Доспехи (джен)

Не было ребенка ужаснее Гарриет Поттер — это Петуния знала так же верно, как то, что однажды ее Дадли станет кем-нибудь выдающимся. Кем именно — не столь важно, Петуния была уверена, что ее сын проявит много талантов. Единственным талантом ее племянницы, однако, было вносить разлад в чудесную семью Петунии одним своим существованием, словно ставить жирную кляксу на идеальный пейзаж. Петуния ненавидела все, что разрушало порядок.

Видит бог, она пыталась полюбить девочку. В то утро, когда маленькая Гарриет появилась в их доме, тонкий шрам на ее лбу алел, будто выжженный каленым железом, и она все время плакала, не переставая; и Петуния спрашивала себя, потому ли это, что ребенку больно, или потому, что она уже почувствовала, что потеряла мать — навсегда. И Петуния плакала вместе с ней.

Казалось, общее горе должно было непременно сплотить их, заставить Петунию проникнуться к ребенку жалостью, сочувствием, а затем — и любовью, но сердце Петунии оказалось недостаточно большим, чтобы болеть сразу за них обеих. Едва прошептав: «Бедная, бедная маленькая крошка», Петуния углубилась в собственное горе и больше никогда не нашла в себе сил, чтобы встретиться с горем Гарриет.

Вернон предложил тогда отказаться от девочки, но Петуния, глядя в глаза ребенка — зеленые глаза Лили, — и слышать не хотела о том, чтобы передать дочь Лили незнакомым людям. Голова ее начинала болеть, когда она думала о предстоящих расходах, но Вернон неплохо зарабатывал, и в будущем он будет расширять свое дело, так что они справятся, успокаивала она себя, разве нет?

У Петунии было много обиды на сестру и злости к ней, но ее смерть словно стерла все дурное, оставив в сознании Петунии лишь яркий образ Лили — счастливой, живой Лили. Петуния держала на руках маленькую Гарриет, укладывала ее, качала ее, и в душе родилась надежда, что дочь Лили будет не такой, как ее мать (и такой же), и что между ними сложатся отношения, каких никогда не было у них с сестрой; и что Гарриет будет послушной, доброй девочкой без каких-либо странностей — и Петуния примет ее как свою.

Но Петуния переоценила возможности своего сердца: безутешный плач скучающей по родителям Гарриет вскоре начал раздражать ее, и тем сильнее, что, слыша чужой плач, в слезы обращался и Дадли. Надежда, что Гарриет не унаследует способности своих родителей, была самообманом с самого начала, и Петуния знала это, но не допускала эту мысль до поверхности своего сознания. Обманывать себя долго не получилось: вскорости вокруг Гарриет стали взрываться и загораться вещи, если она долго плакала, и, когда это произошло в первый раз, на Петунию со всей ясностью опустилось отвратительное осознание: девочка — другая, не такая, как сама Петуния, но такая же, как ее родители; и это осознание мгновенно проложило между ними непреодолимую пропасть. Все плохое, что забылось, вспыхнуло в памяти Петунии с новой силой, и она вернулась в детство, когда чувствовала себя обделенной, нелюбимой, обкраденной, — бессильная зависть и горечь вновь заполнили ее душу. Гарриет в тот день впервые вместо ласкового утешения получила грубый окрик и испуганно замолчала — в первый, но далеко не в последний раз.

«Гарриет» немедленно превратилась в «Поттер» — так Петуния не только отдаляла от себя девочку, но и обозначала, что та — чужая, другая, странная, из странного семейства; белая ворона, прибившаяся к стае благовоспитанно-черных ворон; паршивая овца среди чистых, бело-кудрявых овечек. Девочка подрастала, и Петуния видела ее несмелые попытки получить любовь: та пыталась дотянуться до раковины прежде, чем Петуния успевала вымыть посуду, или вызывалась вырывать сорняки из клумб, по-детски глупо уничтожая вместе с ними и то, что вырывать было нельзя, или приносила ей собранные в парке неподалеку цветы. Петуния при виде этих детских, невинных попыток ощущала вину и стыд за то, что она не могла и не хотела дать девочке то, в чем та нуждалась. Вина и стыд же заставляли ее злиться — и тарелки мылись взрослой рукой, старания на клумбах вознаграждались нагоняем, а собранные цветы отправлялись в мусорку.

Не понадобилось с такими методами много времени, чтобы маленькая ранимая девочка прекратила свою деятельность. На смену просьбе и послушанию появились отчужденность и злость — поначалу, — затем обычную злость стали дополнять совершенно взрослые презрение, отвращение и, как казалось Петунии, ненависть. «Я всегда знала, что так будет, — говорила себе женщина, — она была испорченным плодом с самого начала». Так она убеждала себя, прогоняя подальше любые мысли о том, что это ее, Петунии, нелюбовь настроила девочку враждебно; она гнала от себя эти мысли, как гонит ветер легкую лодочку в дни погодных волнений, ведь признать это значило бы встретиться лицом к лицу с виной еще большей, чем та, что незаметным фоном была с нею каждый день; признать это значило бы взять на себя ответственность за исправление всего, что она совершила, — а это превышало возможности ее смелости, сил и сердца. В конечном счете Петуния получила легитимный повод не любить девочку: та была враждебна и полна ненависти — разве такого ребенка можно любить?

Петуния, как и большинство людей, полагала себя хорошим человеком, а хорошим людям несвойственны дурные поступки, тем более — постоянные дурные поступки, и потому она с легкостью их забывала. Добрые же дела она полировала в памяти так же тщательно, как посуду со своей кухни, и начищенные до блеска, сверкающие добрые дела приятно тешили ее самолюбие и удовлетворяли тщеславие; и Петуния справедливо, как ей казалось, полагала себя хорошим человеком. Она знала, что приютила сироту и на протяжении долгих лет давала ей кров, пищу и одежду, оплачивала ее лекарства и учебные принадлежности, а в ответ Поттер лишь смотрела озлобленным волчонком, пререкалась и кусалась ядовито, насколько хватало ей яду, — и оттого разочарование Петунии в племяннице и раздражение к ней становились лишь сильнее. Девчонка оказалась не только злой и ненормальной, но и совершенно неблагодарной.

Порой Петунию раздражало в Поттер все: ее бесконечные книжки и карандаши, ее постоянное пение (совершенно дурное), ее тайник в чулане под отходившей доской. Петуния точно знала, что Поттер прячет там толстую потрепанную тетрадь, но никогда не могла найти ее, словно по волшеб... На этой мысли Петуния обычно резко обрывала себя, как обрывает себя глубоко верующий человек, заметивший за собой богохульство; обрывала и в очередной раз проклинала племянницу за ее ненормальности. Но страннее всего в девочке была ее серьезность не по годам: иногда она смотрела так пронизывающе, что Петунию пробирало до костей; иногда роняла слова, которые ожидаешь услышать от взрослого, но никак не от ребенка. Петуния старалась списывать все на ее книжки — ах, если бы Дадли мог так же читать запоем, — но и всякому влиянию книг был свой предел. Однако она старалась не думать об этом, ибо это беспокоило ее столь сильно, что она, расчувствовавшись по этому поводу, не смогла бы совладать с эмоциями. Петуния завоевывала свое спокойствие путем ограждения от девочки сотнями стен и об этом старалась не думать тоже.

С возрастом дочь Лили становилась все менее на нее похожей, глаза сменили оттенок, и Петуния не смогла бы объяснить, отчего она не только радуется, но и тоскует по этому поводу. Поттер с годами становилась похожа на себя, и почему-то это щемило сердце Петунии подобно тому, как когда она наблюдала за взрослением ее Дадли. В отличие от ее сына, Поттер за своими книжками иногда забывала поесть, и тогда Петуния сердилась на нее и ругалась, а девчонка лишь насмешливо поднимала брови, будто бы передавая таким образом слова: «Это говоришь мне ты? Женщина, которая три дня подряд оставляла меня без ужина за то, что дурацкий кот миссис Фигг окрасился в желтый цвет, когда поцарапал меня?» — и тогда Петуния сердилась еще больше. А теперь девчонка завела моду шляться не пойми где и возвращалась домой только к позднему вечеру, будто считала, что здесь лишь ее ночлег. В такие дни Петуния надеялась, что девчонка не свернула где-нибудь шею, хотя это, конечно, и решило бы все ее проблемы.

По крайней мере, сегодня этого не случится: утром Петуния отправила девочку вырывать сорняки из клумб.

* * *

Мерзкие капли дождя падали Сириусу за воротник и, стекая по шее, оставляли противное ощущение влаги на холодной коже. Несмотря на июньское тепло, кожа его была будто остывший мрамор. Ощущение холода будет преследовать его еще долго, и нельзя этот холод вытравить ни горячими ваннами, ни теплой одеждой, ни слепящими лучами самого солнца: дементоры, раз прикоснувшись к сознанию, оставляли в нем неизгладимый след своего присутствия; долгое же их «добрососедство» оставляло непреходящий холод не только в душе, но и в теле.

«Если бы я мог согреться с помощью глотка огневиски», — подумал Сириус, и тут же уголки его губ поползли вверх в кривой усмешке. Мысли в голове еще путались, рвались по краям, словно непрочные веревки, размывались перед мысленным взором, словно в глаза попало по капле, и разбивались о прибрежные булыжники с приливной волной. Однако мысль «Долго еще можешь об этом даже не мечтать» была совершенно ясной в своей зло-насмешливой иронии. Целители запретили ему кучу всего, и алкоголь был меньшим из его лишений. Сириус мрачно вздохнул, смиряясь с тем, что о многих удовольствиях ему не придется вспоминать до Рождества.

«Возможно, это и к лучшему», — промелькнуло у него в голове. Сириус никогда не страдал приступами пьянства, не считая нескольких эпизодов кутежей в юности, но это ведь и не считается. Однако еще никогда ему не приходилось переживать такое... такое... «У меня будет куча других забот», — оборвал себя Сириус, не позволяя отчаянным мыслям прорваться вперед и утащить его в бездну. Гарриет, Гарриет, Гарриет... Ему нужно думать о Гарриет. Он зацепился за ее имя, как за леер со спасательным кругом, и все повторял его, повторял до тех пор, пока прошлое не размылось и не отступило, уступив место настоящему. Прошлое вспоминать было больно, а будущее все еще представлялось слишком неясным, словно в густых клубах тумана, наведенного дементорами. До недавнего времени он даже не смел предположить, что оно у него в самом деле есть, так что настоящее — только оно у него теперь и было.

Настоящее разлеглось перед Сириусом до тошноты однообразной улочкой, где все было одинаковым: квадратные желтые домики с коричневыми черепичными крышами, низкие каменные заборчики — они открывали взору любопытных фасад дома и все, что находится перед фасадом, — и круглые клумбы, высаженные под окнами. Даже небо над этой улочкой будто подчинилось ее армейскому единообразию и было застелено серыми тучами так же ровно, как одинаковые лужайки — стриженой травой.

Шаг — боль, шаг — боль, прямо как в сказке у Андерсена. Сириус ужасно удивился, услышав маггловскую переделку этой сказки от Лили (магическая была куда кровожаднее и ужаснее). Она говорила, что собирается рассказать "Русалочку" Гарриет, когда та подрастет. «Чтобы она поняла, — говорила Лили, — что можно ходить по стеклу ради мужчины, но он все равно не полюбит тебя — просто потому, что ты не та». Сириус не понимал, зачем бы Лили вообще об этом задумываться: на его памяти она ни дня не ходила с разбитым сердцем (хотя, возможно, именно потому, что знала эту истину), — напротив, это Джеймс был готов превратить свои ноги в кровавое месиво, лишь бы отличница Эванс обратила на него внимание. Сириус фыркнул, вспоминая, как посмеивался над отчаянным, необоримым увлечением Джеймса.

Вероятно, мать Лили рассказала ей эту сказку, и та, как хорошая девочка, накрепко усвоила материнский урок.

Так или иначе, плод этого — лишь поначалу — увлечения отделяла от Сириуса только дюжина домов, и чем меньше становились номера на табличках одинаковых торцов, тем медленнее становился шаг Сириуса. Скоро, совсем скоро он наконец увидит ее после восьмилетней разлуки, и мысль об этом, в отличие от многих других, была яркой и четкой, будто каждое слово в ней горело и пылало, и жар ложился тенью от каждой буквы.

Что ей сказать? Как говорить с ней? Поговорить и уйти или забрать ее в гости? Плана у Сириуса не было, и любой, кто знал его, даже не заподозрил бы вероятность существования такого плана. Обычно Сириус был достаточно уверен в себе, чтобы идти и сразу действовать, и слишком нетерпелив, слишком импульсивен и горяч, чтобы долго обдумывать вероятные ходы событий и их последствия. Но, возможно, теперь ему следовало задуматься над тем, чтобы измениться, потому что он совершенно не представлял, что станет делать, когда окажется перед ней.

В его воображении вспыхивали картинки: как он схватит ее в охапку, и она радостно обнимет его в ответ своими детскими тонкими ручками; с другой стороны, воображалось ему, почему бы ей не завизжать от страха, увидев, как скелет, лишь по счастливой случайности все еще называемый человеком, хочет заключить ее в ледяные костяные объятия? Возможно, она и вовсе в нем не нуждается: она точно не помнит его, и ее новая семья... Сириус оскалился. Нет, семья, в которой была Петуния Эванс, едва ли стала настоящей семьей для Гарриет. Сириус отлично помнил, сколько яда было в словах, бросаемых Петунией Лили — будто молниеносные жалящие удары хвоста скорпиона; сколько плохо скрываемой злости и зависти было во взглядах, которые обращала Петуния к своей сестре. Сириус презирал Петунию.

И все-таки... что он мог предложить Гарриет? Бывший азкабанец, едва увидевший свет свободного неба, что он мог ей предложить? Крики по ночам от кошмаров и полузатертые воспоминания, окантованные так и не прожитым горем утраты? Сириус остановился. У него было прошлое, но разве он мог предложить Гарриет лишь его? Гарриет — ребенок, и потому она есть сама жизнь, само настоящее — разве может настоящее питаться прошлым?

«Только им и может, — ответил трухлявый голос в голове, напоминающий какого-нибудь мудрого старика. Сириус никогда не был склонен к философским размышлениям, но годы, проведенные в уединении, не оставили ему альтернативы, так что теперь в его голове время от времени вспыхивали слова, которые никак нельзя было ожидать от того Сириуса, который никогда не был в Азкабане. — Настоящее стоит на прошлом, опирается на него всеми своими членами и обращается к нему в самые трудные времена штормов и бурь». «А ну заткнись, — мысленно рявкнул Сириус на старика в голове. — Я посмотрю на нее, — сказал он себе, — и решу, что делать».

Дождь прекратился, и по мере того, как Сириус приближался к четвертому дому, из-за туч несмело пробивались солнечные лучи. Сердце Сириуса стучало все быстрее, и, когда до жилища Дурслей оставалось совсем немного, он юркнул в укромный закуток, где никто не мог его видеть, и обратился в собаку. «Никакая это не трусость, — приказал он себе поверить, — если с ней плохо обращаются, бездомному псу позволят больше увидеть, чем человеку. А я должен знать».

Собачьи лапы бодро пошлепали по мокрому асфальту: изредка на пути попадались неглубокие лужи, и Бродяга не огибал их, а специально плюхался лапами прямо в воду, вновь открывая для себя еще одно маленькое удовольствие, еще один оттенок свободной, настоящей жизни. Какой-то лысеющий мужчина средних лет, даже на вид скучный (скучнуха, скучила, ску... ах, да — зануда) хмуро посмотрел вслед отощавшему огромному черному псу. «Интересно, вызовет ли он службу по отлову бродячих собак, — с неожиданным задором подумал Сириус. — Я бы немного развлекся».

На доме напротив показалась табличка с цифрой «4», и Сириус забыл обо всех шутках. Стараясь быть не слишком заметным, он подбежал к участку и сел возле высокого куста. Послышался голос, Бродяга дернулся и чуть не взвыл, уткнувшись мордой в колючий куст. Голос пел — тонкий, девочкин голос, и слушать его было приятно.

Любовь, ты наш бог.

Прими наши души,

Только тебе мы возносим молитвы.

Никакой рифмы в стихах не было, и мелодия шла неровно, изменяясь с каждой строчкой, будто подбиралась прямо во время пения; но звучание голоса и слова заставили Бродягу с удвоенным любопытством (но теперь осторожнее) высунуть поцарапанную морду из-за куста. В нескольких метрах от него стояла на колене девочка, вырывая траву из клумбы с розами: на ней были светлые бриджи, измазанные землей на коленках, и белая футболка с простой клетчатой рубашкой поверх. Хотя вещи и не болтались на ней, Сириус понял, что они с чужого плеча.

Любовь, ты земля.

Дай нам пшеницы побольше.

Ибо мы кормимся лишь тобой.

Девочка поднялась, и Сириус смог увидеть ее лицо: розоватый шрам на едва тронутой загаром коже бросился ему в глаза, и сердце его затопило непонятное, но невероятное по своей силе чувство, когда исчезли последние сомнения в том, что это была она. Сириус жадно вглядывался в ее лицо, но почти не находил того, что искал: волосы ее были темно-каштановыми (не потемнели до черных), овал лица, нос и губы лишь напоминали Лилины, но не повторяли их; глаза, некогда бывшие копией глаз ее матери, теперь были не как яркие изумруды, но как лесная чаща. От Джеймса в ней оставалось еще меньше, и счастливое и радостное чувство в сердце Сириуса было затенено острым разочарованием и недоумением, словно он спешил на встречу со старыми друзьями после долгой тяжелой разлуки, но его встретили какие-то незнакомцы, представившиеся их именами. Должно быть, когда Гарриет подрастет, даже он, Сириус, посмотрев на нее, не смог бы сказать, что она дочь своих родителей.

Но она была, была, и эти тонкие руки, испачканные землей, и темно-каштановые волнистые волосы, собранные в высокий хвост, и эти незнакомые лесные глаза — все это было частью Джеймса и Лили, их плотью и кровью, их наследием; она была его маленькой крестницей Гарри, хватавшей его за кудри и визжавшей от восторга на своей первой метле, подаренной им. Она была Гарриет Поттер, его главной ныне заботой и единственным настоящим.

Любовь, ты защитник.

Болезни и смерть прогони,

Ведь мы сильны только тобой.

Она умолкла и вдруг поглядела прямо на него, медленно потирая руки друг об друга, чтобы отряхнуть их от земли, и Сириус, вмиг забыв о своем разочаровании, будто завороженный, уставился в ответ. Она глядела на него, не отводя глаз, странно взволнованно и с толикой торжества. Он помялся и вышел вперед, сел перед ней. Гарриет осмотрела его от кончика хвоста до ушей и что-то задумчиво прошептала, но так тихо, что он, даже будучи Бродягой, не разобрал слов. Взгляд девочки упал на ее колени, испачканные землей, и личико ее приняло огорченно-раздраженный вид; она отряхнула их руками, а затем, легко улыбнувшись, шагнула к нему.

* * *

С самого утра Гарриет находилась в состоянии радостного возбуждения, пребывая в ожидании; чего — было ей неизвестно, но что-то все же непременно должно было произойти, и Гарриет ждала этого с нетерпением. Сегодня ночью ей приснился огромный черный пес, который снился ей и раньше, но сегодня в ее сне было кое-что странное: вместо того чтобы, как обычно, играть с ней и ласково тереться мокрым носом о ее ладонь, пес ухватил Гарриет за штанину и повел к детской площадке. Площадка была пуста, но, когда они подошли к ней, возле качелей, на которых любила раскачиваться Гарриет, появился мост в самое небо, и они, ступенька за ступенькой, поднялись высоко-высоко и оказались на звезде: белой, яркой, сияющей. Гарриет отчего-то казалось, что не было звезды ярче этой.

Этот сон оставил такое приятное впечатление, что она даже была не очень раздражена, когда Петуния отправила ее к клумбам. Может быть, стоило вырвать розы вместо сорняков назло Петунии, но Гарриет розы нравились. Она склонилась над землей и начала петь строчки, которые приходили в голову.

Прохладный ветер приятно ласкал кожу, пока Гарриет пела и вырывала траву, запах мокрой земли поднимался от клумбы. Те строчки о любви, которые она придумала сейчас, нравились ей особенно, хотя они и казались ей очень простыми и очень пафосными одновременно. Гарриет встала, покончив с травой, и вдруг почувствовала на себе чужой взгляд; подняла глаза и увидела — божечки-кошечки — черного пса из своего сна. Сердце бросилось вскачь, руки жарко вспотели: ее сон — правда, правда, правда… Она в самом деле взберется по мосту к звезде?!

Они немного померились взглядами, и пес, потоптавшись, вышел из-за куста. Он был, как ей и казалось ночами, огромным — почти как ньюфаундленд, но шерсть его была короткой, а морда напоминала лабрадорскую. Пес сидел, не шевелясь, и Гарриет тоже не могла сдвинуться с места: она впервые получила доказательство того, что ее сны приходили к ней не просто так, но были вещими; а значит, и прошлое, которое она видела, было реальным (мамочка! папочка! глаза наполнились слезами), и все будущие чудеса, казавшиеся ей нереальными — тоже. Этот пес был предвестником ее новой жизни, которая вот-вот должна была раздуть свой капюшон и поглотить старую, словно мелкую мышь, и она прошептала:

— Судьба закрутила свое колесо.

Словно в насмешку над грядущими великими переменами в жизни Гарриет мелькнули перед глазами ее испачканные коленки, за которые она непременно получит от Петунии разнос, и было это до того неуместно и мелко в это знаменательное мгновение, что Гарриет в раздражении отвлеклась от своего Большого Пса и отряхнула треклятые бриджи. Испугавшись, что животное может исчезнуть так же внезапно, как появилось, она с тревогой подняла глаза, но ее судьбоносный Пес все еще сидел тут и глядел на нее, навострив уши. Гарриет медленно подошла к нему.

— Есть такое созвездие — Большой Пес, — сообщила Гарриет, присев на колени рядом с собакой (Дадлины бриджи и Петуньины ворчания пусть катятся в ад). — А в нем — путеводная звезда, самая яркая из всех, — говорила она, глядя псу в его серо-синие глаза. Они казались очень умными и вдруг расширились, будто пес услышал что-то невероятное. Гарриет рассмеялась. — Божечки-кошечки, какой ты забавный. Можно подумать, ты меня понимаешь. — Хвост собаки нетерпеливо дернулся. — Если бы ты был человеком, ты бы верил в то, что звезды распоряжаются нашей судьбой? Я верю. Потому что ты Большой Пес, и что-то в тебе — моя путеводная звезда, которая подскажет мне дорогу.

Закончив этот короткий монолог, Гарриет уставилась на пса, ожидая, что ее откровения станут ключом к какому-то чудесному замку, и когда он откроется, нечто невероятное предстанет перед ней. Но шли секунды, и пес с непонятным выражением морды смотрел на нее, и ничего, что поглотило бы старый мир, не происходило: ни тебе великого извержения вулкана, ни огненного смерча, ни волны цунами, которая бы обрушилась на Тисовую и одним ударом голубого хвоста смыла все эти чертовы домики. Щебетали птицы, и ветер колыхал ветки деревьев, где-то неподалеку жужжала газонокосилка и текла узеньким ручейком в клумбу вода из шланга. Тисовая оставалась Тисовой, и Гарриет вздохнула, подавляя разочарование. Возможно, ей просто надо быть терпеливой.

Она подняла руку и почесала пса за ухом, но тот, вместо того чтобы радостно гавкнуть, отчего-то заскулил — протяжно и жалобно, словно горечь заполняла все его собачье сердце. Гарриет отняла руку, испугавшись, что задела какую-нибудь рану на его голове, но оказалось, что раны не было. Пес толкнулся лбом ей в ладонь, выпрашивая еще ласки, и Гарриет, чей нерастраченный запас нежности был велик, радостно уважила немую собачью просьбу.

* * *

Сириус порядком измотался еще десять минут назад, но продолжал бегать за палкой, потому что Гарриет чуть ли не визжала от восторга, играя с ним (возможно, по той причине, что делала это в первый раз). Когда Бродяга в шутку закрутился, делая вид, что пытается поймать себя за хвост, Гарри рассмеялась заливисто и громко, и повсюду будто разлетелись золотые кузнечики; и едва приступ ее смеха прекратился, Сириус стал кружиться еще и еще — до тех пор, пока золотые кузнечики не заполонили весь парк, куда они убежали с Тисовой.

Наконец, Гарриет, радостно улыбаясь (Бродяга завилял хвостом), уселась на траву и похлопала ладошкой на место рядом с собой. Сириус уютно устроился под боком у крестницы, уложив морду на длинные лапы, и следующие несколько минут только пение птиц, шелест деревьев и стрекот невидимых золотых кузнечиков нарушали тишину их близости. Гарриет была нежной, веселой и ласковой — счастливым ребенком, — и Сириуса наполняло тепло и щемящая нежность при виде ее такой. Только легкая тоска прокрадывалась к нему оттого, что он не находил у нее ни одной привычки ее родителей — да откуда им было взяться? — но свет, лившийся из нее в эти минуты, растворял, как кислота тряпицу, все неприятные мысли и чувства.

Было хорошо, спокойно и уютно; Бродяга прижимался тощим боком к ноге Гарриет, а девочка гладила его по голове.

А затем Гарриет начала говорить, кажется, найдя в его лице долгожданного слушателя.

И говорила она обо всем, что радовало и печалило ее, тревожило и беспокоило: Сириус узнал, что Гарриет любит шоколад, прогулки и чтение, и ее любимая героиня — Джейн Эйр, потому что она тоже живет с нелюбимыми родственниками и «терпит от них всяческие бедствия», и «хотя воля ее ограничена, но не сломлена», и потому Гарриет надеется, что тоже однажды уедет куда-нибудь подальше от родственников, и где-нибудь там, подальше, обретет свое счастье — как «стойкая, несгибаемая, хрупкая, но непобедимая» Джейн Эйр.

Выслушивая монолог Гарриет — она говорила забавно: книжная речь мешалась с детским эмоциональным, быстрым потоком слов, — Сириус с каждым словом ощущал все возрастающий гнев и решительность. Тот гнев и та решительность, которые были характерны для него, когда ему приходилось наблюдать за тем, что он считал несправедливым и потому — нуждающимся в изменениях. Когда к нему приходила эта решительность во времена учебы в Хогвартсе, его друзья всегда узнавали об этом по его выражению лица, и Джеймс потирал руки в ожидании нового приключения, готовясь помочь Сириусу, что бы тот ни замыслил, а Ремус возводил очи горе и тяжко вздыхал, готовясь к бесплодным попыткам отговорить их от задуманного и необходимости прикрывать им всем задницы.

Лишение еды… пренебрежение… оскорбления… чулан под….

ЧУЛАН ПОД ЛЕСТНИЦЕЙ?!

Бродяга вскочил и зарычал, оскалив острые зубы. Гарриет замерла на полуслове и попыталась отодвинуться, испуганно на него таращась. Сириус проклял себя за то, что напугал ее... и в то же время понадеялся, что у его крестницы крепкие нервы, потому что оставлять все как есть он не мог и не имел права. Пусть Дамблдор засовывает себе в задницу свою кровную защиту… Даже если он не сможет забрать ее насовсем, он сделает это настолько долго, насколько возможно.

* * *

Не успела Гарриет прийти в себя от того, что ее Большой Пес вдруг ни с того ни с сего зарычал на нее, когда она рассказывала ему о Дурслях (может, он разозлился на нее, потому что его кормят хуже, чем ее — вон какой худющий — а она еще жалуется), как пес взял и

превратился в человека.

Вот так взял и превратился.

У Гарриет открылся рот.

— Гарри, — хрипло заговорил человек-пес, а она таращилась на него с открытым ртом, по-прежнему сидя на траве и смотря на него снизу вверх, — только не пугайся, хорошо? Это было волшебство. Я решил не сразу появиться перед тобой самим собой, но, когда ты начала рассказывать все это про твоих… родственничков, — он так зло выплюнул последнее слово, что Гарриет мгновенно ощутила к нему приток доверия, несмотря на то что он только что провел с ней добрый час, притворяясь собакой, — в общем, я не выдержал, — сказал он. — Это дерьмо никуда не годится, ты не должна жить в таких условиях.

Гарриет закрыла рот, но продолжила молча пялиться на него, не зная, что сказать. Если она начнет задавать вопросы, он превратится обратно в собаку и укусит ее? Дурсли ненавидели, когда она задавала вопросы, так что, будь у них такая возможность, они бы непременно укусили ее.

А еще он сказал слово на букву «д», и ей отчего-то стало и неловко, и любопытно. Это было так необычно и не похоже на стерильный язык Петунии…

Этот странный человек выглядел очень изможденным и худым, но красота его была нескрываема: черные волосы кудрями обрамляли впалые скулы, а синие глаза в глубоких глазницах жадно всматривались в Гарриет с каким-то странным, яростным блеском. Было в его облике что-то надменное: немного — в выражении лица, и в том, как он был одет — словно истинный денди времен Шарлотты Бронте.

— Гарриет, прости, что напугал тебя, — сказал он, смягчившись. Гарриет понравилось, как стал звучать его голос. — Ты, наверное, и не знаешь, так? Я не удивлен, что эти куски… гхм… что они тебе ничего не сказали… Магия существует, а ты волшебница.

Она поднялась с травы, желая встать поближе к тому, кто был на нее похож — ведь если он умеет превращаться в собаку, он точно волшебник, верно? Поднявшись, она не могла не заметить, каким человек был высоким. Что-то теплое, восторженное и радостное сверкнуло прямо у нее над головой и закружилось вокруг: она получила подтверждение своим снам, своим странностям. Это знание улеглось в ее голове с той же легкостью, с какой ключ скользит в подходящую скважину.

— Я знала, — сказала Гарриет, и голос ее дрожал. — Они мне ничего не сказали, но я знала.

Человек улыбнулся и стал еще красивее, чем прежде: улыбка очень ему шла. Гарриет неуверенно улыбнулась вслед за ним.

— Ты уже колдовала, да? — спросил человек, и в голосе его проскочило веселье. Гарриет тоже стало веселее.

— Со мной случались странные вещи, — ответила она. — И еще мне приснилось, что вы в виде собаки придете ко мне.

Он, кажется, нисколько не удивился ее сну: видимо, для волшебников это обычное дело. Гарриет почувствовала себя уязвленной: эти сны были ее величайшей драгоценностью, и она думала, что они лишь ее привилегия.

— Но, сэр, а как…

Она замялась.

— Гарри, не зови меня сэром. Меня зовут Сириус Блэк, обращайся ко мне по имени. Я ведь твой крестный.

Глаза Гарриет распахнулись, и она едва удержала себя от того, чтобы снова открыть рот. Что-то несмелое зашевелилось в ней — робкая и одновременно яростная надежда на то, чтобы это было правдой… Сириус… Сириус… Сириус…

— Самая яркая звезда на небе, — прошептала она, дрожа от нахлынувших чувств.

Восторг озарения смешался с восторгом от осознания того, что человек говорил правду: путеводная звезда Большого Пса и самая яркая звезда, по которой они ступали с черным псом — это «Сириус». Гарриет больше не требовалось доказательств: этот человек — Большой Пес, Сириус Блэк, ее путеводная звезда и ее крестный отец. У нее есть крестный отец…

— Я не мог прийти раньше, Гарриет, прости меня, — сказал Сириус Блэк, и улыбка его исчезла с лица, сменившись грустью и горечью, — но я желаю искупить перед тобой свою вину. Ты хочешь пойти со мной?

Гарриет вспомнила правило, которое им всем рассказывали в школе: никуда не ходить с незнакомцами и малознакомыми людьми. Затем в ее голове промелькнули лентой сцены: как она назвала собаку Большим Псом, и как в ее сне появился мост из ниоткуда, и они с черным псом поднялись на звезду под названием «Сириус».

Лишь мгновение ее недоверчивость боролась с верой в истинность ее снов.

— Да, я пойду с тобой, — сказала Гарриет, не соглашаясь, но подтверждая его предложение. Как могло быть иначе? Сама судьба предначертала это.

* * *

С тех пор, как Сириус вошел в дом на Тисовой, самовольно отворив палочкой дверь, и под растерянное бормотание (сначала) и возмущенные крики Петунии (чуть позже) Гарриет собрала вещи, а затем они аппарировали с пустой детской площадки, жизнь ее круто переменилась.

Дом Сириуса совершенно отличался от дома Дурслей. Вокруг были не одинаковые желтые домики, но пространство зелени и уединения: перед двухэтажным особняком по разные стороны раскинули зеленые кроны дуб и плакучая ива, а кустарники магнолии ровным рядом росли перед самым его фасадом. За домом высились неровные густые линии исполинских размеров сосен, верхушкой уходящие в самое небо. Сразу за каменной террасой дома открывался огромный участок запущенного газона, посреди которого тут и там стояли клены и липы. Где-то вдалеке виднелась деревянная скамейка, обвитая иссохшими кустами некогда цветущих роз.

— Дядя Альфард оставил мне этот дом, — говорил Сириус, пока Гарриет восхищенно крутила головой (так усердно, что в шее что-то хрустнуло, и она скривилась от боли). — Кстати, в лесу есть белки, а тут неподалеку, — он махнул рукой куда-то на северо-восток, — река.

Почти сразу после того, как Сириус забрал ее, к ним заходил Альбус Дамблдор — директор Хогвартса — школы, в которую она поедет, когда ей исполнится одиннадцать, — и Сириус надолго заперся с ним в своем кабинете, откуда не исходило ни звука. Гарриет ни на шутку перепугалась, что кто-нибудь из них убил другого (а вдруг?) и теперь думает, как спрятать труп, — но потом вспомнила про магию, и поняла, что взрослые, должно быть, специально так сделали, чтобы она не смогла подслушать их разговор. Гарриет ощутила себя оскорбленной: неужели они думают, что она стала бы такое делать? Разве что чуть-чуть и только если бы услышала из комнаты свое имя.

— Гарри, — ласково позвал ее Сириус, когда они с директором Дамблдором, наконец, наболтались, и тот ушел (директор улыбался ей мягко и доброжелательно, когда они познакомились, но отчего-то ей было не по себе), — мне нужно тебе что-то сказать.

Его серьезное лицо заставило ее заволноваться, — но он же не откажется от нее, не откажется? Иначе сон бы ей предсказал. Гарриет села на диван к Сириусу, как можно ближе, но достаточно далеко, чтобы не показаться навязчивой. Тогда Сириус придвинулся к ней и взял ее руки в свои. Сердце ее перевернулось от радости.

И тогда он рассказал ей про войну, Волдеморта и про то, что мама пожертвовала собой, чтобы защитить ее.

Когда слезы Гарриет высохли, Сириус сказал:

— Поэтому тебе придется возвращаться раз в год на неделю к дяде и тете, в свой дом. Ты будешь гостить у меня весь год до следующего лета, летом поживешь на Тисовой, снова вернешься ко мне, а потом поедешь в Хогвартс. На каникулы ты тоже будешь приезжать ко мне, но одну неделю в году проводить… — он запнулся и вздохнул, — у себя дома, у дяди и тети. Ты понимаешь, Гарри?

Гарриет не понимала. Она думала, что обрела дом вместе с Сириусом, который ее любит, но теперь он говорил, что ее дом — дом Дурслей, и тем самым отказывался от нее. Она вновь почувствовала себя обузой, но боялась сказать и слово: ведь ей все-таки достался Сириус, и этим нельзя было рисковать. Ну и что, что она не получит от него все, что хочет? (Сердце вскрикнуло, и кровь полилась из него.) Теперь, когда перед Гарриет поставили тарелку, а потом ее отодвинули, она была до того голодна, что согласилась бы и на крохи.

— Гарри, я люблю тебя, — сказал Сириус, наклонившись к ней.

Она отодвинулась и кивнула.

— Ты мне не веришь, — как-то удивленно и растерянно произнес Сириус.

Ее крестный отец был умным и проницательным, но лучше бы он был глупым и слепым. Он теперь рассердится на нее и совсем от нее откажется?

— Гарриет, — прошептал Сириус, — я люблю тебя больше всего на свете. Я хотел бы, чтобы тебе больше никогда не пришлось возвращаться в тот ужасный дом и считать его своим; я хотел бы, чтобы, когда ты говорила «мой дом», ты представляла себе только наш дом. Но тогда кровная защита рухнет, и ты не будешь в безопасности. А я хочу, чтобы ты была счастлива, жива и здорова.

С этим было трудно спорить. Если она не будет живой, то ощущать себя счастливой окажется затруднительным предприятием.

— С этого дня я буду заботиться о тебе, Гарри, — сказал Сириус, сжав ее ладони, — его руки были теплыми, сухими и сильными. — Давай сыграем в игру? Твоим настоящим домом будет наш, но ты будешь делать вид, что твой дом — дом на Тисовой. Так мы перехитрим защитные чары и сможем жить вместе.

Гарриет посмотрела на него с надеждой и сомнением. А действует ли эта защита в самом деле? Ведь так же, как Гарриет никогда по-настоящему не было места за семейным столом Дурслей, она никогда по-настоящему не считала дом на Тисовой своим.

— Мы станем настоящей семьей, Гарри. Ты веришь мне?

И она поверила, потому что Сириус смотрел на нее так искренне и так умоляюще-яростно уговаривал ее поверить ему; и потому что, если бы она решила, что он солгал ей, то потеряла бы все на свете и больше никогда не обрела вновь.