Крепость в Лихолесье (джен)

— Помнишь Брана, Гэдж?

— Какого Брана?

— Того, которому мы пытались перелить кровь — еще там, в Изенгарде… Кажется, теперь я понимаю, отчего он умер.

— Отчего же?

Саруман задумчиво хмыкнул. На столе перед ним располагался ряд скляночек, наполненных кровью, отстоявшейся и разделившейся на два слоя: верхний был прозрачный, соломенно-желтый, нижний — темно-красный, цвета выдержанного гранатового вина. Соломинкой извлекая из скляночек по капельке содержимого, Шарки смешивал их на отдельном фарфоровом черепке и внимательно разглядывал полученный результат сквозь выпуклое стекло.

— Смотри, Гэдж. Возьмем кровь из скляночки номер пять, а сыворотку… ну, скажем, из номера третьего. Смешаем одну с другой… Что ты видишь?

Гэдж склонился над лупой.

— Ну, кровь какая-то неоднородная… в ней сгустки… хлопья, словно в свернувшемся молоке. По-твоему, в жилах Брана произошло то же самое?

— Да. Его кровь потеряла текучесть и свои животворные свойства, поэтому он и умер. Все как будто логично.

— А почему не умер тот человек, которому ты переливал кровь в Эдорасе?

— Потому что при смешивании крови результат не всегда одинаковый. Возьмем опять кровь из пятого номера, а сыворотку — из номера семь. И что теперь?

— М-м… Ничего. Обычная кровь. Никаких сгустков.

— Вот именно. Сгустков не будет даже в том случае, если пытаться кровь взбалтывать или перемешивать.

— И в чем причина?

— Хотел бы я сам это узнать…

— А чья это кровь, Саруман?

— Обычных «крысюков», которым я бессовестно объяснил, что кровопускания весьма полезны для здоровья, лечат от головной боли, избавляют от шума в ушах и вообще улучшают цвет лица. Но дело не в этом… А в том, что каждый раз, когда я смешиваю кровь с сывороткой в различных вариантах, я получаю и различный результат. Кровь номера пятого отлично совмещается с кровью номера седьмого, но совершенно не подходит к крови номера третьего. Номер второй в номере шестом и третьем образует сгустки, а в номере четвертом и седьмом — нет.

— Несуразица какая-то…

— Да нет, некая закономерность, видимо, существует, только её не так просто выделить. Номер седьмой вообще подходит ко всем образцам без исключения, кстати… Впрочем, этому, возможно, объяснение как раз и можно найти.

— Какое?

— В склянку под номером семь я собрал собственную кровь, — маг показал Гэджу перебинтованный холщовой тряпицей порез на запястье.

— Ну… ясно… — пробормотал Гэдж, — ты же у нас волшебник.

— Как, видимо, и тот славный мужичок, чья кровушка присутствует здесь под номером один. Она тоже замечательно смешивается со всеми образцами без исключения.

— Правда? Интересно, а к моей крови она тоже подойдет?

— Это несложно проверить. Если ты от щедрот одолжишь мне самую капельку…

— Почему бы и нет? — Гэдж резанул запястье ланцетом — и смотрел, как тоненькая темная струйка весело побежала в подставленную скляницу. — И чего не сделаешь ради занятного опыта…

…Кто-то почти неслышно поскреб ногтем по закрытой ставне. Саруман накинул на склянки широкий холщовый плат, нехотя поднялся и распахнул дверь. На пороге стоял худосочный, большеносый «козявка» в перепачканной грязью робе — видимо, его с каким-то поручением выдернули прямо из дренажной канавы. Оба глаза у него слегка косили к переносице, отчего казалось, будто снага очень сосредоточенно, с превеликим вниманием разглядывает кончик своего внушительного носа.

— Меня Гарбра прислала, — сообщил он гнусавым, слегка простуженным голосом; говорил он тоже в нос и, видимо, обращался к этой же, не терпящей невнимания, части лица. — Ханара у них там… того.

— Что «того»? — спокойно спросил Саруман, он уже привык к таким немногословным, но вместе с тем ёмким объяснениям: «Приятель мой там того…» Подразумеваться под этим могло все что угодно, от «сверзился с лестницы» до «проглотил лягушку».

— Того, — повторил посланник, видимо, недоумевая, как это Шарки сразу не ухватил суть дела. — Корчи с ней сделались, в обморок повалилась. А она на сносях, рожать вот-вот.

— Корчи? Однако! — Саруман сделал знак Гэджу, чтобы тот подал ему сундучок с инструментом. — Давно повалилась-то?

— Куда?

— В обморок.

— Да не знаю я, — сердито буркнул снага. — Меня Вахра поймала: беги, говорит, Трыш, за лекарем, да побыстрее, Гарбра велела звать… Ну, я и побёг.

— А Гарбра — это кто? Повитуха?

— Повитуха? Нет! — На скомканной бородавчатой мордочке Трыша выразилось возмущение. — Гарбра — Мать Рода!

Шарки изумленно пошевелил бровями — но ничего не сказал. Обычно орочьи бабки и мамки сами справляются в таких случаях и отнюдь не стремятся допускать на свою территорию посторонних — видимо, случай произошел из ряда вон выходящий, раз понадобилась помощь пришлого лекаря. Не иначе занемогшая роженица приходилась грозной Матери Рода ближайшей родней — дочерью либо внучкой.

— Что ж, если припадок еще не закончился, придется, видимо, делать чревосечение… За жизнь матери не ручаюсь, но за плод еще можно побороться. Гэдж, бери свои снадобья…

— Мальчишку бабы к себе не пустят, — прогундосил Трыш, по-прежнему обращаясь к кончику носа. И добавил презрительно: — Не дорос.

— Мне понадобится помощник, — заметил Саруман.

— Найдутся помощники, у баб там свои лекарки есть. Ну, идем скорее, — он потянул Шарки за рукав.

Они уже вышли на порог, когда из-за ближайшего угла выскочил, спотыкаясь, тощий бородатый мужичок, рысцой приблизился к крыльцу, бесцеремонно оттолкнул Трыша, заступил Саруману дорогу. Мужичок был встрепанный, потный и взволнованный, руки у него тряслись, губы прыгали, глаза были квадратные, испуганные, умоляющие.

— Шарки, идем скорее! Там… Хорт помирает!

— Какой ещё Хорт? Я первый пришел, — злобно прогнусавил Трыш из-за его спины. — Меня Гарбра прислала.

Шарки на секунду остановился.

— Что там с Хортом? — невозмутимо спросил он. — От чего помирать вздумал?

Мужичок тяжело перевёл дух:

— Лежит. Стонет. В груди болит, говорит, мо́чи нет.

— Задыхается? Сознания не терял? Губы синие?

Мужичок смешался.

— Не терял… Вроде бы нет…

Саруман ободряюще похлопал его по плечу.

— Значит, все не так страшно, успокойся, дружище. — Он небрежно кивнул Гэджу: — Гэдж, вот и для тебя дельце нашлось. Иди разузнай, что там с Хортом. Грудная жаба, по всей видимости… Я приду при первой возможности.

* * *

Бородатый мужичок поглядывал на Гэджа с плохо скрытым неудовольствием — видимо, то, что Шарки отправил вместо себя какого-то мальчишку (да еще орка!), ему не особенно нравилось. Он то и дело досадливо вздыхал и что-то сердито бормотал у Гэджа за спиной — жаловался на вопиющую несправедливость происходящего в целом и на тяжкую бесправную долю пленника в частности…

Какой-то озорной демоненок словно подтолкнул Гэджа кулаком в плечо: он обернулся, исподлобья посмотрел на мужичка и, по-кагратовски приподняв верхнюю губу над клыками, издал негромкий, но очень свирепый и выразительный рык. Мужичок шарахнулся. Он вообще был невысокий и щупленький, и Гэдж внезапно подумал, что, пожалуй, мог бы сбить его с ног одним-единственным щелчком пальцев. Если бы захотел.

Оставшийся путь они преодолели во враждебном молчании.

Страдалец Хорт, полураздетый, лежал на лавке в одном из бараков, держался рукой за сердце и хрипло постанывал. Двое-трое «крысюков», окружавшие недужного, при появлении Гэджа неохотно расступились.

— А где Шарки?

— А нету. Дела у него. Этого прислал! — Мужичок-посланник со сдержанным раздражением кивнул в сторону Гэджа.

Среди пленников поднялся недовольный ропот:

— Не любят нас тут… орков охотнее лечат… а мы — так, расходный материал… пособие для оболтусов… сдохнешь — никто и не почешется…

Гэдж старался не обращать на это ворчание внимания, хотя оно зудело и зудело у него над ухом, назойливое, как комариный писк, втыкалось в кожу будто множеством раскаленных иголок. Он никак не мог развязать горловину сумки со снадобьями — пальцы стали какими-то непослушными.

Хорт страдальчески смотрел на него мутными ввалившимися глазами. Гэдж взял его за запястье. Пульс у Хорта был четкий, частый, и дышал он трудно и медленно, словно бы с осторожностью, точно каждый вздох причинял ему боль. Впрочем, запавших щек и посинения вокруг губ, свидетельствующего о слабости дыхания, как будто не наблюдалось.

— Давно прихватило? — спросил Гэдж.

— С полчаса назад, — неохотно отозвался один из пленников. А тебе-то какая разница? — неприязненно говорил его взгляд. — Сердечные капли ему надо, чего тут думать-то…

«Сердечными каплями» называлась вытяжка пустырника и боярышника, настоянная на спирту, и некоторые из «крысюков» любили глотнуть таких капелек вечерком «для крепкого сна». Гэдж достал деревянную трубочку, приложил её к груди страдальца, чтобы послушать работу сердца. Кожа у Хорта была бледная, липкая от пота, и на то, что он просто пытается изобразить сердечный приступ в погоне за успокоительным снадобьем, дело отнюдь не походило.

Хорт едва слышно закряхтел.

— Жжет в груди… в боку… в руке… мо́чи нет!

Сердце его билось чуть учащенно, но вполне ровно — никаких посторонних шумов, которые говорили бы о его неправильной работе, Гэдж не уловил, как ни прислушивался.

— Зелья сердечного надо, — повторил один из «крысюков». — Капелек ему дай, полегчает.

— Не дам, — сказал Гэдж.

Мужичок-посланник набычился:

— Почему?

— С сердцем у него все в порядке.

— Да что ты понимаешь, орк! Шарки сам сказал, что это грудная жаба.

Да. Жгущие боли в левой половине груди, отдающие в руку, липкий холодный пот, затрудненное дыхание — все говорило о том, что Хорта одолел приступ грудной жабы. Надо было накапать Хорту вожделенных «капелек» и убираться восвояси, но Гэдж медлил, что-то было не так… С начала приступа, по словам «крысюков», прошло уже больше получаса, а боли при грудной жабе так долго не длятся. Либо сердечный приступ серьезнее, чем кажется… но тогда пульс на запястье не прощупывался бы совсем — только под подбородком, и то еле-еле. Либо…

Либо — что?

Гэдж чувствовал себя дурнем. А Сарумана, который мог бы парой слов дать ему дельный совет, рядом не было.

— Сердце в порядке, — сухо повторил Гэдж — и сам возненавидел себя за нотки сомнения, проскользнувшие в голосе. А если он не прав, чего-то не услышал, недопонял, и это действительно грудная жаба? Враждебность и неудовольствие, исходящие от столпившихся вокруг людей, ощущались почти физически, будто угрожающе занесенная над головой лопата. — Вздохни так глубоко, как только сможешь, — сказал он Хорту.

Тот покосился на орка со страдальческим видом.

— Никак не могу! Больно! Что ты меня мучаешь!

— Привстать тоже не сможешь?

Хорт сделал вялую попытку подняться — но тут же, схватившись за грудь, с хрипом повалился обратно на лежанку.

Гэдж наклонился к нему, чуть ли силком отодрал его руку, прижатую к левому боку, и резко надавил пальцами на ребра. Наверно, даже слишком резко… Хорт дрогнул всем телом и глухо взвыл от боли, с уст его сорвалось невнятное ругательство; он, наверно, пнул бы Гэджа ногой в живот, если бы тот не успел вовремя отскочить.

Ну и ладно. Теперь, по крайней мере, все было ясно.

Гэдж достал из сумки баночку с мазью из немейника и аккуратно натер снадобьем пораженный бок. Это была не та мазь, которой Гэдж лечил Гэндальфа, другая, сделанная по всем правилам — уж в чем-в чем, а в немейнике в Замке недостатка не ощущалось. Непритязательные растеньица чувствовали себя на болотах вполне вольготно, и снаги время от времени приносили с окраины топей эти серенькие цветочки целыми корзинами.

Минуту-другую ничего не происходило. Хорт лежал, сопел, пыхтел, хватал ртом воздух неуверенно и прерывисто. Смотрел на Гэджа тоскливо.

— Ну, что теперь? — со стоном спросил он. — Ждешь, когда я сдохну?

— Не жду. Сейчас полегчает, — сухо сказал Гэдж.

Мужички, столпившиеся вокруг, выжидательно молчали, дышали Гэджу в затылок ядреными ароматами пота и пивного перегара. По совести говоря, если бы бедолага Хорт сейчас хлопнулся в обморок, Гэдж бы нисколько не удивился. Они мне наваляют, тоскливо подумал он, как пить дать наваляют, если я ошибся в предположениях…

Хорт судорожно вздохнул и прикрыл глаза. Сдавленное его дыхание чуть выровнялось, бледное лицо расправилось, щеки малость порозовели.

— Легче? — нерешительно спросил один из «крысюков».

Немейник наконец проявил свое обезболивающе-охлаждающее действие, и Хорт малость приободрился, неуверенно улыбнулся уголком рта. Приподнялся и ощупал правой рукой грудь. Медленно повернул голову и посмотрел на Гэджа.

— Э, орк… Кажется, и впрямь того… полегчало. Весь левый бок онемел.

Гэдж кивнул. Мельком подумал, что слегка переборщил с количеством мази.

— Так и должно быть… Мажь бок этим снадобьем утром и вечером в течение трех дней, — он поставил баночку с немейником на стол и оглянулся на столпившихся вокруг невольных «зрителей». — Десятник здесь есть?

— Ну, я — десятник, — помолчав, отозвался один из пленников, на рукаве его холщовой робы виднелась тонкая красная нашивка.

— Хворому нужно отлежаться пару-тройку дней в тепле, — не глядя на него, хрипло произнес Гэдж. — И потом еще неделю-другую тяжести не таскать. Иначе болезнь вернется.

Десятник посмотрел на свои широкие, чуть грязноватые ладони — так внимательно и сосредоточенно, точно надеялся увидеть там письменное подтверждение словам орка с подписью и сургучной печатью.

— Пусть Шарки сам мне это скажет, — угрюмо промолвил он.

— Хорошо. Я ему передам, — сказал Гэдж. Поднялся, взял свою сумку и направился к выходу.

Перед ним молча расступились.

* * *

— Ну и что там было с Хортом? — спросил Саруман.

— Ничего особенного, — небрежно откликнулся Гэдж. — Обычный межреберный прострел.

— Как определил?

— Пульс устойчивый, работа сердца без изменений, боль при прощупывании прослеживается вдоль ребра по направлению от позвоночника.

— Молодец.

— А что там с этой… Ханарой? — спросил Гэдж, радуясь, что в каморке полутемно, и Саруман не видит, как у него против воли зарделись щеки. Будто у чувствительной эльфийской девицы, одернул он себя. Похвала была скупой и сдержанной, но Гэджа распирало от счастья и гордости, как будто Шарки щедрой рукой отсыпал ему мешок чистейшего золота. — Спас ты её?

Саруман пожал плечами.

— Не знаю… Местные лекарки-повитухи сами все делали, я только, гм… раздавал указания. Родились двое орчат. Мальчики.

— Они выживут?

— Орчата — да, хоть они и слабенькие. Мать… Не имею представления. Может, и выживет, орки живучие… Я следил, чтобы чрево ей зашили по возможности аккуратно. — Он подошёл к чану с кипяченой водой, зачерпнул из него деревянной кружкой, сделал несколько долгих жадных глотков. Проворчал себе в нос: — Узнал бы Келеборн, чем я тут занимаюсь…

— По-твоему, это постыдно — спасать орков, да? — тихо спросил Гэдж.

Шарки не ответил. Посмотрел на остатки воды в кружке, задумчиво взболтнул её в руке.

— Вода принимает форму того сосуда, в котором находится, — сказал он мрачно. — Так вот: я все чаще начинаю чувствовать себя водой…

Из-за двери (той, что вела к казармам) донеслись тяжелые, чуть прихрамывающие, хорошо (даже слишком хорошо!) знакомые Гэджу шаги. Саруман бросил настороженный взгляд через плечо.

— Спрячься! — быстро шепнул он Гэджу. — И не показывайся, что бы ни случилось. Тебя здесь нет, понял?

Еще не успев ни о чем подумать, Гэдж нырнул под ближайшую лавку, вытянулся там на полу, затаился в темноте, будто мышь, укрылся под низко спадающими краями попоны, которой лавка была покрыта. Над полом скользнул сквозняк: без стука распахнулась дальняя дверь. В щель между полом и краем попоны Гэджу были видны лишь сапоги вошедшего: простые, но крепкие, с плоскими тупыми носами и короткими голенищами, подвязанными на икрах кожаным ремешком. Незваный гость прошел через горницу, чуть прихрамывая, оставляя за собой грязные, остро пахнущие тиной отпечатки следов.

— Здорово, Каграт, — проворчал Саруман. — Почему без стука? Вваливаешься, словно в нужник.

— Здорово, старый, — хрипло отозвался орк. — Зелье свое припас?

— Прихватило, что ли? Почему раньше не появлялся?

— В разведку ходил, недосуг было.

Кагратовы сапоги остановились возле гэджевского убежища — так близко от Гэджа, что он мог бы дотронуться до них пальцем, если бы захотел. Дощатый настил над головой Гэджа затрещал — папаша тяжело обрушился на лавку, прислонился спиной к стене, по-хозяйски вытянул вперед ноги.

— Ты поганки-то свои получше, получше вываривай, старый, твое вонючее пойло дерет горло хуже сивухи… Сопляк-то мой нынче где? — в голосе орка звучал не интерес — скорее ленивое брезгливое недовольство. — Гляжу, прижился он у тебя тут, приблудыш, к папочке под крылышко не торопится возвращаться.

Саруман копошился где-то в отдалении, скрипел дверцами шкафчика, позвякивал скляночками.

— Тебе-то он зачем, повидаться хочешь? Так я его в лес отправил, за вершками да корешками… Цветы заунывника аккурат в самом соку.

Каграт фыркнул.

— Ну-ну. Цветочки да ягодки собирать — как раз по нему работенка. Ты, старый, я вижу, крепко на него глаз положил?

Саруман подошел к столу, забулькало какое-то переливаемое в пузырек снадобье.

— А что́ он для тебя, Каграт — обуза, постылое бремя, лишний рот на скупую орочью пайку… А мне нужен толковый помощник и ученик, здесь работы тоже хватает. Так почему бы нам и не наладить это дельце ко взаимному удовольствию, эм?

Каграт неопределенно хмыкнул.

— Ишь, как ты гладко стелешь: и волки у тебя сыты, и овцы целы. Помощник, значит, тебе понадобился? Только вот что, — он коротко, злобно взрыкнул, — от моего обормота — лапы прочь! Достаточно его в теплом местечке выращивали, окучивали, да сахарной водичкой опрыскивали, то-то он блажить начал, нос задрал, родного отца в грош не ставит. Не указ я для него, видите ли — так, букашка, мушиный помет… загогулина на пустом месте!

— Ты зря воспринимаешь это как личное оскорбление, — спокойно заметил Саруман. — Если твой сын не такой, как другие, это не значит, что он хуже других. Не нужно подгонять его под общую мерку.

Орк раздраженно зарычал.

— Нет, нужно! Ему тут жить, в Замке, а мерками тутошними визгуны заведуют: не вместишься — выступающие места одним махом подрежут. Да меня мои же парни на смех поднимут, если я не заставлю этого сопляка ползать передо мною на брюхе! Кто такой, скажут, Каграт — да никто, тряпка… спасовал перед мальчишкой, собственного щенка не сумел вышколить… да какой он тогда на хрен начальник? Не будет такого, слышишь! Я этого брыкливого наглеца обломаю, кнутом да дубинкой не таких умников укрощал… им иная наука впрок не идет. Так что ты его за пазуху не прячь, я его из-под земли выкопаю, если потребуется… а коли придется — туда же и закопаю, рука у меня не дрогнет. А насчет помощника… Помощника я тебе пришлю. Джахрая знаешь?

— Это однорукого-то?

— Вот то-то и оно, что однорукого. Не в строй же мне его ставить… А тебе, глядишь, как раз пригодится.

— Да ну, правда? Может, ты мне заодно тогда и Уштура пришлешь?

— Это который с зелеными человечками разговаривает? Ну, могу и прислать. Только у него мозги набекрень, это всем известно.

— Ну и что? Оружие ему, конечно, в руки не дашь, ну так вместо меча ланцет ему вручим, пусть целительствует… Не в распыл же его пускать, верно? Этак одного пустишь, другого, а потом тебя самого туда же — в расход, по проторенной, так сказать, дорожке, чтобы под ногами не путался…

— Не вспухай! — голос Каграта зазвучал угрожающе. — Болтаешь много… не в соответствии с уставом. Язык-то у тебя длинный, я погляжу, как бы укоротить не пришлось… Ты вообще-то у меня в кулаке, старый, не забывайся, будешь вспучиваться — примну ненароком.

Саруман усмехнулся.

— Ну, попробуй, примни. Тебе твои парни за это, конечно, спасибо скажут. Кто им, кроме меня, будет язвы врачевать, сопли подтирать и червей из нутра вытравливать? Надо полагать, твой однорукий Джахрай?

— Ничего, — проворчал Каграт, — жили всю жизнь с соплями и червями — и еще поживут. Незаменимых здесь нет, по твоей драгоценной персоне плакать никто не будет.

— Печень твоя будет плакать — кровавыми слезами! С ней-то ты не договоришься…

На несколько секунд повисла тишина — видимо, Каграт попросту опешил… не сразу нашелся, чем парировать такой предательский, с тыла нанесенный удар.

— Ах ты… старая паскуда! — тихо проговорил он наконец. Стремительным прыжком сорвался с места; послышалось короткое судорожное движение и приглушенный свистящий вздох. Гэдж не видел, что происходит в каморке у него над головой, но тут же очень живо вообразил себе, как крепкие, тископодобные пальцы Каграта сомкнулись у Сарумана на горле. Легко, словно игрушку, орк отшвырнул волшебника в угол, прижал к стене, тяжко задышал в лицо.

— Ах ты, паскуда, старая шлендра! — тихо, почти ласково произнес он вполголоса, чуть ли не шепотом, так, что Гэдж едва его слышал. — Ты меня из положения равновесия-то не выводи. А то, чего доброго, переступлю я, зубы стиснув, через свои кристальные честь и совесть, пойду в Башню да кликну-таки визгунов… А ну как до них дойдут некоторые любопытные сведения о твоей сомнительной персоне? Я-то, конечно, не провидец, но будущее твое незавидное предскажу тебе тогда со всеми подробностями. Потащат тебя в пыточную, к стервятнику Мёрду, вздернут на дыбу да начнут расспрашивать, кто таков да откуда взялся… масло-то из тебя выжмут, а жмых шаваргам бросят на забаву и на прокорм. Воспомянешь тогда старину Каграта недобрым словом, да будет уже поздно! Прояснил я для тебя обстоятельства, старый?

Саруман издал горлом невнятный булькающий хрип, в котором Гэдж после секундного сомнения опознал сдавленный, но оттого не менее язвительный смех. Шарки не делал попыток вырваться из цепкой хватки Каграта, голос его немного осип, но звучал желчно и вызывающе:

— Прояснить-то прояснил, только не обессудь… Мог бы ты меня сдать, Каграт, уж давно бы это сделал, заработал бы себе нашивочки полутысячника. Только, видать, есть у тебя веские причины сидеть да помалкивать…

— Жалость и милосердие — вот единственные причины, которые заставляют меня щадить твою паршивую шкуру!

Саруман по-прежнему скалил зубы:

— Э, нет! Ты о своей шкуре беспокоишься, орк! Хочешь, я предскажу тебе твоё будущее? Оно, поверь мне, незавидно, ибо костлявая уже стоит за твоим плечом… Нет-нет, в целом-то ты детина крепкий, и мог бы коптить небо еще немало лет, прежде чем тебя наконец прикончат в бою, или достанет шальная вражья стрела, или мимоходом прирежут по пьяной лавочке — вот только куда раньше, чем тебе доведется умереть такой, я бы сказал, естественной для тебя смертью, тебя сведет в могилу твоя злосчастная хворь. Уж поверь, она обрекает тебя на страдания и боли ничуть не менее жестокие и утонченные, нежели беспощадная «железная дева». Я-то не пропаду, я и с визгунами сумею отыскать общий язык… А вот тебя, друг мой, кончинушка поджидает быстрая и совершенно бесславная. Твою несчастную печень сейчас только моё «вонючее пойло» спасает от окончательного распада, и я бы тебе впредь не рекомендовал пропускать сроки приема очередной дозы восстанавливающего зелья. Надеюсь, я доступно тебе это объяснил, орк?

— Брехня! — Каграт захлебывался мутной вязкой слюной. — Обойдусь и без твоих снадобий, с-сука!

— Ну, попробуй! — прохрипел Саруман.

Возникла короткая пауза; Гэдж, кусая костяшки пальцев, лежал под лавкой ни жив, ни мертв, не зная, то ли вскочить и броситься учителю на подмогу, то ли сохранять прежнюю позицию. Не показывайся, что бы ни случилось… А если зверюга Каграт сейчас в судороге бешенства попросту свернет Саруману шею?! Гэдж уже хотел выпрыгнуть из своего убежища и навалиться на папашу с тыла, но этого не потребовалось: благоразумие, видимо, все-таки взяло в душе Каграта верх над желанием задать Шарки хорошую трепку. Усилием воли орк подавил жажду расправы: что ни говори, наглый старый хрыч был ему нужен и, к сожалению, в куда большей мере, нежели сам Каграт этого желал бы.

— С-сволочь! — сквозь зубы, но вполне отчетливо произнес он. Раздался приглушенный вскрик, невнятный шум, глухой звук удара — видимо, Каграт в бессильной ярости отшвырнул мага прочь. Тесное помещение наполнилось звоном, лязгом и дребезгом, хряском бьющегося стекла — это посыпались на пол жестянки и склянки, которые рассвирепевший орк в бешенстве смахнул с верстака. «Старая сволочь! — со сдавленным, исполненным глухого исступления рыком повторил он. — Знал бы, что этим все закончится, еще в сарае Гнуса прирезал бы!» Затрещала какая-то рвущаяся ткань, с грохотом прокатилась по полу отброшенная пинком деревянная табуретка; злобные кагратовы сапоги тяжело протопали через горницу, учиняя по пути разбой и разрушения, давя, пиная и круша все, что попадалось на дороге, наконец направились к выходу. Громко бухнула о косяк рывком закрытая дверь.

И наступила тишина…

Не мешкая ни секунды, Гэдж выскочил из-под лавки.

Каморка выглядела как после погрома: скатерть со стола была наполовину сорвана, в углу вверх тормашками, задрав к потолку все четыре ножки, словно опрокинутый на спину жук-панцирник, лежала отброшенная табуретка. На полу тускло поблескивала неопрятная груда сметенного с верстака битого, ещё раз битого и яростно растоптанного стекла, из-под неё растекалась темная лужа какого-то снадобья, судя по запаху — валерианы… Гэдж отыскал взглядом Сарумана. Шарки, скорчившись, сидел на полу возле стены и осторожно ощупывал пальцами левую скулу, вид у него был помятый, в бороде и волосах запуталась какая-то труха, одежда пришла в разор и беспорядок. Под глазом медленно наливался сочным сливовым цветом свежий кровоподтек.

Гэдж подскочил к магу.

— Силы небесные! Ты в порядке?

— О, да, вполне… Не тревожься, Гэдж. — Шарки, болезненно кривя лицо, покосился на него исподлобья. — Дай мне воды.

Гэдж протянул ему чашу. Саруман сделал жадный глоток, потом, опираясь на руку орка, неловко поднялся и сел на ближайшую лавку, двигаясь так медленно и осторожно, точно все кости в его теле были фарфоровыми. Посмотрел на груду битого стекла под столом и на расползающуюся из-под неё вонючую лужу.

— Сейчас сюда сбегутся кошки со всего Дол Гулдура… Однако этот паршивец намусорил за собой, как свинья!

Гэдж в ярости сплюнул. Сгреб носком сапога осколки и битые черепки в аккуратную кучку.

— Стыдно признаться, — сказал он сквозь зубы, — но когда-то, лет пять назад, я всерьез мечтал о встрече с отцом: сильным, бесстрашным, справедливым, добрым… а на деле оказалось, что мой папаша — мерзавец, дикарь и отпетый разбойник, каких поискать! Грубая скотина! Привык все вопросы решать дубиной…

— Нет-нет, — Саруман, потирая нос, невесело рассмеялся. Обмакнул в чашу с водой чистую тряпицу, задумчиво приложил примочку к вспухающей скуле. — Ты зря так говоришь, Гэдж. Папаша твой по-своему очень даже неплох — ну, для орка, разумеется.

— Он просто законченная мразь!

— Отнюдь. Он просто незамутненный, чистой воды орк, настоящий, так сказать, образчик орочьей породы, нрава, духа и образа мыслей: хитрый, развязный, безжалостный, не обремененный никакими условностями... Пусть он в некотором роде дикарь, но я бы не стал вменять это ему в вину… в конце концов, отмой его от казарменного дерьма, облачи вместо этих звериных кож в бархатный камзол, обучи лицемерию и начаткам учтивых манер — и он станет ничуть не хуже какого-нибудь знатного разгильдяя с улицы Золотых Лепестков, ничем особо не интересующегося, ни к чему не стремящегося, ни о чем не радеющего, убивающего дни в праздности, охотничьих забавах и разгульных кутежах. Такого хлебом не корми, дай только вдосталь покуражиться да побряцать оружием…

— Одно дело — бряцать оружием, а совсем другое — пускать его в ход, — ворчливо возразил Гэдж, оставшийся при своем мнении. — Да отскобли ты вшивую кагратову шкуру хоть до блеска, все равно это его уродливую натуру ни на грош не изменит. И не помешает ему при случае учинить разбой, поглумиться над слабым и убить беззащитного… О многих «разгильдяях с улицы Золотых Лепестков» ты можешь сказать то же самое, а?

Саруман поморщился.

— О многих, Гэдж. С той лишь разницей, что они, как люди, причастные высшему свету, убивают, как правило, не своими руками.

— Конечно. Лапами таких вот Кагратов…

— Зачем? К их услугам все законы просвещенного общества. Да одной долговой кабалой можно задушить и погубить больше народа, чем это по силам сотне самых свирепых орков. — Маг бледно улыбнулся. — И не будем уже говорить о грабительских налогах «в казну», о разбойничьем мздоимстве, о произволе власть предержащих, о бесчестных ростовщиках, пристрастных судьях и продажных судах…

* * *

Среди ночи Гэдж неожиданно проснулся.

Горница была погружена во мрак, на столе горела единственная свеча.

Саруман сидел за столом, поставив локти на стол и подняв руки на уровень глаз, и меж его пальцев что-то голубовато посверкивало — что-то крохотное, как искорка или, скорее, светлячок — маленький, слабый светлячок, подобный тому, какой когда-то там, в подземелье, пытался зажечь Гэндальф.

Волшебный огонек. Волшебный…

Гэдж затаил дыхание — почему-то очень важным казалось сейчас не шевельнуться, не сделать неосторожное движение, не отвлечь, не спугнуть…

Саруман тяжело переводил дух; он сидел, прикрыв глаза, откинув голову назад, плотно сжав губы, лицо его в неровном свете казалось бы неподвижным ликом каменной статуи, если бы не было таким осунувшимся и нездорово-желтоватым. Огонек мерцал в его ладонях, то почти угасал, то вновь начинал разгораться — одинокий, робкий, болезненный, но какой-то удивительно упрямый, не желающий исчезать, умирать и бесследно растворяться в окружающей тьме. Секунду-другую он был почти не виден меж пальцами волшебника, тускло-голубоватый и едва теплящийся, потом снова набрался сил, засиял ярче, смелее, увереннее…

И вдруг угас — разом, будто его прихлопнули.

Белый маг глухо вскрикнул и схватился обеими руками за ошейник. Лицо его страшно исказилось — не то от боли, не то от ярости; задыхаясь, он рванул замкнутый обод страстно, изо всех сил, точно пытаясь одним движением содрать его напрочь. Это был жест не разума и не расчёта — скорее отчаяния… Ошейник не отпускал свою добычу, жег и душил, не позволял забыть о себе, не мог допустить попытку бунта, неумолимо затягивался на горле, безжалостный, как скользящая петля.

Саруман хрипло застонал — прерывистым протяжным стоном, словно раненный зверь. Тяжело привалился грудью к столу, бессильно поник, уронил голову на руки, спрятал лицо в ладонях. Пальцы у него крупно дрожали, Гэдж видел это даже в полумраке каморки и — не хотел видеть, не хотел, не хотел! Но сейчас Шарки не мог, не в силах был своей слабости и уязвимости скрыть…

Словно кинжал возился орку под ребро — так остро и мучительно что-то резануло его по сердцу. Это было дико, страшно, совершенно неуместно, попросту с Белым магом несовместимо — эта опущенная голова, поникшие плечи и дрожащие руки, эта судорожная и молчаливая, тщательно скрываемая от посторонних глаз борьба с отчаянием, обреченностью и тоской… Днем, в докучливом шуме, хлопотах и суете Гэдж, дурак, этого не замечал — только сейчас он внезапно понял, прочувствовал до глубины души, насколько Саруман на самом деле измучен висящим у него на шее ярмом, насколько он несчастен и одинок — узник, запертый в клетке собственного бессилия, но упрямо не желающий смириться с неволей, не желающий сдаться, не желающий быть водой и принимать форму ненавистного сосуда…

— Гэдж. Ты не спишь?

Притворяться не имело смысла.

— Нет.

Белый маг медленно поднял голову. Твердо сжал губы, неторопливо переплел меж собой непослушные пальцы, накрепко запер их в «замочек». Он уже пришёл в себя, лицо его было непроницаемо, голос звучал ровно и почти спокойно, как и всегда, только на лбу предательски поблескивали капельки пота. Он торопливо, как-то неуклюже стыдливо смахнул их рукавом.

— Не обращай внимания. Это была просто… минута уныния. Со всеми иногда случается, знаешь ли.

Гэдж принудил себя лежать без движения. Ощутил во рту вкус крови и спросил себя с удивлением: когда это я успел прикусить губу?

Бесшумно помаргивал на столе огонек свечи, яростно трепетал, точно пытаясь оторваться от постылого воскового основания и, свободный, как бабочка, упорхнуть к потолку. Прыгали по стенам бесформенные тени, где-то в тёмном углу застенчиво пиликал сверчок. В каморке все ещё ощутимо пахло валерианой.

— Из чего они сделаны? — хрипло пробормотал Гэдж. — Эти… треклятые ошейники? А?

Саруман по-прежнему сидел неподвижно, опираясь подбородком на сцепленные в «замочек» пальцы, невидяще глядя на мерцающее пламя свечи. Долго молчал, прежде чем ответить:

— Ничего особенного. Медь и олово. Ильбор.

— Тот элемент, который чувствует присутствие орков?

— Да. И… еще что-то. То вещество, которое заключает в себе заклятие-скрепку.

— Галворн?

— Возможно… — Волшебник покосился на Гэджа без интереса. — Откуда ты знаешь про галворн?

Действительно, откуда? — спросил себя Гэдж. Он покопался в памяти.

— Гэндальф как-то предположил, что мой амулет… ну, этот «сит-эстель»… был изготовлен из галворна. Из «небесного железа» или чего-то в этом роде… Которое, ну, с неба на землю комом упало…

Он осекся — ему показалось, будто Саруман вздрогнул.

— С неба? Постой… что ты сказал? Из «небесного железа»? — Маг выудил эти слова из фразы орка, как рыболов неожиданно выуживает из мелкой речушки крупную щуку. — Ах ты… леший!

Он рывком поднял голову и посмотрел на Гэджа. Глаза его странно сверкнули в полумраке горницы. Лицо вдруг просветлело — как будто озарилось изнутри ровным холодным сиянием, словно кто-то зажег там, внутри Сарумана, небольшую лампадку.

Гэдж привскочил:

— Что… такое? — Кончики его пальцев похолодели от какого-то неясного, но скорее радостного, чем пугающего предчувствия.

— Твой Гэндальф, как ни странно, был прав, — раздумчиво и с расстановкой, будто удивляясь собственным словам, произнес Белый маг. — «Сит-эстель» действительно был изготовлен из галворна… только это еще не все. — Он издал короткий нервный смешок. — Какой же я беспросветный болван! Сразу не догадался…

— Не догадался о чем?

— Ошейники! Они тоже содержат какую-то часть «небесного железа». Это не галворн, но какой-то очень схожий по свойствам, чуждый миру Арды элемент. Видимо, хороший кусок «небесного железа» упал на землю не то в Мордоре, не то в Дол Гулдуре, и Саурон надумал использовать его при создании ошейников… Да, да! Именно поэтому число ошейников ограничено… И именно этот элемент, малая часть, некий ничтожный процент в общем составе, и заключает в себе скрепляющие чары. Просекаешь фишку, как говорит твой папаша?

— Ты хочешь сказать, — неуверенно проговорил Гэдж, — что «сит-эстель» и ошейники, они, ну… родственны по своей природе? И могут обладать сходными волшебными свойствами, так, что ли?

— Да. Грубо говоря, если изучить и рассмотреть поближе волшебные свойства амулета, то, возможно, удастся понять, как «работает» и заклятие ошейников.

— Но для этого амулет необходимо воссоединить.

— Это не так сложно, как ты думаешь. Дай-ка мне «эстель».

Гэдж сорвал с шеи обломок амулета, протянул Саруману. Маг потер «эстель» в ладони, положил на стол перед собой.

— Вторая половинка — у Каграта, — напомнил Гэдж.

— Я знаю, — нетерпеливо откликнулся Шарки. — Но, если понадобится её изъять на некоторое время, я опою твоего папашу какой-нибудь дрянью безо всяких угрызений. Впрочем…

— Что?

Саруман молчал. Смотрел на «эстель» так пристально и неотрывно, точно хотел взглядом расплющить злосчастный кусочек металла в лепешку. Сосредоточенно хмурил брови. И вдруг коротко застонал — и отшатнулся, рывком, как будто получил удар по лицу… глубоко вздохнул, откинулся на спинку кресла и запустил руки во встрепанные волосы.

— Что случилось? — испуганно пробормотал Гэдж. В носу у него защипало от волнения.

Саруман медленно повернул к нему голову. Глаза его были бездонными черными провалами на побледневшем и застывшем, точно сведенном судорогой лице.

— Ты, кажется, говорил, что отдавал «эстель» Келеборну? — спросил он глухо. — Так, Гэдж?

— Ну… д-да.

— Надолго?

— На несколько дней… А что?

— Да ничего, — Саруман прикрыл глаза ладонью. — Просто твоя половинка амулета — ненастоящая.

— Нена… Что?

— Это не галворн. Обычное серебро. То, что ты носишь на груди — не настоящий, не подлинный амулет. Просто подделка… искусная копия.

Гэдж молчал. Слов у него не было. Попросту пропали и не вернулись.

— Но я твёрдо знаю, что тот «эстель», который ты унес из Изенгарда, был настоящим, — помолчав, негромко добавил Саруман. — Я уверен в этом точно так же, как в том, что король всея Арды пресветлый наш Манвэ Сулимо — старый ленивый маразматик.

— А… — хрипло выдавил Гэдж. — Значит, амулет подменили? В Лориэне?

— Да.

Слово упало — короткое, но тяжелое, как чугунная чушка, и придавило Гэджа к земле.

— Я… не знал, — прошептал он едва слышно. Ему казалось, будто его ни с того ни с сего окунули головой в прорубь. Внутри него все застыло, обмерло, смерзлось в ледяной ком… Вот, значит, зачем Келеборну понадобилось так долго держать «эстель» у себя — чтобы успеть изготовить дубликат! А Гэдж ему поверил… И ему, и Гэндальфу. «Нет, орк. Этот амулет совсем не волшебный. Обычное серебро, не представляющее никакой ценности…» И Серый маг ничего на это не возразил! Ни единого слова!

Только многозначительно с эльфом переглянулся…

Гэдж глотнул. Слова застревали у него в горле, точно комья сырого песка:

— Как ты думаешь, а Гэндальф, он… ну, знал о том, что Келеборн собирается подменить амулет? Он… знал, а?

Саруман сидел, прямой, злой и напряженный, точно надетый на черенок лопаты, плечи его едва заметно подрагивали. Он не то беззвучно смеялся, не то бесслёзно рыдал… Или просто пытался совладать с накатывающей истерикой?

— Не могу сказать, Гэдж. Если и не знал, то наверняка догадывался. А возможно…

— Что?

— Я бы нисколько не удивился, — брезгливо, сквозь зубы, процедил Саруман, — если бы выяснилось, что все это паскудное дельце и было затеяно с подачи твоего замечательного Гэндальфа.

Гэдж будто одеревенел. Этого не может быть, твердил он себе. Этого не может быть! «Я обещаю, Гэдж, что верну тебе амулет в целости и сохранности», — сказал тогда Гэндальф. Он обещал. Он обещал! И тем не менее счел верным и правильным нарушить данное обещание? Нарушить обещание, данное орку… всего лишь орку! Ну да, конечно, чего уж тут удивительного…

Совершенно ничего. Ни удивительного, ни тем более неожиданного.

Вот так. Вот так. Получил по носу, пустоголовый урук? Впредь будешь знать, как верить волшебникам и «Друзьям эльфов»! Келеборн — мерзкая подлая свинья, ничего другого от него ждать и не приходилось — но Гэндальф!

Гэдж чувствовал себя так, словно его завалило грудой камней.

Он накрыл голову подушкой. Но даже сквозь слой набитого соломой холста услышал короткий звон стекла — это Саруман в глухой ярости довершил дело, начатое Кагратом, смахнул со стола какую-то увернувшуюся от орка недоразбитую склянку. Она с сухим треском грянулась на каменный пол и разлетелась по горнице жалкими осколками тусклого стекла — как печальный символ вспыхнувшей яркой звездой и тут же вновь угаснувшей хрупкой надежды.