно, втянуть её в рукав, как под спасительный и непроницаемый крабий панцирь.

— Так! Надо полагать, — после недолгой паузы произнес Саруман, — на лице у вас то же самое?

— Да. — Девушка старалась говорить спокойно и безразлично, но голос её мало подчинялся этому желанию. — И на лице, и… в общем, на всем теле. Вот поэтому мне… и нужен волшебник.

— Зачем? Думаете, это какие-то, гм, темные чары?

— А что еще это может быть?

— Позвольте. — Тон Белого мага не терпел возражений. Он решительно поднял руку и, прежде, чем незнакомка успела испуганно отпрянуть, отогнул край шали, закрывающей её лицо. — Подвиньтесь-ка сюда, ближе к окну.

Она вздрогнула всем телом и затрепетала при его бесцеремонном прикосновении, будто испуганная лань, но Саруман не обратил на это внимания. Крепко взял девушку двумя пальцами за подбородок и повернул к свету её лицо — круглое, простенькое, с чуть вздернутым носом, обильно усыпанное красными шелушащимися пятнами, сыпью и желтоватыми струпьями. Покачал головой.

— Откуда вы приехали, милое дитя? С побережья?

— Из… из одной деревушки в устье Изена. К-как вы… догадались?

— Покрой одежды у вас характерен для тех мест. Но вообще мне поначалу показалось, что вы из северного Энедвейта.

Девушка шмыгнула носом.

— Мои отец и мать оттуда родом. Мы действительно жили в Энедвейте, прежде чем переехать к устью Изена. А причем тут… это?

— При том, что вы не коренная уроженка побережья. И давно у вас эта… хворь?

— С… с тринадцати лет.

— И проявилась она через некоторое время после переезда.

— Ну… да.

— Через какое время?

— Ну, я точно не помню… Через несколько месяцев. А какое отношение…

— У ваших родителей было что-то подобное? У ваших сестер, братьев?

Девушка судорожно глотнула.

— Н-нет. Отец вскоре погиб… его лодка перевернулась во время лова. Матушка всего на пару месяцев его пережила, умерла от лихорадки. А сестер и братьев у меня нет… Меня взяла к себе соседка. Приголубила, вырастила. Вот такую… паршивую. — Голос её вновь подозрительно дрогнул.

Саруман прикрыл глаза.

— Сколько вам лет, дитя?

— В-восемнадцать. Почти…

— И вы отважились преодолеть такой долгий и утомительный путь… сюда, от самого побережья… только из-за этого злосчастного недуга?!

Девушка отвела взгляд.

— Мой названный брат… сын соседки… вызвался мне помочь, — тихо, едва сдерживая слезы, прошептала она. — Он… очень пособил мне в дороге. И я… я просто не знала, куда мне еще податься! К кому я только ни ходила, чего только ни делала — никакие мази, ни припарки, ни обтирания… ничего не помогает! Наш местный лекарь только разводил руками… сказал — наверно, это проклятие или порча… И я решила… накопила немного денег… Как же я могу жить… с этим! — Она наконец не выдержала и разрыдалась, вся дрожа, подрагивая худыми плечиками; вынула из рукава замызганный, когда-то кружевной платочек, уткнулась в него своим воспаленным, изрытым уродливыми пятнами лицом. — Вам не понять… Я — девушка, я хочу быть красивой… или хоть не хуже других… я хочу выйти замуж, иметь детей, жить счастливо!.. Но — такая страшная, безобразная, как… как жаба, как мерзкая ле́шиха… кому, ну кому я нужна? Если волшебник мне не поможет, я… я, наверно, утоплюсь, или повешусь, или еще что-нибудь с собой сделаю…

Она закрыла лицо руками. Где-то во дворе вновь страдальчески скрипел колодезный ворот, громыхала железная цепь, фыркали и переступали ногами лошади, уютно квохтали куры, неуверенно подавал голос молодой сиплый петух. Девушка сидела, бледная и несчастная, опустив голову, пряча от собеседника глаза; Саруман, откинувшись на спинку лавки и скрестив руки на груди, смотрел на неё исподлобья, с мрачным сочувствием, едва заметно усмехаясь в бороду. Волшебник не знал, смеяться ему над её словами или плакать: он уже видел, что печаль, представляющаяся собеседнице такой чудовищной и неразрешимой, в общем-то, не стоит и ломаного гроша.

— Ну-ну, успокойтесь, дитя, экая вы… порывистая. Утрите-ка слезы, ну. — Он подался вперед и ободряюще коснулся её руки. — Полагаю, ваша хворь вполне излечима.

— Из… излечима? — Девушка со всхлипом перевела дух, пытаясь взять себя в руки: ей было уже неловко и стыдно за свои слезы, за неожиданную слабость, проявленную перед первым встречным, совершенно незнакомым ей человеком — лицо её, и без того усыпанное багровыми пятнами, стало совсем ярко-пунцовым, словно майская роза. — В-вы… вы правда так думаете?

— Да, потому что причина вашей хвори проста… Вы уже несколько лет живете на побережье, в рыбацкой деревушке. И все это время питаетесь, разумеется, рыбой, преимущественно морской. Которую до того, как уехать из Энедвейта, видели только пару раз в год по большим праздникам.

— И… и что?

— Вам не годится эта пища, — терпеливо, с усталым вздохом пояснил маг. — Ваше тело её не принимает… Вернее, выдает вам на неё вот такое необычное кожное проявление. А ваши переживания, сначала — по поводу потери родителей, потом по поводу самой хвори, только усугубляют положение. Вот и всё. Я удивлен, что никто из местных лекарей не сказал вам об этом раньше… впрочем, им, местным, привыкшим к морскому климату и рыбному столу, разумеется, вряд ли приходилось сталкиваться с чем-то подобным.

Девушка молчала. Смотрела на волшебника взглядом, в котором в равных долях мешались изумление и недоверие: видимо, речи Сарумана представлялись ей настолько же невнятными и туманными, насколько и не относящимися к делу.

— Рыба? Дело — в рыбе? То есть мне… нельзя есть рыбу, по-вашему, да? И тогда это… эта проклятая хворь… пройдет?

— Если и не пройдет полностью, то значительно ослабнет. Но, вероятно, не сразу, через несколько месяцев.

— А как же… снадобья? Ну… отвары, мази, притирания… Мне тут посоветовали одно хорошее средство… — Она засуетилась, достала из котомки маленький глиняный горшочек с желтовато-серой, остро пахнущей мятой густой мазью. — Вот. Я купила его на ярмарке в Зеленых Холмах. Как по-вашему, оно, это средство… поможет?

— Если и не поможет, — спокойно сказал Саруман, — то, по крайней мере, и не навредит. Милое дитя, это обыкновенный гусиный жир, перетопленный с несколькими каплями вытяжки из листьев мяты… Не стоит, право, покупать на деревенских ярмарках чудодейственные эликсиры «от всех болезней». Лучше сделайте кое-что действительно сто́ящее прямо сейчас — отдайте первому встречному псу ту вяленую селедку, которой вы набрали себе в дорогу полную сумку. Поверьте, хуже вам уж в любом случае не будет. — Он видел, что собеседница до сих пор не слишком-то склонна верить в предложенный им — чересчур, на её взгляд, незатейливый — метод лечения, и не сумел удержаться от невесёлой усмешки. Добавил небрежно: — Впрочем, если хотите, можете все-таки дождаться возвращения Сарумана, хотя я не думаю, что он скажет вам больше того, что сказал сейчас я. А постоялый двор в Изенгарде не из дешёвых…

Откуда-то из недр хозяйственных помещений донеслись голоса и торопливые шаги — видимо, служанке удалось наконец отыскать неуловимого трактирщика. Волшебник оглянулся. Девушка, вновь забившись в угол и закутавшись в шаль, озадаченно смотрела на него. Наверно, мутные советы какого-то случайно встреченного в трактире сомнительного субъекта не внушали ей особенного доверия, и её решимость добраться до Изенгарда и выслушать весомое мнение Белого мага по-прежнему не ослабла ни на йоту.

— Спасибо, сударь. Я, конечно, постараюсь сделать так, как вы сказали, не есть рыбу, и все такое, но… Скажите, — помедлив секунду, она обеспокоенно наморщила лоб, — а это правда, что о нем говорят?

— О ком?

— О Сарумане. Что он… немного того? В общем, сумасшедший.

— Говорят, что кур доят, — сердито, себе в нос, буркнул волшебник. — Вам не приходило в голову, милая барышня, что подобные сплетни обычно распространяют завистники, бездари и вздорные болтуны?

— Не знаю, я как-то никогда об этом не задумывалась… А правда, что у него в башне живет ручной орк?

— Ручной? Да, да, правда… Совершенно ручной и домашний, вы даже сможете его погладить, если, конечно, старик вам разрешит. Кстати, вам не говорили, что старый хрыч — людоед, и при случае обожает полакомиться паштетом из наивных молодых дев?.. — Саруман поднялся и, выйдя из-за стола, коротко кивнул девушке на прощание. — Ну-с, удачи вам во всех начинаниях, дитя, мне пора.

Он шагнул навстречу трактирщику, вышедшему из неприметной дверцы в дальнем углу помещения. Рябой Вихельм был важен, необъятен и представителен; он шествовал через залу, радушно улыбаясь, неся перед собой внушительное пузо, обтянутое холщовой рубахой, бережно и аккуратно, как бочонок с дорогим вином. Дружески протянул Саруману руку.

— Ну-с, приветствую, господин чародей, с добрым утречком! Что это тебя занесло в нашу дыру в этакую рань, м-м?

— Да уж не на твои оспины любоваться, старый толстяк, — небрежно откликнулся Белый маг. — Дело у меня к тебе, Вихельм, разговор есть.

— Ну, коли дело да разговор, пойдем ко мне в камору, потолкуем, заодно завтраком угощу. — Он посторонился, пропуская волшебника вперед себя к лестнице, ведущей на второй этаж. Кивнул семенившей следом служанке: — Ну-ка, Кайла, быстренько сбегай на кухню да собери нам на стол, что Эру послал. Давай, давай, шевелись.

Кайла торопливо подалась в сторону кухни. Девушка, по-прежнему сидевшая у окна, проводила ушедших взглядом, полным изумления, смятения и замешательства.

«Господин чародей»… Она, казалось, не верила своим ушам; медленно поднялась, держась за край стола. Бесшумно, как тень, явила себя из темного угла, порывисто шагнула навстречу служанке и в волнении схватила её за рукав.

— Кайла, стой, подожди! Скажи, кто… кто это был? Этот? Старик в сером плаще?

Кайла остановилась, оглянулась на неё с досадой и недоумением. Усмехнулась уголком рта.

— Старик-то? Саруман, чародей из Изенгарда. Его тут каждая собака знает. А ты, значит, не признала, милая, а? Видно, что не местная.

Девушка неслышно охнула. Промолчала. Бессильно выпустила служанкин рукав. Осталась стоять, по-прежнему глядя вслед ушедшим — растерянная, испуганная, потрясенная, закутанная в долгополое серое платье и спрятанная под глухую полотняную шаль. Широкий плат из некрашенного холста по-прежнему закрывал её лицо почти полностью, от шеи до самых глаз — и, наверно, сейчас девушка была рада этому, как никогда.

— М-да, — мрачно произнес Гэндальф. — Похоже, старик Фангорн слегка ошибся… Вывел нас миль на двадцать южнее, чем я его просил.

— Ничего себе «слегка»! — пробормотал Гэдж.

— О, поверь, дружище, для Фангорна, обладающего собственными понятиями о времени и пространстве, это действительно «слегка». Ну да ладно, это не страшно… Лишний день пути, не более того.

Они сидели на опушке леса, под огромным дубом, растущим на пригорке чуть поодаль от основного лесного массива. Это было великолепное дерево: высокое, могучее, широко раскинувшее над головами путников густую шелестящую крону. Выросший на приволье, гигант разительно отличался от своих собратьев, жмущихся друг к дружке в лесной чаще и казавшихся рядом с этим исполином худосочными заморышами; одинокий и гордый, не боящийся ни ветров, ни гроз, ни бурь, дуб глубоко пустил корни в жесткую степную почву и был монументален и непоколебимо уверен в себе. «Совсем, как Саруман», — невольно думалось орку.

— Н-да, ничего не скажешь, красивое дерево, — промолвил Гэндальф, неторопливо обходя дуб кругом, поводя рукой по его морщинистой, покрытой зеленоватым налётом мха бурой коре. Глухо присвистнул откуда-то с другой стороны ствола. — Посмотри-ка сюда.

Гэдж, слегка заинтригованный, подошел к волшебнику. И обнаружил на противоположной стороне дерева огромную трещину, рассекающую ствол сверху донизу, точно огромный незаживший шрам — видимо, то был давний след удара молнии. Листвы на пораженной стороне дуба не имелось, и раненное дерево по-стариковски бессильно простирало к небу сухие и серые, лишенные зелени омертвелые сучья. На внутренней, черной, словно опаленной огнем поверхности дупла деловито трудились жуки-древоточцы, внизу натекла темная, пахнущая гнилью лужа — скорбный след последнего проливного дождя; у подножия ствола громоздился каскад твердых, как камень, разбухших от сытости грибов-паразитов.

— М-да. В том-то, видимо, и заключается обратная сторона независимости, свободы и гордого одиночества, — помолчав, заметил маг. — Приходится время от времени испытывать на себе самую сокрушительную мощь ветров, гроз и прочих жизненных бурь.

— Ты это к чему? — не понял Гэдж. — К тому, что не стоит выделяться из толпы, чтобы не навлекать на себя громов и молний, так, что ли?

— Ну, это я к тому, что в группу деревьев, стоящих тесно, кучно, сплоченно и дружно, молния никогда не ударит.

— Так то оно так… Но с чего ты взял, что именно дружно? — Гэдж невольно оглянулся в сторону леса. — Тесно и кучно — это без сомнения… в духоте и темноте… душа́ и давя друг друга за каждый лишний клочок почвы, каплю воды и лучик солнца.

Гэндальф сосредоточенно выбирал с подола плаща колючие шарики цепкого полевого репья.

— Ну почему же сразу «душа́ и давя»? Какое-то у тебя орочье мышление, друг мой…

— А каким оно должно быть, эльфийским? Сам же видишь — у них там, в сплоченной дружественной общине, житуха что-то не очень… Прозябаешь всю жизнь в унылой серой толпе, гнобишь изо всех сил соседа, завидуешь тому, кто повыше и посильнее, и думаешь, что так оно всё и полагается. А стоит тебе лишь чуть-чуть отдалиться от других, вырваться из общего гурта и широко раскинуться на приволье, как тут же явится всеблагой Эру и огреет тебя молнией по затылку… чтоб ты особо-то из своей дремучей чащобы и не высовывался.

— Экий ты философ… Что ж, за свободу и независимость всегда приходится дорого платить. И порой навлекать на себя громы небесные. А даже самый сильный и уверенный в себе человек не всегда безупречен и неуязвим, и после, гм, удара молнии может ненароком… загнить изнутри.

— Пусть так. Но это дерево не мертво, Гэндальф. Оно не упало и не превратилось в трухлявый пень! Пусть ему довелось подпасть под удар стихии — но этот дуб выстоял, он не сдался, он по-прежнему могуч и зелен, хоть и покрыт ранами и старыми шрамами…

Волшебник ласково похлопал исполина по крепкой бурой коре.

— Ну что ж, пожелаем ему удачи в его нелегкой борьбе с ранами, старыми шрамами и, гм… внутренней гнильцой. Вижу, ты достойный ученик своего учителя, Гэдж.

— Почему?

— Ты пересказываешь его образ мыслей, друг мой.

— И что в этом плохого? — помолчав, спросил орк.

Гэндальф сделал вид, будто не расслышал.

* * *

Когда дневная жара немного спа́ла, они пустились в дальнейший путь.

Перед ними расстилалась безбрежная пустынная равнина, поросшая высокой, по пояс, высушенной солнцем колючей травой. Зеленые роханские поля внезапно оказались не очень-то и зелеными… Благословенная сень леса осталась далеко позади — и степь медленно плавилась под беспощадными лучами солнца, подобно оставленному в раскаленной печи сыру. Гэндальф, приминая траву, бодро шагал впереди, помахивая посохом, и в его заплечном мешке мягко побрякивали деревянные игрушки, которых за время пути через Фангорн набралось поболе дюжины. Гэдж, взмокший с головы до пят, тащился следом за магом, несчастный и изнывающий от жары — он вскоре скинул куртку, оставшись в одной холщовой рубахе, но это не спасало от убийственного зноя — солнце, хоть и клонившееся к краю земли, по-прежнему палило нещадно, словно намеревалось в оставшиеся до захода часы выжечь весь мир до последней былинки. Гэдж никогда не любил солнца, а сейчас оно и вовсе казалось ему смертоносным и ненавистным творением какого-то злобного черного колдуна… Даже иногда налетавший с дальних холмов ветерок не являл собой спасения от зноя и удушающей духоты — он был сухой и горячий и неизменно нес с собой песок, пыль и прихваченную где-то соломенную труху. И конца краю этому блужданию по унылому бездорожью, кочковатой равнине и колючей, хватающей за ноги цепкой траве в ближайшие часы не было и не предвиделось.

— Ничего, вскоре выйдем на дорогу, там будет полегче, — сказал Гэндальф, видимо, заметив измученный вид спутника. — Там должны быть колодцы…

Колодцы! Гэдж только сейчас вдруг (с ужасом!) понял, что фляга с водой, которую он предусмотрительно наполнил из родника на опушке Фангорна, действительно пуста уже больше чем наполовину.

Ну и куда я здесь могу сбежать? — тоскливо подумал он. Здесь — в этой безграничной, выжженной солнцем степи, где мне не известно расположение ни дорог, ни деревень, ни колодцев, ни водоемов… Да и есть ли они тут вообще, эти несчастные водоемы? В этих поганых иссохших полях можно заплутать хуже, чем в лесу… и блуждать днями и ночами, продираясь сквозь заросли бурьяна, собирая на себя гроссы колючек, отмахиваясь от назойливой мошкары и сбивая ноги о припрятанные в траве камни, и наконец бесславно помереть где-нибудь в овраге от изнеможения и жажды — и никто никогда даже не найдет мой высохший труп, кроме разве что пронырливых степных волков…

— О как! — сказал Гэндальф.

Они поднялись на длинный пологий косогор. Равнина по-прежнему безжалостно тянулась за край земли, к невысоким холмам, видневшимся на востоке — но над этим далеким взгорьем висела темная и мутная сизая дымка. В лицо дохнуло свежим ветерком — и Гэдж жадно глотнул благословенный прохладный воздух не только легкими, но прямо-таки всем телом, раскалившимся к этому моменту до температуры плавления.

Волшебник, приложив ладонь ко лбу, смотрел на висевшую в небе дымку с некоторой тревогой.

— Вон те дальние холмы — это Волд. С северо-запада он ограничен Каменистой грядой. Но, леший возьми, к вечеру, кажется, соберется нешуточный дождь…

— Тогда понятно, почему сейчас так жарит, — пробормотал Гэдж.

— Хорошо бы до ночи найти крышу над головой… да и провизия у нас уже подходит к концу, надо бы где-нибудь прикупить свежей.

— Нам придется зайти в какую-нибудь деревеньку?

— Да. Места здесь, конечно, не такие густонаселенные, как в южном Рохане, но все же кое-какой народ встречается… Видишь вон ту купу деревьев чуть в отдалении?

— До неё миль пять…

— Все десять — расстояния в степи обманчивы. Там селение, рощица и небольшой прудик. Надо спуститься с холма, внизу должен быть большак…

Большак тянулся с юга на север — из Альдбурга к устью реки Лимлайт. Над дорогой, покрытой слоем песка и потрескавшейся грязи, в которой навек окаменели отпечатки лошадиных копыт, висела кисея медленно оседающей пыли, да ветерок гонял туда-сюда огромные неряшливые шары паутинника. По обочинам густо рос мелкий степной подорожник, вызывающе свежий и зеленый в этом свирепом засилье желтой жухлой травы. Идти по большаку оказалось не в пример легче, нежели по зарослям полыни и ковыля, к тому же вскоре путники набрели на колодец, возле которого наконец смогли освежиться, умыть пропитанные по́том и пылью лицо и руки и наполнить водой опустевшие фляги. Воздух по-прежнему был неподвижен и раскален, точно в огромной, дышащей жаром печи, но дымка, копившаяся на восточными холмами, стала заметно чернее и ближе. Кое-где небо пропарывали белые беззвучные всполохи далеких зарниц.

— Надо поторопиться, — пробормотал Гэндальф, утирая рукавом пот со лба.

До селения, спрятанного под сенью небольшой рощицы, оставалось, наверное, около двух миль. По обочинам начали встречаться следы кое-какой разумной деятельности: вытоптанные скотиной и лошадьми проплешины на лугах, участки выкошенной травы, возвышавшиеся там и сям невысокие стога, подсыхающие в пыли коровьи лепешки. Буйное луговое разнотравье по сторонам дороги сменилось неширокими полосами возделанной земли, где росли кукуруза, овес, ячмень и люцерна. Наделы были огорожены от посягательств скотины простенькими изгородями из неошкуренных жердей.

— Накинь капюшон, — вдруг быстро сказал Гэндальф Гэджу. Это была не просьба — приказ…

Орк, и без того смертно изнемогающий от жары, поспешно натянул куртку, накинул на голову глубокий капюшон, спрятался под ним, как черепаха под панцирем. Оглянулся: с межи на дорогу выкатилась колымага, груженая сеном и запряженная парой ленивых флегматичных волов. Возница добродушно окликнул путников:

— Хэй, люди перехожие, вы куда, не в Утиную Гузку направляетесь? Садитесь, подвезу.

— Благодарю, добрый человек, — смиренно откликнулся Гэндальф. Он не заставил себя упрашивать — положил посох в телегу и живо взобрался на козлы рядом с возчиком. Гэдж вспрыгнул на задок, повернувшись к спутникам спиной, поудобнее устроился на свежем сене, возвышавшемся в телеге золотистой душистой горкой, свесил с бортика усталые ноги. Они тотчас заныли и загудели, будто тяжелые болванки, налитые свинцом.

Возница крякнул, щёлкнул над головами волов кнутом, и колымага, дребезжа, неторопливо покатилась дальше. Дорога потянулась назад длинным и серым нескончаемым полотном.

— Вы откуда, люди перехожие? — Скучающему вознице, видимо, хотелось поговорить, узнать из первых уст самые распоследние любопытные новости. — Из Эдораса али из Альдбурга?

— Из Альдбурга, — помолчав, неохотно отозвался Гэндальф: в отличие от словоохотливого возчика, маг к разговорам был явно не расположен. — На Каменистую гряду топаем.

Возчик вздохнул.

— Не дойдете сегодня, дождем накроет… Ну, как дела там у вас в Альдбурге, что новенького из столицы слышно? На севере-то, говорят, неспокойно…

— Неспокойно? — переспросил Гэндальф.

— Да. Орки, бают, откуда-то объявились, чтоб их! Аккурат вдоль реки Лимлайт…

Колесо наскочило на кочку, телега подпрыгнула, и Гэдж вместе с ней подпрыгнул тоже… Орки! Где-то здесь, совсем рядом!

— Странно… — Гэндальф сидел, обхватив плечи руками, задумчиво глядя на дорогу. — Орки? Откуда бы им тут взяться? А что за орки-то? Может, гоблины пещерные с Туманных гор?

Возчик хмыкнул.

— Да какие гоблины, уруки самые настоящие — высокие, здоровенные! Говорят, две деревни уже пожгли… Я сам-то не видел, то от беженцев, которые в форт на Каменистой гряде явились, слушок ползет. Астахар, тамошний воевода, взгоношился, разослал окрест гонцов с наказом: населению бдительность неукоснительно проявлять, после захода солнца в степь не выходить да по дорогам в одиночку не передвигаться. За каждого пойманного шпиона или прочую подозрительную личность в крепостице обещались две золотых монеты платить. Вон оно как! Прямо разбогатеть можно! — Он хрипло хохотнул. — Только где ж их взять-то, подозрительных личностей да шпионов, на них же не обозначено, что они — шпионы.

— Да уж, — пробормотал Гэндальф. — Не обозначено…

— Астахар еще обещался в каждую деревню охрану поставить, по полдюжины дружинников, да что-то пока ни охраны не видать, ни орков, ни шпионов, разрази их всех коромысло… Ну, — возница натянул поводья, — мне туточки сворачивать пора, а вам до Утиной Гузки — прямо. Трактир там есть, «Хвост вепря» зовётся, трактирщик — плут и сквалыга, но за небольшую мзду переночевать пустит… Ну, добре!

* * *

Потемнело.

Туча из-за восточных холмов надвигалась страшно и неумолимо, точно вражеское войско, угрожающе погромыхивала и посверкивала всполохами молний. Небо вдали приобрело тусклый белёсо-гнойный оттенок и сливалось с землей в серую и невнятную, размазанную по пределу видимости тень. К счастью, селение было уже недалеко… Вокруг небольшого пруда бессистемно лепились полсотни простых саманных домиков, крытых соломой и обнесенных изгородями из неошкуренных жердей. Между домами бродили куры, гуси и облезлые неприкаянные псы, играли в пыли чумазые, голопузые дети. Какой-то малыш лет полутора-двух горестно ревел возле ворот ближайшего дома, его успокаивала «нянька», которая была едва ли годков на пять старше:

— Ну, хватит реветь! Все еще болит? Вот, приложи, — она послюнявила сорванный тут же лист подорожника и ловко прилепила его малышу на ссадину на коленке.

Мальчишка заревел еще громче и горше, жалобно раззявив дрожащий ротик и размазывая кулаками слезы по несчастному замурзанному личику. Гэндальф, проходя мимо, на секунду остановился.

— В чем дело, малыш? Боевая рана? — серьезно спросил он. — Не реви, раны имеют свойство заживать. А боль уйдёт… — Он положил руку мальчишке на вихрастый затылок и провел ладонью по его светлым взъерошенным волосам — раз, и другой. Потом вздохнул, порылся в своей котомке, достал одну из игрушек — птичку-свистульку — и вложил её в грязную ладошку малыша. — Вот, возьми, надеюсь, тебя это утешит.

Мальчишка всхлипнул. Кажется, он был слишком удивлён, чтобы продолжать плакать; сосредоточенно рассмотрел игрушку, лежащую на его ладони, шмыгнул носом, потом всунул птичку в рот и деловито попробовал на зуб. «Нянька» смотрела на Гэндальфа подозрительно и озадаченно, почесывая пальцем облупленный, обгоревший на солнце конопатый нос.

— Деда, а вы кто? Дед-полевик?

— Просто… прохожий, — волшебник многозначительно ей подмигнул. — Который терпеть не может, когда дети плачут… от боли. Идем, — быстро сказал он Гэджу.

…И в самом деле, следовало торопиться — гроза приближалась, и духота, стоящая над притихшей землей, приобрела какую-то особенно ватную и липкую тяжесть. Посреди улицы, вывалив язык, сидел огромный лохматый пёс, где-то протяжно и уныло взревывал годовалый бычок, и, предчувствуя непогоду, тонко ржали в загонах испуганные лошади.

— Возчик говорил, что где-то здесь должен найтись этот самый… «Хвост вепря», — с некоторым сомнением, оглядываясь, произнес Гэдж. — Интересно, где?

— Сейчас узнаем, — задумчиво отозвался Гэндальф. Он небрежно окликнул мужичка, который сидел на плоском камне под ближайшим плетнем и ковырял в зубах заостренной щепкой:

— Не подскажете, почтенный, где тут можно найти трактир?

Мужичок смерил волшебника брезгливым взглядом и кивком указал куда-то в конец улицы, после чего вернулся к раскопкам в дупле коренного зуба, явно надеясь отыскать там богатые залежи чего-нибудь исключительно ценного — возможно, даже мифрила.

Поднялся ветер. Яростным порывом промчался между домами, гоня перед собой плотный клуб пыли, сорвал сохнущую на веревке рубаху и умчал её куда-то в кругосветное путешествие, захлопал незапертыми калитками и заскрипел флюгерами. Улица опустела. В воздухе заметно похолодало, запахло дождем — крепкой и едкой пронзительной сыростью. Вывеска над входом в трактир «Хвост вепря» дрожала и раскачивалась от заигрываний забияки-ветра, на все лады издавая жуткие хрипы, повизгивания и стоны.

— Когда войдем внутрь, не вздумай снять капюшон, — прежде, чем открыть тяжелую дубовую дверь, сказал волшебник орку. — Сядь куда-нибудь в уголок и жди меня, я пока потолкую с хозяевами о еде и ночлеге.

Гэдж не спорил.

Они едва успели войти в тесную и мрачную, плохо освещенную залу трактира, как хляби небесные, долго копившие силушку, наконец разверзлись, и капли дождя гулко застучали по крыше, сначала — редко и дробно, потом — все сильнее, быстрее, чаще; гром свободно раскатывался над селением туда и сюда, точно груда камней в железной бочке. Но в трактире было тепло, сухо и душно; в воздухе висел густой кухонный чад, под низким потолком слоились ароматы кислой капусты, кислого вина, кислой отрыжки и еще чего-то неопознанного, но не менее омерзительно-кислого. От этого плотного ядреного духа, безжалостно наполнявшего помещение, першило в горле и щипало в глазах. Орк, как ему и было велено, нырнул в укромный уголок за крайнюю лавку; несколько парней, сидевших над кружками сидра в дальнем углу помещения, обернулись и смерили его и Гэндальфа равнодушными взглядами.

На какое-то мгновение Гэджу стало знобко и неуютно, он почувствовал себя не в своей тарелке — все здесь было каким-то чужим, незнакомым, неприветливым, равнодушным. Грязные столы, низкие закопченные своды, подвешенное под потолком вместо светильника деревянное колесо, безучастные физиономии незнакомых людей с загорелой кожей и волосами цвета спелой пшеницы… Заводилой в веселой компании был жилистый парень со шрамом на щеке: бранясь и горячась, он азартно доказывал всем и каждому, что сумеет за́раз выпить бутыль сидра, не прикасаясь к ней руками. И правда: под одобрительно-подбадривающие возгласы приятелей он зажал горлышко бутыли зубами и, быстрым умелым движением опрокинув её над головой, сноровисто выхлебал до дна долгими мерными глотками. После чего, осыпаемый поздравлениями и сальными шутками, ещё успел сгрести в карман несколько выигранных грошей — но тут же ноги его заплелись в узел, глаза разъехались в стороны, и под дружный хохот собутыльников он совершеннейшим мешком повалился под стол, где и удовлетворенно, раскатисто, с присвистом захрапел.

Гэндальф, к счастью, вскоре вернулся, поставил на стол две больших кружки с пивом. Бросил на лавку свой плащ и заплечную котомку, снял шляпу и устало плюхнулся на скамью.

— Комнаты для постояльцев хозяева не сдают, но в виде исключения отыщут для нас какой-нибудь тихий уголок. Ну, устроимся как-нибудь… хорошо, что не придется спать во дворе под открытым небом. Впрочем, есть новости и получше — тут подают дивные тыквенные пироги всего по пол-грошика за фунт… Неплохо, а?

Гэдж, мучимый жаждой, жадно глотал принесенное магом горькое пойло, которое оказалось вовсе не пивом, а травяным элем, отчетливо попахивающим полынью. Орку казалось, что пироги с тыквой — не та вещь, которой следует очень уж радоваться, но он счел за лучшее промолчать. О местных ценах на провизию в целом и на тыквенные пироги в частности орк имел довольно смутное представление.

— У меня есть деньги, — он поспешно сунул руку в сумку, нащупывая там мягкий кожаный бок кошеля с несколькими медными монетами, которые Гэджу удалось заработать еще в Изенгарде, таская воду для госпожи Норвет.

— Не нужно. — Волшебник бросил в рот дольку высушенного яблока. — Сегодня угощение за мной, лады?

— Но… я не хочу быть для тебя… в тягость. И вообще…

Гэндальф поморщился.

— Не переживай, найдем мы применение твоим грошам. Нам же еще надо купить провизию… Впрочем, завтра, я надеюсь, представится возможность малость подзаработать.

«Каким образом?» — хотел спросить Гэдж, но тут явился трактирщик с подносом, на котором стояли две плошки с постной луковой похлебкой и тарелка с ломтями тыквенного пирога.

— Благодарствую, хозяин. — Гэндальф широко улыбался — не то трактирщику, не то пирогу.

— На здоровье, люди добрые! — Трактирщик был лыс, как коленка, но зато усы у него оказались примечательные — густые, длинные и вислые, точно у моржа. — Далече направляетесь?

— В крепостицу на Каменистой гряде, — сдержанно отозвался волшебник.

— Правда? — Трактирщик подозрительно пошевелил моржовьими усами. — А вас там ждут?

— Воевода Астахар — мой давний товарищ, — небрежно заметил Гэндальф. — Друг детства, знаете ли.

— Вон оно как… — Трактирщик заметно поскучнел. Упоминание о «друге детства» воеводе Астахаре явно удержало его от дальнейших расспросов. Посмотрел в залитое дождем окно. — Погодка-то нынче какая, а?

— Не располагает к прогулкам, н-да. Так мы с парнишкой переночуем где-нибудь в укромном уголке, господин Мерт?

— Конечно, конечно. — Трактирщик внимательно посмотрел на Гэджа, который, допивая пиво, запрокинул голову; капюшон упал с головы орка и, прежде, чем Гэдж успел накинуть его снова, пронырливый Мерт, надо полагать, успел великолепно разглядеть его темную кожу, черные волосы и своеобразные черты лица. — Примечательный, однако, у вас парнишка, почтенный.

Гэдж обомлел. Закашлялся — проклятый эль встал ему поперек горла.

Гэндальф непринужденно закинул ногу на ногу. Лениво опустил руку в карман.

— Да, он… мой слуга. И я, знаете ли, его ценю, — сказал он спокойно. — Так что, любезный Мерт, мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь ненароком узнал о том, что он такой… особенный. Я надеюсь, вы понимаете? — И Гэдж, к стыду своему, заметил, как волшебник быстро всунул в ладонь трактирщика серебряную монету.

— Ну разумеется, господин. — С загадочной ухмылкой на устах Мерт поклонился. — Можете быть спокойны, никто ничего не проведает… от меня, по крайней мере. Но все же я советовал бы вам впредь быть поосторожнее, с вашим-то… слугой. Или вы не слышали, какие вести нынче приходят с севера? Всякое, знаете ли, может случиться… — Он обеспокоенно покачал головой и, бросив на Гэджа еще один быстрый, какой-то до неприятности липкий взгляд, наконец ретировался.

Гэдж с облегчением перевел дух.

— Т-ты… дал ему денег, ч-чтобы он молчал обо мне! — сказал он волшебнику, слегка запинаясь: эль, дрянной и вонючий, оказался на удивление крепким и ударил ему в голову. — Это так п-противно…

— Да и леший бы с ним! — пробормотал Гэндальф, провожая трактирщика мрачным задумчивым взглядом. — Не нравится мне его ухмылка… Ну, делать нечего, не пойдешь же теперь ночевать на улице под дождем. Будем надеяться, что в действительности этот хлыщ куда более честный и порядочный человек, чем заставляет о себе думать… Ладно, давай поужинаем — и на боковую.

* * *

Для ночлега им отвели каморку под самой крышей, крохотную, как чулан, наполненную терпким запахом сухих трав, пучками висевших под потолочными балками. Шуршала где-то под ворохом грязного тряпья мышь, пиликал сверчок в трещине печной трубы, гром еще временами погромыхивал над селением, но уже как-то лениво и вяло, без прежнего азарта. Крохотное оконце было залито струями воды. Дождь гулко и сильно стучался по деревянному карнизу — будто кто-то беспрерывно бросал в окошко горсти пшена — и, засыпая на брошенном на пол соломенном тюфяке, Гэдж слышал этот бесконечный умиротворяющий стук…

Утром его разбудил Гэндальф.

— Мне нужно уйти, — сказал он орку. — Ненадолго. Когда я выйду, запри дверь на засов и никому не открывай, понял? В разговоры тоже не вступай. Я постараюсь обернуться как можно быстрее.

Гэдж кивнул.

Волшебник ушел. Орк запер за ним дверь, потом еще некоторое время лежал в полудреме на соломенном тюфяке, затем поднялся, умылся над деревянной лоханью, позавтракал куском овсяной лепешки, которую Гэндальф принес утром из трактира. Выглянул в окно…

Гроза давно закончилась, оставив напоминание о себе в виде луж на дворе, и сейчас в крохотное чердачное окошко лились золотистые солнечные лучи. Снизу, из трактирной залы, смутно доносились чьи-то шаги, голоса, скрип половиц; во дворе топотали лошади и скрипели несмазанные колеса; прямо под окном кто-то хрипло ругался. На карниз взобрался тощий помойный кот, уставился на орка желтыми пронзительными глазами. Где-то мычала корова, квохтали куры, гоготали гуси, кругом царила мирная деревенская благодать, время тянулось медленно и уныло, и Гэдж уже начал подумывать, не попытаться ли через чердачное окно выбраться на крышу и окинуть взглядом окрестности…

Кто-то громко, резко постучал в дверь.

Гэдж вздрогнул.

— Эй, парень!

Орк сжался. Это был не Гэндальф. Голос оказался молодой, бойкий, напористый. Незнакомый.

— Эй, парень! Открой! Я знаю, ты здесь. Тебе весточка от твоего старика.

Гэдж молчал, верный обещанию «не вступать ни в какие разговоры». Но сердце его испуганно дрогнуло, затрепетало, подпрыгнуло к горлу. Весточка? От Гэндальфа? С ним что-то случилось? Или… что? Что вообще происходит?

— Ты слышишь? — настойчиво спросил голос. — Открой засов. Твой старик тебе записку прислал, просил меня передать.

Записку? Гэдж замер. Он растерялся, совершенно не представляя, что сейчас делать. Открывать дверь? Не открывать? Существует ли она в реальности, эта загадочная записка — или стоит послушаться Гэндальфа и сидеть тихо? Но волшебника и впрямь нет уже пару часов… Где он мог так надолго запропаститься? Что, если и с ним и в самом деле что-то произошло?

— Просуньте записку под дверь, — сказал Гэдж. И сам не услышал собственных слов.

— Просунул бы, да порог мешает, — с досадой отозвался голос. — Открывай, не бойся… Старик бы твой сам пришел, да не может. Ногу повредил.

— Что? Какую ногу?

— А тебе не все равно, какую? Левую. Телегой его придавило.

Телегой? Гэндальфа? Волшебник не казался орку человеком, которого может вот так запросто придавить телегой, хотя… чем леший не шутит? Орк глотнул. Что, если это — правда?

— Ладно, — сердито сказал голос за дверью. — Не хочешь открывать — ну и пёс с тобой! Пусть твой старик сам как-нибудь до трактира ковыляет, раз помощников ему не видать. Так ему и скажу…

Послышались удаляющиеся шаги.

— Стойте! — хрипло сказал Гэдж. Что, если Гэндальф действительно попал в беду и ни на кого, кроме спутника, ему теперь рассчитывать не приходится? Но тогда…

Воин Анориэль не стал бы колебаться, леший возьми!

Орк решительно подскочил к порогу, снял засов и распахнул дверь.

— Стойте! Я…

На мгновение он увидел перед собой физиономию парня со шрамом — того удалого молодца, который прошлым вечером потешал публику завидным умением управляться с бутылкой. За его спиной маячили еще какие-то смутные силуэты — двое или трое…

Гэдж не успел разглядеть.

В следующую секунду его грубо втолкнули обратно в комнату, а на голову с размаху опустили нечто увесистое и угловатое — и в сознании орка, отрезая его от внешнего мира, наглухо захлопнулась железная дверь.

* * *

Он очнулся и несколько секунд не мог понять, где он и что произошло — все случившееся просто не укладывалось у него в голове — потом вспомнил… и разом покрылся холодным потом. Страх пришел немедленно — липкий, дикий, какой-то звериный, поднялся из глубин его души, как со дна прозрачного водоема поднимается густая, взбаламученная камнем серая муть…

Он был с головой завернут в серую, душную, пыльную мешковину, пахнущую теплой прелой землей. Рот его раздирала деревянная распорка-кляп, руки и ноги были крепко и безжалостно связаны. Он лежал на чем-то твердом и плоском — на дне телеги? — засыпанный ворохом пустых мешков, умело связанный, упакованный, как курица, предназначенная для продажи, и телега эта куда-то ехала: орк слышал пофыркивание лошади, стук копыт, грохот колес, телега то и дело сотрясалась на дорожных ухабах и тяжело переваливалась через неровности почвы. Куда его везут? Зачем? С какой целью? Гэдж застонал от ужаса, от неизвестности, от бессилия и унижения… Болван, тупица, стоеросовый дурень! Надо же было так глупо, совершенно по-детски попасться на удочку…

— Смотри, заскулил, — сказал над головой Гэджа знакомый голос — голос детины со шрамом. Что-то очень больно — заостренная палка? — ткнулось орку в бок. — Прочухался, видать.

Ему ответил другой голос — сиплый, то и дело срывающийся на хрип, точно простуженный:

— Сколько еще осталось?

— До Каменистой гряды? Миль пять…

— Что-то Кабана не видно.

— У крепости встретимся.

— Не хотелось бы упустить старика…

— Да леший с ним. Главное — мальчишка. Поганый орк…

Гэдж лежал ни жив ни мертв. Куда его везут? Что собираются с ним делать? О каком «старике» они говорят — неужто о Гэндальфе, и почему его «не хотелось бы упустить»? Орк задыхался под пыльной грудой мешков, его левый бок онемел от долгой мучительной неподвижности, руки и ноги нестерпимо болели, но ни пошевельнуться, ни изменить положение тела, ни даже закричать он не мог. Солнце, поднявшееся над горизонтом уже довольно высоко, неторопливо запекало его под слоем плотной грязной мешковины. Мерно поскрипывала, покачиваясь, расхлябанная телега, время от времени протяжно вздыхала лошадь. Шрам и Хрипатый вяло перебрасывались словами, бранили за скупость какого-то неведомого Гэджу Будхара, однообразно ругали и жаркий, тяжелый день, и где-то без вести запропавшего громилу Кабана — и Гэджу ничего не оставалось, как только с тоской, со все возрастающим чувством отчаяния и ужаса прислушиваться к их ленивой бессодержательной болтовне. Вот тебе и влип в Приключение! — с горечью, чувствуя на лице какую-то влагу (не то пот, не то слезы, струившиеся по щекам), говорил он себе. Разве, бегая вверх-вниз по ортханским лестницам и рубя деревянным мечом головы воображаемых врагов, как капустные кочаны, ты не об этом мечтал? Не о том, чтобы испытать себя, проявить храбрость и силу, оказаться в опасности, непременно в смертельной? Да, но ведь не в качестве тупоумной жертвы… Он-то привык считать себя победителем и героем, бесстрашным воином Анориэлем… Дурак!.. Изо всех сил напрягая мускулы, он попытался как-то растянуть, ослабить путы, но куда там — тот, кто его связывал, явно был докой в своем деле, и самому себе Гэдж представлялся уже не воином и не героем… Он был жалким трофеем, беспомощным, не принадлежащим себе бараном, бессловесным куском мяса, которого неспешно и равнодушно влекут на убой. Неожиданно — орк вздрогнул — острая палка вновь вонзилась ему в бок.

— Тихо, парень! — сквозь зубы сказал Шрам. — Лежи и не рыпайся, не то шкурку-то тебе попорчу. Вот будет досада…

Хрипатый перебил:

— Глянь, Шрам. Кто-то скачет. Там, позади.

— А! Наверно, Кабан?

— Отсюда не разглядеть…

На некоторое время воцарилась тишина — должно быть, разбойники всматривались в приближающегося всадника; вскоре Гэдж расслышал топот копыт — лошадь мчалась галопом. Неожиданно Шрам длинно, как-то очень сочно и заковыристо выругался.

— А, леший! — просипел Хрипатый. — Ты гляди, а!

— Проклятие! Только этого не хватало! Ладно, пусть подъедет поближе.

Что-то навалилось на Гэджа сверху, придавило его ко дну телеги — видно, Шрам плюхнулся на орка, точно тот и впрямь был мешком с соломой. Хуже того: Гэдж почувствовал, как что-то острое — и на этот раз определенно не палка — кольнуло его под ребра.

— Лежи тихо! — злобно прошипел Шрам, и в голосе его, тихом и яростном, был лязг захлопнувшегося капкана. — Вздумаешь дернуться или голос подать — прирежу, как кролика.

Приближающийся стук копыт бешено нарастал.

— Стойте! — раздался окрик.

Гэдж едва не зарыдал от счастья — это был голос Гэндальфа!

— Ну-ка остановитесь! — потребовал волшебник. Судя по топоту копыт, он объехал разбойничий экипаж спереди и взял испуганно всхрапнувшую лошадь под уздцы. Телега остановилась.

— Чего тебе надо, дед? — недружелюбно спросил Хрипатый. — По какому праву останавливаешь на дороге добрых благонравных крестьян, тихо-мирно едущих на дальние выселки? Староват ты для того, чтобы на тракте разбойничать, тебе уж поди могильные черви с погоста приветы шлют.

— Это куда же держат путь добрые благонравные крестьяне, на какие-такие дальние выселки? — невозмутимо поинтересовался Гэндальф. — Уж не в крепость ли на Каменистой гряде, к господину Астахару, за обещанным вознаграждением в пару золотых монет? Как мило! Возьмете меня в долю, а? Вместо вашего толстомордого дружка, который, сдается мне, уже выбыл из игры.

Возникла пауза. Гэдж представил себе, как Шрам и Хрипатый настороженно переглядываются, пытаясь согласовать дальнейшие действия. Орк изо всех сил ломал голову над тем, как дать волшебнику о себе знать, но не смел даже пошевельнуться — острый нож Шрама по-прежнему упирался прямиком в его печень.

— Где мальчишка? — отрывисто спросил Гэндальф, и резкий вопрос прозвучал хлёстко, словно удар бича. — Ну-ка слезай с телеги. — Это, по-видимому, было адресовано Шраму.

— Шёл бы ты… своей дорогой, дедуля, — сквозь зубы посоветовал тот. — Ты нас не знаешь, и мы тебя не видели… равно как и твоего мальчишку, понял? Мы едем по своим делам, никого не трогаем, с орками не якшаемся… в отличие от некоторых. Вот и разойдемся по-хорошему, ладненько?

— Непременно. Только без своего мальчишки я отсюда не уйду. — И Гэдж мог бы поклясться, что услышал легкий серебристый звон клинка, покидающего ножны.

— Но-но, — предостерегающе произнес Шрам. — Убери-ка железку, старый… Не ты один горазд по пьяни мечом махать.

— Слезай с телеги! — велел Гэндальф. — Живо!

И тут что-то произошло. Кто-то — Хрипатый? — издал горлом злобный, какой-то по-звериному хищный рык. Раздался короткий, стремительный лязг скрестившегося оружия. Телега качнулась. Острие ножа, царапавшее орку бок, исчезло, равно как и тяжесть, придавливавшая его к доскам настила — Шрам вскочил. Испуганно, пронзительно заржала лошадь и шарахнулась в сторону. Что-то шумно грянулось рядом с телегой. Кто-то очень громко, отчетливо произнёс: «Ой!».

— А-а-а! — завопил вдруг Хрипатый; Гэдж никогда и представить не мог, что у него может оказаться такой визгливый, пронзительный и отвратительный голос. — Убивают! Люди добрые! Что же это творится! Грабеж и разбой! Среди бела дня! Убивают!

Вновь зазвенело оружие. Кто-то тоненько испуганно завыл, захрипел, затопал, затрещали какие-то кусты…

И стало светло.

Гэндальф сорвал с орка закрывавшую его с головой груду мешковины, перерезал верёвки, поддев их острием меча, и Гэдж наконец-то сумел вздохнуть, шевельнуться, выплюнуть изо рта опостылевший кляп. Волшебник сидел верхом на неоседланной кобыле, держа в одной руке посох, а в другой — длинный, поблескивающий на солнце меч; ни Шрама, ни Хрипатого поблизости видно не было.

— Ты жив? Цел? В порядке? — Гэндальф окинул орка с головы до ног быстрым испытующим взглядом. — Садись на лошадь за моей спиной, и поехали!

— П-погоди. — Внезапно вырванный из душной пыльной темноты на солнечный свет, Гэдж с трудом осознавал, что происходит вокруг; его мутило, руки и ноги, затекшие до окаменелости, дрожали и не слушались, голова шла кру́гом. — Моя сумка…

— Она у меня. Едем, едем! Живее!

С трудом принуждая к повиновению онемевшее тело, Гэдж кое-как поднялся на ноги. Гэндальф помог ему перебраться через бортик телеги и умоститься на голой, скользкой, неудобной лошадиной спине. Орку совершенно не приходилось раньше ездить верхом, тем более без седла — и он, собственно, еще раз убедился в том, что не многое потерял: вцепившись в пояс волшебника, он болтался за спиной Гэндальфа, как куль с отрубями, сосредоточив все усилия на том, чтобы не упасть — волшебник гнал несчастную кобылу галопом. Ноги Гэджа безвольно болтались, не находя опоры, лошадиная спина ходила ходуном, пыльная дорога стремительно уносилась назад; наконец, когда, казалось орку, он вот-вот, обессилев, соскользнет с потного крупа прямо под копыта обезумевшей кобылы, они остановились — достигнув небольшой рощицы на склоне невысокого холма. Волшебник легко спрыгнул на землю, и Гэдж, весь покрытый по́том и пылью, свалился с лошади следом за ним; все его внутренности, казалось орку, перемешались в животе подобно хорошо взбитому гоголь-моголю, и он едва мог ходить — боль в ногах и спине при каждом шаге так и гнула его в бараний рог.

— Всё, — сказал Гэндальф, — дальше не поедем. Думаю, погони за нами не будет…

— Погони? — Гэдж с трудом переводил дух. — За нами?

— Полагаю, наши бойкие друзья намеревались и меня заодно сдать в руки Астахара как «подозрительную личность». Подослали ко мне какого-то мордоворота…

Гэдж сидел на земле, обхватив голову руками, отчаянно пытаясь прийти в себя.

— Что… что произошло? — Впрочем, он даже не особенно нуждался в ответе. — Это… трактирщик Мерт… разболтал им о том, что я — орк?

— Он самый. — Гэндальф ласково поглаживал по шее взмыленную кобылу. — Впрочем, он… очень искренне признал свою ошибку, когда я полчаса назад явился к нему за разъяснениями.

— Могу себе представить, — пробормотал Гэдж. В душе его было гадко, как в грязной плевательнице. — Наверно, он был не очень-то рад тебя видеть.

— Ну, что ты, мы с ним очень мило и содержательно потолковали. После чего он даже любезно предложил мне коня, дабы я мог пуститься вослед нашим славным новообретенным знакомцам. Не сомневаюсь, что наша беседа заставила его несколько по-иному взглянуть на некоторые вещи.

Гэдж мрачно молчал. Где-то высоко вверху, в кронах деревьев, прошелестел ветер, смахнул на землю несколько скрученных, сожженных зноем бурых листочков. Кобыла, все еще тяжело поводя боками, отошла в глубину рощи, с ужасом кося глазом даже не на орка — на мага. Видимо, в её представлении волшебник рисовался настоящим извергом, мучителем всего живого: она была обычной рабочей лошадью, простой и честной, но уж никак не породистым рысаком-меарасом и не быстроногим скакуном благородных кровей. Гэдж спросил, едва шевеля губами:

— Значит, это правда? Что за орков… за таких, как я… обещано вознаграждение, будто за закоренелых разбойников?

— Да, Гэдж. — Маг секунду помолчал. — Ты же сам слышал: что-то тут неладно в окрестностях. И нарушители спокойствия — орки…

— Угу. И что́ бы там, в крепости, со мной сделали?

— Не знаю. Думаю, ничего хорошего.

— Поступили бы как… с головорезом с большой дороги?

— Вполне вероятно.

— Ясно. — Гэдж смотрел в сторону, стараясь, чтобы волшебник не увидел его лица. — Третий, — сказал он мрачно.

— Что — третий?

— Третий раз ты меня спасаешь…

— Да уж, — пробурчал Гэндальф. — Третий раз наступаю на одни и те же грабли.

— Что?

— Да нет, ничего. По совести говоря, это я… виноват в случившемся, Гэдж. Мне не следовало оставлять тебя одного в этом трактире. Но я не думал, что мне придется так долго и упорно торговаться с местным лавочником… да еще имел глупость понадеяться на понимание и порядочность прощелыги Мерта!

— Нет, — Гэдж отстраненно смотрел в небо. — Это я виноват. Если бы я был, как все, ничего бы вообще не случилось. У тебя от меня одни неприятности.

— Не бери в голову, — помолчав, произнес Гэндальф. Он еще некоторое время смотрел на орка, кусая губы, точно порываясь что-то сказать — что-нибудь бессмысленно-ободряющее — но так и не сказал: знал, что это бесполезно. Подошел к кобыле и снял с её потной спины две котомки, связанные между собой и перекинутые через лошадиный хребет: свою и Гэджа. Мешка с игрушками у волшебника больше не имелось — он таинственным образом преобразился в суму с лепешками, сушеными вишнями и вяленым окороком. — Вот, бери свой скарб — да пойдем. Кобылу оставим здесь, она умная девочка, сама найдет дорогу домой… А нам с тобой впредь следует быть осмотрительнее, дружище, — отряхнув котомку от пыли и налипших травинок, маг привычным движением взбросил ее на плечо, поправил меч, висевший на поясе, взял в руки неизменный посох. — Не стоит, знаешь ли, лишний раз искушать судьбу — даже по пустякам.

С наступлением сумерек откуда-то из темноты начал доноситься отдаленный, но до невозможности тоскливый и зловещий волчий вой.

Гарх, до сих пор мирно дремавший у Белого мага на плече, всполошился. Бросил опасливый взгляд туда и сюда. Покрепче вцепился когтями в надежное саруманово плечо.

— Ты слышал?

— Слышал, — пробурчал волшебник. — И что?

— Волки. Идут по нашему следу?

Саруман не ответил. Бреор тоже помалкивал — он предпочитал слушать только Белого мага и на сиплое карканье старого ворона считал за лучшее внимания не обращать.

«Тайная тропа», указанная Вихельмом, и впрямь оказалась узкой, почти неприметной каменистой стёжкой, по которой телега или подвода не проехали бы, а вот вьючная лошадь или мул могли пройти запросто. Тропа тянулась по предгорьям, по восточным отрогам Метхедраса и дальше — на север, вдоль западной опушки Фангорна. Слева высились скалистые пики Туманных гор, серые и угрюмые, рассеченные расщелинами, поросшие вереском и утесником; справа расстилался Фангорнский лес, темно-зеленый, недружелюбный, уходящий за горизонт. Путники выехали из «Хмельной мухи» накануне утром и минувшую ночь провели во встретившейся на тропе пустой охотничьей хижине; к исходу вторых суток позади, по подсчётам Сарумана, осталось около девяноста миль, но и полу-меарас Рыжик, и серая кобыла Бреора, хоть и имела в своих жилах кровь древней породы, все же устали и нуждались в отдыхе, да и всадники после двух дней, проведенных в седле, чувствовали себя так, будто их избили батогами. К несчастью, никакого намёка на мало-мальски удобный приют по пути больше не попадалось — или путники об этих тайных прибежищах ничего не знали.

Из-за скалистого отрога лениво выполз молодой месяц. Волк вновь подал голос — еще громче и заунывнее, ему тут же ответил другой — в ближайшем ущелье. Гарх присмотрелся — и ему показалось, что как-то подозрительно шевелится кустарник на гребне высокого утеса, хотя ветра в этот момент не было… Впрочем, ворон не слишком хорошо видел в темноте.

— Не нравится мне это, — слабым голосом прохрипел он. — Смотри, они как будто нас окружают — и справа, и слева… Надо где-то найти пристанище, и побыстрее…

— Найдем.

— Это где, интересно? Постоялых дворов тут на каждом углу что-то не наблюдается… Леший вас понес в эту глухомань! Поехали бы тихо-мирно по тракту через Эдорас и Альдбург, вместо того, чтобы ломать ноги по горам по долам…

— И потеряли бы в лучшем случае неделю. А так, если повезет, завтра к вечеру будем в Лориэне.

— А если не повезет? — пробормотал ворон.

Волчий вой все не смолкал, стелился над ущельями и долинами — скорбный, зловещий и унылый, пробирающий до костей. Гарх испуганно крутил головой, лошади тревожно всхрапывали, сбивались с ноги и прижимали уши. Бреор натянул поводья, вопросительно взглянул на Сарумана.

— Впереди река, — коротко обронил маг.

Пахнуло терпкой речной свежестью, из темноты послышался шум бегущей воды — река Лимлайт, северная граница Фангорна, была совсем рядом. Прямые высоченные сосны стояли на южном берегу рядами, будто колонны в величественном храме — а под деревьями была разлита полнящаяся смутными шорохами непроглядная тьма… Стоило лошадям вбежать в лес, как тьма эта проснулась и ожила, будто давно уже подстерегала здесь случайных путников — что-то в ней зашевелилось, заворочалось с осторожным приглушенным треском, что-то грозное, неумолимое, жуткое — явилось из чащобы, подползло ближе, протянуло длинные цепкие ветви, окружило со всех сторон…

Бреор, тревожно присвистнув, потянул меч из ножен. Саруман протестующе качнул головой.

— Пошли вон! — процедил он, воздев руку, и было в его негромком, вроде бы бесстрастном голосе столько ледяного презрения и непререкаемой властности, что хьорны как-то призадумались — и сочли за лучшее отступить: неохотно откатились, попрятались в сумеречной лесной чаще, их невнятный шепот, стелившийся по подлеску, затих, опал, угас где-то в отдалении…

— Повылазили тут… стражи леса, чтоб вас! — свирепо пробурчал Саруман себе под нос. — Это вам не глупого мальчишку всем скопом давить…

Реку Лимлайт пересекли уже в темноте — здесь, недалеко от истоков, речушка оказалась лошадям по колено. На другом берегу лес продолжался, но это был уже не таинственный колдовской Фангорн — обычный ночной лес, полный белесого тумана, сырости, коряг и бурелома. От реки тут же потянулась к северу накатанная тропа, и Гарх слегка удивился этому обстоятельству: ему казалось, что места здесь должны быть необитаемы, безлюдны и необжиты.

— Смотри-ка, дорога! Я думал, тут и нет ничего, кроме скал, камней да вересковых пустошей… Разве здесь не «ничейная земля»?

— То-то и оно, что «ничейная». Здесь всяк сам себе хозяин. Охотники тут живут, козопасы, скупщики шкур, прочий отчаянный люд и всякая шушера… Лесорубы, в конце концов.

— Да ну? Рубят лес во владениях Фангорна?

— Лес на северном берегу Лимлайт Фангорну не принадлежит, там и рубят. А потом сплавляют вниз по реке и продают… незадёшево. В Рохане с деревом вообще беда, сам знаешь.

Действительно — вскоре вдоль дороги потянулась свежая вырубка: пеньки жалобно белели в темноте, будто кривые зубы. Лошади перешли с галопа на крупную тряскую рысь. «Раз есть дорога, — мимоходом заметил Саруман, — значит, куда-то она нас приведет». И впрямь, вскоре среди деревьев замелькал огонек: видимо, человеческое (или чье бы то ни было) жилье имелось неподалеку. Из темноты выступил продолговатый бревенчатый дом, крепкий и приземистый, обнесенный частоколом, — он смотрел узкими проемами окон из-под нависающей крыши угрюмо и недружелюбно. Слева к дому примыкал загон для коз, справа виднелись какие-то неказистые постройки. Прочные деревянные ворота, по случаю ночного времени, оказались крепко-накрепко заперты.

Гарх с хриплым карканьем взлетел на столбик забора, заглянул во двор. Саруман и Бреор чуть помедлили; слегка неуклюже, превозмогая ломоту в спине, воин спешился, подошел к воротам и решительно погромыхал по ним железным кольцом, вделанным в серое дощатое полотно.

— Эй, хозяева!

Где-то во дворе, за частоколом, загремела цепь, как-то лениво, нехотя забрехала собака. Пару минут ничего не происходило, потом что-то где-то со скрипом приоткрылось, по двору запрыгало пятно света, послышались приближающиеся шаги. В щель между досками ворот уставился чей-то черный подозрительный глаз.

— Кто там? Кого леший несет? Ты, Каграт? — Голос говорившего звучал глухо, слегка гнусаво, точно он страдал затяжным насморком.

— Вечер добрый, хозяева, — приветливо откликнулся вместо Бреора Саруман. — Не пустите ли переночевать двоих мирных путников — в обмен на серебро, разумеется?

— Двоих? — Незнакомец, прячущийся за калиткой, бегло осмотрел внушительную фигуру Бреора, потом посветил Белому магу за спину, точно желая убедиться, что незваных гостей и в самом деле лишь двое, и из леса тотчас же не выскочит вооруженное до зубов многочисленное войско. Волшебник чувствовал, что его буквально ощупывают внимательным взглядом — обшаривают с головы до ног, как при тщательном досмотре, обыскивают одежду, заглядывают в поясную суму, забираются за пазуху… — Ну, коли вас и впрямь только двое, то добро пожаловать. — Наконец по другую сторону забора загремели отпираемые замки и засовы. — Входите, господа. Вы уж извиняйте, что я к вам с такой опаской да подозрением — у нас тут места отдаленные, дикие, к нам случайные люди редко заглядывают…

— А неслучайные? — спросил Саруман.

— А неслучайных мы всех наперечет знаем. — Хозяин ухмыльнулся. Это был крепкий, коренастый мужичок средних лет, заросший черной окладистой бородой чуть не до самых глаз. — Цыц, Малыш! — рявкнул он на огромного, размером с теленка, волкодава, который вновь лениво завозился в своей конуре: при звуке гнусавого хозяйского голоса пёс неохотно выполз наружу, смерил вошедших равнодушным взглядом — ему не было до гостей никакого дела — зевая, убрался обратно и лёг, закрыв голову огромной, как у медведя, мохнатой лапищей.

Саруман и Бреор, ведущий лошадей в поводу, вошли во двор — широкий, ровный, чистый, без единой травинки, вытоптанный, как плац. По правую руку темными грудами громоздились хозяйственные постройки, в одном из сараев что-то шумно завозилось, тяжело, длинно вздохнула корова. Посреди двора стояло нечто, что путники в потемках да от неожиданности в первое мгновение приняли за диковинный фонарный столб — но загадочная фигура оказалась женщиной, закутанной в большой бесформенный плат. В одной руке она держала масляную лампаду, а в другой — пустое ведро: видимо, появление неожиданных гостей застало её по дороге в коровник.

— Вечер добрый, хозяюшка. — Бреор учтиво склонил голову.

Женщина не ответила. Глаза её растерянно блестели, на худом, тускло освещенном желтоватым светом лампы лице застыл чуть ли не ужас; на незваных гостей она смотрела со страхом и замешательством, точно на пришельцев с Луны. По-прежнему не отвечая и не отрывая от путников смятенного взгляда, она, позвякивая подойником, как-то боком, опасливо попятилась — и стремительно шмыгнула в ближайшую приоткрытую дверцу.

Саруман проводил её задумчивым взглядом.

— Вы откуда, люди добрые — никак с южной тропы? — Бородатый мужичок подошел ближе; глаза у него были внимательные, цепкие, черные, как гладыши гальки, с плутоватым прищуром. — Из Вестфольда, поди, а? — Он обошел вокруг лошадей, беззастенчиво ими любуясь, с удовольствием опытного коневода оглядел Рыжика с холки до копыт, ласково потрепал коня по крутой бархатистой шее. — Эх, красавец! Хорош, хорош, ничего не скажешь… Мне бы такого на расплод.

— Покупать будете? — холодно спросил Саруман. Ему не нравилось, что хозяин разглядывает его коня, будто товар на ярмарке: вот-вот, казалось волшебнику, посмотрит жеребцу зубы. Чернобородый рассмеялся: сухим, неискренним, неприятным смехом.

— Купил бы, да не про меня, видать, товар, а? Не серчайте, сударь, мы тут люди простые, грубые, эльфийской утонченностью не избалованные, где и когда я еще такую дивную красоту увижу? — Он многозначительно подмигнул Саруману. — Да вы заходите в дом, господа — чай, не во дворе же ночь коротать… Эй, Алашка!

Из коровника выглянула закутанная в плат женщина — испуганно, как зверёк. В темноте лицо её смутно бледнело, точно молодая луна.

— Разбуди этого пьянчугу Храпа, пусть позаботится о конях, — отрывисто велел бородач. И приглашающим жестом указал гостям на дверь дома. — Прошу вас, люди добрые.

— Я присмотрю за лошадьми, — скупо пробасил Бреор, который доверять такую драгоценность какому-то там свинопасу Храпу был отнюдь не намерен. — Будьте спокойны, господин…

* * *

— Меня в здешних местах называют Гнусом… Бородой Гнусом, если уж точно. А вы?..

— Эорейд, торговец из Вестфольда. Думаю заняться в ваших местах скупкой кож, — небрежно откликнулся Саруман. Наверно, он все-таки не особенно походил на обычного роханского купца, потому что в хитроватых глазах Гнуса мелькнуло что-то похожее на сомнение — но волшебнику, в общем-то, было на все это наплевать. Он сел на лавку возле стола, с удовольствием вытянул ноги, осмотрелся…

Горница была грязноватая и неуютная, с низким потолком. На столе горело с полдюжины свечей, вставленных в давно не чищенный подсвечник. Пол был засыпан мелким серым песком, потолочные балки почернели от копоти, в углах комнаты копилась пыль и лохмотья паутины, в закуте за печкой деловито шуршали мыши. Роскошные, вычурные, украшенные позолотой настенные часы в футляре красного дерева — явный намек на богатство и преуспеяние — посреди всеобщей запущенности и засаленности смотрелись по меньшей мере дико.

Бреор не возвращался — должно быть, не желал оставить без догляда обеих лошадей в целом и свою драгоценную Старуху в частности; Гарх тоже никак не давал о себе знать. Зато появился, видимо, Храп — крепкий, веющий запахом свинарника мужичок с короткой светлой бородкой, в которой запуталась соломенная труха. Он неуклюже поклонился гостю, потом что-то вполголоса сказал Гнусу, взял со стола пару деревянных ложек, лепешки и котелок, стоявший в печи и приготовленный, должно быть, аккурат для него, и исчез с этой снедью так же тихо и незаметно, как и появился.

Ну, сказал себе Саруман, по крайней мере, голодным моего спутника не оставят.

— Алашка! — гаркнул Гнус куда-то в темные сени. — Подавай ужин, неумеха, долго ты еще будешь заставлять гостя ждать? У-у, шмара ленивая… Ну-с, — потирая руки, он с радушной улыбкой обернулся к волшебнику, и тон его вновь стал маслянистым, любезным и дружелюбным, — рассказывайте, сударь, откуда прибыли, что видали, что творится на белом свете. Вы, по всему видать, человек бывалый, по миру изрядно поколесили, есть о чем потолковать на досуге… А мы тут, в глуши, до новостей охочи.

Жарко полыхал огонь в подпечке, прыгали по углам и потолку черные тени, уютно скрипел сверчок под половицей. Некоторое время волшебник в общих чертах пересказывал любопытному хозяину последние роханские новости, наблюдая, как Алашка суетится возле печи, собирая на стол — костлявая, нездоровая, бледная до прозрачности женщина, замученная дурным обращением и собственной робостью. На её худеньком, скудном, словно бы нарисованном на листе промасленной бумаги лице навек застыло выражение неизбывной, привычной покорности — как у заморенной непосильной работой клячи. За широкий подол её юбки, прячась от глаз сурового хозяина, цеплялась девочка лет трех, грязная и неухоженная, затравленным выражением глаз похожая на мать — испуганный неприрученный котенок, готовый в любую секунду юркнуть прочь и забиться в щель. Время от времени мать утирала дочери передником красный воспаленный нос — все это по-прежнему молча, без единого слова.

— Она немая, — пояснил Гнус, глядя на Алашку не то чтобы с ненавистью — скорее с ленивой гадливостью, как на полураздавленного таракана. — Какая-то дальняя родня моего кузена. Их дом в Холмищах год назад разбойники пожгли, так вот она теперь тут и обретается, приживалка… из милости.

«Из чьей милости?» — хотел спросить Саруман, ибо милость Бороды Гнуса явно обходилась несчастной женщине недешево — видимо, на этом одиноком, спрятанном в лесу отдаленном хуторе ей приходилось управляться и за прачку, и за скотницу, и за кухарку, и за служанку.

— Разбойники? — Волшебник безучастно разглядывал заусенец возле сломанного ногтя. — Что за разбойники, господин Гнус?

Гнус пожал плечами.

— Да бывают иногда в Волде всякие происшествия… набеги кочевников с восточного берега Андуина или что-то в этом роде… вот с недавнего времени, бают, опять по берегам реки Лимлайт непорядки какие-то происходят. В нашу-то глушь лихие люди не заглядывают — что с нас взять, с босоты… Живём себе, хлеб жуём — и на том спасибо.

Глядя на угрюмую, заросшую бородой физиономию собеседника, Саруман не мог отделаться от мысли, что на самом-то деле за разбойниками далеко ходить не надо. Да и прозвище «Гнус» приклеилось к ушлому мужичку вряд ли только из-за гнусавого голоса…

Наконец ужин был готов: постная, но зато густая похлебка, просяная каша с ошметками жилистой баранины, квашеная капуста, свежие овсяные лепешки — гостю не на что было пожаловаться. Гнус с аппетитом жевал, прихлебывая суп, закусывая хлебом, похрустывая крепкими малосольными огурчиками, покрякивая после каждого глотка домашнего яблочного сидра. Алашка по-прежнему стояла возле печи, опустив глаза, готовая что-нибудь поднести/унести, покорно ожидая приказаний своего господина и повелителя. Исподлобья бросив взгляд на волшебника, Гнус милостиво указал служанке глазами на дальний край скамьи — и она несмело села, усадила себе на колени чумазую девочку. Робко предложила дочери кусочек хлеба и ложку просяной каши. Девчонка взялась было за еду, но тут же, не сделав и пары глотков, закашлялась, отодвинула тарелку и захныкала, уткнувшись лицом в материн передник — или, скорее, негромко заскулила, словно побитый щенок, потирая кулачками слезящиеся глаза.

Гнус сердито засопел.

— Это еще что за щенячий скулеж за столом, а? Не знаешь, как надо вести себя в приличном обществе — отправляйся к Храпу в конюшню… Или уйми свою замарашку! Сейчас же!

Алашка тщетно пыталась успокоить дочь и влить ей в рот хоть немного молока, но та упрямо отворачивалась от протянутой чашки, давясь слезами и соплями, струящимися по бледному замурзанному личику все быстрее и быстрее. Горестное девчонкино хныканье перешло в истеричные, судорожно подавляемые и оттого еще более громкие всхлипы. Гнус, морщась и кривя рот, терпел с полминуты, потом с яростью хлопнул ладонью по столу.

— Ну, хватит! Убери её отсюда! Слышишь? Грязному поросенку место в хлеву!

Девчонка заревела в голос. Алашка вскочила, сгребла её в охапку, готовая бежать, исчезнуть с глаз, скрыться в своей темной норе…

— Аласса, — сказал Саруман, — дай-ка мне девочку. Она нездорова.

Воцарилась тишина. Только внезапно затрещала и зачадила на столе вонючая сальная свеча.

Аласса вскинула на мага глаза — словно не верила своим ушам. Громко глотнула. Какую-то секунду волшебнику казалось, что служанка не отважится к нему подойти — поспешит ускользнуть, убраться прочь, спрятаться в логове наедине со своими бедами и горестями… Но она все-таки пересилила свой страх перед незнакомцем — или просто не посмела ослушаться? — как-то опасливо, боком, подошла, опустилась рядом с гостем на скамью, усадила дочь на колени, не смея оторвать взор от пола. Волшебник осторожно — точно боясь спугнуть боязливого зверька — подался вперед, провел ладонью по спутанным, тонким, невесомым как пух волосам малышки — и то ли от неожиданности, то ли от страха девчонка разом перестала плакать, сжалась на коленях у матери, дрожа, словно пойманный в силки воробышек.

— Что случилось, кроха? У тебя животик болит, верно? — помолчав, спросил Саруман. Он ощупал её тоненькие, холодные, вяленькие ручки и ножки, покрытые мелкой красноватой сыпью, заглянул в глаза — воспаленные, со скопившимися у внутренних уголков комочками гноя; левый глаз немного косил. Дотронулся рукой до покрытого испариной бледного лба. — У неё… черви, Аласса, — негромко сказал он матери, — причем в стадии, на которую уже нельзя не обращать внимания. Извечная хворь пастухов и козопасов, чьи дети растут в буквальном смысле рядом со свиньями…

Аласса медленно подняла на мага глаза. Щеки её пылали. Она судорожно прижала к себе дочь, так крепко и отчаянно, словно от силы этих объятий зависела сейчас жизнь их обеих.

— Но это поправимо, — помолчав, мягко добавил Саруман. — Я скажу рецепт отвара, который помогает именно при запущенных случаях. Тебе известно такое растение — лысяница? Две части корней лысяницы, пять частей листьев медвежьего следа и пару долек чеснока, заваривать и пить по полчашки на рассвете до завтрака, толчеными тыквенными семечками закусывать. В течение недели должно помочь…

У Алассы задрожал подбородок. Она сидела, замерев, прикусив губу; не имея возможности выразить благодарность словами, так и пожирала волшебника взглядом, прижимая к себе притихшее дитя. Её скомканное личико слегка расправилось, а в ввалившихся глазах, показалось магу, блестят слёзы — наверно, впервые за очень долгий отрезок времени Саруман оказался первым, кто проявил участие и доброту к её зашуганному и слабому, никому не нужному ребенку.

— Вы — лекарь, господин Эорейд? — спросил Гнус; всеми позабытый, он мрачно набычился за столом среди помаргивающих свечей и пустых тарелок.

Саруман небрежно отозвался:

— Да… в некотором роде. Я немного занимался врачевательством — перед тем, как удариться в торговлю.

— Ах вот оно как… Ну, по такому случаю нам сам Творец велел выпить чего-нибудь позабористее кислого яблочного сока, как вы полагаете, а? Алашка! Принеси-ка вина… самого лучшего, поняла? Из бочонка, помеченного белым крестом.

Аласса вздрогнула, спускаясь с небес на землю, поспешно поставила дочь на ноги, встала, отряхивая передник, и поспешила к двери — но, не дойдя до порога пары шагов, остановилась и обернулась. «Из бочонка, помеченного белым крестом?» — казалось, спрашивал её недоуменный взгляд.

— Живее! — рыкнул Гнус. — И забери с собой свое немытое отродье! А что, девчонка того… заразная, а? — спросил он у Сарумана, когда за служанкой и её дочерью закрылась дверь кладовой.

— Да, — сухо ответил волшебник.

Гнус с досадой цыкнул зубом.

— Вот и сделай доброе дело, приюти бездомных… А ведь я давно подозревал, что с девчонкой что-то не в порядке, то-то она скулит и ноет целыми днями. Вшивая сучонка!

— Отчего же вы сразу не отвели её к лекарю… почтенный?

— Лекарь, поди, за красивые глаза лечить не станет… А что? Эта соплячка и помереть может?

— Может — если клубок червей попадет в легкие или закупорит кишечник. Судя по кашлю и воспалению глаз, девочка нашпигована личинками с головы до пят. Я уже не говорю о её малокровии, неухоженности, общем истощении и прочих радостях жизни в вашем гостеприимном доме…

Волшебник умолк — вернулась Аласса с большим расписным кувшином в руках. Он был тяжел — и служанка двигалась как-то неуверенно, медленно, семенящими шагами, точно пуще смерти страшилась причинить доверенному ей сокровищу ущерб и членовредительство. Но, видимо, это излишнее старание не ударить лицом в грязь её и подвело… Не дойдя пары шагов до стола, она вдруг споткнулась — буквально на ровном месте, на какой-то едва заметно выступающей половице — и увесистый кувшин выскользнул у неё из рук: с глухим дребезгом он грянул на пол, раскололся, разлетелся по комнате фонтаном причудливых расписных осколков… Горницу наполнил густой и тяжелый, сладковато-хмельной винный аромат.

На какое-то мгновение воцарилась тишина — скорбная минута молчания по безвременно почившей глиняной посудине.

— Ах т-ты… — прохрипел Гнус.

Алашка испуганно сжалась. Гнус медленно поднялся из-за стола — воздвигся тяжело и неумолимо, как карающий судия, облеченный властью казнить и миловать. Его серое землистое лицо налилось кровью.

— Ах ты… т-ты… подлая неуклюжая дрянь! — Он захлебывался от ярости. Гнев его был явно не напускным, он весь затрясся от бешенства, в запале позабыв обо всем на свете, даже о присутствии гостя: его грубая, необузданная натура в мгновение ока вылезла наружу из-под маски напускной любезности, будто медведь из берлоги. — Ах ты… тощая грязная сука! Эт-то… что такое, а? Это что такое, я спрашиваю?! — Он смотрел на растекшееся по полу вино так, словно оно было не жалким травяным пойлом — а по меньшей мере бесценным, ничем не заменимым нектаром богов. — Неблагодарная тварь! Зараза! Ты… нарочно это сделала, а? Меня не обманешь! Нарочно! Дрянь, дрянь! Так-то ты обходишься с хозяйским добром?! С добром человека, который из чистого милосердия и благородства взял в свой дом тебя и твоего грязного крысеныша! — Вне себя от гнева он отвесил провинившейся служанке пощечину — сильно, наотмашь, — и с му́кой в глазах Аласса отлетела к стене, повалилась боком на скамью… Саруман успел перехватить занесенную для удара руку Гнуса прежде, чем она опустилась на несчастную женщину во второй раз.

— Довольно! Пощадите последние остатки моего терпения, господин Гнус!

Гнус, багровый от злобы и унижения, отшатнулся, что-то невнятно пробормотал; краска медленно, как-то по частям, словно искрошившаяся известка, сползала с его лица.

— Покажите, где я могу переночевать, — едва сдерживаясь, процедил Саруман: ему хотелось остаться наконец одному. Вмешиваться в своеобразные внутрисемейные отношения этих двоих у него уже не было ни сил, ни желания…

* * *

По другую сторону узкого коридора нашлась небольшая комнатка, захламленная всякой всячиной. Лампа, которую Саруман принес с собой, осветила стол под окном, низкую лавку, старую прялку, пахнущий прелью сундук в углу, лежанку, покрытую соломенным тюфяком — едва волшебник бросил на него свой плащ, как из-под тюфяка выскользнуло несколько крупных, исключительно волосатого вида длинноногих пауков и стремительно разбежалось по каким-то неприметным щелям между половицами.

— Прелестное общество, — задумчиво заметил Саруман самому себе. — Уютное, тихое и ненавязчивое…

Впрочем, спать он сегодня не собирался. Подошел к окну, поставил лампу на подоконник, чуть приоткрыл скрипучий ставень. Через несколько минут в горницу со двора впорхнул сгусток непроглядной черноты, опустился на стол, хрипло каркнул, широко раскинул и вновь сложил крылья.

— Ну, что? Сумерничаешь? — спросил Саруман без особого интереса.

— Угу, — пробормотал Гарх. — Ловлю мышей в конюшне…

— И много наловил?

— Не знаю, — скромно отозвался ворон. — Я не считал.

— Потому что считать было нечего. — Волшебник отдал Гарху прихваченный со стола кусок овсяной лепешки. — Где Бреор?

— Сказал, что вздремнет на сеновале, присмотрит за лошадьми. Рыжик и Старуха в стойле. Этот… Храп… их расседлал и овса задал. Он родом тоже откуда-то с Волда оказался, как и Бреор… они почти земляки, можно сказать. По такому случаю Храп хозяйскую кладовую опустошил, королевский ужин приволок, да еще и кувшин вина впридачу…

— Вот оно что…

Ворон склонил голову к плечу.

— Что-то меня одолевают дурные предчувствия… Кажется, этот Гнус — пройдоха и мерзавец еще тот. Ты не заметил?

Саруман хмыкнул.

— Этого трудно не заметить, знаешь ли. Но для скупщика и ростовщика подобная характеристика — не порок, а достоинство… Ладно, доберусь на обратном пути до Каменистой гряды — велю Астахару навести тут порядок.

— Ну-ну. — Острыми когтями разодрав лепешку на мелкие кусочки, Гарх клювом ловко подхватывал их со стола и торопливо глотал. — Как думаешь, где сейчас наши блудные голубки? Еще не добрались до эльфов, м-м?

— Надеюсь, нет. Полагаю, они сейчас где-то неподалеку от Делла — это городок в нижнем течении Лимлайт… Я там послал Гэндальфу письмецо по известному ему адресу, и, если он его еще не получил, то получит в ближайшее время. Но, если по милости этого старого дурня с Гэджем что-то случится…

— Надеешься договориться с ним о встрече?

— Именно.

Робкий, едва слышный стук раздался от порога. Долгие несколько секунд волшебник хотел затаиться и притвориться спящим, но стук повторился — тихий, упорный, настойчивый. Шепотом выбранившись, Саруман поднялся и распахнул дверь.

Это была Аласса.

Прежде, чем волшебник успел задать ей вопрос, она нервно огляделась — торопливо, украдкой, словно чего-то опасаясь; приложила палец к губам. Легкий шорох в дальнем конце коридора заставил её чуть ли не подпрыгнуть.

— Что случилось? — с усталым раздражением спросил Саруман. Он хотел сейчас лишь одного — чтобы все оставили его наконец в покое.

Аласса торопливо шмыгнула в комнату, порылась в недрах своего чудовищного передника, достала тряпичный узелок и выложила из него на стол две медные монеты.

— Великий Творец! — процедил Саруман. — Это еще зачем? Убери.

Аласса покачала головой. Всунула монеты волшебнику в ладонь, а потом вдруг схватила его за рукав и потащила к двери. Взгляд её был полон испуга, смятения, какого-то невысказанного внутреннего напряжения, безмолвной мольбы. Она вновь опасливо оглянулась в дальний конец коридора.

— Чего ты боишься? — спросил Саруман. — Этого чурбана Гнуса?

Алашка вздрогнула всем телом, взглянула на мага с отчаянием. Ах, если бы она только могла сказать! Но Творец за какие-то неведомые грехи обделил её даром речи, и объясняться она могла только знаками и жестами. Она волновалась и суетилась, судорожно пыталась что-то втолковать собеседнику: тянула волшебника за рукав, указывала на входную дверь и дальше — за дверь, на дорогу, ведущую прочь от дома. Выражение её бледного встревоженного лица, дрожащий изгиб губ, все жесты — частью требовательные, частью просительные, даже умоляющие — возможно было истолковать лишь единственным образом.

— Ты хочешь, чтобы мы уехали? — помолчав, спросил Саруман. — Сейчас, немедленно? Тайком?

Она так энергично закивала, довольная тем, что её наконец поняли, что из-под платка её выбилась прядка темных вьющихся волос, закачалась туда-сюда на лбу. Волшебник, прикрыв ладонью глаза, устало сказал:

— Брось, Аласса. Куда мы сейчас двинемся — кругом ночь, мрак и волки… Моему спутнику нужен отдых. Уедем утром, на рассвете. Передадим весточку воеводе Астахару, глядишь, на Каменистой гряде в кои-то веки и заинтересуются вашим дремучим медвежьим углом...

Вновь что-то едва слышно зашуршало в конце коридора. Где-то позади тихо скрипнула, приоткрываясь, дверь кладовой.

— Вот ты где, шмара, крутишься… Какого лешего не даешь отдохнуть почтенному человеку? А ну кыш отсюда, ведьма! Завтра с тобой еще потолкую.

Застигнутая на месте преступления, Алашка обмерла, точно обомлевшая мышь. Бросив на Сарумана последний затравленный, умоляющий взгляд, попятилась, спотыкаясь, и юркнула, ровно паук, в какую-то неприметную щель. Гнус, любезно и радушно (на деле — скорее угрюмо и криво) улыбаясь, подошел ближе, в руках он держал узкогорлый, с массивным днищем, весело побулькивающий глиняный кувшин.

— Вот, — ухмыляясь, он с гордостью предъявил Саруману свою ношу, — нацедил-таки остаточков: лучшее винцо по эту сторону гор, его рецепт еще мой покойный прадед из Бельфаласа привез, до конца жизни от соседей берег пуще зеницы ока… Не хотите, чай, глотнуть перед сном, господин Эорейд? В горле-то у вас, поди, пересохло после алашкиной стряпни… Я-то, каюсь, малость круто с девкой обошелся, руку не сдержал — ну, нрав у меня такой, что уж теперь поделать, вспыхиваю от пустяка аки сухой мох… Выпьем за примиреньице, а?

— Не пей! Наверняка дрянь редкостная! — прокаркал с подоконника Гарх. Ворон все-таки изъяснялся человеческим языком и даже тешил себя мыслью, что, в общем, у него неплохо получается — но все же смысл его речей для непривычного уха был малопонятен и трудновосприимчив. Вряд ли Гнус разобрал в сиплом вороньем карканье отдельные слова — но самый звук резкого отрывистого грая заставил его испуганно вздрогнуть.

— Силы небесные! Это еще что?

— Старый ворон раскаркался, — сердито процедил Саруман. — Слушайте, Гнус, сделайте мне одно одолжение, а?

— Какое одолжение?

— Да провалитесь уже в Удун наконец! — Маг готов был взять настырного мужичка за шиворот, вытолкать взашей и наложить на дверь хорошее такое запирающее заклятие. Гнус уязвленно засопел.

— Творец с вами, господин Эорейд, что ж вы меня эдак обижаете, а? Я к вам, можно сказать, подружиться да повиниться, без задней мысли, с чистой душой — а вы? — С заговорщицким видом он извлек из кармана пару деревянных чарочек и, поставив их на крышку сундука, плеснул в каждую полстакана мутной от осадка невнятной жидкости. — Глядите-ка, сударь, винцо — чисто высший сорт, сам сенешаль за ним нарочного из Эдораса присылал, рецепт велел пытать, какой мой дед из Бельфаласа привез — да не выпытал, то-то и оно, что не выпытал, кишка у него тонка оказалась выпытать-то… Крепкое винцо мой дед делывал, ох и крепкое, на особых травках настоенное — с ног, можно сказать, так и валило… — Не переставая болтать, он небрежно подхватил одну из чарок и поднес её к лицу, словно намереваясь выпить… и вдруг быстрым, точно рассчитанным кошачьим движением метнул всё её содержимое Саруману в глаза.

Если у волшебника и были какие-то основания не доверять чернобородому Гнусу, все же столь откровенное нападение застало его врасплох. Он невольно отпрянул, закрывая лицо рукой — и в следующую секунду увесистый узкогорлый кувшин, который Гнус все еще крепко сжимал в руках, всей тяжестью своего массивного глиняного тела обрушился ему на голову. Саруману показалось, будто лошадь лягнула его копытом в висок… Он пошатнулся, теряя равновесие, ослепленный мгновенной болью — и грязный, закапанный свечным салом дощатый пол стремительно ринулся ему навстречу.чу.

— Вот тебе, с-сукин сын, — тяжело дыша, прохрипел Гнус. — Воеводе Астахару он накляузничать на меня решил, ага, как же!

Старик лежал у его ног, распростертый на полу, оглушенный и бесчувственный, и у виска его неторопливо расплывалось алое кровавое пятно. Гнус отбросил пустой, треснувший от удара кувшин, секунду помедлив, наклонился к магу, чтобы снять с него поясную суму — и, наверно, снял бы, если бы…

— Харр! Ха-арр!

Точно маленький черный вихрь накинулся на Гнуса из темноты — маленький, но поистине бешеный, неуправляемый, сметающий всё на своем пути вихрь. Гарх был вне себя от страха и ярости… Он совершенно обезумел. Он грудью бросился на проклятого супостата, он рвал и метал, он готов был выклевать злодею глаза, выцарапать ноздри, он был и там и тут, он отчаянно лупил Гнуса крыльями, драл когтями бороду, метил клювом в лицо, в нос, в лоб, он готов был убить мерзавца и растерзать его в клочья, он совсем обеспамятел от разрывающих его маленькое сердце несчастья и невыносимого ужаса. Гнус, не ожидавший такой яростной атаки, отшатнулся и хрипло взвыл, неуклюже отбиваясь от ворона руками; метнулся в угол комнаты, схватил ощетинившуюся прутьями метлу, взмахнул ею перед собой, пытаясь сбить Гарха на пол. Ворон увернулся, но не слишком удачно — удар острых прутьев настиг его в полете и сшиб под стол: с хриплым криком он тяжело шлепнулся на половицы, точно ком мокрого тряпья, и услышал, как жалобно хрустнуло правое крыло. Взлететь он уже не мог, оглушенный падением, крыло его онемело от боли, ослабло, не слушалось…

— Ах т-ты тварь! Да что за… — захлебываясь, сипел Гнус. Он надвигался на Гарха, размахивая метлой, готовый бить и крушить, распластать ею раненного ворона в лепешку — и Гарх отступил, попятился; его спасло лишь то, что он сумел забиться в темный угол под лавкой, втиснуться туда всем телом, затаиться там, точно мышь. Гнус, тяжело дыша, стоял посреди горницы, настороженно оглядываясь в поисках поверженного мстителя, яростно и опасливо бормоча по нос: «Чур меня, чур!» Потом, убедившись, что внезапная напасть отступила, бросил метлу и, нервно оглядываясь через плечо, вернулся к бесчувственному магу. Мельком осмотрел рану у него на голове, пощупал пульс, обыскал карманы, потом снял сумку с его пояса, прихватил дорожный плащ, брошенный Саруманом на лежанку, и, переступив порог, плотно закрыл за собой дверь.

Глухо лязгнула задвижка.

Гарх сидел ни жив ни мертв. Случившееся обрушилось на него так же внезапно, как и на Сарумана — будто обухом по голове — и привычный мирок ворона разом покачнулся, перевернулся вверх дном, точно старое корыто, накрыл Гарха с головой и погрузил в пучину беспросветного мрака. Ну кто бы мог такое подумать… Кто бы мог подумать, что трусливый пройдоха Гнус способен на подобную бесчестную выходку! Кто бы мог такое вообще просто предположить…

Ворон вдруг вспомнил — Бреор. Крепкий, сильный, бывалый воин. Беспечный и ни о чем не подозревающий здоровяк, мирно почивающий где-то далеко, в конюшне, на сеновале на другом конце света… Гарх рванулся, готовый бежать, лететь, кричать, звать Бреора на подмогу — и упал, ткнулся клювом в пол, совершенно позабыв о помятом крыле…

Ему понадобилась пара мгновений, чтобы прийти в себя.

Жалкий беспросветный болван!

Он в ярости ущипнул себя за перья на груди, вырвав в досаде целый клок черного пуха. Как же он сразу-то, сразу не подумал о Бреоре! Ужас, ярость и жажда немедленного мщения определённо помутили ему рассудок и, вместо того, чтобы немедленно лететь и поднимать тревогу, он оголтело напал на Гнуса в заведомо глупой и проигрышной схватке! А как теперь добраться до Бреора — слабому и раненному, с подбитым крылом, рассыпающимся от боли? Да и стоит ли уже вообще к нему добираться?

От этой внезапной мысли ворон похолодел.

Что, если нападение было задумано заранее? Что, если этот мнимый «земляк» Храп опоил Бреора какой-нибудь отравой, а потом спокойно придушил во сне вожжами? Или… что? Что вообще все это значит?

Что тут происходит, леший возьми?

Ворон осторожно выглянул из-под лавки. Кругом царила тишина. А еще мрак. И тоска. И горькая стылая безнадежность.

— Саруман! — Гарх выкарабкался из своего убежища и, неуклюже волоча раненное крыло, подскочил к магу. Легонько тюкнул его клювом в плечо. — Саруман, очнись! Ну же! Очнись!

Увы. Волшебник по-прежнему был безмолвен и неподвижен. Лицо его — голубовато-белое, как фарфор — оставалось безжизненным, глаза были закрыты, кровь запеклась на волосах липкой бурой коркой, дыхания ворон не слышал… Тщетно Гарх тормошил мага, дергал за одежду и тянул клювом за бороду — волшебник не отзывался, пребывая где-то вне времени и пространства, и Гарх не в силах был достучаться до него, дозваться, вернуть назад. «Я бы предпочел, чтобы в трудную минуту рядом со мной оказался верный и испытанный друг…» О, нет, нет! Трудная минута пришла — но каким же Гарх оказался на деле бестолковым и никчемным помощником! Бессильным и беспомощным, слабым, неуклюжим… бесславно побежденным метлой! Он ничем не умел помочь своему спутнику — ни привести его в чувство, ни позвать на помощь, ни даже определить, насколько тяжела рана. Весь мир Гарха рухнул в одночасье, разбился на мелкие осколки и жалко расплескал содержимое, как тот злосчастный глиняный кувшин, который выронила из рук нерасторопная Алашка.

Отчаяние обрушилось на Гарха и придавило его к полу тяжело и беспощадно, как неподъёмная каменная плита. Он, наверно, зарыдал бы от бессилия и ужаса, если бы мог.

Нет, так не годится, сказал он себе. Надо все же как-то попытаться добраться до конюшни и узнать, что там происходит с Бреором. Выяснить, жив он или мертв, и что вообще за лиходейщина здесь творится. Что понадобилось этому мерзавцу Гнусу? На что он рассчитывал? На что позарился? На невеликое имущество случайных гостей, на добротную одежду, на серебро, на благородных породистых лошадей? Последнее предположение казалось наиболее верным, но… почему тогда Гнус оставил Сарумана в живых? Уж что было проще — оглушив ничего не подозревающего старика, пырнуть его кухонным ножом и бросить труп в лесу на радость волкам. Но Гнус почему-то этого не сделал… Почему?

Ответа на этот вопрос ворон сейчас найти не пытался.

Он расправил помятые крылья и, собравшись с силами, превозмогая боль, попытался взлететь на подоконник: раз и другой… С третьей попытки это все-таки удалось, Гарх зацепился когтями за край деревянной доски и сумел на ней утвердиться. Крыло болеть не перестало — при каждом взмахе ворона будто пронизывало раскаленной спицей — но, по крайней мере, стало худо-бедно слушаться, и это внушало Гарху некоторую надежду: может, ему всё же удастся выбраться из дома и призвать Бреора на подмогу… если, конечно, сделать это еще не поздно.

Или все-таки — поздно?

Во дворе кто-то яростно загрохотал по воротам увесистым железным кольцом.

— Эй, Гнус! — рыкнул незнакомый голос. — Открывай! Заснул, что ли?

Голос был странный — глухой, низкий, хрипловатый, какой-то… нечеловеческий. По двору заметались лучики света, прошаркали торопливые шаги, негромко стукнул отпираемый засов. Гнус обменялся с кем-то парой коротких реплик, потом зазвякала сбруя, мягко затопали копытами пофыркивающие кони, проскрипела по двору деревянными колесами телега. Загремел цепью и разразился запоздалой руганью нерадивый сторож Малыш. Хриплый голос раздраженно велел:

— Заткни своего пса, слышишь! Или я сам его щас заткну твоей вшивой башкой!

— Цыц, Малыш! — просипел Гнус. — Умолкни!

Раздался странный свист и смачный шлепок — и лай Малыша, скомканный и оборванный, разом умолк, сменился жалким испуганным скулежом.

Гарх, по-прежнему сидя на подоконнике, забившись в угол и спрятавшись за створкой ставни, настороженно наблюдал за происходящим во дворе. Нечищенная лампа, которую Гнус держал в руках, не светила — светилась, самодовольная, на радость разве что ночным мошкам, и ворон, и без того подслеповатый в темноте, с трудом сумел разглядеть, что неожиданные пришельцы — их было пятеро — как на подбор крепки, могучи и широки в плечах. Чуть поодаль, возле забора, смутно вырисовывались силуэты не то мулов, не то каких-то низкорослых вьючных лошадок, две из которых были запряжены в пустую телегу. Гнус с раздраженным шипением потер закопченное стекло лампы рукавом.

— Ступайте в дом, поговорить надо, дело есть… Что-то ты сегодня припозднился, Каграт.

— Не потей, Гнус. Суетишься, как девица на выданье, — проворчал в ответ Каграт. — Что у тебя там за «дело» такое? — Его мощная фигура на секунду попала в пятно света от лампы, и Гарх сумел-таки хорошо его разглядеть — и разом испуганно обмер с макушки до кончика хвоста.

Его худшие опасения подтвердились. И Каграт, и четверо его спутников определенно являлись не людьми — орками.

Это были уруки. Темнокожие, рослые, крепко скроенные. Облаченные в штаны из плотной кожи и такие же гамбезоны-безрукавки, надетые прямо на голое тело. Лица у них были скуластые, с широкими носами, с твердыми подбородками, глаза прятались под крутыми надбровными дугами, в черных, как смоль, длинных и густых волосах в свете лампы посверкивали металлические украшения. Все пятеро имели при себе кривые скимитары в деревянных ножнах, а тот, кого бородач называл Кагратом, держал в когтистой лапище длинный кожаный кнут.

— Пойдем в дом, там и про «дело» расскажу, — торопливо, вполголоса проговорил Гнус. — Да и за товар рассчитаться надобно…

Двое орков остались во дворе, прочие вслед за хозяином вошли в дом. Видимо, они находились где-то в соседнем помещении, Гарх слышал через стенку их голоса, но о чем именно они говорят, разобрать не мог, как ни старался. Он собрался с силами и довольно неуклюже, едва не сорвавшись, перепорхнул на карниз соседнего окна. Уруки, оставшиеся во дворе, на него, к счастью, внимания не обратили — они о чем-то негромко переговаривались с Храпом, вышедшим из конюшни; Бреор никак не давал о себе знать, и это, думалось Гарху, было не к добру… Окно, к которому подобрался ворон, оказалось закрыто ставнями, но в щель между неплотно пригнанными деревянными створами Гарху было видно почти все, происходившее в горнице.

Гнус водрузил на стол тусклую лампу и, выудив щипцами уголек из очага, торопливо зажигал стоявшие в подсвечнике обтекшие нагаром сальные свечи. Один из орков остановился в углу рядом с дверью, Каграт сел за стол, развалившись по-хозяйски, закинув ноги на соседнюю лавку и небрежно постукивая свернутым кнутом по голенищу сапога. Третий урук скромно опустился на скамью возле стены.

— Все готово, Гнус? — мрачно спросил Каграт. — Фураж для мулов припас? Провизию?

— Обижаешь, орк, — проворчал Гнус. — Все, как было обговорено.

— Список зачти, Радбуг, — Каграт кивнул одному из своих спутников.

Радбуг — тот орк, что сидел на лавке, — выудил из-за пояса желтоватый пергаментный свиток, развернул его на коленях. Принялся читать, водя пальцем по строчкам:

— Так… Овечья шерсть — дюжина тюков, козий пух — шесть тюков, козьи шкуры — две дюжины тюков. Кроме того: нитки и пряжа — десять тюков, конопляное вервие — полдюжины тюков, холстина и парусина — по дюжине скаток того и другого, швейные иглы — четверть гросса, жидкость для протравки металла — два галлона, спирт — четыре галлона, поташ и сода — по два бочонка, семена моркови и репы — по три фунта того и другого…

— На кой леший в Крепости понадобились семена моркови? — пробурчал Каграт себе в нос. — Своего добра не хватает, что ли? Они бы еще за навозом нас сюда посылали…

Радбуг не обратил на него внимания.

— Чернила — три галлона, восковые свечи — пол-гросса, льняное масло — шесть бочонков… Пока всё.

— «Пока всё», — передразнил Гнус. — Я эти чернила и льняное масло из колодца, что ли, достаю? Привезли по весне из Делла пару бочонков, больше у меня нету.

Каграт и Радбуг переглянулись.

— Ладно, маслом у Крота разживемся, — рыкнул Каграт. — У него верный человек есть в Делле, он обещал добыть.

— Чернила, иглы и парусину тоже у него возьмете, — буркнул Гнус. — Остальное добро можете забирать, тюки в пристройке… Сейчас. Алашка! — Он шагнул к низенькой неприметной дверце в дальнем углу горницы, жахнул по ней кулаком. — А ну поди сюда, шмара!

В каморке за дверцей боязливо, суетливо завозились, негромко захныкал разбуженный ребенок — и тут же смолк. Алашка выскочила в горницу — простоволосая, дрожащая, закутанная в неизменный плат, видом своим и цветом лица похожая на умертвие. Опасливо опустила глаза.

— Ступай в пристройку, — брезгливо велел Гнус, — покажи господам, где там что подготовлено и уложено. А то как бы они лишнего чего не прихватили по недосмотру-то, с них вполне станется.

Каграт кивнул своему сотоварищу, стоявшему возле дверей — тот молча повернулся и вышел за порог следом за служанкой. Дверь захлопнулась с раскатистым скрипом, и в наступившей оглушительной тишине отчетливо услышалось, как Гнус со свистом втянул воздух сквозь щербину в уголке рта.

— Дерьмо ты все-таки, Гнус, — с удовольствием заметил Каграт, ковыряя пальцем в ухе. — До чего свою бабу довел, взглянуть страшно — рассыпется. Кожа да кости, и ущипнуть не за что.

— Твое-то какое дело? Баба не твоя — вот сиди и помалкивай, — раздраженно проговорил бородач. — Деньги принес? Давай рассчитываться.

Каграт сунул лапу за пазуху — и извлеченный им тяжелый кожаный кошель лег на стол, глухо звякнув. Гнус развязал шнурок, стягивающий горловину, высыпал содержимое на стол: золото тускло блеснуло в неверном свете лампы.

Радбуг меж тем добыл из-за пояса другой свиток, бросил его на стол рядом с кошелем.

— Это тебе урок на следующий раз… Через пару-тройку месяцев жди — вернемся.

Гнус судорожно кивнул. Губы его быстро шевелились, пальцы безостановочно перебирали золотые монеты — он пересчитывал причитающуюся ему мзду. Хмуро поджал губы, сгреб монеты со стола в поставленную ладонь, ссыпал их обратно в мешочек, сунул кошель за пазуху.

— Ладно, а теперь — к «делу»… Можешь сверх мзды накинуть мне еще полдюжины монет, орк. У меня для тебя сегодня еще кое-какой товар припасен.

— Какой товар?

Гнус ухмыльнулся.

— Хороший. Принесло тут под вечер двух каких-то дурней с южной тропы, просились переночевать. Ну, я их приветил, винца особенного хотел поднести… Храп-то одного опоил и связанным в конюшне оставил, а вот Алашка, дурында, разбила посудину с «дрянью» — нарочно, я уверен, чтобы своего «благодетеля» не травить! Пришлось его по-простому, кувшином по голове оприходовать.

— Ах, вот оно что! — Каграт, искоса поглядывая на собеседника, побарабанил по столу когтистыми пальцами. — Наказов из Замка тебе мало, ещё и разбоем на досуге промышляешь, Гнус? Ну, и где твоя добыча?

— Тем, что в конюшне, пусть парни твои займутся. А второго — пойдем, покажу. — Взяв лампу, Гнус повел орков через коридор, в комнату, находящуюся напротив — и Гарх, внутренне холодея, никем не замеченный, неуклюже перебрался обратно, на соседний карниз. Саруман лежал на полу в прежней позе, там же, где ворон его и оставил, всё такой же мертвенно-бледный и проявляющий не больше разумности и живости, чем соломенный тюфяк на лежанке.

Каграт как будто пришел в недоумение.

— Это еще что за старый хрыч? — пробормотал он. — Издеваешься, Гнус? Зачем нам этот доходяга, а? Насчет крепкого и здорового я бы еще подумал…

Гнус мерзко захихикал.

— Крепкого и здорового в конюшне найдете, — прохрипел он. — А ты погоди, погоди от старика нос-то воротить. Старик представился скупщиком кож, да только не торгаш он и не купец, или я ничегошеньки в людях не смыслю. Явно не из простых — не то вельможа какой, не то из этих… которые в библиотеках штаны просиживают. Лекарь.

— Да ну?

— И не из последних, похоже. У алашкиного крысеныша враз определил целую кучу хворей.

— Определить — одно, исцелить — другое. Этак и я у тебя сейчас… три кучи всего определю.

— Погоди, Каграт, — вмешался в разговор Радбуг. Этот орк вообще волей-неволей заставлял обращать на себя внимание: лицо у него было не такое широкоскулое, как у его соплеменников, скорее чуть вытянутое, глаза — прозрачно-серые, волосы — не черные, типично орочьего цвета сажи, а льняные, стянутые кожаным шнурком в «конский хвост» на затылке, в левом ухе покачивалась серьга — оправленный в серебро волчий клык. — С тех пор, как Морхав помер от лихорадки, лекаря у нас нет… а от ран и болячек никто из нас не подписан. Лучше уж иметь под рукой хоть какого-никакого лекаря, чем совсем никакого. Гнус прав — медицина, она всем нужна.

Каграт, рассеянно потирая запястье, скрытое под кожаным ремнем-наручем, с сомнением взглянул на него.

— Разумеешь, Радбуг? По-твоему, надо прибрать старика?

— Почему нет? Списать его на харч завсегда успеется.

Каграт приглушенно зашипел, склонился над волшебником, приподнял ему голову, осмотрел рану на виске, оттянул пальцем верхнее веко.

— Да живой он, живой, — прохрипел Гнус. — Череп у него крепкий. Очнется — и будет как новенький, ну, может, поблюет немного… Ну так что, берёте? Или прикажете его за́раз в мешок — да в речку? Мне тут все равно лишние свидетели ни к чему.

— Ладно. — Каграт скрипнул зубами. — Найдется у тебя ошейник, Радбуг?

Радбуг снял с пояса длинную блестящую полосу — разомкнутое кольцо — и, приподняв голову Сарумана, застегнул узкий ободок у мага на шее: ошейник сочленился совершенно бесшумно, без малейшего щелчка. Два конца полосы влились один в другой, образовав замкнутое кольцо — и на секунду на поверхности ошейника вспыхнули зеленоватые руны, проступили сквозь странный, с темным отливом металл, как знаки сквозь промасленную бумагу — и тут же погасли. Радбуг поднялся, отступил, как-то торопливо вытер руки о штаны, точно прикосновение к ошейнику вызывало у него брезгливую дрожь.

— Готово. Можно идти…

Где-то хлопнула дверь. Долгий хриплый вопль пронесся по двору, ворвался в открытое окно, рассыпался отзвуками по углам тесной горницы — вопль, в котором сквозила и ярость, и боль, и глухая жестокая тоска, и смертная мука… Гнус вздрогнул и побледнел, едва не выронив лампу, орки, переглянувшись, бросились прочь из дома, а Гарх почему-то разом подумал о Бреоре, оставшемся где-то там, во дворе, в конюшне, в лапах коварного Храпа: кажется, бренный земной путь для бедняги закончился, и притом совершенно не лучшим образом…

* * *

— Какого лешего? — яростно прорычал Каграт. — Почему живым не могли взять? Ошейник не надели?

— Он сопротивлялся! Этот болван Храп его вожжами связал и меч отобрал, а обыскать забыл! А у тарка поганого под одеждой нож оказался, и он как-то руки умудрился освободить. Хорошо, что нас трое было…

— Вояки! Трое против одного — и то живым повязать не сумели!

— Он сам не захотел… живым-то, — пробурчал один из орков. В правой руке он держал меч Бреора, в левой — нож, на поясе его висела маленькая бреорова булава. — Когда понял, что ему не вырваться…

Значит, на Бреора отныне рассчитывать не приходилось… Оказавшись радениями мерзавца Храпа наполовину обездвиженным и уразумев, что одному с тремя здоровенными громилами ему не справиться, гнусному орочьему плену старый воин предпочел смерть… Что ж, Гарх был совсем этому не удивлён.

На столбце ворот скалился плоскими желтыми зубами безглазый коровий череп.

Ворон кое-как взгромоздился на соседний столбец, притаился там, никем не замеченный, скрытый спасительной темнотой. Горе его, отчаяние, уныние, бессилие и леденящий душу ужас невозможно описать словами. Он остался один, совсем один… и совершенно не представлял, что ему теперь делать. В голове его было пусто, как в пивном бочонке после хмельной пирушки, и весь происходящий кошмар не желал никоим образом там укладываться. «А ведь я предупреждал! — уныло, раз за разом, будто заклинание, твердил он себе. — Я ему говорил… Ведь говорил же, говорил! Я сразу понял, что эта дурацкая затея ничем хорошим не закончится!..» А что теперь — ну вот что? Орки были такие сильные, крепкие и здоровые, а Гарх — такой маленький, беспомощный и слабый… И толка от него не предвиделось никакого. Что же мне теперь делать, в ужасе спрашивал он себя, что мне делать, куда бежать, кого звать на подмогу? До Изенгарда больше восьмидесяти миль, до Лориэна, вероятно, чуть меньше… но сколько времени мне понадобится, чтобы туда долететь — с раненным-то крылом? День, два? Неделя? А помощь нужна здесь, сейчас, сию минуту, немедленно! Вот только ждать её совершенно неоткуда…

Он больше не мог думать ни о чем другом. Мысли его бесконечно катались и катались по кругу, точно пойманные в ловушку.

Во дворе меж тем кипела работа: орки споро и торопливо — рассвет был близок — грузили на мулов и на телегу мешки и вьюки, извлеченные из пристройки. Гнус, мрачный как туча, стоял возле крыльца, наблюдая за происходящим, и губы бородача вновь безостановочно шевелились — то ли он костерил на чем свет стоит нерасторопных кагратовых болванов, не сумевших взять пленника живым, то ли просто пересчитывал тюки с шерстью и зерном, навьюченные на мулов: не прихватили ли ночные гости по нечаянности лишку. Алашка торопливо юркнула в свою нору, Храп тоже куда-то благополучно исчез — видимо, возился в конюшне… Бесчувственного волшебника Радбуг вынес из дома и бросил в телегу, точно тюк с тряпьём, зачем-то мимоходом осмотрел его руки, взглянул на въевшееся в кожу чернильное пятно на пальце. Каграт беспокойно расхаживал по двору, раздраженно пощелкивая кнутом: метался из угла в угол, будто хищный зверь, у которого из-под носа увели жирный кусок мяса.

— Ладно, леший с ним, с этим крысюком, одним больше, одним меньше — разница невелика… — Главарь остановился возле крыльца, заарканил цепким взглядом Гнуса, который, втянув голову в плечи, смотрел на него мрачно и настороженно. — Слышь, борода, двое этих бродяг к тебе ведь не пешком пришли, надо полагать? Кони-то ихние где — припрятал, небось?

— Знал бы, что ты свои лапы загребущие и к лошадям потянешь— уж точно припрятал бы, — с отвращением буркнул в ответ раздосадованный Гнус. — Кони-то вам зачем? Вы все равно верховой езде не обучены, да и с какой стати я их тебе отдавать должен? Уж если делить добычу, так по справедливости…

Каграт посмотрел на бородача, как показалось Гарху, с удивлением.

— Это по какой такой «справедливости»? Нам вершки подсунул, какого-то полудохлого старого хрыча, а себе, выходит, корешки прибрал, что послаще да подороже? По какому праву подгребаешь под себя то, что тебе не принадлежит?

— По праву добытчика! — огрызнулся Гнус. — Неужто про такое не слыхал, орк? Ты, когда деревни по берегам Лимлайт жег да вонючих лошадников убивал да грабил, тоже у них на всё про всё дозволения испрашивал?

Каграт медленно поднял лапищу и взял когтистым пальцем Гнуса под подбородок. Притянул к себе — к своему темному, свирепому, не отмеченному печатью мудрости и милосердия угрюмому лицу.

— Что? — спросил он так спокойно и тихо, что его услышали все. — Что ты там бормочешь, скотина? Ты мне смотри тут, сволочь, из своего грязного угла не выдвигайся, а то ведь обнаружат тебя поутру в колодце с кинжалом промеж лопаток… да порадуются, поди, что нашлась наконец и на кровососа-скупщика управа, не все разбойникам бедняцкие хибары жечь. Или, может, тоже блестящий ободочек хочешь на шейку — заместо того чересчур шустрого парня? Мужик ты крепкий, в самом соку, в Замке такие как раз нужны — дренажные канавы рыть.

— Ладно, не пугай, пуганые уже… — сдавленно прохрипел Гнус. — У меня договор с Визгуном, а не с вами, вонючими зверюгами, понял? Я под защитой Замка, забыл никак?

— Да ну? Это под какой-такой защитой? Замок далеко… а мы, вонючие зверюги, близко! Вот они мы — видал, какие славные ребята? — Каграт с такой силой отшвырнул Гнуса прочь, что тот отлетел, как кукла, едва удержавшись на ногах, и смачно впечатался спиной в крепкий частокол. — Кони нам без надобности, это верно, поэтому мы вместо них пару тюков мехов и пушнины заберём, которые ты в сарае под ворохом соломы припрятал… Не нравится — строчи жалобку Визгуну в Канцелярию, глядишь, он сам, лично, явится тут порядок наводить да правосудие от души вершить направо-налево.

Гнус, держась обеими руками за помятое горло, хрипло перевел дух. Согнувшись возле забора, смотрел на Каграта исподлобья — мстительно и злобно.

— Гнида! Грабишь награбленное, да? Мои это меха, мои, на продажу припасенные, про них в договоре никаким манером речи не шло! Чтоб тебе и твоему Визгуну ими подавиться, мерзавец!

Каграт, кривя губу, только смачно сплюнул.

Где-то в лесу, рассекая ночную тишь длинной дребезжащей трелью, резко и тоскливо прокричал козодой. Каграт сердито дернул плечом и что-то вполголоса рыкнул своим сородичам — и орки засуетились, погоняя мулов, выводя их за ворота; внимательные, с желтоватыми белка́ми глаза главаря напоследок приметливо обежали двор, точно высматривая, где что плохо лежит. Гнус, вытирая рукавом раскрасневшееся лицо, буркнул Каграту в спину:

— Ты не заплатил мне за старика, орк!

— Лошадей тебе оставляем, вот и радуйся, — процедил Каграт, не оборачиваясь: видимо, неудача раздосадовала его все же куда больше, чем он хотел это показать. — А за падаль я не плачу.́

— Не такая уж и падаль, — сердито возразил Гнус. — Говорю тебе, он оклемается.

— Вот когда оклемается — тогда за мздой и придешь.

— Скотина ты, Каграт! — визгливо закричал Гнус, брызгая слюной. — Где я тебя завтра искать буду — у лешего за пазухой на волчьем перекрестке? Я и так из-за вас в сплошном дерьме… Трофеи вам добываю в поте лица — а вы даже удержать их толком не можете, дуболомы! А цены?.. Знаешь, какие нынче цены на шерсть, на кожи и на все ваше прочее добро? Себе в убыток скупаю, если тебе неведомо! А ты последний кус хлеба у меня отнимаешь… Разорить меня хочешь, сволочь, совсем по миру пустить, да?

Каграт, стоя в воротах, на секунду обернулся.

— Ну так напиши донос в Крепость, — злобно прошипел он, — может, тебе там и возместят твой убыток… коли жалоба твоя ненароком по закоулкам не заплутает. То, по каким ценам ты кожи и шерсть скупаешь, мне ведомо… себя ты не обидишь, жрешь от пуза и спишь на мягком, в отличие от твоих соседей-голодранцев! Сосешь соки изо всех встречных-поперечных, чисто гнус, от бабы твоей и вовсе один жмых остался — не баба, а сушеная селедка! Посадить бы тебя для науки на вилы — да некогда уже, время поджимает… чтоб тебе лопнуть вскорости от твоей жадности несусветной! — Он пнул валявшееся на земле пустое ведро и зашагал вслед за ушедшим обозом: последние мулы уже скрывались под темным пологом ночного леса, будто за плотным, как войлок, глухим и тяжёлым занавесом.

И Гарх, так и не придумав ничего лучшего, счел единственно верным решением направиться за орками следом — благо на ворона, как и прежде, никто ни малейшего внимания не обращал. Только коровий череп, висевший на заборе, неотрывно смотрел ему вслед долгим и пустым равнодушным взглядом…

Сожженная деревня выглядела жутко.

Среди черных обгорелых развалин торчали желтовато-белые печи — точно кости, просвечивающие сквозь разлагающуюся плоть мертвых чудовищ. В воздухе пахло гарью — этот запах впитался во все вокруг, плотной марью стоял в воздухе, въедался в легкие, отвратительно прилипал к телу. Среди остатков жилищ бродили какие-то люди, копошились в развалинах — не то бывшие хозяева, не то просто мародеры, желающие поживиться чужим уцелевшим добром…

Гэндальф смотрел на пепелище с вершины холма, приложив ребро ладони ко лбу, и лицо его было мрачным, обеспокоенным, накрытым непонятной тенью — и вряд ли это была просто тень от полей шляпы. Хмуро оглянулся на Гэджа, стоявшего за его спиной. Неохотно мотнул головой:

— Обойдем.

Гэдж не спорил. Идти в сгоревшую деревню ему совершенно не хотелось. Да и нечего там было делать…

…Они по-прежнему брели по бесконечной унылой степи. Но река была уже близко — там и сям начали появляться небольшие рощицы, в распадках меж холмами зеленели купы кустов, иногда в овражках жизнерадостно журчал ручеек, неизменно струящийся к северу. В небе висел силуэт не то ястреба, не то беркута, высматривающего добычу среди густой степной травы. Пахло полынью, донником, пылью, сухой землей. Волновался ковыль под ветром, по обочинам дороги шныряли ящерицы, бежали над головой легкие облачка, волоча за собой по земле огромные полотнища тени…

— Лошади, — сказал Гэдж.

Волшебник обернулся.

— Что?

— Лошади. С полдюжины или около того, — орк прислушивался. Он опустился на колени и приложил ухо к земле. — Скачут сюда.

Гэндальф сошел с дороги и выглянул из-за гребня ближайшего холма. Несколько всадников — около десятка — мчались во весь опор по травянистой равнине, и солнце поблескивало на их начищенных стальных шлемах и остриях поднятых к зениту копий. Посверкивали кольчуги, побрякивало оружие, земля дрожала под дроботом четырех десятков подкованных копыт…

— Беги в ближайший овраг, — через плечо бросил волшебник орку. — И носа оттуда не высовывай, пока я не скажу, понял?

— Опять? — Гэдж возмутился. — Почему я все время должен ото всех прятаться? Я же ничего не…

— Быстро! — гаркнул Гэндальф: всадники были уже неподалеку. Гэдж скатился с холма, нырнул в придорожный овражек, под защиту густых кустов, уткнулся носом в пучок травы, затаился, замер. Всадники нагрянули, разом заполонив собой всё пространство, окружили волшебника: вжавшись в землю, Гэдж видел рядом огромные копыта серых лошадей, чьи-то огромные сапоги в огромных стременах, огромные деревянные щиты, крашенные охрой и известью. Всадники — все, как один — были рослые, плечистые, облепленные железом: лица их были угрюмы и суровы, из-под шлемов выбивались пряди светлых волос. Один из них — видимо, десятник — что-то коротко и отрывисто спросил у волшебника. Гэндальф покачал головой и что-то ответил — негромко, но так же коротко и отрывисто. Десятник обернулся к своим соратникам, зычно гикнул — и лошади сорвались с места, унося всадников дальше к северо-западу, только земля опять страдальчески загудела под копытами, порскнула прочь испуганная синица, да взметнулись к небу серые клубы пыли. Один из конников обернулся и что-то небрежно бросил на дорогу к ногам Гэндальфа.

Через несколько секунд все десятеро пропали из глаз за гребнем соседнего холма. Орк выкарабкался из оврага и подошел к магу, который стоял на прежнем месте, тяжело опираясь на посох и глядя всадникам вслед.

— Ну? Кто это такие?

Гэндальф наклонился и принялся неторопливо отряхивать от пыли полы плаща.

— Дружинники, разосланные по окрестностям воеводой Астахаром… ищут орков, которые сожгли две деревни по берегам Лимлайт. Бравые ребята, видал?

— Да уж… И что они у тебя спросили? — помолчав, полюбопытствовал Гэдж.

— Ты бы лучше поинтересовался, что я им ответил, — пробурчал Гэндальф. Он шагнул вперед и коснулся кончиком посоха блестящего кругляшка, который бросил на дорогу один из всадников — это была грошовая медная монета. Уязвленно поджал губы. — Смотри-ка, кажется, эти молодцы подали мне милостыню… Они приняли меня за нищего!

Гэдж посмотрел на Гэндальфа, на его старый, заляпанный грязью и дорожной пылью плащ, на изношенные сапоги, на потертую котомку, на встрепанную бороду и на возмущенно раскрасневшееся лицо — и фыркнул, чтобы скрыть приступ одолевающего его нервного смеха.

— Ну и что такого? Вид у тебя и вправду… не королевский. Так что ты им ответил?

— Что я не вожу дружбу с орками, знаешь ли. — Волшебник устало вздохнул. — Ладно, идем.

…К вечеру они вышли на берег реки. Лимлайт оказалась не особенно велика, едва ли ярдов двести в ширину, но зато воды имела столь чистые и прозрачные, что ясно были видны разноцветные камешки на дне и шныряющие туда-сюда серебристые рыбки. Видимо, река полностью оправдывала жизнерадостное название, данное ей на роханском — Кристалимка.

Привал разбили в небольшом лесочке на берегу. Деревья здесь спускались почти к самой воде, и песчаный затончик среди камышей и плакучих ив оказался на диво уютен и великолепно укрыт от случайных взоров. Пока волшебник возился с костром, Гэдж смастерил удочку из ивового прута, бечевки, камешка и крючка, вырезанного из подходящего сучочка, зашел по колено в воду и попытался наловить этой немудреной снастью плотвичек. Ему, к собственному удивлению, удалось вытянуть четыре штуки, прежде чем простенький крючок сорвался вместе с очередной рыбкой и канул в воду. Нагруженный добычей, орк вернулся к Гэндальфу, который сидел на одеяле возле костра, скрестив ноги, скинув плащ и балахон; маг закатал рукава льняной нательной рубахи и, негромко напевая под нос, вырезал из осинового полешка фигурку пухлого большеголового дракончика.

— А в Хараде, — сказал Гэдж, — я слыхал, делают игрушки из смолы какого-то особенного дерева. Они получаются упругими на ощупь и пищат, если нажать им на живот.

— Любой запищит, — проворчал Гэндальф, не оборачиваясь, — если нажать ему на живот. — Он рассеянно почёсывал комариный укус на плече. — Ну, как улов? Можно сегодня надеяться на уху?

— Посмотрим, — уклончиво отозвался Гэдж, принимаясь чистить на камне скользкую и увертливую даже вне родной стихии рыбу.

Ухичка, состряпанная из плотвичек и каких-то пряных корешков, принесенных волшебником из леса, получилась жидковатой, но зато ароматной и, в общем, съедобной. Впрочем, путники были слишком голодны, чтобы жаждать кулинарных изысков, и ужин прошел споро, быстро и в полном молчании. Хотя, по мнению Гэндальфа, корешки могли бы все-таки малость развариться и быть чуток помягче…

Вечерело. Краски дня мало-помалу меркли. Над водой бесшумными зигзагами метались крупные разноцветные стрекозы. По мере того, как солнце садилось за Туманные горы, оно становилось темно-красным, почти вишневым, и по воде протянулась ярко-алая, точно шелковая лента, тропа золотистых бликов. Редкие облака плыли по темному небу, словно сказочные островки, подсвеченные снизу золотом: одни — как затейливые замки с башнями и витыми лесенками, другие — как горные гряды с пылающими на солнце вершинами, третьи — как величественные ладьи, пустившиеся в неторопливое странствие к неведомым берегам… Путники сидели в тишине и молчании, слушая мирное потрескивание костра, глядя на яркий, как картинка, закат; негромко, словно боясь резким голосом спугнуть нежное вечернее великолепие догорающего дня, Гэндальф, неожиданно для Гэджа, вынул изо рта неизменную вересковую трубку, прикрыл глаза и очень мягко, задушевным тоном продекламировал:

 

 — Безумным пламенным багрянцем

Закат пятнает небеса,

И всё же вряд ли с ним сравнится,

Мой свет, ланит твоих краса…

 

И умолк — с долгим мечтательным вздохом. Покосился на орка со слегка неуклюжей усмешкой:

— Ну, как? Что скажешь, дружище?

Гэдж в некотором недоумении пожал плечами.

— Ну, не знаю. Звучит довольно… аляповато. Только не говори мне, что ты сам это только что сочинил.

— А что? — подозрительно спросил волшебник. — Мне кажется, вполне неплохие вирши.

— Разве? Я бы сказал, что довольно посредственные. Да и тема, того… заезженная. Там дальше наверняка что-нибудь про очи, подобные звездам, волосы, сотканные из солнечного луча, пышные наливные перси, прелестные ручки-ножки-губки и прочие части тела…

— Ничего ты не понимаешь в поэзии, друг мой! — сердито сказал Гэндальф. Он вновь сунул трубку в рот и, насупившись, яростно запыхтел ею, с головы до ног окутавшись облаком ядреного табачного дыма.

Мелкий белый песок, нагретый солнцем, еще хранил тепло жаркого летнего дня. Самозабвенно заливалась трелями в кустах какая-то красногрудая пичуга. Пиликали в траве цикады, громко и напористо, пытаясь перескрипеть друг друга, словно на соревновании невидимых скрипачей. В воде неподалеку от берега стояла цапля, нахохлившаяся и надменная, брезгливо поджав одну ногу — ни дать ни взять знатная дама, вынужденная пройти по жидкой весенней грязи. На подставленную ладонь волшебника опустился крохотный мотылек невнятной пыльной расцветки, пошевелил усиками, сложил и вновь распластал невесомые крылышки. Гэндальф любовался им, поворачивая руку так и этак, точно не бледная, как моль, неприметная бабочка сидела на ней, а возлежал драгоценный, переливающийся всеми цветами радуги сверкающий камень.

— Посмотри, Гэдж. Какая прелесть, правда?

— Угу, — вяло пробормотал орк. Он никак не мог понять необъяснимой способности волшебника находить красоту в самых блеклых и непривлекательных на вид созданиях.

Смеркалось. Последний сказочный островок уплыл к востоку, и над рекой повисла ночь, накинула на землю расшитое звездами покрывало. Костер догорал; Гэдж, грызя травинку и заложив руки за голову, лежал на одеяле и смотрел на небо, отыскивая там знакомые ориентиры. Небо здесь было таким же, как в Изенгарде — глубоким и необъятным, с теми же самыми звездами и созвездиями, привычными орку, как старые друзья, и Гэджу вдруг вспомнился дом: мрачный, пахнущий прелью Ортханк, его собственная маленькая каморка с окошком, выходящим на запад, древние скрипучие часы в «лаборатории», Саруман, склонившийся над колбами и пробирками, на стеклянных гранях которых загадочно поблескивают отблески свечей… Я что, скучаю? — с неудовольствием спросил себя орк. И сам себе (тоже с неудовольствием) ответил: ну да, скучаю… немного… и что?

Волшебник свернулся рядом калачиком, укрывшись плащом и подложив под голову набитую травой котомку.

— Тут городок есть за лесом, Делл называется, — позевывая, лениво сказал он, — завтра попробуем раздобыть там лодку, чтобы перебраться через Лимлайт. У меня есть знакомый трактирщик, думаю, он нам подсобит…

Интересно, спросил себя Гэдж, существуют ли на западном берегу Андуина хоть какие-то города, сёла и веси, где у волшебника нет знакомых трактирщиков?

— А что там дальше, за рекой, Гэндальф?

— Та же степь, что и здесь. Поле Келебрант. Когда-то там был лес, и жили эльфы, но времена те давно остались в прошлом. Лес исчез, эльфы тоже — ушли дальше к северу, в Лориэн. Сейчас это, в общем, «ничейная земля»…

Он не договорил: в ночной тишине над рекой внезапно родился странный, пугающий звук — низкое утробное рычание, с каждым мгновением набирающее силу, переходящее в долгий, свирепый, ввинчивающийся в уши пронзительный вой. Гэдж невольно вздрогнул. Вой доносился с противоположного берега реки, оттуда, с «ничейной земли» — громкий, несмолкающий, яростный, похожий на волчий… но что-то в нем было настолько жуткое и настолько не-волчье, что орка с головы до ног пробрал мерзкий липкий ознобец. Это был не вой — вопль грешной души, расстающейся с телом, лютое унылое стенание, исполненное невероятной тоски, злобы и ненависти…

Орк оцепенел. Ночной туман, поднимавшийся от реки, ласково объял его дрожью, холодом и слабостью в коленях.

— Эт-то еще что? — запинаясь, пробормотал Гэдж.

Гэндальф, привскочив, вглядывался в темную стену деревьев, стоявших у воды на противоположном берегу, настороженно и внимательно, с некоторой тревогой.

— Степные волки… — пробормотал он. — Вышли на охоту.

— Ты уверен, что это действительно… волки? — Гэдж облизнул губы — уж больно страшным и мерзким, проникающим до самых печенок был этот донесшийся из мрака ушераздирающий вопль.

Вой раздался снова, но уже тише, слабее, глуше — видимо, тот, кто его издавал, отдалился от реки куда-то в степь. Потом и вовсе умолк — и больше не повторялся…

— Уверен, — мрачно сказал Гэндальф. Но, прежде чем лечь, зачем-то подтянул к себе свой посох, валявшийся в траве неподалеку, и положил рядом с собой.

* * *

Утром, когда Гэдж проснулся, волшебника рядом не обнаружилось.

Но зато на полоске гладкого мокрого песка возле самой воды нашлась надпись, сделанная прутиком: «Я ушел в Делл. По делам. Гэндальф». Ну что ж, этого следовало ожидать…

Ниже темнела гневная приписка:

«Даже не вздумай!»

«Не вздумай что?» — в недоумении спросил себя Гэдж. Уйти? Залезть на дерево? Купаться? Танцевать джигу на берегу в чем мать родила? Совершить еще какие-нибудь столь же великие и достославные подвиги? Поразмыслив, орк решил не ломать голову над туманными гэндальфскими посланиями, явно не подвластными скромному разумению простых смертных — волшебник, старый плут, выбрал такую расплывчатую формулировку наверняка неспроста, дабы разом пресечь все безрассудные, на его взгляд, деяния спутника во всех возможных и вероятных направлениях.

Орк не стал заново разжигать угасший костер. Выхлебал на завтрак холодную уху, оставшуюся с вечера, выскреб пучком сухой травы котелок. Собрал в сумку свои пожитки. Понаблюдал за чайками, которые устроили свару на ближайшей отмели в борьбе за какую-то особенно вонючую гроздь ракушек. Достал перо и чистый лист бумаги —один из пары оставшихся, — и устроился в укромном месте на бережке...

 

…и тогда поднял Анориэль меч и одним взмахом отрубил Огненному Змею голову. Упала она на камни, как гнилая тыква, но на месте отрубленной головы тотчас выросли две новые, ещё страшнее и огненнее. Срубил Анориэль и их — но вместо двух голов поднялись ему навстречу четыре. Поднатужился Анориэль, и шваркнул мечом, и снёс с плеч все четыре — и выросло на их месте восемь… оброс Огненный Змей головами, точно гроздью винограда, и пригнули они чудовище к земле, и потерял Огненный Змей равновесие, и с ужасающим воем рухнул в пропасть…

 

Гэндальф по-прежнему не возвращался.

Вдохновение иссякло; не зная, куда себя деть, Гэдж поднялся и отправился бесцельно бродить по берегу меж зарослей тростника и плакучих ив. Неподалеку он обнаружил густой ежевичник, и некоторое время пасся среди колючих кустов, собирая темные, покрытые сизой патиной ягоды, мало-помалу продвигаясь вглубь небольшого прибрежного лесочка…

И что я здесь делаю? — уныло говорил он себе. Самое время подхватить свои вещички и убираться восвояси, пока Гэндальф шляется не-пойми-где — пойти вниз по течению Лимлайт, добраться до Андуина, а потом повернуть на север, в Серые горы… Ведь самое время, да? Волшебник, поди, только порадуется, если я уйду и тем самым разом избавлю его от множества забот, хлопот и головной боли. Не пустится же он за мной в погоню, в самом-то деле! А с Саруманом придумает, как объясниться, сам говорил, что ему против воли Белого мага поступать не впервой… Действительно — сейчас самый подходящий момент для того, чтобы собрать манатки и вот так не прощаясь, по-тихому, предательски улизнуть…

«Даже не вздумай!» Орк вздохнул. Нет. «Улизнуть по-тихому» — это низко, мерзко и неблагородно. Бесчестно по отношению к волшебнику. Да что там — попросту трусливо и подло…

Он замер. В тишине леса ему внезапно послышались чьи-то голоса и смех.

Голоса были звонкие, девичьи, даже скорее детские. Три девчонки лет двенадцати-тринадцати в простеньких домотканых платьях шли по лесу с плетеными лукошками в руках. Откуда они тут взялись, с раздражением спросил себя Гэдж — из этого пресловутого Делла? Гэндальф говорил, что городок расположен где-то совсем рядом, за лесом.

— …яшма от бессонницы и ночных кошмаров, — говорила одна, перекидывая с плеча на плечо тугую русую косу. — Она разных цветов бывает. А огневица — алая со слезой…

— Мне батька обещался по осени бусы из Эдораса привезти. Из настоящего лунного камня! — хвастливо сказала другая. Бусики на ней нынче и впрямь были неказистые — из сушеных вишневых ягод.

— Из Эдораса! Брешешь ты, Тея! Батька твой отродясь дальше ближайшего кабака носа не казал, — пренебрежительно сказала третья, и они с подружкой премерзко захихикали.

Гэдж замер, затаившись в листве колючего ежевичника. Девчонки беспечно собирали ягоды и не замечали ничего вокруг. Но выйти из своего убежища, не привлекая к себе их внимания, Гэдж не мог — приходилось ждать, пока девчонки наполнят лукошки, вдоволь нахихикаются и уберутся восвояси… А если Гэндальф вернется к месту привала и не обнаружит там спутника? Или эти любопытные трещотки спустятся ближе к воде и найдут немудреный гэджевский скарб? Ведь наверняка они вскоре захотят купаться…

— Ой, девы… Выло-то как ночью, слыхали? У меня аж сердце в пятки ушло…

— И у меня… Ужас, ужас, как выло!

— Батька сказал, это волколак голос подает… добычу ищет…

— Волколак?! Ой, лишеньки!

— Да не визжи ты, Кара! Они там… на том берегу… сюда не придут, батька сказал. Они бегущей воды боятся.

— Ни за что бы на тот берег не сунулась, хоть озолоти меня…

— А на этом берегу, думаешь, спокойнее? Слыхали — на днях две деревни на западе пожгли? Тоже, бают, с того берега реки напали…

— Кто напал? Волколаки?

— Орки, дуреха!

— Верхом на волколаках, поди… А ну как они и до нас доберутся, а?

— Не доберутся… Там брод был, а тут река глубока. Орки плавать не умеют.

«Умеют, овца!» — хотел сказать Гэдж — и с трудом от этого удержался, заткнув рот собственным кулаком.

— А еще они страшные — жуть! — самозабвенно вещала Тея. — Огромные, здоровенные, лапищи — во! Кровищей воняют… И человечину, бают, едят, только подавай… И солнца не боятся… Зверюги такие страшные, рычат, как бешеные собаки, и пена изо рта капает…

Девчонки испуганно заозирались.

Гэджу вдруг пришла в голову отчаянная мысль.

Он осторожно зашевелился в гуще ежевичных кустов и издал негромкое рычание — приглушенное, но, как ему самому показалось, очень-очень свирепое… Девчонки прекратили болтовню, застыли, прислушиваясь, кто-то из них негромко пискнул. Они переглянулись — и, замерев, принялись беспокойно осматриваться. Лица их бледнели в полутьме леса, будто намазанные сметаной. Гэдж вновь зарычал, на этот раз погромче, нашарил рядом сухой сучок и хрустнул им нарочито громко, зловеще, потом осторожно, на четвереньках, двинулся сквозь кусты…

— А-а-а! — завизжала вдруг всезнающая светловолосая Тея. — Вон он! Вон! Я вижу! — Она тыкала в Гэджа пальцем. — Вон там! Волк!

Теперь, согласно правилам игры, следовало выскочить из кустов, состроить страшную рожу и крикнуть: «Бу!» В Изенгарде это всегда действовало безотказно… Но сейчас в этом не было нужды — девчонки оказались насмерть перепуганы и без дурацких прыжков и выкриков.

— Орк! — завопила Кара, и в голосе её был настоящий ужас. — Орк! Орк!!!

Теперь завизжали уже все трое. Побросали лукошки и бросились бежать — через лес, сквозь кусты, прочь, туда, куда уходила едва заметная стежка. Вопли их — не то «Орк!», не то «Волк!» — вскоре затихли в отдалении, потерялись где-то в гулкой лесной тишине. Ну, уж теперь эти трусихи точно не скоро сюда вернутся! Гэдж, беззвучно посмеиваясь, чрезвычайно довольный собой, выбрался из кустов и рысцой припустил обратно, к берегу реки… и почти тотчас столкнулся нос к носу с Гэндальфом, поднимавшимся по склону холма ему навстречу.

— А! Вот и ты, наконец-то! — весело крикнул Гэдж. — Я… — Он поднял глаза на волшебника — и осекся.

Лицо Гэндальфа было белым от гнева — настолько, что даже кончик носа побледнел от негодования. Он схватил орка за грудки и так встряхнул, что у Гэджа клацнули зубы.

— Дурень стоеросовый! Какого лешего ты тут вытворяешь?!

Орк испугался. Таким ему еще видеть мага не доводилось.

— Я… я — вытворяю? Н-ничего… я только хотел, ну… чтобы они ушли… Я думал…

— Думал? Нет, ты не думал! Ты вскочил, удрал и начал паясничать! Эти-то пигалицы ушли — а сейчас, чума тебя забери, сюда явятся другие! С топорами, луками, стрелами и дрекольем! Силы небесные, я из кожи вон лезу, чтобы укрыть тебя от посторонних глаз, а ты сам прешь на рожон, как распоследний болван!

Волшебник тяжело дышал от волнения и возмущения. Он выпустил Гэджа и прерывисто, трудно перевел дух, опершись рукой о ствол ближайшего дерева. Провел ладонью по лицу, словно уже жалея о своей нечаянной яростной вспышке, с досадливым стоном покачал головой.

— Какой же ты… мальчишка! Ладно, идем. Я привел лодку… Она не слишком надежная, но на другой берег перебраться на ней сумеем. Еще полчаса, думаю, у нас есть… Живее!

* * *

Лодка стояла у берега — старая рассохшаяся посудина, на дне которой плескалась вода, просачивающаяся сквозь щели в днище. Но выбирать было не из чего… Гэндальф и Гэдж побросали в неё свои пожитки, перебрались через борт. Гэдж оттолкнулся от берега темным от времени, казавшимся не слишком надежным коротким веслом…

— В Делле, — утирая пот со лба, сказал Гэндальф, — аккурат Астахарова дружина расположилась на постой… А тут прибегают эти вертихвостки и начинают вопить, что видели в лесу орка! Угадай, что будет дальше?

Гэдж глотнул. Угадывать тут было нечего.

— Слышишь? — Гэндальф обеспокоенно к чему-то прислушивался.

Ветерок доносил из-за леса невнятный шум — не то чьи-то голоса, не то лошадиное ржание, не то бряцание оружия. Или всё это просто было плодом внезапно разыгравшегося гэджевского воображения?

Орк старательно греб, налегая на весла, стараясь как можно быстрее пересечь опасную быстрину и добраться до противоположного берега. Но лодка шла медленно, тяжело, неохотно — вода набиралась в неё куда быстрее, чем этого хотелось бы невольным ездокам. Волшебник вполголоса ругнулся; достал из котомки деревянную кружку и, кряхтя, принялся вычерпывать ею воду.

Они почти добрались до середины реки, когда течение подхватило лодку и понесло по стрежню — прямиком к злосчастному городку, находившемуся за лесом чуть ниже по берегу. Теперь голоса, крики, ржание и бряцанье оружия доносилось до Гэджа совершенно отчетливо… Лесок закончился — и стали видны грязноватые улочки Делла, спускающиеся к воде, деревянные домики, сараи, заборы, мостки. В городке царила суета: по улочкам метались какие-то люди, собирались группками, чуть поодаль виднелось несколько уже знакомых Гэджу верховых в начищенных шлемах…

— Дай мне весла, — сказал Гэндальф. — Спрячься!

Гэдж съежился на мокром дне посудины, стараясь не поднимать голову над бортом, чтобы его не видели с берега — одинокий старик, сгорбившийся в лодке над веслами, особенного внимания привлечь не мог… Увы. Нехитрая уловка оказалась излишней, их уже заметили — с дозорной вышки, торчащей на берегу над крышами домов, как строгий назидательный перст.

Утреннюю тишину прорезал звонкий звук сигнального рожка.

Гэндальф, скрипя зубами, опустил весла, оглянулся на берег. Лодку, подхваченную течением, неторопливо несло мимо городка — и по мосткам, выдающимся в реку, уже бежали какие-то люди, готовые прыгнуть в суденышки, привязанные к пирсу, и пуститься путникам наперерез. Человек в кольчуге, стоящий на мостках, что-то повелительно кричал беглецам и махал рукой, приказывая повернуть к берегу.

— Вот же… леший! — пробормотал волшебник.

Гэдж вскочил. Прятаться уже не имело смысла.

— Гэндальф! Дай весла! Нам надо левее…

— Пригнись! — крикнул маг. В борт лодки вонзилась стрела. Стреляли, по всей видимости, с дозорной вышки.

Гэндальф и Гэдж бросились ничком на мокрое дощатое дно. Воды там набралось уже по щиколотку, и лодка становилась все тяжелее, ленивее и неповоротливее… Радовало одно: беглецы почти миновали городок, а впереди виднелась излучина, и течением лодку тащило к противоположному берегу — но медленно, слишком медленно приближались росшие у воды заросли густоцвета…

Гэндальф осторожно выглянул из-за борта. От мостков отчалили два суденышка, пустились вдогонку за беглецами. Лодки преследователей были большие и крепкие, гребцы в них — энергичные, сильные и умелые. В каждом суденышке поместилось человек по восемь, облаченных в кожаные доспехи поверх холщовых рубах; при них были мечи, копья, пращи и остроги, а также суровые разгоряченные лица и решимость разом поквитаться с вонючим орком за всё. Расстояние между преследователями и беглецами стремительно сокращалось…

С лодок воинственно кричали и улюлюкали:

— Эй! Стойте, паршивцы! Не уйдете!

— Сдавайтесь!

— Именем короля!..

В борт ударился камень, выпущенный из пращи. Брызнул фонтан щепок, оцарапал Гэджу щеку. Сейчас прилетит еще один камень, потяжелее, мельком подумал орк — и лодка с пробитым днищем пойдет ко дну…

— Гэндальф! — прохрипел Гэдж, скорчившись под носовой банкой. Горло его сжалось от ужаса, сердце колотилось где-то под подбородком. — Они нас… догонят!

— Нет! — Волшебник, путаясь в бороде и полах балахона, бросил спутнику свою шляпу. — Подними её над бортом.

— Что?

— Отвлеки стрелка! — Маг схватил свой посох.

Гэдж напялил шляпу на рукоять весла, осторожно поднял её над бортом. Прогудела мимо одна стрела, вторая — шмяк! — вонзилась прямиком в шляпу, сбила её в воду. За секунду перед этим волшебник привскочил на одно колено, высунулся из-за борта и, что-то лихорадочно шепча, навершием посоха коснулся поверхности реки.

Тиунннн… — раздался свист.

Волшебник ничком упал в лодку. За бортом раздался всплеск — что-то тяжело шлепнулось в воду. Стрела? Копьё? Камень?

— Гэндальф! — Гэдж с тревогой схватил его за плечо. — Ты…

Посудина качнулась.

Откуда-то с запада, по течению, откуда ни возьмись налетела волна — огромная, стремительная, сокрушительная, обрушилась на лодки потоком воды, подбросила их, расшвыряла в стороны, разметала подобно бумажным корабликам. Позади раздался треск, плеск, утробное бульканье, испуганные крики… Утлое суденышко беглецов встало на дыбы, волшебник и орк повалились друг на друга, Гэдж пребольно стукнулся подбородком о борт лодки, клацнул зубами, до крови прикусил губу… Посудина не перевернулась лишь потому, что была на четверть полна воды. А вот преследователям повезло меньше — одну лодку, оказавшуюся ближе к середине реки, налетевшая волна вмиг опрокинула вверх дном, вторую развернула боком к течению, и находившиеся в ней люди прилагали все усилия к тому, чтобы удержать суденышко на плаву…

— На весла! — переводя дух, прохрипел Гэндальф. — Гребем отсюда, пока они там плещутся и купаются, оглашая воздух радостными кликами… Осталось недалеко.

Он оглянулся назад — перевернутая лодка неторопливо покачивалась на волнах, и за неё цеплялись оказавшиеся в воде незадачливые преследователи. Река успокоилась, но ни дружинникам, ни воинствующим горожанам, кажется, было теперь не до погони — те, кто остался во второй лодке, торопливо спасали потерпевших кораблекрушение, и перегруженное суденышко, потеряв скорость, уже не могло догнать посудину беглецов, которую течение относило за поворот — туда, где путникам были не страшны лучники с дозорной вышки.

— Ты цел? — пробормотал Гэдж, торопливо берясь за весла.

— Потерянные нервы не в счет? — Волшебник отжимал насквозь промокшую бороду. — Где моя шляпа?

— Кажется, вот. — Орк выловил веслом из воды плавающий в ней синий бесформенный блин.

— Мальчишка! Ничего тебе нельзя доверить! — с досадой проворчал маг. Тем не менее шляпу взял, выжал из неё излишки воды и, бережно расправив, положил на носовую банку. — Ладно, давай поторапливаться. Берег уже близко…

Белый маг выбирался из забытья долго и мучительно, точно из холодной засасывающей топи — жадная трясина беспамятства не желала его выпускать, давила и душила, тянула куда-то вниз, во мрак, оплетала хищными щупальцами. Наконец он кое-как вынырнул, выкарабкался на поверхность из вязкого горячечного болота — и оказался в плотном тумане, и долго неприкаянно блуждал в душном мареве, смутно воспринимая, но не осознавая окружающее; ему чудились чьи-то хриплые невнятные голоса, доносящиеся до него словно сквозь толщу воды, чьи-то шаги, металлическое позвякивание, мягкий перетоп копыт, пофыркивание лошадей, шелест травы… Н-да, давненько уже он не чувствовал себя настолько паршиво! Кажется, даже последствия разнузданной пирушки у щедрого на яства и питие наместника Белектора не давали о себе знать так крепко и невыносимо… В горле едким комом стояла тошнота, суставы разламывались на части, тело казалось ватным, непослушным, чужим, нелепо скроенным и плохо слаженным из отдельных частей. Когда же магу наконец удалось разлепить веки, он долго не мог понять, где он находится и что вообще происходит…

Он пребывал отнюдь не в богатых княжеских покоях и не на пышном королевском ложе под шелковым балдахином. И не на лавке в величественном пиршественном зале, и даже не под столом в грязном придорожном трактире, а на холодной, сырой и жесткой матушке-земле. В виске его острым шилом пульсировала боль, в горле колыхалась мутная дурнота, голова была тяжелой и словно бы набитой несвежим мочалом. Окружающий мир представлялся невыносимо мерзким, недостойным даже того, чтобы на него взглянуть. Некоторое время он лежал, разбитый и обессиленный, пытаясь собраться с мыслями, прийти в себя и хоть как-то объяснить себе все происходящее, выудить из памяти то, что предшествовало этому странному состоянию… Наконец вспомнил — обрывками: лесной дом… Гнус… Алашка с её мутными предостережениями… а потом? Что случилось потом?

Он медленно повернул голову — и вяло удивился тому, что она тут же не рассыпалась горкой разбитых черепушек.

Он действительно, полураздетый, лежал навзничь на голой земле, и высоко над его головой серело бледное рассветное небо. Рядом, сгорбившись, сидел на траве какой-то человек в давно не стиранной, пропитавшейся запахом пота и дыма серой рубахе — и это был не Бреор… В угрюмом, чуть не до бровей заросшем неопрятной бородой лице незнакомца, неказистом и по-мужицки простоватом, было что-то такое, отчего мага мороз продрал по коже: такой тоскливый и затравленный взгляд мог бы, пожалуй, принадлежать загнанному в клетку и уже смирившемуся с неволей зверю.

— Где… где я? — собравшись с силами, прохрипел волшебник. — Что… кто… кто ты?

Саруманов сосед не ответил. Он сидел в прежней позе, бессильно опустив руки и свесив голову на грудь и, похоже, даже не слышал вопроса. От всей его понурой фигуры веяло таким беспросветным отчаянием и вялой покорностью судьбе, что волшебник внутренне содрогнулся. Кажется, приключение, в которое его угораздило угодить, было из каких-то не особенно веселых…

Он осмотрелся, поворачивая голову так аккуратно и осторожно, точно она была сделана из тончайшего фарфора. Он находился на дне какого-то распадка, склоны которого — крутые и каменистые — поросли редкими кривыми сосёнками. Вокруг сидели, лежали, дремали на траве незнакомые люди, их было немного, чуть поболее дюжины, одетых в простые домотканые рубахи, холщовые штаны и куртки, кожаные башмаки на деревянной подошве — обычную одежду не слишком зажиточных роханских крестьян. Большинство было средних лет, но волосы некоторых уже посеребрила седина, а двое-трое, напротив — казались совершеннейшими юнцами, у которых только-только начали пробиваться усы. Впрочем, несмотря на разницу в возрасте и, возможно, общественном статусе, всех этих людей объединяло нечто общее: облик у всех был одинаково изнуренный, лица — одинаково серые и безжизненные, глаза — одинаково потухшие и ввалившиеся, виды на будущее — явно одинаково незавидные…

— Что… происходит? — пробормотал Саруман. — Где… где я?

Его бородатый сосед крупно вздрогнул всем телом, медленно повернул к магу голову, точно только сейчас обнаружил его существование, уставился на волшебника угрюмым взглядом из-под насупленных лохматых бровей — они торчали на его давно не мытом лице, как два сивых пучка. Медленно растянул сухие, покрытые болячками губы в щербатой усмешке:

— Где? Ты еще не понял? — Он приподнял бороду и постучал пальцем по серо-стальному ободу у себя на шее. — Добро пожаловать в Удун, старик! — И хрипло захохотал, раскачиваясь из стороны в сторону, криво разинув рот, показывая редкие черные пеньки гнилых зубов.

В Удун? Ну-ну. Невнятные объяснения бородатого мужичка ничего не прояснили, скорее наоборот. Куда же маг все-таки попал? Где Бреор? Кто все эти люди? Пленники? Рабы? Но они не закованы в кандалы, не связаны веревками, не согнаны в гурт, их свобода передвижений вообще ничем, кажется, не ограничена. Кажется?

Саруман поднял руку и, едва преодолевая марь в голове, нащупал у себя на шее точно такое же тяжелое металлическое кольцо. Или… неметаллическое? Материал ошейника походил на сплав меди с оловом и был не шершавым и не холодным на ощупь, скорее — чуть теплым, гладким, словно отполированным; края обода стыковались настолько ладно и плотно, что представляли собой даже не застежку — едва заметную трещинку… Да что это за странная штука, леший возьми? Не надо было ни быть волшебником, ни обладать семью пядями во лбу, чтобы понять, что ошейник заключает в себе неведомую магию… но какую именно — этого Саруман не мог определить.

Пока.

И все же дело принимало очень странный, неприятный оборот. Что же произошло? Там, в доме Гнуса? В памяти волшебника бездонной пропастью зиял необъяснимый провал. Он помнил, как Алашка пыталась его о чем-то предостеречь… как Гнус пришел к нему с «извинениями»… потом поднял кувшин… а потом, видимо, опустил его — Саруману на голову. Волшебник поднял руку и осторожно коснулся виска — и пальцы его наткнулись на что-то мерзкое, заскорузлое, отвратительно липнущее к коже — запекшуюся кровь. Вот оно что…

Ну, теперь понятно, по крайней мере, от чего так жестоко и невыносимо гудит голова, будто старый треснувший колокол. И, наверно, можно объяснить и исчезновение Бреора…

Саруман устало опустил веки. Ладно. С ошейником он рано или поздно разберется — но вот эта тошнота и неизбывная боль в голове, от которой маг совершенно не может мыслить связно… Где Рыжик? Где Гарх? Как он очутился в плену и, главное — у кого? Пока что никто из охранников в поле зрения Сарумана не попадал; чтобы осмотреться получше, надо было приподнять голову и привстать, но эта задача сейчас казалась волшебнику невыполнимой, его мутило от малейшего движения, каждый вздох давался с трудом, тело отказывалось повиноваться напрочь…

Рядом с ним остановились чьи-то грязные сапоги. К кожаной подошве прилип комочек грязи и растоптанная зеленая травинка.

— Очухался, старик? Значит, подлюга Гнус был прав… Ну-ну.

Саруман поднял глаза. Над ним склонился не шальной степной разбойник в лихо повязанном на голову цветастом платке, не лохматый горец в штанах из козьего меха, вообще — не человек, настоящий урук: рослый, плечистый и темнокожий. Лицо у него было низколобое и широкоскулое, ноздри широко раздувались, глаза — зеленые, глубоко утопленные подо лбом, с мутной нездоровой желтизной в белках — смотрели исподлобья, мрачно и равнодушно. В руке он держал длинный кожаный кнут без кнутовища.

— Ладно. Паёк тебе покамест не положен. Если не подохнешь до вечера — завтра на довольствие поставим… — Он пнул волшебника в бок носком сапога — не злобно, скорее брезгливо, для порядка — и обернулся к кому-то, невидимому для Сарумана за его спиной. — Гуртц! Крысюков кормил?

— Сейчас, — рыкнул кто-то в ответ — видимо, Гуртц. Среди пленников возникло некоторое оживление — откуда ни возьмись деловито набежали уруки с полотняными мешками, принялись споро совать бородатым «крысюкам» сухари и куски овечьего сыра, попутно раздавая замешкавшимся пинки и зуботычины. На волшебника внимания никто не обращал, да он и не мог есть — а вот воды из меха, который передавали друг другу пленники, пожалуй, и выпил бы, преодолевая отвращение: жажда мучила его страшно. Орки, вяло думал он… откуда… что происходит… ошейник… зачем я здесь… Мысли его были громоздкими, неповоротливыми, он двигал их с трудом, будто тяжелые каменные жернова. В голове звенело безжалостно. Перед глазами мелькала невнятная круговерть: желтая трава… чьи-то ноги в разношенных башмаках… крапчатый жучок, ползущий по стебельку цветка… чьи-то смутные фигуры в отдалении, чьи-то неопознанные силуэты, чьи-то слюнявые клыкастые рожи… Потом все исчезло — наверно, он вновь потерял сознание.

* * *

— …этот, шарки, еще не сдох?

Кто-то подошел к волшебнику, бесцеремонно повернул его голову, когтистой лапой нащупал пульс под подбородком.

— Кажется, нет…

Между собой орки говорили на Черном Наречии и, видимо, полагали, что пленник их не понимает.

— Если до вечера не оклемается, придется его пустить в расход. Мы не можем терять ошейник… Они нам вскорости понадобятся.

Саруман приоткрыл глаза. Разлепил их с усилием, будто веки его были склеены из сырого теста.

Голова трещала и раскалывалась по-прежнему, но тошнота, кажется, слегка улеглась. Мысли чуть прояснились. В горле нестерпимо пекло и саднило от жажды.

Солнце стояло высоко, но уже пересекло полуденную черту — было около четырех часов дня.

Над ним на этот раз склонился другой орк — не такого свирепого телосложения, как первый, чуть ниже ростом, длиннолицый и светловолосый. Кнута при нем не оказалось — и то хорошо, через силу маг.

— Дайте… воды, — едва слышно вымолвил Саруман. А может, не вымолвил, а просто подумал, потому что сил говорить у него по-прежнему не было.

Орк склонил голову к плечу. Качнулась серьга в левом ухе — оправленный в серебро волчий клык.

— Что?

— Воды… Пить.

Урук чуть помедлил.

— Эй, Каграт! Этот… старый… очухался никак.

К ним подошел Каграт — тот самый субъект с длинным кнутом из сыромятной кожи, который сейчас был заткнут у него за пояс — должно быть, вожак. Посмотрел на Сарумана сверху вниз, хмуро и безучастно, с нарочитой обеспокоенностью поцокал языком:

— Что, шарки, головушка болит, а? Ай-яй-яй, какая неприятность. Ну да ничего, это от ошейника — поначалу все на мигрень жалуются. А потом, глядишь, и ничего — привыкают, — кривя губу над крепкими желтыми клыками, он как-то очень язвительно, очень глумливо и паскудливо ухмыльнулся.

Ошейники, сказал себе Саруман. Откуда? Откуда у каких-то вшивых неумытых уруков могли оказаться такие странные, явно не орочьих рук вещи? Не простые вещи?

— Что… это за штука? — прохрипел волшебник, едва ворочая одубевшим языком. Каграт, осклабившись, глухо рыкнул сквозь зубы.

— Хочешь много знать, старый, а? Эта штука задушит тебя, если вздумаешь улизнуть — вот все, что тебе следует уяснить… А снять ошейник можно только с трупа — эти побрякушки не терпят мертвечины… ну это я тебе так говорю, во избежание недоразумений. Понял?

— Каграт! — окликнул вожака другой орк. — Разведчики вернулись.

Каграт обернулся. Небрежно кивнул своему светловолосому дружку.

— Идем.

Орки исчезли. Саруман закрыл глаза. Ситуация по-прежнему не прояснилась ни на йоту. Откуда взялись эти проклятые уруки, да еще с подобным совершенно не-орочьим снаряжением? Кто они? Какого роду-племени? Не того ли, жалкие остатки которого когда-то, пятнадцать лет назад, обнаружила неподалеку от Изенгарда дружина неунывающего Бальдора? Эх, Бальдор, Бальдор, старый ворчливый друг, с отчаянием думал Саруман, как же ты мне сейчас нужен…

Он медленно поднял руку и вновь ощупал ровное и гладкое кольцо у себя на шее. Что же это за проклятые «побрякушки» такие? Из какого странного материала они сделаны? На первый взгляд это был металлический, вполне обычный сплав: медь, олово, свинец, железо… но что-то там было еще, какой-то ничтожный процент неведомого, странного компонента причудливой полумагической природы. Мифрила, итильдина, галворна? Какого-то иного элемента, полученного искусственно — сложным алхимическим путем с примесью магии и черной нечестивой ворожбы? Видимо, именно этот загадочный компонент и заключал в себе запирающее металлический обод заклятие-скрепку… Волшебник сосредоточился, пытаясь если не снять ошейник, то хотя бы нащупать опорные точки этого странного, чужого и чуждого, затейливо сплетенного заклятия…

Ему показалось, будто в голове его взорвался огненный шар.

Боль была такая острая, такая нестерпимая, что у мага потемнело в глазах. Тело его будто рвануло раскаленными крючьями, все внутренности свело судорогой, сердце замерло, на секунду он ослеп и оглох, задохнулся, раздираемый собственным неосторожным заклятием… Почти тотчас пришел в себя, но еще долго лежал, дрожа, не в силах шевельнуться, обессиленный и опустошенный, повергнутый в ужас так болезненно сделанным и совершенно неумолимым открытием.

Он сразу все понял.

Ах вот оно как…

Ах вот оно, значит, как.

Ошейник явно не приветствовал ни малейших попыток от него избавиться. Он был как хитроумный узел в охотничьих силках: чем отчаяннее попавшая в ловушку птичка будет вырываться, тем сильнее затянется безжалостная петля…

Это было просто и изощренно, как колесо.

Замкнутый круг, шептал Саруман в полубеспамятстве, это замкнутый круг, круг, круг, западня, ловушка, из которой не выбраться… Ошейник обращает любые чары против источника… я не смогу от него избавиться, пока не пойму, в чем заключается его сила… и, главное — его слабость… если в этом окаянном творении вообще есть хоть какое-то слабое место…

Я беспомощен, как младенец. Как волк, угодивший в капкан, и вынужденный ради свободы мучительно отгрызать собственную лапу. Отныне не мудрый величественный старец, не могущественный волшебник, нет — убогий бессильный старик, слабый, дряхлый и беззащитный… Нет, хуже — ничтожный презренный червь. Унылый такой полураздавленный червячок, жалко корчащийся на обочине…

Превеликий Эру! Ну что за нестерпимое унижение! Волшебник конвульсивно сжал пальцы в кулак — и почувствовал, как под его дрожащей ладонью рассыпался в пыль попавший под руку ком сухой земли. Отчаяние захлестнуло его — темное, бездонное, безграничное, как Океан Эккайа.

Это было невозможно… Это было немыслимо, невообразимо, попросту дико, в конце-то концов! Маг в глухой ярости стиснул зубы. Нет, нет! Это… невыносимо! Я должен что-то сделать, чтобы вырваться на свободу, чтобы снять проклятый ошейник… Не торчать же мне теперь до скончания дней в плену у этих вонючих орков!

Не сейчас, сказал он себе. При одной мысли о том, что вновь придется коснуться ошейника Силой, его затошнило. Не сейчас! Он слишком слаб и измучен, чтобы пытаться избавиться от ошейника… надо присмотреться… оценить обстановку… понять, что за компонент тщательно спрятан в составе странного сплава. Он мысленно застонал: его все еще била непроизвольная дрожь, сердце сжималось в груди, как испуганная пичуга, перед глазами все плыло — видимо, он опять был близок к беспамятству. Его тело, эта несчастная, слабая бренная оболочка была явно не расположена походя и с легкостью переносить подобные испытания…

…Что-то больно ударило его по руке — раз и другой.

— Саруман! Саруман, да очнись же ты! — Кто-то щипал, тянул его за бороду, кто-то явившийся из темного лихорадочного марева, кто-то очень приставучий, назойливый и упорный. Волшебник с трудом заставил себя вернуться к действительности.

Вокруг свирепо нависала темнота — видимо, дело уже приближалось к ночи. Никого из пленников поблизости не было видно, но где-то неподалеку там и сям — должно быть, по периметру лагеря — горели небольшие костры, и легкий ветерок разносил в воздухе смолистый дух сосновых веток, запах дыма, аппетитный аромат пшенной каши с салом. Невидимые в темноте, гортанно перекликались часовые. Где-то мирно пофыркивали мулы. Орки, свободные от дежурства, сидели вокруг огня, что-то жевали, шумно чавкали, негромко переговаривались, со всхрапываниями похохатывали над какими-то, очевидно, крайне забавными байками…

Саруман с трудом повернул голову.

— Г-гарх… Гарх, это ты?

— Ну кто же еще? — прокаркал Гарх — добрый верный старина Гарх! — и в голосе его, скрипучем, слегка дрожащем от волнения, послышались радость и явное облегчение, хотя вид у бравого ворона был несчастный и помятый, правое крыло как-то жалко висело, и перья на нем неряшливо топорщились. Он подскочил ближе к волшебнику и опасливо огляделся по сторонам. — Я с утра тебя караулил, да все никак не мог улучить подходящего момента, чтобы дать тебе о себе знать! Эти, черномордые, все время поблизости крутились…

Саруман застонал. Горечь в горле стала невыносимой. И, наверное, не только от изнуряющей жажды.

— Что… произошло?

— Это Гнус, гадина, тебя продал! Каким-то вонючим урукам! Он у них вроде снабженца, какие-то заказы выполняет… Я сам до конца не понял…

— Где Бреор?

— Там… откуда не возвращаются. — Ворон глотнул. — Он не захотел… быть в плену.

Что ж, старого воина, кажется, было трудно за это винить, по крайней мере, он сумел умереть свободным. Эх, Бреор, Бреор, так и не удалось тебе добраться до родной деревни и навестить родичей… Впрочем, Саруман сейчас не находил в себе сил должным образом ни сожалеть, ни горевать — все его мысли и чувства как будто высохли и сморщились, точно старый завалящий сухарь, очерствели, окаменели и поросли мхом.

— Ясно… Что с твоим крылом?

Ворон, наклонив голову, смотрел виновато. Слегка помявшись, пояснил неохотно:

— Я пытался помешать Гнусу на тебя напасть, но он меня подбил… метлой.

Только этого не хватало! Доблестный пернатый рыцарь потерпел поражение в отчаянной схватке со смертоносной метлой… Силы небесные, теперь, кажется, даже за помощью послать некого.

— Ты не можешь летать?

— Могу, но совсем немножко… Что они с тобой сделали?

— Надели на меня ошейник. — Саруман безучастно смотрел в небо.

— Ну и что?

— На нём лежит заклятье. Какое-то очень нехорошее.

— Так избавься от него, — помолчав, сказал ворон.

— Не могу.

— Почему?

Саруман с трудом удерживал нервный смех.

— Потому что малейшее магическое телодвижение тут же выворачивает меня наизнанку, как старый носок… Я же сказал, что заклятие нехорошее.

Ворон молчал. Теперь пришла его очередь с трудом переваривать плохие новости.

— И что же теперь делать? — прошептал он. Скорее растерянно, нежели с испугом — кажется, вся отчаянность положения, в котором оказался неудачливый волшебник, до него еще не дошла.

— Не знаю. Пока на мне этот ошейник, я не могу ни творить чары, ни отойти от орков дальше какого-то определенного расстояния… В составе есть компонент, который, видимо, как-то реагирует на их присутствие, вроде того вещества в эльфийских мечах… Где Рыжик?

Гарх досадливо скрипнул.

— Остался у Гнуса, как и Старуха. Так что же теперь делать-то, а?

— Говорю же — не знаю… Надо подумать. Слушай… — Саруман судорожно глотнул. — Ты не мог бы раздобыть мне воды?

— Воды? — Ворон окончательно пришел в замешательство. — Ну, пожалуй, я мог бы попытаться стянуть флягу у кого-нибудь из орков… — не договорив, он приглушенно взвизгнул и испуганно шарахнулся: из сумеречной темноты вылетел увесистый камень, и Гарх едва успел в последний момент метнуться во мрак. Ступая мягко и бесшумно, как кот, из сумрака явился Каграт, остановился над волшебником — орк, несомненно, видел в темноте так же по-кошачьи великолепно, да и меткость его была достойна всяких похвал.

— Проклятый ворон! Раскаркался тут… падаль почуял? — Он равнодушно потыкал мага в бок носком сапога. — Так ты еще все-таки не сдох, шарки? А я думал, ошейник освободился… — Он чуть потоптался возле пленника, рыкнул словно бы в задумчивости — и рука его потянулась к кинжалу, висевшему на поясе, и сильные когтистые пальцы крепко обхватили оплетенную полоской кожи деревянную рукоять.

Саруман содрогнулся. «Ошейник можно снять только с трупа, — вдруг вспомнилось ему некстати. — И они нам скоро понадобятся…» Какого лешего Каграт явился — за ошейником? Снимать его с трупа… Волшебнику вдруг отчетливо представилось, как орк небрежно взмахивает кинжалом, на лезвии которого горят алые отблески костра, как с отвратительным мокрым хрустом кинжал входит в его, саруманову, плоть, рассекая межреберный промежуток, легко разрезая легкое, доставая до сердца безжалостным стальным острием…

— Каграт, — произнес он, и его голос — его глубокий, звучный, бархатный чарующий голос! — вдруг показался ему слабым, невыразительным и надтреснутым, как отвратительный скрип несмазанного тележного колеса. Он судорожно перевел дух и попытался снова: — Ответь — почему?

Орк медлил — но руку с кинжала все-таки не убирал. Смотрел на Сарумана прищурившись, недоверчиво и враждебно. Он, кажется, не ожидал, что пленник с ним заговорит.

— Что почему? — спросил он хмуро.

Волшебник облизнул пересохшие, покрытые запекшейся коркой губы.

— Почему я… здесь? Я, старый и больной? Зачем?..

— Зачем? — Каграт наклонился, схватил левой рукой мага за горло, уставился на него в упор злыми, мутновато-желтыми пронзительными глазами. — Ты, говорят, лекарь?

— Кто говорит? — пробормотал волшебник.

Орк ухмыльнулся.

— Знающие люди.

«Знающие люди»? Каграт, несомненно, имел в виду сволочугу Гнуса… Вот гнида. Подозревал бы я, что так дело повернется, еще вчера заставил бы его вообразить себя тараканом! — с вялым раздражением подумал волшебник. Но не время было размышлять о мести и сожалеть об упущенных возможностях, следовало ковать железо, пока горячо:

— Костыль в глотку этим твоим «знающим людям»… Ладно. Что ж, я — лекарь, ты прав.

— Врешь! — Вожак по-прежнему смотрел подозрительно.

— Нет. Кроме того, вижу, что у тебя есть веские причины этим интересоваться, Каграт.

— С чего ты взял?

Саруман собрался с силами и — усмехнулся так многозначительно, как только мог. Что ж, сейчас я тебя немножечко удивлю, славный мой косолапый друг.

— Боль, резь, тяжесть в правом боку под ребрами… горечь во рту… зуд по телу… тошнота по ночам, рвота, иногда — желчью… знакомо, а?

Каграт опешил. Рука его дрогнула. Такого, кажется, он действительно не ожидал.

— Ты… откуда ты… знаешь? Про… это всё?

— Да нетрудно догадаться… Глаза у тебя желтые, как у ящерицы… Сведущий человек сразу скажет, что у тебя с печенью не все в порядке.

— С печенью?

— Да… Отпусти, орк! Ты меня задушишь…

Каграт медленно разжал лапу — пораженный услышанным, он с такой силой стиснул Саруману глотку, что у мага потемнело в глазах. Что-то злобно шипя сквозь зубы, орк бросил волшебника на землю — досадливо и брезгливо, будто куль с грязным тряпьем.

— Значит, с печенью… А ты, выходит, сведущий человек, а? Сможешь меня вылечить, старый?

Белый маг скорчился на земле, отчаянно хватая ртом воздух. Впрочем, кое-какую победу он все-таки одержал, и мог, наверное, даже собой гордиться. Теперь оставалось только не сдать отвоеванные позиции.

— Нужно… поискать кое-какие травки… состряпать снадобье… В любом случае для лечения потребуется некоторое время.

— Ладно. — Каграт секунду помедлил. Пальцы его, охватывающие рукоять кинжала, наконец медленно разжались. — Живи пока, шарки… считай, что ты выторговал себе отсрочку, брешешь ты убедительно. Посмотрим, какой ты лекарь.

Он повернулся и неторопливо направился прочь, к своему костру.

— Каграт, — едва слышно сказал Саруман ему в спину.

Орк остановился. Не обернулся — лениво повернул голову через плечо.

— Ну?

— Дай мне… воды. И одеяло.

Каграт вновь чуть помедлил, точно оценивая, не унизительна ли для него подобная просьба. Потом неторопливо отстегнул с пояса полупустую кожаную флягу и бросил её пленнику.

— На́, держи. А на одеяло пока не заработал, старый… Вскорости узнаем, на что ты способен. — Он повернулся и исчез в темноте, растворился во мраке бесшумно и бесследно, как капля воды в стакане густых чернил.

— Что бы ты сказал, Гэдж, если бы тебе довелось в самое ближайшее время увидеться с Саруманом? — небрежно спросил Гэндальф.

Волшебник держал в руке письмо — то самое, что пришло на его имя в Делл, на адрес «знакомого трактирщика». Белый маг все-таки снизошел к его просьбе, переданной с Гархом еще в Фангорне, и прислал ответ, который, в сущности, не содержал ничего, кроме невнятной брани и сожалений о его, Гэндальфа, неизбывной умственной ущербности. Впрочем, в конце все-таки оказалась более вразумительная приписка:

«...Даже признавая некоторую разумность и целесообразность принятого тобой решения, я не одобряю твоих сомнительных планов, касающихся Гэджа, и не могу допустить, чтобы ты привел его в Золотой Лес на потеху эльфам. Посему я намерен оказаться в Лориэне заблаговременно и встретить вас на рубеже — и надеюсь, Грейхем, что у тебя достанет здравого смысла желать этой скорейшей встречи не менее моего…»

Гэдж, сидя на шершавой, нагретой солнцем спине прибрежного валуна, вытряхивал из сапога набившиеся внутрь песок и мелкие камешки.

— А что? — пробормотал он настороженно. — Почему ты спрашиваешь?

— Он собирается встретить нас в Лориэне.

Орк удивился.

— В Лориэне? Правда? Я думал, он все еще прохлаждается где-нибудь в Гондоре… Я же написал ему, чтобы он ни о чем не тревожился.

— Ты написал! Угу, понятно. Это, конечно, весьма веская причина для того, чтобы ни о чем не тревожиться. — Волшебник вздохнул и, сложив письмо, убрал его в котомку. — Уж тебе следовало бы лучше понимать своего учителя, Гэдж. Да и потом, неужто ты совсем по нему не скучаешь, эм?

«Нет», — хотел сказать Гэдж, но отчего-то не сказал. Отчего-то вдруг горло у него как-то остро и горячо сжалось.

— Значит, на этом мое «странствие» можно считать законченным, — произнес он неохотно и хмуро, глядя под ноги. — Саруман, конечно, заставит меня вернуться в Изенгард.

— И ты этим огорчен? — помолчав, спросил Гэндальф.

— Ну… немного.

Волшебник нервно усмехнулся:

— А неужели ты еще недостаточно наприключался, мой друг? По мне, так лет на пять-десять вполне хватит. А потом, глядишь, случится маленькое чудо, и Саруман примет твой выбор таким, каким бы он ни был… Ты не допускаешь такой мысли, а?

— Ага, конечно, примет, — пробормотал Гэдж. — Интересно, что мне для этого надо сделать? Для того, чтобы случилось это твое «маленькое чудо»? Свернуть горы? Погасить солнце? Обратить реки вспять?

— Нет, Гэдж. — Гэндальф едва заметно посмеивался в усы. — Всего лишь повзрослеть.

Ну-ну. Вот так всегда, мрачно сказал себе Гэдж, только расправишь плечи, выпятишь грудь и почувствуешь себя наконец настоящим воином Анориэлем, как тут же явится какой-нибудь всезнающий Гэндальф и ткнет тебя носом в твой постылый слюнявчик…

Одежда, развешанная на ветвях росшего у воды ивняка, тем временем почти просохла — и, натянув на себя волглое барахлишко и взвалив на плечи, словно улитки, весь немудреный скарб, путники пустились в дальнейшее странствие. Лимлайт в этом месте, делая небольшой крюк, забирала к северу, и волшебник предполагал пройти еще несколько миль вниз по берегу, прежде чем углубляться в степь.

— А далеко еще до Лориэна, Гэндальф?

— Да нет, не слишком. Миль сорок… Дня за три доберемся.

Сорок миль, сказал себе орк. То есть примерно тринадцать-четырнадцать лиг. Или триста двадцать фарлонгов. Или, если точнее, семьдесят тысяч четыреста ярдов. «Или, если еще точнее, сто сорок тысяч восемьсот локтей, — с самым серьезным видом добавил Гэндальф. — А если считать в ладонях, то это выйдет… э-э…» «Очень смешно!» — сердито перебил Гэдж.

Начинало смеркаться — а они по-прежнему брели вдоль северного берега реки, высокого, исполосованного песчаными оврагами, из которых прямо к воде вываливались купы пышных и колючих кустов густоцвета. Берег был тих и пустынен: погоня осталась где-то далеко позади и больше никак не напоминала о себе, никто не гнался за путниками вслед, никто не швырялся ни камнями, ни копьями, никто не пытался всадить в них стрелу, никто не орал надрывно и страшно и не грозил прикончить их «именем короля». Мирно всплескивала в реке рыба, лениво шевелились в воде у берега, будто чьи-то черные пальцы, стебли палого тростника, с тихим шорохом накатывались волны на мелкий золотистый песок, самодовольно квакали лягушки в затонах… С наступлением вечера из зарослей камыша поднялись полчища огромных полосатых комаров и, пронзительно звеня, с радостным голодным пылом накинулись на путников. Чтобы от них избавиться, надо было отойти от реки дальше в степь — но от одной мысли об этом Гэджу отчего-то было не по себе. Из головы его по-прежнему не шел слышанный накануне жуткий вой — волчий и одновременно не-волчий, доносившийся откуда-то с неведомых вересковых пустошей.

Гэндальф остановился в устье очередного встретившегося на пути распадка, разрезающего приречный холм широкой, глубоко вдающейся в берег песчаной балкой.

— Ну что ж, заночуем, пожалуй, здесь.

Орку показалось, что волшебник тоже не очень-то хочет удаляться от реки и выходить в дикие келебрантские поля на ночь глядя. Но, может, действительно просто показалось.

В глубине овражка нашлась уютная, спрятанная среди зарослей сирени и густоцвета полянка. «Отличное местечко для засады! — мрачно размышлял Гэдж, собирая по окрестностям валежник для костра. — Вон тот куст боярышника на краю оврага будто нарочно вырос для того, чтобы сокрыть за собой подкрадывающегося к жертве хищного зверя… или вон то поваленное бревно…» Он вздрогнул и выронил только что поднятый сухой прут, потому что (силы небесные!) проклятый вой — тот самый вой, слышанный накануне! — внезапно повторился снова.

Он шел откуда-то издали, с севера, из степи, донельзя унылый и мерзкий, продирающий до костей, и Гэдж замер; ему показалось, будто в тело его разом воткнулась тысяча крохотных и острых, как булавки, коготков страха. Воображение разом нарисовало ему жуткую волкоподобную тварь, рыщущую во мраке пустынных полей — черную, страшную, поджарую, втягивающую чуткими, подрагивающими ноздрями воздух в поисках подходящей жертвы…

Гэндальф, который, расчистив местечко для очага, сидел на поваленном бревне и обеспокоенно разглядывал прореху на подоле плаща, поднял голову и тоже устремил взгляд к северу.

— Ты слышал? — пробормотал Гэдж.

— Успокойся, — буркнул волшебник. — Это степные волки, я же тебе сказал.

— Волки? Ты уверен? — Орк облизнул губы. Подошел к очагу и бросил охапку хвороста в приготовленное кострище. Добавил неохотно, сквозь зубы: — Эти… девчонки… ну, там, на том берегу… говорили, что это, того… что это волколаки так воют.

Гэндальф сделал удивленное лицо.

— Да ну? Эти девчонки, несомненно, большие знатоки по части волколаков, и к их словам следует неукоснительно прислушаться. — Он язвительно хмыкнул. — Ни варги, ни волколаки не заходят так далеко к югу, Гэдж. Происходи подобное где-нибудь к западу от гор, в Рудауре или Кардолане, я, может, и согласился бы с твоими предположениями… но не здесь, на востоке, на границе с Роханом.

— А вдруг кто-нибудь из них все-таки появился и здесь, а? Какой-нибудь шальной варг, которому там, в Кардолане, показалось тесно и скучно? — пробормотал Гэдж. — Вдруг ему никто не сказал, что велением Гэндальфа Серого к востоку от гор не полагается появляться…

Волшебник покосился на него сердито.

— Отсюда до предгорий почти восемьдесят миль, Гэдж. Варги не любят жары, солнца и открытых пространств и потому не спускаются с гор в степи.

— Ты не сказал «никогда не спускаются», — возразил Гэдж. Но Гэндальф благополучно пропустил эту фразу мимо ушей, как делал всегда, если по каким-либо причинам не желал ввязываться в спор или не считал нужным отвечать на глупый и докучный вопрос.

На ужин они сварили супец из копченой кости, оставшейся от окорока, просяной крупы и каких-то грибов, которых Гэндальф в припадке поварского азарта насобирал на склонах овражка. На вкус они оказались жесткими и пресными, точно ошметки, нарезанные из старых сапог… Не то чтобы Гэджу когда-либо доводилось пробовать вареные сапоги, но он читал, что порой странникам, оказавшимся в затруднительном по части продовольствия положении, приходилось баловать себя в том числе и подобным изыском. Впрочем, кулинарные пристрастия жителей Средиземья вообще отличались причудливостью и разнообразием, которое могло бы ввергнуть в дрожь человека с воображением.

— Я слыхал, — облизывая ложку, сказал орк, — будто на южном побережье едят икру морских ежей и хвосты ящериц, тушеные в белом вине… Это что, правда?

— Почему нет? — беспечно отозвался Гэндальф. — В Хараде едят жареных пауков.

— Пауков? Брр. Вот же, должно быть, дрянь…

— Не скажи. По вкусу похоже на жареные семечки подсолнечника.

— Ты что, их пробовал? Этих пауков?

Волшебник неодобрительно поджал губы.

— Бывают обстоятельства, знаешь ли, когда готов порадоваться чему угодно, даже жареным паукам.

Темнело. Бродил ветерок над краем оврага, тихо шуршал камыш, уютно потрескивал костер… Плясали на траве тени и отсветы огня, сплетались и расплетались, метались по земле, теснили друг друга, словно воины извечной битвы меж светом и мраком. Над пламенем бесстрашно порхала ночная бабочка, безмятежная и легкомысленная, исполненная трогательной веры в то, что свет — это всегда тепло, добро и благо…

…«Анориэль прислушался. В пещере во весь рост стояла тишина. Было темно. Где же Ледяная Дева? Вдруг в темноте вспыхнули свирепые красные глаза — злые и зеленые, с вертикальным зрачком…» Покусывая кончик пера, Гэдж остановился. Что-то с этими глазами было не так, но что именно, он не мог понять… Злые, красные, зеленые… Так красные или зеленые? Или один — красный, другой — зеленый? Ну, в общем, тоже неплохой вариант, так Ледяная Дева еще кошмарнее выглядит…

Он поднял голову. Гэндальф сидел по другую сторону костра, сгорбившись, опустив голову на грудь, закрыв глаза, с почти погасшей трубкой в зубах — Гэдж, пожалуй, не поручился бы, что он не спит. Вокруг все по-прежнему было тихо, спокойно и мирно, лениво зудели комары, потрескивали сырые ветви в огне, едва слышно шелестела трава, похрустывало что-то в недрах кустов, как будто кто-то неторопливо крался там, невидимый, аккуратно переставляя мощные когтистые лапы…

Гэдж замер. Ему сделалось как-то не по себе. Что-то лопнуло в нем, колкое и холодное, точно ледышка, каждый волосок на теле поднялся дыбом. Он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд, исходящий из темноты — из непроглядного, зловещего мрака, разлитого в недрах кустарника.

Там, в зарослях на краю оврага, кто-то был… кто-то свирепый, страшный, голодный… хищный. Его присутствие ощущалось так явно и неумолимо, что Гэджа прошибло холодным потом.

— Гэндальф! — прошептал орк.

Волшебник не слышал. Он спал. И не хотел просыпаться.

Гэдж застыл, не смея вздохнуть. Человек на его месте ничего не почувствовал бы, но слух орка был куда острее и тоньше человеческого. Гэдж напряженно слушал — и слышал: и тихие шорохи потревоженной земли, и мягкую поступь упругих лап, и сдержанное дыхание хищника, почуявшего добычу. Едва заметно колыхнулась ветвь, и в переплетении сучьев ярко вспыхнули две светящиеся точки, отражающие красноватый свет костра, уставились на орка — холодные, бесстрастные и беспощадные, как сама смерть.

«Батька сказал, это волколак… добычу ищет…»

Рука Гэджа потянулась к кинжалу, висевшему на поясе. Один раз ему уже почти довелось пустить его в ход — там, в далеком Фангорне.

Он старался двигаться медленно и осторожно, потому что знал: соверши он сейчас малейшее резкое движение — и зверь прыгнет… Вот только на кого — на него или на спящего, ни о чем не подозревающего старика?

— Гэндальф! — отчаянно прохрипел Гэдж.

Волшебник вздрогнул во сне, трубка выпала из его рта и упала на колени. Он поднял голову и повел вокруг недоумевающим взглядом.

И, видимо, напряженное, побледневшее от испуга лицо Гэджа разом сказало ему всё.

Тот, кто прятался в кустах, замер. Затаился. Или приготовился к прыжку — лютая, кровожадная, алчная тварь…

Гэндальф протянул руку и схватил валявшийся в траве посох.

Гэдж обомлел.

Волшебник метнул в сторону орка быстрый предостерегающий взгляд. Лицо у мага было таким бледным, собранным и сосредоточенным, что Гэдж понял — там, в кустах, действительно скрывается нечто ужасное…

Страх скрутил в узел его кишки, скользнул ледяной струйкой вдоль позвоночника, зашевелил ножками где-то в животе, будто оказавшаяся в желудке холодная многоножка. Время растянулось, застыло, затвердело, как старая смола. Словно во сне Гэдж смотрел, как волшебник медленно поднимается на ноги, как, держа посох перед собой, подкрадывается к кустам, в которых прячется незваный и опасный ночной гость… Тонко зазвенел меч, покидая ножны. Напряжение внутри Гэджа свернулось в тугую, готовую вот-вот сорваться пружину. Сейчас…

— Бу! — взмахнув мечом, крикнул Гэндальф.

Гэдж вздрогнул.

Из кустов с испуганным мявом выскочил огромный камышовый кот и, поджав хвост, удрал куда-то в заросли густоцвета. Волшебник оглянулся на Гэджа — и захохотал, весело посверкивая глазами, бросив в траву ненужный посох.

Орк сидел ни жив ни мертв. Кот! Это был всего лишь камышовый кот! Пушистая, большелапая, серовато-песочного цвета лесная тварюшка! Волшебник, конечно, это сразу понял, старый плут… А разыграл тут перед Гэджем целое представление!

— Ты знал… — прохрипел орк, глотая слюну. — Ты знал, что там всего лишь камышовый кот, да?

Волшебник, ловко вогнав меч обратно в ножны, ухмылялся, очень довольный.

— Конечно, знал! Ну и физиономия, надо признать, у тебя была!.. Кого ты там себе вообразил, дружище? Небось ужасного черного волколака с Северной Пустоши, э?

Гэдж молчал. И — в который уже раз! — чувствовал себя распоследним беспросветным болваном. Ну-ну, мрачно сказал он себе, ничего необычного. Пора бы мне он уже начать привыкать к этому мерзкому ощущению… как и к дурацким шуточкам господина Гэндальфа.

Волшебник, пощипывая бороду, все еще посмеивался — впрочем, беззлобно и добродушно.

— Боюсь, у тебя слишком буйная фантазия, мой друг, и ты слишком ей доверяешь… или ты просто слегка переел грибов. Хотя, признаться, я не думал, что безобидные сыроежки могут так на тебя повли…

Он не договорил.

Все произошло очень быстро.

Над овражком пронесся низкий угрожающий рык.

Огромная черная тень метнулась через поляну — оттуда, из-за спины мага — и мгновенно сбила Гэндальфа с ног, прижала его к земле. Волшебник не успел даже вскрикнуть. Тень знала, когда следует напасть…

Это был огромный, попросту чудовищный зверь — не шакал, не волк, куда больше волка, какая-то черная жуткая тварь, косматая, с широкой грудью, с мускулистыми лапами, с широченной пастью, вдоль и поперек усаженной устрашающими клыками. Черный варг… громадный, старый, матерый варг, которому плевать было на солнце, жару и «открытые пространства». Он пришел с гор, с запада, и выл ночами в степях, и, наверно, промышлял сернами и степными оленями, пока ему так удачно не подвернулась новая, куда более легкая добыча.

Гэдж остолбенел.

Нападение было таким стремительным, таким ошеломляющим и по-настоящему неожиданным, что даже Гэндальф не успел от него защититься, а Гэджа и вовсе будто парализовало…

Но всего на секунду.

Орк не отдавал себе отчета в своих действиях.

Наверное, самое умное, что он мог бы сейчас сделать — это кинуться прочь и взобраться на ближайшее дерево, пока волшебник разбирается с варгом… или варг — с волшебником. Потому что положение Гэндальфа оказалось незавидным, посоха у него не было, меч он выронил, а чудовище подмяло его под себя и разом вцепилось в глотку… или еще не вцепилось? Оно не должно, не должно было вцепиться, Гэдж просто не мог этого допустить! Он заорал, как оглашенный — скорее от ужаса, нежели от ярости — и метнул в зверя первое, что попалось под руку: чернильницу с остатками чернил.

Ничего глупее невозможно было представить.

Это было все равно, что кидаться вишневыми косточками в мумака.

Но он добился того, чего хотел — варг на секунду оставил Гэндальфа. Обернулся к Гэджу, недовольный помехой… Свирепо, угрожающе зарычал, приподнимая верхнюю губу над огромными желтыми клыками. И тут же получил закопченным камнем по морде: Гэдж наконец нашел на земле более подходящий для метания предмет — один из известняковых булыжников, которыми путники обложили очаг, прежде чем развести костер. Этих булыжников оказалось с дюжину, и на несколько мгновений их должно было хватить…

Варг взвыл от ярости. Падающие на голову камни ввели бы в неистовство и раздражение кого угодно.

Он бросил помятого волшебника и шагнул в сторону орка. Низко нагнул голову. Дыхание зверя тяжело вырывалось из пасти, глаза злобно горели, и взгляд их пронизывал насквозь и пригвождал к земле.

У Гэджа был только кинжал. А вот страха почему-то совсем не было. Не осталось.

Зверюга действительно оказалась размером с годовалого бычка — огромная, мощная тварь, настоящая груда мускулов, исполненная неодолимой силы и хищного рвения. Гэдж видел каждый волосок на косматой и неопрятной волчьей морде, каждую капельку слюны на жутких желтых зубах, каждую соринку, запутавшуюся в грязной свалявшейся шерсти. Он видел, как плеснулось бешенство в глазах хищника, как ощерилась клыкастая пасть, как напружинились перед прыжком могучие лапы, и был готов встретить его — один на один…

Но варг не успел прыгнуть.

— Gwannо! — прохрипел где-то позади Гэндальф.

Зверь с коротким яростным рыком отскочил в сторону, точно отброшенный.

Волшебник, тяжело дыша, приподнялся на локте. В ладони его разгорался яркий алый свет — такой ослепительно яркий и ослепительно алый, что у Гэджа заболели глаза… Варг попятился, шерсть на его залитом чернилами загривке стала дыбом, и на ней замерцали крохотные красноватые искорки. На напрягшихся лапах хищника обрисовалась каждая жилка, из приоткрытой пасти свесилась нитка слюны, в маленьких глазках, утопленных в густой черной шерсти, пронзительно-желтых, как янтарь, отражался отблеск алого света.

— Уходи, — повторил маг. Он медленно поднялся на ноги и стоял, слегка пошатываясь, растрепанный и лохматый, вытянув перед собой руку с пылающим в ней алым огнем. — Уходи туда, откуда явился. На запад, вслед за солнцем. Тут тебе… не рады.

Варг ощерился.

Попятился, не сводя глаз с мага, припадая к земле.

Гэндальф выпрямился, расправил плечи, шагнул навстречу чудовищу — твердо, уверенно, глядя ему прямо в глаза — и зверь отступил. Опустил морду, скалясь, и чуть ли не брюхом проволочился по земле… потом издал приглушенный рык и шмыгнул прочь, в тот самый куст, из которого и явился, и ветки которого, потревоженные, еще слегка покачивались — с момента нападения не миновало и пары минут…

Гэдж охнул и прислонился плечом к стволу осины, очень удачно оказавшейся поблизости. Он вдруг понял, что его трясет с головы до ног.

Маг все еще стоял, глядя удравшему варгу вслед, неподвижный, как изваяние, и алый огонь в его ладони медленно угасал. Гэдж, весь дрожа, сжимал в руке кинжал, опасаясь убрать его в ножны… а вдруг, с ужасом думал он, зверь никуда не ушел… вдруг он все еще там, прячется под кустом, опять выжидает подходящего момента… вдруг он сейчас вернется…

— Не бойся, — хрипло сказал Гэндальф. — Он больше не придет.

Прихрамывая, маг подошел к костру, тяжело опустился на бревно, порылся в своей котомке и достал небольшую жестяную фляжку. Сделал из неё пару глотков, потом, секунду помедлив, протянул её орку.

— Выпей… немного. Это эльфийское вино, мирувор… помогает прийти в себя.

Вино пахло медом, свежескошенной травой и какими-то острыми, неведомыми орку ароматными пряностями. Гэдж сделал глоток — и мирувор обжигающей струйкой скользнул в желудок, разлился по жилам мягким обволакивающим теплом. Страх слегка отступил, беспокойство улеглось, а сердце, испуганно колотившееся в горле, вернулось на свое место и даже чуть-чуть умерило пыл.

Орк медленно вложил кинжал в ножны. Руки его больше не тряслись, а вот губы, леший бы их побрал, прыгали по-прежнему; Гэджу пришлось сделать над собой усилие, чтобы укротить их и кое-как призвать к повиновению.

— Ты… как? Эта… тварь… тебя не погрызла? У тебя нос распух, — небрежно, запинаясь, сказал он волшебнику. Фраза прозвучала неуклюже и по-дурацки, но орк должен был сейчас что-то сказать, а это было все-таки лучше, чем «Получил, старый, да?» или «Ну, что? Я же тебе говорил!»

Волшебник, взболтнув в руке флягу с остатками вина, чуть помедлил — и сунул её обратно в котомку. Ощупал свой несчастный нос, как будто желая удостовериться, что эта часть лица все еще при нем.

— Распух? Ну да, ты очень удачно попал по нему камнем, мой друг…

— Ну… извини, — сердито пробормотал Гэдж.

Гэндальф поежился.

— Тебе не за что извиняться, дружище. Хотя с твоей стороны было, пожалуй, довольно неосмотрительно швыряться камнями в разъяренного варга, ты бы с ним явно не справился… — Хмыкнув, он посмотрел на орка с интересом. — Зачем ты это сделал?

«Чтобы отвлечь его от тебя, старый пень!»

— Просто так, — буркнул Гэдж. — Захотелось пошвыряться. — Конечно, с его стороны было очень нелепо думать, будто Гэндальф и сам не способен справиться с этой жуткой тварью и нуждается в помощи какого-то там глупого орка.

Громко лопнула в костре сырая ветка. Запахло горячей смолой. В траве возле очага все еще лежала оброненная магом трубка, погасшая, рассыпавшая из чаши остатки серого пушистого пепла.

Волшебник вздохнул. Поднял трубку, повертел её в пальцах. Вновь внимательно посмотрел на спутника: так внимательно, пытливо и серьёзно, что Гэджу окончательно стало не по себе, и он отвернулся... почувствовал облегчение, когда Гэндальф наконец отвел взгляд и уставился на свою ладонь — крепкую и слегка грязноватую, на которой виднелись сероватые пятна от табака и свежая царапина. Это был не след нападения, просто — царапина, полученная невесть где и невесть каким образом, как и все на свете царапины на ладонях.

— Этот варг… заблудился. Он забрел далеко от дома, и потому был растерян и напуган, — помолчав, негромко проговорил Гэндальф. — Не знаю, откуда он тут взялся, как и почему оказался в этих краях. Может, он — изгнанник, а может, просто такой же старый бродяга, как я… или такой же искатель приключений, как ты. — Он бледно улыбнулся каким-то своим мыслям. Отбросил волосы со лба и вновь посмотрел на орка — в глазах его отражался отблеск костра. — Я должен тебя поблагодарить, Гэдж. Если бы не ты, это происшествие могло бы закончиться весьма… плачевно.

— Я… ничего не сделал, — пробормотал орк, по-прежнему глядя в землю. Щеки его пылали. — Ничего… такого. Героического. Я просто... испугался.

— Ты испугался не за себя, — коротко возразил маг. — Ты дал мне две секунды, чтобы я успел собраться с силами и дать варгу отпор... эти две жизненно необходимые мне секунды. А вот я — облажался, старый дурак. Я его не заметил. Этого зверя. — Он говорил жестко и резко, словно желая уязвить себя побольнее; с кривой усмешкой провел рукой по лицу. — Как же я его не заметил…

— И на старуху бывает проруха, — неуклюже, облизнув губы, пробормотал Гэдж. — С каждым может случиться…

Гэндальф покачал головой.

— Нет. Я должен был его обнаружить. И — не обнаружил… Сглупил, отвлекся на этого проклятого камышового кота… Нет мне прощения. — Он положил руку Гэджу на плечо, пальцы у него слегка дрожали. — Спасибо, Гэдж. Если бы не ты… — он не договорил. Поднялся и, отвернувшись, ушел куда-то в темноту, в глубину оврага, за круг света. Хотел пережить свой не чаянный промах в одиночестве.

Варево было почти готово.

Впрочем, Саруман не торопился снимать котелок с огня, помешивая содержимое деревянным черпаком, дожидаясь, пока терпкий травяной вар загустеет и приобретет нужную вязкость. Поверх своего серого балахона маг был закутан в крестьянский кафтан, мимоходом изъятый Кагратом у кого-то из пленников. Прежний владелец одежки никаких прав на былую собственность предъявлять не осмелился, хотя ночью в горах было довольно-таки прохладно, и плотный сермяжный кафтанчик в таких обстоятельствах приходился как нельзя более кстати.

Главарь не появлялся. Несколько часов назад уруки отправились в очередной разбойничий набег на горную деревушку, находившуюся в нескольких милях к северу, и пока не возвращались. В лагере остались лишь пленники, кашевар Гуртц, да полдюжины обязанных присматривать за порядком орков-охранников, которые, кажется, тоже особенно утруждать себя не желали, вполне полагаясь на смертоносные чары магических ошейников.

Из сгущающихся сумерек выдвинулась смутная угловатая фигура, подошла, чуть прихрамывая, к саруманову костру — это был Эотар, невысокий, плечистый крепыш со светлыми курчавыми волосами, кузнец и чеканщик («Бывший кузнец, — неизменно уточнял он при знакомстве. — Мы тут все, по всему видать, бывшие»). Обычно «крысюков» держали гуртом в глубине распадка, но сегодня, благодаря отсутствию большей части охраны, пленники чувствовали себя более свободно, даже выпросили разрешения у Радбуга, оставшегося за старшего, развести костер, чтобы погреться возле огня. Орки, стоявшие на карауле, им не препятствовали: следили только за тем, чтобы «крысюки» вели себя тихо и не переступали некую невидимую черту, служившую внешней границей лагеря. Эотар подошел, посопел, уселся на землю рядом с Саруманом; магу показалось, что крепыш был сейчас слегка не в себе.

Гость извлек из-за пазухи глухо булькнувшую оловянную фляжку. Кивнул волшебнику:

— Угостить?

— Что это?

— Гуртц дал. Так, просто горло смочить.

— Не нужно. — Мутное орочье пойло так яростно благоухало на весь мир ядреным сивушным маслом, что Сарумана передернуло. — По какому случаю такая щедрость, Эотар?

— По такому! — хрипло сказал Эотар. Он глотнул из фляги, поморщился, утер губы рукавом грязной рубахи; смачно рыгнул. — Эх, знатно промыло кишочки! Знаешь, куда ушли эти… уроды? — Он мотнул головой в сторону лесистого холма, куда Каграт пару часов назад увел свою кодлу.

— Нетрудно догадаться, — обронил Саруман. Голова у него трещала не так, как вчера, но проклятый ошейник давил и донимал по-прежнему, и лишних телодвижений волшебник старался не совершать — ни физических, ни, упаси Эру, магических. Он чувствовал себя энтом — каким-то одеревеневшим и медленным, от всего отстраненным, наблюдающим за всем происходящим словно бы со стороны. Это не он, не Саруман, не всеведущий Белый маг, через силу цедил вчера слова, разговаривая с Кагратом, потом в сопровождении одного из орков ковылял по склону оврага в поисках нужных трав, потом, сидя возле кагратова костра, жевал безвкусный сухарь и как во сне варил лечебное зелье — а какой-то чужой, жалкий, больной, мерзкий в своем бессилии старик, имя которому было — Шарки.

Изрядно захмелевший Эотар сидел, слегка покачиваясь из стороны в сторону, порой передергивая плечами и по-лошадиному размашисто встряхивая головой. В его соломенного цвета кудрявых волосах, сальных и слипшихся от грязи, мелко вздрагивали травинки и комочки земли.

— Головорезы проклятые! Ошейники им, видите ли, надеть не на кого… Разграбят несчастную деревушку к лешему! Знаешь, как они это делают? — Глаза крепыша лихорадочно поблескивали во мраке. — Подожгут пару хибар, а когда бабы да мужичье с перепугу на дворы повыскакивают, начнут хватать их, как цыплят… Раз, два — и готово дело! Кто спрятаться успел — к тому, значит, Творец милостив…

— А ты, выходит, не успел? — сквозь зубы спросил Саруман.

— А я и не прятался! — презрительно выплюнул Эотар. — Эти сволочи меня голыми рученьками не взяли! Я их топором да молотом валил и давил, как гнид… валил и давил… да вот мало передавил, видать!

Он всхрапнул и уставился в огонь, на мерцающие, то наливающиеся алым сиянием, то вновь потухающие в огне седые угли; поднимающийся от костра запах дыма мнился ему, наверно, удушающим смрадом гари от разоренных жилищ, хотя до обреченной на гибель неведомой деревеньки было слишком далеко, да и находилась она от лагеря с подветренной стороны…

Шарки молчал. Он, этот Шарки, был хитрый и осторожный, приглядывался к происходящему, наблюдал, сопоставлял, размышлял и делал выводы — но пока считал за лучшее держать их при себе. Да и Гарх не появлялся… Ворон не выпускал волшебника из виду, и время от времени Саруман замечал знакомый силуэт, мелькавший в ветвях деревьев, растущих на склонах распадка — но приближаться к магу ворон не рисковал, видимо, вновь опасаясь получить от Каграта камнем, тем более что главарь по каким-то неведомым соображениям предпочитал держать новообретённого лекаря при себе.

— Значит, это правда? — негромко спросил Шарки у притихшего собеседника. — Насчет ошейников? Они действительно так опасны? Кто-нибудь пытался… бежать?

— Пытались, — пробурчал Эотар. — И снять пытались, и бежать пытались… Только дальше ста ярдов от орков не отойдешь… эта штука нагревается, будто в огонь посаженная, и воздух тебе напрочь отрезает… — Он хмуро приподнял бороду и край ошейника — и показал магу темневшую на шее полосу неглубокого, уже зажившего ожога. — Но если вдруг придет мысль мучительно самоубиться — то всегда пожалуйста…

— Эй, ты!

Эотар вздрогнул. В сумраке не границе света и тени нарисовался чей-то громоздкий черный силуэт, словно вырубленная из гранита темная глыба. Это был Шавах, орк, числящийся в кагратовой шайке негласным палачом: его свирепость, богатырская силища, полнейшая нечувствительность к боли — как к чужой, так и к собственной, — а также абсолютное нежелание обременять себя хоть малейшими правилами морали делали его в орочьем отряде личностью пугающей и совершенно к себе не располагающей. Пленники съеживались при его приближении, да и многие сородичи старались пореже попадаться ему на пути, ибо Шавах был злопамятен и к врагам своим поистине беспощаден — и притом считал таковым любого, кто имел наглость хоть немного разойтись с ним во мнениях.

Он смотрел на Эотара так мрачно и тяжело, точно пытался взглядом вдавить его в землю.

— Откуда флягу взял, рыло?

Эотар побледнел. Праведный гнев и яростный боевой кураж враз осыпались с него, будто высохшая луковая шелуха.

— Гуртц дал, — пробормотал он, втягивая голову в плечи, словно в ожидании удара. Кулаки у Шаваха были весьма увесистые, а на поясе висел кожаный кнут, крепкий и жесткий, такой же, как и у главаря, к тому же усиленный металлическими вставками.

— Гуртц? — подозрительно переспросил Шавах. Он шагнул вперед и сгреб Эотара за грудки. — Брешешь, падаль! Небось сам стянул, что плохо лежало, а теперь зубы мне заговариваешь?

— Нет… — забормотал Эотар, — нет, нет… Я не брал… клянусь, я ничего не брал! Спроси у Гуртца… Отпусти-и!

— Оставь его, урод, — сказал за спиной Шаваха спокойный хриплый голос. — Ретивое взыграло, что ли, кулаки почесать не об кого?

Шавах медленно обернулся.

— Что? Ты чего лезешь, ублюдок? Я тут порядок навожу и ворье уму-разуму поучаю, не видишь?

— Не вижу, — холодно отрезал Радбуг. — Вижу только мурло твоё грязное и неуемное желание силушку в ход пустить… Пока я тут за старшего, никто крысюков трогать не будет, понял? Они нам целыми-невредимыми нужны, не избитыми и не покалеченными. Завтра у нас тяжелый переход, будут хворые и увечные — до Замка не дойдут… Или забыл про Визгуна и его наказ?

— Не забыл, — процедил Шавах. Его мрачное лицо потемнело от прилива крови. — Только Визгун — далеко… как он пронюхает, интересно? Ты ему настучишь, да?

— Может, и настучу, — невозмутимо сказал Радбуг. — Я ведь сволочь, ты меня знаешь, доложу Визгуну обстоятельно и по всей форме, как ты втихую крысюков мордуешь, пусть он по-своему с тобой разбирается. Кто на днях сломал Лопоуху руку — не ты?

— Не я! — Шавах окрысился, но Эотара все-таки выпустил: отшвырнул его от себя, как нашкодившего щенка. — Я только чихнул в его сторону… случайно! Он сам упал, соплёй перешибло.

— Да ну? Этот… с бородавкой на носу… тоже от нечего делать сам себе два зуба выбил? Моченьку свою молодецкую немного соразмеряй, или ты силы своей не знаешь?

— Смотри, как бы тебе её не узнать! — Красноватые глаза Шаваха злобно, опасно сузились, как у рассерженного кота, совсем утонули под низким, нависающим над переносицей шишковатым лбом. — Экий радетель за крысюков! Кто ты такой, чтобы тут командовать, а? Вонючий приблудок, полукровка… За Визгуна прячешься или за своего вшивого дружка Каграта? Много на себя берешь, погань, смотри, как бы не надорваться!

Радбуг говорил тихо, но внятно:

— Не ссы, не надорвусь, у тебя подмоги не попрошу… На рожон лезешь, мразь? Хочешь поединка?

Он положил руку на эфес скимитара, висевшего на поясе. Из темноты, привлеченные назревающей ссорой, подошли еще двое уруков, остановились чуть поодаль, в полумраке, но вмешиваться не спешили. Наверно, надеялись, что яростная перепалка закончится потасовкой, и не хотели упустить занятное зрелище.

Шавах глухо зарычал. Шагнул к Радбугу и навис над ним, свирепо и угрожающе, как готовая вот-вот обрушиться и задавить вусмерть каменная глыба. В лапе его блеснул невесть откуда взявшийся короткий нож-кишкодер с изогнутым, как клюв, темным щербатым лезвием.

— Ну-ка, ну-ка, иди сюда, командир! — Он злобно ощерился, обходя противника медленно, по кругу, осторожно переступая крепкими напружиненными ногами. — Кровь тебе пущу — ту, ублюдочную… слишком уж её в тебе много, то-то ты чересчур распухать начал!

Радбуг, поворачиваясь вслед за Шавахом на пятках, сжал зубы. Рывком обнажил кривой острый клинок.

— Про себя я и сам все знаю. А в тебе, Шавах, слишком много дерьма… больше, чем в казарменном нужнике, и оно, того… малость пованивает. Да за тобой и другие грешки записаны, или тебе неведомо?

— Какие такие грешки?

— Сало из обоза разве не ты мимоходом приворовываешь, а?

— Какое ещё сало?! — Шавах так и вскинулся. Удар был нанесен метко, прямо поддых, и сразил беднягу наповал, он даже не потрудился изобразить негодование по-настоящему правдоподобно. — Не видел я никакого сала! Сам небось в общак лапы запускаешь, а теперь свои грешки на меня вешаешь? Где у тебя доказательства, а?

— Найдем, — процедил Радбуг. — Думаешь, ты только мне одному оскомину набил? Доберемся до Крепости — очередь выстроится из желающих увидеть тебя на ко́злах для публичной порки… и свидетели разом для всего найдутся. Сволочей и доносчиков среди нас хватает, сам разумей.

— Ах ты… зараза! — прохрипел Шавах. Ярость подступала ему к горлу неудержимо, рывками, как комок рвоты. Он бы, пожалуй, не постеснялся пустить в ход кинжал, если бы не смутное сомнение в том, что физическая расправа сейчас не особенно уместна. Радбуг держался начеку, скимитар у него был куда длиннее коротенького шавахова ножа, да и неудобных зрителей, которым Шавах успел «оскомину набить», набежало вокруг чересчур много. Начнись свара — и они окажутся не на его стороне, орк не мог этого не признавать… Он глухо рыкнул сквозь зубы:

— Ладно, погодим. Я тебе этого не забуду, сучий ты потрох. — Молча сунул нож за пояс, повернулся и канул во тьму — только прошуршал по траве камень, отброшенный яростным пинком, да хрустнула сломанная об колено сухая ветка…

— Что ж, я тоже на память не жалуюсь, Шавах, — негромко сказал Радбуг ему вслед. Медленно вложил скимитар в ножны, передернул плечами. Презрительно сплюнул в костер: — Дурак!

Один из орков, стоявших чуть поодаль, за кругом света, хрипло кашлянул:

— Ты бы поостерегся, Радбуг. Дурак-то он дурак, но подстроить исподтишка какую-нибудь пакость ему вполне мозгов хватит.

— Это я и без тебя знаю, Ухтанг. — Радбуг на секунду обернулся. — Вы, двое! Какого лешего не на посту?

Орки исчезли.

Радбуг, не глядя, протянул лапу к Эотару, сидевшему на траве.

— Дай сюда флягу.

Крепыш беспрекословно повиновался. Радбуг чуть помедлил, взвесил почти пустую флягу в руке, небрежно сунул её за пояс. Поймал Эотара взглядом — цепко, как рыбку на крючок.

— Ты, говорят, кузнец?

Эотар уставился на носки своих расхлябанных башмаков.

— Ну, кузнец… Был в прошлой жизни.

— А теперь что же — закончился? Был, да весь вышел?

Эотар яростно потер кулаком нос.

— А теперь жизнь закончилась, одна маета осталась… и я в ней — никто, кучка дерьма: раздавите, отряхнетесь и дальше пойдете. Или не так?

Радбуг все не отводил взгляда.

— Грамоте разумеешь?

— Чертежи разбираю.

— А по-буквенному?

— А тебе зачем?

— Дружки твои… Бородавка, Лопоухий… они тоже с твоей деревни? Каким ремеслом владеют?

— Ты бы у них и поспрашивал, коли такая нужда…

На бесстрастном лице Радбуга не отражалось никаких чувств.

— Да мне-то нужды никакой нет — так, хочу уразуметь, стоит ли на вас паёк тратить… это в Крепости вас серьёзно поспрашивают: кто, откуда, к чему пригоден. И отвечать делом придется, не словами, надеюсь, это вы уже уяснили…

* * *

«Добытчики» вернулись только под утро.

Сарумана, прикорнувшего возле догорающего костра, разбудило появление Каграта — грязного и потного, пропахшего гарью. Орк был весь какой-то желтовато-серый, уставший, взмыленный; он тяжело плюхнулся на землю возле огня и принялся стаскивать обтерханные, сбитые о камни кожаные сапоги.

— С добрым утречком, Шарки! Я для тебя подарок в клювике принес. На́, харчись! — Он извлек из-за пазухи кружок свежей копченой колбасы и бросил её пленнику. — Зелье свое припас? Неможется мне что-то… — Он не глядя сунулся в котелок, зачерпнул кружкой варева, выхлебал его парой глотков и, всхрапнув, азартно закусил доброй половиной принесенной колбасы. — Ну и дрянь твое пойло! Кожи в нем вымачивать…

Результатами набега главарь был недоволен, добыча оказалась невелика — два десятка козьих шкур, пара мешков с каким-то убогим деревенским скарбом, да несколько пленников: угрюмых испуганных горцев, одинаково коренастых, низколобых, бородатых, до самых глаз заросших неопрятным черным волосом, явных сородичей приснопамятного Гнуса. Согнанные в овражек к остальным «крысюкам», они старались держаться особняком, ближе друг к другу, озираясь как-то по звериному: с тоской и страхом, и в то же время с затаенной злобой, точно выжидая подходящего момента не то удрать, поджав хвост, не то напасть втихомолку и укусить…

— Глупо было ожидать чего-то другого, — хмуро заметил Радбуг, как всегда встречавший приятеля на посту. — По мне, так и вовсе не стоило ноги бить… Улов не оправдывает наживки.

Каграт неохотно возражал:

— Где мы других возьмем, а? На южный берег Лимлайт сейчас не сунешься — опасно… Тарки жужжат там, как осы в гнезде, того и гляди жалить начнут. А где еще добычей можно разжиться?

— Хороша добыча — полдюжины пастухов-глистоносцев…

— Канавы рыть и такие сгодятся. Визгун не порадуется, если мы половину ошейников обратно пустыми притащим.

Радбуг с неудовольствием качал головой.

— Визгун еще меньше порадуется, если мы вообще до Замка не доберемся. Опасно медлить, Каграт, чем дольше мы тут сидим, тем труднее нам будет унести отсюда задницы. По-хорошему надо было еще вчера выступить… Какого лешего мы время теряем?

— Ничего не теряем, время еще есть. Переправа у Андуина нас через пять дней будет ждать.

— Дойти бы до этой переправы… Сам же знаешь — лошадники всполошились, на равнине какая-то суета… как бы дорогу нам не перекрыли. До Андуина — девяносто миль! А у нас — пленные и обоз…

— Хватит ныть! Завтра к вечеру выступим — ночью у нас перед тарками преимущество, да и рысить под луной проще, чем под солнцем. Отправь Рузгаша и Ларбага в разведку — пусть выйдут на равнину да разнюхают, что там да как… Пойдем по северному берегу Лимлайт, степью да пустошами — аккурат к Андуину к назначенному сроку поспеем.

Вот оно как, сказал себе Саруман. Уруки разговаривали при нем не таясь, уверенные, что Черного Наречия пленник не разумеет — и, делая вид, будто дремлет возле огня, волшебник внимательно прислушивался к их словам. Значит, вскоре орки погонят пленников через поля, к Андуину, по «ничейной земле» между реками Лимлайт и Келебрант. То есть они будут вынуждены пройти совсем близко к южным рубежам Лориэна! Это внушало некоторую надежду… За эти пару дней крыло Гарха чуть-чуть заживет, и ворона вполне можно будет отправить в Золотой Лес с объяснением всего происходящего — эльфийским Владыкам или даже Гэндальфу, который в это время должен оказаться как раз где-то поблизости. Ну да, а заодно попрать собственную гордость, расписаться перед всей этой надменной публикой в поистине постыдном бессилии и предстать перед ними жалким немощным пленником, закованным в рабский ошейник… Но это все-таки лучше, чем оказаться в проклятом Замке… или — нет, не лучше? Саруман заскрежетал зубами. Ах ты, леший, раздери вас всех черный варг! Неужели я сам не смогу справиться с этим поганым ошейником?

Он вздрогнул — Каграт, рывком подавшись вперед, схватил его за плечо.

— Окстись, старый, заснул, что ли? Ты про свои обязанности-то не забывай, у меня для тебя еще кое-какая работенка припасена. Какой-то урод железкой меня чуть не достал, дрын ему в задницу… Заштопать меня надо. — Он принялся стаскивать с себя пропахший потом и дымом кожаный гамбезон, бросил его в траву, обнажив могучий торс и широкую грудь с переливающимися под кожей тугими буграми мускулов. На плече орка темнел уже запекшейся кровью длинный глубокий порез с разошедшимися краями, нанесенный, видимо, скользнувшим слегка под углом длинным ножом. К ране присохла заскорузлая тряпица; орк сдавленно зашипел, отдирая её от свеженького, еще не успевшего окончательно подсохнуть кровавого рубца.

— Это еще что? — пробормотал Саруман.

Внимание его привлекла отнюдь не рана. На могучей груди орка на тонком плетеном шнурке висел осколок темного, с серебристым отливом металла — обломок амулета с вычеканенной на нем едва заметной полустертой руной. Шарки пригляделся — кажется, это была руна «сит»… Часть амулета «Сит-эстель»? Того самого амулета, другая половинка которого, «эстель», обнаружилась у крохотного найденыша, волею случая оказавшегося на попечении Белого мага пятнадцать лет назад? Пораженный, волшебник на секунду забылся, протянул руку и, схватив заинтересовавшую его вещицу, поднес её к глазам.

— Что это? Что это такое? — Маг вскинул на орка удивленный взгляд. — Откуда у тебя это… эта вещь, Каграт?

— От бабушки досталась в наследство. И подбери-ка грабки, старый хрыч, слышишь? Не суй свою сопатку, куда не просят! — Желтоватые глаза главаря засветились злобно. Он ухватил Сарумана за нос и так крутанул, что у волшебника из глаз брызнули слезы; Шарки отшатнулся, уверенный, что его несчастный нос останется у Каграта в лапе. — Займись делом, тебе говорят! А потом пойди и погляди этих… «новеньких», что-то рожи мне их не нравятся, прыщавые какие-то… Ну, чего уставился и физиономию скривил? Обращение мое тебе не по нраву, мне к тебе по-эльфийски, с расшаркиваниями и «будьте любезны» подкатывать надо, да? Забудь все заморочки — и радуйся, что больше никогда их вспоминать не придется. — Он как-то очень понимающе, очень гадко и язвительно ухмыльнулся. — Для твоей же пользы тебе это говорю, старый…

Утро уже подходило к полудню, когда Гэндальф и Гэдж, взмокшие и уставшие, основательно пропеченные жарким степным солнцем, вступили под прохладные своды тисовой рощи — южного авангарда Золотого леса. Душное пекло андуинских степей осталось позади, и Гэджу невольно вспомнился Фангорн: звенящая тишина, шепот ветра в листве могучих крон, пение птиц, пестрые лоскутки солнечных бликов на мягком ковре лесной подстилки…

По мере продвижения к северу лес неуловимо менялся. Первыми исчезли стройные осинки, потом сошли на нет скромные тисы, грабы и ясени. Среди мрачных дубов, внушительных вязов и солидных буков все чаще стали встречаться — и группами и поодиночке — высокие, могучие деревья с гладкой серой корой и широкими плотными листьями, с внешней стороны нежно-зелеными, а с внутренней — серебристыми, мягко посверкивающими в полумраке. Так это и есть знаменитые лориэнские мэллорны? — спросил себя Гэдж и слегка удивился: ему до сих пор казалось, что легендарные золотые деревья и впрямь должны быть исключительно золотыми.

— Золотым этот лес бывает только осенью и зимой, Гэдж, — пояснил Гэндальф в ответ на его вопрос. — Листья не опадают с деревьев с приходом холодов, а становятся бледно-золотыми, словно солнечные блики — а потом, когда наступает тепло, вновь наливаются свежими соками. Весной, когда мэллорны зацветают, здесь, поверь, бывает очень красиво: соцветия у этих деревьев большие, словно вылепленные из воска, с золотисто-белыми лепестками, и источают дивный медовый аромат, который…

— А далеко еще до Лориэна, Гэндальф?

— Не бойся, мимо не пройдем. — Волшебник беспечно грыз жесткий стебелек весёлки. — Хотя от посторонних глаз эта страна укрыта волшебной завесой, подобной той, какой Мелиан в свое время укрывала Дориат, так что найти Лориэн и уж тем более войти в него может лишь тот, кого будет угодно пропустить самим Владыкам.

Орк отчего-то засомневался. Эльфы всегда казались ему народом, который не очень-то жалует чужаков, и слова волшебника — оброненные как бы мимоходом, но в то же время весьма многозначительно — служили тому ясным подтверждением.

— Так, может, нам вовсе и не обязательно в него заходить, а? Саруман обещался встретить нас где-то на границе.

— Не тревожься, Гэдж, эльфы добры и гостеприимны... и в любом случае, я полагаю, представиться Владыкам будет отнюдь не лишним. Или ты совсем не хочешь увидеть легендарных обитателей Золотого леса, эм?

— Ну, может, и хочу, — неуверенно пробормотал орк. — Только хотят ли они увидеть меня — вот в чем вопрос…

Почти тотчас же, точно подтверждая его слова, откуда-то сверху, из темной, непроглядной снизу густой листвы прозвучал властный оклик:

— Daro!

Гэндальф, крепко сжав руку спутника, тут же остановился. Наверху чей-то чистый, певучий голос заговорил по-эльфийски, и Гэндальф, помедлив секунду, ответил на том же языке. Это был синдарин, и Гэдж, хоть и знал на нем несколько слов, ничего не сумел разобрать: эльф и волшебник говорили слишком быстро.

— Кто там? — не удержался орк. — Что он говорит?

Гэндальф не ответил. Ветви мэллорна едва заметно всколыхнулись, и перед путниками бесшумно возник (именно возник, будто соткался из лесного сумрака) человек… вернее, конечно, эльф — высокий, светловолосый, в тенисто-зеленом одеянии, цветом почти сливающимся с сероватой корой окружающих деревьев. Ликом он был светел и прекрасен, телом ладен и строен, за спиной имел лук и колчан со стрелами, на поясе — длинный прямой кинжал в кожаных ножнах.

— Добрый день, Фаундил. — Гэндальф учтиво склонил голову.

— Приветствую и тебя, Митрандир, — немедленно откликнулся Фаундил на всеобщем языке, едва удостоив гостей небрежным кивком. Его внимательные, ясные, как самоцветы, голубые глаза смотрели на путников спокойно и строго, с чуть заметной насмешливой искоркой, прячущейся в прозрачной мерцающей глубине.

— Я удивлен, Фаундил, — вновь заговорил волшебник, выдержав полагающуюся паузу, — с каких это пор вы позабыли правила радушия и хорошего тона, встречаете меня с такой настороженностью и задерживаете на пути как нежеланного гостя и достойного подозрений субъекта? До сих пор я, признаться, полагал, что не просто так имею честь называться Другом эльфов.

— Все верно, Митрандир, — невозмутимо отозвался страж, — тебя мы хорошо знаем, равно как и то, что тебе известны заветные слова, открывающие перед тобой дорогу в светлый Лотлориэн.

— Но в чем же дело?

— Твой спутник. — Эльф, приподняв бровь, медленно перевел взгляд на орка, который в почтительном молчании стоял чуть поодаль, позади мага — и у Гэджа разом появилось ощущение, будто его проткнули насквозь; он невольно поежился. — Он — орк.

— Что ж… этого трудно не заметить, — признал Гэндальф. Он тоже повернул голову и посмотрел на Гэджа так, точно увидел его впервые.

Губы эльфа дрогнули в едва заметной улыбке, но глаза по-прежнему оставались холодными и колкими, точно кристаллы льда; взгляд его царапал орка, как попавшая под одежду хвоинка. Прочие стражи пограничья никак не давали о себе знать, но Гэдж мог бы поклясться, что находится сейчас под прицелом по меньшей мере дюжины стрел, готовых по первому знаку Фаундила вылететь из окружающего окоёма густой листвы.

— Это не похоже на тебя, Митрандир… с каких это пор ты начал водить дружбу с орками? Или тебе не известна древняя клятва эльфов, согласно которой ни один орк не смеет преступить границ Лориэна, не будучи тут же покаран немедленной смертью?

— У каждого правила могут быть исключения, Фаундил, — невозмутимо заметил волшебник.

— Могут… но, боюсь, это не тот случай, Гэндальф.

— Отчего же? Разве Владыка Келеборн не предупреждал вас об этом… о Гэдже?

На бесстрастном лице Фаундила впервые обнаружились признаки жизни — на нем мелькнула тень удивления.

— Об этом орке? Мы не получали никаких указаний.

— Вот как? Странно… А скажи-ка, друг мой, Саруман на днях не объявлялся в ваших владениях?

— Белый маг не так уж часто балует нас своими посещениями и, конечно, его визит не прошел бы незамеченным… Нет, Митрандир, он не приезжал в Лориэн уже более двух десятков лет — вот все, что я могу тебе сказать.

— Понятно. — Гэндальф как будто пришел в замешательство. Это было явно не то, что он хотел от Фаундила услышать. — Но, вероятно, он прислал в Карас-Галадхэн какую-нибудь весточку о себе?

Фаундил, чуть помедлив, отрицательно качнул головой.

— Насчет этого мне ничего не ведомо. Вижу, — проницательно добавил эльф, — ты ждал от него известий, и их отсутствие тебя удручает.

— Ты даже не представляешь, насколько оно меня удручает, Фаундил, — маг растерянно потер рукой щеку. — Я, признаться, в изрядном затруднении… Я привел сюда этого орка не просто так, — помолчав, добавил он неохотно, словно сомневаясь, стоит ли сейчас об этом упоминать. — Видишь ли, у него есть при себе кое-какая вещица, которая, сдается мне, может послужить ему пропуском.

— Какая вещица?

— Владыкам, не сомневаюсь, увидеть её будет весьма небезынтересно… Но об этом я бы предпочел говорить только с Келеборном. Мне необходимо увидеться с ним как можно скорее.

— Тебе я не препятствую войти в Лориэн.

— А мой спутник?

— О нем позаботятся. Но на северный берег реки Келебрант он не ступит… Я не полномочен нарушить данную мною клятву, Митрандир.

Гэндальф молчал. Стоял, слегка согнувшись и неуклюже опираясь на посох, точно под тяжким весом навалившихся на него неприятных известий ноги вдруг отказались ему служить.

Гэдж тоже не произносил ни слова. Ему было не по себе… Эльфы, как он и предполагал, не оказались ни дружелюбными, ни гостеприимными, на радушно настроенными. «О нем позаботятся». Что это могло значить — в устах эльфа? «О нем позаботятся, посадив его под замок?»

Радоваться отсутствию в Лориэне Сарумана или нет — он пока не решил.

— Ну и? — мрачно спросил он у Гэндальфа. — Что теперь?

Волшебник рассеянно оглянулся через плечо.

— Не переживай, Гэдж. Все так или иначе уладится, я тебе обещаю.

— Я не переживаю, — буркнул Гэдж. — Да и что тут, по-твоему, должно «улаживаться»? Никакой нужды идти в этот твой Лориэн я не вижу… Сарумана здесь все равно нет, ты же сам слышал.

— Если его нет здесь сегодня, не значит, что он не появится завтра. Возможно, что-то задержало его в пути.

— Что его могло задержать?

— Не знаю… Надо подождать хотя бы несколько дней. Он непременно приедет.

— Угу. И тогда ты с чистой совестью сдашь меня ему из рук в руки и вздохнешь с облегчением.

Гэндальф с досадой провел по лбу тыльной стороной ладони. Возразить ему, откровенно говоря, было нечего.

— Как бы там ни было, наши пути здесь должны разойтись, Гэдж. Через несколько дней мне нужно будет уйти.

— Куда уйти?

— На восточный берег Андуина.

Гэджу показалось, будто в его желудок упал булыжник — таким мерзким, тяжелым и неудобоваримым было охватившее его чувство.

— Зачем? — пробормотал он.

— По делам, о которых тебе знать вовсе не обязательно, друг мой. Но я бы хотел быть спокоен за твою дальнейшую судьбу, хоть и буду лишён возможности отныне за тобою, гм… приглядывать.

— Так я и не прошу тебя за мной «приглядывать», Гэндальф. И никогда не просил! Но и оставаться здесь… пленником… я тоже не желаю!

— Никто не говорит, что ты будешь пленником, — с плохо скрытым раздражением возразил волшебник, — с чего ты это взял? Вобьешь себе в голову какую-то чушь…

— А кем же я тут буду — почетным гостем? С сопровождением из вооружённой охраны за плечами? Нет уж, избавь меня от такого эльфийского гостеприимства… Если меня не рады здесь видеть, так я вообще лучше уйду!

— Поздно. Ты не можешь просто так уйти, орк, — ровным тоном напомнил о себе Фаундил. — Ты вступил под сень Золотого леса — и теперь лишь в воле Владык решить, отпустить тебя или задержать. И знай — в лесу есть тайная стража… ты еще жив только благодаря заступничеству Митрандира. С орками у нас, как правило, разговор короткий.

— Что? — Гэдж, не веря ушам, медленно обернулся.

— Ты все слышал, орк, — ледяным тоном проговорил эльф; он по-прежнему был сдержан и незыблем, как гранитная глыба, но в глубине его глаз тлела едва приметная колючая усмешка. — Но, так и быть, я повторю снова, коли ты не сумел понять с первого раза… Хочешь ты этого или нет, но ты уже зашёл слишком далеко, чтобы повернуть назад. Владыка Келеборн узнает о тебе — и сам будет принимать решение касательно твоей… важной персоны.

— Ч-что? — Гэдж по-прежнему едва верил в происходящее. Вот это да! Путь в Лориэн ему, значит, заказан — но и просто повернуться к эльфам спиной и спокойно убраться восвояси ему теперь тоже не позволяется! Он стал врагом, лиходеем и подозрительной тварью, не успев еще и шагу сделать в эту растреклятую эльфийскую странишку.

Он рывком поднял голову и посмотрел эльфу прямо в глаза — прозрачные, ярко-голубые, холодные, как зимнее небо. Ничего в жизни ему ни хотелось так нестерпимо, как съездить кулаком по этой надменной, бесстрастной, лощеной эльфийской физиономии. Даже нахальное остроносое мурло Лута сейчас не казалось ему более противным.

— Я что, по-вашему — разбойник? — хрипло спросил он. — Лазутчик? Шпион? Я не сделал ничего дурного. Я ничего не нарушил, не сломал, не украл, никого не убил! Вы не имеете права удерживать меня тут против моей воли! Да кто они такие, эти ваши Владыки, что я должен ждать их решений и подчиняться их дурацким велениям?

— Поостерегись, орк! Твоими устами говорят гордыня и злоба. — Красивое лицо эльфа чуть дрогнуло — казалось, горячность орка его едва ли не забавляет: так суровый прибрежный утёс мог бы взирать на тщетно бьющиеся о его каменную грудь глупые буруны. — Я могу списать это на твою врожденную грубость и необузданность, но терпение мое далеко не безгранично. Еще одно проявление непочтения к Владыкам Лориэна — и ты действительно станешь тут пленником, а не гостем.

— Погоди, Фаундил. Прекратите, вы, оба! — Гэндальф решительно шагнул меж ними, крепко сжимая в руке посох, схватил Гэджа за локоть и отвел в сторону — отдернул рывком, будто застрявший в дверях неподатливый тюк соломы. — Послушай, Гэдж, не будь таким дурнем… И, ради Творца, придержи язык! Здесь не то место и не то время, чтобы оскорблять друг друга и распалять и без того бесконечно тлеющую вражду! В своем доме Келеборн волен поступать так, как полагает нужным, а мы — гости в его стране, притом гости незваные, так что должны считаться с желаниями хозяев.

— Это — унизительно! — Гэдж глухо зарычал: обида и ярость клокотали в его груди горячо и больно, как раскаленная, не находящая выхода магма в недрах вулкана. — Сидеть и ждать милости от какого-то там эльфийского царька… Кто он такой, этот твой Келеборн — пуп земли? Владыка всея Арды и Средиземья, сам Великий Творец во белом неприступном сиянии? Чванливый сноб и самодур — вот он кто!

— Уймись! Ты, видимо, хорошо знаешь Келеборна, что позволяешь себе говорить о нем в таком тоне? — в голосе Гэндальфа вновь скользнул гнев; маг секунду помолчал, чтобы справиться с собственными недостойными чувствами. Положил руку спутнику на плечо и слегка встряхнул его, будто непослушного ребенка. — Гэдж, — тихо, почти неслышно добавил он, — успокойся, ради Творца, внемли голосу разума и не будь таким твердолобым… своей грубостью и упрямством ты ставишь меня в весьма затруднительное положение.

— У меня такое чувство, — сказал Гэдж сквозь зубы, не глядя на мага, — что я с самого своего рождения только и делаю, что ставлю всех в затруднительное положение.

Он избегал смотреть на старика. Стоял, отведя глаза и набычившись, прислонившись спиной к стволу ближайшего дерева, прижимая взмокшие ладони к теплой и гладкой древесной шкуре. На ветке над его головой торчал одинокий цветок мэллорна: бело-золотистая пирамидка мягко светилась в полумраке, наполовину увядшая и засохшая, но трогательно уверенная, что вокруг все еще продолжается благостная весна.

Гэндальф сильнее стиснул плечо орка.

— Боюсь, ты просто слишком склонен к поспешным выводам и необдуманным решениям, дружище. Поверь, все непременно разъяснится и уладится, когда я поговорю с Владыками. Но… я вынужден кое о чем тебя попросить.

— О чем? Смиренно поклониться эльфам, шаркнуть ножкой и поцеловать им сапоги? Я ни в чем перед ними не повинен… кроме того, что не такой, как они!

— Тот амулет, «эстель»… который ты показывал мне в Фангорне, помнишь? Я хочу, чтобы ты отдал мне его… на время.

Гэдж с трудом вспомнил, о каком амулете говорит волшебник.

— Зачем он тебе? Это всего лишь простой обломок.

— Хочу показать его Келеборну. Обломок или не обломок — но, полагаю, эта вещица его действительно заинтересует. И к тому же позволит ему, скажем так, составить о тебе более благоприятное впечатление.

— Да мне вообще-то плевать, какое впечатление он там обо мне составит…

— А мне — не плевать! — негромко, но резко возразил маг, глаза его сердито блеснули. — Право, не заставляй меня в тебе разочаровываться, Гэдж! Я не так уж часто просил тебя о чем-либо, так уважь ты хотя бы однажды просьбу старика.

Гэдж молчал. Почему-то ему не хотелось отдавать Гэндальфу этот древний, неказистый и вообще расколотый надвое амулет, но почему — он не мог сказать… Наверное, намерение волшебника предъявить «эстель» надменному эльфийскому Владыке не казалось орку очень уж славной и замечательной идеей.

— Этот оберег принадлежал моей матери, — пересохшими губами произнес он, по-прежнему глядя в сторону. — Вот так. Это, конечно, пустяк, но все же…

— Я не думаю, что это такой уж пустяк, — серьезно возразил Гэндальф, — и твердо обещаю тебе, что вскоре ты получишь его обратно в целости и сохранности. Ты мне не веришь, Гэдж?

— Ну… верю, почему бы мне тебе не верить… И когда ты вернешься?

Гэндальф что-то прикинул в уме.

— Пара часов верхом, плюс переправа через Келебрант… Думаю, в Карас-Галадхэне — это королевский дворец — я буду к вечеру. Значит, вернусь завтра ближе к полудню… постараюсь вернуться, по крайней мере. Не переживай, Гэдж, — он улыбнулся (жалкая это, надо признать, получилась улыбочка) и ободряюще похлопал орка по плечу, — все будет хорошо, вот увидишь…

* * *

— Иди за мной, — сдержанно сказал Фаундил.

Топот копыт лошади, которую эльфы дали Гэндальфу, чтобы волшебник мог добраться до Карас-Галадхэна, затих где-то в отдалении. И Гэджу, отныне оставшемуся одному, ничего не оставалось, как подчиниться…

Эльф шел через лес быстро и ловко, скользящим шагом — и ни одна травинка не шелохнулась под его ногами, ни один камешек не попал под сапог, ни одна ветка не ударила по лицу. Гэдж тащился за ним следом — и тоскливые мысли, накинувшись на орка, грызли, грызли, грызли его, как свора голодных псов. Он знал, чувствовал шкурой, что из леса за ним наблюдают, более того — держат под прицелом, и мерзкое это знание ощущалось пренеприятнейшим онемением между лопаток: вероятность в любой момент ни за что ни про что получить эльфийскую стрелу в спину его нисколько не радовала. «Эльфы — скрытный, независимый и высокомерный народ, — говорил Саруман, — к тому же с орками у них давние счеты…» Нечего сказать, ловко они дают почувствовать нежеланным пришельцам их, пришельцев, моральное и физическое убожество; Гэдж до сих пор ощущал на себе оценивающе-презрительный (брезгливый?) взгляд Фаундила, и чувствовал себя под этим взглядом каким-то… нечистым, точно пораженным проказой. От этого взгляда ему теперь было не отмыться вовек.

Почему не приехал Саруман? Ведь он обещал приехать! «Я встречу вас в Лориэне заблаговременно…» Неудивительно, что, не найдя здесь, против ожиданий, Белого мага, Гэндальф так рассердился и растерялся — ему вовсе не улыбалось и дальше возиться и «нянчиться» с неудобным спутником. Гэдж проглотил комок в горле: желание исчезнуть, уйти в Серые горы, померкнувшее было в последнее время, вновь вспыхнуло в нем жарко и яростно, как поднесенный к огню просмоленный факел. Ладно, сказал он себе, не тревожься, господин маг, избавлю я тебя от своего неугодного общества, пусть только представится подходящий случай… Если Саруман не объявится в ближайшее время…

Но что, леший возьми, его могло задержать? Что могло произойти? Это вокруг Сарумана всегда что-то случалось и что-то происходило, но никак не с ним самим… Никогда на памяти Гэджа Белый маг не позволял себе пренебрегать своими обещаниями, и сейчас Гэдж терялся в предположениях и догадках касательно того, как такое могло случиться. В голове его бродили самые невероятные и сумбурные мысли, на сердце лежала свинцовая болванка, а на душе, несмотря на ясный солнечный день, было серо и пакостно, как в самый дождливый и слякотный осенний вечер…

К счастью, далеко идти не пришлось. Вскоре среди деревьев открылась полянка, в глубине которой стоял небольшой походный шатер — пятнистого серовато-коричневого цвета, будто сотканный из разлитой под деревьями лесной полутени и являющийся её частью. Внутри шатра имелась жаровня, столик, низкая лежанка, крытая попоной — все простенькое, незатейливое, видимо, собранное на скорую руку, но тем не менее как-то неуловимо, по-эльфийски справное, удобное и изящное.

Фаундил поставил на столик лампаду — некий диковинный светящийся камень, заключенный в стеклянную колбу с железными шторками, — и обернулся к орку:

— До возвращения Митрандира ты останешься здесь. Хворост для жаровни припасен возле входа, воду и кувшин для умывания найдешь рядом с лежанкой… впрочем, — добавил он мимоходом, — не думаю, что тебя это интересует. Ужин тебе сейчас принесут. — Он шагнул к выходу, но, прежде чем приподнять полог, на секунду остановился и небрежно бросил через плечо: — И помни: шатер будет под наблюдением… Поэтому лучше бы тебе не выходить отсюда без особой нужды, орк.

— Угу. А по нужде можно? — грубо спросил Гэдж.

Эльф поджал губы, лице его презрительно передернулось: чего еще можно было ждать от урука! Не ответив, он повернулся и молча покинул шатер, плотно прикрыв за собой полог.

* * *

Келеборн встретил Гэндальфа на одном из нижних та́ланов дворца.

Владыка был один, не обремененный обществом ни своей златовласой супруги Галадриэль, ни кого-либо из свиты. Он в волнении мерил шагами небольшую, спрятанную в листве мэллорна уютную площадку и, едва завидев поднимающегося на талан волшебника, порывисто шагнул ему навстречу.

— Что ж, приветствую тебя, Митрандир… я давно ждал твоего визита, хотя, право слово, ожидал, что наша встреча окажется куда более теплой и дружественной.

— А что-то мешает ей быть таковой, Келеборн? — спокойно осведомился волшебник.

Он шагнул на талан — деревянный помост, установленный в развилке ветвей огромного сказочного дерева и обнесенный резными, увитыми зеленью изящными столбиками — и коротко поклонился.

Эльф не ответил волшебнику тем же. На лице его не было улыбки.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, Митрандир. Фаундил прислал мне весть о том, что ты явился в Лориэн не один, а с каким-то… орком! Меня это удивило… очень неприятно удивило, Гэндальф! Я как-то не думал, что ты не станешь считаться с древними клятвами и обычаями моего народа, более того — способен оскорбить их подобным пренебрежением. Я знаю, что ты редко позволяешь себе поступать безрассудно, но, клянусь, если ты сейчас не приведешь достаточно веских причин в объяснение такого поступка, я буду вынужден считать, что в кои-то веки ты повредился в уме.

Гэндальф медленно прошел вперед, через талан, тяжело опустился на лавку в углу под шатром нависавшей над ажурной аркой тёмной неподвижной листвы. Предстоящий разговор обещал быть не из простых, и заданный эльфом холодный и высокопарный тон был тому ярким подтверждением.

— Поверь, у меня действительно были на то важные причины, Келеборн.

Эльф нервно хрустнул пальцами.

— Может быть. И я хочу их услышать.

— Не стану томить тебя неизвестностью и все тебе объясню… раз уж ты полагаешь, что я непременно должен это сделать. Но прежде ответь — не приходили ли в Лориэн в последнее время какие-либо вести от Сарумана?

— От Куруни́ра? — Келеборн как будто был удивлен. — Мы уже очень давно не получали от него никаких вестей… Почему ты о нем заговорил?

— Причина проста: Гэдж… этот орк, которого я привел с собой… его ученик и воспитанник. Вот, собственно, и все.

Он умолк, ожидая ответа, не глядя на эльфа, наблюдая, как перемигиваются за краем талана крохотные голубоватые светлячки. Вокруг — справа, слева, над головой — негромко шелестела листва королевских мэллорнов: невероятных, изумительной высоты деревьев, кроны которых возносились вверх на недосягаемую высоту и терялись в вышине, сливаясь со звездным небом. Могучие ветви, причудливо сплетаясь и расплетаясь, образовывали множество развилок, переходов и ярусов, соединенных изящными мостками и витыми лесенками, а сквозь густую колышащуюся листву там и тут пробивался свет — серебристый, мягкий, мерцающий, как отражения далеких звезд. Откуда-то доносилась негромкая музыка и пение — нежное, мелодичное, изобилующее приятными переливами, спокойное и безмятежное, как добрая равнинная река…

Владыка секунду-другую молчал. Стоял, сложив руки на животе и прикрыв глаза — в лице его не дрогнул ни один мускул и фигура была неподвижна, как кладбищенское изваяние, лишь легкий ветерок играл прядью спадающих на плечи гладких молочно-серебристых волос.

— Воспитанник Сарумана? Орк? Что за… странный поступок, Митрандир? Я не ослышался?

— Никоим образом, Келеборн.

— Ну, знаешь… — Келеборн стянул и без того тонкие губы в ниточку. — Курунир всегда был скрытен, с причудами и себе на уме, и потому Галадриэль полагала за лучшее относиться к нему слегка настороженно. Но это, право, уже как-то… слишком!

Гэндальф внимательно изучал дивной красоты тончайшую резьбу на столбике арки и не считал нужным отрываться от этого занятия.

— Ну, меня этот поступок тоже удивил… поначалу. А потом я подумал: да в общем-то, почему бы и нет? Этот орк оказался на попечении Сарумана сущим младенцем и с детства был огражден от влияния родной, орочьей, среды. Курунир пестовал его, учил и воспитывал сообразно собственным целям… он сказал мне, что таким образом хотел провести некое любопытное изыскание, попробовать выяснить, насколько искажена фэа орков и возможно ли её каким-либо образом пробудить и восстановить.

— И ему это удалось?

— Пожалуй, скорее да, чем нет. У Гэджа довольно своеобразные, надо признать, взгляды на жизнь, но, уверяю тебя, он не несет в себе никакого зла. Так уж вышло, что, гм, временно он оказался под моим присмотром, и, приведя его сюда, я не был намерен ни оскорбить вас, ни, тем паче, заставить вас нарушить древний зарок. — Гэндальф добыл из своей котомки и выложил на столик письмо, присланное из Изенгарда. — Вот, прочти. Думаю, послание объяснит тебе, почему я привел Гэджа в Лориэн и был вынужден, даже того не желая, просить твоего гостеприимства.

Эльф молча взял письмо. Волшебник, сложив руки на коленях, спокойно смотрел в лес, в темноту бездонного окоёма, где посверкивали серебристые фонарики: мелодичное пение смолкло, но теперь неподалеку кто-то негромко наигрывал на флейте — и от этих печальных, навевающих светлую грусть нежных звуков сладко дрожало в груди и щемило сердце…

Ознакомившись с содержанием послания, Келеборн бросил его на столик и тоже задумчиво посмотрел в лес. Владыка пребывал в замешательстве и затруднении, которые нисколько не считал нужным скрывать.

— Значит, Саруман должен был приехать в Лориэн несколько дней назад и встретить вас на границе…

— Именно.

— Но он этого не сделал. — Эльф судорожно усмехнулся. — Что ж, ничего удивительного. Вы, волшебники, всегда имеете обыкновение исчезать в самый необходимый момент…

— На то, как правило, бывают веские основания, Келеборн.

— Интересно, какие веские основания нашлись в этот раз у Сарумана?

— Не знаю. Меня его отсутствие тоже настораживает, я ожидал, что к моменту нашего прихода он уже будет пребывать здесь и все тебе объяснит… Но, видимо, что-то задержало его в дороге.

— Почему он тогда не прислал другого письма, объясняющего задержку?

— Вероятно, письмо затерялось…

— Другой причины ты не допускаешь, Гэндальф?

— Какой?

— Такой, что Курунир счел этот свой «опыт» вполне завершенным — и отныне предоставил орка самому себе. С глаз долой — из сердца вон.

— Нелепо так думать, Келеборн. Гэдж много значит для Сарумана, поверь мне…

— Нелепо думать, будто для Сарумана вообще кто-то что-то может значить… для этого любителя «любопытных изысканий»! — сердито перебил эльф. Отвернувшись, он оперся на перила, ограждавшие талан, изо всех сил пытаясь справиться с раздражением и взять себя в руки: поступок Гэндальфа был удивителен, неуместен и вообще как-то… неудобен. Конечно, от старого плута всегда можно было ожидать всего, чего угодно… но не до такой же степени, барлог возьми!

— Кроме Лориэна мне некуда было его вести, Келеборн, — негромко повторил маг за его спиной, — и прости великодушно, если я чем-то тебя невольно оскорбил или задел. Гэдж не свиреп, не злобен и не опасен — его воспитывали не как орка…

— Его воспитывал Саруман! — с досадой откликнулся Келеборн. — И я, признаться, не думаю, что это намного лучше… Курунир слишком часто в последнее время позволяет себе пренебрегать древними устоями и запретами, и в этот раз, боюсь, он чересчур заигрался. А если этот орк хотя бы вполовину такой же своенравный, скрытный, самонадеянный и ни с чем не считающийся, как его учитель…

— Ничего подобного я за ним не замечал.

— Не хотел замечать. Оркам изначально свойственны подобные качества, а если еще направить их в нужное русло…

— Подобные качества в той или иной степени вообще свойственны большинству людей.

— Именно поэтому мы, эльфы, и стараемся иметь с людьми как можно меньше точек соприкосновения. А уж с орками — тем более!

Гэндальф раздражённо поморщился. Они с Владыкой словно находились по разные стороны высокой каменной стены — и докричаться друг до друга сквозь эту непреодолимую преграду им, по-видимому, в ближайшее время было не суждено.

— Гэдж в куда меньшей степени орк, чем ты это себе представляешь. То, что вы недолюбливаете Сарумана, для меня не новость — и, прямо скажем, меня это не удивляет. Но не стоит эту неприязнь и настороженность переносить на его воспитанника, Келеборн… Я всего лишь прошу для него убежища — не навсегда, лишь на те несколько дней, пока в Лориэн не явится Саруман.

Эльф смотрел мрачно.

— Предположим самое худшее — он никогда сюда не явится, Гэндальф. Что тогда? Я не намерен терпеть присутствие в Лориэне орка, пусть самого что ни на есть смирного и вышколенного. Это противоречит не только древним заповедям нашего народа, но и простому здравому смыслу... Пусть сейчас, при тебе, он кроткий и покладистый — а что будет потом, когда ты уйдешь?

— А с чего ты взял, что он должен стать буйным и несдержанным? Он с малых лет держал в руках книгу, а не меч.

— По-твоему, это многое меняет?

— Ты совсем не знаешь Гэджа… и нисколько не стремишься узнать.

— Потому что не вижу в этом нужды. Орк всегда останется орком, в какое одеяние его ни одень и какую науку в голову ни вложи. Если ты позабыл творимые орками разор, бесчинства и опустошения во все времена и на всех землях Арды, то я, к сожалению — нет. Вспомни Белерианд… Гондолин… Войну Гнева… Дагорлад… да все что угодно! Спроси любого из моих подданных — и окажется, что у каждого есть к этим проклятым тварям трудный, личный, кровью скрепленный счет! Оркам нельзя доверять, они — порождения злобной силы, нравственно и духовно искалеченные создания, никакие сарумановы «опыты» не убедят меня в обратном! — Эльф тяжело перевел дух, слишком рассерженный и взволнованный, чтобы продолжать. Досадливо махнул рукой, рубанул воздух ладонью, точно желая решительно пресечь дальнейший докучливый и бесплодный спор. — Откровенно говоря, я не понимаю, зачем ты вообще позволил втянуть себя в эту затею… Саруман, допустим, всегда был со странностями — но ты-то зачем навязал этого орка на свою шею, зачем? Искал себе неприятностей? Хотел взвалить на свои плечи лишние заботы и хлопоты? Кому твои мягкотелость и доброхотство в итоге принесли пользу — тебе? Мне? Твоему… спутнику?

Волшебник прикрыл глаза.

— Что ж, ты прав: боюсь, я руководствовался в своих действиях соображениями несколько иного толка, нежели сухая рассудительность и трезвый расчет. Я просто хотел уберечь Гэджа от него самого.

Эльф, приподняв брови, пожал плечами: он явно не находил эту причину достаточно убедительной.

Флейта, плачущая в листве, умолкла — и враз стало очень тихо, просто оглушительно тихо, до неприятного звона в ушах. Окружающий лес застыл, замер, погрузился в безмолвие, разом онемел…

— Что ж, — помолчав, негромко добавил маг, — не буду спорить: я, вероятно, и в самом деле сглупил, когда решил ввязаться в «эту затею», но, как бы там ни было, теперь я ответственен за судьбу этого орка — как перед Саруманом, так и перед… самим собой. Но дело в том, что у меня больше нет ни времени, ни возможности денно и нощно пасти мальчишку, Келеборн, а Гэджа ни в коем случае нельзя выпускать из-под надзора. Нет, не потому, что без пригляда он станет непредсказуем или опасен, а лишь потому, что, предоставленный самому себе, он просто-напросто… пропадет.

Келеборн хмыкнул.

— И тебя это волнует?

— К сожалению, да.

Эльф плотно сжал рот.

— Ну хорошо, только из уважения к тебе, Митрандир, и в знак нашей давней дружбы… на несколько дней — ну, скажем, до возрождения следующей луны, — он может рассчитывать на мою благожелательность и гостеприимство, но ничего большего я обещать тебе не могу… Пойми, Серый — терпение моего народа тоже не безгранично.

— Благодарю, Келеборн. — Гэндальф склонил голову — других уступок, он понимал, он от Келеборна сейчас все равно не добьется. Что ж… следовало радоваться хотя бы небольшой отсрочке — вероятно, за эти несколько дней Саруман все-таки как-то даст о себе знать, и мальчишку удастся благополучно препроводить домой… Что там стряслось с Белым магом, леший бы его побрал, с раздражением спрашивал себя Гэндальф, где он там заплутал — в трех фангорнских соснах? Ладно он сам не появляется на горизонте — но уж письмо или доверенного человека он удосужился бы прислать? Волшебник вздохнул; порылся в своей котомке, достал кисет, развязал его, принялся неторопливо набивать трубку. Навык, привычный и годами отработанный до мельчайший движений, сейчас отчего-то дал сбой: трубка неуклюже выскальзывала из рук хозяина, крутилась и дрожала, словно живая, табак сыпался сквозь пальцы, точно дурно заговоренный.

— Что нового в Дол Гулдуре? — спросил Гэндальф небрежно. Он чувствовал настоятельную потребность перевести разговор на другую тему, но говорить о погоде и видах на урожай сейчас, наверно, было бы не слишком уместно.

— Ничего. — Келеборн, втянув руки в широкие рукава просторного одеяния, рассеянно смотрел на восток, словно пытался пронизать взглядом сгустившийся под деревьями плотный ночной мрак. — Во всяком случае, ничего определенного. Амон Ланк скрыт от наших взоров… С севера и востока холм и стоящий на нем Замок окружены болотами, и пару седьмиц назад двое моих разведчиков обнаружили дорогу через топи… гать, по которой к Крепости идут обозы с зерном, с кожами, с железными чушками. Разведчики пытались пройти через болота и проникнуть за рубежи Дол Гулдура, но…

— Что?

Келеборн яростно потер пальцем висок.

— Назад они не вернулись.

— Что с ними случилось?

— Не знаю. Мы пытались выяснить их участь, но нам это не удалось… Я стараюсь не оставлять границы болот без внимания, но и бессмысленно рисковать своими воинами тоже не имею права, Митрандир. Видимо, тракт охраняется куда лучше, чем это можно предположить с первого взгляда.

Гэндальф устало ссутулился.

— Что ж, понимаю… Но тем больше вижу причин все-таки пробраться за болота и выяснить наконец, что там происходит, и за каким лешим тамошним обитателям понадобились железные чушки.

Келеборн обеспокоенно покачал головой. Мягко блеснул серебристый венец на его высоком бледном челе — символ королевской власти.

— Значит, ты так и не отказался от этой мысли…

— Не считаю возможным отказаться, Келеборн.

— А что тебе насчет твоей затеи сказал Саруман?

— Ничего определенного. Он также не дал себе труда, гм… должным образом оценить глубину вопроса.

— И поэтому ты позволил себе его мнением пренебречь.

— Потому что не нахожу его взгляд достаточно всесторонним.

— Ты погубишь сам себя, Гэндальф.

— Зато, возможно, спасу кого-то другого.

Эльф вздохнул. Он смотрел на мага, склонив голову к плечу — на его точеном, с тонкими чертами аристократичном лице выражалась та усталость и безграничное терпение, с которыми взрослый и умудренный жизненным опытом человек пытается растолковать прописные истины на редкость строптивому и тупоголовому ребенку.

— Чудак ты, Гэндальф, ей-богу. За кого радеешь? За тех, кто тебя никогда в жизни в глаза не увидит и спасибо не скажет… Впрочем, не хочу с тобой спорить, ибо мы с тобой и без того находимся на грани ссоры, проистекающей единственно из твоего недомыслия и упрямства… Кстати. — Словно внезапно о чем-то припомнив — о чем-то не слишком важном, но тем не менее нуждающимся в замечании, — он деловито щелкнул пальцами. — Фаундил передал мне, что ты упоминал о некой вещице, имеющейся у твоего орка, на которую мне было бы любопытно взглянуть.

Гэндальф выпустил колечко дыма, полюбовался тем, как оно тает в воздухе, рассыпаясь на множество порхающих над головой мага крохотных пепельно-серых бабочек.

— Смею полагать, — мимоходом заметил он, — что именно поэтому Гэджу покамест отсыпали горстку благожелательности и не вынесли приговор…

Келеборн безмятежно разглядывал завитки искусной золотой вышивки на рукаве своего роскошного парчового одеяния.

— Ну так что?

Волшебник добыл из поясной сумки и положил на столик обломок амулета.

— Взгляни, Келеборн.

Эльф небрежно бросил взгляд на вещицу — и замер. Ощутимо вздрогнул всем телом. Взгляд его будто прикипел к амулету, внимательные синие глаза сузились и потемнели… В глубине их мелькнуло что-то странное, трудноуловимое: изумление, недоверие, печаль… ярость, горечь, неясная затаенная боль?

— Эт-то… не может быть… — Он прикусил губу и нахмурился. — Ты хочешь сказать, что эта вещица принадлежит орку?

— Я хочу сказать, что она была найдена вместе с ним.

Келеборн аккуратно, точно боясь обжечься, взял обломок, осмотрел его со всех сторон, потер пальцами, что-то едва слышно пробормотал. Мельком взглянул на Гэндальфа — и волшебнику стало не по себе: вид у эльфа был такой, будто он сей момент увидел перед собой жуткого, некстати восставшего из могилы древнего призрака.

— Тебе известно, что это такое, Гэндальф?

— Э-э… «Сит-эстель»?

— И что ты о нем знаешь?

— Почти ничего. Только то, что, вероятно, амулет был выкован в Гондолине из «небесного железа», а потом, по всей видимости, утрачен…

— Утрачен? — медленно переспросил эльф. — Нет. Не утрачен… Не утрачен! — Он быстро отвернулся и прикрыл лицо ладонью.

Гэндальф смешался. Он, в общем-то, предполагал, что Келеборн окажется удивлен этой странной вещицей и даже в некоторой степени ею поражен, но никак не думал, что настолько поражен. Что-то с этим амулетом было не так… Какие-то неприятные думы он пробудил в душе Владыки, выворотил, как лопатой, пласт неких давних и тяжёлых воспоминаний — но, видимо, не настолько глубоко захороненных и поросших мхом, как это хотелось бы самому эльфу.

Келеборн медленно отнял руку от лица и взглянул на мага. Лик Владыки был белым, безжизненным и застывшим, точно глиняная маска, только губы странно, едва заметно кривились и подрагивали. Волшебник поразился произошедшей в нем перемене — куда девался встретивший его под сводами дворца сильный, уверенный в себе и высокомерный правитель? Какая-то неясная тень легла на красивое лицо эльфа — и оно разом постарело, осунулось; все тысячи и тысячи прожитых лет проступили сквозь тонкие черты, как рисунок сквозь промасленную бумагу, коснулись плеча Владыки и поставили на его бледное чело тяжелую мрачную печать бремени не-забвения.

— Что… произошло? — с тревогой пробормотал маг. От догадки, внезапно пришедшей ему на ум, он похолодел до корней волос — и ощущение совершенной им жуткой ошибки с ног до головы охватило его отвратительным лихорадочным ознобом. — Что это за амулет? Келеборн?

Эльф, словно очнувшись, зябко передернул плечами. Посмотрел на волшебника с кривой вымученной улыбкой.

— Амулет? Извини… я пока не могу тебе ничего сказать, Серый… Мне нужно более тщательно изучить эту вещицу, показать её Галадриэль и моим советникам, убедиться в её подлинности… Оставь обломок у меня на некоторое время. Ну, скажем, на пару дней.

— Я… — Гэндальф секунду помолчал, — обещал вернуть его Гэджу.

— Непременно вернешь — если выяснится, что в амулете ничего особенного нет. Но… не сейчас. Ты устал, и нуждаешься в отдыхе… думаю, мы с куда большей плодотворностью сможем продолжить нашу беседу поутру. Да! — Владыка небрежно позвонил в колокольчик, и на пороге талана бесшумно возникла фигура эльфа в просторном долгополом одеянии — тотчас же, как будто слуга стоял прямо за дверью. — Аглор, друг мой, проводи Митрандира в гостевой покой и проследи, чтобы он ни в чем не нуждался… Увидимся завтра, Гэндальф.

Гэндальф поднялся и молча поклонился. Спорить и пытаться продолжать разговор было бессмысленно — тон Владыки был непреклонен и не приветствовал возражений. Да и не было в том нужды: волшебник действительно смертно устал и хотел сейчас остаться в одиночестве ничуть не меньше, нежели Келеборн.

— Каграт, — сказал Саруман, — надо потолковать.

Маг не уставал внимательно приглядываться к орку, и порой ему начинало казаться, что он замечает в грубоватой физиономии Каграта знакомые черты, — а порой сами мысли об этом представлялись дикими, безумными и лишенными всякого основания. Действительно ли орк носит на груди «сит», или все это Шарки лишь примерещилось в неверном предрассветном полумраке, ему и амулет-то удалось увидеть лишь мельком… Чересчур уж невероятной казалась встреча, слишком нелепым и странным — случайное совпадение. Во всяком случае, Белый маг предпочитал не делать поспешных выводов — он никогда не был склонен к скоропалительным суждениям.

— Ну? Чего тебе, борода? — отрывисто спросил главарь. Старый козел Шарки подъехал некстати: орки лишь недавно закончили со сменой постов, утренней перекличкой, раздачей пайка и прочей постылой походной рутиной. После долгого и утомительного ночного рейда Каграту наконец хотелось спокойно похарчиться и пару часов покемарить возле костра. — Что стряслось?

Старик выглядел обеспокоенным.

— Эти, м-м… «новенькие», горцы, которых вы пригнали ночью. Рожи их прыщавые тебе еще не нравились.

— И что?

— Прыщи у них не только на рожах, а и на внутренней стороне рук. У двоих — небольшой жар.

— Они хворые, что ли?

— Находись мы в подходящих для этого условиях, я бы посоветовал тебе обособить их от остальных.

Каграт смотрел подозрительно.

— Обособить? Что еще за новости? Ты тут эти шарлатанские замашки-то брось, туману не напускай, говори внятно — что за хворь? Заразная?

— Есть подозрение на гнилую лихорадку.

Печеная луковица, которую Каграт держал в лапе, смачно шлепнулась в траву, до смерти перепугав спешащего по своим делам земляного жука.

— Ты уверен? — хрипло спросил орк.

Саруман секунду-другую молчал. Жар и «прыщи», в конце концов, могли быть и признаками десятка других, куда менее опасных хворей — по-настоящему-то мага насторожили припухшие узлы под подбородками у этих бедолаг, да едва заметная (пока еще) сыпь, кольцами проступающая на ладонях и внутренней стороне предплечий.

— Н-не совсем. Но тут лучше перебдеть, чем недобдеть.

— У них что, язвы по всему телу?

— Когда появятся язвы, будет уже поздно.

— Леший! — пробормотал Каграт. — Леший, леший! Куда я их обособлю? На тот свет?

— Явно была плохая идея — грабить ту горную деревеньку, — мимоходом заметил Радбуг. — Хотя откуда бы там гнилой лихорадке взяться, в этом медвежьем углу?

— Крысы и лисицы способны переносить эту хворь, — пояснил Саруман. — А лисьих шкур вы сколько оттуда притащили, Каграт?

Орк помрачнел.

— И что мне теперь делать с этими шкурами? Сжечь, что ли?

— Да. И радоваться, что уруки маловосприимчивы к гнилой лихорадке.

Каграт ожесточенно, чуть ли не со скрипом тер кулаком подбородок — верный признак того, что орк пребывает в глубочайшем раздумье.

— Ты сказал, — медленно спросил он у Сарумана, — что этих… болезных… только двое?

— Пока — двое. Но будет больше, если сейчас же не принять решительных мер. Горцев немедленно обособить в карантин и не спускать глаз со всех, кто сегодня хотя бы пальцем к ним прикасался.

— И с тебя, значит, тоже?

— Мне не страшна гнилая лихорадка.

— Заговоренный, что ли?

Саруман не смутился:

— Да что-то вроде того. Видишь ли, Каграт… если гной из раны недужного капнуть себе в рану, ты вскоре заболеешь, но не так жестоко — в этаком смягченном варианте — и, хотя после выздоровления «печати мора» на тебе не останется, с тех пор хворь будет обходить тебя стороной. Это древний харадский обряд… Солнцепоклонники проходят его, дабы во времена мора без опаски утешать умирающих и провожать их в последний путь.

Кажется, это вполне сошло за объяснение: подозрительность из глаз Каграта исчезла.

— Любопытное… вливание. И что, оно на самом деле действует?

— Как ни странно, да. Метод, конечно, не для чистоплюев, но, будь на то моя воля, я бы предложил использовать его повсеместно — в случае нашествия мора это помогло бы спасти многие и многие безвинные жизни. Хворь куда легче предотвратить, нежели исцелить.

— Так, может, и нашим крысюкам еще не поздно сделать такое «вливание», э?

— Боюсь, они слишком ослаблены дурными условиями и скудной пищей, Каграт — даже легкой формы болезни им не перенести. Некоторые, конечно, выздоровеют, но большинство, я думаю, погибнет.

— А тех, недужных… еще можно поставить на ноги?

Саруман некоторое время медлил с ответом. Он знал — его слова определят судьбу несчастных вернее, чем занесенный над ними топор палача.

— Ну? — поторопил Каграт.

— В данных обстоятельствах, — сказал волшебник с нажимом, — у меня нет возможности составить достаточно действенное снадобье. А обычное лечение будет просто бессмысленным.

— Ладно. Понятно. Но ты уверен, что это гнилая лихорадка?

— Для полной уверенности надо подождать несколько часов. К вечеру станет ясно, лихорадка это или нет.

— К вечеру! — Каграт заскрипел зубами. — К вечеру мы должны быть уже в десяти милях отсюда… Даже если это и не гнилая лихорадка, возиться с хворыми нам никак не с руки. Горцы — шваль; главное, чтобы болячка на других не перекинулась… Заразу придется давить в зародыше! — Главарь, если и был не чужд колебаний, не позволил им взять верх над холодным велением разума, решительно подозвал одного из своих помощников: — Шавах!

Шавах возник, как по волшебству: кровожадно ухмыляющийся, держащий наготове свой кривой нож, роняющий слюни от предвкушения предстоящего дельца. Саруман не удивился бы, узнав, что он подслушивал за ближайшим кустом.

— Иди с Шарки, — велел Каграт. — Надо с парой крысюков разобраться, старик тебе пальчиком укажет, с какими именно… Только смотри не промахнись.

Саруману стало не по себе. Все-таки он не был уверен… он не был до конца уверен в том, что это именно гнилая лихорадка, пёс возьми! Но эта кольцевая сыпь… Если он не ошибся, то уже через несколько часов оба недужных будут валяться в горячечном бреду, а к завтрашнему утру тела их покроются отвратительными гнойными язвами, с которыми и при надлежащем-то уходе справиться трудно, а уж при отсутствии оного и вовсе остается только уповать на милость Творца. А ведь «крысюков» в овраге еще две дюжины, и вряд ли многие из них успели переболеть этой мерзкой хворью.

— Идем, — сказал он орку.

Шавах без вопросов потопал за ним: парой ударов кнута он бесцеремонно поднял указанных Саруманом испуганных горцев на ноги и таким же манером, не обращая внимания на их стоны и вопли и ничего не объясняя, препроводил куда-то за край овражка. Остальные сидели, съежившись, опустив глаза, делая вид, будто ровным счетом ничего не происходит, лишь один из пяти неохотно поёжился:

— Это… зачем? Куда это их? — У него была кряжистая, плотная фигура и шишковатая, непомерно огромная голова, под тяжестью которой шея постоянно клонилась вперед, что придавало её обладателю вид подозрительный и угрюмый, словно набыченный. Чуть приподнявшись на земле, он смотрел вслед уведенным сородичам долгим, растерянным и озадаченным взглядом.

— Руки покажи, — сказал Саруман. — Ладонями вверх.

Быкоголовый, чуть помедлив, поднял перед собой обе руки, предъявил их лекарю. Ладони у него были грязные и малость волосатые, но безо всякой сыпи.

Шарки молча повернулся и побрел обратно, в центр лагеря, к кагратову костру.

Шавах вернулся через несколько минут, принес два разомкнутых ошейника, надетые на длинную палку. По приказу главаря ошейники прокалили в костре — после получасового обжига на них не осталось ни следа огня, ни единого пятнышка сажи — они, кажется, даже не накалились. Впрочем, Саруман уже ничему не удивлялся.

— Что с горцами? — мрачно спросил Каграт. — С теми пятью, кто с этими недужными соседствовал?

— Пока ничего, — отозвался Саруман. — Не подпускайте их к остальным, хотя бы до утра… Утром станет ясно, болен кто-нибудь из них, или нет.

Главарь недовольно поморщился.

— Ты давай смотри в оба, старый… Если среди крысюков начнется мор, Визгун с нас со всех головы снимет и на башенный шпиль за уши повесит сушиться.

— Не знаю, как со всех, а уж с тебя точно, — проворчал Лагдаш, который, скрестив ноги, сидел на земле и методично правил оселком кинжальный клинок. И широко осклабился, ухмыляясь.

Каграт остервенел:

— Зубы убери, чего выставил — продаешь? Эх, и забодало уже под Визгунами ходить! — Он яростно сплюнул в потрескивающий огонь. — Ну чисто как над выгребной ямой: шаг вправо, шаг влево — только и гляди, как бы в дерьмо не вляпаться. Хоть в Замок не возвращайся…

— Так, может, и не возвращаться? — вполголоса заметили по другую сторону костра.

Радбуг, подняв голову, внимательно посмотрел на говорившего.

— Не возвращайся, Маурхар, — спокойно произнес он, — кто тебя держит? Или тебе теплая нора и дармовая жратва надоела? Свободы захотелось? Сколотишь шайку из таких же лихоимцев, засядете возле большой дороги и будете жирных роханских купцов грабить… пока вас вонючие коневоды за задницы не ухватят и не вздернут на первом же попавшемся дереве. Красота!

Маурхар смолчал. От костра пахло смолой и дымом, в котелке булькала неизменная пшенная похлебка, сдобренная кусками сала с прожилками мумифицировавшегося мясца. Орки, свободные от дежурства, хлебали варево, жевали сухари, негромко переговаривались, играли в ножички и «веревочку», Каграт похрапывал под кустом, накрыв лицо засаленной тряпицей. На Сарумана, который, сидя на траве чуть поодаль, мял в деревянной ступке листья горечавки, внимания никто как будто не обращал… Вот же леший! — с раздражением, кусая губы, говорил себе маг, неужели я все-таки ошибся? Действительно ли это была гнилая лихорадка, или я принял за признаки смертоносной хвори какой-нибудь безобидный местный лишай? Но, с другой стороны, жар и припухшие шейные узлы не характерны для лишая… Над головой Сарумана раздалось знакомое карканье — и, подняв глаза, волшебник увидел Гарха, уныло приникшего к ветке ближайшей сосны. Шарки сделал знак, чтобы ворон подобрался поближе — но, не успел Гарх опуститься на траву, как Каграт тяжело заворочался под кустом, сдернул с лица тряпицу и, зевая, лениво приподнялся на локте.

Ворон с досадливым карканьем ускакал прочь, едва успев избежать яростного орочьего пинка, и кое-как, хлопая крыльями, взлетел на ближайшее дерево. Каграт проводил его мрачным взглядом.

— Опять этот трупоед… Ладно, парни, хватит рассиживать, — он потянулся, хрустя крепким сильным телом, повел плечами, приглушенно шипя от боли в еще не затянувшейся ране. — Работа сама себя не сделает, чтоб её… За дело!

* * *

До Андуина им предстояло пройти почти девяносто миль.

Выступили перед вечером, когда солнце уже начало клониться к закату.

Шли по неторной тропе меж склонов ущелья — к востоку, в сторону степей. В авангарде рысили с полдюжины орков-дозорных, за ними гнали крысюков, построив их в некое подобие колонны, позади тянулся обоз — повозки и вьючные мулы; замыкала отряд горстка «обособленных» горцев, и ещё с полдюжины уруков бежали в аръергарде, готовые кнутами подгонять отстающих — но таких, впрочем, пока не имелось. Саруману, к счастью, ноги бить не пришлось — он ехал на одной из повозок, нагруженной тюками с шерстью и кожами так плотно и основательно, что на оставшемся свободным клочке пространства с трудом мог бы уместиться и откормленный кот. Горцы, которых ему было велено держать «под присмотром», тащились за повозкой молча и угрюмо, глотая пыль и не поднимая глаз от земли. О пропавших товарищах никто из них, кажется, и не вспоминал, все они были озабочены лишь одним — как бы побыстрее закончить утомительный переход и не попасть под кнут орков-погонщиков. Остальных «крысюков», которых вели впереди, Саруман не видел, да и не желал видеть, ибо люди — бесправные, несчастные, закованные в ошейники, низведенные до уровня равнодушного и бездумного коровьего стада, — представляли собой зрелище жалкое и жуткое, навевающее тоску. Это был какой-то безнадежный и унылый поход обреченных…

К тому времени, как начало смеркаться, отряд миновал, должно быть, около шести миль. Горы медленно, но верно оставались позади, и скалистые утесы уступили место крутобоким вересковым холмам с торчащими на верхушках каменными останцами — серыми и причудливыми, будто фигуры окаменевших троллей, застигнутых солнцем в самых диковинных и неожиданных позах.

— Привал! — раскатисто гаркнул Каграт — и эхом отозвался идущий в аръергарде Радбуг:

— Привал! Ужин!

Орки намеревались выступить перед рассветом, и краткая передышка нужна была лишь для того, чтобы напоить во встретившемся на пути болотце мулов, раздать пленникам вечернюю порцию сухарей и позволить набраться сил перед предстоящим до наступления дневной жары утомительным марш-броском. Впереди лежала простирающаяся до берега Андуина голая степь, от которой отряд отделяла сейчас лишь гряда невысоких холмов. Гребень ближайшего из них пересекла почти невидимая в сгущающихся сумерках темная фигура, бегом скатилась к лагерю. Это был Рузгаш, один из разведчиков, отправленных утром с наказом проведать, что делается на равнине.

По его встревоженному и взмыленному виду ясно было — что-то случилось. Отчаянно тряся головой, он схватил флягу с водой и жадно сделал несколько долгих, судорожных глотков; все еще тяжело дыша, отыскал вожака глазами.

— Беда, Каграт… Лошадники.

Главарь глухо рыкнул.

— Где? На равнине?

— Да. За теми холмами.

— Много?

— Дюжины три. Верхами. Вооружены и в доспехах…

Вожак мрачно поиграл желваками.

— Вы утром вдвоем ушли. Где Ларбаг?

— Мы с ним разделились, как холмы миновали… — Рузгаш рассеянно заозирался. — Он что, не вернулся?

Каграт и Радбуг переглянулись. Дело приобретало неприятный оборот.

— Лошадники. Верхами и вооружены… — пробормотал Радбуг. — Уж не дружина ли с Каменистой гряды по наши души явилась, э?

Рузгаш со всхлипом втянул воздух сквозь зубы.

— Ну да, похоже, она самая.

— Если этот растяпа Ларбаг им попался, то они уже знают, что мы здесь… — Каграт яростно зарычал. Пришло ему время вновь отчаянно тереть подбородок. — Против трех дюжин всадников у нас нет шансов. Если они нас заметят и вздумают в догонялки играть…

— Говорил я, тарки на южном берегу Лимлайт взгоношились, надо было еще два дня назад выступить! — проворчал Радбуг. — Сейчас уже в полусотне миль отсюда были бы…

— Заткнись! Нашел время ныть! — процедил Каграт. — На равнину идти нельзя… Но можно чуть к северу податься вдоль предгорий, попытаться обойти этих лошадников по большой дуге.

Радбуг хрипло усмехнулся.

— А там, по-твоему, на равнину выходить не опасно? Если эти коневоды не на пикник тут собрались, а именно нас высматривают, то они наверняка постараются отрезать нам путь… На открытом месте нам против них и пяти минут не продержаться.

— Без тебя знаю… Что ты предлагаешь? Идти к перевалу, владения остроухих с севера обходить? Слишком далеко, нам припасов не хватит.

— Урежем пайки в случае чего…

— Поднимай крысюков, хватит прохлаждаться, выступаем.

Через несколько минут весь отряд вновь был на ногах. Многие пленники, пользуясь передышкой, попытались немного вздремнуть, и, когда орки снова начали их поднимать, раздраженно заворчали: какого лешего их лишают и без того краткого отдыха? «Крысюкам» никто ничего объяснить не удосужился; орки рыскали туда и сюда, подгоняли подопечных щелканьем кнутов, особо неповоротливым раздавали тумаки и подзатыльники, но это помогало мало, строй никак не желал выравниваться, пленники сердились и беспокоились, среди них волнами, как прибой, то утихал, то вновь поднимался недовольный ропот.

— Тихо, вы, там, паршивцы! — негромко, но как-то очень слышно сказал Каграт. — Кто раскроет пасть — уши обрублю и в рот засуну вместо кляпа, за мной не засохнет!

Ропот стих. Главарь вспрыгнул на большой валун, чтобы его было видно — или хотя бы слышно — всем заинтересованным, и зычно рыкнул во весь голос:

— Эй, вы, сволочи, крысы бледнозадые! Дружинники роханские, чтоб им сдохнуть, нас окружить надумали, догнать и покрошить в хлам, только радоваться по этому поводу я вам не советую… Мы сейчас с вами в одной связке, прикончат нас — вам тоже кранты, с ошейниками на вые вам не уцелеть… это ясно, надеюсь? Если кто-то сразу желает подохнуть — шаг в сторону, прикажу на месте тактично разобраться… если нет — значит, соблюдаем тишину и бежим ладом, ноздря в ноздрю, не отставая, бодрой строевой рысью. Ну, двигай… Вперед!

* * *

На равнину они не выходили. Шли быстро, по предгорьям, на север, петляя между холмами — Каграт надеялся сделать круг и втайне от «лошадников» провести обоз в нескольких милях севернее, оставаясь незамеченным в темноте. Тем более что сгущающийся вокруг мрак как будто благоволил его планам…

Ночь обещала быть ненастной.

Солнце село в пелену серых облаков — и жаркий летний день закончился знобкой нездоровой прохладой. Луна торопливо, словно украдкой, проглядывала в прореху в плотном полотне туч. Воздух давил, будто камень, обещая непогоду, мир был непроглядно-черным, душным, безнадежным, застывшим в ожидании дождя, опустившуюся на землю тьму едва рассеивал свет нескольких зажженных орками смоляных факелов. Даже Саруман, который, сидя на повозке, еще умудрялся мимоходом вздремнуть, чувствовал себя скверно — будто вышвырнутая на камни бессильная медуза; пленники, и без того утомленные несколькими часами пешего хода, к середине ночи начали выдыхаться — и неизвестно было, сколько времени им удастся выдерживать заданный Кагратом весьма резвый темп. У многих не осталось сил даже ругаться, и они устало тащились во мраке, покорные хриплой брани погонщиков, ориентируясь лишь на шорох шагов, стук копыт и пляшущие на дороге пятна света от факелов, с трудом заставляя себя передвигать ноги. Несколько орков рыскали вдоль колонны, подгоняя отстающих и спотыкающихся, остальные рассеялись где-то в темноте: двое-трое забежали вперед, разведать дорогу, прочие, по-видимому, оставались нести дозор в аръергарде.

— Живее, грыженосцы! — торопил Каграт. — Шире шаг!

После полуночи начался дождь. Порывистый ветер задувал факелы, мулы тревожно всхрапывали и отказывались идти, морось висела в воздухе плотной занавесью, то усиливаясь — тогда непокрытые головы пленников поливали тяжелые холодные струи, — то вновь затихая. Тропа превратилась в слякотное месиво и бросалась комьями грязи из-под копыт и тележных колес, мокрая одежда облепляла тело, стесняя движения и мешая идти, пропитавшиеся влагой башмаки натирали и без того усталые, сбитые до крови ноги. Саруманов сермяжный кафтан разбух от впитавшейся дождевой воды и обессиленно навалился на волшебника, облапив его своим тяжелым бесформенным телом, и бодрящий ночной холод, более ничем не удерживаемый, тут же объял мага с головы до ног и запустил за пазуху свои длинные стылые пальцы…

Рассвет застал орков на дне глубокой каменистой логовины, поросшей вереском и редким ельником; было сыро и хмуро, по колено разливался молочно-белый туман. Каграт наконец объявил короткий привал; измученные пленники, едва державшиеся на ногах, повалились во влажную траву прямо там, где стояли. С сарумановыми подопечными все было в порядке, ни сыпь, ни прочие признаки гнилой лихорадки ни у кого не проявились, только быкоголовый хромал, где-то подвернув ногу, да один из его сотоварищей чихал и шмыгал носом, маясь подхваченной под дождем простудой.

Гарх никак не давал о себе знать. Его отсутствие Сарумана не на шутку тревожило: то ли ворон лишь немного поотстал, догадавшись переждать дождь в каком-нибудь подходящем убежище, то ли ночная непогодь его тоже не пощадила… Шарки заснул, едва уронив пухнущую голову на мешок с волглой, не успевшей просохнуть шерстью, но, показалось ему, не успел он по-настоящему закрыть глаза, как его тут же растолкали.

— Вставай, — велел Каграт, — хватит бока отлеживать, время не терпит. Пойло своё припас?

Саруман вытащил из складок одежды флягу с лечебным зельем, которую предусмотрительно наполнил еще вчера, в лагере, пока была такая возможность. Интересно, уныло спросил он себя, насколько подмок запас сухих трав и кореньев, спрятанный в плотный мешок из промасленной кожи и хранимый в обозе?

Каграт жадно припал ко фляге со снадобьем. Судя по положению наконец выглянувшего солнца, отряд «отлеживал бока» не более двух часов, но все пленники были уже на ногах и заканчивали незатейливый завтрак, состоящий из сухарей и холодной воды. Орки, злые и хмурые, тоже что-то жевали, сидя на траве, осматривали колеса повозок, подтягивали упряжь — подсчитывать убытки пока было некогда.

— По какому случаю горячку-то порем? — со стоном спросил Саруман. — Неужели мы не оторвались?

— Оторвались? — Каграт вернул ему наполовину опустевшую флягу, злобно рыкнул. — Эти гниды бледнорожие нас обнаружили, и теперь от них не так легко оторваться, как ты думаешь! — Он шумно повел носом: ветер дул с юга, оркам в спину. — Чуешь?

Саруман, разумеется, ничего не чуял — да и не учуял бы, даже если бы от Каграта, стоявшего рядом, так убийственно не разило едкой потной кислятиной.

— Лошадьми тянет… дымом… и человечиной… — пояснил орк, обладающий отличным, прямо-таки по-звериному острым нюхом. — Тарки взяли наш след, и, судя по всему, они где-то близко… Ждать больше нельзя.

— Мы все равно от них не уйдем…

— Что ты предлагаешь? Принимать бой? Здесь? В открытой схватке у нас нет шансов!

— А что, — Саруман нервно усмехнулся, — есть место, где эти шансы будут?

— Есть. Но до Волчьей Пасти еще мили четыре… Надо торопиться!

Он гаркнул своим парням, и те засуетились, погоняя пленников, так что многим пришлось дожевывать сухари уже на ходу. К магу подошел, прихрамывая, быкоголовый, растерянно и с замешательством оглядываясь по сторонам.

— Какого лешего тут происходит? Что этот зверюга тебе говорил?

— За нами погоня, — коротко пояснил Саруман. — Дружинники Астахара идут по нашему следу. Хотят воздать оркам по заслугам…

— Да ну? — Хмурое лицо горца слегка просветлело. — Хоть какая-то добрая весть…

Шарки смотрел на быкоголового с досадой и сожалением, как на не разумеющего очевидные истины деревенского дурачка. Он что, не понимает? Или не знает про омерзительное свойство ошейников?

— Только ничего у них не выйдет… В составе ошейников присутствует вещество, которое чувствительно к присутствию этих самых «зверюг». Если орков перебьют — эти цацки просто задушат нас всех, вот и конец представлению.

Быкоголовый взирал на мага угрюмо, подозрительно, исподлобья — как и всегда.

— А к присутствию мертвых орков ошейники, значит, не чувствительны, что ли?

— А ты что, весь остаток жизни предполагаешь таскать за собой разлагающийся орочий труп?

Бык не ответил. Но принялся как-то искательно осматриваться, точно выбирая, какого орка можно было бы при случае полонить, обездвижить и держать связанным на телеге, желательно живьем. Выросшая на пути внушительная фигура Лагдаша с кнутом в руке и скимитаром на поясе, видимо, слегка охладила его пыл и пошатнула в этих далеко идущих намерениях.

— Бегом в строй! — рявкнул Лагдаш. — Кнута захотел?

Бык захромал прочь. Истязание продолжалось с новым рвением…

Гарх по-прежнему не появлялся — тщетно Саруман окидывал взглядом пустынные голубовато-серые небеса. Исчезновение ворона было совершенно некстати. Если преследователи действительно находились недалеко, то Гарха вполне можно было бы отправить к их предводителю с разъяснением, что уруков ни в коем случае убивать нельзя, лучше брать в плен, желательно — живьем. Волшебник еще вчера выварил в воде и высушил несколько кусков бересты, и нацарапать гвоздем на одном из них записку труда не составляло, вот только старый ворчливый комок перьев где-то без вести запропал и до сих пор не возвращался, а почему — о том приходилось только догадываться.

...Тропа, как и прежде, не баловала отряд своим присутствием: пробираться приходилось по бездорожью, по траве, ухабам и каменистым кочкам. О том, чтобы обойти преследователей с севера и вновь выйти на равнину, думать уже не приходилось: оставалось вновь отступать в горы; Каграт был мрачен, но, видимо, придерживался какого-то определенного плана. Горная долина, по которой бежали орки, то расширяясь, то чуть сужаясь, тянулась к северо-западу и заканчивалась узким ущельем, значащимся на картах как Волчья Пасть (орки меж собой частенько употребляли и другое, весьма колоритное название, но оно, к сожалению, непечатно). Каграт стремился добраться до Пасти во что бы то ни стало: ущелье было настолько узким, что, окопавшись там, несколько орков могли бы удерживать значительно превосходящие силы противника довольно продолжительное время, что давало остальному отряду некоторую возможность оставить погоню с носом: другого прохода на эту сторону гор в ближайшей дюжине миль к северу и к югу не имелось. Впрочем, дружинникам Астахара было известно об этом обстоятельстве не хуже орков, и они тоже не почивали на лаврах, боясь упустить добычу: Каграт, то и дело принюхивающийся и прикладывающий ухо к земле, вдруг злобно зашипел — его чуткое ухо уловило стремительно приближающийся дробот копыт.

— А ну, брюхоногие, живее, наддай ходу! Тарки близко… Хотят перерезать нам путь! Ходу, ходу! Будет рубилово…

Защелкали кнуты, орки злобно заорали, подгоняя пленников, близких к окончательному упадку сил; мулы, жалобно фыркая под ударами бичей, поскакали неуклюжим галопом. Саруман схватил поводья: повозка рванулась и помчалась вперед, так подпрыгивая на ухабах и кочках, что удержаться на ней было делом не из легких. Длинная логовина тянулась бесконечно, до Пасти было еще слишком далеко, больше полумили, а позади, на гребне холмов, замыкающих долину, показались крошечные фигурки всадников: один, два, три… десяток… две дюжины… Горя́ча коней, всадники с воинственным кличем посыпались с холма — они мчались прямо на орков, выставив вперед длинные копья, солнце сверкало на их начищенных шлемах, а на раскрашенных щитах ясно был виден герб воинов Марки: вставший на дыбы белый конь. Они были все ближе и ближе…

Каграт отчаянно ругнулся.

— Отступаем! Радбуг! Веди! — прорычал он, указывая на север. Кто-то из орков схватился за лук — и длинная черная стрела, свистнув в неподвижном воздухе, сняла с седла одного из нападавших.

Раздался яростный вопль: двое или трое всадников, приблизившись, метнули дротики — и удачливый стрелок, пронзенный насквозь, покатился по земле. Кагратовы молодцы с рычанием обнажили кривые, зазубренные, остро заточенные скимитары. Но против верховых, вооруженных копьями и длинными мечами, у них, пеших и проведших на ногах почти всю ночь, выстоять не было ни малейшей надежды — оставалось только бежать, подгоняя пленников, прорываться вперед, к устью Пасти, до которой оставалось всего-ничего, не более четверти мили.

Саруман на секунду обернулся, привскочил на телеге, рискуя получить копьем в лоб, вскинул руки в повелительном жесте. «Стойте!» — воззвал он к преследователям ясным громовым голосом…

Нет. Воззвания не получилось — ни громовым голосом, ни каким бы то ни было, потому что голос (то ли проклятый ошейник был тому виной, то ли просто проведенная под дождем промозглая ночь) внезапно отказался магу служить, и его страстный патетический призыв сорвался на жалкий и беспомощный хрип… А в следующий миг все смешалось: всадники налетели лавиной, стремясь разметать, смять, растоптать нелюдь копытами коней; их длинные копья без пощады разили направо и налево, со свистом рассекали воздух острые топоры на длинных рукоятях, тяжелые деревянные щиты плашмя опускались на головы врагов, имевших проворство увернуться от копья. Сталь залязгала о сталь, затрещало дерево, зазвенело железо; захрапели лошади, роняя с морд клочья пены, защелкали орочьи кнуты, воздух огласился яростными воплями, криками, стонами, рычанием и руганью, над местом схватки тучами заклубилась пыль. Это был не бой — мясорубка… Орки бежали, вяло огрызаясь, уворачиваясь от ударов, надеясь добраться до устья ущелья — но и туда наперерез нелюдям уже мчались роханские конники, стремясь отрезать врагам путь к отступлению. Один из всадников, опередивший товарищей, неожиданно вырос перед сарумановой повозкой, и испуганные мулы отшатнулись, сбились с ноги, взвились на дыбы; повозка дернулась, наскочила колесом на травянистую кочку, покосилась, перевернулась, посыпались на землю мешки и тюки… Волшебника вышвырнуло прямо под копыта роханского скакуна — тут бы ему и не поздоровилось, но в этот самый миг Каграт ловко достал здоровенного серого коня кнутом — и испуганный мерин прыжком перескочил через барахтающегося в пыли старика, едва не выкинув из седла незадачливого наездника. (Это был какой-то молодой белобрысый парень: плотная кожаная шапка слетела с его головы, и на секунду перед Саруманом мелькнула бледная веснушчатая физиономия с испуганно вытаращенными глазами). Сильная ухватистая лапища Каграта сгребла волшебника за шиворот, безжалостно потащила вперед, дернула, заставляя подняться.

— Живее, старый пень! Давай уже шевелись!

Ущелье — узкая каменная трещина, проходящая меж высокими отвесными стенами — было совсем рядом: в двадцати шагах… в десяти… в двух… Бежали мимо люди, мулы, гремели повозки, едва проходящие меж близко сдвигавшихся известняковых скал. Каграт вскоре отстал, присоединившись к своим парням, с луками в руках прикрывающим отступление. Ущелье оказалось ярдов двести длиной, извилистое, словно кишка, изобилующее закоулками и поворотами — оно выплеснуло беглецов в глубокую долину, окруженную со всех сторон крепкими бастионами отвесных утесов. Темнел в глубине долины густой лес, блестела на солнце серебряная лента горной речки, низвергалась по уступам западной стены живописными, окутанными радужным облаком струями водопада…

Впрочем, сейчас пленникам было не до красот природы: задыхаясь, они пластом повалились на землю, измученные и едва живые от усталости, пытаясь перевести дух и прийти в себя. Шум стычки отдалился и поутих, потерялся где-то за извивами ущелья; Радбуг движением руки остановил нескольких оставшихся при нем орков, порывающихся вернуться в Пасть и пустить в ход топоры и скимитары. Их вмешательство не требовалось: через несколько минут Каграт и еще десятка полтора уруков выскочили (скорее — в изнеможении вывалились) из ущелья и, отдуваясь и спотыкаясь на ходу, присоединились к остальным. Вожак, ничком бросившись в траву, устало замотал головой.

— Мы их отбили… Там место узкое, да еще поворот, лошадникам только по одному проехать. Один сунулся — мы и его завалили, и лошадь его заодно, заткнули дырочку, можно сказать. Больше желающих соваться сюда не нашлось… — Тяжело переводя дух, он перевалился на спину и хрипло хохотнул. — Углуц и трое лучников там остались на карауле, через час надо сменить… И заградительных щитов наделать, и дротиков, стрелы то рано или поздно закончатся. — Он кивком указал в сторону темнеющего неподалеку леса.

Радбуг, кусая губы, в ответ на эту тираду только обеспокоенно покачал головой. На некоторое время дружинники отступили, вот только надолго ли — было неизвестно…

— Так что́ тебе все-таки известно об этом амулете, Гэндальф?

Они с Келеборном встретились там же, где и вчера — на одном из нижних таланов дворца. Все так же шумел ветерок в листве мэллорна, так же доносились звуки лютни с ближайшей поляны, прерываемые мелодичными голосами и серебристым смехом эльфов, так же разливался в воздухе нежный аромат цветов, только вместо призрачного звездного сияния сочился сейчас сквозь кружево листвы золотистый свет ласкового и неназойливого лориэнского солнца. Впрочем, сюда, в Лориэн, где окружающей средой заведовала досточтимая Владычица Галадриэль, грозам, бурям, холодным осенним ливням и прочим погодным потрясениям ход был воспрещен: изо дня в день шуршал в листве мягкий прохладный ветерок, бродил по небу табунчик легких белых облачков, иногда собирались на небе серые тучки, и из этих тучек тихонечко прыскал на эльфов скромный и теплый плодотворный дождь…

Келеборн был бледен, но спокоен. «Эстель», обломок амулета, лежал перед ним на низком резном столике, чуть поблескивая в те моменты, когда на него падал прорывающийся сквозь листву солнечный луч.

Гэндальф негромко отозвался:

— Повторю то же, что говорил и вчера, Келеборн: практически ничего. Я только предположил, что изготовлен он был в Гондолине из «небесного железа», подобного тому, из которого Эол выковал темный меч Англахель. Ведь это не обычное серебро, так?

Келеборн медленно кивнул.

— Верно. Не обычное, Гэндальф. Амулет — подлинный; он был отлит из остатков галворна Маэглином, сыном Эола — но не в Гондолине, а еще в Нан Эльмоте, где Маэглин родился, вырос и обучался кузнечному ремеслу. Впоследствии, когда Маэглин вместе с матерью возвратились в Гондолин, амулет был преподнесен в дар царю Тургону, который затем передал его своей дочери Идриль.

— Нечто подобное я и предполагал…

— Меня вот что интересует, Митрандир: как, по-твоему, этот амулет оказался расколот пополам и попал к твоему орку?

— Трудно сказать… Видимо, это произошло в момент разграбления Гондолина… После победы прислужники Моргота вывезли оттуда немало богатств, которые с тех пор пропали бесследно. Вполне возможно, что кто-то из отдаленных предков Гэджа присвоил себе «сит-эстель» в качестве трофея. Или амулет был пожалован ему за некие… — волшебник запнулся, внезапно сообразив, что слово «заслуги» тут не очень уместно.

— За «воинскую честь и доблесть», да? — Губы Келеборна дрогнули от негодования. — Нет! — Он мрачно смотрел в лес. — Я расскажу тебе, что произошло… Амулет не был утрачен при уничтожении Гондолина — Идриль удалось вынести его из горящего города. Она спаслась, бежав из Гондолина тайными путями вместе с сыном Эарендилом и горсткой приближенных слуг… Впоследствии этот амулет перешел к Эарендилу и его жене, Эльвинг. Идриль не желала хранить его у себя — слишком печальные думы он на неё навевал… На нем лежала печать его создателя, Маэглина — негодяя, склонившегося ко злу, подлеца и предателя, о котором ей не хотелось хранить воспоминаний.

— А дальше? — помолчав, спросил Гэндальф.

— Дальнейшую судьбу амулета, мне кажется, проследить нетрудно, — небрежно заметил эльф. — От Эарендила амулет достался Элронду, его старшему сыну, как семейная реликвия, историческая ценность, знак мира и надежды. Элронд преподнес его в дар своей жене, Келебриан.

Он умолк, прикрыв лицо ладонью, и Гэндальф молчал тоже — он уже понял, к чему клонит Владыка, и от того, что внезапная догадка, ужалившая его еще вчера, полностью подтвердилась, не испытывал сейчас ничего, кроме горечи и растерянности.

— Келебриан — твоя дочь, — произнес он наконец так тихо и осторожно, точно, стоя на берегу перед полузамерзшим водоемом, пробовал, не расколется ли под ногой хрупкий ноябрьский лед.

— Рад, что ты об этом помнишь, — сухо откликнулся Келеборн. — Об остальном мне нужно рассказывать, или ты сам догадаешься?

— Я уже догадался, — негромко сказал волшебник.

— Когда?

— Вчера.

Келеборн, плотно сжав губы, смотрел прямо перед собой.

— В 2509 году Келебриан, — произнес он отрывисто, — отправилась из Ривенделла в Лориэн навестить родичей, и на горном перевале попала в засаду, устроенную орками. Она оказалась в плену, в полной власти этих гнусных тварей… и только Эру ведомо, что ей в те мрачные дни довелось испытать! Элладан и Элрохир спасли её из неволи, но она так никогда и не смогла оправиться от пережитого, как ни пытался Элронд исцелить её душевные раны… и вскоре вынуждена была покинуть Средиземье и уплыть в Валинор.

— Не надо, Келеборн, — тихо сказал маг. — Я знаю эту историю.

Эльф некоторое время молчал, глядя в лес, тяжело опираясь на тоненькие резные перильца, ограждавшие талан. Лицо его было спокойно и неподвижно, только морщины серой паутинкой пролегли на высоком челе, да складка возле губ обрисовалась глубже и четче.

— Этот амулет раскололся в тот момент, когда попал в грязные лапы орков, — произнес он голосом столь бесцветным, ровным и невыразительным, что волшебнику стало не по себе. — Кончился мир, истаяла надежда… рухнули столпы веры и силы. — Он с такой яростью стукнул обеими руками по верхней перекладине перил, что она испуганно скрипнула под его ладонями. Резко обернулся к магу. — Вот так. И до сих пор полагаешь, что твой… твой неотесанный орк более достоин владеть этой древней реликвией, нежели моя несчастная семья?

Сжав губы, он сурово смотрел на волшебника, ожидая ответа: непреклонный, властный, волевым усилием заставляющий себя сохранять хладнокровие, бесконечно убежденный в своем праве и в своей правоте. Но Гэндальф сильно интересовался кончиком своей бороды и не поднимал глаз.

— Ну, не стоит считать Гэджа таким уж неотесанным, Келеборн, — пробормотал он наконец. — Это, прямо скажем, мало соответствует действительности.

Эльф досадливо поморщился.

— Пусть так. Не цепляйся за слова, Митрандир! Каким бы твой орк там ни был, он, в конце концов, остается всего лишь орком.

— И это, конечно, является достаточным оправданием для любой несправедливости, допущенной по отношению к нему.

— Я не понимаю, о чем ты.

Волшебник поднял голову.

— Какая гнусная ирония причудливого переплетения судеб… Я очень хорошо понимаю твои чувства, Келеборн. Но вот незадача: для Гэджа этот злосчастный амулет тоже не простая безделушка — это единственная вещь, доставшаяся ему от родителей.

Келеборн язвительно хмыкнул.

— Амулет этот попал в лапы его родителей… вернее — прародителей путем бессовестного насилия, разбоя и грабежа. Твой орк — прямой потомок тех гнусных мерзавцев, которые когда-то заставили страдать и едва не погубили мою единственную дочь.

Гэндальф рассеянно разглядывал прожилки на лежавшем на его ладони серебристом листке мэллорна.

— Вряд ли Гэдж должен отвечать за грехи далеких предков, — мягко возразил он. — С тех пор миновало уже больше трехсот лет…

— И что? — гневно вопросил Владыка. — Добавь еще эти дурацкие фразы про «всё проходит» и «время лечит»! Для меня и Галадриэль все это живо и свежо точно так же, как будто случилось вчера! Эльфийская память не знает… жалости.

Он отвернулся, не желая смотреть на волшебника, досадуя на его, Гэндальфа, упрямство и толстокожесть — эльфу казалось, что он мог бы рассчитывать на бо́льшую чуткость, участие и единомыслие со стороны мага. Впрочем, если уж этот бесцеремонный серый бродяга посмел притащить к рубежам Лориэна злосчастного орка — будто в насмешку над древними эльфийскими заповедями в целом и лично над ним, Келеборном, в частности! — так чего ещё следовало от него ожидать?

Волшебник негромко вздохнул за его спиной.

— Послушай, Келеборн. Амулет был отлит из галворна — материала необычного, редкостного и сочетающего в себе многие неизученные свойства. Его создатель — Маэглин, эльф, впустивший в свое сердце тьму, не погнушавшийся предательством и сговором с Морготом. Так не заключает ли эта вещица в себе некие недобрые чары… смутную тень зла, призывающую беды и несчастья на головы владельцев? Не опасно ли хранить в Лориэне такую, прямо скажем, странную и сомнительную вещь?

Келеборн насмешливо хмыкнул.

— Неплохая попытка, Серый! Ты хочешь меня напугать?

— Скорее — предостеречь…

— Не нужно. Изначально «сит-эстель» был изготовлен с благими целями и символизировал союз надежды и мира, и Маэглин не прикасался к нему с тех пор, как отдал царю Тургону… а сейчас амулет и вовсе расколот напополам и потому напрочь лишен каких-либо магических свойств. Для нас это — дорогая семейная реликвия, свидетельство величия дней Первой Эпохи, а в первую очередь — память о единственной дочери… если ты этого еще не понял.

— Я понял. И ни в коем случае не хочу умалить вашего горя и негодования, Келеборн, я знаю, как больно и горько вам вспоминать о произошедшем. Но пойми и ты меня… я не имею права вот просто так отдать вам «эстель» без согласия на то «моего орка».

— Не «отдать», а, скорее, «возвратить законным владельцам», — холодно поправил Владыка. — Не нужно смущать меня неправильными формулировками, Серый.

— Кроме того, я дал Гэджу слово, что верну ему амулет в целости и сохранности. Ты хочешь заставить меня нарушить данное обещание?

Эльф несколько секунд молчал. Прошелся по талану туда-сюда, заложив руки за спину, задумчиво коснулся носком сапога резной завитушки у подножия деревянной скамьи. Он был готов к подобному повороту дел.

— Ну, хорошо. Ты вновь меня неприятно удивил, Гэндальф, я не думал, что… ну да ладно, не будем об этом. Я не хочу ссориться с тобой единственно из-за разногласий по поводу какого-то… глупого орка! В конце концов, не вижу необходимости изымать у него этот амулет скандалом, силой и против его воли. Думается мне, вполне можно найти вариант, который устроит обе заинтересованные стороны.

— Это какой же?

— К примеру, изготовить дубликат.

— И всучить его Гэджу?

— А почему бы и нет? Я полагаю, его вполне устроит и обычное серебро вместо галворна — для него главное, чтобы копия как две капли воды походила на оригинал, разве не так? Он никогда не узнает о подмене и ничего не заподозрит… если, конечно, тебе не придет в голову фантазия ему проболтаться.

Волшебник устало прикрыл глаза. Ему смертельно хотелось курить.

— Что ж… я, собственно говоря, ожидал, что ты предложишь нечто подобное.

— И что-то имеешь против этого возразить?

Гэндальф покачал головой.

— Я… право, не знаю, как мне к этому относиться, Келеборн, — маг и в самом деле был озадачен. — Мне это представляется… бесчестным. Что ни говори, Гэдж ничем не заслужил того, чтобы быть обманутым.

— Это не обман, а просто, если хочешь, акт милосердия — это позволит нам не отбирать амулет у твоего найденыша против его воли. Я тоже не могу допустить, чтобы священная реликвия моего народа, некогда принадлежавшая моей семье, находилась в лапах какого-то, прости Творец… урука! — Владыке явно с трудом удалось заставить себя опустить словечко «презренного». — Кстати, — он небрежно щелкнул пальцами, — Галадриэль говорила мне, что была бы все-таки не прочь взглянуть на этого мальчишку. Да и мне, признаться, это было бы любопытно: орк, воспитанный… я бы даже сказал — взращенный Саруманом, должен представлять собой нечто совершенно удивительное! Через пару дней я и Галадриэль намерены затеять ежегодный объезд владений — и первым делом заглянем на берега Келебрант, устроим небольшую трапезу на лоне природы для двух-трех сугубо приближенных друзей — так вот считайте, что вы оба на неё приглашены: ты и твое, гм… юное дарование.

— Благодарю, Келеборн. Но…

— Что?

Волшебник замялся.

— Негоже пренебрегать приглашением, полученным из уст самого́ Владыки, но, видишь ли, я не думаю, что эта идея придется Гэджу по нраву. Он плохо знаком с дворцовым этикетом, никогда не бывал на королевских обедах и вообще… вряд ли решится прийти.

— Решится — если хочет получить обратно свой драгоценный «эстель». И никаких особенных манер я от него не жду и не требую — пусть не робеет и ведет себя совершенно естественно, мы, хм, будем этому только рады, так ему и передай. А до нашей встречи я оставляю за собой право распорядиться «эстелем» по своему усмотрению… ведь, я так понимаю, Митрандир, мы о всем договорились, не так ли?

Гэндальф сдержанно поклонился в ответ.

* * *

«Видишь ли, друг мой, — сказал трактирщик Анориэлю, — я сегодня крепким элем не торгую, в королевстве траур. Несколько дней назад на столицу напал злобный кровожадный дракон и похитил королевскую дочь, Прекрасную Деву. Поэтому быть отвратительно пьяным, петь и веселиться сейчас запрещено».

«Прискорбно, — заметил Анориэль, — я как раз хотел нализаться вдрызг и быть сегодня отвратительно пьяным. А что, в городе не нашлось ни одного Отважного Воина, который решился бы убить дракона и освободить Прекрасную Деву?»

«Пока не нашлось, как видишь».

«Странно. Разве король не посулил смельчаку Прекрасную Деву в жены?»

Трактирщик приуныл.

«То-то и оно, что посулил. Но Прекрасная Дева, видишь ли… недостаточно прекрасна. Она несуразна лицом, горбата и крива на один глаз. Наверное, дело в этом».

«Э-э… Но обычно в таких случаях к женитьбе прилагается и пол-королевства впридачу…»

«Насчет этого король пока помалкивает. У Прекрасной Девы помимо отсутствия прекрасности и норов того… не очень. Капризный, сварливый и вздорный. К тому же у короля имеется еще пять незамужних дочерей… Между нами говоря, — трактирщик понизил голос, — он, поди, рад-радешенек, что наконец избавился хотя бы от одной. А вот дракону я не завидую…»

 

Гэндальф, посмеиваясь, разгладил на коленях плотный желтоватый лист рукописи. Аккуратно свернул его трубочкой и протянул Гэджу.

— Н-да уж, любопытный поворот. И чем же, интересно, дело закончилось? Тем, что Анориэлю дракона пришлось спасать от Прекрасной Девы, а не наоборот?

— Видимо, так, — пробурчал орк. — Я еще не придумал.

— Довольно, хм, занятный взгляд на всем известный сюжет, ничего не скажешь.

— И насколько это глупо?

— Нет, что ты, совсем не глупо. Просто… необычно.

— А обычные сюжеты вгоняют меня в тоску. Отважный Воин отправляется спасать Прекрасную Деву непременно потому, что она отличается милейшим нравом и неземной красотой. А если эта Дева, к примеру, косая, кривоногая, щербатая или сварливая — пусть дракон её сожрет, образину не жалко?

Они сидели на южном берегу реки Келебрант — неширокой и здесь, в низине, неторопливой, поросшей в затонах кувшинками и белыми водяными лилиями. Поверхность воды серебристо посверкивала на солнце, негромко и заговорщицки шуршал рогоз, таращила глаза сидящая на камне лягушка. А вот вдоль северного, лориэнского, берега ни зарослей камышей, населенных крикливыми утками, ни неопрятных водорослей, ни грязных, обросших лохмотьями тины камней и коряг не было и в помине — лесные склоны сбегали к воде по-эльфийски аккуратными и чистенькими травянистыми лужайками. Наверно, в реке водились ёршики и пескари, и Гэдж охотно смастерил бы удочку из ивового прута, вот только и прут, и река, и рыба принадлежали эльфам, и потому идея предаться «тихой охоте» не казалась орку особенно удачной. Кто знает, как надменные и чопорные галадримы воспримут это посягательство на их собственность… Ощущение преследующего его неотрывного взгляда за прошедшие два дня не покидало орка ни на минуту, висело на нем клейко и неприятно, как прилипший к затылку кусок смолы.

Гэндальф невозмутимо попыхивал трубкой. Вернувшись вчера после полудня из королевского дворца, он был хмур и неразговорчив, на все расспросы Гэджа отвечал односложно и курил, казалось орку, куда больше, нежели обычно. Но сегодня он как будто оттаял и пришёл если уж не в хорошее, то, по крайней мере, в мирное расположение духа: утром Гэдж обнаружил его на берегу за излюбленным занятием — вооружившись ножом с коротким широким лезвием и негромко напевая под нос, волшебник что-то старательно вырезывал из древесного полешка. На этот раз под руками мага рождалась не кукла и не зверушка — это была простенькая лодочка с острым носом и широкой кормой, к которой полагалась мачта из прутика и зеленый парус из широкого листа кувшинки.

Гэдж, рассеянно покрутив свиток в руках, спрятал его за пазуху.

— Мне это не нравится, — мрачно сказал он, глядя в воду.

— Не нравится что?

— Эта ваша затея. Ну, встреча с этими твоими… Владыками.

— Почему?

— Да потому. Что им от меня нужно, этим эльфам? Расшаркиваться перед ними я не умею, этикету не обучен, беседы на возвышенные темы вести не способен… и что я там буду делать, по-твоему? Молча хлопать глазами и стоять, как дурак?

Гэндальф резкими короткими штрихами выреза́л на борту лодочки незатейливый рельефный узор.

— А ты не стой, как дурак… ты стой, как умный. Саруман тебя не научил, что ли?

— Вы все лучше меня знаете, чему меня научил и чему не научил Саруман.

— Ты слишком дурного мнения об эльфах, Гэдж. Законы гостеприимства для них нерушимы, и никто не позволит себе проявить неуважение к гостю, каким бы странным и необычным, на взгляд эльфов, этот гость ни был.

— Да ну? Ты что, вот правда в это веришь?

«Нет. Просто мне хочется в это верить», — с досадой признался себе волшебник. Но сказать об этом спутнику он не мог:

— Не следует во всем видеть подвох и злой умысел, дружище. Никто тебя не обидит, если ты не станешь прямо с порога выказывать эльфам свое недоверие и враждебность.

Гэдж молчал, глядя, как карабкается вверх по травинке маленький и блестящий, словно отлитый из капельки масла глянцевито-черный жучок. Вот он достиг конца прогнувшегося стебелька, некоторое время повисел на нем в замешательстве и, не удержавшись, шмякнулся на землю, тут же поджав лапки и с испуга прикинувшись бездыханным. «Ну да, — мрачно подумал орк, — если бы таким незатейливым способом можно было решить все беды и печали…»

Гэндальф рассеянно мял в пальцах сощипнутый со ствола ближайшей сосенки кусочек смолы.

— Кроме того, — небрежно добавил он, — Келеборн должен вернуть тебе «эстель». Я надеюсь, ты об этом не забыл?

— Только из-за амулета я и иду на эту встречу.

— Собственно говоря, я не нахожу ничего дурного в том, чтобы и ты, и Владыки попытались получше узнать и понять друг друга. Эльфам никогда не приходилось встречаться с орком, подобным тебе, поэтому интерес их вполне оправдан. Ты для них — настоящая диковина!

— Угу, типа говорящей мартышки…

Волшебник сделал вид, будто не расслышал. Он приладил прутик к днищу лодочки, закрепив его кусочком смолы, насадил на него широкий листок кувшинки и, любуясь получившимся суденышком, покрутил его в руках перед собой так и этак.

— Не наигрались в кораблики, господин Гэндальф? — сердито пробурчал орк себе в нос.

Волшебник внимательно посмотрел на него.

— Что с тобой, Гэдж?

Орк быстро отвернулся.

— Ничего.

— Ты встревожен и удручен.

— Просто мне не нравится эта затея.

— Дело не в этом.

— А в чем же, по-твоему? — с раздражением спросил Гэдж.

Волшебник опустил лодочку в воду и легонько подтолкнул ладонью к середине реки, отправляя в самостоятельное, полное опасностей плаванье. Мягко подхваченное течением, суденышко скользнуло по поверхности воды, едва заметно кренясь на правый борт, заплясало, попав в стремнину, закружилось в небольшом водовороте. Гэндальф сказал негромко:

— Не нужно думать о дурном, друг мой. Он… о тебе не забыл. И непременно приедет.

Гэдж судорожно прикусил губу — так, что почувствовал на языке вкус крови.

— Хотел бы приехать — приехал бы… Что с ним могло случиться?

— Я не знаю, Гэдж. У Келеборна нет от него вестей. Но это еще ни о чем не говорит, письма иногда теряются по дороге.

— Уже два дня прошло!

— Еще только два дня. Он обязательно объявится, рано или поздно… лучше бы, конечно, рано… Но не будь так категоричен и поспешен в выводах. Разве он когда-нибудь не выполнял своих обещаний?

— Все когда-нибудь случается впервые, — мрачно пробормотал орк. Он сидел, по-прежнему отвернувшись от мага, глядя куда-то на противоположный берег реки Келебрант — и волшебник не видел его лица.

— Каграт! Ухтур просит его парней сменить, они уже полдня в ущелье торчат…

— Марбуг, иди, возьми, кого покрепче… Лошадники на штурм не рвутся?

— Пока тихо.

— Щиты готовы?

— Четыре штуки.

— Мало!

— Ветви рубить нечем, инструмента нет… В обозе только три топора.

— Весь берег ручья зарос ивняком, срезайте прутья — ножами, мечами, чем угодно… Всех крысюков — за работу, нечего им на травке полеживать. Пусть мулов пасут и деревянные рамы переплетают тальником, руки не отвалятся… Шарки! Что с ранеными?

— Хуршуг умрет еще до полуночи, легкое у него распорото копьем и осколками ребер, я тут ничего не могу сделать. Милосерднее его было бы добить, чтоб дело не затягивать.

— Ясно. А Шаухур?

— Ему не то лошадь копытом по голове попала, не то деревянным щитом по башке прилетело. Оклемается… но не сразу. Ориентироваться в пространстве ему пока малость затруднительно.

— Что ещё?

— У Рузгаша рана на плече, не смертельная, но ухода требует.

— Крысюки целы?

— В общем, да… Только загнаны, как кони. Им нужен отдых.

— Отдых? На том свете отдохнут, — проворчал Каграт. — Сейчас недосуг…

И все же, что ни говори, орочий отряд потрепало изрядно, и о том, чтобы немедленно продолжать путь, не могло быть и речи. В пылу бегства пропали три вьючных мула — разбежались или попали в руки роханцев; опрокинувшуюся повозку тоже следовало записать в непоправимый убыток. Девятеро уруков были убиты, кроме двух «тяжелых» имелось еще несколько легкораненных, а вот пленники, которых во время бегства прикрывали орки-лучники, почти не пострадали, если не считать того, что все валились с ног от усталости и упадка сил. Как ни желал Каграт поживее убираться прочь, следовало устроить дневку и сутки-другие посвятить отдыху, — и, отойдя на полмили от устья ущелья в глубину долины, орки разбили на опушке леса временный лагерь.

В ущелье по-прежнему несли караул кагратовы стрелки́, сменяя друг друга каждые два часа. «Лошадники» сделали еще одну вялую попытку прорваться, но, потеряв в короткой стычке коня и двоих человек убитыми, сочли за лучшее отступить на прежние позиции. К вечеру в ущелье удалось воздвигнуть заграждение из камней, валунов и деревянных щитов из часто переплетенных ивовых прутьев, и опасность внезапного нападения с этой стороны практически сошла на нет.

Но Каграт был мрачен.

— Через эту дыру коневоды не прорвутся — но и нас отсюда теперь не выпустят. Добычу почуяли, гады! И наверняка в крепость послали за подмогой, а против десятка-другого латников с дальнобойными луками нам долго не продержаться. Да и стрел немного осталось…

— На северо-востоке есть другой выход из долины, забыл? — спросил Радбуг. Он, Лагдаш и Каграт собрались возле костра на небольшое совещание — и Шарки, как всегда, постарался оказаться поблизости.

Каграт ожесточенно тер подбородок.

— Не забыл. Но до него миль десять. А убраться нам отсюда надо раньше, чем лошадники соберутся с силами и отрежут нам и этот путь!

— Если они о нем знают.

— Если и не знают, то найдут рано или поздно…

— Выберемся мы из долины — а что дальше? Через равнины нам теперь не прорваться, надо другой проход искать…

— Найдём. Обогнем владения остроухих с севера и по Каменному Мосту через реку переправимся.

— Это крюк в добрых восемьдесят миль, лишняя неделя в дороге! Половина крысюков от упадка сил перемрет… да и провианта у нас на такой долгий путь не хватит.

— Тебя сожрем, умник! Предложи что-нибудь другое, раз ты семи пядей во лбу!

— Пока мы тут торчим, надо ловушек наплести, рыбы наловить, навялить да накоптить, — заметил Лагдаш. — Все равно пару дней здесь сидеть придется, силы восстанавливать…

Ближе к вечеру, в сумерках орки неожиданно приволокли «языка»: один из убитых в короткой дневной стычке оказался вовсе не убитым, только оглушенным. Это был тот самый белобрысый парень в плотном кожаном подшлемнике, которого Саруман приметил еще при бегстве. Притащили его на веревке, как скотину на убой, со связанными за спиной руками; он пошатывался от дурноты и слабости и спотыкался на каждом шагу: крепкий удар головой о камни при падении с лошади давал о себе знать.

— Дурачьё! — с раздражением сказал ему Каграт. — Вы зачем опять в ущелье полезли, дубина? Не ясно было, что вас там подстрелят? Если ваш старшой вас туда на разведку боем отправил, так он болван, каких свет не видывал… Или вы, герои, сами в самоволку выдвинулись, по собственному почину геройствовать да поганых уруков направо-налево крушить, э?

Лицо пленника было бледно, растерянно и испуганно, но искажено старательно натянутой гримасой хладного презрения. Он старался не выказывать страха и держаться гордо, независимо и надменно, хоть поджилки у него и тряслись, а посеревшие губы жалко прыгали на конопатой физиономии, вымазанной грязью и кровью из разбитого носа. Он захлебывался от ярости, смешанной с ужасом.

— Ты, т-ты… вонючий орк! Не тебе мне морали читать, мерзавец! — Зубы его судорожно клацали. — Я… я ничего тебе не скажу, понял!

Каграт лениво почесывал живот.

— Да я у тебя и спрашивать ничего не буду, и без тебя все понятно. Вас там две-три дюжины гавриков. Начальник ваш за ущельем окопался, разведку окрест разослал и в крепость гонца отправил за советом и подмогой. Я угадал?

— Ничего… не скажу! — Пленник отчаянно всхлипнул. — Можешь хоть на куски меня резать, вонючий орк, как… как тех, кого ты сжег, убил и замучил! Их несчастные души стенают и вопиют об отомщении! И ты получишь по заслугам рано или поздно, вздернут тебя на суку за все твои лиходейства и злодеяния… Справедливость восторжествует, слышишь, ты, вшивая сволочь!

Каграт откровенно ржал.

— Больше, больше пафоса! Ты слюной-то не брызгай, теленочек, а то ранишь мою нежную душеньку, нанесешь мне моральную травму, несовместимую с жизнью — и явлю я свою гнусную орочью натуру во всей красе. Так что раздувание щек и выспренные речи для королевского смотра оставь, там это любят… Ошейник! — рявкнул он Лагдашу. — И два дня без пайка. Посмотрим, что потом от этого борцунишки за справедливость останется.

На парня помимо веревки нацепили еще и ошейник, утащили прочь, подгоняя пинками, привязали, как неблагонадежного, к одной из повозок — посадили на шлейку, точно шкодливую собачонку. Саруман, выждав некоторое время, подошёл к нему, чтобы осмотреть ссадину на лбу и мимоходом переброситься парой слов.

— Тебя как зовут, герой? Или тоже военная тайна?

Парень покосился на лекаря подозрительно. Ему не исполнилось, наверное, и двадцати лет, и прилив сил, а также боевой кураж, вызванный гневом и отчаянием, слегка поостыл — вид у пленника был отнюдь не воинственный, страх и тоска все-таки брали верх, он сидел, съежившись, ссутулив плечи и опустив голову, пряча от не чаянного собеседника несчастные глаза и постыдно покрасневший нос.

— Ну, Эорлимом меня кличут. А тебе какое дело?

— Сколько вас тут, Эорлим?

— А с какой стати я тебе говорить должен? Этому поганому громиле доложишь, да? — Он яростно потер кончик носа связанными руками.

— Сколько бы вас тут ни было, — спокойно заметил Саруман, — через ущелье, пока там застава стоит, вы не пройдете. Но в долину есть другой проход где-то на северо-востоке. Можно попытаться напасть оттуда и зажать орков в клещи.

Эорлим отчаянно всхлипнул.

— Только убивать их нельзя, — добавил Саруман.

— Это что еще за новости?

Волшебник постучал пальцем по ошейнику.

— Потому что это не простые ошейники. В них какая-то дрянь примешана, которая чувствительна к их, орков, непосредственному присутствию. Заклятие, которое в них заключено, задушит тебя, если попытаешься отойти от этих нелюдей дальше сотни-другой ярдов.

Эорлим огляделся. На его грязном, измазанном кровью лице выразилось страдание.

— Вон оно что… Слушай, — он зацепился взглядом за сидящих в тени ближайшего дерева и плетущих верши из лозы понурых горцев, — а вас-то тут сколько, а? И чего вы все дрожите, как кролики? Вы же не закованы и не связаны! Неужели нельзя улучить подходящий момент, напасть на орков всем скопом и скрутить их по рукам и ногам?

Саруман помолчал.

— Экий ты пылкий вьюнош… Ничего не выйдет.

— Почему?

— Орков почти в два раза больше, они вооружены и держатся настороже. А пленники — слабы, истощены и измучены. Кроме того, они обычные мастеровые, ремесленники и козопасы, отнюдь не воины…

Эорлим взвился:

— Лучше сидеть покорно и бессловесно, как кролики, да? И позволять этим… этим гнидам над вами издеваться?

— Многие, видишь ли, полагают, что лучше быть умным живым кроликом, чем глупым дохлым драконом.

— Жалкие бараны!

Саруман поморщился.

— Полегче, не горячись… Как зовут вашего командира?

— Ну, допустим, Бельхор… А зачем тебе?

— Если представится случай, я отправлю ему письмецо со всем, о чем мы тут с тобой толковали.

— Письмецо? — Эорлим, приуныв, шмыгнул носом. — Ну, попробуй. Только вряд ли Бельхор станет эти твои послания читать…

— Почему? — чуть помедлив, спросил Саруман. Впрочем, он уже знал ответ.

— Бельхор не зря свой хлеб ест… Он — опытный командир и умелый воин! — хрипло сказал Эорлим. — Понял? А больше от него ничего и не требуется!

— То есть грамоте он не разумеет.

Эорлим презрительно промолчал.

* * *

Ну да, ну да, этого следовало ожидать… Интересно, есть ли среди трех дюжин злосчастных дружинников хоть один грамотный человек? Или их всех из простых и незатейливых крестьянских сынов набирали, которым о гранит науки мозги ломать вроде как и ни к чему? На лошади ездить да мечом махать умеет — в дружинники годен. Обучение грамоте — так, придурь для знати, писцов да книжников, в повседневной жизни значения почти не имеющая…

Саруман не знал, смеяться ему или плакать. Вот так и разбиваются самые правильные и великие планы о чьё-то дремучее невежество… Ну не может же быть, чтобы среди трех десятков этих доблестных и храбрых парней не нашлось ни одного мало-мальски грамотного персонажа! Или может?

Мало-помалу в долину спускался вечер. Серая сумеречная темнота уже сгустилась над лесной опушкой, когда Саруман, закончивший вечерний обход раненых и сидевший, как обычно, возле костра, наконец услыхал над головой такое знакомое, такое долгожданное сиплое карканье. Это был Гарх… явился не запылился, старый ворчун, добрый верный старина Гарх, не заблудился, не пропал, не погиб, не сгинул где-то в безвестности! Впрочем, Шарки ничем не подал вида, что заметил его. Ворон, убедившись, что орков поблизости нет, тяжело опустился на траву рядом с волшебником, поёжился, опасливо оглянулся направо и налево.

— Гарх, старый зануда, — пробормотал Саруман, опустив голову, делая вид, будто разглядывает что-то у себя на ладони, — ну наконец-то! Где тебя леший носил? Я уж начал думать, что вчерашняя ночка тебя совсем доконала.

— Да-да, я тоже рад тебя видеть, — хрипло прокаркал ворон, склонив голову к плечу. Вид у него был далеко не бравый — он выглядел, точно несчастное, побитое молью, неумело изготовленное чучело. — Думаешь, так легко было вас разыскать? Ну, положим, я слегка отстал… — Он сердито нахохлился. — Прошлая ночка и впрямь выдалась мерзостной, поэтому я (со свойственными мне мудростью и предусмотрительностью) переждал ненастье в какой-то попавшейся на глаза расселине, а уже утром полетел дальше по следу. Ну… наследили вы там здорово, это да. Я понял, что всадники вас гнали, гнали и наконец загнали в ущелье… Когда я к ним подобрался — там, с той стороны — они как раз хоронили своих… и зачем-то стали швырять в меня камнями — наверно, решили, что я собираюсь клевать непогребенные трупы!

— А ты, разумеется, не собирался? — полюбопытствовал Саруман.

— За кого ты меня принимаешь? — голос Гарха задрожал от едва сдерживаемого негодования, хотя глаза его как-то виновато забегали по сторонам. — В общем, я решил дождаться темноты и уже в сумерках потихоньку перебрался сюда, в долину. Мне пока еще трудно взлетать высоко, правое крыло меня не очень-то слушается. — Словно пытаясь подтвердить свои слова, он расправил и вновь сложил крылья, делая это так аккуратно и осторожно, точно опасался, что они сейчас хрустнут и поотламываются, одно за другим.

— Значит, отправлять тебя к роханцам с посланием не только бесполезно, но и опасно — прибьют еще ненароком, — задумчиво проворчал Шарки себе в нос. — Ну да ладно, у меня есть мысль получше.

— Правда? Это какая? — сварливо спросил Гарх. — Может быть, приветить наконец должным образом старого друга, обогреть его, напоить и накормить чем-нибудь посущественнее прошлогодних ягод шиповника?

— Из «посущественнее» могу предложить только размоченный в воде сухарь, у нас тут с провиантом тоже не очень. Но я о другом. Каграт намеревается оторваться от роханцев, пройти долиной Черноречья и пересечь Андуин по Каменному Мосту, а это совсем близко от Лориэна, в нескольких милях севернее. Эльфы могли бы выйти оркам наперерез и перехватить их около брода.

Гарх понимающе хмыкнул:

— Хочешь просить помощи у эльфов?

— Не хочу, но, по-видимому, придется. Тем более Гэндальф и Гэдж тоже должны обретаться где-то там поблизости.

— Хар-р! — Ворон сердито каркнул, совсем позабыв про множество чужих настороженных ушей, вольно или невольно имеющихся вокруг. — Ни дна ему ни покрышки, этому безмозглому орчонышу! Неужто ты еще собираешься его разыскивать и тащить обратно в Изенгард?

— Теперь уж я обязан это сделать, Гарх, дабы сдержать данное обещание, — Саруман коротко усмехнулся, — и остаться в глазах Гэндальфа честным человеком.

— Ну-ну. Что-то я не припоминаю, — пробормотал ворон, — чтобы раньше тебя это вообще хоть на грош заботило… Впрочем, это не моё дело.

— Вот именно, — холодно подтвердил Саруман, — и я очень рад, что ты наконец со свойственными тебе мудростью и предусмотрительностью пришёл к такому неожиданному выводу. И потом… — он умолк и движением руки велел ворону затаиться: к костру неторопливо подошёл Шавах, которому стычка с дружинниками (к великому огорчению пленников) ничуть не повредила и не причинила никакого вреда, ни малейшей царапины. Орк остановился на границе света и тени, подозрительно покосился на Сарумана — видимо, ему показалось странным, с чего это старик разговаривает сам с собой, — и Шарки поспешил отвесить губу и придать себе такой дурашливо-отсутствующий вид, на какой только был способен. Шавах презрительно хмыкнул и, чуть помедлив, направился дальше, небрежно поигрывая кнутом, присматриваясь к пленникам, начальственно порыкивая там и тут, прикидывая, кому бы безнаказанно дать пинка…

* * *

Ночь, к счастью, миновала без происшествий. «Лошадники», видимо, тоже взяли временную передышку: обихаживали коней, хоронили убитых, собирали добычу, оброненную орками по ту сторону ущелья, копили силы для окончательной атаки. Над орочьим лагерем царила темнота, духота и неизбывное уныние. Хрипели во сне усталые люди, стонали и метались раненые, негромко перекликались часовые, потрескивали костры, над которыми вялилась пойманная плетеными ловушками рыба. Гарх дремал, укрывшись, как обычно, в кроне ближайшего дерева и прикорнув на подходящей ветке. Покрикивала в лесу неугомонная ночная птица, гундосили комары, умиротворяюще журчала вода в пересекающей лесок неглубокой студеной речке…

— Сегодня еще погодим, а завтра с рассветом двинем отсюда, — мрачно изрек Каграт, яростно грызя зеленую веточку ивы. — Чем дольше мы тут сидим, тем проще коневодам будет нарубить из нас зубочисток. Через пару дней они подтянут сюда лучников и латников — и тогда никакая застава в ущелье их не удержит…

Рассвет висел над рекой сизой туманной дымкой. Саруман бродил по берегу, собирая травы; по каким соображениям Каграт посчитал своим долгом провожать его в этой вылазке лично, вместо того, чтобы отрядить в сопровождение кого-нибудь из орков, волшебник не знал, но подозревал, что главарь просто воспользовался удобным случаем хоть ненадолго улизнуть из лагеря. Всё сомнительное удовольствие разрешать вопросы и печали, которыми ему докучали страждущие соплеменники и которыми Каграт не склонен был интересоваться, он, как всегда, передоверил Радбугу. Сам главарь мог сейчас думать только об одном:

— Для нас главное — добраться до Андуина, а это в лучшем случае неделя пути. Перейдем Каменный Мост, а уж на том берегу никакие лошадники нас не достанут…

— Отступать придется под прикрытием, — вскользь заметил Саруман. — Ты не сможешь снять заставу в ущелье.

— Ну… Кому-то придется здесь задержаться.

— Навеки? Интересно, кому?

— Не знаю, — процедил Каграт. — Бросим жребий.

— Остаться в заставе — верная смерть.

Каграт рассвирепел:

— Заткнись! Без тебя разумею! По-твоему, мне парней своих не жаль, да? Но что делать-то, что? Четверо-пятеро останутся — остальные за это время успеют уйти… Но чего бы я только ни отдал за хороший обвал, который напрочь заткнул бы эту тараканью щель!

Солнце медленно поднималось над горами, и тени деревьев, широкими лоскутами лежащие на траве, отползали от воды ближе к опушке леса. Луг спускался к реке длинным пологим склоном, и кое-где, к удивлению волшебника, среди буйства луговых трав попадались одичалые ростки овса и ячменя, а чуть выше по течению реки Шарки выдернул из земли тощую, толщиной с крысиный хвостик морковку. Странно. Раньше на этом месте располагались огороды и посевные поля? Кому понадобилось выращивать в этой глухомани хлеб и овощи? — с недоумением спрашивал себя волшебник. — Или когда-то здесь находилась деревушка отшельников-горцев, влачащих одинокое полудикарское существование в отдаленной горной глуши? Или… что? Он почти не удивился, когда нашел в траве тщательно обтесанный камень с острым краем и выдолбленным посередине круглым отверстием. Деревянная рукоятка мотыги — ибо это, несомненно, была именно мотыга — давно сгнила от времени, а вот каменный наконечник отлично сохранился.

Трава вокруг была вытоптана, а земля взрыта, точно кто-то неумело поработал плугом. Но это не являлось свидетельством разумной деятельности — просто кабаны рыли землю в поисках сладких корешков, которых, видимо, именно здесь, на месте давно заброшенной делянки, сохранилось изрядно.

Каграт поворошил прутиком найденную рядом добрую кучку мягких зеленоватых комьев, открыл миру её пикантные недра, кишмя кишащие упитанными прозрачно-белесыми червячками. Брезгливо поморщился:

— Опарыши! Что за паскудная живность… И жирные какие, заразы!

— Яркое свидетельство того, что кому-то в этом бренном мире очень мало нужно для счастья, — посмеиваясь, заметил через плечо Саруман. — Умные мухи отлично знают, куда пристроить потомство, чтобы ему, потомству, было тепло, мягко и сытно… Вот уж кто в прямом смысле умеет извлекать выгоду из дерьма.

— Хрена они тебе сдались… Предлагаешь брать с них пример?

— Ну, не буквально, конечно — но уж поучиться житейской мудрости у них бы не помешало… А в этом лесу, оказывается, водятся кабаны.

— Водятся… Раньше весь лес ими кишел. Богатая здесь была охота!

— Откуда ты знаешь? Тебе когда-то приходилось бывать в этих местах?

— Бывать? Еще бы! — Каграт сердито сплюнул. И мимоходом пнул попавшийся под ногу мшистый камень, невинно предающийся мечтам на обочине луга. — Я, видишь ли, когда-то тут жил.

— Жил? — помолчав, спросил Саруман. — Когда?

Орк мрачно ухмыльнулся. Интерес собеседника явно приносил ему некое болезненное удовольствие, точно заставляя расшатывать больной зуб.

— Давно. Эта долина — бывшие владения нашего племени. Мы первыми пришли сюда с севера, и имели на неё все права! Местечко тут завидное — и лес, и река, и пещеры… и защищено недурно — выставь охрану в ущелье, и никакая сволочь к тебе в гости не пожалует. В общем, мы тут неплохо жили, пока… — он вдруг коротко взрыкнул и умолк.

— Пока что? — осторожно поинтересовался волшебник. Он был уверен, что орк не ответит.

Каграт отсутствующим взглядом смотрел куда-то в лес, крутил в пальцах тоненькую палочку тростника. Неохотно разжал губы:

— Пока не явились эти… черные.

— Визгуны?

— Угу. И люди с ними — желторожие какие-то, с востока. — Орк скрипнул зубами, на лицо его набежала неясная тень. Договорил сдавленно и зло: — А с ними был он — ихний, самый большой шишкарь.

— Ангмарец? — пробормотал Саруман.

— Что?

— И что им от вас нужно было?

— Известно что — грязную работу делать. — Каграт окончательно потемнел лицом. Тростинка жалобно хрустнула в его кулаке. — Какого-то лешего мы им понадобились, в Замке служить да дыры задницами затыкать… правда, сладкую жизнь они нам там щедро посулили, сытость, довольство, игрушки всякие железные и прочие пряники…

— И вы согласились?

— Нет… не сразу. Мы пытались отбрыкаться, но… они были жуткие, как сама смерть! Глянешь разок — и жить неохота… Когда все пряники закончились, они кнуты в руки взяли и с теми, кто сопротивлялся, особо не цацкались — впрочем, таких немного нашлось. Остальные слюни пустили, легкой жизни и пряников возжаждали… и винить-то их за это нельзя — год тот для племени не слишком удачный был. Так что визгуны живо нас на первый-второй рассчитали и отправили строевым шагом в свой вонючий крысятник. Стариков и грудных младенцев только, почитай, и оставили…

— И что с ними сталось? — помолчав, спросил Саруман. — С этими… ненужными? Стариками и младенцами?

— Не знаю. Наверно, эти… уроды их тоже прикончили. Может, кому и удалось сбежать или спрятаться, понятия не имею… все-таки не все хотели в Замок идти. — Каграт опасливо огляделся, точно боялся, что кто-нибудь из «уродов» подслушивает их за ближайшим кустом. — Но я, во всяком случае, больше никогда никого не видел, — облизнув губы, добавил он хриплым шепотом.

Саруман молчал. Нечего тут было сказать… Слова, которые приходили магу на ум, все до одного были какие-то пустые и глупые, ничего не значащие, невесомые, бестолковые.

— И когда же это бедствие приключилось, Каграт?

— Не знаю. Давно.

— Пятнадцать лет назад?

— Может, и так… — Орк запнулся. Шарки, выпрямившись, смотрел на него пристально, пытливо, не отрывая глаз — и на какую-то секунду Каграту показалось, будто взгляд старика прошил его насквозь, до самых печенок, пронзил иглой, вскрыл, точно ланцетом, всю его темную замшелую орочью душу… Что-то было в этом сухопаром старикане, что-то странное, непонятное, неуловимое, будто стальное шило, неведомый стержень, спрятанный под коконом грязных серых лохмотьев… но тут же, через мгновение, наваждение пропало — словно на миг выглянувшее солнце вновь скрылось за тучу. И Шарки опять предстал перед орком как на ладони: обычный усталый старик, ободранный, лохматый, голодный, закованный в ошейник… Слегка натянуто усмехаясь, Каграт сказал:

— Пойдем, чего покажу.

Они двинулись вверх по течению реки, и через полчаса вышли из леса к подножию горного массива, где река разливалась в небольшое, Г-образной формы озерцо. С одной стороны прямо из воды воздвигалась отвесная стена, и воды реки низвергались по скалистым уступам в озеро бойким бурливым каскадом — над ним висел ореол брызг, и радуга, пойманная мириадами мельчайших капелек воды, висела над водопадом чудесной, завораживающей глаз сверкающей завесой. С трех других сторон озерцо обрамляли пологие песчаные берега, местами поросшие травой, камышом и цепкой овечьей колючкой. Между лесом и стеной скал открывалось неширокое свободное пространство, когда-то, очевидно, занятое посевами, но за пятнадцать минувших лет полностью перешедшее в собственность леса, поспешившего воспользоваться неглубоким плодородным слоем: тут и там торчали тоненькие жидкие кустики и невысокие деревца, как авангард неторопливо наступающей на берег тисовой рощи.

Возле подножия утесов местность заметно повышалась, и почва становилась более каменистой, непригодной даже для скудного земледелия; местами меж нагромождениями камней угадывались входы в пещеры, пробуравленные в скалах скорее самой природой, нежели стараниями чьих-то рук. Саруман заглянул в одну из пещер, которая была как будто больше и светлее других, окинул взглядом уцелевшие принадлежности незатейливого орочьего быта: выложенный камнями очаг в центре плотно утоптанного земляного пола, лежанки-выступы, застланные остатками плетеных из камыша циновок, вырубленные в стенах горизонтальные ниши, служащие, по-видимому, полками и содержащие всякий домашний скарб: глиняные горшки, берестяные ковши, плошки, выдолбленные из цельного куска дерева, костяные иглы и проколки, обрезки кожи, скребки, деревянную посуду, утварь, какие-то побрякушки из меди…

— Надо же! — волшебник с интересом разглядывал каменные жернова, соединенные с рычагом-приводом цевочной передачей — остатки найденной в углу небольшой мельницы. — Механика!

На лице Каграта не читалось никаких чувств.

— А ты, поди, думал, что мы совсем дубьё? Дикари?

Саруман задумчиво поводил пальцем по краю лежащего у него на руке рогового гребня с крупными широкими зубцами.

— Почему они не вернулись назад? — негромко спросил он. — Эти… беженцы? Когда все утихло? Могли бы переждать и вернуться… все-таки здесь был их дом, хозяйство какое-никакое, пещеры и укрытия…

— Был да сплыл, — Каграт свирепо ухмыльнулся. — На эту долину наши соседи, из западного племени, уже давно зарились, и, когда большинство наших ушли за Андуин, они, ясное дело, воспользовались моментом. Явились с оружием и поубивали тех, кто еще здесь оставался… или выгнали взашей, леший их знает. Только землю захватить они толком не успели, потому что к ним визгуны тоже вскоре пожаловали и кнутами да пряниками в Замок угребли…

Орк поднял с пола небольшую фигурку — это было топорное изображение волка, вырезанная из дерева детская игрушка, с обгрызенной чьими-то крохотными зубками головой — и, подержав на ладони, вдруг с такой яростью швырнул в стену, что фигурка с треском рассыпалась грудой щепок.

— Идем отсюда! — рыкнул он глухо. — Не могу я здесь, тошно… Это бабьи пещеры были, бабы тут жили и детеныши… Наши находились там, на другом берегу озера.

Саруман не спорил — очень уж душным, застоявшимся, словно бы веющим тлением и запустением был воздух покинутого жилища, — и они вновь вышли к водопаду, направились от реки в противоположную сторону. Дальше, за озером, начинался обширный луг, длинным языком уходящий в распадок меж скалистых утесов; в густой девственной траве кое-где белели кости: высушенные солнцем, омытые дождями, безо всякого почтения разбросанные лисами и воронами, смешанные с грязью.

— Общинный выгон, — буркнул Каграт. — А там, дальше, были загоны для коз. — Он избегал смотреть на останки: кости были явно не козьи.

— Вы жили общиной? — спросил Саруман.

— Как все орки. — Каграт пожал плечами. — По-твоему, это дико?

— Нет, отчего же… В этом есть свои преимущества. Один за всех и все за одного — кажется, так? Полнейшее равенство прав и обязанностей.

— Вот именно, — серьёзно подтвердил орк. — Сообща охотимся, сообща сеем, сообща делим добычу, чтобы на всех хватало… Нам так нравится, понял? Каждому, как говорится, даётся по заслугам его, и чтобы никто не ушел обиженный... Посевы у нас общие, скот — общий, урожай — общий…

— Дети тоже общие? — спросил Саруман.

Каграт покосился на него исподлобья.

— Ты зубы-то не скаль, старый. Общие не значит — ничьи.

— Я всего лишь глашатай общественного мнения, Каграт. Видишь ли, люди склонны сравнивать такой образ бытия с, гм…

— С жизнью волчьей стаи? — Каграт холодно усмехнулся. — Ладно, знаю я, что о нас говорят. Орки-де до сих пор не выкарабкаются из пещер, народ они отсталый, убогий, ни ремесел толком не имеют, ни торговли, ни сословий, ни деления на богатых и бедных… как это у вас, у людей, издавна заведено. А может быть, мы не хотим ничего менять, об этом кто-нибудь из вас думал? Если мы не живем так, как вы, и не признаем ваших законов — это значит, что мы хуже вас? — Он язвительно хмыкнул. — Да и законы-то ваши писаны в угоду горстке вождей да избранных… а остальной ваш народ занят тем, что кормит, поит и одевает кучку знатных бездельников, стоящих у верхушки власти, и я бы на вашем месте по крайней мере этим сомнительным обстоятельством не кичился. Если уж мы — волки, то вы — просто жабы, барахтающиеся в болоте… где всяк другого давит и плющит, стремясь утопить соседа в грязи и взгромоздиться повыше на болотную кочку.

Саруман неприметно посмеивался в бороду.

— Экое непочтительное суждение! Ты бы его пред Королевским Советом Великого Гондора произнес… это было бы все равно, что бросить горящую головню в полусонный курятник. То-то поднялось бы волнение, метание, кудахтанье и разбрасывание помета…

Они стояли на краю выгона под скалой, у родника, где брал начало ручей, стекающий в озеро. Родник был (вернее, когда-то был) красиво облицован гладышами гальки и осколками гранита; в толще кристально прозрачной воды лениво пошевеливала плавниками неведомым образом заплывшая сюда серебряная рыбка. Деревянные опоры помоста, сколоченного у края источника, густо обросли острыми белыми кристаллами, тонкими и мохнатыми, будто шерсть. Саруман заинтересовался; он вернулся немного назад, к подножию утеса, где причудливым нагромождением высились огромные валуны, образуя неглубокую природную пещеру-арку, шагнул в неё, наклонился и ковырнул пальцем землю возле ближайшей стены.

— Эге… у вас тут что, располагалась общинная выгребная яма? Всякие отбросы сюда сваливали, что ли?

— Что ты там нашел? — проворчал Каграт. — Еще одну кучу дерьма?

Шарки показал лежащие на ладони вперемешку с комьями земли серовато-белые крупицы.

— Это селитра. Она обычно образуется как раз-таки при гниении всяческих отходов и отбросов, навоза, соломы, золы, трупов животных… Её тут, под этой известняковой скалой, целые залежи, ты погляди!

— Селитра? — пробормотал Каграт. — И что?

— Да ничего. Просто, помнится, некоторые смеси селитры гномы используют при проведении горных работ.

Орк внимательно посмотрел на старика. Рука его сама собой метнулась вверх — потереть подбородок.

— Ты про «гремучий порошок», что ли? Так гномы держат его состав в секрете…

Шарки небрежно усмехнулся.

— Все, что когда-либо, пусть и втайне, было изобретено одним умом, может быть раскрыто другим… или изобретено заново.

Каграт заинтересовался:

— Ты знаешь состав «гремучего порошка»?

— Вряд ли это знание нам чем-то поможет… Насколько мне известно, в состав «гремучего порошка» входит сера.

— У нас нет серы! — прохрипел орк.

— То-то и оно. — Шарки прикрыл глаза. — Но…

— Что «но»?

Саруман несколько секунд молчал, прежде чем ответить. Кажется, ему неожиданно выпала возможность провести один дюже любопытный эксперимент, который он уже давненько намеревался осуществить в Изенгарде, да все как-то руки не доходили… А сейчас сам Эру благословлял его опытным путем проверить кое-какие сведения, когда-то вычитанные в трактате «О свойствах летучего огня и способах получения оного» и впоследствии дополненные собственными осторожными наблюдениями.

— Зато у нас есть купоросное масло.

Каграт облизнул губы.

— Какое масло?

— Купоросное. Жидкость для протравки металла. Я видел бутыль в обозе. Хорошую такую бутыль галлона в полтора вместимостью.

— Ну ты и ушлый старикан! — проворчал орк. — Уже лапы и в обозное добро успел запустить!

— Не дури, Каграт, мне надо было выяснить, на что я могу рассчитывать в случае необходимости. Ты же, кажется, хотел устроить в ущелье обвал?

— Ну, допустим, хотел… А что, есть способ?

Шарки о чем-то напряженно размышлял. Лицо его, доселе хмурое и блеклое, как покрытая пылью картина, разительно преобразилось, ожило, осененное вдохновением, на скулах выступил румянец, в глазах появился странный азартный блеск, даже, показалось орку, длинный нос еще более заострился.

— Мне будет потребна сода… и животный жир… лучше, конечно, бараний, но и свиной, я думаю, подойдет… во всяком случае, можно попробовать. Вот что, Каграт. Отправь-ка своих парней на охоту кабанов добывать — и на ужин мясо пригодится, и мне жир в дело пойдет.

— Жир? Зачем? — пробормотал орк. Он уже не раз имел случай убедиться, что старый хрыч Шарки ничего не делает просто так, но сейчас тем более не мог понять, какого лешего бродит у старика на уме. И какое отношение к «гремучему порошку» имеет кабаний жир?

— Никакого. — Глаза старика сердито блеснули. — Но обвал в ущелье я тебе, пожалуй, попытаюсь устроить… если ты будешь делать то, что тебе велят, и перестанешь задавать дурацкие вопросы.

Каграт смотрел прищурившись — хмуро и подозрительно. Ему не слишком нравилась фраза «будешь делать то, что тебе велят» из уст паршивого и презренного пленника.

Тем не менее он счел за лучшее вопросов больше не задавать.

Изящная эльфийская лодка — на этот раз не игрушечная, а настоящая — мягко ткнулась носом в травянистый бережок.

Гэндальф и Гэдж ступили на берег Лориэна. Гэдж запнулся, выбираясь из лодки — его слегка подташнивало и пошатывало от волнения.

Денек, как обычно, был неизменно солнечный и в меру теплый, лицо обдувал легкий прохладный ветерок, пели птицы в кронах деревьев, чуть южнее на небосклоне висело пышное белое облачко в виде черепахи, Гэдж еще некоторое время назад обратил на него внимание. Вчера это черепаховидное облачко пребывало на востоке, позавчера — на севере, над макушкой самого высокого мэллорна, и в ближайшие дни покидать Лориэн как будто не собиралось. Ленивое такое было облачко.

Гостей встречали: высокий светловолосый эльф, стоявший на берегу, учтиво поклонился им и сделал приветственный жест.

— Прошу вас, друзья мои. Следуйте за мной. Владыка Келеборн и Владычица Галадриэль ждут вас.

Чуть поодаль от берега виднелись яркие летние шатры, поставленные на жизнерадостно-зеленой травянистой лужайке, а под легкими навесами в тени деревьев ждали своего часа небольшие резные столы на пять-шесть персон. Нежно благоухали цветы в больших корзинах, ветерок колыхал разноцветные бумажные фонарики и длинные шелковые ленты, трепетавшие на ветвях деревьев. Владыка и Владычица восседали за отдельным столиком, стоящим на возвышении под нежно-голубым, как небо, увитом цветами пологом, и Келеборн был величественен и совершенно великолепен в серебристом княжьем венце и просторных белоснежных одеждах. Его супруга Галадриэль сидела рядом, склонив голову к плечу, и небрежно перебирала струны небольшой арфы, точно пытаясь подобрать мелодию; взор Владычицы был задумчив и рассеянн, роскошные светлые волосы свободно струились по плечам, ниспадали хозяйке на колени и даже, показалось Гэджу, нежно светились неким собственным, исходящим изнутри золотистым светом, подобным свету ясного, ничем не замутненного солнечного луча.

Орк несколько секунд с изумлением впитывал глазами эту дивную картину, прежде чем сообразил, что это не очень-то вежливо, и опустил взор. Пока они с волшебником пересекали вслед за сопровождающим просторную поляну, им окончательно овладела неловкость — эльфы из королевской свиты, собравшиеся под деревьями, разумеется, не позволяли себе в открытую рассматривать столь необычного гостя, но все же Гэдж чувствовал на себе их любопытствующие взгляды и даже как будто слышал за спиной неодобрительные перешептывания — плод, хотелось ему надеяться, его распаленного воображения. От сладкого аромата цветов у него кружилась голова и щекотало в носу… Наконец они предстали пред очами царственных особ, Владыки поднялись им навстречу, и Гэндальф церемонно поклонился — сначала Келеборну, потом Галадриэль, и Гэдж, замявшись, с некоторой топорностью последовал его примеру. Странное дело: сейчас, когда он находился так близко — в нескольких футах — от Владычицы, блеск её волос почему-то стал ему неприятен, резал глаза, так что орк предпочел обратить их к полу и стоял (как дурак!), опустив голову и уперевшись взглядом в носки своих тщательно вычищенных накануне сапог.

— Saesa omentien lle. Приветствую тебя в светлом Лотлориэне, Митрандир. Приветствую и тебя… Гэдж. — Глядя на смущенного орка сверху вниз, с высоты помоста и своего недюжинного роста, Келеборн чуть заметно, ободряюще ему улыбался. — Ведь тебя, кажется, зовут Гэдж, верно? — Он царственным жестом указал гостям на пустующую скамью по левую руку от себя. — Прошу вас, присаживайтесь, гости дорогие, и забудьте о неловкости и скованности, буде они вас одолевают — в Доме Эльфов издавна каждого привечают таким, каков он есть. Это мои советники, Лайрэ и Норэндил, — представил он двоих светловолосых эльфов, сидящих от него по правую руку. Больше поблизости никого не было.

Видно, немного нашлось желающих садиться за один стол с орком, мрачно сказал себе Гэдж.

Где-то негромко прозвенел колокольчик — сигнал к началу трапезы: должно быть, решил Гэдж, здесь только их с магом и ждали. Тотчас, как по волшебству, зазвучал под сенью мэллорнов невидимый оркестр: нежно запела флейта, ей вторила лютня, мелодично перекликаясь с серебристыми звуками арфы и печальным плачем гобоя. Проворные и бесшумные слуги внесли яства и пития, самые легкие, простые и незатейливые, какие только можно было вообразить: хлеб, фрукты, вино, печенье, пестрые салаты из овощей, поданные на огромных и плотных, как тарелки, неведомых листьях, нарезанный тонкими, почти прозрачными ломтями золотистый сыр, лакомства из мёда, орехов и взбитых сливок, разнообразнейшие пития и настои из лесных ягод. На резных деревянных блюдах покоилась запечённая с приправами щука, фаршированный овощами судак и ароматное заливное из осетрины — нежные кусочки рыбы в прозрачно-янтарном желе, — но ни мяса, ни птицы, ни дичи не имелось ни в каком виде и ни под каким соусом, и Гэджем, и без того чувствующим себя посреди этой эльфийской благости и дивности слегка не в своей тарелке, окончательно овладели уныние и тоска…

Келеборн величественно воздвигся над своим деревянным троном и, подняв кубок с вином, обратился к гостям с коротким приветствием, провозглашая начало праздника Середины Лета. Публика, собравшаяся на поляне, ответила ему смехом и приветственными возгласами, вдохновенно застучали деревянные кубки и чаши, зазвенели оживленные голоса, пир начался…

От волнения и нервного трепета Гэдж не ощущал голода, но совсем ничего не есть казалось невежливым, и он ковырял вилкой рыбное желе и хлебал какой-то сладковато-кислый овощной супчик, чувствуя себя полным и окончательным травоядным животным. Целый набор различных ложечек, вилочек и ножичков, выстроившихся рядом с его тарелкой, также вводил его в смущение и недоумение, и, дабы окончательно не осрамиться своим невежеством, он украдкой поглядывал на Гэндальфа, решив подражать магу во всем, вплоть до самых незначительных мелочей — впрочем, Гэндальф, кажется, тоже был далек от дворцового этикета. К счастью, на орка почти не обращали внимания: волшебник, Келеборн и королевские советники негромко беседовали о каких-то своих, непонятных Гэджу делах, орком как будто никто особенно не интересовался, к нему не обращались, ни о чем не расспрашивали, и он даже слегка приободрился, обретя надежду, что все закончится быстро и благополучно. Пусть только вернут «эстель», мрачно сказал он себе, а там можно и откланяться…

И почти тотчас же почувствовал на себе чей-то внимательный, изучающий взгляд. Поднял голову от тарелки и встретился глазами с Галадриэль, которая тоже не принимала участия в общем разговоре: положив руки на стол и опустив подбородок на сцепеленные замочком пальцы, Владычица смотрела на Гэджа пристально и проницающе — и, перехватив его недоумевающий, слегка испуганный взгляд, дружелюбно улыбнулась ему в ответ уголками губ.

— А что же наш юный друг все время молчит? — мягко произнесла она бархатным грудным голосом, воспользовавшись секундной паузой в разговоре волшебника и эльфов, и тотчас, как по команде, все взоры — и любопытствующие, и скучающие, и даже чуть снисходительные — обратились в сторону орка. — Он — наш гость, кроме того, гость почетный и весьма необычный, даже, можно сказать, редкостный — так, может, он расскажет нам кое-что о себе, о своей жизни, о своих интересах… ведь ты, Гэдж, мы все слышали, вырос в Изенгарде, и тебя с малых лет воспитывал Белый маг? Должно быть, он многому тебя научил, м-м?

— Ну… да, госпожа, — робея от того, что внезапно оказался в центре внимания, пробормотал Гэдж, едва сдерживая грозившую прорваться в голосе постыдную дрожь. — Разумеется, он учил меня…

Он умолк — от волнения кусок стал ему поперек горла — и судорожно глотнул. Лайрэ наклонился к Норэндилу и что-то шепнул ему на ухо, по-прежнему не сводя с орка глаз; Норэндил улыбнулся, и Гэджу разом расхотелось раскрывать рот и о чем-то эльфам рассказывать, меньше всего — о своей незатейливой жизни, в которой, он знал, в общем-то не было ничего примечательного.

— Ну, что же ты, Гэдж! — по-прежнему улыбаясь, с мягкой укоризной произнесла Владычица. — Не смущайся, говори смело! Гэндальф рассказывал нам о тебе немало занятного, чем только подогрел наш интерес и вызвал к тебе еще большее любопытство — несомненно, вполне объяснимое. Каким наукам обучал тебя Саруман?

— Ну… разным, госпожа, — орк несмело поднял глаза на Галадриэль. Во взгляде Владычицы не было насмешки, она смотрела на него спокойно и доброжелательно, более того — участливо и ласково, одобряюще, как-то по-матерински тепло, никто и никогда не смотрел на Гэджа именно так. Осмелев, он негромко пояснил: — Алхимии, естествознанию, математике… всяким языкам.

— Языкам? Вот как? Это интересно! — Владычица засмеялась и с восторгом хлопнула в ладоши. — Вероятно, я могу поговорить с тобой даже на синдарине? — Она лукаво склонила голову к плечу. — Sut naa lle umien?

Гэдж медлил, не зная, как ответить. Не потому, что не понял вопроса — понимать тут было нечего, Галадриэль интересовалась, как у него дела — просто говорить сейчас правду, наверно, было бы не слишком уместно.

— Quel. Diola lle, — уклончиво пробормотал он в ответ первую пришедшую на ум вежливую фразу. И поспешно добавил, надеясь пресечь дальнейшие расспросы: — Amin hiraetha. Я не слишком хорошо знаю эльфийский язык, госпожа.

— В самом деле? — Впрочем, Владычица совсем не удивилась. — Но Гэндальф сказал нам, что ты неплохо читаешь по-эльфийски.

— Читаю. Но не говорю, — пробормотал Гэдж. Он разбирал руны кирта и довольно бегло читал тенгвар, но воспринимать синдарин на слух ему было неимоверно трудно. А уж произносить певучие эльфийские слова собственным языком и того труднее — его грубоватая орочья глотка явно не была приспособлена для всех этих музыкальных звуков, дифтонгов, переливов и прочей затейливой языковой акробатики. Да, собственно говоря, Гэдж никогда не замечал за собой особой склонности к изучению языков, в чем не стеснялся признаться ни самому себе, ни Саруману, ни вообще кому бы то ни было.

Галадриэль тепло улыбалась, прикрывая щеку, будто шалью, краем золотистых волос.

— Ах, вот как. Что ж, извини, если я тебе докучаю… право, ведь не каждый день встречаешь орка, выучившего на синдарине хоть несколько учтивых слов. Надеюсь, ты извинишь мне этот невольный интерес, Гэдж?

Орк вспыхнул — он чувствовал, что над ним попросту потешаются, пусть пока и беззлобно (ну что возьмешь с невежды, нахватавшегося каких-то отрывочных знаний?) — и выжал в ответ подобие вымученной улыбки. Украдкой он бросил взгляд на Келеборна, но Владыка безучастно смотрел в сторону, и на его по-эльфийски бесстрастном и непроницаемом лице не выражалось ни интереса, ни внимания, ни малейшего волнения — полный штиль…

Трапеза меж тем продолжалась с неослабевающим воодушевлением. Услаждал слух собравшихся красивой, хоть и несколько однообразной мелодией невидимый оркестр, сновали туда-сюда слуги, подливая в опустевшие кубки яркое багряное вино, кружила над вазочкой с печеньем озадаченная оса. Несмотря на то, что королевский столик был скрыт от посторонних взоров шелковым пологом, Гэдж сидел, как на иголках, не чая, закончится ли когда-нибудь эта изысканная пытка. Время вокруг орка, казалось, замерло и застыло, поймало его в себя, будто залипшую в патоке муху. Он по-прежнему чувствовал себя скованно и стесненно и старался лишний раз не поднимать глаз от стола; на него напал внезапный приступ неуклюжести, руки его словно выросли, заполнили собой все окружающее пространство и стали донельзя неуправляемы и неловки, крохотная двузубая вилка неумолимо валилась из негнущихся пальцев, он чуть не опрокинул локтем на скатерть кубок с вином и в довершение конфуза уронил в чашу с медом кусок мягкого золотистого сыра.

— Наш юный друг не устает нас удивлять. Вижу, он уже изобрел новое блюдо — сырные ломтики с цветочным медом, — мимоходом заметил Келеборн. — Неужели это вкусно?

И все (даже Гэндальф!) весело засмеялись. Кроме Гэджа, которому хотелось лишь одного — провалиться наконец сквозь землю и оказаться где-нибудь на противоположной стороне Арды.

Келеборн ловко расправлялся с лежавшей на его тарелке горкой салата.

— Алхимия, механика, шестерни и колеса… Что ж, вполне понятный набор для урука. И как далеко ты продвинулся в изучении алхимии, Гэдж?

Орк нервно глотнул грушевого вина — все-таки оно хоть немного придавало ему смелости и уверенности в себе.

— Не слишком далеко, — честно признался он. — Я знаю только самые простые вещи. Как сварить мыло, например… изготовить красители… или осаждать соли из растворов…

— Перегонку спирта тоже наверняка освоил? А как получить золото из пирита, Саруман тебе не рассказывал?

— Золото? Из пирита? — Гэдж смешался: какое отношение к золоту имеет пирит? Может, он действительно чего-то не знает? — Н-нет… пока.

Эльфы рассмеялись.

— Невероятно радует это «пока», — небрежно заметил Владыка. — Что ж, со временем, я уверен, ты наверняка постигнешь эту удивительную тайну.

Гэдж стиснул зубы. Ну, разумеется, золотая обманка к настоящему золоту ни малейшего отношения не имеет, и надо было быть последним болваном, чтобы попасться на эту дурацкую шуточку.

Келеборн непринужденно постукивал о тарелку изящной двузубой вилочкой.

— Надо полагать, что ты поднаторел и в каких-нибудь художественных науках? В творчестве, в музыке, в искусстве? Пишешь стихи, играешь на музыкальных инструментах, умеешь рисовать?

— Рисовать? — Гэдж смотрел в стол. Ему хотелось упасть на землю, поджать лапки и притвориться мертвым, как тому наивному глянцевому жучку. — Ну, немного.

— Хм! Любопытно. И какова твоя последняя работа?

— Копия среза печени, пораженной болезнетворной опухолью.

Келеборн замер.

— Что?

— С печени делаются тонкие срезы — слой за слоем, — пояснил Гэдж: вытянувшуюся физиономию эльфа определенно стоило увидеть. — Высушиваются и покрываются лаком… или помещаются в спиртовой раствор. Потом с них зарисовываются копии для анатомических атласов с пояснениями. Такие препараты, конечно, можно делать не только из печени, но и из любых других органов — из почек, например. Из сердца, из любых мышц.

Владыки переглянулись. Келеборн нахмурился.

— Из сердца? То есть — из отдельного органа, извлеченного из… из… — видимо, произнести слово «труп» в данный момент было выше его сил. — Так, так! А откуда Саруман брал эти… образцы для зарисовки?

— Я не знаю… Их привозили. В бутылях со спиртом.

— Откуда привозили?

— Иногда — из Эдораса, или из Дунланда… я не интересовался…

— Это… не слишком приятный разговор за столом. — Келеборна передернуло. Отложив вилку в сторону, он взглянул на Гэндальфа. — Однако… интересно! Чем Саруман там занимается, в своей башне?

— Насколько мне известно, в последнее время он увлёкся медициной, — беспечно объяснил волшебник и крепко, незаметно для окружающих, ущипнул Гэджа за локоть, призывая помолчать. — Но вряд ли это затянется надолго. Ты же знаешь, как он любит менять… увлечения.

Владыка был мрачен.

— Значит, он учил тебя медицине? — спросил он у Гэджа. — Человеческой медицине, так?

— Ну да. Об эльфийской он не очень высокого мнения, — небрежно добавил орк, хотя локоть его уже болел от щипков Гэндальфа. Но, то ли коварное грушевое вино, то ли ласковый и ободряющий взор Владычицы к этому времени размягчили его мозги окончательно.

— Вот оно что! — Келеборн так резко выпрямился в кресле, точно его ткнули иголкой в спину. — И чем же, интересно, ему не угодила эльфийская медицина?

— Тем, что она не лечит человеческие болезни. Эльфы не знают, что такое недуги и старость, и болеют разве что душевной скорбью... Унять насморк или небольшое воспаление любая травница может. А серьёзные хвори, от которых люди страдают и умирают, эльфов просто не интересуют.

— «Серьёзные хвори» — это что, по-твоему?

— Ну, допустим, гнилая лихорадка… Или оспа... Или разные опухоли... боли в суставах, повреждения внутренних органов... или воспаление какое-нибудь в брюшине…

— Невозможно излечить воспаление в брюшине!

— Саруман говорит, что возможно. Если вскрыть полость и удалить пораженные ткани. Просто… мы еще многого не знаем и не умеем.

Келеборн медленно крошил в пальцах кусочек хлеба.

— Вот оно что. Так он не простой медицине тебя учил, орк!

Гэдж пожал плечами.

— Он сказал, это называется — хирургия. Рукодействие.

— И ты, выходит, тоже умеешь исцелять… таким образом, м-м?

— Только самые простые случаи, — безыскусно признался Гэдж. — Ну там, вскрывать нарывы, вправлять грыжи, сращивать переломы…

— И тебе это… нравится? Вся эта кровь по колено, боль, страдания, возня в чужих вонючих кишках…

— Нравится. Да без этого и не обойтись! — Гэдж никак не мог взять в толк, что в этом такого ужасного и почему эти непробиваемые и холоднокровные, точно рептилии, эльфийские Владыки уставились на него как на заправского людоеда. — Нельзя даже роды принять, не видя при этом боль и не замарав рук дерьмом и кровью… Это же совершенно естественно!

Эльфы сидели с каменными лицами — то ли предмет обсуждения не способствовал особенному аппетиту, то ли произнесение вслух некоторых неблагозвучных слов в присутствии королевских особ не слишком приветствовалось. Советники, казалось, не знали, смеяться им, возмущаться нарушением этикета или пропустить происходящее мимо ушей. Норэндил поджал губы, Лайрэ, опустив глаза, отстраненно изучал узор на шелковой скатерти. Гэндальф кашлянул, как будто порываясь что-то сказать, но его опередила Галадриэль: мягко качнула головой, подалась вперед, ласково накрыла своей ладонью руку Келеборна:

— По́лно, мой повелитель, мы сами виноваты: вынудили нашего гостя заговорить о том, о чем, верно, ему так же неприятно рассказывать, как нам — слушать. Нужно оставить этот разговор, и поскорее, подобные темы за столом неуместны… — Она примирительно улыбнулась всем присутствующим. — К тому же наш юный друг наверняка ждет-не дождется, когда же мы вернем ему вещь, ради которой он, не сомневаюсь, и сделал нам одолжение, явившись сегодня пред наши очи… Не так ли, Гэдж?

— Ты права, дорогая, — Келеборн аккуратно промокнул губы кружевной салфеткой, — я не вправе заставлять его и дальше терзаться томительным ожиданием. — Он хлопнул в ладоши, и тотчас явившийся из-за кулис слуга с почтительным поклоном внес на серебряном подносе небольшую резную шкатулочку. Владыка открыл её небрежным жестом — внутри на крохотной бархатной подушечке возлежал, посверкивая, «эстель», — и подал знак слуге поднести шкатулочку орку. — Возьми, Гэдж, вместе с моей нижайшей признательностью и благодарностью… С твоей стороны было крайне любезно позволить мне поинтересоваться этой милой вещицей.

— Рад был вам услужить, — учтиво пробормотал орк, разглядывая лежащий на его ладони маленький неказистый обломок. И, не удержавшись, вопросительно взглянул на эльфа. — Так этот амулет и вправду… волшебный?

Келеборн снисходительно улыбнулся.

— Увы, нет, он ни в малейшей степени не волшебный. Обычный кусочек серебра, потерянный когда-то во тьме лихих лет и не представляющий никакой ценности. — Обращался Владыка, несомненно, к Гэджу, но смотрел при этом почему-то на Гэндальфа. — Впрочем, полагаю, вряд ли для тебя имеет какое-то значение, что́ это за вещь и откуда она взялась… Саруман тебе что-нибудь о ней говорил?

— Ничего не говорил, — неохотно ответил Гэдж; ему казалось что этот вопрос скользкий и высокомерный эльф задал неспроста. — До недавнего времени я вообще не знал, что она принадлежит мне.

— Странно, — с неизменной улыбкой заметила Галадриэль. — С какой целью все эти годы Саруман умалчивал о столь важной для тебя находке? Нам казалось, что у Белого мага нет от тебя никаких тайн… Ведь, насколько нам известно, ты — его любимый ученик.

— Мне это не известно, — буркнул Гэдж: ему все меньше нравился этот разговор, в особенности то, что они вновь заговорили о Сарумане. — У него, кроме меня, есть и другие ученики.

— Понятное дело. Должно быть, именно поэтому он и не торопится явиться сюда и увезти тебя в Изенгард, — небрежно заметил Келеборн.

Гэдж закусил губу: шпилька угодила в больное место. Советники, похоже, вновь собрались обменяться усмешками — но, наткнувшись на взгляд Гэндальфа, опустили глаза. Волшебник сухо сказал:

— Раз Саруман до сих пор никак не дал о себе знать, значит, на то существуют веские причины. Кажется, мы с тобой уже говорили об этом, Келеборн.

— Да, говорили, — невинно откликнулся эльф, — но я всего лишь высказал свою точку зрения, Митрандир, и никому не собираюсь навязывать её как неоспоримую. Не стоит воспринимать все с такой болезненной остротой, гости дорогие… В чем дело, Гэдж? Ты сидишь как на раскаленных углях.

— Прошу вас, давайте не будем ссориться, друзья — у нас, право, не было намерений кого-либо оскорбить, — вмешалась Владычица: несмотря ни на что, её проницательный, чуть лукавый взор, спрятанный под вуалью золотистых волос, по-прежнему представлялся Гэджу приветливым и доброжелательным. — Наш юный друг признался нам, что умеет читать по-эльфийски, а в Ортханке собрана богатейшая библиотека, и…

— Ах, оставь, моя дорогая. Вряд ли наш юный гость — большой любитель чтения. — Келеборн досадливо поморщился: уж он-то явно не трудился сохранять за столом приятную атмосферу и излучать обаяние и радушие. — И такие названия, как «Айнулиндалэ», «Анналы Амана», «Парма Кулуина» ему наверняка ни о чем не говорят… Верно, Гэдж?

— Я никогда не считал себя большим любителем эльфийских сочинений, — равнодушно ответил орк. Он уже знал — любые его слова будут подвергнуты оценке и легкому, слегка завуалированному осмеянию: помни, орк-недоучка, свое место — в темном углу — и лишний раз не высовывайся…

— Ну, конечно! Иного ответа я и не ждал — каждый выбирает себе чтение сообразно собственным вкусам и интересам. — Келеборн насмешливо пошевелил пальцами. — Ты, верно, отдаешь предпочтение книгам вроде «Хроник Тангородрима», где на каждой странице — отвратительные побоища, убийства, пытки, груды мертвых тел, обагренные кровью… Или я не прав, орк?

— Я отдаю предпочтение книгам, содержание которых соответствует действительности, — процедил Гэдж, пожалуй, несколько более резко и грубо, чем требовалось бы, но ему было уже на все наплевать: самому себе он представлялся беспомощным мышонком, угодившим на зубок к шаловливой кошке. — А все эти древние легенды и сказки меня мало интересуют.

— Легенды и сказки? — Келеборн прищурил глаза. — По-твоему, предание о сотворении Арды, принадлежащее перу эльфа Румила из Тириона — всего лишь досужий вымысел и легкомысленные измышления недалекого праздного ума? И ты не веришь в то, что в книге изложено простыми и ясными словами?

— Саруман сказал мне, что можно верить, а можно и не верить… каждый выбирает это для себя сам.

— Вон оно что… Саруман не перестает меня удивлять! — Келеборн бросил на стол скомканную салфетку: он старался говорить спокойно и ровно, но все же его королевское бесстрастие изменило ему, голос его дрогнул от тщательно подавляемого негодования. — Твой учитель, по-видимому, не испытывает ни малейшего почтения к древним заповедям и учениям и склонен считать неоспоримой истиной лишь собственные бредовые и сумасбродные домыслы?

— Не стоит гневаться, Келеборн, в конце концов, Гэдж не должен отвечать за ошибки своего учителя, не так ли? — вновь поспешно вклинился Гэндальф. — Он всего лишь повторяет то, что слышал от Сарумана, и вряд ли понимает всю, э-э… необычайность и спорность этих странных теорий.

— Я ни в чем его не обвиняю, Гэндальф! Мне просто интересно, что за мысли вложил Белый маг в пустую голову этого несмышленыша… Какую-нибудь несусветную дурь о том, что время эльфов прошло… что мир отныне спасут только шестерни и колеса… какой-нибудь немыслимый бред о «множественности миров», который самого Сарумана, не сомневаюсь, одолевает долгими зимними вечерами после нескольких чаш крепкого перебродившего вина…

Гэдж яростно вскинул голову.

— Не смейте так говорить! — В горле его стоял ком.

— Ты смешон. Ты станешь мне указывать, о чем мне позволено говорить, а о чем — нет, орк? — Владыка смотрел свысока, усмехаясь неприятно и язвительно. — Впрочем, ты прав… предлагаю оставить эту скользкую тему о сотворении и естестве мира, а то этак мы, чего доброго, доберемся до Пробуждения эльфов и узнаем о себе много нового… а потом начнем обсуждать появление людей, и выясним, что люди не были сотворены Единым Творцом, а произошли от какой-нибудь вонючей и лохматой обезьяны… хотя по отношению к оркам эта теория, пожалуй, вполне состоятельна… верно, Гэдж?

Гэдж не ответил; лицо его полыхало от оскорблений, в груди горело от нестерпимой обиды; он сидел, сжимая под столом кулаки, страстно желая затолкать презрительную усмешку Владыки глубоко в его поганую эльфийскую глотку… Буркнул злобно и угрюмо, себе в нос:

— Хватит! Позвольте мне уйти.

— Зачем? Соринка в глаз попала, орчоныш... или правда, гм, неприятно колет? Тебе не по нраву наш разговор? — Лицо Келеборна оставалось бесстрастным. — Остынь. Празднество еще не закончено… Нас ждут сладости и развлечения.

Гэдж рывком поднялся, презрев все приличия — яростный и взъерошенный, точно воробей, потрепанный в уличной потасовке.

— Для меня — закончено! Я ухожу. Сладости свои можете засунуть подальше. А развлечений я вам поставлять больше не намерен, вы и так сегодня очень приятно и содержательно развлеклись.

Владыка все еще держал себя в руках.

— Это оскорбление, орк. Лучше бы вместо того, чтобы забивать тебе голову всякой чепухой, Саруман потрудился бы научить тебя обуздывать свой язык, считаться с мнением окружающих и относиться к собеседнику с мало-мальским уважением… впрочем, сложно, конечно, научить другого тому, чего сам не умеешь…

— Оставьте. Сарумана. В покое! — прорычал Гэдж. Что-то невнятное и темное неумолимо поднималось в нем, будто илистая муть со дна взбаламученного пруда, и он уже не в силах был усмирять душившие его обиду, ярость и ненависть. — Вы же ровным счетом ничего о нем не знаете — ничего! — ни о его думах, ни о его трудах и стремлениях… Так какого лешего считаете себя вправе потешаться над ним, да еще за глаза? Вы… в-вы… посмотрите на себя! Жалкие трусы и лицемеры… окопались в этом своем распрекрасном Лориэне, отгородились тут от всего мира и ничего не желаете видеть — ни боли, ни смертей, ни страданий… устранились от мирской суеты, брезгуете мараться во всеобщем дерьме и при этом считаете себя лучше всех, смо́трите на остальных, словно на грязь под ногтями! Да идите вы все... к Эру! И подавитесь наконец своей эльфийской благостью и мудростью, от которой толку, как… как от жирной бородавки посреди лба!

— Гэдж, замолчи! — крикнул Гэндальф.

Галадриэль, прикрыв рот рукой, больше не улыбалась. Королевские советники в негодовании привскочили, готовые позвать стражу, но Келеборн, побледнев от ярости, властно воздел руку, призывая к молчанию.

— Нет-нет, пусть говорит. Значит, по-твоему, мы плохо знаем святого Сарумана, Гэдж, и судим его не по делам и заслугам его? Ну, пусть так. А что ты знаешь об эльфах, орк, что позволяешь себе открыто оскорблять мой народ — лишь то, что говорил тебе твой учитель, так? Уверен, это очень односторонний взгляд… и ты тоже не вправе рассуждать о том, о чем в действительности не разумеешь ни сном ни духом. — Он мгновение помолчал, тяжело дыша, пытаясь взять себя в руки, потом добавил — спокойно, бесстрастно, ровным голосом, как ни в чем не бывало: сказалась пресловутая эльфийская выдержка, тренированная многолетней выучкой и безукоризненным воспитанием: — Любого другого я бы, конечно, наказал за столь вопиющую грубость и несдержанность, но от тебя, орка, ничего иного в общем-то ждать и не приходилось. Бедный мальчик! Мне тебя жаль, право… Ты до сих пор так ничего и не понял? Возвел Сарумана на пьедестал, сотворил себе кумира — и теперь молишься на него, как грязный отсталый дикарь на каменного истукана, а? Ты зря так слепо веришь своему учителю, орк — поверь, он куда более бессердечен, хитер и расчетлив, чем ты думаешь, кроме того, у него короткая память… ты полагаешь, он просто по доброте душевной растил и учил тебя все эти годы? Поверь, у него наверняка были на то особые причины, он использовал тебя в определенных целях, лепил неразумное, послушное своей воле орудие — и притом, похоже, очень невысоко оценил полученный результат… иначе я, право, затрудняюсь объяснить то обстоятельство, что он напрочь позабыл о тебе, едва лишь ты покинул его крепость…

— Это, — прорычал Гэдж, — не вам судить! — Голос его сорвался. Чаша его терпения была переполнена; Гэндальф схватил его за плечо — Гэдж оттолкнул старика с такой силой, что волшебник плюхнулся обратно на скамью. Орк повернулся и опрометью бросился прочь, выскочил из-под полога, натыкаясь на столы и скамьи, расталкивая челядь, ничего не видя перед собой от ярости и обиды, от горьких, злых, мучительных слез, застилавших глаза…

Музыка внезапно смолкла, оборвавшись на какой-то высокой ноте.

Среди гостей поднялся недоуменный ропот.

Невесть откуда возникли вооруженные стражи, заступили беглецу дорогу, скрестили перед Гэджем копья, преграждая путь, окружили орка, обнажили мечи…

Гэндальф вскочил.

— Стойте! Останови это безумие, Келеборн!

Из тишины, внезапно повисшей над поляной, можно было лепить ватрушки — такой она оказалась густой и плотной…

Владыка, чуть помедлив, остановил воинов повелительным жестом.

— Пусть идет… возвращается на тот берег, — негромко, ровным голосом произнес он. — Проводите его до шатра, Лоэрин… и не выпускайте из вида. Проследите, чтобы он не наделал глупостей.

Стражи медленно, словно бы неохотно расступились, вложили оружие в ножны. Гэдж коротко рыкнул — и прыжками бросился вниз по берегу, к лодке, все еще стоявшей в травянистом затончике. Несколько эльфийских воинов незамедлительно направились за ним следом.

Келеборн провожал их взглядом, пока они не скрылись за деревьями — и грудь его тяжело вздымалась, а руки сжимали резные подлокотники кресла так крепко и судорожно, что сквозь нежную светлую кожу явственно проступали побледневшие костяшки пальцев. Галадриэль ласково положила руку ему на плечо.

— Не стоит принимать все это близко к сердцу, мой повелитель. Он всего лишь глупый мальчишка… вспыльчивый и несдержанный… он не понимает, что говорит. Он не опасен.

— Ты… уверена, дорогая? — Келеборн тяжело откинулся на спинку кресла, твердо сжал губы, пытаясь справиться со своими недостойными чувствами, сделал небрежный знак музыкантам. Тихо, неуверенно взяла ноту флейта, к ней присоединился чистый звук лютни — и через минуту мир и порядок под сенью мэллорнов был восстановлен, вновь зазвучали голоса и приглушенный смех, зазвякала посуда, круговорот яств и напитков, подаваемых челядью, благополучно возобновился…

Гэндальф медленно вернулся к столу, тяжело оперся на него кончиками пальцев. Подался вперед, взглянул на Владыку устало и сумрачно. Проговорил негромко, едва разжимая губы:

— До сих пор я был о тебе лучшего мнения, Келеборн.

Эльф, подняв в руке кубок с вином, задумчиво изучал на свет его содержимое — Владыкам, в отличие от прочих гостей, благородный напиток подавали не в деревянных чашах, а в хрустальных бокалах, дабы можно было усладить взор игрой и сиянием ярких алых искр в прозрачной и сочной вишневой глубине. Голос Келеборна был неприятен и сух, как верблюжья колючка:

— Это все, что ты имеешь мне сказать, Гэндальф? Если нет, то говори.

Волшебник смотрел исподлобья.

— Хорошо, скажу. Во-первых, принимая твое приглашение, я тешил себя мыслью, что эта встреча необходима единственно для того, чтобы и вы, и Гэдж могли получше узнать друг друга.

— А во-вторых?

— Я понимаю — и принимаю — твою неприязнь и даже ненависть к оркам, но я, клянусь, и подумать не мог, что ты позволишь себе так неуместно, грубо и зло вымещать её на этом несчастном мальчишке. Это… низко, Келеборн!

Владыка поставил кубок на стол.

— Что ж, я тоже был о тебе лучшего мнения, Митрандир — по крайней мере, думал, что ты мудрее. — Он устало, с сожалением вздохнул. — Ты по-прежнему не хочешь признать, что я был прав?

— Прав в чем?

— Этот орк немного грамотнее своих собратьев, немного образованнее, немного более начитан… но, в конце концов, это вовсе не значит, что учение в корне изменило его орочью натуру.

— Саруман научил его учиться. Это дурно, по-твоему?

— Невежественный орк опасен. Орк, обремененный знаниями, опасен втройне.

— Саруман не наставлял его ни жестокости, ни воинским умениям, ни искусству кровопролития… напротив — учил целительству и медицине, Келеборн… что в этом может быть опасного? Это одно из самых мирных и сострадательных людских занятий.

Эльф желчно усмехнулся.

— О нет! Не медицине, Гэндальф, вернее, не просто медицине — а хирургии, не забывай… вот оно — истинное и непреложное искусство кровопролития! Вот где в полной мере может проявиться вся врожденная орочья кровожадность, неутолимая страсть к мучительству и мясницкие замашки! Боль, кровь, вывороченные внутренности, отсеченные конечности… вот она, полностью орочья стихия, упоение чужими страданиями, прикрытая вуалью благовидности вершина жестокости и бессердечия! Саруман отлично знал, по какой стезе следует направить интересы своего найденыша! И ты еще имеешь глупость сомневаться в полученном результате? Погоди, этот орк еще проявит себя, еще покажет свой дикий, грубый и необузданный нрав, чему, в общем-то, мы все только что стали свидетелями… Сколько орка ни учи — он все в свою пещеру смотрит! А уж что касается Сарумана, то доверять ему — явно последнее дело, Гэндальф, чем дальше, тем больше я в этом убеждаюсь…

— Доверять Саруману или нет — позволь, я решу это для себя сам, Келеборн. А для Гэджа он не только наставник и воспитатель, он — человек, заменивший парню отца и мать. Совсем не дело было в присутствии Гэджа говорить о нем… в таком тоне.

— Что дурного в том, что я пытался открыть этому орку глаза на истинные цели и побуждения его обожаемого учителя? Да неужто ты всерьез полагаешь, будто Саруман воспитывал этого орчоныша единственно из чистейшего милосердия, от доброго и бескорыстного сердца? Святая простота!

— А какие цели, по-твоему, он мог при этом преследовать?

Келеборн с горечью рассмеялся.

— Да любые! Ты же сам говорил, что он всего-навсего намеревался провести «любопытное изыскание». Может, он хотел выяснить, насколько орки восприимчивы к обучению — Творец ведает, для чего ему это понадобилось! Мотивы и цели Сарумана так же темны и никому не ведомы, как его душа… а для меня, признаться, этот его неизбывный и нездоровый интерес к оркам выглядит и вовсе настораживающе: рыбак рыбака, как известно, видит издалека. Он сделал этого несчастного орчоныша своей игрушкой, из пустой забавы (а, может, и из куда более корыстных соображений) искалечил и изуродовал его истинную природу, вылепил настоящее чудовище — недоорка, недочеловека, слепое нерассуждающее орудие, преданное своему господину душой и телом. Это по-настоящему страшно, Гэндальф: врожденная орочья жестокость и злоба, помноженные на сарумановы скрытность, расчетливость и хитрость…

— Нет. — Волшебник стиснул зубы. — Ты заблуждаешься, Келеборн. Ты просто предубежден против орков и потому судишь предвзято.

— Ничуть. — Тон эльфа по-прежнему был ровен и холоден. — Я полагаю, что видел и слышал вполне достаточно, чтобы сделать однозначные и неутешительные выводы.

Гэндальф покачал головой.

— Боюсь, эти однозначные выводы ты сделал для себя задолго до того, как затеял весь этот фарс… а Гэджа, сдается мне, ты на самом деле и вовсе ни секунды не видел и не слышал. Да, парень сейчас находится на распутье — и, если бесконечно твердить ему, что он — орк, он в конце концов в орка и обратится. Но я этого не допущу, Келеборн… во всяком случае, сделаю все, от меня зависящее, чтобы этого не случилось. Вот так-то, мой друг. Всего хорошего. — С этими словами маг коротко поклонился эльфам — Владыке, Владычице, потом советникам — и, повернувшись, широким шагом направился прочь, к берегу реки — следом за Гэджем. Его никто не удерживал.

____________________________

Примечания:

Saesa omentien lle. — Рад видеть вас.

Sut naa lle umien? — Как у тебя дела?

Quel. Diola lle. — Хорошо. Благодарю вас.

Amin hiraetha. — Прошу извинить.

— Где он? — спросил Гэндальф.

— Здесь. — Лоэрин кивнул на шатер. Предостерегающе коснулся руки волшебника. — Митрандир…

Гэндальф вопросительно взглянул на него.

— Будь осторожен, — негромко сказал эльф. — Похоже, парень слегка не в себе.

— Не тревожься, Лоэрин. — Гэндальф откинул полог и вошел внутрь. Гэдж отпрыгнул от столика, будто ошпаренный, в руках он держал свою дорожную сумку, почти полностью заполненную и уложенную: появление волшебника застигло его врасплох. В шатре царил хаос и беспорядок, верные свидетельства поспешных и суматошных сборов: краем сползло с лежанки измятое одеяло, валялись на полу рассыпавшиеся из вязанки хворостины, какое-то вервие, ремни, обрывки бумаги, помаргивал подвешенный к потолку голубоватый эльфийский фонарь…

Волшебник остановился около входа, окинул этот кавардак беглым взглядом.

— Вот так-так. Куда это ты собрался, дружище? Бегство — не лучший способ улаживания разногласий, Гэдж.

Орк коротко рыкнул.

— Правда? Никаких разногласий я улаживать не собираюсь. — Он смотрел исподлобья — свирепо и злобно, точно отчаявшийся, затравленный, загнанный в клетку ощетинившийся волчонок. — Я всего лишь хочу избавить наших милых друзей эльфов от своего неугодного общества. — Он всунул в котомку горсть лежавших на столе сухарей, рывком затянул ремень, взбросил сумку на плечо и решительно шагнул к волшебнику, стоявшему на пороге. — Уйди с дороги.

— Охолони, друг мой! Может, для начала поговорим?

— Не о чем говорить. Все уже сказано.

— Все сказано — да не все услышано. Ты ничего не потеряешь, если повременишь полчаса.

Гэдж приблизил к магу своё яростное, мрачное, потемневшее от прилива крови лицо. Он тяжело дышал, его зеленые прищуренные глаза горели недобрым огнем, верхняя губа угрожающе приподнялась над крепкими острыми клыками.

— Иди ты к лешему, старый пень! — Он поднял руку, схватил мага за плечо и оттолкнул в сторону… вернее, оттолкнул бы, если бы волшебник не был к этому готов. Маг быстро перехватил занесенную руку и заломил её орку за спину, одновременно подставив мальчишке подножку. Гэдж взвыл… глухо зарычал и рванулся, теряя равновесие, но было уже поздно: Гэндальф сгреб его в охапку, прижал локти к телу и, оттащив от выхода, швырнул на лежанку. Гэдж рычал, брыкался, шипел и сверкал глазами, точно рассерженный кот, но волшебник крепко удерживал его, завернув мальчишке руки за спину и придавив пленника коленом к деревянным доскам настила: орк был силен, как годовалый бычок, и столь же неопытен в поединке — лишь глупое слепое упрямство не позволяло ему признать окончательное поражение и смириться с неволей. Уткнув мальчишку носом в сбившееся складками одеяло и крепко прижав ладонью его взлохмаченный затылок, Гэндальф прохрипел:

— Хватит! Не испытывай мое терпение, Гэдж, я ведь тоже могу рассердиться, а тебе, уверяю, это очень мало понравится. Довольно, уймись наконец!

Орк внезапно обмяк — видимо, и сам наконец убедился в тщете своих усилий освободиться — и затих, отвернувшись к стене. Гэндальф медленно выпустил его — Гэдж лежал неподвижно, свернувшись калачиком, подтянув колени к животу, молчаливый, дрожащий от обиды, ко всему хладный и равнодушный, точно труп. На щеках его виднелись грязные высохшие разводы.

— Ну все, успокоился? — проворчал маг. Он неторопливо отступил, не спуская с мальчишки глаз — орк по-прежнему не подавал признаков жизни, — и, прихрамывая, прошелся по шатру от стены до стены: ему самому требовалось перевести дух, взять себя в руки и хоть немного призвать к порядку путаные и слипшиеся, ровно клок сальных волос, беспокойные мысли. — Грубовато я с тобой обошелся, а? — он неловко хмыкнул. — Извини… но, право, ты сам меня к этому вынудил. Чересчур уж ты прыток, мой юный друг… К тому же склонен принимать слишком поспешные решения.

Гэдж по-прежнему молчал — ко всему безучастный, закрытый, упрямый, нарочито глухой. Ментально отсутствующий.

Гэндальф вздохнул. Впору было бы сесть и раскурить трубочку, но маг, к досаде своей, вспомнил, что и трубка, и табак, и огниво остались в котомке, котомка — в лагере эльфов, а эльфы — на северном берегу реки Келебрант.

— С моей стороны, наверно, было ошибкой настаивать на этой встрече, но я, собственно говоря, никак не ожидал от Келеборна такого… такого подвоха. — Он секунду помолчал. — Мне очень жаль, что все так получилось, Гэдж… но, право, не стоит принимать все произошедшее очень уж близко к сердцу. Это всего лишь дурацкое недоразумение и ничего больше… уж вовсе не конец света, поверь.

Гэдж, как и прежде, излучал неприязнь и ледяное презрение. Гэндальф умолк, подыскивая слова, способные найти в смятенной душе мальчишки хоть какой-то отклик, но в голову, как назло, не лезло ничего вразумительного, кроме обычных избитых, бесформенных и ничего не значащих формул утешения. Маг потёр друг о друга ладони, пропустил сквозь пальцы кончик растрепанной бороды, посмотрел на ровное голубоватое свечение фонаря и мотылявшуюся под ним невесть откуда взявшуюся бабочку — пленницу холодного заманчивого света… Слов — тех слов, которые имели бы хоть какой-то вес, и которые действительно стоило бы сейчас произнести — у волшебника по-прежнему не было. Старые закончились, а новые никак не хотели появляться.

Орк раздраженно дернул плечом.

— Ну, что же ты замолчал, договаривай! — процедил он глухо. — Давай, валяй… Оправдывай своего дружка…

Гэндальф качнул головой.

— Я никого не собираюсь оправдывать, Гэдж. И уверен, что Келеборн сейчас тоже искренне раскаивается в своей неуместной несдержанности… он, видимо, и сам не подозревал, что в кои-то веки настолько поддастся гневу, что попросту потеряет самообладание. Да и ты, признаться, наговорил эльфам слишком много такого, о чем по-хорошему следовало бы умолчать.

Орк со свистом втянул воздух сквозь зубы.

— Они сами взялись меня расспрашивать, Гэндальф! — Он по-прежнему не поворачивал головы, голос его звучал глухо и надтреснуто, точно он цедил слова сквозь плотную ткань. — Решили поразвлечься… Хотел бы я посмотреть, как этот твой спесивый Владыка посмел бы высказать свои дурацкие нападки Саруману в глаза! За его-то спиной каждая брехливая шавка смела, а вот так, лицом к лицу… рот бы не посмел открыть, подлый трус и лицемер… Ненавижу их… всех этих чванливых, кичливых, надутых эльфов! — Он с такой яростью ударил кулаком по краю лежанки, что деревянный настил страдальчески затрещал. — Не-на-ви-жу!

Гэндальф, секунду помедлив, подошёл ближе, по-прежнему не спуская с мальчишки глаз. Осторожно коснулся его вздрогнувшего плеча, провел рукой по волосам, по густым и жестким спутанным прядям — раз, и другой. Орк замер, сжался под его ладонью — точно пугливый, недоверчивый, не привыкший к ласке неприрученный зверь.

— Не стоит… копить в сердце злобу и вариться в котле глупых обид, Гэдж, — негромко произнес маг. — Будь великодушен. Не позволяй каким-то случайным и неумным словам разбудить в тебе орка.

Некоторое время оба молчали. В шатре стояла тишина, висела в неподвижном голубоватом воздухе, как угар: плотная, напряжённая, горькая и удушливая. Не слышны были ни шаги скучающих снаружи стражей, ни шелест листвы, ни голоса эльфов, ни звуки празднества с северного берега реки. Трудное неловкое безмолвие длилось и длилось, стягивалось вокруг, точно петля…

Гэдж яростно всхлипнул.

— Гэндальф, — глухо спросил он, — скажи: а если бы тогда… пятнадцать лет назад, Саруман, ну… не взял меня к себе, что со мной стало бы? Меня бы убили?

— По-видимому, так, Гэдж.

Орк медленно поводил пальцем по краю одеяла, по искусной вышивке, изображающей не то затейливое переплетение кривых и петлистых линий, не то сложный узор дорог на карте загадочного королевства, не то причудливую вязь неведомых рун…

— Однажды, — негромко, с усилием, точно выдергивая больной зуб, проговорил он, — мне тогда было лет шесть или семь… меня укусила змея. Я наступил на пещерную гадюку, не заметив её в траве. Это случилось неподалеку от Изенгарда, в одном из распадков на склоне Метхедраса… Так вот. Это я к тому, что… в общем, у Сарумана была тогда отличная возможность без зазрения совести от меня избавиться. Он мог бы просто ничего не делать… или чуть-чуть, всего лишь на четверть часа промедлить, пустить события идти своим чередом… Но он не позволил мне… изойти пеной и умереть, на руках протащил меня прямиком в Ортханк, чтобы успеть дать противоядие… Значит, для чего-то я был тогда ему нужен, правда? Для чего… как ты думаешь, а? — Он наконец-то повернул голову и встретился с волшебником взглядом. — Для опытов?

Гэндальф сидел на краю лежанки, держась рукой за висок, точно у него болело ухо.

— Как ты можешь так говорить, Гэдж!

Орк вновь уставился в стену.

— Понятия не имею, может быть, Саруман и в самом деле такой расчетливый, скрытный и бессердечный, как о нем говорят, но ко мне, видишь ли, он всегда был добр. Он всегда был рядом со мной, сколько я себя помню… он заботился обо мне, научил меня всему, что я знаю, делал все, чтобы я не чувствовал себя… ущербным. Если я болел, он сидел возле моей постели и рассказывал мне старинные легенды… и он никогда — никогда! — не разговаривал со мной свысока, как с недоразвитым недоумком, как… как с каким-то там глупым орком! Но все это, конечно, он тоже делал с тайным неблаговидным умыслом, так? — Гэдж хрипло усмехнулся. — Желал приручить испытуемое «орудие» раз и навсегда, вылепить его по нужной мерке, сделать своим ярым последователем и верным псом, преданным хозяину до мозга костей. Так вот, Гэндальф… твой эльф был прав: Саруману это удалось. Целиком и полностью. Его опыт удался, я готов это признать, да… а также то, что в какой-то мере этим горжусь. Скажи это Келеборну, и пусть его от осознания этого факта хватит удар!

Волшебник обхватил плечи руками, точно его знобило.

— Зачем ты так, Гэдж? Неужели ты всерьез полагаешь, что был важен для Сарумана только в качестве, гм, объекта изысканий? Поверь мне, это далеко не так…

— Да ладно, плевать! Какая теперь разница… — Гэдж поднялся и сел на лежанке, спустив ноги на землю. Подтянул к себе сумку, оброненную на пол, зачем-то раскрыл и вновь затянул горловину, взвесил котомку в руке. — Хватит с меня. Мне нужно убраться из этой поганой дыры, и чем скорее, тем лучше. — Он мрачно посмотрел на Гэндальфа. — Эти… которые снаружи… меня отсюда не выпустят, да? Я теперь пленник?

— Нет-нет, что ты, совсем нет! — поспешно возразил волшебник. — Келеборн не давал приказа удерживать тебя против твоей воли. Просто…

— Что «просто»?

— К чему так торопиться? Саруман будет искать тебя именно здесь, в Лориэне, ты помнишь об этом?

— Ты до сих пор так уверен в том, что он будет меня искать?

Гэндальф медлил. Он уже был ни в чем не уверен.

— Послушай, Гэдж. Ну, в чем-то ты прав, я согласен, в Лориэне тебе оставаться больше ни к чему… да и я, пожалуй, тут изрядно загостился. Если ты подождешь полчаса, мы уйдем вместе… Прежде мне нужно вернуться к Келеборну, проститься с ним и собрать в дорогу кое-какие вещи.

— Нам с тобой не по пути, — равнодушно откликнулся орк. — Ты же собирался идти куда-то на восток.

— А ты куда намерен направиться? В Серые горы?

— Какое тебе дело? — Гэдж смотрел в пол. — Я просто хочу уйти отсюда. И было бы очень мило, если бы ты наконец со мной распрощался и предоставил меня самому себе… «Друг Эльфов»!

Волшебник покачал головой.

— Зря ты ищешь в Серых горах решение своих печалей, Гэдж… Вполне понятно твое желание отыскать соплеменников и обрести наконец семью, но, право, ты не там её полагаешь, и сородичи твои, поверь, с распростертыми объятиями тебя не встретят и гостеприимства тебе не окажут. Среди орков тебе не место…

— Тогда где?

— Что где?

— Где оно, моё место? — голос Гэджа, доселе ровный, даже безжизненно-безразличный, яростно дрогнул. — Где, скажи, Гэндальф? Мне нет места ни среди орков, ни среди эльфов, ни среди людей… Что же мне тогда остается, а? Может, повеситься уже наконец? Ко всеобщему-то удовольствию?

— Тебе нужно вернуться в Изенгард. Сейчас я не вижу для тебя иного пути.

— Зачем? — пробурчал орк. — Подопытных кроликов можно купить у госпожи Норвет по пять грошей за штучку.

— Не нужно так говорить, Гэдж. — Гэндальф крепко стиснул его руку чуть выше запястья. — Ты знаешь, сколько душевных сил, средств, трудов и чаяний было в тебя вложено, шалый ты, упрямый звереныш? Не в воспитание, не в обучение — а в душу твою и в сущность, в фэа твоё несчастное, среди бела дня в трех соснах заплутавшее… А не знаешь — так и помалкивай, и не торопись за Сарумана решать. Наворотить безрассудств ты всегда успеешь. — Он слегка встряхнул мальчишку, точно желая получше уложить в нем эту незатейливую мысль, выпустил его, поднялся и шагнул к выходу. — Жди меня здесь, я скоро вернусь. Потом решим, как нам поступить, лады?

Орк молчал. Не хотел встречаться с волшебником взглядом. Сидел, пряча от Гэндальфа лицо, пристально разглядывая ладони, то ли над чем-то напряженно размышляя, то ли просто не желая продолжать тягостный разговор…

Маг на секунду остановился на пороге.

— Гэдж, обещай мне одну вещь.

— Какую? — спросил орк безучастно.

— Я вернусь через час. Дождись меня… и обещай, что ты не станешь делать никаких глупостей. Иначе… — он запнулся.

— Иначе что? — Гэдж язвительно хмыкнул. — Ты позовешь сюда стражу? Чтобы они не спускали с меня, подлого орка, глаз? Не доверяешь мне, да?

— В том-то и дело, что доверяю, — сухо сказал Гэндальф.

Гэдж по-прежнему не поднимал головы. Как-то нервно, натянуто усмехнулся, точно волшебник изрек нечто невероятно забавное.

— Ладно, не стану я делать глупостей, не беспокойся, — чуть помедлив, едва слышно пробормотал он. — Обещаю.

* * *

На лориэнском берегу праздник мирно шел своим чередом. Пир был закончен и столики убраны, но на полянке царило непринужденное оживление — эльфы развлекались танцами, музицированием, театральными сценками и состязаниями в стрельбе из лука. Любительницы пения во главе с Галадриэль, собравшись в увитой плющом беседке на берегу реки, благосклонно выслушивали длинную печальную балладу в исполнении сладкоголосого, выразительно подвывающего на концах строф менестреля. Келеборна Гэндальф нашел на стрельбище: восседая в удобном резном креслице, Владыка с вежливым интересом наблюдал за состязаниями лучников, встречая каждого нового участника приветственным жестом и одобрительным возгласом.

— Мы уходим. Сейчас, — без долгих предисловий сказал волшебник Владыке. — Мне нужно письменное обязательство, что Гэджа безо всяких препон выпустят из страны.

Келеборн лениво проводил взглядом очередную белооперенную стрелу, метко пронзившую голову привязанного к деревянному шесту соломенного чучела.

— Прекрати дуться, Гэндальф. Ничего ужасного не произошло.

— Гэдж, похоже, так не считает.

Эльф пожал плечами.

— Как он жить-то дальше собирается, такой… обидчивый? — Он небрежным жестом подозвал слугу. — Аглор, принеси мне перо, чернила и бумагу. Что мне передать Саруману, буде он все же объявится в Лориэне? — спросил он у волшебника. — Не то, чтобы я сильно в это верил, но тем не менее…

— Передай ему, что он мерзавец, — устало сказал Гэндальф. Он чувствовал себя повисшим на шесте соломенным чучелом, насквозь пронзенным дюжиной убийственных белооперенных стрел.

— А кроме этого?

— Скажи, что я отведу Гэджа в Росгобел на пару месяцев. Если… все задуманное пройдет благополучно, то по осени я вернусь вместе с ним в Изенгард.

Келеборн со вздохом покачал головой.

— Поостерегись, Гэндальф. Я бы на твоём месте не загадывал все наперед так уверенно и определённо. Не нравится мне твоя затея…

— Мне она тоже не очень нравится, но давай не будем начинать все сначала, — сердито перебил Гэндальф. — Все равно я уже все решил. Да, вот ещё что…

— Что?

— Нам понадобится лодка. Чтобы переплыть на восточный берег.

— Хорошо. — Владыка что-то прикинул в уме. — Приходите через пару часов к устью реки Келебрант — там вас будет ждать мой доверенный кормчий. Он переправит вас на другой берег.

Волшебник сдержанно поклонился.

— Благодарю за содействие, Келеборн.

…Через полчаса, собрав вещи и все необходимое, и вооружившись подписанной Владыкой подорожной грамотой, Гэндальф вернулся к шатру. Лоэрин и его напарник по-прежнему были на посту, сидели на земле возле входа и играли в какую-то замысловатую игру, расстелив перед собой расчерченный на квадраты лист пергамента и переставляя по нему камешки-фишки.

— Все в порядке? — спросил волшебник.

Лоэрин кивнул.

— В полном. Он никуда не выходил и ничего не просил. Ведет себя тихо.

Гэндальф откинул полог и вошел в шатер.

Он даже не особенно удивился, обнаружив, что шатер пуст и, по-видимому, уже довольно давно. Только моргал под потолком голубоватый фонарь, к которому прилепился блудный серый мотылек, да сиротливо стояла на краю стола пустая деревянная кружка.

— Никуда не выходил, говорите? — в тихом бешенстве спросил маг у Лоэрина. — Ну, через дверь, может, и не выходил.

Лоэрин, обескураженный, метнулся к дальней стене. Полотнище шатра было распорото внизу, возле самой земли — длинным, слегка неровным разрезом, похожим на широкий ухмыляющийся рот. Эльф с досадой оглянулся на волшебника:

— Ты не сказал нам, что у него есть нож, Митрандир!

— Не нож, — раздражённо отозвался Гэндальф. — Кинжал. Из гномьей стали. А если бы сказал — вы бы его разоружили, что ли? Он, кажется, всё же ваш гость, а не узник… и не заслужил того, чтобы быть подвергнутым обыску.

— Ну, вот теперь точно заслужил, — проворчал Лоэрин. — Опасно оставлять у орка оружие!

— Вот же… дуралей окаянный! — Гэндальф сплюнул в сердцах. Да, кинжал надо было отобрать, волшебник и сам это хорошо понимал, просто не хотел усугублять подобным беззастенчивым насилием и без того натянутые отношения с мальчишкой. Осторожность мага и желание избежать неприятностей Гэдж наверняка встретил бы в штыки, сочтя, в силу своей болезненной восприимчивости, недоверием, унижением и оскорблением… «Я теперь пленник, да?»

Впрочем, волшебник, старый дурак, тоже был хорош: имел глупость надеяться, что Гэдж все-таки окажется более честным и здравомыслящим и позаботится сдержать данное слово! А теперь… Леший! Где теперь искать этого одержимого? Гэндальф торопливо выскочил из шатра, метнулся направо, налево… куда он мог запропаститься? Лоэрин, поспевающий за ним следом, уже оправился от неожиданности и был спокоен и невозмутим, точно каменная скала.

— Не переживай, Митрандир, никуда твой орк не денется… С оружием он или без оружия — в лесу его перехватят. Дальше первой заставы все равно не уйдет.

— Вот именно этого-то я и боюсь, — пробормотал Гэндальф. Он взволнованно схватил эльфа за плечо. — Лоэрин, мне нужна лошадь. И побыстрее…

* * *

Фаундил появлению мага верхом на неоседланном гнедом жеребце нисколько не удивился. Эльф холодно щурил ясные голубые глаза и смотрел, по своему обыкновению, бесстрастно, слегка насмешливо, чуть приподняв красиво очерченные темные брови. На губах его мерцала едва заметная понимающая усмешка.

— Он здесь.

Гэдж, скрестив ноги, сидел на земле под деревом, сгорбившись и опустив голову на грудь, избегая смотреть в сторону волшебника. Запястья его были связаны крепкой льняной веревкой.

Гэндальф тяжело сполз с коня, привалился плечом к ближайшему древесному стволу. Ноги у мага были вялые, непослушные, словно бы набитые отсыревшей паклей. Он провел ладонью по саднящей щеке, с удивлением увидел на пальцах кровь — видимо, царапину оставила сучковатая ветка, хлестнувшая его по лицу в тот момент, когда он гнал коня через лес, особо не разбирая дороги.

— Дурак! — с раздражением сказал он мальчишке каким-то ломким, осипшим, совершенно чужим голосом. — Почему ты меня не дождался? Почему ты… нарушил свое обещание, а? У стражей пограничья четкий приказ — убивать любого орка, на расстояние выстрела подошедшего к лориэнскому рубежу… Убивать без предупреждения, забыл? Тебе просто повезло, что ты до сих пор еще не получил стрелу в глаз!

Гэдж смотрел в землю — мрачный, насупленный и нахохлившийся, точно застигнутый ранним морозцем молодой птах. Не слышал мага — вернее, не хотел слышать. По-прежнему хранил презрительное молчание.

Гэндальф оглянулся на начальника заставы.

— Вели его освободить, Фаундил.

Эльф медлил.

— Он пойман как шпион, Митрандир. — Голос его был суров и непреклонен. — Я либо должен подвергнуть его немедленному допросу с пристрастием, либо, в случае чрезвычайных обстоятельств, отправить в Карас-Галадхэн… связанным, с кляпом во рту и под надежной охраной. Слышишь, орк?

— Чего же до сих пор не отправил? — устало спросил Гэндальф.

— Отправил бы… если бы через час ты за ним не явился. — Фаундил вздохнул. — Я так ему и сказал. Но ты… успел. Ещё несколько минут осталось в запасе. — Он кивнул на стоявшие под деревом песочные часы, в верхней колбе которых еще темнело немного неосыпавшегося песка.

— У меня подорожная, — Гэндальф достал грамоту, развернул и предъявил Фаундилу. — Подписана Келеборном. Гэдж волен идти на все четыре.

Фаундил пробежал бумагу глазами.

— Что ж… в общем, я этого ждал. И рад, что все разрешилось благополучно. — Он кивнул одному из своих подчиненных. — Отпустите пленника, Леарнас, и верните ему его вещи.

Гэджа развязали. Он поднялся и стоял, разминая запястья, не глядя на Гэндальфа, устремив невидящий взгляд в пространство, по-прежнему хладный и ко всему безучастный — только подбородок у него мелко, едва заметно дрожал, и он судорожно прикусывал нижнюю губу, чтобы скрыть эту жалкую постыдную дрожь.

— Идем, — сухо сказал волшебник.

* * *

Вдоль южного берега реки Келебрант тянулось светлое, пронизанное вечерним солнцем буйное разнотравье и разнолесье.

— Нам нужно переправиться на восточный берег Андуина, — негромко произнес Гэндальф.

Орк будто не слышал.

Он шел впереди. Шагал быстро, забирая к западу, в сторону гор — шел, глядя прямо перед собой, не замечая мага, ровно и размеренно, точно заговоренный. Таким шагом он, неприхотливый и выносливый, как все уруки, мог идти и день, и другой, и третий, перекусывая на ходу и останавливаясь лишь для того, чтобы передремать полчаса. Гэндальф, тяжело опираясь на посох, брел за ним следом, проклиная всех на свете безмозглых орков в целом и упертых в тупой угол пятнадцатилетних мальчишек в частности. Какого лешего, спрашивал он себя, я тащусь вслед за этим неблагодарным балбесом, вместо того, чтобы плюнуть наконец на него и его дурацкие выкрутасы и со спокойной душой направиться в совершенно противоположную сторону?

— Остановись, дурень, куда ты так бежишь? — с досадой сказал Гэндальф ему в спину. — Нам надо идти к берегу Андуина. Келеборн согласился предоставить нам лодку, но к вечеру нам необходимо быть в устье реки Келебрант… Ты слышишь меня?

Гэдж не остановился, не обернулся, не ответил, ничем не показал того, что вообще принял слова спутника к сведению. Он не произнес ни слова с тех пор, как они пересекли границу эльфийской страны, и нарушать холодное враждебное молчание явно был не намерен. Гэндальфа для него словно не существовало.

Волшебник мысленно выбранился. Это отстраненное и необъяснимое, поистине орочье мальчишеское упрямство начинало выводить его из себя.

— В чем дело, Гэдж? Почему бы нам не поговорить наконец спокойно и разумно, как это и подобает двум взрослым людям — а не играть в молчанку и не изображать неприступное презрение? Не заставляй меня окончательно в тебе разочаровываться.

Гэдж молчал, мрачно топал вперед, не разбирая дороги. Спина его выражала холодную безучастную неприязнь. Здесь, к югу от реки Келебрант, лес был обычный, смешанный, не переполненный эльфийской благодатью и не особенно густой: соседствовали друг с другом угрюмые дубы, легкомысленные осины, кривые ветлы, лохматые вязы, неряшливые грабы. Лежали на траве пятна света и тени, металась по ветвям рыжая белка, с любопытством разглядывая путников, где-то в глубине рощи с размеренностью часового механизма подавала голос кукушка…

— Я не собираюсь ни шпионить за тобой, ни лезть в твою жизнь, ни посягать на твою… самостоятельность, — после небольшой паузы негромко добавил Гэндальф. — Я просто хочу уберечь тебя от тех глупых ошибок, которые ты, я вижу, овамо и семо намерен совершить…

Орк остановился. Рывком — будто натолкнулся на невидимую стену.

— Хватит!

— Что?

Гэдж по-прежнему не поворачивал головы:

— Ну до чего же ты меня достал, старый пень. — Голос его звучал глухо и злобно. — Ох, и достал! Долго ты еще будешь меня пасти? Вьется и вьется над душой, зудит, будто муха… Неужели я представляю собой такой уж смачный кусок навоза?

— Не знал, — спокойно заметил Гэндальф, — что ты так невысоко себя ценишь.

Орк резко обернулся.

— А что, — спросил он, — разве ты и твои дружки-чистоплюи не воротите от меня ваши аристократические носы? Я, по-видимому, недостаточно отвечаю вашим высоким требованиям? — Он шагнул к магу, нагнув голову и набычившись, глядя исподлобья, вызывающе и угрюмо. — Я же просил тебя оставить меня в покое! Какого лешего ты опять за мной увязался?

— Я не «увязался», Гэдж. — Гэндальф намеренно старался говорить подчеркнуто ровно и твердо, не позволяя себе повышенных тонов. — Я всего-навсего хотел обсудить с тобой дальнейшие планы, мирно, спокойно и разумно, поэтому умерь-ка свой пыл, дружище… или я вправе буду считать, что Саруман и в самом деле не научил тебя даже простейшему вежеству.

— Да сдался вам всем этот Саруман! — яростно процедил орк. — По крайней мере, он не таскался за мной по пятам, прикидываясь лучшим другом и выжидая момента, чтобы всадить мне нож в спину!

В волшебника будто плеснули кипятком.

— Ах вот оно как, — пробормотал он. Ладони его разом вспотели.

— Да, вот так! — Гэдж свирепо зарычал. Белка, крутившаяся в ветвях дерева над его головой, испуганно порскнула прочь. Кукушка, отсыпав кому-то полтора десятка лет жизни, в смятении умолкла.

Гэндальф провел рукой по лицу. Спокойно, сказал он себе. Этот глупый мальчишка не отдаёт себе отчёта в своих словах… Не позволяй ему втянуть тебя в ссору…

— Так, так, — медленно произнес он. — Наконец-то кое-что прояснилось. Ты, я вижу, окончательно уверовал, будто я притащил тебя в Лориэн с единственным и определенным умыслом — отдать на потеху эльфам… верно, Гэдж? — Он едва сдерживал негодование, тугим и горячим комом вставшее в горле. — Да какая муха тебя укусила? Ты как-то странно, искаженно все воспринимаешь — будто сквозь кривое зеркало. Моё участие тебе представляется назойливостью, моё желание помочь — попыткой навязать тебе свою волю, а мою нечаянную ошибку ты склонен расценивать как… заведомое предательство?

— Да пошел ты… старый козёл! Дружок эльфов! Какая тебе разница, что́ я там думаю? Какое тебе вообще до меня дело, а? — Гэдж яростно пнул повернувшийся под ногу камень. — Кто я тебе — никто… случайный попутчик… кусочек дерьма, налипший на твой башмак — остановился на минуту, брезгливо стряхнул и отправился дальше… что, разве не так?

— Нет, не так. Мне многим пришлось поступиться ради того, чтобы уберечь тебя от… от тебя самого! — Волшебник все еще пытался держать себя в руках, но лицо его пылало от гнева: несусветные закидоны мальчишки могли бы вывести из равновесия и давно окаменевшего пещерного тролля. — Ну-ка, припомни: там, на опушке Фангорна… это, вероятно, я из кожи вон лез, стараясь навязаться тебе на шею?

— Да ничего подобного! — крикнул Гэдж. — Я сам ушел из Изенгарда и тебе в компанию не навязывался! Это ты решил, что я без тебя, такого мудрого и всеведущего, пропаду на первом же перекрестке!

— А ты бы не пропал, а? — Гэндальф вспылил. — Вспомни Фангорн… Волд… реку Лимлайт… Сколько раз я вытаскивал тебя за уши изо всяких дурацких передряг, напастей и переделок! Я и сейчас изо всех сил стараюсь не позволить тебе с головой окунуться в дерьмо, а ты… т-ты… даже слово свое не способен сдержать, проклятый мальчишка! Ты обещал дождаться меня в шатре, и ни на грош не потрудился данное обещание исполнить! Это, по-твоему, было не подло, Гэдж?

— А чего ты еще хотел ждать от орка? — Гэдж злорадно ощерился. — Только я вовсе не обещал тебя дожидаться, старый пень. Я обещал, что не буду делать глупости, вот и все… Так я их и не делал, понял! Так что и обещания своего ничем не нарушил.

— Это ты считаешь, что не делал! — Гэндальф нервно расхохотался. — Надо же, выкрутился, ловкач! Да с тобой спорить еще хуже, чем с Саруманом! Каким же я был дурнем, что с тобой связался…

— Это я был дурнем, что с тобой связался, господин Гэндальф! И потащился с тобой по одной дороге…

— А теперь ты, значит, решил, что пора нашим дороженькам разойтись?

— Да, — Гэдж яростно сверкал глазами, — я так решил! Я. Так. Решил. Ясно? Поэтому — катись на все четыре, хватит уже мне указывать! «Делай то, не делай сё, иди туда, иди сюда…» Надоело! Заведи себе собаку — и командуй ею, как хочешь!

Он глухо зарычал, тяжело дыша, сжимая кулаки. Не то чтобы он действительно хотел ударить старика — но сердитая, раскрасневшаяся от гнева физиономия мага вызывала в нем необъяснимый приступ враждебности… Он повернулся на пятках, сплюнул в траву и, не дожидаясь ответа, направился прочь — на запад, в сторону гор. Бесцеремонная настырность и докучливые поучения Гэндальфа злили и раздражали его неимоверно, рождали в мутных глубинах его существа какой-то неуправляемый, непонятный ему самому ярый протест… Вероятно, волшебник действительно не желал ему зла и всего лишь намеревался уберечь спутника от житейских ошибок, но это — увы! — только вызывало у Гэджа неудержимое стремление все эти ошибки, одну за другой, совершить — и набить себе при этом как можно больше самых болезненных шишек.

Гэндальф, глядя ему вслед, тяжело перевел дух. Ну и, спросил он себя, что все это значит? Вся эта нарочитая озлобленность и грубость — следствие внутреннего смятения, растерянности избалованного пятнадцатилетнего мальчишки, впервые оказавшегося на развилке жизненного пути? Или Келеборн действительно был прав: малейшего толчка оказалось достаточно для того, чтобы дикая и необузданная орочья натура вылезла наружу во всей красе, точно лютый цепной пёс из конуры, и проявила себя вот такой внезапной, отвратительной в своей неуместности бешеной вспышкой злобы?

— Ну, хорошо. Ладно. — Настаивать на своем, видимо, было бесполезно, Гэдж явно был не в том состоянии, чтобы прислушиваться к словам мага, голосам совести, разума, здравомыслия и прочему потерявшемуся за воплями ярости и обиды робкому хору. — Вижу, мои надежды на то, что в тебе наконец проснется благоразумие, оказались напрасны… Уходи — раз уж ты так стремишься себя наказать. Проваливай куда хочешь, хватит с меня бестолковых строптивых орков, я, леший возьми, тоже не железный! И привыкай отныне рассчитывать только на собственные силы... Помни — ни совета, ни помощи ты от меня теперь не получишь!

Гэдж даже не обернулся.

— А я их у тебя не прошу… и никогда не просил, господин маг! Я уже достаточно взрослый для того, чтобы самому принимать решения.

— Принимать решения — это одно, а нести за них ответственность — совсем другое… «Взрослый»! Ты покамест ничем этого не доказал.

— Вот теперь и докажу! — презрительно бросил орк через плечо. — Всего хорошего, господин Гэндальф.

Ближе к вечеру разведка доложила: в стане «лошадников» какое-то оживление.

— Неужели коневодам пришла подмога? — изумился Каграт. — Что-то рановато…

— Возможно, другая дружина неподалеку паслась, на берегах Лимлайт, — заметил Радбуг. — Тогда они быстро обернулись.

Каграт задумчиво почесывал подбородок.

— Ночью они в атаку вряд ли попрут, им треба лошадей накормить, да самим оправиться и подготовиться. Но завтра с рассветом жди наступления…

— Надо уходить, — пробормотал Радбуг. — Сейчас.

— А кто останется в заставе? Ты? Или палочку будем тянуть?

— Кто бы ни остался, они наступающих надолго не задержат. От силы на пару часов. Там конники в доспехах, латники и лучники. Подожгут твои заграждения как нечего делать…

— На нашу добычу зарятся, гады! — Каграт заскрипел зубами. — Рубиться будем до последнего — а что толку-то? Ну что? Как ни кинь — всюду клин! — Он решительным шагом направился к Саруману. — Шарки! Долго ты еще будешь свое варево бадяжить?

Саруман только что добавил в смесь растопленного жира и раствора соды соль, позаимствованную на полевой кухне у Гуртца, и теперь деревянным черпаком вылавливал собравшиеся на поверхности вара серые мыльные хлопья. Небрежно бросил через плечо:

— Еще несколько часов.

— Если это твоё «гремучее масло» не сработает…

— Не потей, Каграт! Жира ты мне, конечно, с гулькин нос отсыпал… Но порода в ущелье мягкая, рыхлая, песчаник да известняк, осыпется за́раз… Нужно её только хорошенечко подтолкнуть.

Крупицы селитры, тщательно очищенные от примесей грунта, горкой лежали на деревянном подносе. Их требовалось растворить в теплой воде, осадить добавлением поташа, а затем, удалив осадок, упарить раствор до образования на дне посудины прозрачных шестигранных кристаллов. При добавлении купоросного масла эти кристаллы образовывали селитряную кислоту, которую можно было выделить из полученной жидкости обычной перегонкой. Кислота в смеси с вязким сладковатым сиропом, оставшимся в посудине после удаления мыла, и была тем смертоносным веществом, ради которого Саруману и пришлось затеять всю эту хлопотную и сомнительную возню.

В некоторый тупик волшебника поставило отсутствие перегонного куба. Приходилось, видимо, собирать эту нехитрую установку из подручных материалов — вот только из каких, если селитряная кислота способна разъесть и дерево, и железо?.. К счастью, в обозе нашлось несколько стеклянных бутылей разного размера, из которых, сквозь зубовный скрежет Каграта удалив содержимое (это был спирт и чернила), можно было попытаться смастерить простенький перегонный куб. Но тут возникала другая трудность — как в перегонной емкости проделать круглое и достаточно ровное отверстие?

Поразмыслив, Шарки позаимствовал у бедняги Гуртца одну из оловянных ложек. На бок бутыли большего размера маг насыпал в нужном месте, чуть ниже горлышка, горку мокрого песка, палочкой проделал в песке воронку необходимого диаметра и влил в полученную форму немного расплавленного олова. Через минуту-другую, когда олово остыло и затвердело, осталось только извлечь из получившегося сквозного отверстия оловянный конус. В образовавшуюся круглую скважину волшебник вставил другую бутылку, с высоким и узким горлышком, и обмазал получившийся стык глиной. Таким же манером он проделал отверстие в донышке бутыли-охладителя, чтобы через него стекал в подставленную емкость полученный конденсат. Перегонный куб (или хоть что-то, отдаленно на него похожее) был готов.

Сама перегонка заняла несколько часов. Раствор селитры с купоросным маслом, смешанный в бутыли-емкости, кипел на огне, поднимались к охладителю пары́ кислоты, стекали бесцветными капельками в стеклянный пузырек из-под чернил. Главной трудностью было выдержать нужную температуру нагрева, не допуская побурения раствора, да и бутыль-охладитель приходилось время от времени поливать холодной водой, чтобы ускорить образование конденсата; тем не менее Саруману, к собственному удивлению, в итоге удалось обзавестись парой чашек бесцветной прозрачной жидкости — селитряной кислоты. Поскольку к этому времени почти стемнело, дальнейшие телодвижения следовало отложить до рассвета, ибо для завершающей, самой опасной и ответственной стадии работы, тусклого и неуверенного света факелов было явно недостаточно.

— Есть загвоздка, Каграт, — сказал Шарки подошедшему вожаку.

— Какая?

— «Гремучее масло» взрывается от толчка. Это значит, что для того, чтобы вещество рвануло, кто-то должен ударить по нему молотом или обухом топора… или хотя бы камнем.

— Пусть Шавах этим займется, — проворчал кто-то из орков. Да, живодера Шаваха не особенно любили даже сородичи. — Или можно кого-нибудь из «крысюков» для этой цели отрядить… Тебя, например.

Такое решение вопроса Саруману отчего-то в голову не приходило.

— Ладно, посмотрим, — пробормотал он. — Может быть, удастся обойтись и без этого…

Самое тёмное время суток — полночь — миновало, и орки принялись спешно сворачивать лагерь. Вещи были подготовлены и уложены ещё с вечера, мулы накормлены и напоены — оставалось только запрячь их в повозки, поднять пинками «крысюков» и построить их в колонну. Обоз под предводительством Радбуга уходил тихо и быстро — вдоль реки, к северо-восточному выходу из долины. В опустевшем лагере остались лишь Шарки да несколько уруков — им предстояло довершить начатое дело, а потом налегке догнать ушедших вперёд сородичей.

О том, что случится, если он ошибся в расчетах, и его отчаянно-рискованный опыт все-таки не удастся, Саруман предпочитал не думать.

Когда они с бравым главарем подошли к ущелью, где по-прежнему стояли в заставе полдюжины кагратовых лучников, уже совсем рассвело.

— Что лошадники? — спросил вожак у одного из уруков.

Тот пожал плечами.

— Пока на рожон не лезут… Но какая-то движуха у них там, в лагере, происходит.

— Небось не танцы затеяли… — Каграт, сжимая рукоять скимитара, глухо зарычал. — В атаку готовятся, коневоды вонючие…

Саруман подошел к неглубокой яме, выкопанной в заранее выбранном месте под стеной ущелья, осторожно опустил в неё глиняный горшок, наполненный смесью глицерина и селитряной кислоты. В последний момент он догадался добавить в этот гремучий состав несколько горстей песка, чтобы «масло» не взбаламутилось и не рвануло у него в руках в самую неподходящую минуту.

— Уводи своих, — сказал он Каграту.

— Всех?

— Да.

Вожак засомневался:

— Ущелье останется без охраны. А если лошадники сюда сунутся…

— Я сказал — уводи! — с раздражением бросил Шарки. — Если лошадники сюда сунутся, от них мокрого места не останется, понял?

Каграт приглушенно свистнул и кивком велел своим парням отойти к выходу из ущелья. Из лагеря рохиррим доносилось отдаленное конское ржание, топот копыт, побрякивание оружия. Тонко и азартно пропел боевой рожок. Саруман надеялся, что еще четверть часа «коневоды» повременят с нападением — обрушивать груды камней и известняка на головы ничего не подозревающих дружинников ему совсем не хотелось, он бы предпочел обойтись без глупых и бесполезных жертв.

Надо было поторапливаться. Над ямой подвесили тяжёлый угловатый камень — с таким расчетом, чтобы при падении он угодил прямиком в глиняный горшок и произвел необходимое для взрыва сотрясение. К промасленной веревке, удерживающей камень, привязали другую бечеву, подлиннее и потоньше, по которой следовало пустить пал.

— Огонь доберется до веревки, которая удерживает камень, пережжет её, и камень — оп! — шмякнется прямиком в жидкую смесь. Вот тебе и нужный толчок… — пробормотал Саруман. Он оглянулся на Каграта. — Что такое?

Орк лежал, приложив ухо к земле.

— Лошади… скачут… много…

— Живее! Давай огниво!

Шарки склонился над веревкой, стукнул кресалом по кремню… раз и другой… Искры летели, но огонь не рождался — то ли пучок мха, игравший роль трута, был недостаточно сухой, то ли веревка — не слишком хорошо промасленная, то ли у мага попросту тряслись руки…

— Ну же! — гаркнул Каграт. Схватил кресало и чиркнул им с такой силой, что искры брызнули снопом. Мох вспыхнул, огонь яростно затрещал, струйкой потянулся вверх по веревке…

— Уходим, — прохрипел Шарки, пятясь. Оставалось надеяться, что «лошадники» еще достаточно далеко для того, чтобы не попасть под обвал.

Они с Кагратом рысцой припустили к выходу из ущелья, где их ждали остальные уруки, отбежали подальше, к опушке леса, повалились в траву. Позади стояла тишина, плотная и зловещая, лишь вновь где-то в отдалении звонко подал голос роханский рожок. Прошла секунда, другая… третья… огонь уже должен был добраться до веревки, которая удерживала камень, съесть её… еще мгновение — и…

Ничего не происходило.

Совсем.

Уруки взволнованно заворчали, на чумазом лице Каграта застыло мрачное напряженное ожидание.

Саруман в волнении привскочил. Неужели что-то пошло не так? Но что, что? Огонь погас? Веревка не перегорела? Камень упал мимо горшка? Сила удара явилась недостаточной? «Гремучее масло» оказалось вовсе не гремучим, что?.. Шарки мысленно застонал; он уже готов был обернуться к оркам и сказать, что фейерверка не случится…

И в этот момент раздался взрыв.

Он превзошел все ожидания не только Каграта, но и самого Сарумана. Мощный глухой удар сотряс долину до самых потаённых уголков, и земля дрогнула так, что с деревьев, стоявших чуть в отдалении, на берегу реки, посыпались листья. Затрещали корни гор… Воздушная волна промчалась тяжелым валом, ударила в лицо, рванула верхушки полевых трав, качнула кроны деревьев. Орки замерли на месте, смятенные и озадаченные. Секунду-другую все оставалось по-прежнему, а потом стена ущелья медленно, точно в недоумении, дала трещину снизу доверху, отслоилась, будто корка на пироге, как-то нехотя, с хрустом, осела, поползла вниз… Огромный пласт раздробленной горной породы отделился от скалы и тяжело рухнул на дно ущелья, покатились камни, загрохотали, складываясь друг на друга, глыбы и валуны, взметнулись к небу тучи мелкой всепроникающей пыли. Полетели из повисшей в воздухе клубящейся завесы мелкие камешки, песок, известняковая крошка, еще какой-то мутный неопознанный сор…

— Ах ты ж… — изумленно выдавил кто-то из уруков.

— Бежим отсюда, — прохрипел Каграт, прикрывая лицо руками.

Не оглядываясь, они потрусили прочь — в глубину леса, к реке, к покинутому лагерю. Оставаться в долине больше не имело смысла: стена ущелья обрушилась в самом узком месте, засыпав распадок на протяжении десятка-другого ярдов, и задержала «лошадников» где-то там, за ущельем, по ту сторону завала, за крепким и непреодолимым теперь каменным рубежом… Орки ликовали, вопили и улюлюкали, восторженно выкрикивали забористые фразы на Черном наречии, торжествующе потрясали кулаками, хлопали друг друга по плечам, выкидывали на бегу какие-то немыслимые коленца — и Каграт, довольно ухмыляясь, не торопился призывать расшалившихся парней к порядку. Саруман тоже посмеивался, рисуя в воображении ошеломленные физиономии «коневодов», пред которыми неожиданно взбунтовалась, раскололась и встала на дыбы сама земля-матушка… Но мешкать не следовало, надо было догонять ушедший вперед обоз: волшебник взобрался верхом на оставленного для него мула, уруки бежали рядом — размеренной и быстрой, берегущей силы ровной орочьей рысцой. Дело было сделано…

* * *

— Леший бы тебя побрал, Шарки! — с удовлетворенным видом сытого кота сказал Каграт Саруману. — Я-то до сих пор думал, что ты простой лекарь.

— Так оно и есть, — спокойно отозвался Шарки. — Просто у меня хорошая память, и я много читал.

Тем не менее испытующий взгляд цепких, как колючки, внимательных кагратовых глаз волшебнику совершенно не нравился. Саруман почти наяву видел, как завертелись, закрутились колесики в голове главаря, производя загадочные умозаключения, — и спрашивал себя: какая работа мысли идет в дремучих недрах этого крепколобого орочьего черепа? Некие неопределенные думы медленно, но верно наливались соком в голове Каграта, точно неспелые груши, и Саруман не без некоторого трепета представлял себе тот момент, когда они, эти сочные и увесистые плоды, окончательно созреют, перезреют и, чего доброго, начнут попахивать.

Орочий отряд быстро шел на север, огибая вдоль предгорий долину Черноречья.

Погоня больше не давала о себе знать: то ли дружинники Астахара не нашли другого прохода по эту сторону гор, то ли решили отступиться от преследования, не желая забираться так далеко от границ своей страны — больше они, к окончательному унынию Эорлима, на горизонте не появлялись. И все же Каграт не позволял снизить скорость продвижения, торопясь как можно скорее миновать незнакомую и враждебную территорию и добраться до Каменного Моста: «крысюкам» предписывались лишь краткие передышки ночью и в полуденную жару, совершенно убийственную на пике лета, в остальное время их гнали, гнали, гнали по горам по долам, не обращая внимания на ропот, стоны и жалобы: иногда тех, кто совсем уж изнемогал, подсаживали на повозки, но ненадолго — силы мулов тоже следовало беречь. Саруман по-прежнему ехал на одной из телег и, в общем, ему жаловаться на житуху не приходилось: трогать его и дерзить ему никто не смел, вечером у костра ему доставалось лучшее место и даже из скудной походной еды для него неизменно выделялись самые лакомые куски: после приключения в Волчьей Пасти Каграт возлюбил и зауважал старого хрыча Шарки просто до небес. Правда, сам волшебник не был уверен, что ему стоит очень уж этому радоваться, да и благорасположение главаря в любой момент могло обратиться в прах и обернуться подозрениями и неприязнью…

Уже добрую неделю в горах стоял нестерпимый зной. Солнце, висящее в поднебесье чудовищным обжигающим зраком исполинского дракона, с силой обрушивало на пропеченную землю волны жара, которые, отражаясь от камней, обдавали идущих людей потоками горячего воздуха, словно от открытого тигля. Духота давила нестерпимо; ни малейшего движения ветра не ощущалось над раскаленной землей, а окружающие камни нагревались до такой степени, что на них, как на плите, можно было печь лепешки. Несчастные пленники нестерпимо страдали от жажды: за последние дни на пути не встретилось ни одного мало-мальски чистого источника, а орки слишком торопились и плохо знали местность, чтобы рыскать по окрестностям в поисках родников, тем более Каграт рассчитывал вскоре пересечь одну из находящихся где-то поблизости горных речушек. Но пока запасы воды в бурдюках неумолимо иссякали, и опостылевшие сухари с солониной не лезли в пересохшие глотки, потому что запивать скудный харч было нечем: вскоре дневную норму питья пришлось урезать буквально до пинты (орки бросали на десятерых «крысюков» полмеха теплой несвежей воды и развлекались, глядя, как изнуренные люди будут делить меж собой драгоценную влагу). Бурный горный ручей (это, видимо, было верхнее течение реки Келебрант, вытекавшей из Зеркального озера, как уяснил себе Саруман) попался на пути лишь к полудню третьих суток, и здесь наконец и орки, и люди, и мулы смогли вдосталь напиться, охладиться и слегка освежить измученные испепеляющим зноем тела. Но без происшествий и тут не обошлось: преодолевать бешеный, неистово бурлящий поток пришлось вброд, и мощным напором течения одного из «крысюков» сбило с ног и едва не утащило вниз по реке: его спасла лишь прочная пеньковая веревка, которой пленникам было велено обвязаться перед переходом. Беднягу выволокли на берег чуть живого и почти захлебнувшегося, и тогда Радбуг без долгих церемоний перекинул «утопленника» животом через колено и с такой силой огрел ладонью по спине между лопаток, что тот чуть не выкашлял вместе с водой остатки собственных легких… Орки ржали:

— Ну и хлюпик, горным ручейком унесло! Как вы, такие слабосильные, по земле-то ходите, что вас ветерком не сдувает?

Тем не менее на другом берегу реки Каграт объявил вынужденный привал, чтобы и орки, и «крысюки» могли поесть, прийти в себя и просушить вымокшие во время перехода через реку вещи. Лагерь разбили под сенью негустой дубравы, растущей в распадке меж крутобоких песчаных холмов.

— Несколько часов положим на отдых, потом двинем дальше, — с неудовольствием процедил вожак. — Долго тут торчать ни к чему, страна остроухих близко, чтоб её!

До Лориэна действительно было рукой подать — десятка два миль на восток-юго-восток.

Самое время, сказал себе Саруман, переходить к следующей части намеченного плана.

Орки, как обычно, были заняты рутинными походными делами и раздачей пайка, и, дождавшись, когда Каграт ускачет куда-то по делам разведки, Саруман неприметным жестом подозвал Гарха, прячущегося в кроне растущего по-соседству дуба. Ворон неизменно сопровождал отряд, мимоходом промышляя по окрестностям в поисках поживы и появляясь, как правило, в сумерках, дабы излить на волшебника очередную порцию ворчанья, кряхтенья, жалоб на погоду, сожалений по поводу упущенных возможностей и проклятий по адресу безмозглого Гэджа. Получив кусочек вяленого мяса или рыбы и дозу согревающей мази на больное крыло, он оттаивал, слегка добрел и в куда лучшем расположении духа отправлялся ночевать в найденную поблизости каменную расселину или на развилку ветвей ближайшего дерева.

Но сегодня на пустые и ничего не значащие беседы времени не было.

— Как твое крыло? — спросил Саруман, едва ворон, опасливо оглядываясь, опустился рядом с костром.

Гарх, аккуратно расправив и сложив потрепанные крылья, покосился на волшебника подозрительно.

— Кажется, немного лучше… а что?

— Помнится, некоторое время назад некий ворон отчаянно бил себя лапой в грудь, выказывая желание оказаться мне при необходимости всемерно полезным.

Гарх нахохлился.

— Вот, значит, когда пришла пора расплачиваться за былую неосмотрительность… И чего ты от меня хочешь?

— Совсем немного. Ты должен немедленно отправиться к эльфам и отнести им мое послание. Тут недалеко, миль двадцать-двадцать пять, не больше… Лети вдоль реки, она приведет тебя как раз к границам Лориэна. Если не будешь мешкать, окажешься там через несколько часов, еще до наступления темноты.

— К чему такая спешка?

— К тому, что завтра мы уже будем куда дальше от Лориэна, нежели сегодня, а через два-три дня и вовсе подойдем к Каменному Мосту. Нас там к этому времени уже должен ждать отряд хорошо вооруженных эльфов, знающих, где, как и с кем им предстоит сражаться… впрочем, об этом я позаботился им написать.

Гарх уныло хмыкнул.

— А что потом? Надеешься на эльфийскую магию? Думаешь, эльфам по силам снять с вас эти проклятые ошейники?

— Эльфам, может, и не по силам… но ведь остается еще Гэндальф.

— По-твоему, он все еще в Лориэне?

Саруман не ответил — откуда ни возьмись вновь появился Шавах, прошел мимо, недружелюбно косясь на волшебника, небрежно поигрывая кнутом. Гарх поспешно отступил, спрятался под ближайший куст, слился там с черной лужицей тени. Дождавшись, когда орк скроется где-то в шумной круговерти лагерной суеты, Шарки добыл из складок одежды свиточек из березовой коры, на котором ещё несколько дней назад ухитрился нацарапать нужное послание.

— Кому мне отдать письмо? — спросил ворон.

Саруман куском бечевы торопливо привязывал берестяную грамотку к его лапе.

— Можешь вручить его кому-нибудь из стражей пограничья, они переправят его в Карас-Галадхэн. Потом постарайся отыскать Гэндальфа. И — хм! — передай от меня Владычице сердечный привет…

Гарх склонил голову к плечу.

— И ты всерьез полагаешь, что эльфы при получении этого письмеца немедленно восстанут от праздной неги и поспешат к вам на выручку?

— Келеборн никогда не казался мне существом безграничной отзывчивости, но, надеюсь, откровенно закрыть глаза на мое послание он все-таки не отважится. Кроме того… Ах ты! Лети! Быстро! Будь осторожен!

Гарх отскочил неуклюжим прыжком, стремглав метнулся прочь. Как раз вовремя — на место, где он только что находился, с глухим стуком приземлился увесистый камень. Над головой мага раздался грозный кагратов рык:

— Проклятый ворон! Опять ты здесь! Ну погоди, поиграем в палочку-стрелялочку!

Орк выскочил из-за дерева, держа в руках натянутый лук. Прежде, чем Саруман успел ударить его по руке или хотя бы просто сдвинуться с места, прогудела спущенная тетива — и Гарх, не успевший еще подняться достаточно высоко, болезненно вскрикнул: Каграт явно не промахнулся… Но, насколько серьезно ворон был ранен, определить было невозможно — Гарх уже скрылся за верхушками деревьев. Впрочем, то, что он не рухнул камнем на землю, а продолжал лететь, внушало некоторую надежду — видимо, стрела задела его лишь вскользь… Раздосадованный неудачей, Каграт отшвырнул лук и издал гневный рев взбешенного элефанта.

— Ах ты, с-с-сучий потрох! — Он в бессильной ярости погрозил вослед ворону кулаком. — Ну, попадись мне только…

Саруману потребовалась секунда-другая, чтобы прийти в себя и перевести дух.

— Остынь, Каграт! — уронил он как можно более ленивым, небрежным и безучастным тоном. — Охота тебе тратить стрелы на всякое вороньё…

— На всякое вороньё? — прохрипел вожак. Он медленно подступил к магу, лицо его было серым от бешенства. — Да в том-то и дело, что, по-всему видать, далеко не «всякое»! Давай-ка уже внесем в насущный вопросец некоторую ясность! Этот трупоед, знамо дело, не просто так возле тебя крутится, а?

— Разумеется, не просто так, — сердито проворчал Саруман, — «просто так», как всем известно, и курица не снесется. Да, призна́юсь, этот ворон — можно сказать, мой давний знакомый… Я его иногда подкармливаю кусочками солонины, вот он меня и навещает…

— Подкармливаешь? Ишь ты, любитель пташек! Зажрался, видать, на казенных харчах? Придется тебе пайку-то урезать… — Каграт вдруг подался вперед, быстрым движением сгреб волшебника за грудки, швырнул его к ближайшему дереву, крепко вжал в бугристый древесный ствол. Глаза орка — налитые кровью, желтые, злые — впились в Сарумана, как абордажные крючья, въелись, точно шипы неотвязки, в самое нутро, в печенки и жилы. — Ты меня за деревенского дурачка-то не держи, старый! — жарко выдохнул он Саруману в ухо, и, намотав волосы мага на кулак, пригнул его голову к плечу — таким яростным и резким рывком, словно хотел оторвать её напрочь. — Я видел, как ты передавал этой твари записку… Кому, куда — говори!

Саруман похолодел. Неужели действительно — видел? Когда успел, как? Или… что?

— Да ну, вот правда видел? — Он еще нашел в себе силы отрывисто усмехнуться в перекошенную кагратову рожу. — Собственными глазоньками, да? Или просто кто-то тебе ушат гнилой воды в уши налил? И я даже догадываюсь, кто… С каких это пор ты начал верить шаваховой брехне? Если ты станешь слушать каждого, кому выпадет удобный случай выставить тебя на посмешище…

— На посмешище, вот как? — Каграт злобно сузил глаза.

— А ты сам-то как разумеешь? — процедил Шарки. — С каких это пор Шавах у тебя не тупым воякой и кишкодером слывет, а надежным шпионом и осведомителем?

— Не твое дерьмовое дело, кого я слушаю. Твое дело — сидеть тихо и помалкивать в бороду, радоваться, что все зубы по своим адресам! — Каграт коротко зашипел. Но, видимо, слова Сарумана все же возымели нужное действие, хватка орка слегка ослабла. Впрочем, скалился он по-прежнему людоедски, а щурился — подозрительно и зловеще. — Ты смотри, старый, не буди во мне зверя… И про шесток свой сверчиный не забывай, понял! Гонорок-то из тебя прет, как тесто из кадки, того и гляди раскатать придётся! — он коротко взрыкнул и напоследок так пнул Сарумана коленом в живот, что у Шарки перехватило дыхание; он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. — Я доступно излагаю, ага?

— Чрезвычайно доступно, — прохрипел волшебник, сгибаясь в три погибели и судорожно хватая ртом воздух. — В иные моменты ты можешь быть необыкновенно… убедительным.

— То-то же! — Каграт ухмыльнулся, очень довольный, брезгливо отшвырнул старика прочь, ещё секунду-другую постоял рядом для внушительности — и наконец, смачно сплюнув в костер, поднял лук, небрежно тренькнул тетивой и неторопливой, вальяжной походочкой чуть враскачку удалился. Шарки — задыхающийся, яростный и взъерошенный, точно кот, потрепанный в уличной драке — едва подавил готовое сорваться с уст гневное проклятие. Медленно поднялся и сел на земле, провожая орка мрачным взглядом — ладно, сказал он себе, погоди, мой неумытый друг, я тебе это припомню, придет время — сочтемся… Ох как сочтемся! — так, что косточки у тебя затрещат… и очень скоро, если только Гарху удастся вовремя добраться до Лориэна и предупредить обо всем эльфов. Если удастся…

* * *

«Меня убили», — в ужасе подумал Гарх.

Удар был настолько внезапен, а боль, пронзившая ворона, такая острая и ошеломляющая, что у Гарха на секунду потемнело в глазах.

Тем не менее он был вполне жив — и даже продолжал лететь, роняя капельки крови, хотя в груди его поселился злобный еж с тысячами иголок, а злосчастное крыло отваливалось при каждом взмахе. Дальше, дальше, уговаривал он себя, еще немного… Убедившись, что орочий лагерь остался позади и оттуда его не достанут никакие лучники, ворон опустился на ветку торчащей на горном склоне сосны, чтобы отдышаться и оценить тяжесть ранения. Голова у него шла кру́гом, а сжавшееся сердечко бешено колотилось — не столько от боли, сколько от потрясения и пережитого ужаса.

Ему казалось, что стрела пробила его навылет, от груди до затылка, и он долго не решался опустить взгляд и увидеть на груди вместо перьев и пуха бесформенное кровавое месиво, разорванные мышцы, вывалившуюся печень и жалко волочащиеся по воздуху кишки… но, наконец кое-как преодолев себя, скосил глаза, осмотрел рану и с удивлением убедился, что это вовсе не жуткая разверстая дыра сквозь него всего, а всего лишь рваная и кривая царапина на боку. Длинная и глубокая царапина, из которой тем не менее медленно, по капле, но все же продолжала сочиться кровь.

Ворон с облегчением перевёл дух. По крайней мере, прямо сейчас он не умрёт…

Ну ладно. И что теперь? — спросил он себя. Лететь дальше — подбитым и раненным? Или вернуться назад и спрятаться под надёжное саруманово крыло? Но волшебник говорил, что другого удобного случая добраться до Лориэна уже не представится… Эльфы должны через два дня оказаться у Каменного Моста, иначе Белому магу придется несладко, а Гарх — увы! — был слишком честным вороном и верным другом, чтобы наплевать на данное ему поручение и оставить в беде давнего доброго товарища.

«Лети вдоль реки… Если не будешь мешкать, окажешься в Лориэне до наступления темноты…»

Если не будешь мешкать. Если не лишишься по дороге последних сил, не потеряешь скорость и не рухнешь в реку… Ладно, со стоном сказал себе Гарх, я, может быть, и немолод, и глуповат, и медлителен, и особой храбростью совершенно не отличаюсь, но товарищей я до сих пор ни разу не подводил… и впредь подводить не буду!

Он хрипло каркнул, расправил крылья и отправился в путь.

Он летел на восток, в сторону Лориэна.

Полет давался трудно — саднила царапина на груди, ныло вновь разболевшееся крыло, рана то как будто покрывалась заскорузлой коркой, неприятно стягивая кожу, то вновь начинала кровоточить. Не было ли на наконечнике орочьей стрелы какого-нибудь коварного, медленно действующего яда? У Гарха кружилась голова, и тело временами словно бы каменело, но это скорее было следствием слабости и потери крови, нежели действием какого-либо отравления; он старался больше пари́ть, ловить крылом восходящие токи воздуха, но все равно неумолимо терял высоту, и пару раз вынужден был останавливаться, ища для посадки безопасное местечко, и давать натруженным крыльям отдых. Впрочем, солнце было еще высоко, хоть и медленно скатывалось на запад, за скалистые гребни Хитаэглира, Туманных гор — и вечерние тени, ползущие по земле, не могли догнать ворона, как ни старались. Вскоре каменистые предгорья остались позади: внизу тянулась, поблескивая, бесконечная лента реки, зеленые безлесные долины сменялись небольшими купами деревьев, виднелись темные извилистые трещины оврагов, лужицы каких-то болотцев и поросших тростниками прудов. Гарх летел невысоко над землей, уже не стараясь подняться выше — ветер свистел в его надорванных и истрепанных крыльях, и силы ворона таяли куда быстрее, чем ему этого хотелось бы.

Потом он заметил тень на траве — и, к счастью, успел вовремя метнуться прочь и забиться в густую крону растущего на пригорке одинокого тополя. Тень принадлежала орлану-белохвосту, рыскавшему над берегами реки в поисках добычи, и угодить ему в когти Гарху никакого интереса не было. Некоторое время он сидел и отдыхал, судорожно цепляясь за ветку, окидывая внимательным взглядом окрестности и терпеливо ожидая, пока хищник уберется прочь.

«Тут недалеко — миль двадцать-двадцать пять… К вечеру будешь в Лориэне…»

Ворон уныло подсчитывал: сколько миль ему уже удалось пролететь? Сколько еще осталось? Двадцать миль — это два часа полета для молодой, здоровой и крепкой птицы… Для молодой и здоровой! Гарх вздохнул. Ладно, эльфийская граница близка, он, кажется, уже видел на горизонте голубоватую стену деревьев, под которую укатывались сверкающие воды реки — это была опушка Золотого леса. В густой чаще ворону будут не страшны никакие наглые белохвостые орланы…

Выждав еще некоторое время, Гарх высунул голову из листвы и внимательно осмотрелся — хищника, кажется, и след простыл. Ну, тем лучше, пусть ищет охотничьи трофеи где-нибудь подальше отсюда… Гарх распахнул усталые крылья и вновь пустился в утомительный полет вдоль реки — вперед, все вперед. Золотой лес был совсем близок, а там ворона ждали отдых, еда и целительные эльфийские снадобья. Ну же, ещё совсем немного, осталось недалеко, подбадривал он себя… Я должен долететь… Я уже почти у цели…

Гарх ошибся. Орлан вовсе не намеревался убираться прочь. На тополе, в ветвях которого прятался ворон, было его, орланово, гнездо, и сам хозяин сидел на его краю, озирая окрестности зорким и мрачным разбойничьим взором.

Белохвосту вообще сегодня не везло с добычей. Суслик, уже было намеченный в качестве ужина, успел вовремя забиться в свою вонючую сусличью нору, рыба из-за жары ушла глубоко в придонье, а осторожный заяц удрал в кусты буквально из-под носа. В другое время орлан не обратил бы на этого жалкого, невесть откуда взявшегося ворона никакого внимания, но сейчас появление его оказалось как нельзя более кстати: добыча, по совести говоря, была худосочная и неважная, но зато такая легкая…

Бедняга Гарх! Слишком поздно он, увлеченный своими мыслями, заметил упавшего с небес хищника, слишком устал и обессилел для того, чтобы соперничать с ним в ловкости и быстроте. Он успел — успел! — увернуться в последний момент, метнуться в сторону и вырваться из острых смертоносных когтей, но несчастное его, и без того больное крыло оказалось окончательно разорвано, растерзано и смято, как бумажная игрушка… С раздосадованным клекотом орлан взмыл в поднебесье, унося в когтях клочки пуха и чёрных перьев, а Гарх, потеряв равновесие, хрипло крича и кувыркаясь в воздухе, комом рухнул в серый речной поток, под сильный и ровный напор течения — и тёмные холодные воды реки тотчас безжалостно и равнодушно поглотили его.

Вот так. И что дальше?

Гэндальф тяжело опустился на попавшееся на пути поваленное бревно.

Достал трубку и некоторое время сидел, держа её в руках, потирая пальцем полированный чубук, прежде чем вынуть кисет и начать набивать табак в чашу. Не то чтобы сейчас был подходящий момент тянуть время и предаваться неге и праздности, но волшебнику требовалось успокоиться, собраться с мыслями и унять дрожь в трясущихся пальцах.

Да. Он сделал все, что мог. Ему не в чем себя винить. Спорить с мальчишкой было бессмысленно. Пусть этот строптивый орк отныне идет, куда хочет. В Серые горы, в Удун, к лешему за пазуху, ищет там свой собственный путь, приключений, сородичей, балрога в ступе… Если ему повезет, то, возможно, он даже останется в живых. Если нет, то… да и назгул с ним! Какого лешего, с раздражением спрашивал себя Гэндальф, я должен с ним нянчиться, если он ни во грош не ставит ни меня, ни мои предостережения и советы? А Саруман… где он, тот Саруман? Если ему наплевать на своего воспитанника, почему не наплевать должно быть мне?

«Ку-ку?» — нерешительно спросила над головой мага кукушка. И тут же умолкла — вспорхнула и умчалась куда-то в глубину рощи. Волшебник проводил её рассеянным взглядом, провел ладонью по тёплой, шероховатой коре старой ветлы, на которой сидел. Глубоко и сердито затянулся в последний раз. Гнев его остывал, проходил, как болезненный приступ, рассеивался в воздухе вместе с табачным дымом, и на смену ему приходили тревога, усталость, неуютное осознание совершенной ошибки…

Сколько времени миновало, спросил он себя — вряд ли больше четверти часа. Наверно, сейчас еще не поздно пойти за Гэджем следом, догнать его, а потом… А что, собственно говоря, потом? Разговаривать с ним разговоры, видимо, бесполезно, остается только скрутить его в баранку и силой тащить за собой на восточный берег — для его же блага. Но ведь он этого не оценит… он и так полагает мага подлецом и предателем, ради пустой потехи отдавшим его на растерзание самодурам-эльфам, и к голосу разума решительно не желает прислушиваться. Затих в нем этот голос, потерялся под пластами ярости и обиды, под пошатнувшейся (или уже рухнувшей?) верой в мудрого непогрешимого учителя. Ах ты ж, глупый мальчишка! Гэндальф раздраженно выколотил трубку о ствол дерева и сунул её за пояс. Поймет ведь свою ошибку и раскается в ней, несчастный звереныш, но будет уже поздно, поздно, поздно! Зайдет слишком далеко, слишком рьяно и слишком опрометчиво, чтобы можно было повернуть назад… Волшебник рывком поднялся. Ладно, решительно сказал он себе, хватит попусту стенать и рассиживать на пенечке, старый дурень… сейчас я соберусь с силами, пойду на восток, к устью реки Келебрант, сяду там в лодку, переправлюсь на другой берег и забуду об этом безмозглом орке, как о страшном сне…

И он торопливо пошел — только почему-то не на восток, а на запад, следом за Гэджем. Умные его ноги как-то сами решили, куда следует идти, как ни пытался волшебник их остановить, переубедить, развернуть назад…

Мальчишка прошёл здесь — судя по примятой траве и сбитым верхушкам цветов. Шел и пинал шляпки попадающихся под ноги сыроежек, крушил розовые соцветия кипрея, продирался сквозь кусты, не разбирая дороги. Кипел от бешенства, размахивал палкой, пинками расшвыривал с дороги камни и сухие сучья. Потом, видимо, поостыл — сорванные верхушки метлицы перестали попадаться, да и след вышел на более высокое и сухое место, где не оставалось ни отпечатков на земле, ни примятой травы. Волшебник на секунду остановился и осмотрелся. Если этот проклятый орк не хочет, чтобы его нашли…

Он почти побежал, спотыкаясь, боясь потерять и без того едва заметный след окончательно, миновал небольшой ельник, спустился в овражек, по дну которого тек ручей. На берегу, на влажном песке остались отпечатки сапог — да, орк проходил здесь, а потом, перепрыгнув на другую сторону, принялся взбираться по противоположному склону. Гэндальф, найдя узкое местечко, тоже прыгнул через поток… но не слишком удачно, нога его попала не то в заброшенную лисью нору, не то в канавку, промытую дождями в склоне овражка, провалилась в неглубокую яму…

Что-то явственно хрустнуло в щиколотке — и волшебника пронзила такая яростная и острая боль, что на секунду мир вокруг потемнел. Гэндальф со стоном упал, выронил посох — и тот, скатившись по склону овражка, с плеском окунулся в ручей.

Да что за неудачный сегодня день!

Некоторое время волшебник приходил в себя.

Переведя дух, осторожно, превозмогая боль, освободил пойманную в ловушку ногу, опустился на землю и осмотрел пострадавшую щиколотку. Она выглядела как-то странно и непривычно, будто кочерга, вывернутая под причудливым углом, но, чтобы полностью оценить величину повреждений, надо было снять сапог… Что там — растяжение? Вывих? Перелом? Только этого не хватало! Гэндальфу теперь не только беглого орка — леший бы его побрал! — не догнать, но и к устью Келебрант до вечера не добраться… Остается только ковылять обратно к эльфам, на заставу к Фаундилу, и лечить там эту подлую, так некстати хрупнувшую лодыжку. Если вообще удастся подняться…

«Ку-ку!» — злорадно сказала кукушка.

Гэндальф отыскал взглядом укатившийся посох. Тот лежал в нескольких шагах ниже по течению ручья, опустив навершие в воду. Волшебник мысленно выругался.

Проклятый мальчишка! Если бы он не удрал, как последний болван, а Гэндальф — тоже как последний болван! — не пустился сломя голову ему вдогон… Если бы на пути не оказался этот злосчастный ручей… Если бы, если бы… Нытьем и сожалениями дела было не поправить, следовало собраться с силами, попробовать подняться и дотянуться до посоха.

— Я так и знал, что ты увяжешься за мной следом, старый пень! — презрительно сказал за его плечом знакомый голос.

Гэндальф поднял голову. Гэдж стоял чуть правее, на краю овражка, держась за ствол растущей на склоне старой сосны, и смотрел на волшебника взглядом мрачным и пристальным, но, кажется, уже лишенным былого вызывающего напора. Лицо его было вообще как-то по-орочьи нечитаемо — угрюмо, непроницаемо и беспросветно, словно угасший, лишенный внутреннего света фонарь.

Гэндальф проглотил вставший в горле ком.

— Экий ты догадливый, — пробормотал он, потирая раненную ногу. — И вернулся для того, чтобы мне об этом сообщить?

Вот так-так, сказал он себе, это еще что за явление? Мальчишка успокоился, одумался, раскаялся в неуместной горячности и припожаловал слезно покаяться и принести извинения? Или… что? Пришел позлорадствовать и поглумиться над былым спутником?

— Нет. — Гэдж, секунду помолчав, как-то опасливо огляделся. — Я просто подумал, что тебя надо предупредить…

— О чем?

— Мы тут не одни. — Гэдж по-прежнему внимательно смотрел на Гэндальфа. Взгляд его из сумрачно-неприязненного сделался встревоженно-подозрительным. — Что с тобой?

— Ничего, — сказал маг сердито. — Но, раз уж ты все равно здесь, я был бы тебе очень благодарен, если бы ты оказал мне одну услугу.

— Какую услугу?

— Будь добр, подай мне мой посох.

— Посох? — орк огляделся, ища глазами укатившийся в ручей деревянный шест. Секунду-другую он стоял неподвижно, и Гэндальф был уверен, что он сейчас повернется и молча исчезнет в лесу («Иди ты к лешему, старый козел!»), — но, чуть помедлив, мальчишка все-таки принялся спускаться в овраг, выудил из ручья посох и, на ходу отряхивая его от воды, подошел к волшебнику.

— Спасибо. — Гэндальф вздохнул: вновь ощутить в ладони такое теплое, гладкое и почти родное дерево было отрадой. Теперь дело должно было пойти легче: имея под рукой надёжную опору, можно было попробовать встать и утвердиться на ногах…

Он взглянул на Гэджа: тот отступил на пару шагов, но уходить по-прежнему не торопился. Переминался неподалеку с ноги на ногу, искоса, словно бы украдкой поглядывая на мага. Спросил отрывисто:

— Что с твоей лодыжкой?

— Понятия не имею, — пробормотал Гэндальф. — Подвернул.

Гэдж облизнул губы. Презрительная холодность на его лице сменилась недоумением.

— Ты что, не можешь идти?

— Не знаю. Я ещё не пробовал, — буркнул волшебник. — Для начала надо хотя бы подняться.

— Погоди. — Гэдж опять как-то нервно огляделся. Потом сбросил с плеча сумку и опустился рядом на одно колено. — Надо снять сапог и посмотреть, что там.

— Зачем? — сказал Гэндальф сквозь зубы. — И так видно, что ничего хорошего… Доковыляю обратно к эльфам, они посмотрят.

Орк коротко рыкнул.

— Когда доковыляешь? Через неделю? — спросил он с раздражением. — Дай нож, а то кинжалом несподручно голенище резать.

Ну, по крайней мере, удирать прямым ходом в Серые горы мальчишка как будто пока не помышлял… Волшебник вытащил из котомки перочинный нож с широким лезвием — тот, которым обычно вырезывал по дереву — и протянул его Гэджу. Орк поудобнее умостил зловещее орудие в руке, осторожно разрезал голенище кожаного гэндальфского сапога сверху донизу, взялся за задник и — р-раз! — небрежным рывком сдернул остатки обуви с распухшей и отекшей ноги…

Волшебник глухо взвыл и судорожно вцепился обеими руками в траву.

— Предупредить нельзя было? — прохрипел он через силу, приходя в себя. — Я что, деревянный, по-твоему?

— Ну, извини, — неловко, закусив губу, пробормотал Гэдж. Он отложил нож в сторону, пристроил гэндальфскую ногу на расстеленный на земле плащ и аккуратно снял полотняные обмотки. Обнажилась пострадавшая лодыжка: раздувшаяся, как шар, на глазах наливающаяся жуткой багровой синевой, горячая, как-то неестественно вывернутая…

— Вывих. Или подвывих, — сказал Гэдж задумчиво, потирая подбородок. — Я так и предполагал… Вечно ты во что-то вляпываешься!

— Я? — с нервным смешком спросил Гэндальф.

— Ладно, сейчас мы это исправим. — Орк торопливо порылся в своей сумке и извлек маленькую деревянную баночку. В ней оказалась желтовато-серая мазь, густая и жирная, пахнущая почему-то терпким ароматом морковной ботвы.

— Это еще что? — спросил Гэндальф. Внезапно обуявшее Гэджа азартное врачевательское рвение ему совершенно не нравилось.

— Всего лишь вытяжка из корней цикуты. Обезболивающее, — коротко пояснил орк. — С самого Изенгарда берегу… Надо нанести немножко на поврежденное место, она уменьшит боль. — Он аккуратно взял немного мази на палец и принялся растирать её по синей, отекшей, ноющей гэндальфской ноге, с неудовольствием отзывающейся болью на каждое неосторожное прикосновение. Волшебник сидел, стиснув зубы и полуприкрыв глаза, стараясь лишний раз не шевелиться — лодыжка явно не приветствовала резких движений. К счастью, мазь подействовала быстро, по поверхности кожи разлился приятный благостный холодок, боль чуть унялась, отступила, и нога отяжелела и онемела, словно кусок гранита…

Вновь спрятав баночку с мазью в котомку, Гэдж осторожно ощупал место повреждения, оценивая положение костей, степень смещения сустава и целостность связок. Исподлобья посмотрел на мага.

— Ну и что там… по-твоему? — небрежно поинтересовался Гэндальф. — Перелом?

— Нет, просто обычный вывих, — спокойно отозвался орк. И добавил — скорее, показалось Гэндальфу, кровожадно, нежели с истинным желанием помочь: — Я его сейчас вправлю.

— Э-э… может, мне лучше вернуться в Лориэн?

— Успокойся, — буркнул Гэдж. — Тут нет ничего сложного. Надо просто потянуть ногу на себя и сдвинуть сустав в направлении, противоположном вывиху. Делов на пару секунд.

— Тебе что, часто приходилось этим заниматься?

— Ну… приходилось пару раз. Готов?

— Ты уверен, что это не перелом? — торопливо спросил Гэндальф. Ему вовсе не хотелось, чтобы после сомнительно-карательной орочьей медицины его нога стала напоминать штопор.

— Уверен. Иначе отек бы так быстро не образовался. — Орк взялся обеими руками за вывихнутую лодыжку. — Ну, ты готов наконец?

Гэндальф вновь отчаянно вцепился пальцами в траву.

— Нет! Постой! Может, все-таки лучше…

Гэдж, не слушая его, коротким резким рывком дернул вывернутую ногу, вправляя сустав на место — так быстро и сноровисто, что волшебник даже не успел закончить фразу. Он глухо вскрикнул и судорожно втянул воздух сквозь зубы… В злосчастной щиколотке опять что-то хрустнуло, сдвинулось, и — к изумлению Гэндальфа — нога его перестала быть похожей на погнутую кочергу. Орк потёр ладони и удовлетворенно хмыкнул.

— Ну, вот и всё… Так, поди, до эльфов куда веселее будет топать. Ну-ка пошевели пальцами.

Волшебник посмотрел на выдернутый с корнем пучок травы, оставшийся в его ладони, собрался с силами и осторожно пошевелил большим пальцем на пострадавшей ноге. Ни палец, ни нога, к его удивлению, не отвалились.

Он утер рукавом потное лицо. Криво улыбнулся.

— Ну… спасибо, дружище. Надо признать, у тебя это… ловко получилось.

— А ты думал, я тебе ногу оторву, да? — насмешливо спросил Гэдж, поднимаясь. — Отек, конечно, сразу не спадет, потому что связки растянуты, но через неделю будешь как новенький. Только надо бы перевязать и обездвижить…

На бинты пришлось пустить нательную рубаху волшебника, оторвать от подола несколько длинных узких полос. Гэдж нашел неподалеку крепкую ветку, срезал её и выстругал плашку подходящей формы, чтобы использовать её в качестве накладки — шиной это неуклюжее сооружение оказалось не особенно изящной, но как временная повязка вполне могло сгодиться.

— И что теперь? — спросил орк, когда с врачеванием худо-бедно было покончено. — Поковыляешь обратно в Лориэн?

Гэндальф пожал плечами.

— Видимо, так… — Он внимательно посмотрел на орка. — И ты мне не подсобишь, Гэдж? Не проводишь и не поддержишь? Бросишь беспомощного старика одного, в лесу… оставишь на произвол судьбы, э?

Гэдж насупился.

— Не надо тут… на жалость давить. Я не пойду к эльфам!

— Ладно, как знаешь. — Волшебник вздохнул. Поднял и нахлобучил на затылок валявшуюся рядом синюю шляпу. — Помоги мне хотя бы из оврага выбраться, а дальше я сам доковыляю, найду какую-нибудь палку в качестве костыля… Подсобишь мне подняться?

Орк не ответил. Молча протянул магу руку.

* * *

Подобрав пожитки, они медленно брели через лес: Гэндальф опирался одной рукой на посох, а второй — на крепкое гэджевское плечо. День клонился к вечеру, и свет закатного солнца дробился в ветвях деревьев, проливался на землю золотистыми брызгами, а внизу, в подлеске, уже начала собираться туманная мгла и осторожно копились серые сумеречные тени. До границы Лориэна мили четыре, с неудовольствием думал волшебник, этаким манером, хромой и колченогий, я буду до утра туда ковылять. А если еще мальчишка вздумает сбежать… хотя куда ему сейчас бежать — на ночь глядя…

— Я слыхал, — небрежно произнес он, — что в некоторых орочьих племенах юноши в день совершеннолетия должны изловить зверя — ну там зайца к примеру, или барсука… или олененка… вырвать ему сердце — живому — и испить свежей крови. Как тебе это нравится?

Орк поморщился.

— Ты это к чему вообще? Напугать меня хочешь, что ли?

— Нет, просто… дать кое-какую пищу для размышлений.

— Ну-ну. А какие еще любопытные орочьи обычаи тебе известны?

— Про испытание болью, например…

— Что?

Гэндальф не ответил. Остановился и прислушался. Что-то явственно хрустело в кустах неподалеку, хрустело и трещало, словно там неуклюже резвился какой-то зверь — не особенно крупный, но, судя по производимому им шуму, вполне плотный и упитанный. Зашевелилась трава…

Волшебник замер.

— Ты, кажется, говорил, что мы тут не одни?

— А, да… — пробормотал орк. — Я забыл тебе сказать… думал, он уже ушёл…

— Кто?

Из зарослей реписа навстречу путникам выкатился мохнатый бурый шар. Вернее, не совсем шар: при более пристальном рассмотрении у него оказались четыре короткие лапы и живая острая мордочка с маленькими черными глазками-бусинками. Это был крепенький бурый медвежонок… Он остановился в нескольких футах от путников, приподнялся на задние лапы и очень внимательно осмотрел волшебника и орка с головы до ног.

— Вот он, — пояснил Гэдж, — этот медведь. Я видел его еще час назад, он тут в малиннике шарился. Я потому и вернулся — подумал, что тебя надо предупредить. А то помчишься в лес не глядя и напорешься там на медвежье семейство…

— Ах вот оно что, — пробормотал Гэндальф. — Ясно.

Медвежонка, конечно, опасаться не стоило — но ведь где-то поблизости должна была обретаться и мамаша-медведица, ревностно стоящая на страже жизни, чести и достоинства своего ненаглядного отпрыска. Тем более что медвежонок чужаков совершенно не чурался: не выказывая ни малейших признаков страха или замешательства, он глубоко вздохнул, с ленивым видом праздного зеваки приблизился к Гэндальфу и принялся деловито обнюхивать его раненную ногу. Сам волшебник, собственно, не видел никаких причин для столь глубокого интереса — одеревеневшая его, скованная под повязкой лодыжка казалась ему частью тела довольно-таки малопривлекательной, — но медвежонка она прямо-таки обворожила: он плюхнулся рядом на свой упитанный мохнатый зад и, шумно дыша, повел носом с видом истинного знатока и эстета, оценивающего тонкий букет редкостного вина. Негромко удовлетворенно заурчал…

— Не бойтесь, он вас не тронет, — раздался из лесной чащи чей-то негромкий мягкий голос: голос и тихий смех. — Этот звереныш совсем ручной и смирный… Поди сюда, Смоки, у них все равно нет ни медовых сотов, ни моркови.

Медвежонок, который только что и сам в этом убедился, испустил громкий вздох разочарования, громко не то чихнул, не то фыркнул и закосолапил куда-то мимо путников дальше в лес. Волшебник и орк посмотрели ему вслед: в нескольких шагах позади под деревом стоял невысокий старик в буром, почти сливающемся с цветом древесной коры плаще и, лукаво прищурившись, с усмешкой поглядывал на путников.

— Радагаст! — пробормотал Гэндальф.

— Гэндальф! Здравствуй, друг мой! — Старик, опираясь на длинную сучковатую палку (посох?), на которой кое-где пробивались зеленые листочки, неторопливо вышел из леса. Поставил на землю корзину с грибами и какими-то травами, подал Гэндальфу грубоватую, испачканную землей мозолистую ладонь. — Вот так неожиданная встреча! Всегда-то ты сваливаешься, как снег на голову в середине лета… Но что это за беда с тобой приключилась, э? — он покосился на забинтованную ногу Серого мага и перевёл взгляд — скорее заинтересованный, чем подозрительный — на Гэджа. — И кто это с тобой?

Гэндальф хрипло усмехнулся. И так крепко стиснул плечо орка, точно опасался, что тот сию минуту может вырваться и удрать.

— Познакомься, Гэдж, это Радагаст Бурый, мой давний соратник и собрат по Ордену… И ты, Радагаст, — он мрачно улыбнулся, — обрати самое пристальное внимание на моего юного попутчика, он, право, того стоит… Его зовут Гэдж.

— Гэдж, вот как? Урук? — Радагаст изумленно подергал себя за бороду. Он был невысок, худощав и жилист; его растрепанная, чуть рыжеватая борода оказалась не слишком умело подстрижена полукругом, а волосы, когда-то, очевидно, каштановые, а сейчас — неопределенного серо-бурого цвета, были заплетены в неряшливую косицу. Лицо старика — круглое, словно полная луна — казалось приветливым и безмятежным, темные карие глаза смотрели прямо и пытливо, с чуть заметным добродушным прищуром. — Странные у тебя… попутчики, — добавил он, помолчав.

— Ты удивлен?

— Ну… озадачен. Немного.

Гэндальф понимающе хмыкнул.

— Ты не первый, кого мой юный друг изрядно озадачил, были и другие жертвы, начиная с Сарумана.

— Да ну? — В карих глазах Радагаста мелькнуло недоверчивое изумление. — Саруман всегда казался мне субъектом, которого трудно озадачить.

— И на старуху бывает проруха, — без тени улыбки отозвался Гэндальф.

Бурый волшебник встревоженно покачал головой.

— Ну, раз так, вижу, потолковать на досуге нам будет о чем… Что ж. Негоже тут на солнцепеке комаров кормить, милости прошу к моему очагу… У меня здесь хижина в лесу неподалеку, полмили вверх по берегу Келебрант, за час аккурат доберемся.

Гэдж глухо заворчал под нос. Наверное, сказал он себе, самое время делать ноги. По крайней мере, обвинить его в том, что он «оставил спутника на произвол судьбы», его теперь не сумеет и собственная назойливая совесть.

— Ладно, — хмуро сказал он. — Вы, я вижу, давние знакомые, так что теперь о тебе есть кому позаботиться, Гэндальф. Я, пожалуй, пойду…

— Куда? — со смешком спросил Радагаст. — Мы еще и присмотреться друг к другу толком не успели, а ты уже мыслишь бесследно исчезнуть? Неужели я такой уж мерзкий, дикий и отталкивающий дед-лесовик, э?

Орк смешался.

— При чем тут…

— Погоди, Гэдж! — Гэндальф по-прежнему крепко стискивал его плечо. — Послушай меня, — сказал он вполголоса со всей силой убеждения, на какую только был способен. — Серые горы от тебя никуда не убегут, у них ноги еще не выросли… Не отказывайся от приглашения, Радагаст — не эльф, с каверзными вопросами лезть не будет… да и, по совести говоря, когда тебе еще выпадет случай сытно поесть и переночевать под крышей? Глуп, надо признать, тот путешественник, который упускает возможность плотно набить брюхо на сон грядущий.

«Да ладно. Я не голоден», — хотел сказать Гэдж презрительно. Вот только желудок его имел другой взгляд на этот вопрос и, опротестовывая мнение хозяина, в этот миг громко и решительно заурчал. За целый день орку довелось съесть только пару пресных эльфийских печений, рыбное желе да травяной супчик, а солнце уже клонилось к закату. Он сглотнул слюну и… промолчал.

— Идем, — посмеиваясь, произнес Гэндальф.

* * *

— Давненько я у тебя не бывал, — сказал Гэндальф, пока они втроем (плюс Смоки, который поспешал следом, смешно переваливаясь на коротких толстых лапах) брели вверх по берегу реки Келебрант к жилищу лесного волшебника. — Ты же вроде жил в Росгобеле, на восточном берегу Андуина, с каких это пор решил бросить свою мызу да перебраться на запад? Сколько я тебя знаю, ты всегда был к перемене мест не охоч.

— Да я и не перебирался, — безмятежно отозвался Радагаст. — Живу-то я по-прежнему там, на том берегу, здесь у меня просто небольшой огородик — картошку сажу, репу, тыкву, пятое-десятое, что попроще да понеприхотливее. Там, в Лихолесье, земля теперь плохо родит, Гэндальф, — добавил он, помолчав, — а то, что родит, частенько и в рот взять нельзя.

— Да, я слыхал, там неладно, — негромко согласился волшебник. — Слишком близко от…

— От Черного Замка.

— Что за дела там творятся?

— Не знаю. Темные дела, Гэндальф. И лес дурной стал, совсем дурной. Туда теперь и днем-то страшно зайти, а ночью так и вовсе жуть пробирает. Болота уже чуть не до Андуина доползли, а уж тварей там развелось видимо-невидимо — и пауков, и еще каких-то, еще чуднее: эти уж совсем ничем не брезгуют, друг друга жрут, коли ничего другого найти не удастся, даром что все зверье лесное давно севернее откочевало. Чувствую, скоро и мой черед подойдет когти оттуда рвать, ну да год-другой еще повременить можно… Я вообще-то ночевать тут не намереваюсь, ближе к вечеру домой соберусь, так что милости прошу в Росгобел с визитом: гости ко мне нечасто захаживают. Вот тогда все своими глазами и увидишь, дружище — ты ведь, я так понимаю, именно за этим сюда и пожаловал?

…Впереди среди деревьев забрезжил просвет, и путники вышли на небольшую полянку, окруженную глубокой дренажной канавой, через которую были перекинуты деревянные мостки. Кроме рва от леса делянку отделяла простенькая изгородь из неошкуренных жердей, за ней тянулись грядки — с картофелем, репой и свеклой, с вольготно расстилающимися по земле тыквенными плетями, над огромными, медово-янтарными цветами которых кружили пьяные от нектара дикие пчелы. Посреди огорода, среди зарослей крыжовника, торчало облаченное в старую рубаху воронье пугало.

Смоки, урча, кинулся вперед всех — к небольшому домику, стоявшему в глубине участка. «Хижина» была совсем игрушечная, состоящая из двух маленьких помещений: сеней, где хранился хозяйственный инвентарь и с потолочных балок свешивались связки прошлогоднего лука, сушеных грибов и каких-то душистых трав, и крохотной жилой комнатки, где размещались: столик возле окна, лавка, застеленная лоскутным одеялом, шаткая табуретка и небольшая настенная полочка с посудой и мелким бытовым скарбом. Ни очага, ни печи в избушке не имелось — зимой Радагаст здесь не жил, — но возле стены стояла пустая жаровня.

Гэндальф сбросил котомку, поставил в угол свой посох, азартно, с плеском и фырканьем, умылся под глиняным кувшином-рукомойником, присел на лавку и, блаженно отдуваясь, потер больную ногу. Гэдж, неловко осматриваясь, опустился на скамью рядом с ним. Радагаст тем временем хлопотал возле стола.

— Вы уж не обессудьте, угощение мое небогато, я как-то не ожидал, что ко мне нынче гости пожалуют, — извиняющимся тоном произнес он. — Но кое-какой харч, пожалуй, отыщется…

Он пошарил на полке и под платком, которым была укрыта стоявшая на столе утварь, и действительно добыл пару овсяных лепешек, несколько соленых огурцов, кусок мягкого козьего сыра и даже завернутый в рогожку котелок с вареной картошкой. В добавление к этой снеди на столе появилась большая бутыль в оплетке из ивовой коры, наполненная некой прозрачной, чуть розоватого цвета жидкостью — это, пояснил Радагаст, было ягодное вино, которое он, Радагаст, изготавливал самолично из перебродившего крыжовенного сока. На вкус оно оказалось кисло-сладковатым, ароматным, словно компот, и приятно пощипывало язык — но, выпив чашу-другую чистого как слеза напитка, Гэдж внезапно сделал вывод, что питие это вовсе не так просто и безвинно, каким представлялось по первому впечатлению. То ли сказалась усталость и пустой желудок, то ли орк попросту не привык к хмельному, но очень скоро он обнаружил, что горница и все окружающие предметы начали вести себя как-то странно: все они медленно вращались вокруг Гэджа, неторопливо, но неуклонно, как мировая сфера вокруг своей оси — и стол, на который орк ставил деревянную чашу, каждый раз оказывался немного не на своем месте. Это таинственное волшебство представлялось Гэджу до крайности забавным, и он, не в силах удержаться, то и дело приглушенно хихикал в кулак, тем более что Гэндальф и Радагаст, занятые беседой о каких-то своих делах, не обращали на него никакого внимания. Они говорили о Лихолесье, о каком-то Дол Гулдуре, о крепости, расположенной на холме за кольцом непроходимых болот; в течении недолгого времени Гэдж пытался вникнуть в их разговор, но вскоре заметил, что это требует от него некоторого усилия, и оставил свои старания, даром что к этому времени потихоньку начал клевать носом. Этого нельзя было допустить — он вдруг вспомнил, что вообще-то собирался идти в Серые горы! — поспешно вскочил и, буркнув: «Мне пора!» — решительно шагнул к выходу. Дверь каморки в этот миг как раз очень удачно проезжала мимо и, схватившись за косяк, Гэдж вполне благополучно вывалился во двор, по пути споткнувшись обеими ногами о невысокий порожек.

Радагаст проводил его задумчивым взглядом.

— Не знаю уж, где ты отыскал этого орка, Гэндальф, но, похоже, у малыша Гэджа с головушкой не все в порядке… Куда это он собрался?

— Похоже, что никуда, — посмеиваясь, отозвался Гэндальф, слушая грохот и приглушенные восклицания со двора: Гэдж то ли запутался в трех ступеньках невысокого крыльца, то ли вообще позабыл об их существовании. Волшебник, впрочем, тоже увлекся приятным радагастовым угощением чуть больше, чем следовало бы, глаза его возбужденно блестели. — Да оно, пожалуй, и к лучшему… Помоги-ка мне подняться, пойду скажу ему пару слов.

Опираясь на посох и слегка прихрамывая — крыжовенное вино унимало боль и придавало сил лучше всех на свете вытяжек из цикуты — Гэндальф выбрался из дома вслед за Гэджем. Орк сидел на крыльце, прислонившись спиной к простеньким перильцам, весь какой-то взъерошенный и потерянный; в волосах его запутались травинки и мелкая соломенная труха. Неподалеку крутился Смоки, негромко урчал, катал по земле пустую деревянную плошку, время от времени прихлопывая по ней лапой.

— Проветриваешься? — спросил Гэндальф. Пристроив посох возле стены, он, держась за перила, неуклюже опустился на верхнюю ступеньку крыльца рядом с орком. — Что ж, полезное дело. Нежная и глубокая привязанность к горячительным напиткам, знаешь ли, до добра не доводит.

— Ладно уж м-мы... м-мораль-то читать, — слегка заплетающимся языком пробормотал Гэдж в ответ, не поднимая головы. — У самого гха… гхы… гхлаза в р-раз… в разные стороны смотрят…

Волшебник с усилием потер ладонями щеки. Смоки меж тем наскучило гонять плошку по радагастовым грядкам, он уселся в тени стены и принялся шарить в посудине лапой, отскребая от стенок кусочки присохшей каши.

— Ты свою котомку забыл под лавкой, — лениво заметил Гэндальф.

— Я знаю, — пробурчал Гэдж. Он закрыл глаза и прислонился затылком к столбику перил. — Я вообще б-б… б-был д-дурнем, что с тобой связался, гх… г-господин Гэндальф.

— Ты это уже говорил, — рассеянно отозвался волшебник, вспоминая, где он оставил табак и трубку. По всему выходило, что слишком далеко, чтобы за ними возвращаться.

— Т-ты с этим твоим дружком н-нарочно меня нап-пы… нап-поили, чтоб я н-не ушел, да?

— Ногу я тоже нарочно себе подвернул, — проворчал маг, — пока за тобой по лесу бегал?

Орк не ответил. Смоки, убедившись, что плошка теперь окончательно пуста, наконец оставил несчастную посудину в покое и, облизывая лапу, расслабленно вытянулся в тени. Ветерок принес откуда-то желтый березовый лист, покрутил его над грядками, перебрасывая туда и сюда, подкинул к крыльцу. Гэндальф поднял его и, задумчиво разгладив на ладони, печально вздохнул.

— Н-да, лето-то уже перевалило за середину… — Он испытующе посмотрел на орка. — Послушай, Гэдж. Даже если ты будешь проходить по двадцать миль в день, что маловероятно, то окажешься в Серых горах не раньше середины октября. А осенние холода — там, на севере — не лучшее время для того, чтобы бродить по горам… даже для орка. Посуди сам: у тебя нет ни тёплой одежды, ни оружия, никакого снаряжения… Харчиться, к примеру, ты во время пути чем вообще собираешься? Рыбу в Андуине ловить?

— А п-пче… п-пчему бы и не ловить? — спросил Гэдж равнодушно. — М-можно ещё силки на птицу ставить… Г-грибы, того… с-сы… с-собирать…

— Мед у диких пчёл воровать, — проворчал Гэндальф.

— К чему это всё? — пробормотал орк сонно. — П-предлагаешь мне отлы… отложить эту з-затею, что ли? Лет на десять?

«Лучше навсегда», — сердито подумал маг.

— Ну, решать-то тебе, конечно… Но вот Радагаст был бы рад залучить до осени толкового помощника. А осенью мне все равно придется вернуться в Изенгард, чтобы потолковать с Саруманом. Просто сначала мне нужно кое-что сделать…

— Что с-с… сделать?

Гэндальф не ответил: появился Радагаст с какими-то узлами подмышкой. Он запер дверь избушки, хозяйственно подпер колом покосившийся столб в заборе и свистнул Смоки.

— Ну что ж, поедем в Росгобел… у меня тут лодка укрыта в ивняке неподалеку, — пояснил он Гэджу и Гэндальфу. — Полчаса — вниз по реке Келебрант, еще полчаса — на переправу через Андуин, да там несколько минут пешком по берегу — к темноте как раз домой и поспеем.

— Я хочу спать, — сказал Гэдж уныло. Хотя свежий воздух в прямом смысле подействовал на него отрезвляюще, он по-прежнему не слишком твердо держался на ногах, и его неодолимо мутило и клонило в сон. Начинала болеть голова — нудно, тоскливо, мерзко…

— В лодке выспишься, — Гэндальф ободряюще похлопал его по плечу. Дотянулся до посоха, с его помощью кое-как поднялся и утвердился на ногах. Протянул Гэджу принесенную Радагастом котомку. — Бери своё шмотьё и пойдем. Скоро стемнеет…