Доспехи (джен)

Если ты боишься, то любовь — самые надежные доспехи.

Великолепный век. Империя Кесем

 

Впервые за несколько спокойных лет Хогвартс сотрясало ошеломляющей новостью — одной из таких, которые всегда сопровождаются полуправдивыми слухами и полными нелепицами. В школе-интернате любой глупый слух или хоть сколько-нибудь интересная новость распространялись со скоростью снитча; эта же новость была снитчем с самого Чемпионата мира. Радость от окончания экзаменов и приближения летних каникул затмевалась происшествием столь необычным и скандальным, что не было никаких сомнений: Рита Скитер обязательно возьмется за это дело.

«Дзинь», — взорвалась чашка, которую Дамблдор любезно предложил угрюмому профессору зелий. Директор вздохнул. Нет, Северус сделал это неспециально, и старик знал об этом; но сама по себе утрата контроля над магией говорила о состоянии Северуса больше, чем любые слова. Альбус вытер ладонь длинным рукавом очередной цветастой мантии.

— Боюсь, мне нечего предложить тебе в утешение, дорогой мой мальчик, — произнес Альбус с таким сочувствием, что Северусу захотелось позорно взвыть, как какому-нибудь оборотню в полнолуние. — По крайней мере, теперь ты знаешь правду.

Это действительно не могло стать утешением. Была одна правда, теперь — другая; ничто не изменилось, кроме того, что ему снова приходится проходить через все девять кругов своего ада. Какая Северусу разница, кого ненавидеть: Блэка или Петтигрю? Ненавидеть Блэка всегда было даже удобнее, привычнее.

— Крысиного ублюдка поцелуют? — спросил Северус, стараясь, чтобы его голос звучал так же холодно, как обычно. Дамблдора, конечно, ему не удалось обмануть.

— С точки зрения юридической практики — едва ли, — начал директор мягко, — незабвенная Беллатрикс Лестрейндж получила пожизненное заключение за куда большее количество преступлений.

Безумную стерву Беллатрикс стоило казнить в первую очередь. Впрочем, не то чтобы мнение бывшего Пожирателя смерти имело в этом вопросе какую-нибудь ценность.

— Однако мой политический опыт подсказывает мне, что это вероятно, — мрачнее продолжил Дамблдор.

«Разумеется, — подумал Северус, — в качестве подачки для проклятой шавки и жалеющей его публики».

Речи о неизбирательном применении законов и мер наказания в магической Британии не шло.

Северус не стал спрашивать, будет ли Дамблдор голосовать за поцелуй или против. Что-то подсказывало, что ответ не заставит его почувствовать себя лучше. Слишком гуманный, слишком склоняющийся ко всепрощению и вторым шансам…

Ах, подождите-ка. Возможно, прямо сейчас раскаявшемуся Пожирателю смерти стоит заткнуться.

В большую ярость, чем вина крысеныша Петтигрю, Северуса приводило осознание того, что чертовых восемь лет он находился с настоящим предателем под сводами одного замка и даже не подозревал об этом. Он ходил по тем же коридорам, что бегал этот маленький крысеныш, ел в том же помещении, в котором тот кормился объедками со студенческих столов. Если бы Петтигрю уже не увели авроры, он едва ли удержался бы от того, чтобы обвить пальцами заплывшую шею ублюдка. Возможно, тогда бы Северус отправился в вояж по Северному морю вместе с ним. Перед глазами до сих пор стояла картина привязанного к стулу Петтигрю, визжащего о своей невиновности (до того, как Снейп, не скупясь, влил ему в глотку Сыворотку правды, разумеется), и рядом — очередной Уизли (какой это уже по счету? кажется, третий) с широко раскрытыми глазами, чье представление о сущности возлюбленного питомца было разрушено случайным заклинанием в кабинете Макгонагалл.

Петтигрю всегда был слабым, всегда прятался за спинами своих дружков — что было удивительного в том, что предателем оказался именно он? Северуса на мгновение охватила злая радость: даже если крысу не приговорят к Поцелую, слабость ублюдка обернется против него: в Азкабане выживают только сильнейшие духом. Петтигрю не протянет и пяти месяцев.

Но это все равно не вернет Лили.

Радость, сотканная из ненависти и ярости, вспыхнула ярким языком пламени, взмыла ввысь и потухла; на ее месте остался только горький пепел.

— Существует некоторая положительная сторона в этом, Северус.

Снейп поднял на него взгляд. Если старик начнет сейчас говорить о торжестве справедливости и победе правды…

— Сириус Блэк — крестный отец маленькой Гарриет, — напомнил директор. — Я думаю, замечательно, что у дочери Лили появится взрослый родственник, готовый о ней заботиться. Когда Сириус оправится, конечно.

— Если оправится, — не преминул вставить Северус. Заключенные Азкабана часто сходили с ума, это ни для кого не было секретом; шансы на сумасшествие шавки, происходившей из безумной семейки Блэков, оттого только повышались. Он и до заключения был бешеным.

— Я надеюсь, что Сириус достаточно силен, чтобы справиться со всеми испытаниями, выпавшими на его долю, — сказал Дамблдор.

Северус подумал, что упрямства Блэку и в самом деле всегда хватало, но, конечно, промолчал. Вместо этого он спросил:

— Вы думаете, что Петуния позволит ему войти в свой дом? Насколько я помню ее, она скорее устроит себе харакири, чем допустит до себя нечто, хоть отдаленно связанное с магией, — с отвращением заметил Северус.

— Думаю, для Сириуса это не станет существенным препятствием, — нахмурившись, ответил директор.

— А что, если Блэк захочет забрать девочку к себе? — неожиданно для самого себя спросил Северус. Когда мысль о дочери Лили приходила ему в голову, его настигало странное внутреннее противоречие: с одной стороны, ему хотелось знать, что с девочкой все в порядке, а если нет — сделать все, что необходимо, чтобы это исправить — в конце концов, он поклялся оберегать ребенка Лили; с другой стороны, ему хотелось никогда не вспоминать о ней, и никогда не знать о ней, и никогда не встретить ее, чтобы, не дай небо, не увидеть глаза, такие же, как у ее матери.

Об этих глазах ему рассказал Дамблдор восемь лет назад. Старик всегда знал, куда нужно давить.

— Боюсь, что это невозможно, — сказал Дамблдор огорченно, но Северус уловил странную мягкость, почти слабость в жестком слове «невозможно». — Защита Гарриет действует, только пока она считает своим домом дом Петунии.

— А вы уверены, что девочка считает его своим домом? Петуния — одна из самых отвратительных…

— Северус, — перебил его директор мягко, — пожалуйста, давай не будем возвращаться к этой теме. Защита действует, и, может, Петуния не самая любящая тетка на свете, но она дает Гарриет кров, пищу и обеспечивает ее всем необходимым. Уверен, с ней все в порядке.

Северус не мог представить, чтобы Дамблдор умышленно держал ребенка — тем более, дочь Лили — в плохих условиях, и он позволял успокаивать себя этими заверениями о том, что все хорошо и все в порядке, и откладывал девочку на дальнюю полку сознания. Но что-то царапало затаенные уголки его души: что-то про то, что Дамблдор может ошибаться и что Петуния — завистливая, полная злобы и яда кобра, способная отыгрываться на невинном ребенке…

Ах, подождите-ка. Возможно, прямо сейчас самому мерзкому учителю Хогвартса стоит заткнуться.

— Мне хотелось, чтобы Гарриет до самого поступления в Хогвартс росла вдалеке от всего этого, — продолжил директор, — но думаю, ничего страшного не произойдет, если она познакомится с магией сейчас. Возможно, так будет даже лучше.

Северус во второй раз за разговор уловил несвойственное Дамблдору сомнение. Если бы он был ответственен за воспитание девочки, то учил бы ее с малых лет нападать и защищаться, опознавать яды и носить с собой безоар, бить в коленную чашечку и пользоваться порт-ключами, и все это, конечно, где-нибудь в закрытой башне на краю мира. Но у Дамблдора были свои взгляды на воспитание детей-спасителей, и Снейп не мог с ними спорить. Ну, то есть спорить-то, конечно, он мог, но итог всегда оставался одним и тем же.

— Блэк испортит ее, — выплюнул Северус. Он не смог бы выбрать между отвратительной Петунией и не менее отвратительным Блэком в вопросе дочери Лили: оба варианта казались ему неприемлемыми. Петуния, скорее всего, не любила девочку и воспитывала ее в строгости, граничащей с жестокостью или даже перетекающей в нее; Блэк, вероятно, обожал бы ребенка погибших друзей, но развратил ее своим примером и разбаловал замашками золотой молодежи до крайности.

— Думаю, он лишь даст Гарриет то, что ей необходимо, — ответил директор. — Забота и любовь Сириуса пойдут ей на пользу.

— Если в его черной, потрепанной дементорами душе осталось хоть что-то из этого, — сказал Северус. — Надеюсь, вы проверите адекватность Блэка, прежде чем допускать его до ребенка.

— Не беспокойся об этом, Северус. Может, все-таки чаю?

Северус утопил бы свое сердце в этом чае, будь такое возможно. Он кивнул и принял из рук Дамблдора чашку.

* * *

— Подъем! Вставай! Поднимайся!

Гарриет закатила глаза: должен же быть какой-то закон, запрещающий нарушать благословенную тишину утра таким визгом. К тому же она, как и всегда, уже давно поднялась и теперь читала в полумраке чулана тайком стащенную из школьной библиотеки книжку. Сначала она, как хорошая девочка, пыталась взять книжку по правилам, но вредная библиотекарша отказала: что-то про возрастные ограничения и несоответствие классу… Что бедной Гарриет оставалось?

Эта женщина продолжала барабанить в дверь.

— Живо! — провизжала она.

Отвращение и ярость Гарриет к Петунии порой были настолько велики, что она не могла называть ее у себя в голове никак иначе, кроме как «эта женщина». Временами, когда Гаррины обиды, раздражение и злость притихали, она могла мысленно называть ее по имени, но «тетей» или «тетей Петунией» — никогда. Напрямую Гарриет, конечно, не обращалась к Петунии так, иначе сидеть ей два-три дня в чулане. Впрочем, Гарриет все равно регулярно доставалось за то, что она отказывалась обращаться к этой женщине «тетя Петуния», но то была терпимая цена. С некоторых пор Гарриет физически не могла открыть рот и назвать эту женщину своей тетей: однажды она попыталась сделать это, и у нее появилось ощущение, что рот ее полон дождевых червей. Больше Гарриет не пыталась идти против себя в этом вопросе.

Гарриет знала, что Петуния, как и ее муж, боятся ее: эта женщина постоянно говорила о том, какая Гарриет ненормальная, странная и вообще — будущая преступница. Сначала Гарриет отчаянно сопротивлялась этим словам и стремилась быть хорошей и заслужить любовь, но что бы она ни делала, всегда терпела поражение. Эта женщина отказывалась любить ее, и однажды Гарриет смирилась. «Дело не во мне, — думала она, наблюдая, как Дадли — глупый, задиристый, толстый и совершенно отвратительный — каждый день получает порцию безусловной материнской любви. — Дело не во мне, я знаю: потому что однажды я тоже была любимой».

Гарриет напугала бы родственников еще больше, если бы рассказала о своей самой сокровенной тайне, которая, как она полагала, и была ключом к тому, что эта женщина с отвращением называла странностью, а Гарриет с потайной гордостью — взрослостью. Она не смогла бы сказать, когда это началось, возможно, это было с ней всегда. Ночами ей снились сны: яркие и насквозь пропитанные волшебством, столь презираемым и отрицаемым Петунией. Гарриет бережно хранила на складах памяти каждый сон, что ей удавалось запомнить, укрывая его от любого из Дурслей покровом строгой тайны; иногда она записывала самые невероятные, самые непонятные и самые трогательные сны в потрепанную тетрадку и прятала ее под отходившей доской чулана, чтобы затем достать ее вновь и записать что-нибудь новое или перечитать старое. Порой один сон, совершенно неясный, становился понятнее, когда она видела другой — через недели, месяцы или даже годы. Гарриет привыкла чувствовать себя подопытным зрителем сумасшедшего режиссера, который показывает ей кино, вставляя сцены не по порядку. Этот режиссер особенно любил показывать ей ослепляющий зеленый свет, который несся к Гарриет, заливая все пространство вокруг. Гарриет ненавидела этот свет: он вселял в нее ужас, какого она не испытывала никогда; каждый раз у нее появлялось ощущение, будто этот свет — самое опасное, самое губительное, самое страшное, что может с ней произойти. Такими ночами Гарриет просыпалась и больше не могла уснуть, а затем зеленые вспышки преследовали ее днем: на уроках, на улице, когда она переходила дорогу, дома, когда толстый муж этой женщины ворчал на нее. В последние годы Гарриет почти привыкла и смирилась с этим сном: она говорила себе, что это цена за сны, наполненные любовью, которые она ценила больше всего на свете.

«Дети, которым не хватает тепла и заботы, получают травму, от которой страдают всю жизнь. Любовь превращает детей во взрослых, способных встречаться и бороться с жизненными невзгодами; недостаток ее и критика уничтожают саму основу личности», — прочитала однажды Гарриет в журнальчике Петунии, который та бросила развернутым на стол, чтобы ответить на телефонный звонок. Гарриет так и не поняла, какую травму получают эти дети: может, у каждого такого ребенка она своя, и ее травма — это шрам в виде молнии на лбу?

Пока Гарриет раздумывала над этим, эта женщина уже вернулась, и Гарриет показалось, что, когда она увидела, как Гарриет держит журнал раскрытым на той самой странице, на ее лошадиной морде проскочило выражение вины. Заметив эту вину, Гарриет вдруг ощутила ярость: как смеет Петуния чувствовать ее, как смеет эта отвратительная женщина демонстрировать совесть? Это было невозможно; женщина, которая каждый день игнорирует Гарриет, будто ее вовсе не существует, и которая так часто кричит и ворчит на нее, и говорит, какая Гарриет никчемная — как она смеет делать нечто подобное? Гарриет будто испугалась, что эта женщина из чувства вины захочет сделать что-нибудь хорошее, что-нибудь доброе; но Петуния не заслуживала сделать что-нибудь хорошее и доброе в отношении Гарриет — она была слишком мерзкой для этого. Гарриет отказалась дать ей шанс на проявление доброты: она отшвырнула журнал так, что он попал в настольную лампу, и та с грохотом разбилась, столкнувшись со стерильно-чистым полом. Гарриет выскочила на улицу и бежала, пока ноги не устали, а легкие не стало жечь. Она точно получит трепку, когда окажется дома, но это будет правильно; это будет так, как и всегда должно быть.

Злые слезы обожгли щеки, когда она села, опершись о ствол цветущего дерева: Гарриет до дрожи стало жаль себя, и свою непонятную травму, и свою личность, уничтожаемую в основе. Горе, которое Гарриет отлично удавалось скрывать от самой себя каждый день, нагрелось, взбухло и поднялось, как пироги Петунии, и взорвалось, не оставляя ей возможности противостоять ему. Гарриет долго плакала, прежде чем нашла утешение: она была по-настоящему любима. Однажды она была.

Однажды нежные руки обнимали ее, приятный голос пел колыбельную, а длинные рыжие волосы спускались кудрями по теплой груди и щекотали ей щеки и нос. Однажды сильные руки подбрасывали ее вверх, и она заливисто смеялась, а женский голос рядом предупреждал: «Осторожнее, Джеймс!» Сны, в которых она видела своих родителей, она любила сильнее всего, хотя они и не приходили к ней слишком часто, вместо себя подпуская к Гарриет видения с огнедышащими драконами, летающими метлами и огромным сказочным замком. Но главное было в том, что она знала, что однажды была любима. И Гарриет оборачивалась в это знание, словно в теплое пуховое одеяло и стальную броню одновременно, и становилась неуязвима: для безразличия Петунии и криков Вернона, для крошечного, давящего чулана под лестницей и пауков в его углах; для зимнего холода и одиночества в болезни. Так же ясно, как свет полной луны в черном небе, незакрытом облаками, к ней пришло осознание: она не сломается. Если родители были ее прошлым, то, Гарриет была уверена: драконы, метлы и сказочный замок — ее будущее. Ей лишь нужно быть терпеливой и стойкой и ни в коем случае не отдавать себя в руки отчаянию. Что-нибудь произойдет. С Джейн Эйр, во всяком случае, так и было. Не зря же Гарриет стащила эту книжку из библиотеки, в конце-то концов.

С каждым сном в ее сердце и голове будто пристраивалась новая ступенька понимания, осознания, взрослости. Разные люди общались с ней в этих снах и вели себя с ней совершенно по-разному: мило, дружелюбно, нежно, заботливо, восхищенно, безразлично, раздраженно, зло, высокомерно, отвратительно и жестоко; иногда один и тот же образ был с ней в один день мил, в другой — жесток; у образов были разные привычки, и мотивы, и характеры; и во всем этом многообразии Гарриет часто терялась и тонула, но затем каждый раз, отчаянно барахтаясь, всплывала на поверхность, выбиралась на берег, отплевывалась от соленой воды, водорослей и песка и брала в руки свою потрепанную тетрадку, и записывала туда все, что могла вспомнить. Иногда у Гарриет лопалась от всего этого голова, но каждый сон был слишком драгоценен, чтобы можно было отбросить их и забыть. Она любила все эти сны так же, как любила книги, они были ее воспитателями и учителями.

Гарриет вышла из чулана и, мельком заглянув на кухню (Дурсли в полном составе уже были там), отправилась в ванную. Несмотря на то, что водные процедуры она выполнила еще два часа назад, Гарриет заперлась в комнате и открыла кран: возле плиты хозяйничала Петуния, и, если бы Гарриет появилась там сейчас, та непременно привлекла бы ее к делу. Гарриет не испытывала сильного отвращения к готовке, зато она ненавидела тот несправедливый факт, что она была обязана помогать по дому, а золотого мальчика Дадли не просили даже дойти до почтового ящика. Эта женщина часто повторяла, что Гарриет — неблагодарная нахлебница, и всякий раз при этом Гарриет охватывали невозможный стыд и ярость. Наверное, поэтому она чувствовала ярость и унижение от домашней работы, — ведь это были «отработки» за ее «иждивенчество».

Таким образом, Гарриет саботировала домашние дела как могла; от этого Петуния раздражалась еще сильнее, чем обычно, и вываливала на нее новую порцию ворчания и криков; но, как и в случае обращений, игнорирование того стоило.

Гарриет вошла на кухню, когда Дурсли уже доканчивали свой завтрак. Она подумала о том, что те ни капли переживали из-за ее отсутствия за семейным столом. Гарриет никогда по-настоящему не было за ним места.

— Мы думали, ты там утонула, — произнес Вернон и зашелся в противном гоготке, словно изрек что-то действительно забавное.

— Дадли настолько талантлив в плавании, что его навыки передались мне воздушно-капельным путем, дядюшка.

Петуния злилась, когда Гарриет называла Вернона дядюшкой: она усматривала в этом более уважительное отношение к нему, чем к себе. Гарриет потешалась про себя.

(Называть Петунию тетушкой даже издевательским тоном она не могла.)

Но поскольку Гарриет сделала комплимент Дадли, та с легкостью переключила на это внимание:

— И в самом деле, крошка, кушай побольше, тебе сегодня понадобятся силы. Вернон, может, нужно увеличить количество занятий, раз у Дадлика талант?

Гарриет с отвращением придвинула к себе жирную яичницу; овсянка ей нравилась куда больше, но раз уж ее нет…

— Парень, а ты сам-то как думаешь? — спросил Вернон, потрепав сына по волосам.

При виде этого жеста Гарри проигнорировала холодный комок в груди, толкнувший ее сердце. Овсянка… как жаль, что ее нет. Она где-то слышала, что это полезный и диетический продукт. Кое-кому пошло бы на пользу.

Дадли был слишком занят, чтобы ответить, запихивая себе в рот последние кусочки бекона.

— Кушай, кушай, — ласково приговаривала Петуния, и Гарриет откинулась на спинку стула, почувствовав себя странно уставшей, хоть день и только начался.

Через десять минут они остались с Петунией одни: Вернон и Дадли поехали в бассейн. Эта женщина, оказавшись наедине с Гарриет, недовольно поджала губы и принялась за посуду.

— Опять плескалась черт знает сколько, — проворчала она. — Никак не могу понять, чем ты там занимаешься.

— Никак не могла смыть грязь со своей черной души, — нарочито спокойно отозвалась Гарриет.

Петуния отложила вымытую тарелку слишком громко; слишком громко для своих драгоценных тарелок.

— Ты когда-нибудь перестанешь быть такой дерзкой или нет, дрянная девчонка? — со злостью спросила Петуния, повернувшись со сковородкой в руках. Гарриет дернулась, но из гордости удержала себя от того, чтобы отодвинуться. Эта женщина еще никогда не позволяла себе такого рукоприкладства. Но, возможно, Гарриет стоит быть осторожнее, чтобы не дать Петунии шанс раскрыться с худшей стороны.

— На то я и дрянная девчонка, чтобы быть такой дерзкой. Какой малолетней преступнице еще быть?

Нет, она не может быть осторожной, когда дело касается этой женщины.

Гарриет получала странное удовольствие, бросая Петунии в лицо ее же собственные слова. Какое-то злое, испорченное удовлетворение… Гарри так долго было больно выслушивать все эти слова, что она к ним зачерствела, и теперь произносила их с той же легкостью, что и Петуния. И главное было в том, что этой женщине не нравилось, когда Гарриет признавала себя такой, какой Петуния ее называла; логики в этом Гарри не видела, но она ей и не была нужна, пока эти бессвязные нелогические штуковины доставляли ей удовольствие.

Когда Гарриет вела себя скромно, Петуния обвиняла ее в лукавстве; Гарриет знала, что может глубоко чувствовать любовь и доброту, но Дурсли никогда не предоставляли ей такой возможности; Гарриет говорила правду, но ей никогда не верили; Гарриет готова была полюбить Дурслей, но никто из них не разделял ее желания, — и тогда со временем Гарриет начало порой казаться, что она их ненавидит.

Особенно ее. Петунию. Эту женщину.

Но что-то удерживало ее от того, чтобы признать эту ненависть, или, скорее, позволить ее себе: возможно, неистовая гордость, шептавшая ей, что ненависть — слишком сильное, слишком глубокое, слишком… личное чувство. И потому Дурсли его недостойны.

Иногда ей и в самом деле хотелось стать лживой, злой и жестокой. Гарриет не понимала, откуда приходит это желание, но на короткое время оно снимало боль; а затем она представляла себя — лживой, злой и жестокой — за пределами дома номер четыре, за пределами Тисовой, за пределами Литтл-Уингинга — и видела перед собой нравственную калеку, чья душа была поделена на две половины. Одна, совершенно несчастная, жалкая и скукоженная — некогда требовавшая любви и участия; ее Гарриет стала запирать на замок и игнорировать, но та болела, болела, болела, и гной ее раны разносился по всему телу. Вторая половина — злая, ехидная, с хищным оскалом и любезной, но холодной улыбкой; ее, эту испорченную половину, Гарриет в своем воображении показывала всему миру.

Она наслаждалась этой фантазией, пока однажды не поняла, что это проигрышная затея. Никто не полюбит ее такой. Мелкое удовлетворение от наслаждения собственной испорченностью никогда не заполнит дыру в сердце. И Гарриет, может, из книг, а может, из снов знала: назад пути не будет. Или он будет очень, очень сложным.

В конце концов, она слишком не любила Дурслей, чтобы позволить им испортить ее, перегнуть ее, сломать ее. Гордость, смешавшись с упрямством обиды, поддерживала ее, не давая упасть в пропасть. Она не сломается. Ни в одном из смыслов. И это осознание собственной силы, духовной и сердечной, заставляло ее вспомнить о маминых руках, когда-то нежно укачивающих ее, и папиных, весело подбрасывающих. Ее свет, огонек ее души, который не потух ни из-за игривых ветерков, ни из-за устрашающих штормов, — ее самое ценное на свете сокровище.

Но этот свет был слишком личным и уязвимым, чтобы она показывала его Дурслям. И порочное удовольствие не спешило никуда сбегать.

Так Гарриет стала искусным канатоходцем, лавировавшим на тонкой проволоке, а в руках у нее был шест равновесия: одна его половина была для того, чтобы показывать себя в худшем свете перед Петунией — из-за обиды, гнева… чтобы наказать ее. Другая половина была напоминанием для Гарриет.

Напоминанием о том, кто она есть на самом деле.

— Возможно, в школе святого Брутуса, о которой вы все время твердите, меня научат хорошим манерам, — произнесла Гарриет, мыслями возвращаясь на кухню четвертого дома. — Но что-то мне подсказывает, что, скорее, там я научусь царапать машины и поджигать цветы. Кстати, я никогда не говорила, но вы вырастили прекрасные розы.

Не дожидаясь ответа, Гарриет отправилась к себе, надеясь, что ей в затылок не полетит тарелка. Не полетела: в конце концов, затылок Гарриет был слишком неуместной тратой для драгоценных тарелок Петунии.

Мистер Рочестер снова повел себя очень странно, а Бронте опять пустилась в непонятные рассуждения. Гарриет уселась поудобнее и взяла в руки карандаш.

* * *

Он так долго этого ждал, что теперь не мог в это поверить.

Непривычно яркое солнце слепило глаза и направляло теплые лучи прямо под восковую кожу. Непривычным было многоцветие, разнообразие красок: не только черный (небытие, смерть), холодно-синий (волны Северного моря) и серый всех оттенков: от бледно-серого (туман) до непроглядного грязного, словно само отчаяние (стены Азкабана), но и малиново-красный, лиловый, солнечно-желтый, оранжевый, зеленый — насыщенный изумрудный и свежий лиственный, коричневый, белый — белый как снег и кремовый, и голубой (чистое небо, не затянутое холодным туманом, наведенным дементорами и грозными тучами). Все эти краски будоражили, ошеломляли его спутанное восприятие. Непривычные обрывки человеческих разговоров доносились со всех сторон, но Сириус никак не мог взять в толк, о чем же говорит хоть один из них.

У него был домик дядюшки Альфарда… Он уничтожен? Конечно, ведь Волдеморт… Нет, с чего бы ему? А дом на Гриммо? Жива ли еще его мать?

Мысли путались сильнее, чем колтуны на грязной голове, и Сириус не смог бы себя в этом винить после восьми… ах, нет, семи… семи лет и восьми месяцев в Азкабане. Сириус рассмеялся безумно и горько: семь с половиной лет…

В Азкабане заключенные очень скоро теряли счет времени, снедаемые ночными кошмарами и дневными кошмарами, когда дементоры совершали обход, болезнями и сумасшествием. Едва горе от потери Джеймса и Лили и предательства крысы — нет, не прекратилось — лишь едва отступило, чтобы Сириус оказался способен подумать о чем-то еще, он поклялся себе, что не сломается, не сойдет с ума; ему надо жить, — наверняка вскоре они поймут, какую ошибку совершили и что он невиновен…

При этой мысли Сириус рассмеялся снова.

Он с детства видел, что справедливость, внимательность к законам и Визенгамот — понятия лишь относительно пересекающиеся: его отец не чурался взяток и тех наглых вмешательств в работу Министерства, что он называл лоббированием. Когда Бартемиус Крауч возвысился во время войны с Волдемортом, его методы и средства, включая разрешение для авроров использовать Непростительные превентивно, заставляли даже бывалых орденцев хмуриться; но Сириус был не из их числа.

«Так им и надо, поганым Пожирателям, — с жаром говорил он, — нечего нянчиться с ними. А что до заключения без суда, так приличного человека пожирательским ублюдком не заподозрят».

Сириус рассмеялся в третий раз.

Проходящий мимо маггл окинул его странным взглядом и ускорил шаг. Сириус не винил того за это малодушие так же, как не винил себя за временное скудоумие: ему вернули палочку, так что он очистил себя, как позволяла его ослабевшая магия, но так и не распутал волосы; и дали новую казенную одежду, но она не могла скрыть ни болезненных бледности и худобы, ни того накопившегося вала чувств, который был настолько неподъемным, что Сириус оставил его где-то внутри, не в силах ни избавиться от него, ни встретиться с ним.

Он говорил, что приличного человека пожирательским ублюдком не заподозрят, но на долгие годы для всего магического общества он сам стал пожирательским ублюдком; да не просто Пожирателем, а правой рукой Волдеморта. Мысль была настолько мерзкой и горькой, что хотелось ее выплюнуть.

На обдумывание своих прошлых убеждений у него было много времени в грязной камере, обдуваемой ледяным ветром Северного моря. Он был непростительно наивен, но что ему еще оставалось? Откажись он от надежды, которая с каждым годом и так становилась слабее, затухла бы и ненависть, яростным пламенем поддерживающая в нем жизнь. Он видел несколько раз, как дементоры проносили мертвые тела мимо его камеры; все они были закрыты посеревшими простынями, но однажды безвольная рука с посиневшими ногтями и грязно-лиловыми пятнами выпала из носилок и дернулась от их движения, и Сириус с отвращением — большим, чем от трупных пятен, — заметил на ней Знак мрака.

Он не собирался занимать место этого пожирательского ублюдка.

И ему это удалось. Но что теперь делать с этой жизнью, вырванной зубами и когтями (буквально) из лап смерти и безумия?

Сириус вдруг вспомнил себя, шестилетнего, когда они с матерью выбрались в Косой Переулок и он отбежал от нее, увлекшейся разговором со встретившейся знакомой, поглазеть на новенькие метлы. Так и не добежав до салона с метлами, он остановился и, пока не успел испугаться, осознал, что он один, совсем-совсем один. Вокруг были волшебники и ведьмы, вот — он сам, и его мать где-то рядом, но где — непонятно. Впервые в жизни Сириус испытал ощущение полной растерянности. Куда ему было идти?

И сейчас он испытывал нечто совершенно похожее.

Он получил свободу. Но что ему делать теперь с этой свободой, когда обломки и руины его разрушенной жизни уже успели остыть и покрыться пылью и грязью?

— Сириус, — позвал его добрый голос, и среди какофонии непривычных звуков, и красок, и ощущений этот голос показался ему по-старому, почти по-домашнему знакомым.

Он обернулся и увидел Альбуса Дамблдора, который смотрел на него с ласковой улыбкой.

— Мой дорогой мальчик, как я рад тебя видеть, — сказал тот теплее, чем светило июньское солнце, и положил ему руки на плечи. Сириусу на мгновение показалось, что старик готов обнять его, несмотря на, без сомнения, его отвратительный вид. Что-то, однако, не позволило тому это сделать: может быть, диковатость глаз Сириуса, которой он сам испугался, увидав свое отражение в зеркале аврората.

— Здра… — попытался прохрипеть Сириус и закашлялся; горло саднило, словно его шею обхватили дементоры.

В глазах Дамблдора мелькнули сожаление и сострадание — он немедленно стер их (вероятно, помня о том, каким Сириус был гордецом), но они были столь глубокими, что не заметить их было невозможно. Вместо благодарной симпатии Сириус ощутил злость, но истоки ее были слишком размыты, чтобы он понял их. Возможно, проклятые дементоры, забирая теплые воспоминания, одарили его ею.

— Здравствуйте, директор, — наконец прохрипел он.

Когда Сириус закашлялся, Дамблдор был вынужден убрать руки с его плеч; теперь он вернул одну ладонь на место и сжал ею руку Сириуса.

— Когда я услышал, что тебя только что отпустили, сразу же вышел следом, надеясь тебя нагнать. Хорошо, что мы не успели разминуться. Если ты никуда не спешишь, я был бы рад пообедать с тобой вместе.

От вежливого предположения Дамблдора о том, что Сириус мог сейчас куда-то спешить, он едва не рассмеялся в четвертый раз, но поостерегся лишний раз тревожить голосовые связки. Остерегаться чего бы то ни было не было в характере Сириуса, но хронический азкабанский фарингит (и ему очень повезет, если это не ангина), заставил его проявить осторожность.

— Мне совершенно некуда спешить, директор.

Когда Дамблдор опустил руку к его предплечью, чтобы аппарировать их обоих, Сириус ощутил неясный протест, но и его причину понять не смог (не успел): душная воронка аппарации засосала его.

* * *

Кабинет директора лишь немного изменился с тех пор, когда Сириус последний раз был в нем. Воспоминание об этом было странно подернуто дымкой; тогда они с Джеймсом получили по месяцу отработок за стычку с Сопливусом. Недовольство от длительности отработки скрашивалось знанием о том, что Снейп провел в больничном крыле несколько дней. Думать об этом было приятно.

Возможно, это было достаточно мерзкое воспоминание, чтобы его не повредили дементоры.

Дамблдор изменился столь же немного, сколь и его кабинет: лишь в паутинчатый узор неглубоких морщин вплелилась пара новых бороздок, но голубые глаза глядели все так же проницательно и ясно. Он отдал приказ домовому эльфу и, когда тот исчез, предложил Сириусу чай.

Сириус отхлебнул из чашки и прицокнул языком, чувствуя, как жар обволакивает рот, растекается по трахее и спускается по пищеводу в желудок; горло отозвалось болью, но эта была почти самая приятная боль за последние семь с половиной лет (самая приятная настигла его в тот момент, когда с него сняли кандалы и он потирал воспаленные, но свободные щиколотки и запястья). Несмотря на то что чай не был слишком горячим, он обжег Сириусу язык и щеки, но Сириус не отказался бы и от этого неприятного ощущения, слишком хорошо помня ледяные похлебки Азкабана.

Дамблдор молчал, сложив ладони домиком и обратив взгляд в себя, и уголком неповрежденного азкабанскими стражниками сознания Сириус отметил про себя странное ощущение от этого. Дамблдор всегда знал, что сказать.

— Мой дорогой мальчик, — наконец начал он, словно собравшись с силами. Сириус помнил это выражение, и жуткая поволока воспоминания в мгновение остудила чай. Директор сообщал о смерти Маккинонов на собрании Ордена в восемьдесят первом так же: вздохнув сначала шумно (шумно в мертвой, полной мрачного предчувствия тишине), будто не имея более возможности сохранять обычную непоколебимость. — Если бы я собрал все книги библиотеки Хогвартса, в них не хватило бы слов, чтобы выразить всю глубину и отчаяние от моего безграничного сожаления из-за того, что случилось с тобой. Я несу бóльшую — не буду слишком высокомерным, принимая на себя всю ответственность за то, что произошло, но — бóльшую ее часть. — Директор замолчал, как судья, зачитывающий тяжелый его сердцу приговор, и Сириус каким-то шестым чувством понял, что будет дальше. — Я свидетельствовал, что ты был Хранителем тайны, Сириус, и моя вина за то, что я не организовал соответствующий процесс заседания Визенгамота и должное расследование, бесконечна.

Слова тяжелым камнем упали в пропасть, где скрючилось его сердце, и летели, летели, летели, пока не ударились о черную грунтовую землю и не отпрыгнули в разные стороны.

Он знал. Только Дамблдор был в курсе, кого Джеймс и Лили назвали Хранителем. Но даже если бы Дамблдор не свидетельствовал…

«Я виноват! Я виноват! Я убил их! Я УБИЛ ИХ! Я ВИНОВАТ! — лучи связывающих заклинаний мчались к нему, но он даже не пытался сопротивляться; вспышки колдовства освещали улицу, усыпанную человеческими останками. — Я виноват! Я виноват! Я виноват! — пронизывающий ноябрьский ветер пробирал до костей, до рассыпавшегося в прах сердца, завывал протяжно. Он остался один, преданный, потерявший сразу троих лучших друзей. — Я виноват! Я виноват! Я виноват! — авроры скрутили его, и Грозный Глаз смотрел на него так, что Сириуса полоснуло ножом по жалким останкам того, что до хэллоуинского вечера он называл своей душой. — Явиноватявиноватявиноватявино…»

Виноват, но не виновен.

Нечто гадкое поднялось в душе Сириуса, нечто, подобное тому, когда дóлжно кого-то простить, но нельзя найти в себе для этого душевных сил; некое состояние, когда одна часть души со всей серьезностью и благоразумием взывает к снисходительности и прощению, но другая кричит визгливо и заходится в плаче смертельной обиды: «Нет прощения и быть не может!»

Не дементоры вселили в него ту злость.

Она в нем родилась сама, закономерная и неизбежная, как сама смерть, из обиды, горечи и ощущения несправедливости, была выпестована годами отчаянной пустой надежды в заключении, а дементоры лишь подкормили ее своим смрадным присутствием. Ни одно покаяние, даже такое откровенное и искреннее, не могло заглушить ее ядовитого зловония. Потому он спросил:

— Где сейчас Гарри?

Дамблдор понял. Вспышка болезненного, горького сожаления и неизбывной вины вспыхнула в его голубых глазах и, едва помедлив, скрылась; он не стал больше мучать Сириуса разговором о своем участии в этом деле — редкостное отсутствие эгоизма.

— Гарриет растет в доме своей тетки, — спокойно вымолвил он.

— Петунии Эванс?! — воскликнул Сириус, вспомнив образ сестры Лили. «Нет, не Эванс…» Что-то крутилось на краю его сознания.

— Дурсль, — подсказал Дамблдор. — Гарриет воспитывается в семье Петунии и Вернона Дурслей вместе с кузеном-одногодкой.

Разрозненные куски воспоминаний, будто колдографии с покусанными непослушной собакой краями, пронеслись в голове Сириуса, склеиваясь в одну ленту: белая фата, его невинная шутка, скандал…

— Вы отдали Гарри ЕЙ?! — закричал он, напрочь забыв о состоянии своего горла. Горло мстительно отозвалось болью, но Сириус отказался отвечать на ее призыв. — Это ведь ваше было решение, так?

— Да, Сириус, это было мое решение, — подтвердил Дамблдор так спокойно, будто Сириус не кричал, а над директором не висела тяжесть бесконечной вины, о которой он так выразительно высказывался лишь минуту назад, и будто они говорили лишь о новых сладостях в заведении мадам Розмерты. — Я имел для этого определенные причины, и, если ты позволишь мне объяснить их, — сказал Дамблдор, видя, что Сириус собирается перебить его, и тот закрыл рот, — то, возможно, поймешь меня.

Сириус откинулся на спинку кресла с упрямым выражением на лице и взглядом, который как бы говорил: «Посмотрим, насколько абсурдное объяснение ты сможешь придумать для такой невероятной, невозможной, не-должной-потому-что-не-должной-быть-никогда ерунды».

— Лили пожертвовала собой, пытаясь защитить свою дочь от Волдеморта. — Сириус не вздрогнул при упоминании его имени: никогда он не мог позволить себе этой низости, и после того Хэллоуина — тем более. — Таким образом, — продолжал Дамблдор, — она привела в действие магию столь древнюю и могущественную, что сегодня о ней помнят совсем немногие — магию жертвы. С помощью этой магии маленькая Гарриет смогла выжить, и эта магия продолжает течь по ее венам вместе с материнской кровью, защищая ее от любого вреда, который может нанести Волдеморт и его приспешники. Но ее действие продолжается, только если Гарриет считает домом обиталище кровной — по матери — родственницы.

Сириус молчал. Смысл слов кругами блуждал в его спутанном сознании, пока мысли играли друг с другом в салочки.

— Он вернется, — наконец сказал Блэк, не то спрашивая, не то утверждая.

— Да, — подтвердил Дамблдор, и это спокойное «да» было предвестником страданий, страха, ужаса и боли; предвестником того кошмара, что они называли магической войной.

Теперь Сириус вздрогнул.

Он слышал об этом и раньше, но отказывался верить. Ветер периодически доносил до него вопли Беллатрикс с этажа ниже: она то кричала из-за дементоров — просто вопила от тяжести и ужаса своих воспоминаний, — то заходилась в безумном смехе, вспоминая свои «шалости», — так она пыталась помочь себе пережить очередной обход стражников Азкабана. Слыша этот смех, Бродяга наполнялся яростью, вспоминая слухи о Лонгботтомах и парочку их боевых встреч, на одной из которых она чуть не отрезала ему возможность продолжать род. Иногда Беллатрикс повторяла слова: «Он жив, он жив, он жив, он вернется и освободит нас», — но Сириус не мог допустить мысли, что она это всерьез; он был уверен, что она повторяет эту мантру так же, как он сам повторяет свою («Я невиновен, я невиновен, я невиновен, они поймут и освободят меня, я отомщу крысе»), чтобы не сойти с ума, не сдаться, не отчаяться.

Если его мантра сбылась, почему бы не сбыться мантре Беллатрикс?

Когда она поняла, кто находится в камере сверху, она зашлась в долгом истерическом смехе: это казалось ей по-настоящему забавным. Отчасти Сириус был с ней согласен: чернейшей иронией было то, что самая приближенная к Волдеморту женщина знала о его полной невиновности, но его друзья, соратники — те, с кем он сражался бок о бок, — безмолвно приняли его вину.

— Моя возлюбленная кузина говорила об этом, — сообщил Сириус, — она верит.

— И у нее, к сожалению, есть на это основания, — ответил Дамблдор, сразу поняв, о которой кузине он говорил. — Нам остается только надеяться, что это произойдет как можно позже.

«В том числе чтобы Гарриет успела вырасти», — про себя закончил за него Сириус. Мысль о крестнице ноюще заскреблась за грудной клеткой.

Сколько ей теперь? Девять? Совсем скоро десять.

— Я хочу видеть Гарри, — заявил Сириус, выражая тоном, что не примет отказ. — Где они живут?

Дамблдор внимательно на него поглядел, словно оценивая, измеряя его невидимым прибором. Наряду с холодной оценкой в его взгляде сквозила странная задумчивость, которую Сириус не понял, но ему и не до того было: ему нужен был только адрес.

— Конечно, я думаю, Гарриет будет рада появлению родственника, который станет навещать ее, — сказал Дамблдор, покончив с многозначительными взглядами, и сообщил Сириусу адрес.

Не было ребенка ужаснее Гарриет Поттер — это Петуния знала так же верно, как то, что однажды ее Дадли станет кем-нибудь выдающимся. Кем именно — не столь важно, Петуния была уверена, что ее сын проявит много талантов. Единственным талантом ее племянницы, однако, было вносить разлад в чудесную семью Петунии одним своим существованием, словно ставить жирную кляксу на идеальный пейзаж. Петуния ненавидела все, что разрушало порядок.

Видит бог, она пыталась полюбить девочку. В то утро, когда маленькая Гарриет появилась в их доме, тонкий шрам на ее лбу алел, будто выжженный каленым железом, и она все время плакала, не переставая; и Петуния спрашивала себя, потому ли это, что ребенку больно, или потому, что она уже почувствовала, что потеряла мать — навсегда. И Петуния плакала вместе с ней.

Казалось, общее горе должно было непременно сплотить их, заставить Петунию проникнуться к ребенку жалостью, сочувствием, а затем — и любовью, но сердце Петунии оказалось недостаточно большим, чтобы болеть сразу за них обеих. Едва прошептав: «Бедная, бедная маленькая крошка», Петуния углубилась в собственное горе и больше никогда не нашла в себе сил, чтобы встретиться с горем Гарриет.

Вернон предложил тогда отказаться от девочки, но Петуния, глядя в глаза ребенка — зеленые глаза Лили, — и слышать не хотела о том, чтобы передать дочь Лили незнакомым людям. Голова ее начинала болеть, когда она думала о предстоящих расходах, но Вернон неплохо зарабатывал, и в будущем он будет расширять свое дело, так что они справятся, успокаивала она себя, разве нет?

У Петунии было много обиды на сестру и злости к ней, но ее смерть словно стерла все дурное, оставив в сознании Петунии лишь яркий образ Лили — счастливой, живой Лили. Петуния держала на руках маленькую Гарриет, укладывала ее, качала ее, и в душе родилась надежда, что дочь Лили будет не такой, как ее мать (и такой же), и что между ними сложатся отношения, каких никогда не было у них с сестрой; и что Гарриет будет послушной, доброй девочкой без каких-либо странностей — и Петуния примет ее как свою.

Но Петуния переоценила возможности своего сердца: безутешный плач скучающей по родителям Гарриет вскоре начал раздражать ее, и тем сильнее, что, слыша чужой плач, в слезы обращался и Дадли. Надежда, что Гарриет не унаследует способности своих родителей, была самообманом с самого начала, и Петуния знала это, но не допускала эту мысль до поверхности своего сознания. Обманывать себя долго не получилось: вскорости вокруг Гарриет стали взрываться и загораться вещи, если она долго плакала, и, когда это произошло в первый раз, на Петунию со всей ясностью опустилось отвратительное осознание: девочка — другая, не такая, как сама Петуния, но такая же, как ее родители; и это осознание мгновенно проложило между ними непреодолимую пропасть. Все плохое, что забылось, вспыхнуло в памяти Петунии с новой силой, и она вернулась в детство, когда чувствовала себя обделенной, нелюбимой, обкраденной, — бессильная зависть и горечь вновь заполнили ее душу. Гарриет в тот день впервые вместо ласкового утешения получила грубый окрик и испуганно замолчала — в первый, но далеко не в последний раз.

«Гарриет» немедленно превратилась в «Поттер» — так Петуния не только отдаляла от себя девочку, но и обозначала, что та — чужая, другая, странная, из странного семейства; белая ворона, прибившаяся к стае благовоспитанно-черных ворон; паршивая овца среди чистых, бело-кудрявых овечек. Девочка подрастала, и Петуния видела ее несмелые попытки получить любовь: та пыталась дотянуться до раковины прежде, чем Петуния успевала вымыть посуду, или вызывалась вырывать сорняки из клумб, по-детски глупо уничтожая вместе с ними и то, что вырывать было нельзя, или приносила ей собранные в парке неподалеку цветы. Петуния при виде этих детских, невинных попыток ощущала вину и стыд за то, что она не могла и не хотела дать девочке то, в чем та нуждалась. Вина и стыд же заставляли ее злиться — и тарелки мылись взрослой рукой, старания на клумбах вознаграждались нагоняем, а собранные цветы отправлялись в мусорку.

Не понадобилось с такими методами много времени, чтобы маленькая ранимая девочка прекратила свою деятельность. На смену просьбе и послушанию появились отчужденность и злость — поначалу, — затем обычную злость стали дополнять совершенно взрослые презрение, отвращение и, как казалось Петунии, ненависть. «Я всегда знала, что так будет, — говорила себе женщина, — она была испорченным плодом с самого начала». Так она убеждала себя, прогоняя подальше любые мысли о том, что это ее, Петунии, нелюбовь настроила девочку враждебно; она гнала от себя эти мысли, как гонит ветер легкую лодочку в дни погодных волнений, ведь признать это значило бы встретиться лицом к лицу с виной еще большей, чем та, что незаметным фоном была с нею каждый день; признать это значило бы взять на себя ответственность за исправление всего, что она совершила, — а это превышало возможности ее смелости, сил и сердца. В конечном счете Петуния получила легитимный повод не любить девочку: та была враждебна и полна ненависти — разве такого ребенка можно любить?

Петуния, как и большинство людей, полагала себя хорошим человеком, а хорошим людям несвойственны дурные поступки, тем более — постоянные дурные поступки, и потому она с легкостью их забывала. Добрые же дела она полировала в памяти так же тщательно, как посуду со своей кухни, и начищенные до блеска, сверкающие добрые дела приятно тешили ее самолюбие и удовлетворяли тщеславие; и Петуния справедливо, как ей казалось, полагала себя хорошим человеком. Она знала, что приютила сироту и на протяжении долгих лет давала ей кров, пищу и одежду, оплачивала ее лекарства и учебные принадлежности, а в ответ Поттер лишь смотрела озлобленным волчонком, пререкалась и кусалась ядовито, насколько хватало ей яду, — и оттого разочарование Петунии в племяннице и раздражение к ней становились лишь сильнее. Девчонка оказалась не только злой и ненормальной, но и совершенно неблагодарной.

Порой Петунию раздражало в Поттер все: ее бесконечные книжки и карандаши, ее постоянное пение (совершенно дурное), ее тайник в чулане под отходившей доской. Петуния точно знала, что Поттер прячет там толстую потрепанную тетрадь, но никогда не могла найти ее, словно по волшеб... На этой мысли Петуния обычно резко обрывала себя, как обрывает себя глубоко верующий человек, заметивший за собой богохульство; обрывала и в очередной раз проклинала племянницу за ее ненормальности. Но страннее всего в девочке была ее серьезность не по годам: иногда она смотрела так пронизывающе, что Петунию пробирало до костей; иногда роняла слова, которые ожидаешь услышать от взрослого, но никак не от ребенка. Петуния старалась списывать все на ее книжки — ах, если бы Дадли мог так же читать запоем, — но и всякому влиянию книг был свой предел. Однако она старалась не думать об этом, ибо это беспокоило ее столь сильно, что она, расчувствовавшись по этому поводу, не смогла бы совладать с эмоциями. Петуния завоевывала свое спокойствие путем ограждения от девочки сотнями стен и об этом старалась не думать тоже.

С возрастом дочь Лили становилась все менее на нее похожей, глаза сменили оттенок, и Петуния не смогла бы объяснить, отчего она не только радуется, но и тоскует по этому поводу. Поттер с годами становилась похожа на себя, и почему-то это щемило сердце Петунии подобно тому, как когда она наблюдала за взрослением ее Дадли. В отличие от ее сына, Поттер за своими книжками иногда забывала поесть, и тогда Петуния сердилась на нее и ругалась, а девчонка лишь насмешливо поднимала брови, будто бы передавая таким образом слова: «Это говоришь мне ты? Женщина, которая три дня подряд оставляла меня без ужина за то, что дурацкий кот миссис Фигг окрасился в желтый цвет, когда поцарапал меня?» — и тогда Петуния сердилась еще больше. А теперь девчонка завела моду шляться не пойми где и возвращалась домой только к позднему вечеру, будто считала, что здесь лишь ее ночлег. В такие дни Петуния надеялась, что девчонка не свернула где-нибудь шею, хотя это, конечно, и решило бы все ее проблемы.

По крайней мере, сегодня этого не случится: утром Петуния отправила девочку вырывать сорняки из клумб.

* * *

Мерзкие капли дождя падали Сириусу за воротник и, стекая по шее, оставляли противное ощущение влаги на холодной коже. Несмотря на июньское тепло, кожа его была будто остывший мрамор. Ощущение холода будет преследовать его еще долго, и нельзя этот холод вытравить ни горячими ваннами, ни теплой одеждой, ни слепящими лучами самого солнца: дементоры, раз прикоснувшись к сознанию, оставляли в нем неизгладимый след своего присутствия; долгое же их «добрососедство» оставляло непреходящий холод не только в душе, но и в теле.

«Если бы я мог согреться с помощью глотка огневиски», — подумал Сириус, и тут же уголки его губ поползли вверх в кривой усмешке. Мысли в голове еще путались, рвались по краям, словно непрочные веревки, размывались перед мысленным взором, словно в глаза попало по капле, и разбивались о прибрежные булыжники с приливной волной. Однако мысль «Долго еще можешь об этом даже не мечтать» была совершенно ясной в своей зло-насмешливой иронии. Целители запретили ему кучу всего, и алкоголь был меньшим из его лишений. Сириус мрачно вздохнул, смиряясь с тем, что о многих удовольствиях ему не придется вспоминать до Рождества.

«Возможно, это и к лучшему», — промелькнуло у него в голове. Сириус никогда не страдал приступами пьянства, не считая нескольких эпизодов кутежей в юности, но это ведь и не считается. Однако еще никогда ему не приходилось переживать такое... такое... «У меня будет куча других забот», — оборвал себя Сириус, не позволяя отчаянным мыслям прорваться вперед и утащить его в бездну. Гарриет, Гарриет, Гарриет... Ему нужно думать о Гарриет. Он зацепился за ее имя, как за леер со спасательным кругом, и все повторял его, повторял до тех пор, пока прошлое не размылось и не отступило, уступив место настоящему. Прошлое вспоминать было больно, а будущее все еще представлялось слишком неясным, словно в густых клубах тумана, наведенного дементорами. До недавнего времени он даже не смел предположить, что оно у него в самом деле есть, так что настоящее — только оно у него теперь и было.

Настоящее разлеглось перед Сириусом до тошноты однообразной улочкой, где все было одинаковым: квадратные желтые домики с коричневыми черепичными крышами, низкие каменные заборчики — они открывали взору любопытных фасад дома и все, что находится перед фасадом, — и круглые клумбы, высаженные под окнами. Даже небо над этой улочкой будто подчинилось ее армейскому единообразию и было застелено серыми тучами так же ровно, как одинаковые лужайки — стриженой травой.

Шаг — боль, шаг — боль, прямо как в сказке у Андерсена. Сириус ужасно удивился, услышав маггловскую переделку этой сказки от Лили (магическая была куда кровожаднее и ужаснее). Она говорила, что собирается рассказать "Русалочку" Гарриет, когда та подрастет. «Чтобы она поняла, — говорила Лили, — что можно ходить по стеклу ради мужчины, но он все равно не полюбит тебя — просто потому, что ты не та». Сириус не понимал, зачем бы Лили вообще об этом задумываться: на его памяти она ни дня не ходила с разбитым сердцем (хотя, возможно, именно потому, что знала эту истину), — напротив, это Джеймс был готов превратить свои ноги в кровавое месиво, лишь бы отличница Эванс обратила на него внимание. Сириус фыркнул, вспоминая, как посмеивался над отчаянным, необоримым увлечением Джеймса.

Вероятно, мать Лили рассказала ей эту сказку, и та, как хорошая девочка, накрепко усвоила материнский урок.

Так или иначе, плод этого — лишь поначалу — увлечения отделяла от Сириуса только дюжина домов, и чем меньше становились номера на табличках одинаковых торцов, тем медленнее становился шаг Сириуса. Скоро, совсем скоро он наконец увидит ее после восьмилетней разлуки, и мысль об этом, в отличие от многих других, была яркой и четкой, будто каждое слово в ней горело и пылало, и жар ложился тенью от каждой буквы.

Что ей сказать? Как говорить с ней? Поговорить и уйти или забрать ее в гости? Плана у Сириуса не было, и любой, кто знал его, даже не заподозрил бы вероятность существования такого плана. Обычно Сириус был достаточно уверен в себе, чтобы идти и сразу действовать, и слишком нетерпелив, слишком импульсивен и горяч, чтобы долго обдумывать вероятные ходы событий и их последствия. Но, возможно, теперь ему следовало задуматься над тем, чтобы измениться, потому что он совершенно не представлял, что станет делать, когда окажется перед ней.

В его воображении вспыхивали картинки: как он схватит ее в охапку, и она радостно обнимет его в ответ своими детскими тонкими ручками; с другой стороны, воображалось ему, почему бы ей не завизжать от страха, увидев, как скелет, лишь по счастливой случайности все еще называемый человеком, хочет заключить ее в ледяные костяные объятия? Возможно, она и вовсе в нем не нуждается: она точно не помнит его, и ее новая семья... Сириус оскалился. Нет, семья, в которой была Петуния Эванс, едва ли стала настоящей семьей для Гарриет. Сириус отлично помнил, сколько яда было в словах, бросаемых Петунией Лили — будто молниеносные жалящие удары хвоста скорпиона; сколько плохо скрываемой злости и зависти было во взглядах, которые обращала Петуния к своей сестре. Сириус презирал Петунию.

И все-таки... что он мог предложить Гарриет? Бывший азкабанец, едва увидевший свет свободного неба, что он мог ей предложить? Крики по ночам от кошмаров и полузатертые воспоминания, окантованные так и не прожитым горем утраты? Сириус остановился. У него было прошлое, но разве он мог предложить Гарриет лишь его? Гарриет — ребенок, и потому она есть сама жизнь, само настоящее — разве может настоящее питаться прошлым?

«Только им и может, — ответил трухлявый голос в голове, напоминающий какого-нибудь мудрого старика. Сириус никогда не был склонен к философским размышлениям, но годы, проведенные в уединении, не оставили ему альтернативы, так что теперь в его голове время от времени вспыхивали слова, которые никак нельзя было ожидать от того Сириуса, который никогда не был в Азкабане. — Настоящее стоит на прошлом, опирается на него всеми своими членами и обращается к нему в самые трудные времена штормов и бурь». «А ну заткнись, — мысленно рявкнул Сириус на старика в голове. — Я посмотрю на нее, — сказал он себе, — и решу, что делать».

Дождь прекратился, и по мере того, как Сириус приближался к четвертому дому, из-за туч несмело пробивались солнечные лучи. Сердце Сириуса стучало все быстрее, и, когда до жилища Дурслей оставалось совсем немного, он юркнул в укромный закуток, где никто не мог его видеть, и обратился в собаку. «Никакая это не трусость, — приказал он себе поверить, — если с ней плохо обращаются, бездомному псу позволят больше увидеть, чем человеку. А я должен знать».

Собачьи лапы бодро пошлепали по мокрому асфальту: изредка на пути попадались неглубокие лужи, и Бродяга не огибал их, а специально плюхался лапами прямо в воду, вновь открывая для себя еще одно маленькое удовольствие, еще один оттенок свободной, настоящей жизни. Какой-то лысеющий мужчина средних лет, даже на вид скучный (скучнуха, скучила, ску... ах, да — зануда) хмуро посмотрел вслед отощавшему огромному черному псу. «Интересно, вызовет ли он службу по отлову бродячих собак, — с неожиданным задором подумал Сириус. — Я бы немного развлекся».

На доме напротив показалась табличка с цифрой «4», и Сириус забыл обо всех шутках. Стараясь быть не слишком заметным, он подбежал к участку и сел возле высокого куста. Послышался голос, Бродяга дернулся и чуть не взвыл, уткнувшись мордой в колючий куст. Голос пел — тонкий, девочкин голос, и слушать его было приятно.

 

Любовь, ты наш бог.

Прими наши души,

Только тебе мы возносим молитвы.

 

Никакой рифмы в стихах не было, и мелодия шла неровно, изменяясь с каждой строчкой, будто подбиралась прямо во время пения; но звучание голоса и слова заставили Бродягу с удвоенным любопытством (но теперь осторожнее) высунуть поцарапанную морду из-за куста. В нескольких метрах от него стояла на колене девочка, вырывая траву из клумбы с розами: на ней были светлые бриджи, измазанные землей на коленках, и белая футболка с простой клетчатой рубашкой поверх. Хотя вещи и не болтались на ней, Сириус понял, что они с чужого плеча.

 

Любовь, ты земля.

Дай нам пшеницы побольше.

Ибо мы кормимся лишь тобой.

 

Девочка поднялась, и Сириус смог увидеть ее лицо: розоватый шрам на едва тронутой загаром коже бросился ему в глаза, и сердце его затопило непонятное, но невероятное по своей силе чувство, когда исчезли последние сомнения в том, что это была она. Сириус жадно вглядывался в ее лицо, но почти не находил того, что искал: волосы ее были темно-каштановыми (не потемнели до черных), овал лица, нос и губы лишь напоминали Лилины, но не повторяли их; глаза, некогда бывшие копией глаз ее матери, теперь были не как яркие изумруды, но как лесная чаща. От Джеймса в ней оставалось еще меньше, и счастливое и радостное чувство в сердце Сириуса было затенено острым разочарованием и недоумением, словно он спешил на встречу со старыми друзьями после долгой тяжелой разлуки, но его встретили какие-то незнакомцы, представившиеся их именами. Должно быть, когда Гарриет подрастет, даже он, Сириус, посмотрев на нее, не смог бы сказать, что она дочь своих родителей.

Но она была, была, и эти тонкие руки, испачканные землей, и темно-каштановые волнистые волосы, собранные в высокий хвост, и эти незнакомые лесные глаза — все это было частью Джеймса и Лили, их плотью и кровью, их наследием; она была его маленькой крестницей Гарри, хватавшей его за кудри и визжавшей от восторга на своей первой метле, подаренной им. Она была Гарриет Поттер, его главной ныне заботой и единственным настоящим.

 

Любовь, ты защитник.

Болезни и смерть прогони,

Ведь мы сильны только тобой.

 

Она умолкла и вдруг поглядела прямо на него, медленно потирая руки друг об друга, чтобы отряхнуть их от земли, и Сириус, вмиг забыв о своем разочаровании, будто завороженный, уставился в ответ. Она глядела на него, не отводя глаз, странно взволнованно и с толикой торжества. Он помялся и вышел вперед, сел перед ней. Гарриет осмотрела его от кончика хвоста до ушей и что-то задумчиво прошептала, но так тихо, что он, даже будучи Бродягой, не разобрал слов. Взгляд девочки упал на ее колени, испачканные землей, и личико ее приняло огорченно-раздраженный вид; она отряхнула их руками, а затем, легко улыбнувшись, шагнула к нему.

* * *

С самого утра Гарриет находилась в состоянии радостного возбуждения, пребывая в ожидании; чего — было ей неизвестно, но что-то все же непременно должно было произойти, и Гарриет ждала этого с нетерпением. Сегодня ночью ей приснился огромный черный пес, который снился ей и раньше, но сегодня в ее сне было кое-что странное: вместо того чтобы, как обычно, играть с ней и ласково тереться мокрым носом о ее ладонь, пес ухватил Гарриет за штанину и повел к детской площадке. Площадка была пуста, но, когда они подошли к ней, возле качелей, на которых любила раскачиваться Гарриет, появился мост в самое небо, и они, ступенька за ступенькой, поднялись высоко-высоко и оказались на звезде: белой, яркой, сияющей. Гарриет отчего-то казалось, что не было звезды ярче этой.

Этот сон оставил такое приятное впечатление, что она даже была не очень раздражена, когда Петуния отправила ее к клумбам. Может быть, стоило вырвать розы вместо сорняков назло Петунии, но Гарриет розы нравились. Она склонилась над землей и начала петь строчки, которые приходили в голову.

Прохладный ветер приятно ласкал кожу, пока Гарриет пела и вырывала траву, запах мокрой земли поднимался от клумбы. Те строчки о любви, которые она придумала сейчас, нравились ей особенно, хотя они и казались ей очень простыми и очень пафосными одновременно. Гарриет встала, покончив с травой, и вдруг почувствовала на себе чужой взгляд; подняла глаза и увидела — божечки-кошечки — черного пса из своего сна. Сердце бросилось вскачь, руки жарко вспотели: ее сон — правда, правда, правда… Она в самом деле взберется по мосту к звезде?!

Они немного померились взглядами, и пес, потоптавшись, вышел из-за куста. Он был, как ей и казалось ночами, огромным — почти как ньюфаундленд, но шерсть его была короткой, а морда напоминала лабрадорскую. Пес сидел, не шевелясь, и Гарриет тоже не могла сдвинуться с места: она впервые получила доказательство того, что ее сны приходили к ней не просто так, но были вещими; а значит, и прошлое, которое она видела, было реальным (мамочка! папочка! глаза наполнились слезами), и все будущие чудеса, казавшиеся ей нереальными — тоже. Этот пес был предвестником ее новой жизни, которая вот-вот должна была раздуть свой капюшон и поглотить старую, словно мелкую мышь, и она прошептала:

— Судьба закрутила свое колесо.

Словно в насмешку над грядущими великими переменами в жизни Гарриет мелькнули перед глазами ее испачканные коленки, за которые она непременно получит от Петунии разнос, и было это до того неуместно и мелко в это знаменательное мгновение, что Гарриет в раздражении отвлеклась от своего Большого Пса и отряхнула треклятые бриджи. Испугавшись, что животное может исчезнуть так же внезапно, как появилось, она с тревогой подняла глаза, но ее судьбоносный Пес все еще сидел тут и глядел на нее, навострив уши. Гарриет медленно подошла к нему.

— Есть такое созвездие — Большой Пес, — сообщила Гарриет, присев на колени рядом с собакой (Дадлины бриджи и Петуньины ворчания пусть катятся в ад). — А в нем — путеводная звезда, самая яркая из всех, — говорила она, глядя псу в его серо-синие глаза. Они казались очень умными и вдруг расширились, будто пес услышал что-то невероятное. Гарриет рассмеялась. — Божечки-кошечки, какой ты забавный. Можно подумать, ты меня понимаешь. — Хвост собаки нетерпеливо дернулся. — Если бы ты был человеком, ты бы верил в то, что звезды распоряжаются нашей судьбой? Я верю. Потому что ты Большой Пес, и что-то в тебе — моя путеводная звезда, которая подскажет мне дорогу.

Закончив этот короткий монолог, Гарриет уставилась на пса, ожидая, что ее откровения станут ключом к какому-то чудесному замку, и когда он откроется, нечто невероятное предстанет перед ней. Но шли секунды, и пес с непонятным выражением морды смотрел на нее, и ничего, что поглотило бы старый мир, не происходило: ни тебе великого извержения вулкана, ни огненного смерча, ни волны цунами, которая бы обрушилась на Тисовую и одним ударом голубого хвоста смыла все эти чертовы домики. Щебетали птицы, и ветер колыхал ветки деревьев, где-то неподалеку жужжала газонокосилка и текла узеньким ручейком в клумбу вода из шланга. Тисовая оставалась Тисовой, и Гарриет вздохнула, подавляя разочарование. Возможно, ей просто надо быть терпеливой.

Она подняла руку и почесала пса за ухом, но тот, вместо того чтобы радостно гавкнуть, отчего-то заскулил — протяжно и жалобно, словно горечь заполняла все его собачье сердце. Гарриет отняла руку, испугавшись, что задела какую-нибудь рану на его голове, но оказалось, что раны не было. Пес толкнулся лбом ей в ладонь, выпрашивая еще ласки, и Гарриет, чей нерастраченный запас нежности был велик, радостно уважила немую собачью просьбу.

* * *

Сириус порядком измотался еще десять минут назад, но продолжал бегать за палкой, потому что Гарриет чуть ли не визжала от восторга, играя с ним (возможно, по той причине, что делала это в первый раз). Когда Бродяга в шутку закрутился, делая вид, что пытается поймать себя за хвост, Гарри рассмеялась заливисто и громко, и повсюду будто разлетелись золотые кузнечики; и едва приступ ее смеха прекратился, Сириус стал кружиться еще и еще — до тех пор, пока золотые кузнечики не заполонили весь парк, куда они убежали с Тисовой.

Наконец, Гарриет, радостно улыбаясь (Бродяга завилял хвостом), уселась на траву и похлопала ладошкой на место рядом с собой. Сириус уютно устроился под боком у крестницы, уложив морду на длинные лапы, и следующие несколько минут только пение птиц, шелест деревьев и стрекот невидимых золотых кузнечиков нарушали тишину их близости. Гарриет была нежной, веселой и ласковой — счастливым ребенком, — и Сириуса наполняло тепло и щемящая нежность при виде ее такой. Только легкая тоска прокрадывалась к нему оттого, что он не находил у нее ни одной привычки ее родителей — да откуда им было взяться? — но свет, лившийся из нее в эти минуты, растворял, как кислота тряпицу, все неприятные мысли и чувства.

Было хорошо, спокойно и уютно; Бродяга прижимался тощим боком к ноге Гарриет, а девочка гладила его по голове.

А затем Гарриет начала говорить, кажется, найдя в его лице долгожданного слушателя.

И говорила она обо всем, что радовало и печалило ее, тревожило и беспокоило: Сириус узнал, что Гарриет любит шоколад, прогулки и чтение, и ее любимая героиня — Джейн Эйр, потому что она тоже живет с нелюбимыми родственниками и «терпит от них всяческие бедствия», и «хотя воля ее ограничена, но не сломлена», и потому Гарриет надеется, что тоже однажды уедет куда-нибудь подальше от родственников, и где-нибудь там, подальше, обретет свое счастье — как «стойкая, несгибаемая, хрупкая, но непобедимая» Джейн Эйр.

Выслушивая монолог Гарриет — она говорила забавно: книжная речь мешалась с детским эмоциональным, быстрым потоком слов, — Сириус с каждым словом ощущал все возрастающий гнев и решительность. Тот гнев и та решительность, которые были характерны для него, когда ему приходилось наблюдать за тем, что он считал несправедливым и потому — нуждающимся в изменениях. Когда к нему приходила эта решительность во времена учебы в Хогвартсе, его друзья всегда узнавали об этом по его выражению лица, и Джеймс потирал руки в ожидании нового приключения, готовясь помочь Сириусу, что бы тот ни замыслил, а Ремус возводил очи горе и тяжко вздыхал, готовясь к бесплодным попыткам отговорить их от задуманного и необходимости прикрывать им всем задницы.

Лишение еды… пренебрежение… оскорбления… чулан под….

ЧУЛАН ПОД ЛЕСТНИЦЕЙ?!

Бродяга вскочил и зарычал, оскалив острые зубы. Гарриет замерла на полуслове и попыталась отодвинуться, испуганно на него таращась. Сириус проклял себя за то, что напугал ее... и в то же время понадеялся, что у его крестницы крепкие нервы, потому что оставлять все как есть он не мог и не имел права. Пусть Дамблдор засовывает себе в задницу свою кровную защиту… Даже если он не сможет забрать ее насовсем, он сделает это настолько долго, насколько возможно.

* * *

Не успела Гарриет прийти в себя от того, что ее Большой Пес вдруг ни с того ни с сего зарычал на нее, когда она рассказывала ему о Дурслях (может, он разозлился на нее, потому что его кормят хуже, чем ее — вон какой худющий — а она еще жалуется), как пес взял и

превратился в человека.

Вот так взял и превратился.

У Гарриет открылся рот.

— Гарри, — хрипло заговорил человек-пес, а она таращилась на него с открытым ртом, по-прежнему сидя на траве и смотря на него снизу вверх, — только не пугайся, хорошо? Это было волшебство. Я решил не сразу появиться перед тобой самим собой, но, когда ты начала рассказывать все это про твоих… родственничков, — он так зло выплюнул последнее слово, что Гарриет мгновенно ощутила к нему приток доверия, несмотря на то что он только что провел с ней добрый час, притворяясь собакой, — в общем, я не выдержал, — сказал он. — Это дерьмо никуда не годится, ты не должна жить в таких условиях.

Гарриет закрыла рот, но продолжила молча пялиться на него, не зная, что сказать. Если она начнет задавать вопросы, он превратится обратно в собаку и укусит ее? Дурсли ненавидели, когда она задавала вопросы, так что, будь у них такая возможность, они бы непременно укусили ее.

А еще он сказал слово на букву «д», и ей отчего-то стало и неловко, и любопытно. Это было так необычно и не похоже на стерильный язык Петунии…

Этот странный человек выглядел очень изможденным и худым, но красота его была нескрываема: черные волосы кудрями обрамляли впалые скулы, а синие глаза в глубоких глазницах жадно всматривались в Гарриет с каким-то странным, яростным блеском. Было в его облике что-то надменное: немного — в выражении лица, и в том, как он был одет — словно истинный денди времен Шарлотты Бронте.

— Гарриет, прости, что напугал тебя, — сказал он, смягчившись. Гарриет понравилось, как стал звучать его голос. — Ты, наверное, и не знаешь, так? Я не удивлен, что эти куски… гхм… что они тебе ничего не сказали… Магия существует, а ты волшебница.

Она поднялась с травы, желая встать поближе к тому, кто был на нее похож — ведь если он умеет превращаться в собаку, он точно волшебник, верно? Поднявшись, она не могла не заметить, каким человек был высоким. Что-то теплое, восторженное и радостное сверкнуло прямо у нее над головой и закружилось вокруг: она получила подтверждение своим снам, своим странностям. Это знание улеглось в ее голове с той же легкостью, с какой ключ скользит в подходящую скважину.

— Я знала, — сказала Гарриет, и голос ее дрожал. — Они мне ничего не сказали, но я знала.

Человек улыбнулся и стал еще красивее, чем прежде: улыбка очень ему шла. Гарриет неуверенно улыбнулась вслед за ним.

— Ты уже колдовала, да? — спросил человек, и в голосе его проскочило веселье. Гарриет тоже стало веселее.

— Со мной случались странные вещи, — ответила она. — И еще мне приснилось, что вы в виде собаки придете ко мне.

Он, кажется, нисколько не удивился ее сну: видимо, для волшебников это обычное дело. Гарриет почувствовала себя уязвленной: эти сны были ее величайшей драгоценностью, и она думала, что они лишь ее привилегия.

— Но, сэр, а как…

Она замялась.

— Гарри, не зови меня сэром. Меня зовут Сириус Блэк, обращайся ко мне по имени. Я ведь твой крестный.

Глаза Гарриет распахнулись, и она едва удержала себя от того, чтобы снова открыть рот. Что-то несмелое зашевелилось в ней — робкая и одновременно яростная надежда на то, чтобы это было правдой… Сириус… Сириус… Сириус…

— Самая яркая звезда на небе, — прошептала она, дрожа от нахлынувших чувств.

Восторг озарения смешался с восторгом от осознания того, что человек говорил правду: путеводная звезда Большого Пса и самая яркая звезда, по которой они ступали с черным псом — это «Сириус». Гарриет больше не требовалось доказательств: этот человек — Большой Пес, Сириус Блэк, ее путеводная звезда и ее крестный отец. У нее есть крестный отец…

— Я не мог прийти раньше, Гарриет, прости меня, — сказал Сириус Блэк, и улыбка его исчезла с лица, сменившись грустью и горечью, — но я желаю искупить перед тобой свою вину. Ты хочешь пойти со мной?

Гарриет вспомнила правило, которое им всем рассказывали в школе: никуда не ходить с незнакомцами и малознакомыми людьми. Затем в ее голове промелькнули лентой сцены: как она назвала собаку Большим Псом, и как в ее сне появился мост из ниоткуда, и они с черным псом поднялись на звезду под названием «Сириус».

Лишь мгновение ее недоверчивость боролась с верой в истинность ее снов.

— Да, я пойду с тобой, — сказала Гарриет, не соглашаясь, но подтверждая его предложение. Как могло быть иначе? Сама судьба предначертала это.

* * *

С тех пор, как Сириус вошел в дом на Тисовой, самовольно отворив палочкой дверь, и под растерянное бормотание (сначала) и возмущенные крики Петунии (чуть позже) Гарриет собрала вещи, а затем они аппарировали с пустой детской площадки, жизнь ее круто переменилась.

Дом Сириуса совершенно отличался от дома Дурслей. Вокруг были не одинаковые желтые домики, но пространство зелени и уединения: перед двухэтажным особняком по разные стороны раскинули зеленые кроны дуб и плакучая ива, а кустарники магнолии ровным рядом росли перед самым его фасадом. За домом высились неровные густые линии исполинских размеров сосен, верхушкой уходящие в самое небо. Сразу за каменной террасой дома открывался огромный участок запущенного газона, посреди которого тут и там стояли клены и липы. Где-то вдалеке виднелась деревянная скамейка, обвитая иссохшими кустами некогда цветущих роз.

— Дядя Альфард оставил мне этот дом, — говорил Сириус, пока Гарриет восхищенно крутила головой (так усердно, что в шее что-то хрустнуло, и она скривилась от боли). — Кстати, в лесу есть белки, а тут неподалеку, — он махнул рукой куда-то на северо-восток, — река.

Почти сразу после того, как Сириус забрал ее, к ним заходил Альбус Дамблдор — директор Хогвартса — школы, в которую она поедет, когда ей исполнится одиннадцать, — и Сириус надолго заперся с ним в своем кабинете, откуда не исходило ни звука. Гарриет ни на шутку перепугалась, что кто-нибудь из них убил другого (а вдруг?) и теперь думает, как спрятать труп, — но потом вспомнила про магию, и поняла, что взрослые, должно быть, специально так сделали, чтобы она не смогла подслушать их разговор. Гарриет ощутила себя оскорбленной: неужели они думают, что она стала бы такое делать? Разве что чуть-чуть и только если бы услышала из комнаты свое имя.

— Гарри, — ласково позвал ее Сириус, когда они с директором Дамблдором, наконец, наболтались, и тот ушел (директор улыбался ей мягко и доброжелательно, когда они познакомились, но отчего-то ей было не по себе), — мне нужно тебе что-то сказать.

Его серьезное лицо заставило ее заволноваться, — но он же не откажется от нее, не откажется? Иначе сон бы ей предсказал. Гарриет села на диван к Сириусу, как можно ближе, но достаточно далеко, чтобы не показаться навязчивой. Тогда Сириус придвинулся к ней и взял ее руки в свои. Сердце ее перевернулось от радости.

И тогда он рассказал ей про войну, Волдеморта и про то, что мама пожертвовала собой, чтобы защитить ее.

Когда слезы Гарриет высохли, Сириус сказал:

— Поэтому тебе придется возвращаться раз в год на неделю к дяде и тете, в свой дом. Ты будешь гостить у меня весь год до следующего лета, летом поживешь на Тисовой, снова вернешься ко мне, а потом поедешь в Хогвартс. На каникулы ты тоже будешь приезжать ко мне, но одну неделю в году проводить… — он запнулся и вздохнул, — у себя дома, у дяди и тети. Ты понимаешь, Гарри?

Гарриет не понимала. Она думала, что обрела дом вместе с Сириусом, который ее любит, но теперь он говорил, что ее дом — дом Дурслей, и тем самым отказывался от нее. Она вновь почувствовала себя обузой, но боялась сказать и слово: ведь ей все-таки достался Сириус, и этим нельзя было рисковать. Ну и что, что она не получит от него все, что хочет? (Сердце вскрикнуло, и кровь полилась из него.) Теперь, когда перед Гарриет поставили тарелку, а потом ее отодвинули, она была до того голодна, что согласилась бы и на крохи.

— Гарри, я люблю тебя, — сказал Сириус, наклонившись к ней.

Она отодвинулась и кивнула.

— Ты мне не веришь, — как-то удивленно и растерянно произнес Сириус.

Ее крестный отец был умным и проницательным, но лучше бы он был глупым и слепым. Он теперь рассердится на нее и совсем от нее откажется?

— Гарриет, — прошептал Сириус, — я люблю тебя больше всего на свете. Я хотел бы, чтобы тебе больше никогда не пришлось возвращаться в тот ужасный дом и считать его своим; я хотел бы, чтобы, когда ты говорила «мой дом», ты представляла себе только наш дом. Но тогда кровная защита рухнет, и ты не будешь в безопасности. А я хочу, чтобы ты была счастлива, жива и здорова.

С этим было трудно спорить. Если она не будет живой, то ощущать себя счастливой окажется затруднительным предприятием.

— С этого дня я буду заботиться о тебе, Гарри, — сказал Сириус, сжав ее ладони, — его руки были теплыми, сухими и сильными. — Давай сыграем в игру? Твоим настоящим домом будет наш, но ты будешь делать вид, что твой дом — дом на Тисовой. Так мы перехитрим защитные чары и сможем жить вместе.

Гарриет посмотрела на него с надеждой и сомнением. А действует ли эта защита в самом деле? Ведь так же, как Гарриет никогда по-настоящему не было места за семейным столом Дурслей, она никогда по-настоящему не считала дом на Тисовой своим.

— Мы станем настоящей семьей, Гарри. Ты веришь мне?

И она поверила, потому что Сириус смотрел на нее так искренне и так умоляюще-яростно уговаривал ее поверить ему; и потому что, если бы она решила, что он солгал ей, то потеряла бы все на свете и больше никогда не обрела вновь.

День шел за днем. Сириус пил выписанные целителями зелья, Гарри с щенячьим восторгом знакомилась с магией, а вместе они узнавали друг друга. Подступали именины крестницы, и Сириус планировал закатить такое празднество, чтобы от радости и счастья вокруг Гарри зацвели цветы и залетали разноцветные магические звездочки; сам бы он смог, любуясь ее восторгом и слушая ее смех, уменьшить собственный груз вины за то, что ее предыдущие именины проходили так паршиво.

Произвести на Гарриет впечатление оказалось совсем нетрудно: она принимала любое доброе слово, милый подарок и нежное прикосновение близко к своему сердечку, и глаза ее постоянно блестели, когда Сириус просто разговаривал с ней. Несколько раз она даже расплакалась — а он ведь только прижал ее к себе и сказал, чтобы она не бегала одна в лес, иначе потеряется и испугается, — и от этого Сириусу становилось паршивее, чем когда он вспоминал о дементорах. Гарриет была похожа на бездомного голодного щенка, у которого от холода и страха дрожали уши, а теперь, когда ее взял в свой дом взрослый человек — в тепло и безопасность, — она не могла поверить, что с ней это все взаправду и что однажды у нее это не отнимут, и в благодарность была ласковой с ним, как всамделишный щенок, разве что не тыкалась носом Сириусу в лицо — и, наверное, только оттого, что еще боялась делать что-то подобное.

Он раздумывал, какое проклятие наложить на Дурслей, когда к нему вернется достаточно сил, чтобы сделать это, и злорадно улыбался при мысли, что родился в семействе Блэков — семействе, фамилия которого говорила сама за себя.

Сириус как раз перетаскивал в свой новый дом библиотеку с Гриммо, хоть в юности и был уверен, что никогда не воспользуется наследием своей семьи; но теперь он остался единственным наследником и что-то, да пришлось бы предпринять насчет всего этого. Просто избавиться от библиотеки было бы дурной затеей — даже он это понимал, хотя это и не уменьшало его отвращения к полкам, где лежали фолианты с самыми темными и гадкими проклятиями: их он, разумеется, оставит на Гриммо. Что же до остальных книг, он был даже рад заполнить ими дом: Гарри, как оказалось, обожала читать.

Сириус спрашивал себя, не было ли это единственным ее утешением, пока она жила на Тисовой, — погружаться в вымышленный мир, где любая беда, даже самая горькая, исчезала к последней странице.

В конце концов, в день рождения Гарриет Сириус надарил ей кучу подарков (он знал, что она обрадуется даже розовой ручке с крылышками а-ля фея за два кната, и потому намеренно выбирал самые лучшие подарки); устроил пирушку (Гарриет целый час драгоценного дня рождения провалялась в кровати, потому что объелась и ее тошнило, а Ремус, тоже объевшийся, жалел ее, пока ему не пришло время идти на свою паршивую работу); сводил ее в кино (от огромного экрана Гарриет была в полном восторге, и Сириус вспомнил Лили, такую же яркую, сияющую: именно она открыла ему и Джеймсу мир маггловского кино); а под конец дня они прокатились на чертовом колесе и гуляли по городу, поедая мороженое и сахарную вату. Гарриет сияла словно маленькое солнце, и Сириусу было почти больно смотреть на ее свет, потому что так ослепительно мог радоваться лишь ребенок, никогда доселе ничего подобного не имевший, и потому что Джеймс и Лили никогда не смогут увидеть эту сияющую, лучистую улыбку.

Вокруг Гарриет весь день летали разноцветные звездочки и вспыхивали маленькие фейерверки; каждый раз она извинялась и выглядела смущенной, а Сириус лишь доставал палочку и заставлял забыть об этом всякого маггла, который это увидел.

— Еще один? — прокричала Гарри из своей комнаты, когда они наконец оказались дома. — Сириус, это ведь уже десятый!

Сириус озадачился: речь очевидно шла о подарках, которые они вместе считали и которых получилось девять; больше он ничего не планировал, а Ремус уже подарил свой, а это значит…

— Гарри, не трогай его! — крикнул Сириус, врываясь к ней в комнату: все вокруг было завалено декоративными обертками и подарками, а посреди этого праздничного безобразия стояла Гарриет и держала в руках небольшой сверток в небесно-синей со звездами оберточной бумаге.

— Он подписан? — чуть спокойнее спросил он: отчасти чтобы не пугать ее, отчасти потому что видел, что она держит пока нераскрытый сверток и не торопится проявлять признаки того, что ее прокляли.

— Да, это от Альбуса Дамблдора.

— Вот как? — удивился Сириус, и его тревогу будто смыло волной: еще не унесло в море, но отнесло от берега. Он проверил подарок заклинаниями и, не найдя ничего подозрительного, сказал: — Ну, давай посмотрим.

Гарри прыгнула на кровать (Сириус сел рядом) и стала осторожно разворачивать обертку, стараясь как можно меньше вредить ей. Когда с оберткой, наконец, было покончено, Гарри достала медный старинный на вид ключ.

Сириус взял его и покрутил в пальцах, рассматривая.

— Я думаю, это от твоей ячейки в Гринготтсе. — Наткнувшись на ее недоуменный взгляд, Сириус пояснил: — Это волшебный банк. Там лежит твое наследство от родителей.

— Ух ты, — сказала она, но на полноценное удивление ей, казалось, уже не хватало эмоций: она будто потратила их слишком много за этот день. — А почему он был у директора Дамблдора?

— Наверное, Дамблдор взял ключ на хранение себе, чтобы он не достался Дурслям. У него большое влияние.

— О, ну, наверное стоит сказать ему за это спасибо, — ответила она; от Дурслей Гарри получила лишь сухую открытку из, как подозревал Сириус, самой дешевой бумаги. Она тем временем зашуршала чем-то в обертке: — Смотри, тут еще кое-что есть.

Воздушная, сияющая серебристо-серая ткань легла ей на ладони и с шелестом мягко опустилась на пол, поблескивая складками. Гарри обернула ткань вокруг своих ладоней и охнула: те стали невидимыми.

Да ну к черту…

Сириус громко сглотнул и мягко потянул у нее из рук мантию. Знакомое ощущение коснулось его ладоней: странная, будто частично состоящая из воды ткань обволакивала руки. Сердце словно сжали в стальные с шипами тиски.

— Незадолго до своей смерти твой отец оставил эту вещь мне, — донесся до него голос Гарри: она читала маленькую желтоватую записку. — Пришло время вернуть ее его дочери. Используй ее с умом.

Сириус понял, что уже долго молчит, когда почувствовал, как маленькая ладошка трясет его предплечье: Гарриет не посмела бы его побеспокоить, если бы он ушел в себя лишь на пару мгновений.

— Это мантия-невидимка, Гарри, — тихо отозвался он. — Она действительно принадлежала Джеймсу. Лили… Лили писала, что мантия у Дамблдора… за несколько месяцев до…

Он умолк; Гарри смотрела на него серьезно и тревожно. Сириус обругал себя.

— Ничего, ничего, Гарри. — Он сделал над собой усилие и улыбнулся; вновь заговорил бодрым тоном: — Возьми ее и обернись с головой, а потом посмотри в зеркало.

Гарри, видя его перемену, нахмурилась, но не посмела ослушаться: накинула на себя мантию, исчезла; через несколько мгновений он услышал бестелесный пораженный вздох.

— Обалдеть, — сказала невидимая Гарри, — я в шоке.

А потом сняла мантию, показав себя Сириусу, и тихонько присела к нему на кровать, придвинулась поближе.

— Здорово, что профессор Дамблдор мне ее прислал, — она осторожно, как драгоценность, стала складывать ее. — Папа часто ею пользовался?

— О, — весело хмыкнул Сириус и погладил ее по волосам, — ты даже не представляешь, насколько. Я тебе расскажу, какие мы проделки устраивали с помощью этой мантии.

Гарри улыбнулась и прижалась к нему, положив голову ему на грудь; Сириус в ответ приобнял ее.

Гарри знала лишь, что получила вещь от своего отца, и радовалась этому; и этого было довольно. О том, сколько тоски и горя поднял в Сириусе этот подарок, ей знать было совершенно незачем.

* * *

Выйдя из дома, Гарриет пошла к воротам: ей захотелось взять сэндвичей из кафе неподалеку (они были особенные, и Кричер не умел готовить такие, даже когда не вредничал). Сириуса дома не было, зато был Ремус, приглядывающий за ней в отсутствие крестного, но она упросила его разрешить ей пойти одной. Гарриет оставила позади себя мощенную каменной плиткой террасу с обветшалыми (Сириус решил их не менять) белыми столиками, размышляя о том, каким счастливым выдался ее последний год. Строго говоря, это был не целый год, а около того: Сириус забрал ее в июне, а сейчас был конец мая, но это не имело значения. Гарриет шла, улыбаясь кленам и липам, украшающим их с Сириусом сад; а когда прошла их, и начались ивы, махровыми ветвями клонящиеся к самой земле, Гарриет с весельем дернула одну из веток. Ветка опустилась, а затем резко вздернулась обратно, стряхнув на Гарриет часть своего одеяния, будто показывая этим свое недовольство и наказывая ее. Гарриет прошла по участку, где были магнолии: их лепестки после цветения белым облачком украшали зеленую траву. Вскоре показались кованые ворота — они сами распахнулись перед ней, и она вышла, а мысли ее переместились к Сириусу.

Рядом с Гарриет он постоянно улыбался, шутил и рассказывал озорные истории, но, бывало, глаза его тускнели, и под предлогом важных дел он уходил к себе. Безо всяких возражений принимая его право побыть одному, Гарриет никогда не пыталась удержать его или начать осыпать расспросами, надеясь, что он побудет один и снова станет веселым. Потом Сириус с виноватой улыбкой вытаскивал ее на прогулку съесть мороженого или полетать на метлах и, казалось, своим неуемным энтузиазмом в поиске развлечений извинялся перед ней за то, что оставил одну. Гарриет было тяжело видеть, как Сириусу время от времени становится очень грустно, но она не знала, как ему помочь. Иногда, заметив намечающуюся тоску на его лице, она обнимала его или пыталась перевести его внимание на что-нибудь интересное, но этого не всегда было достаточно. Глаза его все еще были наполнены мёртвым, загнанным выражением, подаренным Азкабаном, и она задавалась вопросом, сколько же времени понадобится, чтобы оно исчезло.

Но большую часть времени Сириус был счастлив; по крайней мере, Гарриет на это надеялась. В прошлом году у нее был самый чудесный день рождения, а потом они отпраздновали и день рождения Сириуса; вместе они справили самое чудесное Рождество, когда Сириус сам срубил (заклинанием) елку, и они вместе украсили ее, а через несколько месяцев отмечали именины Ремуса. Но это были далеко не все праздники, которые они отметили: Сириус устраивал пир и развешивал всякие декоративные штуки по поводу любой даты, которая имела (и не имела тоже) к ним отношение. Он словно пытался нагнать все время и всю радость, что они оба потеряли за восемь лет. Ремус был неизменным гостем на этих праздниках.

Судьба, появившись перед ней огромной черной собакой год назад, с того момента осыпала ее своей благосклонностью.

Гарриет, купив сэндвичи, пошла домой через маггловский квартал; обычно она ходила другим путем, более коротким, но в этот раз ноги понесли ее в ином направлении. Шестиэтажные неприметные домики с истершейся розово-оранжевой краской сменяли друг друга, а маленькие каблучки Гарриет цокали по неровному тротуару. Она наслаждалась свежестью и солнечным светом поздней весны, когда уличную тишину расколол женский крик:

— Кто-нибудь, помогите! Кто-нибудь!

Маггла, свесившись с балкона на втором этаже, звала на помощь, оглядывая улицу бессильным, ищущим взглядом. Сама она в помощи не нуждалась, но вот белый кот, оказавшийся в окружении стаи собак прямо у нее под окном, — очень даже.

Жестокие, грязные, подлые собаки кусали кота, пытаясь порвать его на куски, а тот с отчаянной яростью, какая бывает только при необходимости защищать свою жизнь, сопротивлялся: шипел, кусался в ответ, царапался и бил лапой с выпущенными когтями омерзительных псин по их мордам.

Гарриет замерла: несмотря на то что Сириус часто обращался Бродягой и играл с ней, она боялась уличных собак (и домашних бульдогов: чудные воспоминания с Тисовой), а этих собак, во-первых, было много, и, во-вторых, они были агрессивными и злыми. Один из кобелей тем временем схватил зубами кота за холку и, подняв большую сильную челюсть, стряхнул его; кот упал, и едва пес отпустил его, двинул тому по морде лапой. Пес зарычал.

У Гарриет не было с собой палочки — дура — она надеялась, что поход в ближайшее кафе за сэндвичами обойдется без приключений; но ей надо было что-то делать, надо было, что угодно, что угодно, кота убивали у нее на глазах…

Что делать?

— Сделай что-нибудь! — закричала маггла, увидев Гарриет. — Помоги!

Что делать?

Почему бы ей не спрыгнуть и не помочь самой? Они порвут ее, Гарриет, на кусочки…

Что делать?

Она достала из пакета сэндвич и двинулась к собакам; каждая секунда была на счету, и Гарриет заставила себя идти быстрее. Отвлечь их едой, дать им еду… они отвлекутся, если она даст им вкусную еду… взять кота на руки и уйти… спокойно уйти, не бежать, дойти до ближайшего магазина, там ей помогут, если собаки побегут за ней…

Кот сопротивлялся яростно, ни на мгновение не принимая пораженческую позу. Гарриет подумала: как, почему он борется? У него не было шансов, ни единого: он был всего лишь один маленький слабый кот, а против него — стая больших сильных собак; у него не было ни единого шанса, но он и не думал сдаваться.

Она подходила и, словно в замедленной съемке — так велики были неожиданность происходящего и его непонимание ею, — увидела, как подлые, мерзкие собаки отступили от кота и разбежались; они трусили мимо нее, будто ничего только что не было; будто они не пытались разодрать одинокое животное на куски, а если и пытались, то это занятие враз утратило для них всякий интерес. Она ничего не сделала, даже не успела протянуть им сэндвич — просто подошла, — и они оставили свою жертву и разбежались.

Гарриет в растерянности уставилась на кота (теперь она разглядела на его помятой белой шкуре разбросанные тут и там черные пятна), не зная, что предпринять. Может быть, стоит взять его на руки и отнести домой, чтобы Ремус ему помог? Но как к нему прикоснуться? На нем наверняка живого места нет…

Кот, в свою очередь, соображал намного быстрее, чем Гарриет: развернулся и поковылял в сторону маленького квадратного входа в подвал дома; на боку его показалась кровь, а задняя лапа или, может, обе, были повреждены: он хромал. Гарриет пошла за ним, но не успела ничего предпринять: кот юркнул в дыру и скрылся в ней. Она стояла перед входом в подвал, надеясь, что кот снова покажется, но этого не случилось. Тогда она медленно отошла от дыры, где бесстрашный кот нашел свое убежище, и побрела домой.

Ремус ждал ее. Пф, можно подумать, она была не в состоянии остаться дома только с Кричером (в последние месяцы он стал ворчать на нее гораздо меньше, чем раньше, а из прожигающего насквозь взгляда мутных глаз исчезла яростная неприязнь). А сейчас присутствие Ремуса раздражало, так как ей было до невозможности стыдно за себя.

— Гарриет, что случилось? — спросил Ремус, едва завидев ее.

Сириус обыкновенно понимал ее настроение, хотя иногда ошибался или чего-то не замечал; Ремус же, как эмоциональный радар, улавливал все, что происходило с людьми рядом. Хотела бы она так же понимать людей, как он.

— Собаки напали на кота, — сказала она, делая вид, что это не слишком ее волнует, — а когда я подошла, разбежались. Кот, в целом, в порядке.

Ремус нахмурился.

— Уличный кот? Хочешь, найдем его и залечим все укусы?

Гарриет посмотрела на него, ощущая и горячий стыд, и отчаянную надежду, и облегчение оттого, что она сможет исправить свою позорную ошибку; а затем закрыла лицо руками, расплакалась, и рассказала все в подробностях.

— …я не подбежала, понимаешь? — говорила она сквозь рыдания, пока Ремус крепко ее обнимал, — не подбежала сразу, а замерла, а если бы я действовала быстрее, его бы покусали меньше… не подбежала и не разогнала, а хотела дать им дурацкий сэндвич… боялась, что они переключатся на меня, и поэтому медлила… я трусиха.

Ремус обнимал ее и гладил по волосам, пока слезы не кончились; он всегда был к ней очень добр — а теперь добрее, чем она того заслуживала.

— Гарриет, — сказал он, когда она перестала плакать, — ты спасла ему жизнь, ты понимаешь?

— Да, но если бы я была быстрее…

— Гарриет, — Ремус оборвал ее и сказал, проговаривая каждое слово: — ты спасла целую жизнь. Ты понимаешь это?

Сквозь пелену стыда и недовольства собой, прокралось что-то теплое, светлое и успокаивающее: словно в картину из темных красок просочились светлые цвета и изменили все настроение картины; будто она смогла различить на темном полотне белые и желтые полосы, и теперь смотрела на него по-другому. Гарриет вздохнула.

— Ты не сбежала, не ушла, не сделала вид, что тебя это не касается, — продолжал Ремус.

Гарриет вскинула голову: как бы она ушла, как бы она сделала вид, что ее это не касается? Сердце разрывалось, пока она видела… видела…

— Бояться за себя — вовсе не стыдно, — сказал Ремус, и Гарриет поглядела на него с сомнением. — Да. Инстинкт самосохранения нам не просто так дан — глупо стыдиться того, что дано самой природой. А если бы они и впрямь на тебя напали? Твои опасения не были безосновательны, Гарриет, уличные собаки могут быть очень опасными.

Облегчение маленькими шажками прокрадывалось в грудь, и она чувствовала, как краска сходит с щек. Гарриет обхватила ладонями предплечья Ремуса.

— Ты была смелой, Гарриет. Я горжусь тобой.

Она отпустила его предплечья. Ну зачем сейчас было лгать?

— Нет, не была, — хмуро ответила Гарриет, чувствуя странное удовлетворение от того, что признает о себе постыдную вещь и наказывает себя этим. — Я боялась, и поэтому…

— И все равно пошла к стае собак — злых и раззадоренных, — строго сказал Ремус, снова ее перебив, хотя обычно не имел такой привычки.

— Я растерялась и шла медленно…

— Это неважно, — Ремус обхватил ее лицо, заставляя смотреть себе в глаза. — Смелость, Гарриет, это не отсутствие страха. Боятся все, Гарриет, абсолютно все. Смелость — это способность делать то, что должно, и то, что считаешь правильным, несмотря на страх. Смелость не отсутствие страха, но способность противостоять ему.

Гарриет потрясенно молчала, осознавая смысл его слов. Она совсем не чувствовала себя смелой тогда… Она боялась, просто нужно было что-то делать…

А кот? Она только теперь представила, насколько же ему было страшно: один посреди враждебных тварей… Но он не сдался, а защищал себя, защищал себя, пока хватало сил; и потому выжил, что не сдался: пока он сопротивлялся, пока боролся с судьбой, вдруг пришла помощь. Если бы он сразу отступил перед страхом, Гарриет не успела бы ему помочь, даже если бы бежала.

— И Сириус тоже боится? — ей всегда казалось, что Сириус никогда и ничего не боится. — И ты тоже?

Ремус рассмеялся.

— И я, и Сириус. Хотя Сириусу смелость дается легче: он от природы такой.

В груди вдруг стало так легко, что даже воздух стал проходить свободнее. Они постояли молча.

— Хочешь найти кота?

— Да, да…— У нее вспыхнули две мысли. — Только подожди.

Она побежала наверх в свою комнату и взяла палочку из терновника, которую нашел для нее Сириус, когда она переехала к нему; теперь она никогда, никогда без нее никуда не выйдет. Затем стянула с кровати плед и, скомкав его, сбежала вниз.

— Гарриет, зачем тебе плед? — спросил Ремус удивленно.

— Так будет удобнее держать кота, а еще у него шок.

— Шок? — переспросил Ремус.

— Шок. Когда у кого-то шок, его накрывают пледом или заворачивают в одеяло.

Ремус отвернулся и протянул ей руку. Перед тем, как они аппарировали, Гарриет показалось, будто он сдерживает улыбку.

* * *

Подступала середина июня, и это значило…

огосподибожемойнет

Что Гарриет пора было отбывать дурслевский срок.

Она уныло складывала свои вещи в волшебную сумку (Гарриет специально попросила Сириуса, чтобы он выделил ей волшебную сумку с расширенным пространством, и собиралась при возможности вытащить при Петунии из сумки что-нибудь, что не поместилось бы в ней, будь сумка обычной). Гарриет брала минимум вещей, так как ей не хотелось тащить свои новые вещи (драгоценные вещи, потому что они были из новой жизни и потому что их купил Сириус) в дом на Тисовой: почему-то казалось, что пребывание у Дурслей осквернит их. Она не отказывала себе только в книгах, потому что Петуния частенько раздражалась, когда видела ее читающей («Опять книжки свои читаешь, делом бы занялась!»), и потому что уже через два с половиной месяца она поедет в Хогвартс, и видит Мерлин, она должна быть готова.

В дверь постучали.

Гарриет аккуратно положила еще одно платье в сумку (теперь она могла сама выбирать себе одежду, даже самую красивую), подбежала к двери и распахнула ее. На пороге стоял Сириус и слегка улыбался ей, но за тот год, что они прожили вместе, Гарриет достаточно хорошо узнала его, чтобы понять, что Сириус серьезен и чем-то озабочен.

— Входи, Сириус.

Крестный прошел в комнату и наколдовал мягкий изумрудного цвета стул (у нее в комнате был только один), подождал, пока Гарриет сядет, и уселся сам.

Гарриет обожала такие моменты: в эти мгновения она чувствовала себя настоящей дамой.

— Как твои дела, Гарри? — спросил Сириус. Она услышала: «У Дурслей ты собираешься плакать, злиться или делать вид, что тебе все равно?»

— Все нормально, — ответила она и, когда сказала эти слова, даже сама в них поверила. — Это ведь всего на неделю.

— Да, — подтвердил Сириус, — ни днем больше. Вот что я хотел тебе сказать…

Он кашлянул и попытался подтянуть рукава рубашки. У него не получилось — рукава были узкими, — тогда он снял серебряные запонки и засучил рукава почти до самых локтей.

— Я буду каждый день тебя навещать, чтобы убедиться, что все в порядке, но, если что-то случится, у тебя всегда есть зеркало, помнишь?

Она кивнула. Первоначально Сириус хотел отправиться на неделю к Дурслям вместе с Гарриет, но Петуния закатила истерику по поводу «взрослого ненормального, который может разрушить их дом до основания» (Сириус забавно ее пародировал) и сказала, чтобы Гарриет либо приезжала одна, либо не приезжала вовсе.

— Детка, если Дурсли причинят тебе вред, я сразу приду и заставлю их пожалеть об этом, — продолжал Сириус, а Гарриет в который раз ощутила ту вспышку болезненной, печальной благодарности и любви, которая до сих пор появлялась у нее в сердце каждый раз, когда Сириус говорил или делал что-то заботливое или нежное.

— Однако я хочу, чтобы, перед тем как ты уедешь к ним, ты поняла и пообещала мне одну вещь, — серьезно произнес Сириус, и Гарриет поняла, что сейчас он скажет то, ради чего пришел к ней. — Гарри, я знаю, что ты мягче и добрее меня. Ты мягче и добрее, чем был я, когда находился в твоем возрасте, и я вижу, что ты чаще принимаешь решение сглаживать конфликт, чем идти на него. Возможно, это хорошо, когда ты поступаешь так в отношении людей, которых любишь, но в течение всей жизни ты будешь ссориться не только с любимыми.

Гарриет слушала его очень внимательно, потому что серьезный Сириус, который делится мудростью — это не то зрелище, которое можно увидеть каждый день; и потому что то, что говорил Сириус, он, очевидно, считал очень важным, а значит, следовало и ей.

— Тебе будут попадаться и люди, которые не полюбят тебя, которые будут завидовать тебе и даже желать тебе зла. В конце концов, ты встретишь людей, чьи интересы будут расходиться с твоими, и, чтобы защитить свои, тебе придется вступать в конфликт. Гарри, ты понимаешь, что я говорю?

— Да, Сириус.

— Хорошо. В жизни может такое случиться — и, боюсь, случится обязательно и даже не раз... — Сириус отвел глаза, и выражение его лица стало до того печальным, что ей сделалось больно; его взгляд на мгновение снова оказался пустым и загнанным, как всегда, если он думал об Азкабане. — Случится, что кто-то обойдется с тобой несправедливо или жестоко, и это причинит тебе боль вне зависимости от того, захочешь ты этого или нет. Ты не сможешь решить, будет болеть твое сердце или нет, но ты сможешь решить, что делать, когда это произойдет.

— И что же? — спросила Гарриет. Если Сириус брался говорить с ней на такие серьезные темы, он почти всегда был честен до конца, ничего не преуменьшал и не смягчал, как это делал Ремус; и эта была одна из тех черт, которые Гарриет ценила в Сириусе больше всего.

— Ты сможешь выбрать, быть тебе жертвой или нет. Ты сможешь выбрать, как тебе поступить: принимать страдание и спрашивать небо: «Почему?», или ответить на удар и спросить себя: «А что я могу сделать, чтобы помочь себе? Что я могу сделать, чтобы прекратить это?» Если кто-то обижает тебя, отними у него эту возможность; если вред уже причинен, спроси себя, как можно облегчить свои страдания. — Сириус взял ее за плечи и наклонил голову так, чтобы их глаза были на одном уровне: — Не позволяй никому обижать себя, Гарриет. Ты обещаешь мне?

— Обещаю, — поклялась Гарриет.

Сириус вздохнул и поцеловал ее в лоб.

— Вот и умница.

— Сириус, — она окликнула его, когда он уже встал, чтобы уйти, — а почему ты сказал мне это сейчас? Думаешь, Дурсли будут более злыми, чем обычно?

— Я попросил их держать себя в руках, — сказал Сириус, и глаза его странно блеснули. — Однако у них действительно есть причины быть раздраженными: весь последний год их мучают кошмары и головные боли, а еще в их доме что-то постоянно ломается.

И Сириус вдруг улыбнулся такой улыбкой, какую Гарриет никогда раньше не видела у него; улыбку, которая не могла значить тепло или доброту.

Когда он заговорил с ней, то снова стал таким, каким она привыкла его видеть: мягким и ласковым.

— Доброй ночи, Гарри.

— Сладких снов, — ответила она растерянно.

За Сириусом тихо закрылась дверь, а Гарриет гадала: как же он разузнал все эти подробности? Петуния всегда старалась выглядеть идеальной женщиной и хозяйкой и никогда не стала бы говорить обо всем этом, тем более с Сириусом.

Ну, в конце концов, на то Сириус и взрослый волшебник, беззаботно подумала она, укладывая последние вещи в сумку.

* * *

Двери дома, перед которым стоял Ремус, всегда были для него открыты; то есть в буквальном смысле всегда: заявись он посреди глубокой ночи, сонный Сириус бы лишь спросил: «Что случилось?» И даже не назови Ремус достойной причины для ночного вторжения, Сириус бы только недоуменно сказал: «Наверху есть свободная комната», окинул его испытующим взглядом и ушел спать.

Таков уж был Сириус, и такова была их дружба. Однако Ремус был готов поклясться собственной печенью, что, с тех пор как Сириус вышел из Азкабана, время от времени тот становился с Ремусом холоден, как лед; и Сириус всегда говорил, что это последствия Азкабана и что они касаются всего и не имеют отношения к Ремусу лично; но, когда в то же время к нему подходила маленькая Гарриет, этот его азкабанский лед мгновенно таял.

Ремус подозревал, в чем была причина этих внезапных похолоданий; но, когда он наконец решился заговорить об этом, Сириус лишь отмахивался и все отрицал:

— Я знаю, ты винишь меня, — говорил Ремус; в животе ледяной глыбой скрючился узел. — Ты винишь меня, что я ни разу не пришел, и ты…

— Перестань пороть чепуху, — раздраженно и резко отзывался Сириус. Он не смотрел Ремусу в глаза. — Я ни в чем тебя не виню, и давай перестанем об этом.

— Бродяга, я…

— Хватит! — кричал Сириус. — Ты ненавидел того, кто предал твоих друзей, и я поступил бы так же! Лунатик, не создавай драму, словно какая-нибудь паршивая актриса.

Правда была в том, что Ремус никогда так и не смог возненавидеть Сириуса так, как заслуживал бы того человек, каким все считали Сириуса; он не смог, потому что так до конца и не поверил в вину Сириуса. Может быть, именно это и было причиной, по которой Ремус так и не решился прийти в Азкабан: получить подтверждение вины Сириуса было бы намного больнее, чем жить без него. Такая перспектива казалась столь ужасающей, что заставляла Ремуса забыть о том, что если есть хоть какая-то надежда на то, что произошла чудовищная ошибка и Сириус невиновен, то Ремус должен ухватиться за эту надежду всеми конечностями и проверить, имеет ли она смысл.

Но все факты были против этой надежды, и Ремус оперся на них, закрывая ум от сомнений; а его ум всегда был сильнее сердца, и потому отчаянное неверие последнего было придавлено стальным пластом интеллекта.

Сириус, улыбаясь, встретил его в гостиной (сегодня, кажется, был обычный «теплый» день). Гарриет тут же сбежала к ним с верхнего этажа.

— Ремус, привет! — Она обняла его за талию (выше пока не дотягивалась) и, повернув голову к Сириусу, сказала: — Сириус, сегодня Ремус — мой гость. Я его пригласила, так что мы сейчас уйдем ко мне и будем шептаться, а ты не вздумай подслушивать.

Сириус хохотнул и ласково на нее поглядел. Ремус никогда не видел, как Сириус становится нежным, пока не родилась Гарриет и тот в первый раз взял ее на руки.

— Мэм, ну если вы повелеваете, мне остается только подчиниться.

Гарриет изобразила самодовольную ухмылку.

— Зря ты так, Гарриет, — сказал Ремус. — Ты практически выдала Сириусу самое соблазнительное приглашение подслушать, какое он только получал.

Сириус метнул в него взгляд «как-ты-посмел», а мгновением позже разыграл на своем лице оскорбленную невинность. Гарриет охнула.

— И впрямь! — Она постояла пару секунд, что-то обдумывая, а потом схватила Ремуса за руку и потащила его к выходу из дома. — Посмотрим, как ты подслушаешь нас в лесу! — крикнула она Сириусу, оборачиваясь.

Ремус не слышал, что пробормотал Сириус, потому что Гарриет уже утащила его из комнаты.

Когда тени елей и сосен накрыли их, веселье покинуло личико Гарриет, сменившись озабоченностью и тревогой. Ремус молчал, решив подождать, пока Гарриет не заговорит первой. Где-то совсем рядом шуршали испуганные их неожиданным приходом ежи; издалека доносился стук дятла по дереву.

Через несколько шагов она резко остановилась и спросила:

— Ты тоже ждешь, что я пойду в Гриффиндор?

Ремус растерянно на нее уставился.

— Остался один месяц до Хогвартса, и Сириус постоянно говорит про Гриффиндор, — продолжила она нетерпеливо; затем опустила взгляд и пнула шишку. — Он уверен, что я буду в Гриффиндоре; мне кажется, он даже не рассматривает другие возможности. Конечно, я знаю, что там учились мои мама и папа, и Сириус, и ты…

Она умолкла, будто не могла спорить с собственным аргументом.

— А чего хочешь ты? — мягко спросил Ремус.

Гарриет бросила на него быстрый, неуверенный взгляд и снова стала глядеть себе под ноги. Ремус терпеливо ждал.

— Я не уверена, что Гриффиндор мне подходит… то есть, на самом деле, я не думаю, что Гриффиндор подходит мне больше всего. — Она снова помолчала. — Я бы скорее выбрала Рейвенкло.

Сказав это, Гарриет громко выдохнула и наконец подняла голову, посмотрев на него испытующим, взволнованным взглядом.

А Ремус вовсе не почувствовал себя удивленным. Напротив, он получил подтверждение тому, о чем думал давно: Гарриет могла быть смелой, но никогда не вела себя безрассудно; ее сердце было добрым и отзывчивым, но знания прельщали ее куда больше, чем приключения. Он сам мог быть на Рейвенкло, но, когда Джеймс, Сириус и… когда они обратили на Ремуса внимание в поезде, путь его оказался предопределенным, потому что измученный постоянными переездами, одиночеством и ложью одиннадцатилетний Ремус не желал ничего более страстно, чем завести друзей.

Он улыбнулся ей.

— Я думаю, Рейвенкло действительно подойдет тебе лучше.

Гарриет снова вздохнула — с облегчением, но личико ее все еще было полным тревоги.

— Не могу сказать Сириусу, — сказала она тихо. — Он разочаруется во мне.

— А вот это уже глупости, — твердо ответил Ремус. — Сириус очень любит тебя и, разумеется, не перестанет любить, когда ты попадешь на Рейвенкло.

— Это не одно и то же с тем, что я сказала, — угрюмо произнесла Гарриет.

Кажется, формулировка его ответа лишь убедила Гарриет в правильности ее мнения. Ремус поспешил сказать:

— Гарриет, это не заставит Сириуса разочароваться в тебе. Возможно, он удивится, потому что это не то, чего он ожидает, но точно не станет из-за этого разочаровываться в тебе.

Она стояла, нахмурив лоб; между бровями образовались две складки. Гарриет вообще часто хмурилась, даже когда не была грустна, — у нее наверняка будут ранние морщины.

— Знаешь, Гарриет, чем Сириус точно будет гордиться?

Она оживилась.

— Чем?

— Твоей смелостью, когда ты решишь пойти за собой. Помнишь, мы обсуждали с тобой, что такое смелость, когда ты спасла кота? — Гарриет кивнула. — Смелость многолика. Один из ее видов — быть собой. Быть собой — звучит легко, но лишь до тех пор, пока твое представление о себе соответствует представлению других о тебе; еще сложнее становится, когда твое представление о себе расходится с представлением о тебе тех, кого ты любишь.

Морщины над переносицей Гарриет стали глубже: она сильнее задумалась. А Ремус тем временем размышлял, насколько лицемерным учителем он был: ведь он сам никогда не был собой. Он подавлял в себе многие черты и наступал себе на горло, чтобы нравиться другим и особенно — чтобы не потерять расположение друзей. О том, насколько он не принимал в себе ту свою сторону, какая была с ним с тех пор, как его, четырехлетнего, укусил Фенрир Сивый, и говорить было нечего.

— Я процитирую эту мысль Сириусу, если он все-таки расстроится, — донесся до него голос Гарриет; он заставил себя прекратить самобичевание и вернуться вниманием к ней.

Она вдруг улыбнулась и снова обняла его за талию.

— Спасибо, — сказала она.

— Я всегда рад помочь тебе, Гарриет, — ответил Ремус, погладив ее по макушке.

Он надеялся, что Гарриет будет следовать его завету лучше, чем это удавалось ему самому.

* * *

Любопытство. Движущая сила не только отдельной человеческой судьбы, но и всего человечества. Гарант познания, развития и нескончаемых детских шалостей.

«Я познаю мир и набираюсь опыта», — говорила себе Гарриет, ныряя в закуток, откуда цветистые магазинчики Косого переулка сменялись темными, мрачными лавками Лютного. В этом нет ничего дурного, верно? И вообще, учитывая все незаконные вылазки Сириуса в Хогсмид, рассказами о которых он так ярко делился, он только похвалит ее. Если узнает, конечно.

Может быть, она зря сказала Сириусу, что не собирается идти в Гриффиндор. То, что она собиралась сейчас сделать, было очень даже по-гриффиндорски.

Гарриет юркнула в угол, где никто не мог ее видеть, достала из сумки свернутую Мантию-невидимку и, закутавшись в нее, отправилась в глубь переулка.

Несмотря на доверие и свободу — два блага, которые ей щедро дарил Сириус, — до сегодняшнего дня Гарриет доводилось побывать в Лютном переулке лишь однажды и то мельком, и теперь, чуть меньше, чем за три недели до отъезда в Хогвартс, ей не хотелось упустить возможность исследовать эту улочку.

Гарриет считала себя благоразумной и осторожной девочкой: свои поступки она чаще всего загодя обдумывала и гордилась тем, что поведение ее ра-ци-о-нально. Однако порой что-то бунтарское и немного безрассудное пробивалось сквозь панцирь хорошего, благоразумного поведения, и тогда Гарриет выкидывала что-нибудь вроде одиночной вылазки в Лютный, о которой Сириус был ни сном ни духом.

Сириус будет гордиться ей, если она вернется невредимая, и будет ругаться, если с ней что-нибудь случится. Ремус, узнай он об этом, станет нудеть в любом случае.

И все равно она любила их обоих.

Гарриет точно не знала, что сподвигло ее приказать Кричеру доставить ее в Косую Аллею и помалкивать об этом перед Сириусом, пока она не вернется, и это незнание заставляло ее ощущать себя неуверенно, хоть и не останавливало от задуманного. Может быть, ее вдохновили рассказы Сириуса о его юности, а может быть, ей просто стало скучно, — так или иначе, теперь она оказалась в Лютном переулке и, сбросив с плеч короткую дрожь, которая была скорее плодом волнения, чем страха, пошла вперед.

Первым зданием, которое встретилось ей на пути, оказался паб «Белая виверна» — двухэтажное заведение с окнами в старых ветхих ставнях и тронутой ржавчиной вывеской поверх деревянной двери. Гарриет вытянула шею, чтобы заглянуть в окошко: внутри было несколько маленьких круглых столиков, за немногими из которых находились посетители; некоторые скрывали свои лица глубокими черными капюшонами, и если у таких посетителей был собеседник, то говорили они тихо, вплотную склонившись к нему; другие посетители не находили в такой скрытности никакой необходимости, лицо держа открытым и разговаривая громко. Гарриет вовремя услышала звук приближающихся шагов и отшатнулась, чтобы избежать столкновения с мужчиной отвратительной наружности: отекшее лицо с щетиной, всклокоченные, неряшливые волосы и мятая, дурно пахнущая одежда. Его неровная поступь говорила о том, что он пьян, так же ясно, как и мутный, рассредоточенный взгляд. Не особо заботясь о том, чтобы не производить лишний шум (в таком угаре этот мужик не услышал бы и стаю пикси), Гарриет поднялась вверх по лестнице, ведущей от Белой виверны к основным заведениям Лютного.

Следующим магазином, мимо которого она прошла, был Спинни Серпент (в этот магазин темных товаров, как рассказывал ей Сириус, мог пройти только узкий круг посетителей; когда Гарриет услышала об этом, она была так заинтригована, что забыла спросить, откуда Сириус об этом знает). Чуть дальше расположилась лавочка отравляющих свечей, а рядом с ней возвышался магазин с вывеской «Яды и отравы Шайверетча». Гарриет приблизилась к нему. Элегантная вывеска и витрина со всевозможными блестящими флакончиками надолго притянули внимание Гарриет — она рассматривала сосуды и пыталась по названию угадать предназначение флакончика. Гарриет уже почти решилась проникнуть внутрь магазина, как, распахнув дверь из серого дерева, из магазина стремительно вышел человек — человек, который ей много раз снился. Она остолбенела.

Худой, мрачный, одетый в черную мантию мужчина стоял в середине скромной комнатушки: рядом с ним был круглый деревянный столик, а на нем — бело-голубая фарфоровая ваза. Из окна лился солнечный свет, падая на причудливый букет из лилий, асфоделей и стеблей полыни.

— Не нужно, — сказала ему Гарриет, войдя в комнату.

Она протянула ему другой букет: с шафранами и цветами амаранта. Мужчина долго смотрел на нее, не замечая предложенного ею букета; затем нечто в его взгляде изменилось, будто он разглядел в ней что-то, чего раньше не видел. Наконец, мужчина обратил внимание на ее букет и осторожно взял его в руки; вытащил из вазы старый и поставил туда цветы, которые принесла Гарриет. Старый букет вдруг оказался иссохшим.

А еще этот человек будет преподавать у нее зелья в Хогвартсе: Сириус показывал его колдографию из старой газеты и рассказывал о нем. В основном, Сириус просил ее быть с этим человеком осторожной и описывал его множеством таких эпитетов как «отвратительный гад» и сочетаниями тех слов, которые приличные девочки не должны произносить. Сириус даже назвал его Пожирателем смерти, но Гарриет не восприняла это всерьез: кто же возьмет в Хогвартс Пожирателя смерти? Тем более, директором был Альбус Дамблдор. А вот то, что Сириус очень не любил этого человека и потому мог описывать его хуже, чем тот был на самом деле — дело очевидное.

Она была предана Сириусу всем сердцем, но, видит небо, крестный порой становился слишком вспыльчивым: с ней — никогда, но частенько такое случалось, когда говорил о ком-то третьем, кто ему не нравился. Гарриет не знала, что и думать: с одной стороны, она не могла не брать в расчет мнение Сириуса, с другой стороны — ее сны. Сны с этим таинственным человеком были такими же отрывистыми и непонятными, как и остальные, и в них он часто казался грозным, сердитым, взволнованным, хотя и никогда не вредил ей.

О божечки-кошечки.

После короткого остолбенения ноги понесли Гарриет прочь из Лютного. Пролетев мимо витрины с сушеными головами магглов (о господи боже, почему она вообще здесь, тупая дура), Гарриет бросилась к лестнице, по которой можно было выбежать прямо к Белой виверне, а оттуда — в Косую Аллею; но на развороте она натолкнулась на старую каргу, отпрянула и от неожиданности побежала дальше и завернула в узкий проход. Остановившись, Гарриет осмотрелась: отсюда тоже можно было быстро выбраться в Косую Аллею, так что она поспешила пройти вперед, но вдруг споткнулась об что-что и упала. Мантия слетела с нее, обнаружив маленькую девочку Лютному переулку.

— Так-так, кто это у нас тут, — услышала Гарриет над самым ухом.

Она перевернулась: это был тот самый пьяница, что повстречался ей у паба; теперь он нависал над ней, обдавая ее запахом пота и спирта. Выражение его лица было таким, что не стоило ждать от него ничего хорошего. Положив правую руку к запястью левой, откуда готова была выпрыгнуть терновниковая палочка, Гарриет пыталась сообразить, что именно ей нужно делать.

В тот же момент мысль о присутствии рядом человека из сна пронеслась в ее сознании словно комета с огненным хвостом, — решение было принято мгновенно. Это была если не сама судьба, то ее указующий перст непременно; то, что это был знак судьбы, было так же очевидно, как и год назад с Сириусом-Большим Псом. Она повела бы себя как полная тупица, если бы получила такой знак и ничего не сделала.

Гарриет отняла правую руку от левой.

* * *

Очередной отвратительный жаркий день не предвещал Северусу ничего интересного, кроме визита к старому плуту Шайверетчу: они договорились о поставке редкой ядмар-травы. Северус надеялся, что этот ингредиент поможет ему продвинуться в исследовании, давно замершем. Несомненно, думал Северус, он бы уже добился каких-нибудь успехов, если бы ему не приходилось десять месяцев в году приглядывать за маленькими паршивцами и все двенадцать — за паршивцами великовозрастными: у великовозрастных паршивцев не было каникул, чтобы они в это время не плели интриги и не обменивались в кулуарах новостями и настроениями.

Аппарировав в Лютный, Северус не спешил скрывать свое лицо капюшоном или магией, как это делали многие осторожные хитрецы здесь: Северусу, напротив, необходимо было периодически отмечаться в подобных местах, чтобы продолжать играть свою роль. Дамблдор, утром поинтересовавшись его планами на день, благословил его со своей неизменной улыбкой, а Северус силился понять, как такое количество сахара не застревает у директора в зубах. Осознать подобное было определенно выше его сил: он не понимал даже, как люди могут улыбаться по утрам или просто так — не получив известия о смерти заклятого врага и не придумав изобретения, которое изменит если не мир, то хотя бы собственное положение в обществе. Настроение Северуса редко превышало отметку «паршиво», чаще скатываясь в «отвратительно», что он и переносил на листки с сочинениями учеников, правда, получая от этого намного меньшее удовольствие, чем маленькие негодяи предполагали.

Сделка состоялась, и Северус покинул заведение. На улице его ожег чей-то пристальный взгляд, и он огляделся, но никого не было видно.

Что не означало, что никого не было.

Северус, привыкший доверять развитой интуиции, быстрыми шагами двинулся к развилке, где можно было занять удобное положение для прояснения ситуации. Остановившись у «Спинни Серпент», он приготовился ко всему, когда до его ушей донесся девчоночий крик:

— ПОМОГИТЕ!!! НА ПОМОЩЬ!!! УБИВАЮТ, ПОМОГИТЕ!!!

На ходу соображая, может ли это быть уловкой, чтобы заманить его в удобное для недоброжелателя место, Северус метнулся туда, откуда исходил крик. Завернув в серый закоулок, печально известный в Лютном постоянными нападениями, Северус увидел маленькую девочку лет одиннадцати-двенадцати; за ворот платьица ее держал мужик из тех, чьим естественным пристанищем оказываются места вроде Лютного. Мужлан замахнулся, чтобы ударить девочку (она беззащитно попыталась закрыть лицо руками), но Северус успел оглушить его раньше: поднятая лапа люмпена безвольно опустилась, и сам он тряпичной куклой упал на землю.

Северус приблизился к девочке: та, он машинально подметил про себя, не выглядела столь испуганной, сколь ей подобало. Он немедленно списал это на шок и неразвитый инстинкт самосохранения, который присущ всем маленьким дьяволятам, которых он привык спасать от различных бед за свой десятилетний учительский стаж. Девчонка была одета в голубое ситцевое платьице, обута в чистые башмачки, и на заплетенных волосах блестела заколка. Здесь ей очевидно было нечего делать — оторвалась от матери во время приобретения покупок на Косой Аллее.

— И что вы здесь делаете, юная мисс? — спросил Северус строгим, годами отточенным, ледяным тоном.

Этот тон определенно произвел на девочку больший эффект, чем нападение: глаза ее испуганно округлились и забегали, будто она пыталась отыскать ответ, за который ее не станут ругать.

— Я… я… э-э-э…

А потом девочка вдруг приложила руку к глазам и пошатнулась. Северус схватил ее за плечи, не давая упасть; терять сознание, впрочем, она не спешила. Промелькнула и скрылась догадка: она притворяется.

— Садитесь сюда, глупый ребенок, — с раздражением и досадой сказал Северус, трансфигурировав скамейку. Так она притворяется или нет? Он придержал девочку за плечо, и она послушно села, продолжая закрывать ладонью глаза. — Как вы себя чувствуете? — спросил Северус с такой интонацией, с какой нормальные люди не спрашивают о самочувствии. Вот «рявканье» — более подходящее слово.

Девочка отняла руку от лица, и взгляд ее сразу нашел люмпена, чье тело грязной кучей распласталось на земле. Она вздохнула, затеребив край платья, и уложила руки на колени.

— Голова закружилась, сэр.

Получив возможность рассмотреть ее получше, он теперь глядел на нее со странным ощущением, что упускал что-то очень хорошо знакомое; но он точно ее не знал.

Девочка посмотрела на Северуса и произнесла тихо:

— Профессор Снейп, вы спасли меня… Я вам так благодарна!

Он удивился: нет, они точно раньше не встречались. Девочка, не замечая его удивления, продолжала:

— Если бы вас не оказалось рядом… Спасибо, спасибо!

И улыбнулась ему.

Дети-не-улыбаются-мне, девочка.

— Откуда вы знаете меня, мисс?..

— Вы же мой будущий учитель зелий, профессор! — сказала она радостно, будто хоть кого-то и в самом деле могло порадовать, что Северус будет его преподавателем.

Девочка либо потомственная слизеринка, либо умалишенная.

Она вдруг вскочила с места:

— Ах, сэр! Мне пора, я… я случайно оказалась здесь. Увидимся в школе, профессор. Кстати, меня зовут Гарриет.

И, прежде чем Северус успел ответить, Гарриет, схватив какую-то блестящую ткань с пола и бодро перепрыгнув через люмпена, выбежала из закоулка прямо к Косой Алее.

Одного беглого взгляда на люмпена хватило, чтобы Северуса пронзило острое отвращение: нетерпимость к пьяницам сформировалась у него раньше, чем он закончил школу, и теперь, брезгливо переступив вонявшее тело, он прошел за девочкой. Несмотря на то что Косую Аллею можно счесть достаточно безопасным местом для девочки, он вышел из серого закоулка, чтобы присмотреть за ней. Примерно в двух сотнях футов он разглядел ее: та, наклонившись к старому домовику, что-то сказала и протянула ему руку — и они растворились в воздухе.

Северус тоже аппарировал прочь из Косой Аллеи к Хогсмиду. Мысли о происшествии не желали оставлять его. Гарриет, Гарриет… «Увидимся в школе, профессор».

Догадка, такая простая и очевидная, едва проникнув в сознание Северуса, ошеломила его так, что он споткнулся, даже не встретив препятствия на своем пути. Северус видел списки первокурсников: только одна Гарриет поступает в школу в этом году.

Гарриет Поттер.

Его захватила странная мешанина чувств: он ожидал испытать отвращение, увидев соединенные черты Лили и Поттера на лице их ребенка, но девочка была похожа на них обоих столь мало, что Северус не смог ни узнать в ней дорогое лицо Лили, ни разглядеть наследие ненавистного Поттера. Это обстоятельство неожиданно успокоило его: девчонка не будет одним своим появлением бередить старые раны.

Северус отлично помнил то время, когда Блэк был полностью оправдан, а затем через несколько дней Петтигрю был осужден и еще через несколько — казнен. Те события всколыхнули в его душе бурю. Весть о скорой казни крысы на короткий момент окунула его в чувство отомщенности и злой радости; но все это быстро прошло, чтобы смениться обостренным чувством непреходящей горечи.

Потом девочка перешла под неофициальную опеку Блэка. С изменившейся реальностью Северуса примирил лишь один факт: до того девочка воспитывалась в семье Петунии. Он учился принимать новую реальность со странным ощущением того, что, с одной стороны, дочь Лили получит свою порцию любви и заботы, которую она заслуживает, а с другой стороны — с уверенным опасением, что теперь она обречена стать маленькой негодяйкой помеси пород Блэка и Поттера.

И куда делся ее чертов знаменитый шрам?

Почти добравшись до замка, он наконец вспомнил о люмпене, которого оставил в сером закоулке; поразмыслив об этом не более мгновения, Северус принял решение не возвращаться к нему. Пьянчуга все равно бы свалился где-нибудь и без его участия, и, судя по его одежде, эта практика не являлась для него непривычной. Следом за этой мыслью в голове Северуса пронеслась сегодняшняя сцена: вот пьяница замахивается на девочку, та вся сжимается… а затем его воображение дорисовало картину, которую ему случалось видеть: большая ладонь тяжело ложится на нежную щеку, и ее обладательница отлетает в угол, а у носа или на щеке очень скоро появляется кровоподтек. Сам того не замечая, Северус остановившись, замер; если бы он имел возможность посмотреть на себя со стороны, то был бы изумлен тем, насколько неживым он выглядел и каким застывшим казался его взгляд. Будучи ребенком, Северусу несколько раз приходилось видеть, как пьяный мужчина бьет женщину, и никогда из-за своего возраста не был способен защитить ее от этого.

Ну, теперь он, по крайней мере, защитил ребенка Лили.

Из Черного озера высунулось щупальце гигантского осьминога, взбаламутило воду и ушло под поверхность. Северус рассеянно поглядел на круги, расходившиеся от места, где только что было гигантское щупальце, и побрел к дубовым дверям замка.

Дни до первого сентября пролетели так же быстро, как рассекают воздух квиддичисты на Кубке мира (за ними, на самом деле, можно уследить лишь при помощи омнинокля). Проверив багаж, Гарриет остановилась посреди своей комнаты. Она разглядывала ее, пытаясь запомнить каждый ее уголок, чтобы в дни разлуки бережно хранить в памяти каждую мелочь их с Сириусом дома и обращаться к этим воспоминаниям. Несмотря на предвкушение нового этапа в жизни, горящее ярким костром, тоска и грусть пробрались в душу, выгрызая в ней черную дорожку подобно жуку-короеду.

Она глянула в зеркало, чтобы убедиться, что чары, которым ее научил Сириус, скрывают шрам на лбу, и кивнула отражению. Взмахнула новой остролистовой палочкой с пером феникса, произнесла заклинание, и багаж взмыл в воздух. Когда она спустилась вниз, Сириус уже ожидал ее. Он крепко стиснул ее, а потом поцеловал в лоб.

Сириус не выглядел расстроенным, хотя Гарриет точно видела отражение собственной печали от будущей разлуки в его глазах. Сириус не собирался впадать в уныние, и Гарриет старалась тоже. У них будут переписка по совиной почте и разговоры через парные зеркала, а на Рождество она приедет домой.

Вчера они весь день провели вместе, разговаривая обо всем на свете. Он напомнил ей про тайные выходы, если ей с будущими друзьями захочется сбежать в Хогсмид («Главное — не попасться»), и кодовые фразы, если удача повернется к ней лицом и она случайно найдет пропавшую Карту мародеров. Они ели мороженое, обнимались, говорили на серьезные темы и шутили, а затем Сириус обратился Бродягой и устроил с ней игру, и Гарриет бросала палку и смеялась над ним.

Она ждала от Хогвартса только хорошее, и бесконечный оптимизм делал ее похожей на светящуюся лампочку. Сириус предупреждал ее, что не все могут отнестись к ней дружелюбно, но она не беспокоилась. Гарриет отправлялась в Хогвартс, закованная в самую могущественную из броней, ведь теперь она точно знала, что такое любовь.

Дверь в гостиную распахнулась, и вошел Ремус. Гарриет подбежала к нему и подпрыгнула, раскрывая объятия. Тот подхватил ее и обнял в ответ, с легкостью удерживая на весу. Затем она помахала Кричеру, скрючившемуся возле камина, и тот едва склонился — за год, что она пыталась наладить отношения со старым ворчливым домовиком, это было большее, чего она смогла добиться.

На вокзале Кингс-Кросс было людно.

— Я так и думала, что тут будет целая толпа магглов...

Гарриет повернулась, чтобы увидеть, как большое рыжеволосое семейство с бесчисленным количеством поклажи идет к волшебной платформе.

— О, Уизли здесь, — сказал Сириус. Гарриет заинтересованно глянула на семью с фамилией, звучавшей знакомо.

— Мам, а можно я тоже поеду? — пропищала девочка, лишь ненамного младше самой Гарриет, дергая мать за руку.

— Ты еще слишком мала, Джинни, так что успокойся. Ну что, Перси, ты иди первым.

Самый старший из братьев пошел к платформе. Гарриет вытянула голову, чтобы в самый первый раз увидеть это волшебство своими глазами; Сириус ей, конечно, все подробно объяснил, но слышать рассказ и видеть своими глазами — совершенно разные вещи.

Но своими глазами увидеть ничего не удалось: юношу загородили туристы. Гарриет досадливо вздохнула.

— Фред, ты следующий, — скомандовала пухлая женщина.

— Я не Фред, а Джордж, — ответил мальчик, к которому она обращалась. — Скажи мне честно, женщина, как ты можешь называть себя нашей матерью?

Гарриет ярко улыбнулась. Ей понравились эти дерзость и веселый тон.

— Джордж, дорогой, прости меня, — виновато произнесла женщина: она и впрямь расстроилась, что перепутала собственных сыновей.

— Я пошутил, — сказал мальчик, разбегаясь, — на самом деле я Фред.

Он скрылся в платформе; сразу за ним последовал Джордж, подмигнув матери.

Миссис Уизли с силой, будто выталкивая злость, выдохнула, и лицо ее приобрело выражение упрека, за которым она попыталась скрыть улыбку. Улыбка самой Гарриет стала еще ярче. Ее позабавили эти близнецы, а миссис Уизли показалась удивительно теплой.

Несмотря на то что через платформу прошло уже три человека, магглы вокруг совершенно не замечали, что творится рядом. Гарриет, хоть и знала, что так будет, все равно восхитилась.

— Гарри, пойдем, — сказал Сириус, и вскоре они оказались рядом с оставшимися Уизли. — Здравствуй, Молли.

Миссис Уизли удивилась неожиданной встрече и посмотрела на Сириуса несколько странно, но, быстро справившись с собой, приветливо ему улыбнулась.

— О, Сириус, как давно я тебе не видела! Доброе утро. Ремус. — Тот ответил на приветствие и кивнул ей. — А это, должно быть...

— Моя крестница Гарриет, — произнес Сириус. — Привет, дети. — Те вежливо поздоровались. — Нам стоит поторопиться.

— Конечно, конечно, — засуетилась миссис Уизли. Она, несомненно, поняла, кто стоит перед ней, потому как мельком бросила взгляд на чистый лоб Гарриет, но поскольку это было единственным, что выдало ее реакцию, Гарриет была благодарна за ее такт.

Сириус сделал приглашающий жест, и Уизли один за другим скрылись за каменной кладкой.

— Гарри, вперед, — подзадорил ее Сириус.

Гарриет, свободная от поклажи (все нес крестный), спокойным шагом пошла к платформе. Она подняла перед собой руку, и та беспрепятственно оказалась за барьером. Тогда Гарриет сделала еще несколько шагов и тут же, едва успев почувствовать слабое, доселе неизведанное прикосновение магии, оказалась на платформе 9 3/4.

Проводы были в самом разгаре: со всех сторон ее окружали школьники, которые прощались с родителями, скрипели тяжелые чемоданы и недовольно ухали переговаривающиеся между собой совы. Великолепный алый паровоз извергал клубы дыма, а надпись на табло гласила: «Хогвартс-экспресс. 11:00». Сияющая радость и восторг окутали Гарриет.

Мужчины еще раз по очереди крепко стиснули ее в объятиях, которые она стоически снесла, стараясь не думать о хрупкости своих ребер. В любом случае, она так любила (обнимать) этих двоих, что угроза перелома ничего для нее не значила. Гарриет взяла обоих за руки:

— Я постараюсь писать вам почаще, мальчики.

Сириус хохотнул, Ремус лишь добродушно улыбнулся Гарриной наглости.

— Непременно пиши, Гарри, и не забывай про зеркало.

— Иначе Бродяга начнет беспокоиться, и с него станется штурмовать старинный замок, — как бы себе под нос, но так, чтобы Сириус услышал, произнес Ремус.

Подхватив рукой клетку с Хедвиг (увидевший в магазине белоснежную полярную сову Сириус решил, что Гарриет обязательно должна ею владеть) и магией — сундук, она в последний раз попрощалась с мужчинами и отправилась к Хогвартс-экспрессу.

Первые вагоны уже были забиты школьниками. Они высовывались из окон, чтобы поговорить напоследок с родителями, или сражались за свободные места. Гарриет прошла почти в самый конец поезда, отыскав пустое купе. Она опустила сундук и поставила клетку на пол. Внезапно ей стало интересно, сможет ли она сама — без помощи магии — поднять чемодан на полку.

Когда груз упал (дважды) и Гарриет еле успела отскочить, чтобы он не придавил ей ногу (дважды), пришлось признать, какой она была самонадеянной. Гарриет уже потянулась за палочкой, когда в вагон заглянула рыжий мальчик.

— Помощь нужна? — спросил он. Это был один из близнецов Уизли.

Гарриет могла бы справиться и сама, но ее заинтересовали эти двое.

— Это было бы очень кстати, — улыбнулась она.

— Эй, Фред! Иди сюда и помоги мне!

«Значит, пришел мне на помощь Джордж, — подумала Гарриет. — Как бы их запомнить?»

В купе вошел Фред, и близнецы вдвоем подняли багаж на полку. Гарриет все это время не сводила с них глаз.

— Спасибо, Джордж, — поблагодарила Гарриет, глядя на него. Она перевела взгляд на другого брата. — Спасибо, Фред.

Глаза мальчишек синхронно расширились, а лица вытянулись. Гарриет залюбовалась этой похожестью.

— Как ты нас различаешь? — первое, что они спросили.

— И откуда ты нас знаешь? — а это был лишь второй вопрос.

— Я видела, как вы подшутили над своей мамой на платформе. Это было забавно, — ответила Гарриет и подмигнула им. — Кстати, меня зовут Гарриет.

— Рады, что ты оценила, малышка Гарриет, — откликнулся Джордж. — Но как ты нас различаешь?

Гарриет пожала плечами:

— Ты позвал брата по имени.

Близнецы переглянулись.

— О, — неопределенно хмыкнул Фред, — но она в любом случае единственная, кто различил нас в первую встречу.

— Это да, Фордж, — протянул Джордж — за это мы награждаем тебя титулом...

— ...Гарриет Первой от рода Различателей...

— …и Проницательных Наблюдателей, разгадавших величайшую загадку...

— …наших имен!

— О, месье, — Гарриет приложила руку к груди и сделала шутливый реверанс, — благодарю вас за эту честь.

Братья подмигнули ей, пожелали попасть в Гриффиндор и ни в коем случае — в Слизерин и смылись.

Довольная и развеселившаяся, Гарриет уселась на мягкую скамью. Хедвиг недовольно замахала крыльями.

— Что такое, детка? — Гарриет подошла к клетке и легонько побарабанила по прутьям пальцами. — Ты голодная?

Хедвиг лишь презрительно ухнула и раскрыла крылья.

— О, — огорченно произнесла Гарриет, — тебе не нравится там сидеть, да?

Сова снова ухнула, но уже по-другому — наверное, это можно было принять за знак совиного согласия.

— Хочешь, я отпущу тебя? Ты же найдешь дорогу в Хогвартс, да? — ласково проговорила Гарриет, пальцем проводя по перышкам совы.

Хедвиг еще раз ухнула, и Гарриет открыла клетку. Нежно клюнув хозяйку в палец на прощание, сова раскрыла крылья и выпорхнула в открытое окошко — и была такова. Гарриет чуть высунулась из окна, чтобы осмотреть платформу, но Сириус и Ремус уже дизаппарировали. Стараясь не обращать внимания на маленький грустный червячок внутри, Гарриет забросила клетку на полку и открыла свою книжку в том месте, где выясняется, что это мистер Дарси разлучил мисс Беннет и мистера Бингли. Ужасный высокомерный человек!

Примерно через десять минут после отправки поезда дверь в купе Гарриет приоткрылась, и в проеме показалась девочка со светлыми волосами. Выглядела она не старше Гарриет. Серо-голубые глаза смотрели с любопытством.

— Ты не против, если я приземлюсь здесь? Все остальные купе заняты.

Гарриет отложила книгу и улыбнулась.

— Конечно, присаживайся. Я Гарриет, — сообщила она, сознательно избегая упоминания фамилии.

— Меня зовут Элайза Турпин, но можешь звать меня Лайза или Лиззи, если хочешь.

— С удовольствием, Лайза. Куда собираешься, если не секрет?

Девочка с надеждой вздохнула:

— Я бы хотела попасть в Рейвенкло. Моя мама училась на нем, она, кстати, тоже полукровка, это от нее я научилась всяким маггловским словечкам. А вот папа — гриффиндорец, и, смотря на них, я иногда удивляюсь, как они смогли создать семью...

Все внутри Гарриет загорелось от осознания того, что с ней в купе едет девочка, которая тоже, как и она, хочет попасть в Рейвенкло.

Через несколько часов необременительной болтовни кто-то постучал в дверь купе. На пороге появился круглолицый мальчик, который выглядел так, словно собирался вот-вот расплакаться.

— Извините, — сказал мальчик, — вы тут не видели жабу?

— Нет, не видели. Как тебя зовут?

Мальчуган покраснел и замялся.

— Невилл… меня зовут Невилл Лонгботтом.

Девочки представились.

— Можешь не беспокоиться за свою жабу, Невилл, — сказала Элайза. — Домовики перенесут наши вещи из поезда в замок и заберут питомцев. Садись.

Напряженные плечи Невилла расслабились, по лицу пробежало облегчение, и он, не смея отказаться, присел напротив.

Едва он опустился на скамью, дверь снова приоткрылась, и на пороге появилась девочка с густыми каштановыми волосами, которая уже переоделась в школьную форму. Ее передние зубы были чуть крупнее, чем надо.

— Никто не видел жабу? О, Невилл, ты здесь! Почему ты сидишь здесь, ты уже нашел ее? Ты мог бы сказать мне!

Гарриет с большим любопытством разглядывала девочку. Несмотря на выступающие вперед верхние резцы и густую непослушную гриву, она, вне всякого сомнения, была милой. И хотя ее командный тон был раздражающим, в ней было что-то интригующее. Может, это оттого, что она сочла девочку милой?

Невилл тем временем снова потерялся. Казалось, он силится что-то сказать, но, сраженный повелительным, обвиняющим тоном собеседницы, не может произнести ни звука. Взглянув на Лайзу, Гарриет поняла, что та не намерена вмешиваться, но из-за короткого знакомства было непонятно, делает она это в силу воспитания, пренебрежения или по какой-либо еще причине. Невилл растерянно взглянул на Гарриет, и она ободряюще ему улыбнулась.

— Элайза сказала мне, что домовики заберут Тревора в замок, когда мы приедем, — неуверенно произнес тот. — Только что, — поспешно добавил он.

Девочка была не удовлетворена этим ответом, но внимание ее уже переключилось.

— Домовики? Кто это? — спросила она, присаживаясь рядом с Невиллом.

— Это существа, которые служат волшебникам, — так же неловко начал Невилл. — Они стирают, гладят, убирают, готовят пищу и выполняют поручения. В некоторых семьях волшебников они есть, в Хогвартсе — целое поселение, — уже увереннее, словно наконец почувствовав почву под ногами, закончил мальчик.

— Как интересно! Но я удивлена, что этого не было в истории Хогвартса, хотя я прочитала ее полностью. На самом деле, я выучила наизусть все наши учебники, — надеюсь, что этого будет достаточно для того, чтобы учиться лучше всех. — Лиззи издала непонятный звук, а Гарриет приподняла брови. — Кстати, меня зовут Гермиона Грейнджер, а вас?

У Гарриет в голове разорвалась петарда. Нет, не милая внешность была причиной ее противоречивого интереса.

Она видела Гермиону Грейнджер.

Гарриет наклонилась, делая вид, что поправляет мантию, чтобы дать себе несколько мгновений на овладение эмоциями.

Она видела ее постоянно.

Девочки снова по очереди представились.

Гарриет по-новому взглянула на девочку, пытаясь вспомнить что-нибудь конкретное, но ничего не шло в голову. Ее образ был рядом: образ маленькой девочки, какой она была сейчас, и образ взрослой девушки, какой она однажды станет, но ничего особенного, как назло, не вспоминалось.

Быстрая речь Гермионы Грейнджер создавала смешанное впечатление: с одной стороны, ее любовь к учебе и первенству граничила с маниакальной одержимостью, но с другой, энергия и амбициозность делали эту девочку похожей на живой фонтан, бьющий мощной струей из-под земли.

— Ты знаешь, вряд ли кто-то учил книги наизусть, — медленно проговорила Гарриет, справляясь с озарением, — но кроме теории есть еще и практика. Ты, должно быть, мечтаешь о Рейвенкло?

— Я кое-что разузнала, и хочется верить, что я буду в Гриффиндоре, — возбужденно затараторила Гермиона. — Похоже, это лучший вариант. Я слышала, что сам Дамблдор когда-то учился на этом факультете. Хотя попасть в Рейвенкло было бы неплохо.

— Мне не кажется, что Гриффиндор — лучший вариант, — возразила Гарриет. — Там не очень любят учиться, зато их факультет теряет больше всех баллов, потому что там традиционно учатся проказники. На Рейвенкло совсем по-другому, — специально добавив в голос мечтательности, заметила Гарриет. — Там подходящая атмосфера, чтобы отлично учиться, потому что все ученики ориентированы на это. И, знаешь, декан очень лояльный и всегда готов помочь, если ты хочешь самостоятельно узнать что-то новое.

Гарриет заметила, как в темно-ореховых глазах Гермионы появились сомнение и колебание. Затем они сменились выражением упрямства, и та произнесла:

— Ты уверена в этом? Профессор Макгонагалл — она сопровождала меня в Косой Переулок — декан факультета Гриффиндор, и она говорила, что на Гриффиндоре учатся только смелые и благородные студенты. Разве могут такие люди проказничать, словно дети малые?

Перед глазами Гарриет проплыли образы Гермионы Грейнджер: такой, какой она была сейчас, какой она будет, когда немного подрастет и какой станет, когда полностью вырастет, и Гарриет поняла: она играет не на победу в споре; она играет на судьбу.

— Ты права. Распределяющая шляпа отбирает на Гриффиндор тех, в ком есть эти качества. Однако на Гриффиндоре благородство соседствует с тщеславием, а смелость — с непоседливостью, поэтому да, проказничают.

Сомнение в глазах Гермионы возросло, но его пока не было достаточно, чтобы она изменила свое решение.

Гарриет вдохнула и выдохнула. Она пойдет ва-банк.

Она как бы невзначай потерла лоб и наклонилась к Гермионе.

— Знаешь, — понизила Гарриет голос интимно, — я была бы очень рада оказаться вместе с тобой на Рейвенкло. Надеюсь, — она протянула руку и положила ее поверх Гермиониной ладошки, — мы можем стать друзьями.

Гермиона вдруг лишилась всей своей уверенности и стала выглядеть растерянной.

— Ты... т-ты хочешь, чтобы мы…

Она резко втянула воздух и уставилась на лоб Гарриет.

— О боже! — воскликнула она. — Твой шрам... Это... ты Гарри Поттер?

Гарриет напустила на себя удивленный вид, а затем изобразила, что раздосадована.

— Чертов шрам, — проворчала она, — знаешь, я обычно его скрываю, потому что люди часто реагируют неадекватно, ну и потому что я же девочка... Видимо, заклинание слетело.

— Ты поэтому не назвала свою фамилию, — сказала Элайза. — В самом начале, когда мы знакомились, и потом, — она качнула головой в сторону Гермионы.

— Ну да, — согласилась Гарриет, — мне хотелось, чтобы другие общались со мной просто как с Гарриет, а не из-за всего этого. Я рада, что мы вроде как нашли общий язык с вами, хотя вы не знали, кто я.

Гермиона стала выглядеть еще более растерянной.

— Я читала о тебе, — наконец сказала та, — в «Современной истории магии», в «Развитии и упадке Темных искусств», и в «Величайших событиях волшебного мира в двадцатом веке».

Гарриет весело хмыкнула.

— Я тоже читала. Но, надеюсь, это ничего не изменит, и мы подружимся? — улыбнулась она.

— Д-да, да, конечно, — быстро сказала Гермиона и несмело улыбнулась. — Знаешь, я и так думала, что попасть на Рейвенкло было бы неплохо, а теперь мне это и вправду кажется хорошей идеей, — Гермиона так затараторила, что Гарриет едва разбирала смысл сказанного. — Кстати, в моей семье нет волшебников, я была так ужасно удивлена, когда получила письмо из Хогвартса, я имею в виду, приятно удивлена, ведь это лучшая школа волшебства в мире. Ах да, я думаю, мы уже скоро приедем, так что вам лучше переодеться. — К Гермионе возвращалась ее обычная манера говорить, но это уже не был тот начальственный тон, что в начале разговора.

Гарриет задалась вопросом, не совершила ли она только что ошибку: не купила ли себе дружбу?

Вдруг дверь в купе снова открылась. Внутрь вошли трое мальчишек: бледнолицый блондин с волосами еще более светлыми, чем у Лиззи, и два упитанных шатена позади него. Они напоминали его телохранителей. Блондин осмотрел купе.

— Вы не видели Гарриет Поттер? — спросил он. — Никто не знает, где она.

Гарриет переглянулась с остальными. Она едва удержала выражение «Видите? Началось».

— Это я, — спокойно сообщила Гарриет.

— В самом деле? — скептически протянул блондин, глядя на ее лоб. — Что-то не вижу шрама.

Гарриет натянула ухмылку, сдерживая раздражение.

— Тогда можешь попробовать поискать еще. Тебе не приходило в голову, что я, как юная девушка, прячу его?

— О, кхм. — Кажется, ему и впрямь не приходила в голову такая мысль. — В таком случае, это Крэбб, а это Гойл, — небрежно представил он их. — А я Малфой, Драко Малфой.

Гермиона недоуменно нахмурилась, а Невилл и Элайза улыбнулись, но, кажется, были слишком умны, чтобы смеяться над пафосной манерой Малфоя произносить свое имя.

Сириус рассказывал ей о Малфоях, и Гарриет сделала из его рассказов свои выводы. Пока мальчишка ей не слишком-то нравился, но Гарриет решила проявить дружелюбие.

— Рада знакомству, — улыбнулась она. — А это Элайза Турпин, Невилл Лонгботтом и Гермиона Грейнджер, — произнесла Гарриет. — Желаете присесть?

— Я слышал о фамилиях Турпин и Лонгботтом, но никогда — о Грейнджер. — Малфой повернулся к Гермионе. — Твои родители — магглы, не так ли? — спросил он, не скрывая презрения.

— Да, — настороженно ответила Гермиона, почувствовав перемену тона, — а что в этом такого?

Драко смерил ее презрительным взглядом, но не удостоил ответом. Повернулся к Гарриет.

— Знаешь, Поттер, скоро ты узнаешь, что в нашем мире одни волшебники выше других, и есть несколько династий волшебников, которые куда круче всех остальных. Тебе ни к чему дружить с теми, кто этого не достоин. Я помогу тебе во всем разобраться.

Что-то темное, злое, яростное поднялось в Гарриет, когда она услышала эти слова. Причина этих чувств крылась не только в том, что Малфой вел себя высокомерно, а его отношение к Гермионе было отвратительным, но и в том, что Малфой — всего лишь глупый мальчишка-одногодка — посмел ею командовать и учить ее. Гарриет ощутила физическое желание сбросить поводья, которые на нее попытался закинуть Малфой.

Она как раз выдумывала ответ поязвительнее, когда мысль ее споткнулась и побрела куда-то прочь... на дорогу, по которой Гарриет часто ступала, живя в одном доме с Петунией, — дорогу хитрости.

— Драко, — улыбнулась она, стараясь сделать это как можно естественнее, — ты не был бы так любезен выйти со мной из купе на минутку?

Малфой важно кивнул, и его громилы расступились. Они оказались в проходе наедине. Гарриет, подбирая слова, смотрела на пейзаж, проносившийся в окнах.

— Драко, — начала Гарриет, положив руку ему на плечо, — я благодарна тебе за заботу обо мне. Это очень мило с твоей стороны.

Малфой начал раздуваться от удовольствия быть таким великолепным.

— Несмотря на наше короткое знакомство, я не могла не заметить в тебе положительные черты, которым я симпатизирую, — продолжила Гарриет. — Однако мы воспитывались с тобой по-разному, и я не могу принять некоторые вещи, которые важны для таких домов, как твой. Я много времени провела вместе со своим крестным отцом Сириусом Блэкoм, и он достаточно рассказал мне о волшебном мире, так что, думаю, я уже имею о нем свое представление. Ты знаешь, Драко, моя мать была магглорожденной, и я глубоко люблю и уважаю ее за все то, что она сделала для меня. Поэтому я не могу питать неприязни к магглорожденным. Я надеюсь, что мы могли бы общаться с тобой, не затрагивая все эти темы. Я вижу в тебе благородство Блэков, которое, несомненно, досталось тебе от матери, и мне от всего сердца хочется верить, что твои любовь и уважение к ней помогут тебе понять меня.

Гарриет с коварным удовольствием наблюдала, какой ошеломляющий эффект ей удалось произвести на Малфоя своей речью. Она накормила его любезностями и комплиментами, а потом назвала мерзавца благородным и обратилась к лучшему, что в нем было, и теперь у него не было иного выхода, кроме как соответствовать этому представлению.

Надо отдать ему должное, он быстро собрался.

— Я... я понимаю тебя, Гарриет. Уверен, нет никаких препятствий для продолжения нашего знакомства.

Гарриет, сделав успешное выступление и избавившись от проблемы, ухмыльнулась.

— Чудесно! Вернемся внутрь?

Малфой посмотрел в прозрачную дверь купе, за которой сидела Гермиона. Он натянуто улыбнулся.

— Нам пора вернуться к себе. Еще раз рад знакомству, Гарриет.

Драко отозвал своих приятелей, и они ушли.

— Гарриет! Что ты сказала Малфою? — спросила ее Элайза, едва дверь закрылась.

— Объяснила ему свой взгляд на волшебный мир, — сдержанно сообщила она. — У вас не было проблем с этими двумя?

— Они просто молчали все то время, пока вас не было, — ответила Гермиона. — А почему Малфой так плохо отнесся к тому, что я магглорожденная?

Гарриет и Элайза переглянулись. Гарриет не знала, что сказать. Ей не хотелось портить Гермионе настроение в день поступления в Хогвартс.

— Он просто высокомерный засранец, — ответил Невилл, удивив всех этим резким выпадом, — думает, что раз он чистокровный, то лучше остальных. Но не переживай, Гермиона, далеко не все чистокровные так думают. Я так не думаю.

Гермиона улыбнулась, и атмосфера стала менее напряженной. Гарриет достала из сундука упаковку с волшебными сладостями.

— Вы уже пробовали новые сласти от Фортескью? Угощайтесь.

* * *

Утро первого сентября Северус Снейп встречал с отчаянием и безысходностью: невыносимые паршивцы сегодня снова наводнят замок и следующие десять месяцев будут пить его кровь, за что он будет щедро на них отыгрываться; и с малодушным облегчением от того, что до наступления этого неизбежного зла у него есть отсрочка в несколько часов.

Закрывшись в лаборатории, Северус занялся последней партией зелий для больничного крыла. Вот уже десять лет, как он завел себе привычку доваривать запасы для Помфри первого сентября, поскольку с приближением начала учебного года его настроение всегда стремительно ухудшалось, и в день Х раздражение от ожидания неизбежного достигало крещендо. Зельеварение помогало успокоить натянутые нервы.

В этот раз, однако, варка зелий не помогала, наоборот — привычные ритуалы, обыкновенно приводящие его в успокоение, сегодня раздражали своей рутинностью. «Я мог бы заняться чем-то более полезным, — говорил себе Северус, — чем варка Костероста для этих идиотов». «Мог бы, несомненно, — отвечал беспощадный голос в его голове, — если бы десять лет назад не совершил фатальную ошибку».

Северус отшвырнул черпак. Сегодняшнее первое сентября было немногим лучше Хэллоуина, который всякий раз ввергал его в состояние подавленности и горечи. Каждый Хэллоуин он страстно ненавидел не только как напоминание о произошедшем, но и за невозможность на весь день остаться одному, чтобы отгоревать свою боль. Расписание Северуса не двигалось в зависимости от его душевных переживаний, и уж тем более никуда не двигался этот проклятый праздничный пир, где беззаботные студенты (в такие моменты Северус испытывал к ним еще большую неприязнь) набивали животы, не беспокоясь, не зная, не вспоминая о том, что уже год, два, пять лет, девять нет Лили.

Сегодня ее дочь приезжает в Хогвартс. Северус благодарил небо, что она не похожа ни на одного из своих родителей, и одновременно пытался сохранить в тайне от самого себя, не допустить на границу сознания сожаление о том, что она так мало унаследовала от своей матери. «У Гарриет ее глаза», — сказал Дамблдор той ночью, но проклятый старик обманул его; сознательно или нет — не имеет значения. Может, ее глаза поменяли оттенок с возрастом, как это иногда бывает у детей, но тем горше было разочарование Северуса. Нет, он и не собирался пялиться на девочку, любуясь тем, что осталось от Лили…

Он оборвал себя. Эта мысль делала его слишком жалким.

В последние недели, разумеется, не обошлось без бесконечных упоминаний о будущей звезде Хогвартса, и Северус почти видел, как Минерва потирает руки, представляя мисс Поттер под своей кошачьей лапой. Эти разговоры щекотали Северусу нервы, вызывая в нем гнев: девчонка еще не приехала в Хогвартс, а уже заполучила всеобщее обожание, — и нечто, похожее на... смятение. Каждый раз, слыша упоминание о ней, он вспоминал ее испуганный взгляд, мягкий тон и то, как она выражала благодарность. Девочка не выглядела высокомерной или наглой, как Поттер... но он видел ее лишь один раз, верно? Наверняка все это проявится в ней, очутись она в чуть более комфортной обстановке, и уж тем более она потеряет голову, оказавшись среди своих почитателей и фанатов. Он зло выдохнул.

Северус мог бы, но никому не рассказал о встрече с мисс Поттер. Он знал наверняка, что эта история заинтересует Дамблдора, но директор вообще любил совать свой длинный нос в чужие дела. Впрочем, не ему говорить о длинном носе. Северус усмехнулся. Он решил сохранить это происшествие в тайне, сам толком не зная почему, — в конце концов, эта встреча не была чем-то стратегически важным.

Наконец пришло время подняться в Большой зал. Облачившись в свою единственную парадную черную мантию, приобретенную только ради праздничных пиров, и маску холодного спокойствия, Северус вышел из личных покоев.

Когда он подошел, все остальные профессора уже были на месте. Дамблдор, бросив на него внимательный взгляд (Северус ненавидел этот взгляд: почти каждый раз он чувствовал себя обнаженным под этим проявлением директорской проницательности), поприветствовал его:

— О, вижу, ты пришел, мой дорогой мальчик. Я был уверен, что ты не опоздаешь к началу Распределения.

Северус почувствовал тонкое различие между «началом Распределения» и «прибытием студентов» (а может, почувствовала его паранойя). Ничем не выдавая своего открытия, он тонко усмехнулся:

— Ну что вы, директор. Разве я могу хоть на мгновение лишить себя такого удовольствия, как лицезрение лиц студентов. Снова.

Дамблдор лучезарно улыбнулся, словно ядовитая реплика Северуса в самом деле заставила его почувствовать себя счастливым:

— Ну-ну, Северус. Думаю, что сегодня будет интересная церемония Распределения.

Нет, это была не паранойя. Северус скрипнул зубами. Ему захотелось воткнуть позолоченную вилку Дамблдору в глаз прямо через линзу его очков-половинок, но тот уже отвернулся к Минерве.

Спустя несколько минут послышался шум, который не оставалось определить никак иначе, кроме как прибытие нескольких сотен возбужденных и набравшихся за лето сил для новых пакостей детей. Вместе эти образчики карикатуры на взрослого человека производили шум, который спугнул бы и тролля, и Северус едва поморщился, окончательно прощаясь с благословенной летней тишиной.

Подумав о троллях, Северус бросил пренебрежительный взгляд на Квирелла, сидевшего рядом. Тот с идиотским выражением лица пялился в парадные двери Большого зала, и Северус, скривившись, отвернулся. Если только Дамблдор не подбирал кандидатуры на должность профессора ЗОТИ, надеясь когда-нибудь собрать коллекцию «самые убогие претенденты», то получалось у него отвратительно.

Наконец показались первые ученики, и вскоре они неуправляемыми бурными потоками стали заполнять столы факультетов. Северус внимательно осмотрел студентов своего факультета: они занимали места более организованно, чем остальные. И тем не менее все они еще оставались детьми, с которых периодически слетала маска холодной вежливости и ледяных манер, и они шутливо толкали друг друга локтями в бок, озорно улыбались или подмигивали и делали прочие глупости, срывающие с них застывшее выражение спокойного безразличия и выдающие их радость от встречи с факультетом. Слизеринцы привязывались к друг другу особой связью, — не так, как это делали простодушные хаффлпафцы или безудержные в своих чувствах гриффиндорцы, но все же привязывались, вопреки сомнению остальных факультетов в их способности к этому.

Взрыв хохота с гриффиндорского стола. Северусу не было нужды поворачивать голову, чтобы понять его источник: близнецы Уизли имели характерный для них одних синхронный смех, словно им не было достаточно внешней схожести или привычки заканчивать друг за друга предложения. Совсем скоро он будет слышать еще один голос в этом гриффиндорском смеховом клубке, и Северус пребывал в странном для него, нехарактерном смятении от того, что он не мог решить, как будет действовать этот смех на него. Обычные люди дают оценку своим чувствам после их непосредственного появления, но Северус, конечно, сделал себя исключением из правила: он легко мог убедить себя в том, что он испытывает то или иное чувство, еще до того, как оно появится. Окружающим сильно не везло из-за этой черты его характера, ведь Северус не был тем человеком, который ждет от мира чего-то хорошего.

Вдобавок Северус был упрямцем, упорно искавшим и потому находившим подтверждение своему мнению.

Минерва поднялась из-за стола и направилась к выходу из Зала. Северус проводил ее прямую спину взглядом.

Когда тяжелые двери Большого Зала наконец раскрылись, Минерва, подобно утке с выводком, повела за собой первокурсников. Хваткий взгляд Северуса сразу же выцепил в приближающейся кучке детей белобрысую макушку: Драко, приняв высокомерный и надменный вид, вышагивал по залу, будто Хогвартс был его вотчиной, а позади него с туповатыми выражениями лиц шли Крэбб и Гойл. Северус, вспомнив темные дни своей молодости, когда по долгу службы перед Темным Лордом ему приходилось работать с их отцами, взмолился про себя, чтобы дети умом пошли в матерей. Бестолковые их взгляды, однако, оставляли мало надежды.

Дети остановились, и Минерва отошла в сторону. Наконец он разглядел мисс Поттер: та стояла в середине кучки остальных первокурсников и осматривала небесный потолок с нескрываемым восторгом. Северус на мгновение вспомнил, как двадцать лет назад он сам, будучи взъерошенным мальчишкой, не мог сдержать восторга, в первый раз увидев Небесный купол Большого зала. Он грезил о Хогвартсе с раннего детства, и вот теперь — оцените иронию — кажется, останется здесь навечно.

Булстроуд, Гойл, Гринграсс отправились на его факультет — все это было в высшей степени предсказуемо. Слизерин, который обычно не мог похвастаться большим пополнением, в этот раз обещал собрать щедрый урожай: многие из Ближнего круга и просто лояльные Темному Лорду чистокровные почему-то избрали именно 1980 год для появления наследника, несмотря на то что в это время пламя войны взмывало в самое небо, опаляя жаром всех, кому не посчастливилось оказаться рядом.

Крэб6 — зеленый галстук. Драко Малфой — задранный подбородок и нескончаемое самодовольство — в такие моменты этот ребенок раздражал Северуса более всего. Драко стремился всеми силами походить на Люциуса, но для этого ему не хватало спокойной уверенности, которая может быть рождена лишь жизненным опытом.

— СЛИЗЕРИН!

Шляпа едва коснулась светлой головы — от предсказуемости событий (его чертовой жизни за последние десять лет) почти сводило зубы.

Церемония продолжалась, и Северус внимательно всматривался в каждого ученика, вызываемого под Шляпу, чтобы запомнить его. Северус помнил каждого из своих учеников, пока они находились под сводами Хогвартса, и лишь после выпуска каждого курса он с радостью выбрасывал все ненужные имена и лица из памяти. Северус, безусловно, умел произвести впечатление на первогодку и без упоминания имени ребенка, но ему слишком нравилось выражение беспомощного удивления, когда он вылавливал нашкодившего засранца из толпы в первую же неделю и начинал выговор с обращения по фамилии.

— Поттер, Гарриет!

Вокруг поползли шепотки и реплики в полголоса, но та, кажется, их даже не заметила. Девочка пошла вперед, мягко рассекая поредевшую толпу детей. Секунды тянулись вечностью, но артефакт не торопился принимать решение. Мисс Поттер была напряжена от кончиков впившихся в табуретку пальцев до нахмуренных бровей и, казалось, о чем-то спорила со Шляпой.

Чем больше проходило времени, тем чаще и громче становились голоса в Большом зале — краем уха Северус услышал, как кто-то со стола Рейвенкло делает ставки. Происходящее не являлось чем-то выходящим из ряда вон: девочка не просидела под Шляпой еще и минуты, в то время как бывало, что распределение отдельного ученика могло занять до семи. Однако все вокруг ждали вердикта с нетерпением, и затягивающееся молчание Шляпы лишь подстегивало его. Северус видел, как Дамблдор подался вперед, едва девочку вызвали, и хотел было этому усмехнуться, но осекся, обнаружив себя в том же положении. Вдруг он заметил, что она смотрит в сторону слизеринского стола — не прямо, но совершенно точно в его направлении, и, кажется, даже не замечая этого, бросала на него очень хмурые и мятежные взгляды.

Это совпадение или...

Северуса ледяной молнией прошило предположение: а что, если их встреча что-то изменила? Что, если то, что он спас ее, повлияет на ее желания?

Глупый ребенок, ты не можешь совершить такую ошибку…

Молчание Шляпы продолжилось, и Северус сжал ножку кубка: если их встреча повлияла на ее выбор...

Ты не можешь, не должна отправляться ко мне, глупая...

* * *

Огромный зал был заставлен длиннющими факультетскими столами; узорчатые окна протянулись на стене от пола до иллюзорных звезд и луны, которая распространяла вокруг себя легкий свет; небесный потолок сиял тысячей свечей. Среди студентов в полном школьном облачении то здесь, то там мелькали отливающие серебром расплывчатые силуэты привидений.

Шляпа все вызывала и вызывала, а у Гарриет от волнения едва не отказывали ноги.

Она глянула на преподавательский стол и — ой, божечки-кошечки — наткнулась взглядом на профессора Снейпа. На нем была черная парадная мантия, но в сравнении с другими профессорами, которые разоделись в праздничные яркие цвета, он выглядел холодно и сдержанно. Из-под мантии проглядывали белоснежные рукава и воротник: он немного походил на священника.

Профессор Снейп выглядел суровым и хмурым: прямо как в Лютном переулке. Почему же он ей снился? Какую роль он сыграет в…

Профессор Снейп повернул голову в ее сторону, и Гарриет так резко отвернулась, что хрустнула шея. Уже через мгновение ей нестерпимо захотелось взглянуть еще раз…

не смотри отвернись не смотри отвернись отвернись кому говорят

Чтобы не пялиться на преподавательский стол, она поспешно задрала голову и стала разглядывать бархатный потолок.

— …Грейнджер, Гермиона!

Гарриет схватила девочку за ладонь и, на мгновение крепко сжав, отпустила. Та посмотрела на Гарриет, и она улыбнулась ей, вкладывая в эту улыбку всю ее надежду. Губы Гермионы нервно дернулись в ответ, и она отправилась к табурету.

Прошло порядка десяти секунд, когда Шляпа выкрикнула:

— РЕЙВЕНКЛО!

Гермиона, вне себя от радости, гордо зашагала к столу Рейвенкло.

Гарриет прикрыла глаза. Судьба продолжала раскручивать свое колесо.

Когда вызвали Невилла Лонгботтома, тот умудрился споткнуться и упасть, даже не дойдя до табурета. Шляпа серьезно задумалась, прежде чем выкрикнуть «ГРИФФИНДОР». Невилл, услышав свой вердикт, вскочил со стула и бросился к столу, за которым сидели ученики факультета, забыв снять Шляпу. Весь зал оглушительно захохотал, а спохватившийся Невилл развернулся и побежал обратно, чтобы вручить Шляпу следующему по списку.

Девочка с красивой лунной фамилией Мун... буква п... Патил Падма... ах, еще одна рейвенкловка! Патил Парвати...

— Поттер, Гарриет!

Гарриет усилием воли проигнорировала шепотки удивления, разнесшиеся по всему залу; она сделала глубокий вдох, а затем шагнула вперед.

Шляпа упала ей на глаза, и она поправила ее, не желая оставаться в темноте. Каждый из студентов подался вперед, чтобы получше разглядеть Гарриет. Она почувствовала странную смесь смущения и удовольствия... преступного удовольствия.

— Ага, — неожиданно прозвучал голос у нее в голове, и она вздрогнула, — значит, тщеславие нам не чуждо?

Гарриет разозлилась на себя. Она знала за собой эту слабость, и, хотя всячески пыталась с ней бороться, слабость никуда не уходила.

— Гм-м-м, непростой вопрос. Очень непростой. Вижу ум, талант и... мудрость… довольно много. Ты можешь быть смелой... есть хитрость и похвальное желание проявить себя, это тоже любопытно... Так куда мне тебя отправить?

Гарриет крепко вцепилась обеими руками в сиденье табурета.

— Я хочу в Рейвенкло. Отправьте меня туда, пожалуйста, — мысленно ответила Гарриет.

— B Рейвенкло? Что же, для этого есть задатки... Но что насчет Слизерина? Ты можешь стать великой, у тебя есть все для этого, а Слизерин поможет тебе достичь величия, это несомненно...

— Нет! — К Гарриет начала подступаться паника. Если она не успеет высказать свое мнение, до того, как Шляпа выкрикнет то слово... А еще тем сложнее было противостоять Шляпе, что какая-то ее часть хотела в Слизерин. Это был факультет амбиций и величия, а еще там был...

— Нет! — повторила она. — Рейвенкло — лучший вариант для меня. Там я..

— Будешь чувствовать себя умной? — хмыкнула Шляпа, вновь безжалостно обнаруживая тщеславие Гарриет.

— Буду на своем месте, — вздрогнув от проницательности Шляпы, ответила Гарриет. — Я не хочу быть там, где мне все время нужно быть осторожной. Если я когда-нибудь захочу величия, я достигну его и без Слизерина.

— Ты уже его хочешь, — спокойно сообщила Шляпа, и Гарриет растерялась. Она не... она не... Она просто хочет любви и успехов, вот и все.

Сириус принял ее желание стать рейвенкловкой, но видит небо, она не знает, что Сириус скажет ей, если Шляпа отправит ее в Слизерин.

— Это не дурное желание, Гарриет, — Шляпа вдруг заговорила мягче. — Дурно добиваться величия плохими путями.

Спорить со старинной Шляпой на глазах у сотен учеников и всех преподавателей не было легким делом, но это — то решение, которое повлияет на всю ее жизнь, и поэтому Гарриет не собиралась сдаваться.

— Рейвенкло, и только. Даже если ты отправишь меня куда-нибудь еще, я все равно переведусь на Рейвенкло, я знаю, что можно, — сказала она непримиримо, всеми силами пытаясь заставить Шляпу поверить в это.

Шляпа вздохнула.

— Ты сделала свой выбор. Надеюсь, ты не пожалеешь о нем. РЕЙВЕНКЛО!

Только когда вердикт был озвучен, Гарриет почувствовала, как сильно до того была натянута каждая ниточка в ее теле, и на мгновение удивилась, что все они не порвались от напряжения. На ватных ногах она спустилась с табурета, передав профессору Макгонагалл Шляпу, и пошла к своему, такому желанному, отвоеванному столу. Зал бурно аплодировал. Она справилась, она взяла судьбу в свои руки! Это осознание своей победы наконец открыло в ней спрятанную за напряжением радость, и Гарриет почувствовала себя самой счастливой девочкой на свете.

* * *

— РЕЙВЕНКЛО!!!

Зал взорвался аплодисментами, а Северус почувствовал, как вместе с некоторым удивлением (почему не Гриффиндор? Блэк, что же, обосрался с агитацией?) с него сходит жар, хотя в зале было уже немного прохладно.

Он отбросил от себя крохотный размытый лепесток эмоции, не приняв его за разочарование.

Девочка выдохнула с облегчением, передала Шляпу Макгонагалл, и лицо ее осветила радостнейшая из улыбок. Минерва казалась слегка разочарованной, но всерьез не подавала виду. Флитвик, едва не подпрыгивая на высоком стуле, хлопал и лопался от восторга. Дамблдор, откинувшись обратно в кресло, излучал привычное благодушие, словно и не надеялся на другой исход. Распределение продолжалось. Северус запоминал новые лица и имена.

Гарриет, уставшая после долгого дня и пережитых волнений, медленно шла с остальными первокурсниками за симпатичным юношей — их старостой. Портреты, встречая первогодок, перешептывались между собой и показывали на них пальцами, но Гарриет была слишком сонной, чтобы раздражаться из-за этого. Они поднялись по винтовой лестнице, за которой была дверь, но дверь весьма необычная: ни ручки, ни замочной скважины — сплошное полотно из старинного дерева и бронзовый молоток в форме орла. Староста постучал дверным молотком о полотно, и на нем появились черные буквы: "Что вечно так же, как мир, но может обрушиться?"

— Это — одно из наших отличий от других факультетов, — произнес староста, смахивая со лба волнистую каштановую челку. — Чтобы войти в гостиную, вы должны ответить на вопрос. Вопросы даются скорее на логику, чем на кругозор. Думаю, кто-нибудь из вас быстро предложит подходящий вариант, но сегодня я сделаю так, что дверь откроется не сразу, чтобы вы придумали несколько ответов и поняли, как нужно размышлять. Ну, есть идеи?

Однокурсники Гарриет, такие же уставшие, как и она сама, не выглядели слишком довольными тем, что им предложили еще одно испытание. У некоторых, впрочем, загорелись от вызова глаза.

— Горы, — сказала Лиззи. — Ну, знаете, выражение «старо, как горы» и все такое.

Староста коротко задумался.

— Отлично, — ответил он, и Лиззи довольно кивнула. — Но давайте подумаем еще.

— Небо, — негромко отозвалась Гарриет.

Дети повернулись к ней.

— Трудно представить, что мир когда-то был без неба, — сказала Гарриет, немного стесняясь. — И, знаете, я читала книжки, где всякие пафосные злодеи говорили «Я обрушу небо им на головы» или что-то вроде этого.

Симпатичный старшекурсник улыбнулся, и Гарриет, которая еще в Большом зале притерлась поближе к нему, заметила, что у него еще и запах очень приятный. Какой вкусный одеколон...

— Хорошо, Гарриет. Интересная догадка.

Гарриет почувствовала самодовольство.

— Звезды. — Это была идея Гермионы. — Они очень-очень старые и при этом имеют свойство падать.

— Звезды и впрямь очень старые, — сказал староста. — Но обрушиваются ли они или просто падают? И звезды ли это, а не метеоры или кометы?

Гермиона недовольно нахмурилась, хлопнула ладошкой по лбу и что-то прошептала себе под нос.

— Человеческие предрассудки, — вклинился Майкл Корнер.

— Что? — заинтересованно посмотрел в его сторону староста. — Почему ты так думаешь?

— Ну, мой отец говорил, что глупость и предрассудки бесконечны, — наверное, это перекликается со словом «вечно», — откликнулся мальчик. — Но при этом их можно разрушить.

— Очень хорошо….

— Майкл, — подсказал Корнер.

— Майкл, — улыбнулся староста. — Мне нравится твой ответ — ты решил мыслить не буквально.

Мальчик с гордостью ухмыльнулся.

— Однако в этом ответе есть, за что зацепиться, — ответил староста, и улыбка Майкла немного померкла, но взгляд стал не угрюмым, как у Гермионы, а внимательным и серьезным. — Человеческие предрассудки уж точно появились не раньше людей, и при этом было бы невежественно считать, что мир появился вместе с человеком. Если кто-то из вас верит в одновременное сотворение мира и человека, не стану вас переубеждать и не хочу с вами ссориться, но вы должны запомнить, что на Рейвенкло ценится научный подход к делам. Однако я думаю, что всех вас гостиная бы пропустила, поскольку если бы закладывался лишь один ответ, то многие рейвенкловцы были бы вынуждены спать в коридорах замка, — он снова улыбнулся. Его улыбка, подметила про себя Гарриет, была очень приятной. — Ровена Рейвенкло ценила умение мыслить нестандартно, и это — ваша главная задача, когда вы ищете ключ к гостиной. Также вы должны уметь аргументировать свой ответ, разумеется.

Староста стукнул палочкой, и они наконец вошли в гостиную. Это было большое круглое помещение в сине-бронзовых тонах. Куполообразный потолок был расписан звездами: темно-синее небо, украшенное белыми звездами-точками. Оно было совершенно великолепным. Гарриет, чтобы рассмотреть потолок получше, задрала голову и, шагнув вперед, случайно столкнулась с Сидни Фоссет, находящейся в том же положении, — еще одной первокурсницей Рейвенкло. Среди подошедших рейвенкловцев остальных курсов послышались добрые смешки.

— Это почти что факультетская традиция для новичков, — приветливо глядя на них, сообщила светловолосая девушка со старших курсов. — Ходить по гостиной, задрав голову, чтобы полюбоваться нашим потолком. Кстати, обычно это продолжается целую неделю. Все остальные в это время стараются по возможности присматривать за вами, чтобы вы не упали и не столкнулись с кем-нибудь, разбив свою драгоценную голову.

Гарриет и Сидни смущенно переглянулись, а затем та шкодливо подмигнула Гарриет и отошла в сторону.

По всей гостиной стояли синие диванчики, синие кресла, синие стулья и круглые столики из темного дерева. Также тут было несколько небольших книжных шкафов, куда студенты жертвовали свои книги — по своему желанию и непременно в честь окончания школы — это уже была настоящая традиция факультета, как им рассказали. Кремовый пол был разрисован как карта мира, а между частыми изящными арочными окнами, прорезающими стены гостиной, находились живые портреты, которые глазели на новичков и перешептывались между собой, прямо как те, в коридорах.

Староста хлопнул в ладоши и его голос разнесся по всей гостиной. Все замолчали, проявляя уважение к префекту.

— Итак, поздравляем вас! Я — староста Роберт Хиллиард, а это — староста Пенелопа Кристалл, — представил он подошедшую к нему девушку, которая и рассказала им о потолках и традиции дарения книг, — и мы рады приветствовать вас на факультете Рейвенкло. Наш герб — орел, который парит высоко-высоко. Безо всякого хвастовства хочу сказать, что на нашем факультете учатся умные волшебники и волшебницы. Наши ученики — настоящие индивидуальности. Некоторых из них можно даже назвать чудаками. Но зачастую гении не идут в ногу с обычными людьми, и, на наш взгляд, у вас есть право носить то, что нравится, верить в то, во что хотите, и говорить то, что чувствуете.

Что-то в Гарриет живо отозвалось на эти слова. Она не была гением уж точно, но разве нужно быть гением, чтобы быть индивидуальностью? Гарриет показалось, будто на плечи ей приземлилась прозрачная золотистая птица, сотканная из удачи и света, ведь она сама выбрала сегодня и выбрала правильно: она не в том месте, где станет великой, храброй или преданной — но там, где она станет собой.

«Носить то, что нравится, верить в то, во что хотите, и говорить то, что чувствуете». Эти слова были такими окрыляющими, что Гарриет задохнулась. Это ли не свобода? Это ли не открытие себя, познание себя? Это ли не счастье?

— Привидение нашего факультета — Серая дама, — продолжал староста Хиллиард. — Остальные считают, что она не слишком-то разговорчива, но она не против побеседовать с рейвенкловцем. Ее помощь особенно полезна, когда вы что-то потеряли или потерялись сами.

Гарриет вспомнила красивую женщину-призрака в великолепном платье на Праздничном пире. Та выглядела задумчивой и немного грустной.

— И, наконец, о нашем декане, — сказал Хиллиард. — Профессор Филиус Флитвик, он вам понравится. Люди часто его недооценивают из-за того, что он действительно крошечный и у него писклявый голос, но он самый лучший мастер заклинаний из ныне живущих. Дверь его кабинета открыта каждому рейвенкловцу. Если есть какая-то проблема и у вас действительно скверно на душе, то он угостит вас вкусными маленькими кексами, которые он держит в банке в ящике стола, и заставит их немного потанцевать для вас. По правде сказать, стоит сделать вид, что у вас не все в порядке, просто для того, чтобы увидеть джайв в их исполнении.

У Гарриет на душе стало еще теплее, если, конечно, человеческая душа способна вместить такой запас теплоты. Ей повезло, повезло, повезло.

— Я поздравляю вас еще раз и желаю вам удачи и больших достижений! — радостно закончил староста, бросив взгляд на Гарриет. Разумеется, она знала почему. — Ну, а теперь пора спать! Мальчики, ко мне.

— Девочки, идите сюда, — позвала их Пенелопа.

Они стайками сгрудились вокруг старост, и те повели их в спальни. В нише напротив входа к спальням находилась мраморная статуя Ровены Рейвенкло. Женщина улыбалась, а ее голову венчала диадема. На ободке диадемы была гравировка, но статуя была слишком высокой, чтобы Гарриет смогла ее разглядеть. Они с Гермионой одновременно потянулись к статуе. Пенелопа хмыкнула.

— У многих рейвенкловцев есть привычка читать все, что только можно прочесть, — сказала она. — Там написано «Ума палата дороже злата», — сообщила староста, заметив, что Гермионе и Гарриет не хватает роста, чтобы разглядеть гравировку, — это девиз нашего факультета.

Спальни располагались в башенках, отходивших от главной башни. Комната первокурсниц оказалась уютным просторным помещением в синих (сюрприз) цветах, где стояли пять кроватей с прикроватными столиками, а на них — по стакану и кувшину воды. Их вещи уже были разложены.

— В кувшинах вода обновляется сама, всегда свежая и в достатке, — сказала Пенелопа. — Если что-то понадобится, моя комната в соседней башне, слева, там табличка с моим именем. Доброй ночи, девочки.

Первокурсницы вразнобой попрощались.

Итак, уставшие донельзя Гарриет Поттер, Гермиона Грейнджер, Элайза Турпин, Сидни Фоссет и Падма Патил, едва перебросившись парой фраз, скрылись за синими балдахинами. Шелковое небесно-голубое пуховое одеяло показалось Гарриет удивительно приятным, и она сразу заснула, даже не вспомнив о зеркале в чемодане.

Странный сон снился ей этой ночью: профессор Квирелл стоял к ней спиной, а его тюрбан шипел ей, что она должна перейти на факультет Слизерин, поскольку так ей предначертано судьбой. Гарриет категорично заявила тюрбану, что она сама знает свою судьбу, и тогда тюрбан рассмеялся высоким холодным смехом, а затем вспыхнул яркий зеленый свет. Потом появился профессор Снейп в своем профессорско-священническом облачении и строго спросил ее: «И что вы здесь делаете, юная мисс?», а Гарриет смутилась и убежала так быстро, что пятки сверкали.

Она проснулась, встревоженная и взволнованная, но вскоре, перевернувшись на другой бок, снова уснула. А когда проснулась следующим утром, то, к ее великой досаде, не смогла вспомнить, что ей снилось.

* * *

Зеленые равнины с озером и его притоками расстилались за окном гостиной Рейвенкло, словно акварельное покрывало на холсте талантливого художника. Горы возвышались за озером — величественные, могущественные, вызывающие восхищение. Живые портреты, обитатели которых с удовольствием ввязывались в студенческие дискуссии и давали советы и подсказки во время выполнения учениками домашнего задания, сейчас тихо переговаривались между собой и оглядывали гостиную.

— Дети, все готовы? — прозвучал мелодичный голос Хиллиарда, и первокурсницы стайкой птичек подлетели к нему, стремясь подобраться поближе. Мальчики, болтая друг с другом, подошли неспеша. — В таком случае идем на завтрак, не отставайте!

В Большом зале Гарриет уже привычно плюхнулась на скамью между Гермионой и Элайзой. Сегодняшний завтрак был похож на все хогвартские завтраки до этого, так что Гарриет, особо не задумываясь, наложила себе кашу и начала есть, стараясь не обращать внимание на шум, создаваемый другими детьми. Дети тем временем словно бы поставили себе задачу довести Гарриет до белого каления. Шепотки, разговоры и взгляды — прямые и украдкой — причиняли неудобство, и, хотя Гарриет старалась проявлять выдержку, они действовали ей на нервы. Уже четырежды она вежливо ответила на вопрос про отсутствие шрама, а пять раз после этого нагрубила тем несчастным, которым не хватало такта не поднимать тему. К счастью, рейвенкловцам хватало мозгов не спрашивать о той ночи; слизеринцам бы такое и в голову не пришло, а от гриффиндорцев и хаффлпавцев она пряталась за тарелкой овсянки (что, к сожалению, было возможно только во время завтрака).

— Глаз крысы, струна арфы, пусть вода превратится в ром!

Гарриет обернулась к гриффиндорскому столу: какой-то мальчик, тоже первокурсник, бестолково махал палочкой перед кубком.

— Глаз крысы, струна арфы, пусть вода превратится в ром!

Раздался негромкий взрыв, и из кубка повалил дым. Лицо мальчика покрылось копотью и выглядело столь шокированным, что близнецы Уизли расхохотались так, что им пришлось взяться за животы. Гарриет отвернулась, скрывая улыбку.

Отчего-то маленький взрыв прокрутился у нее в голове еще трижды. Было в этом что-то зрелищное.

В Большом зале строго соблюдался неписанный порядок: каждый ученик сидел за столом своего факультета, и казалось, нарушить этот порядок было немыслимо. Гарриет вдруг захотелось стать той песчинкой, что попадет в этот отлаженный механизм, и смотреть, что же будет с прибором дальше: он продолжит работу, лишь скрипнув с неудовольствием, даст сбой остальными деталями или будет мгновенно починен мастером с преподавательского стола? Но привлекать еще больше внимания, чем было у нее теперь, Гарриет отчаянно не хотелось, и она смиренно продолжила расправляться с завтраком в своей законной компании.

Соседки по комнате оказались милыми. Гарриет заняла кровать возле Гермионы, даже наблюдать за которой было интересно: командирские замашки и излишняя ответственность в ней соседствовали с непосредственностью и наивностью, а раздражающий поучительный тон — с искренним желанием помочь и быть полезной. Гарриет нравилось рассматривать эти противоречия; она наблюдала за Гермионой почти с интересом ученого.

Падма Патил еще не успела зарекомендовать себя чем-нибудь особенным, но в ней было интересно то, что поведением она сильно отличалась от своей близняшки Парвати из Гриффиндора: Падма была не в пример сдержаннее и спокойнее, и на контрасте с их одинаковой внешностью это выглядело вдвойне занятно.

Элайза Турпин, очаровательная, как весенняя роза, неожиданно примелькалась в обществе Сидни Фоссет, которая, как и Гермиона, была на год старше сокурсников. Фоссет уже целиком отдалась во власть гормонов и пубертатного периода: она частенько болтала о мальчиках и отпускала пошловатые шуточки. Несмотря на их простоту и приземленность, в основном они были действительно смешными, и Гарриет, понимавшей каждый грязный каламбур Фоссет, приходилось проявлять сноровку, чтобы не подавиться куском еды, отсмеиваясь: тот факт, что та находилась за столом, не был для Сидни существенной преградой к любимому занятию.

Пока Фоссет, мотая черными как смоль волосами, отпускала свои шуточки, краснели даже мальчики-первокурсники, которых было трое: Энтони Голдштейн, Майкл Корнер и Терри Бут. Все, как на подбор, были симпатичными, воспитанными и, что не удивительно, сообразительными, так что года через четыре они обещали стать популярными объектами девичьего внимания.

— Гарриет, ты закончила? Нам нужно скорее отправляться, если мы не хотим опоздать на Травологию.

Голос Гермионы звучал немного обиженно: она не могла смириться, что кто-то справлялся с заданиями на уроках лучше нее, — и нежные похвалы Гарриет только уменьшали, но не устраняли Гермионину досаду. Когда Гарриет попыталась утешить ее тем, что, в отличие от Гермионы, у нее было больше времени для подготовки, Гермиона еще больше разозлилась, усмотрев в этом несправедливость. Гермионе хотелось быть первой в учебе во что бы то ни стало. Гарриет же с исследовательским удовольствием и толикой человеческой печали наблюдала очередной парадокс от Гермионы: та не выносила превосходство Гарриет над ней в том, что касалось практических упражнений, но Гермиона не предприняла ни единой попытки отгородиться от той, что протянула к ней руку в поезде и предложила стать ее другом.

— Закончила, но все равно придется ждать старосту.

Та вскоре тоже сложила приборы, и неровной колонной — староста, две девочки, три девочки, три мальчика — первый курс Рейвенкло отправился на улицу к теплицам профессора Спраут.

Вопреки ее ожиданиям (привет дурслевскому газону), копаться в сырой земле и заботиться о растениях в Хогвартсе Гарриет понравилось: было в этом что-то успокаивающее и уютное. Закончив возиться со златоцветником, Гарриет любовно отложила горшок с цветком в сторону и подписала его: на следующее занятие им предстояло продолжить с ним работу, и Гарриет хотелось ощутить, как ее растение, в которое она вложила заботу и тепло, распустит бутоны.

Сразу после урока Гарриет получила записку с совой. «Дорогая Гарри, — было написано в ней неровными буквами. — Я неплохо знал твоих родителей и твоего крестного, и я знаю, что сегодня после Травологии у тебя нет уроков, поэтому, если захочешь, приходи ко мне на чашку чая, познакомимся. Моя хижина находится неподалеку от Запретного леса (ни в коем случае не заходи в него!). Лесничий и Хранитель ключей Хогвартса, Рубеус Хагрид».

Хагриду очень повезло, что Сириус рассказывал о нем Гарриет, иначе она бы уже побежала в замок за связным зеркалом, а потом ко всем учителям, которых смогла бы найти, чтобы рассказать, что незнакомый мужик зазывает ее в место, которое находится неподалеку от страшного леса, где легко бесследно сгинуть (или спрятать тело). Хагриду очень, очень повезло.

Гарриет позвала Гермиону с собой, и та, почти не раздумывая над перспективой завести новое знакомство, согласилась. Гермиона еще не могла свыкнуться с ощущением, что у нее вроде как появляются друзья.

Гарриет, если честно, тоже.

* * *

Когда Гарриет постучала в дверь, они с Гермионой услышали, как кто-то отчаянно скребется в нее с той стороны и оглушительно лает. А через мгновение до них донесся зычный голос:

— Назад, Клык, назад!

Дверь приоткрылась, и за ней показалось огромное лицо, заросшее волосами.

— Заходите, — пригласил мистер Хагрид. — Назад, Клык!

Мужчина был таким же огромным и лохматым, как его и описывал Сириус. Визгливый голос в голове (голос Петунии) строго поинтересовался про расческу. Гарриет с ненавистью заглушила внутреннее ощущение неприязни, которое ей на самом деле не принадлежало (она на это надеялась).

Хагрид пошире распахнул дверь, с трудом удерживая за ошейник огромную черную собаку. Как называется эта порода, Хагрид не знал, хотя и пояснил, что с такими собаками охотятся на кабанов.

После того, как все перезнакомились, Гарриет спросила:

— Мистер Хагрид, Клык раньше был толстым? У него такая обвисшая морда. У людей, которые сильно теряют в весе, потом кожа отвисает.

Мужчина громогласно рассмеялся.

— Гарри, не был он толстым, эт у него порода такая. Ну, садитесь, садитесь, я вам чаю налью. И это, давайте без всяких мистеров. Я Хагрид, просто Хагрид.

В Гарриет отчего-то шевельнулось сочувствие. Он считает, что не заслуживает уважительного обращения? И почему он выбрал фамилию, а не имя? Он так ограждает себя, как Дурсли ограждали от себя Гарриет, называя ее по фамилии? Они с Гермионой переглянулись; та тоже смотрела недоуменно. Но никто из них не стал спорить или задавать вопросы.

В доме была только одна комната. С потолка свисали окорока и выпотрошенные фазаны, на открытом огне кипел медный чайник, а в углу стояла массивная кровать, покрытая лоскутным одеялом.

— Вы... э-э... чувствуйте себя как дома... устраивайтесь, — сказал Хагрид, отпуская Клыка, который кинулся к Гермионе и начал лизать ей уши. Сразу стало понятно, что Клык, как и его хозяин, выглядел куда опаснее, чем был на самом деле.

В это время Хагрид заваривал чай и выкладывал на тарелку кексы. О них легко можно было сломать зубы, но Гарриет и Гермиона делали вид, что они им очень нравятся, и рассказывали Хагриду, как прошли первые дни в школе. Клык сидел около Гермионы, положив голову ей на колени и пуская слюни, обильно заливавшие школьную форму. Гермиона хмурилась, но, кажется, общество пса ей все же нравилось.

— Я тебя еще вот такой помню, — сказал Хагрид, складывая огромные ладони в тарелочку, — такой крохой ты была. Мало ты похожа на папку с мамкой, Гарри, вот что, — он почесал бороду. — А раньше глаза были зеленые-зеленые, как у Лили.

— Не похожа. Но это не имеет никакого значения, — сказала Гарриет, уставшая от того, что все всегда сравнивают ее с родителями.

Хагрид вдруг серьезно поглядел на нее.

— Да, Гарри. Не имеет.

Гарриет от неожиданности уставилась на великана, а затем улыбнулась, переполненная благодарностью и каким-то новым ощущением свободы. Ее так часто сравнивали с родителями, так часто она слышала эти расстроенные вздохи оттого, что внешней схожести между ней и родителями было мало, что хотелось лезть на стенку. А теперь кто-то согласился с тем, что это неважно, и Гарриет почувствовала, что ей позволили быть собой.

— А как же вы обе на Рейвенкло оказались? Рассказывайте.

Пока Гермиона рассказывала Хагриду, как Гарриет соблазнила ее пойти на факультет воронов в поезде и в каком она пребывает в восторге от обилия книг Хогвартса, Гарриет взяла кусок бумаги, лежавший на столе под чехлом для чайника; бумага оказалась вырезкой из «Пророка». Это напомнило ей, что в ее собственном сундуке лежит огромная стопка старых выпусков «Ежедневного Пророка», — Кричер собрал для нее газеты военных лет и нескольких месяцев после, — но она так и не изучила их, как собиралась, так, проглядела по диагонали.

…Продолжается расследование обстоятельств проникновения неизвестных грабителей или грабителя в банк «Гринготтс», имевшего место 31 июля. Согласно широко распространенному мнению, это происшествие — дело рук темных волшебников, чьи имена пока неизвестны...

Кажется, именно в этот момент Хагриду удалось остановить разошедшуюся Гермиону, и он спросил:

— А ты как решила, Гарри? Профессор Макгонагалл ждала, что ты будешь у нее, — выдал он старую учительницу простодушно.

— А я просто люблю читать, — откликнулась Гарриет. — Вот, смотри, что успела прочитать, — она протянула Хагриду листок. — Удивительно, правда? Сириус говорил, что здание неприступно.

Хагрид вдруг будто смутился, увел взгляд сторону.

— Да, да, удивительно… Ну, главное, что все хорошо кончилось, а? Возьмите еще кексов.

Гарриет ужасно развеселилась, услышав, как Хагрид назвал Филча старым мерзавцем. Гермиона смутилась.

— А эта кошка его, миссис Норрис... ух, хотел бы я познакомить ее с Клыком. Вы-то небось не знаете, да! Стоит мне в школу прийти, как она за мной... э-э... по пятам ходит, следит все да вынюхивает. И не спрячешься от нее, и не обманешь... она меня нюхом чует и везде отыщет, во как! Филч ее на меня натаскал, не иначе.

— А мне нравится кошка Филча, — сказала Гарриет. — Она кажется очень умной.

— Дык это пока в неположенном месте с ней не столкнешься, — заговорщицки понизил голос Хагрид и подмигнул. — Где эта кошка, там и Филч сразу.

— Ого, спасибо, Хагрид, будем знать, — ответила Гермиона. — Но мы не собираемся нарушать никакие правила, правда, Гарриет?

Гарриет невнятно хмыкнула и скрылась за огромной чашкой.

* * *

Квирелл вел себя подозрительно. После возвращения из своего путешествия он вообще стал вести себя странно, но с началом учебного года его странность обрела новую глубину: вялость и апатичность, сопровождавшие его на прошедших педсоветах, сменялись цепким взглядом, когда речь заходила о первокурсниках, и в первую очередь — об одной знаменитой первокурснице. Северус плюнул бы на это так же, как отмахивался от повышенного внимания остальных учителей к мисс Поттер, если бы не опасный оттенок концентрации, который появлялся у Квирелла при упоминании ее имени. Если Макгонагалл с плохо скрываемой гордостью рассказывала об удачной трансфигурации мисс Поттер зубочистки в иголку, а Флитвик без стеснения пускался в восторги по поводу ее таланта в чарах, то Квирелл хранил внимательное молчание, словно подмечая каждую деталь о девочке; и не было в этой внимательности никакого восторга, гордости или, на худой конец, любопытства зеваки — только холодная расчетливость и оценка.

Вынужденному сидеть за приемами пищи рядом с Квиреллом Северусу бил в нос неприятный запах чеснока, смешанный с чем-то еще более противным. Второй запах казался знакомым, но поскольку тот был едва уловим и перебивался чесноком, его определение, все время неприятно дергая нервы за ниточки, тем не менее, ускользало от него. Устав от загадки, которую Северус не видел оснований считать важной (да ради Мерлина, мало ли чем пахнет Квирелл), он просто отмахнулся от нее.

Еще одной проблемой, которая волновала Северуса, было странное поведение мисс Поттер. Если они встречались в коридоре, девочка приветствовала его так, будто встретила Санта-Клауса в Рождество. Ее «Добрый день, сэр», «Здравствуйте, сэр», «Хорошего дня, профессор» были пропитаны такой радостью, что Северусу становилось не по себе, а ученики, проходившие рядом, шарахались от мисс Поттер, как от душевнобольной. Еще бы: подобного счастья при встрече с ним не излучали даже слизеринцы. Северус и сам бы с удовольствием заподозрил у мисс Поттер помрачение рассудка, но что было толку обманывать себя, когда он знал настоящую причину.

Сначала он, разумеется, заподозрил, что она издевается или смеется над ним: как же могло быть иначе? Но ее радость была такой искренней, что Северусу пришлось посмотреть в сторону правды. А правда была в той встрече, в той проклятой встрече, когда он спас ее от пьяного отребья в Лютном, и теперь, очевидно, был в глазах мисс Поттер доблестным спасителем (забавно) и рыцарем в сияющих доспехах (ухохочешься). И главная беда заключалась не в том, что такое положение смущало Северуса (хотя одного этого хватало, чтобы он задумал устроить ей взбучку), но в том, что однажды Темный Лорд вернется.

Темный Лорд узнает об отношении мисс Поттер к Северусу, и тогда ему придется либо умереть, либо поклясться привести девочку к ублюдку и тоже умереть вследствие невыполнения приказа. Он умрет (очень мучительно), Дамблдор останется без шпиона, дочь Лили останется без его защиты.

Этого нельзя было допустить.

Решение, простое и эффективное, мигом созрело в его голове; в том, чтобы заставлять людей бояться, ненавидеть и презирать себя, у него был большой опыт. Решение было, несомненно, жестоким, и девочка сильно расстроится, но другого выхода он не видел. В конце концов, эта жестокость была во благо.

* * *

Дверь резко распахнулась, громко ударившись о стену, и Северус услышал, как веселое бормотание маленьких негодников обрывается на полуслове. Мантия еще развевалась за ним, когда он начал традиционную речь:

— Вы здесь для того, чтобы изучить науку приготовления волшебных зелий и снадобий. Очень точную и тонкую науку.

Пронесшись через аудиторию, Северус занял место у преподавательской кафедры и скрестил руки на груди. Он обвел аудиторию внимательным взглядом, чтобы запомнить каждого и утвердить над ними контроль через зрительный контакт.

— Глупое махание волшебной палочкой к этой науке не имеет никакого отношения, и потому многие из вас с трудом поверят, что мой предмет является важной составляющей магической науки, — продолжил он. — Я не думаю, что вы в состоянии оценить красоту медленно кипящего котла, источающего тончайшие запахи, или мягкую силу жидкостей, которые пробираются по венам человека, околдовывая его разум, порабощая его чувства...

Северус говорил почти шепотом, но видел, что ученики отчетливо слышали каждое его слово. Абсолютная власть, которую он имел сейчас над ними, ощущалась почти физически. Иметь подобную власть было столь же приятно, насколько глупо и унизительно было осознавать, что он повелитель детей.

Северус наткнулся взглядом на мисс Поттер и чуть не запнулся. Она полностью обратилась в слух и смотрела на него с восторгом. Глаза у нее светились, а на губах была улыбка — нетипичная реакция на него. Гадкое предвкушение овладело им, как если бы он смотрел на распустившийся цветок, чарующий красотой и запахом, и знал, что нога грубого, невежественного, не умеющего оценить красоту простака вот-вот раздавит его.

— Я могу научить вас, как разлить по флаконам известность, как сварить триумф, как заткнуть пробкой смерть. Но все это только при условии, что вы хоть чем-то отличаетесь от того стада болванов, которое обычно приходит на мои уроки.

Тишина стала абсолютной. Рейвенкловцы выглядели собранными и серьезными, хаффлпавцы обменивались недоуменными взглядами, а некоторые из них были заметно припугнутыми (ха). Лохматая подружка девочки, мисс Грейнджер, кажется, нетерпеливо заерзала на стуле: судя по ее виду, ей не терпелось доказать, что уж ее никак нельзя отнести к стаду болванов. Северус мысленно возвел очи горе в тягостном осознании: еще один ребенок с синдромом отличницы — как типично для Рейвенкло. Мисс Грейнджер станет проблемой. Впрочем, едва ли большей, чем та, что сидела рядом с ней.

Северус начал перекличку. И когда он дошел до фамилии…

— Мисс Поттер, — протянул он, и в голосе его громче колокольного набата звенели холод и насмешка, — наша новая знаменитость.

Восхищение на ее лице померкло, и теперь она смотрела на него непонимающе и растерянно, будто спрашивая себя и его, что же она успела сделать не так, чтобы вызвать этот тон.

— Здесь, сэр, — ответила мисс Поттер и непонимание и неозвученный вопрос прорезались в ее словах так же ярко, как лишь мгновение назад глаза светились восторгом.

Северус бросил на девочку пренебрежительный взгляд и продолжил перекличку, ощущая, как энергия мисс Поттер, до этого чистая и легкая, как горный ручей, заполнявшая весь класс радостью и жизнелюбием, теперь сменяется на вязкую и холодную. Ощущать эту перемену, сознавая, что причиной являлся он сам, было неприятно.

Что же, стирать улыбки с лиц у него всегда получалось не хуже, чем разбрасываться темными проклятиями.

Закончив знакомство с классом, Северус обвел аудиторию еще одним внимательным взглядом, готовясь ко второму действию своей маленькой отвратительной пьесы. Лишь однажды стереть улыбку было недостаточно, он знал это, и теперь собирался показать настоящую подлость. Если бы он был драматургом (заодно взявшим на себя одну из двух главных ролей), зрители бы непременно забросали его тухлыми флоббер-червями.

— Мисс Поттер! — неожиданно (она вздрогнула) произнес Северус. — Что получится, если я смешаю измельченный корень асфоделя с настойкой полыни?

Рука ее подружки, Грейнджер, взметнулась быстрее, чем мисс Поттер успела подняться. Позади нее устремились вверх руки еще двух рейвенкловцев (кто бы сомневался) — мистера Корнера и мистера Голдштейна.

Он их проигнорировал.

— Напиток живой смерти, профессор, — тихо ответила девочка, смотря ему прямо в глаза. Хотя ответ был верным, она смотрела на него тревожно, будто пытаясь понять, что он замыслил, будто ожидая развития совершаемой подлости, и была в этом права. Северус вцепился пальцами в край кафедры.

— Если я попрошу вас принести безоаровый камень, где вы будете его искать?

Мисс Поттер посмотрела на него неловко, будто задаваясь вопросом, действительно ли он ждет, что она сообщит ему о своем намерении вспороть живот козы.

Он сам чертов козел, даже подлый вопрос не смог правильно сформулировать.

— Безоар извлекают из желудка козы, и его можно найти в большинстве аптек, сэр, — выкрутилась девочка, и Северус ощутил… облегчение? — Наверное, в медицинском крыле он тоже есть.

Мисс Поттер действительно была рейвенкловкой. Жаль, что это не убережет ее от его ублюдочного замысла.

— Что же, мисс Поттер, а в чем разница между волчьей отравой и клобуком монаха?

Мисс Грейнджер продолжала тянуть дрожащую от волнения руку, едва удерживаясь, чтобы не вскочить с места. Северус спросил себя, насколько сильно это неосознаваемое, но вероломное предательство вредит мисс Поттер вдобавок к тому, что он сам делал с ней. Двое мальчиков-рейвенкловцев позади опустили руки, но Северус видел: не от того, что они не знали ответа. Сообразительные паршивцы, в отличие от мисс Грейнджер, охваченной всепоглощающей жаждой показать себя и получить одобрение, если не поняли, то поймали направление верной мысли о том, что происходит на самом деле.

— Это одно и то же растение, профессор, — ответила мисс Поттер, заводя стопу за щиколотку.

Северус бросил на нее тяжелый, мрачный взгляд. Мисс Поттер еле слышно вздохнула — настороженно. Он не винил ее.

— Назовите мне ингредиенты дыбоволосного зелья, — потребовал он жестко.

На лице ее отобразилось удивление. Северус любил наблюдать, как с рейвенкловцев слетает их факультетская спесь, когда он задавал им вопросы, на которые они не знали ответа, но сейчас его не покидало ощущение, что он проклятый Ирод, избивающий младенца.

Рука мисс Грейнджер пала.

— Иглы дикобраза, крысиные хвосты, — произнесла мисс Поттер менее уверенно, чем раньше, но все было верно, хоть и неполно. Северус сдержал собственное удивление и растерянность: он спросил о Дыбoвoлoснoм, потому что оно изучалось на втором курсе. — Еще, — протянула она, подняв взгляд и щелкнув пальцами, — еще... — она щелкнула пальцами еще раз, резко, сильно и отрывисто, вспомнив ответ, и голос ее обрел силу, — муховертки. Их жала.

Удивление мисс Поттер было не от незнания. Напротив, она отлично знала, что он ее спросил.

Безупречная тишина отчего-то отдавалась в ушах сильнее раскатов грома. Грейнджер смотрела на подругу со странной смесью болезненного интереса и неверия (о, невыносимое рейвенкловское тщеславие, бесившее Северуса так же сильно, как и гриффиндорское). Остальные ученики, едва смея дышать, безотрывно следили за развернувшейся перед ними сценой уродливого, бeстaлaнного драматурга; главная актриса, сама того не зная, только что произнесла не ту реплику; драматург ощущал нарастающее отвращение к своей роли, ибо сама по себе несправедливость, которую он задумал, была гадкой; несправедливость же к ученице, которая была даже более компетентной, чем он того требовал (Северус ценил и уважал в учениках подобную компетентность так же сильно, как редко ее встречал), — такая несправедливость становилась лишь в три раза более гадкой.

— Какое количество крапивы нужно добавить в одну порцию Раздувающего раствора? — спросил Северус; резкий голос его рассек тишину словно кнут.

Мисс Поттер помедлила.

— Простите, сэр, — сказала она твердо, хотя что-то в ней, внутри, дрожало. — Этого не было в наших учебниках.

Она вложила в свою реплику и выражение лица столько уважения, сколько могла, но это не могло спасти ее от его стальной решимости довести до конца то, что должно.

— Я не спрашивал бы вас материал, который вы не могли узнать, мисс Поттер, — сказал Северус резко. — Вы будете проходить это зелье на первом курсе.

По ее взгляду он понял, что она ему не поверила. Она знала, что он лжет, и твердое осознание своей правоты было столь же сильным в ее взгляде, как и смятение от того положения, в котором она оказалась.

— Профессор, но ведь в учебниках за первый курс этого действительно не было, я точно помню, — послышался мальчишеский голос с задних парт.

Северус отнял от мисс Поттер взгляд, вмиг до предела посвирепевший, и уставился на наглеца — им был мистер Корнер. Мальчишка, нахохлившийся воробей, столкнувшись с взглядом Северуса, вмиг растерялся, но Снейп не сказал ему ни слова: мисс Поттер открыла рот. Получив поддержку от одногруппника, сейчас она скажет ему, что он лжец, и тогда Северус осадит ее так, как он это умеет, и тогда ее светлая, искренняя улыбка к нему померкнет навеки, раненая его жестокой несправедливостью, — детские чувства легко ранить необратимо.

Это будет правильно.

— В таком случае прошу прощения, сэр, вероятно, память мне изменяет.

Мисс Поттер смотрела на него прямо, и твердое намерение держать удар, каким бы он ни был, странно мешался с мягкостью просьбы в ее лице — просьбы мира в ответ на ее уступку.

Теперь он мог бы сказать ей, что она лгунья. Потому что она сделала вид, что поверила в его ложь, и солгала в ответ.

«Она пытается быть учтивой, проклятый ты мерзавец», — шепнул голос неизвращенного здравомыслия в его голове.

Мисс Поттер знала, что он несправедлив к ней, но все еще протягивала ему руку.

Кончики ногтей Северуса побелели от того, как он вцепился в кафедру.

— Хорошо, мисс Поттер, — отчеканил он, — возможно, ваша память, — резкость мастерски мешалась с издевательской насмешкой, — подскажет вам ингредиенты Рябинового отвара.

Теперь в ее лице проскочило неверие — будто она не могла принять, что он, Северус, по какой-то причине может быть настолько гадким с ней. Она покачала головой.

— Как взаимодействует Рябиновый отвар с Напитком живой смерти? — продолжал Северус, чувствуя, как прогибается ломкое дерево под его руками; он завел их за спину, чтобы стол не треснул.

— Я не знаю, сэр, — голос девочки был тише, чем до этого, и она, очевидно, прилагала все усилия, чтобы удержать взгляд и не подпустить к сердцу унижение.

— Так-так, — протянул Северус, и волна отвращения и ненависти к себе поднялась над ним капюшоном разъяренной кобры, — очевидно, слава — это еще не все, не так ли, мисс Поттер?

Волна обрушилась и ужалила.

Мисс Поттер не ответила, умудрившись вложить в один взгляд и печаль, и разочарование, и гнев. Хрупкие плечи ее опустились, и что-то в ней... нет, не сломалось, но поникло, пригнулось к самой земле, словно тонкая ветка под гнетом злого ветра.

— Сядьте, — бросил Северус, и она послушалась, сев плавно и с до искусственного прямой спиной, — и то была единственная ее возможность сохранить последние остатки гордости и достоинства.

Северус отвернулся. Он выполнил свою задачу (пальцы за спиной сжались и хрустнули), и только это по-настоящему имело значение. Весь оставшийся урок дети выглядели подавленными и опасались лишний раз дернуться, чтобы не вызвать его гнев, гнев слизеринского сатрапа. Сатрап наслаждался идеальной дисциплиной, игнорируя скребущее за ребрами чувство от того, какой ужасно расстроенной выглядела мисс Поттер. Рейвенкловцы (особенно мисс Грейнджер и мистер Корнер) и несколько хаффлпавцев бросали на нее сочувствующие взгляды; некоторые дети посматривали на него с недовольством (особенно мистер Корнер). Северус кружил по классу, шурша длинной черной мантией, и следил, чтобы маленькие негодяи не испортили и не просыпали ингредиенты (слишком много ингредиентов). Мисс Поттер и мисс Грейнджер сварили идеальное зелье, которое могло бы пойти в медицинское крыло, но он ничего не сказал им. Мисс Поттер не взглянула на него, когда он проходил мимо. Когда он распорядился слить зелье в колбы и отнести их ему на кафедру, девочка что-то шепнула Грейнджер, и та через минуту поставила перед ним два образца.

Она не хочет даже подойти к нему. Северус справился.

— Урок закончен, свободны.

Ученики скоро засобирались, спеша оказаться не то как можно дальше от него, не то как можно ближе к обеду; возможно, и то, и другое.

Едва спины студентов скрылись за дверью (одну из спин он проводил внимательным взглядом), Северус выругался так, что и Долохов, известный матершинник, ему бы позавидовал.

Он опустился и прикрыл глаза рукой.

Лучше бы она нахамила в ответ, лучше бы была такой же дерзкой и наглой, как ее отец, лучше бы взбунтовалась вместе с Корнером и сказала ему какую-нибудь гадость. Или швырнула бы в него чернильницей, как однажды сделала ее мать, — только бы не была такой кроткой и покорной.

Потер пальцами переносицу.

Теперь ему придется включить в программу первого курса еще два зелья.

— Говорю, это в самом деле было в книжке за второй курс, я смотрел старый мамин учебник! — возмущался Майкл, размахивая пергаментом. — Он не имел права спрашивать такое, Гарриет, просто завалить тебя хотел!

— Очевидно, — фыркнула Сидни, примостившись на подлокотнике дивана рядом с Гарриет. — Слава — это еще не все, — передразнила она профессора Снейпа (очень похоже). — Приебался, вот и все.

— Сидни! — в два голоса воскликнули Лиззи и Падма, но та и бровью не повела.

— Припиздехался, припиздрячился, припиздошился, примандехался — как ни назови, суть одна, — с олимпийским спокойствием отвечала Фоссет, игнорируя то, как с каждым словом стремительно краснели девочки и как вытягивались лица мальчиков.

Сквозь пелену разочарования и уныния Гарриет восхитилась таким разнообразным запасом бранных слов. Она сама еще не начала ругаться.

— Ты сегодня отлично отвечала, Гарриет, — сказала Лиззи, ласково пожав своей нежно-розовой рукой запястье Гарриет. — Любой другой учитель дал бы за эти ответы баллы.

Гарриет уже успела коротко поплакать в ванной, и это позволило ей удержаться теперь, когда почему-то вновь дернулись губы. Любой другой дал бы. А профессор Снейп — нет. Почему он был с ней так несправедлив?

Она заставила себя улыбнуться в знак благодарности за эту поддержку. На самом деле, ее еще никогда не утешали столько человек одновременно: каждый по-своему, разумеется, но все они сплотились, чтобы сказать что-нибудь доброе ей или что-нибудь злое про профессора Снейпа. Хотя он и был с ней мерзким, последнее слушать почему-то не хотелось, но Гарриет была достаточно мудрой, чтобы оценить и такую поддержку.

— Ладно, идемте в Большой зал, — сказала она, заставляя себя подняться и вырывая себя из уюта мягкой мебели и тепла добрых однокурсников. — А то без нас все съедят.

Кучка первокурсников бодро отправилась к вожделенному обеду, и недовольное возбуждение ребят сменилось на предвкушающее. Гермиона шла рядом, не отпуская Гарриет от себя, и пыталась втянуть ее в разговор. Хотя тему беседы Гарриет не смогла бы вспомнить и под дулом пистолета, она, до сих пор принимавшая любую доброту от других людей близко к сердцу, отправила еще одно маленькое событие на бесценную полку чужой доброты в своей памяти.

В Большом зале Гарриет бросила мимолетный взгляд на преподавательский стол и, мгновенно углядев профессора Снейпа издали, тут же отвернулась к однокурсникам. Она наложила себе чего-то съедобного, кое-как пережевала и проглотила и, оставив тарелку наполовину полной и более не позволив себе ни единого взгляда на преподавательский стол, стараясь не торопиться и идти естественно (безуспешно), гордо удалилась (сбежала).

Отвязавшись от Гермионы, Гарриет скрылась за синим, как ночное небо, пологом своей кровати. Ей было так горько и обидно, что она не могла рационально обдумать приключившуюся с ней беду, а только желала вытащить из груди свое бедное сердце, чтобы оно не проваливалось сквозь тысячу болот, столь мучительно захлебываясь кусочками кувшинок и илом. Она так усердно готовилась, столько усилий приложила перед уроком, чтобы произвести на него впечатление, и все зря! Почему-то вспомнилось, как Гарриет собирала для Петунии букет: она скрупулезно выбирала лучшие цветы и выравнивала их стебли, а затем обвязала цветы красивой подарочной ленточкой, которую хранила как маленькую драгоценность со школьного праздника. Эта женщина отругала ее за пустую трату времени и пренебрежительно выбросила букет.

Вновь захотелось плакать, и Гарриет, убедившись, что в комнате она одна, не стала себя сдерживать.

Скоро стало легче, и Гарриет вытерла слезы, высморкалась, и промокнула нос салфеткой: на ней остались мокрые следы в виде кругляшек. Гарриет неожиданно это развеселило.

«Божечки-кошечки, — подумала она, — впору снова заплакать от того, что тебя рассмешила такая глупая вещь. Может, это и есть истеричный смех?»

Но настроение вдруг поднялось, и Гарриет вновь обрела способность смотреть на вещи рационально. Она стала перебирать в голове возможные объяснения, почему профессор Снейп мог повести себя так... по-монстрячески. Профессор Снейп, вне всякого сомнения, умен — он же профессор, а еще он публикуется в каких-то супер-научных журналах. А взрослые люди, тем более такие умные, как профессор Снейп, не могут вести себя нерационально, верно? Взрослые точно должны быть логичными.

Шли минуты, но находилось только нелогичное. Она знала, что ее отец и Сириус враждовали с профессором Снейпом, но было невозможно, чтобы он за это ее невзлюбил: она не могла отвечать за чужие поступки. И еще он вроде как неплохо общался с ее мамой... Ремус упомянул, хоть и неохотно.

Потом она предположила, что он позавидовал ее славе, тем более что он сказал про это аж два раза, но что это за глупость такая — завидовать надуманной славе ребенка? Он-то взрослый, а значит, и так в более выигрышном положении, и слава — дурацкая, незаслуженная. Если понимала она, то и профессор Снейп должен был.

Она не была с ним груба, напротив — вежливо и доброжелательно здоровалась с ним, не наступала ему на подол его длинной летучемышиной мантии и не вбежала в него случайно с разбега.

«Снейп — Пожиратель смерти, Гарри», — пробрался чуть хриплый голос ей в голову.

Она остолбенела.

Сириус говорил ей это, убеждал ее быть со Снейпом осторожнее, но она не верила: Сириус не мог предоставить никаких аргументов, кроме своей убежденности в том, что «такой гад как Снейп» неизбежно присоединился бы к Волдеморту. Гарриет же была убеждена в правдивости своих снов, которых со Снейпом было много. Она не помнила их все, и они, как и все остальные, были коротенькими, обрывистыми, отрывочными, но он был в ее снах постоянно, и постоянно он что-то для нее делал...

«Ледяное зелье защищает от огня, но драконье пламя намного горячее обычного». Профессор Снейп, чуточку изменившийся, и она — намного старше (боже, она будет такой... девушкой?); он протягивает ей флакон с темно-фиолетовым зельем.

«Вместо того, чтобы бросаться в атаку на незнакомого противника, полагаясь на удачу, — особенно с тем противником, кто предположительно сильнее вас, — лучше уйдите в глухую оборону, мисс Поттер, и ищите пути к отступлению. Вы пока не в том положении, чтобы штурмовать крепости, и если не поймете этого, если позволите своему тщеславию заставить вас думать иначе, то проиграете».

«Пей, Гарриет». Она принимает из его рук чашку с чем-то дымящимся.

«Мисс Поттер, прекратите это немедленно! Вы с ума сошли?! Вам двенадцать!» — он пытается вырвать у нее что-то, но Гарриет уворачивается.

Нет-нет-нет, это невозможно, нет, не могло быть… но казалось правдой. Если он Пожиратель смерти, тогда понятно, почему он ее ненавидит. Но ее сны... Неужели все, что она видела, было ложью? Когда он ее спас в Лютном, он ведь не знал, кто она; возможно, если бы знал, то не спас?..

Но ее сны до сих пор сбывались. Собака-Сириус, Хогвартс, колдовство... даже Гермиона.

В голову Гарриет словно напихали ваты, и она не могла больше думать об этом, потому что одно предположение прямо противоречило другому, и в итоге получалась какая-то дурость.

Она легла и попыталась выбросить все мысли из головы, чтобы затем уложить их в четком порядке. Выходило плохо. Никогда ей не удавалось удержать на чем-нибудь внимание, когда она была так возбуждена. Но шли долгие минуты, и хаотичные мысли наконец перестали бросаться друг на друга, как бешеные псы; вместо этого они закружились в плавном потоке. Затем поток стал замедляться и замедлялся, пока вовсе не остановился.

Ну, теперь она может думать рационально.

Есть две теории. Первая: профессор Снейп — Пожиратель смерти, и это отлично объясняет, почему он ее невзлюбил; но тогда ее сны — ложь.

Гарриет дала мысленную пощечину своей антипатии к этой теории и желанию отказаться от нее. Она рейвенкловка, которая умеет смотреть на вещи объек-тивно, а не какая-нибудь глупая предвзятая курица.

Вторая: ее сны были правдивыми, что исключает вероятность того, что профессор Снейп — Пожиратель смерти. Тогда у нее нет объяснения, чего он так на нее… взъерепенился.

И что теперь? Гадать, что более вероятно? Нет, эта проблема — выше ее умственных способностей (самолюбие скривилось от болезненного укола). Она не в состоянии раскрыть эту загадку (самолюбие скорчило недовольную рожицу и обиженно отвернулось).

Гарриет расстроено откинулась на подушку. Первая или вторая теория, первая или вторая...

* * *

Хотелось пить и потянуться. Солнце за окном стало лишь чуть менее ярким. Гарриет села на кровати и уставилась в окно. Итак, она думала о профессоре Снейпе, а потом уснула.

Ужасный человек. Он заставил ее отключиться, даже не находясь рядом.

Гарриет зевнула...

Неожиданная мысль промчалась по ее сознанию, и она вздрогнула, дернулась, едва не вывернув челюсть; шею неприятно свело от резкого движения. Вспышка озарения взорвалась в ней ярким салютом, и радость открытия перекрыла все физические неудобства.

У нее есть газеты! Те газеты, что Кричер собрал для нее! Если профессор Снейп и вправду был Пожирателем смерти, то о нем должно что-то быть. Это поможет ей расшифровать загадку. Она полезла в сундук, достала увесистую стопку пожелтевших изданий. Откуда же начать? Чтобы прочитать их все, уйдет вечность, а ведь здесь даже не все газеты за тот период…

Может, стоит начать с конца? Там были всякие суды и расследования.

Нападение... жертвы... темная метка... жертвы... жертвы... нападение... пожар... темная метка... Гарриет пробирала дрожь.

«Сын Бартемиуса Крауча — Пожиратель смерти!» — кричал заголовок очередного выпуска, а под ним на колдографии стройный молодой человек пытался сбежать прямо из Зала заседания, но в него летели лучи заклинаний, и он падал на высокие стопки бумаг, рассыпая их, — снова и снова. Гарриет с интересом взяла в руки выпуск, потому что уже слышала эту историю от Сириуса и потому что именно Бартемиус Крауч-старший отправил Сириуса в Азкабан.

«…Пытаясь спасти собственную шкуру, Игорь Каркаров дрожавшим от отчаяния голосом имя за именем выдавал своих коллег; большая часть предоставленной Каркаровым информации, впрочем, оказалась бесполезной, — писал какой-то язвительный корреспондент. — Безо всякого зазрения совести перед бывшими соратниками он назвал имена Долохова, Розье, Треверса, Мальсибера и Руквуда, работника Отдела тайн, — последнее имя оказалось новым для судей Визенгамота. Затем Каркаров попытался обвинить в службе Сами-Знаете-Кому Северуса Снейпа, но на его защиту встал Альбус Дамблдор, который заявил: «Я уже свидетельствовал по этому делу. Северус Снейп когда-то был Пожирателем смерти. Но примкнул к нам задолго до падения Лорда Волдеморта и, пойдя на огромный риск, стал нашим агентом. Сейчас он такой же Пожиратель смерти, как и я». Понимая, что судьи немедленно вернут его в Азкабан, Каркаров сказал, что готов назв...».

Дрожь усилилась и охватила Гарриет полностью. Потрясение смешалось со страхом.

«Гарри, Волдеморт не умер, — хмурился Сириус в ее воспоминании. — Он исчез. Скорее всего, однажды он попытается вернуться».

Паззл сложился. Страх дорос до ужаса.

Газета выпала из ладоней, руки обхватили плечи; все это случилось как-то само, и Гарриет точно не знала, послушается ли ее тело, если она ему что-нибудь прикажет.

Профессор Снейп был Пожирателем смерти, и он должен притворяться им сейчас, потому что он разведчик. Шпион.

Ошеломление, вызванное этим знанием, было невместимым.

И почему она решила, что две теории исключают друг друга? Разве она попыталась найти хоть одно объяснение, которое бы связало их вместе?

«Дамблдор считает его своим человеком, Гарриет, но все равно будь с ним осторожна».

Какая она глупая и высокомерная! Сириус сказал ей все прямыми словами, а она не послушала, и едва не забыла эти слова, доверяя только своему предвидению.

Шпион.

Гарриет попробовала прокрутить это слово в голове, но слово не могло в ней улечься. Слишком неподходящее к реальной жизни, где не должно быть таких сложных и опасных вещей. Ей захотелось произнести это слово вслух, но она одернула себя. Если она поняла все правильно, если все это — правда, она никогда не должна заговорить об этом там, где ее может услышать кто-то случайный.

Она потянула ослабевшие руки к газетам, сложила выпуски обратно в стопку и убрала их глубоко-глубоко в сундук. Заперла чемодан, а сама завернулась в одеяло.

Итак, профессор Снейп притворялся ради своей роли, а значит, он не по-настоящему ее ненавидит, и это хорошая новость. Плохая новость — вероятно, он будет продолжать это делать, и тогда... Гарриет долго не выдержит. Она хорошо знала свое сердце: обидные слова надолго и глубоко отпечатывались в нем, и даже если она каждое мгновение будет напоминать себе о тайне, которую узнала сегодня, ее ранимость и чувствительность так или иначе возьмут верх над рациональностью. Гарриет недовольно цокнула на себя, но так оно и было, и делать вид, что все наоборот, врать самой себе было бы глупо и опасно.

А если она выдаст его своим поведением… нет, Гарриет даже не знала, что будет тогда.

Она не может и больше не имеет права вести себя с ним так, как ей хочется, но и терпеть плохое отношение она не должна. Было бы здорово прийти к какому-то компромиссу… Но что она может сделать? Даже если она станет самой милой девочкой на свете и выучит учебники на пять лет вперед, это не поможет: сегодняшний урок это показал. Его шпионской роли безразлично, насколько хорошо она себя ведет.

«Не позволяй никому обижать себя, Гарриет, ты обещаешь мне?»

Она вспомнила этот день, вспомнила, как пообещала и как Сириус поверил ее обещанию и поцеловал после этого.

«Ты сможешь выбрать, быть тебе жертвой или нет. Ты сможешь выбрать, как тебе поступить: принимать страдание и спрашивать небо: ‘‘Почему?’’ или спросить себя: ‘‘А что я могу сделать, чтобы помочь себе?’’»

Что она может сделать?

Бунтовать против него? Тогда она хотя бы не будет той, кто молчит, когда ее пинают. Но тогда он получит законный повод быть с ней грубым. Это приведет к тому, что все станет еще хуже.

Если ее сны, как и всегда, не врали, то у них впереди есть хорошее. Но если она позволит ему плохо с собой обращаться, как у них будет хорошее?

Дзинь.

Решение уже созрело в голове и подбиралось к самому сознанию, но оно было до того смелым, до того безрассудно бесстрашным, что она намеренно задерживала его в пути.

Но уже знала его.

Гарриет вспомнила, как были разлучены мисс Джейн Беннет и мистер Бингли лишь потому, что между ними была недосказанность. Недосказанность.

В комнату зашла Гермиона и позвала ее на ужин. Гарриет отказалась и, убедив Гермиону, вперившую в нее проницательный взгляд, что все в порядке, смотрела, как та уходит.

Гарриет откинула одеяло и встала с постели; все ее тело продолжало подрагивать от волнения. Тысячи причин, почему ей не следовало бы этого делать, пробрались к ней со всех сторон и теперь нашептывали ей свои идеи на оба уха (ты сделаешь только хуже; он разозлится еще сильнее; возможно, ты не права; он назначит тебе отработки до конца года). Гарриет внимательно слушала их все, и все они казались правильными. А еще он был таким грозным. Может быть... тогда не стоит?

Ей было страшно до жути.

Страшно. Она уцепилась за это слово. Она боялась, и те причины были лишь отговорками (причины, поняв, что их истинную природу уличили, вдруг отпряли от Гарриет и скукожились, стали меньше и тоньше). Она вспомнила историю с котом: как он отстаивал себя столь яростно и храбро, что Гарриет пообещала себе быть такой же смелой. Неужели она теперь откажется от своего обещания, неужели она трусливее того кота?

Самолюбие вновь скривилось, получив еще один укол. Наверное, сегодня оно прошло целый курс прививок от разрастания.

Если она откажется от этой идеи, если промолчит — откажется защищать себя. Тот кот, защищая, отстаивая себя, был невероятно смелым. Значит, отстаивать себя — это еще один вид смелости.

Эта мысль внезапно оказалась не только проясняющей, но и вдохновляющей. Гарриет посмотрела на часы: ужин почти прошел. Она глубоко вдохнула, собирая всю свою внутреннюю силу: ту, что ей давали сны-воспоминания о маме и папе, ту, что она получала от Сириуса и Ремуса, ту, что она могла позаимствовать у бесстрашного кота и несгибаемой Джейн Эйр. Она вдохнула воздух, вместе с ним будто вбирая в себя эту силу, выпрямила спину и вышла за дверь.

* * *

На обеде мисс Поттер выглядела такой расстроенной, что это заметила даже Минерва и справедливо и проницательно поинтересовалась у Северуса, не был ли он тому причиной. Северус, настроение которого только ухудшилось от вида печальной девочки посреди возбужденных однокурсников, лишь огрызнулся и принялся терзать свою отбивную. Он вколачивал в нее вилку так же, как

наша новая знаменитость

его несправедливые слова бились под лобной костью,

возможно, ваша память подскажет вам

и нож разрезал кусок плоти столь яростно,

очевидно, слава — это еще не все

будто так он мог порезать себя.

Чувство вины было взлелеяно в нем детством, укреплено юностью и выпестовано до размеров снежного вала годами, что были после. Если что-то в Северусе и было так же велико, как его раздражительность и гнев, то это было, несомненно, чувство вины. Может, потому он и был так исполнен ненависти и злобы к миру и себе: он отталкивал от себя вину, и она, чтобы вернуть себе законное место в душе Северуса, оборачивалась в одежды недовольства и гневливости.

Обычно он не испытывал чувства вины за свое обращение с учениками: главным образом потому, что не считал, что наносит им весомый урон. Но сейчас он знал, что был жесток. И это была девочка Лили. Лили вылила бы ему на лицо содержимое той чернильницы и размазала по нему то, что осталось. Он не должен был так поступать с ребенком Лили, однако… однако это было правильно.

Осознание этого факта облегчения не приносило.

Девочка оставила после себя полупустую тарелку и поспешно вышла из зала; Грейнджер торопливо поспевала за ней. Скоро ее новые друзья развлекут ее, и она забудет о своем мерзком преподавателе.

Он надеялся.

В промежутке между обедом и ужином Северус снял пятьдесят баллов с Гриффиндора, назначил три отработки и отчитал второкурсницу-хаффлпафку, которая сидела с книгой на подоконнике, рискуя свернуть свою глупую шею.

Это лишь ввело его в еще большее недовольство.

За ужином Минерва и Флитвик уже разузнали все, что произошло на уроке ворон-первокурсников, и теперь излучали молчаливое осуждение. Минерва, чей факультет в придачу лишился за сегодня семидесяти (с учетом дообеденного штрафа) баллов (они виноваты сами) и теперь ушел в минус, уже успела поругаться с Северусом. Вдобавок к осуждению она распространяла вокруг себя сгустки сердитости и игнорировала его истинно по-гриффиндорски (то есть нарочито). Альбус посматривал на него с оценивающим интересом, но вопросов за столом не задавал, что означало для Северуса сеанс добродушно-дотошного допроса в директорском кабинете.

Он бы лучше съел кусок мыла.

Пять минут, десять,

А вот мисс Поттер,

пятнадцать, двадцать,

его персональная маленькая Немезида,

тридцать.

на ужин свою персону не явила.

Северус отогнал от себя мысль, что это его вина. Наверняка она уже успокоилась, развеселилась и проказничает где-нибудь в замке (или не может оторваться от книжки, как истинная рейвенкловка). Если негодница предпочитает морить себя голодом, он не станет ей мешать.

Пока это не произойдет больше одного раза.

Северус поднялся и вышел из зала: его ждали бездарные студенческие работы с летним заданием.

Красные как кровь чернила легко рассекали неровные строчки на желтоватых пергаментах. Один, второй, третий… Еще одна глупая, анархичная работа отправилась с «С» оценкой в стопку проверенных, когда в дверь уверенно постучали. Северус с подозрением бросил взгляд на часы: до назначенных им отработок оставалось еще сорок минут. Вероятно, его слизеринцы. Он разрешил войти, и, когда дверь открылась, в ней показалась...

Перо замерло; он постарался скрыть удивление.

— Мисс Поттер, что вы здесь делаете?

Девочка аккуратно затворила за собой дверь и подошла к его столу. Вид у нее был взволнованный, но решительный, и смотрела она на него прямо. Северуса кольнуло дурное предчувствие.

— Добрый вечер, профессор. Вы не могли бы наколдовать чары приватности? Это важно, сэр.

Удивление вновь проскочило и скрылось за дурным предчувствием, которое поднялось и расширилось, укутывая Северуса в кокон. Что-то подсказало ему — может, слишком серьезный для ребенка взгляд мисс Поттер, может, сама ее личность, а может, все вместе, — что нужно сделать то, о чем она просит. Северус наколдовал чары и вперил в девочку требовательный взгляд.

Мисс Поттер задрала подбородок, словно это придало бы ей сил, но, очевидно, такой жест был не в ее привычке, и она вернула подбородок в нормальное положение.

— Я пришла поговорить о сегодняшнем уроке, профессор.

Северус почувствовал, как все вены, связки и сухожилия натягиваются в нем, словно струны; перо было крепко сжато и опасно согнулось.

Будто ему мало было сегодняшнего урока. Будто она была расстроена недостаточно.

Что же, если мисс Поттер хочет разговор об уроке, она его получит.

— Мисс Поттер, у вас было столько же времени, сколько у остальных учеников, чтобы задать все интересующие вас вопросы на занятии. Или вы так сильно переживали обнаружение собственного невежества?

Вот оно — точное попадание в абсолютную несправедливость. Это должно было отвратить мисс Поттер, и так и случилось: в глазах ее сверкнули ярость и обида, и она отступила от стола на шаг. Стиснула зубы.

— Я здесь, — сказала она глухо, но твердо, — потому что не хочу с вами ссориться, профессор.

Не случилось.

Что-то внутри болезненно ударилось о ребра и забилось, заскрежетало по грудной клетке. Северус на мгновение ощутил растерянность. Она что же — маленькая глупая девчонка — все еще протягивала ему руку?

На задворках сознания он удивился, что она совсем не по-детски смогла проигнорировать его провокацию.

— Я не могу знать наверняка, почему вы так обращались сегодня со мной, сэр, — она кропотливо вставляла вежливость в каждое слово, — и поэтому я пришла, чтобы спросить вас, стоит ли мне знать что-то или сделать что-то, чтобы все уладить. Меня ужасно расстраивает, когда я слышу все эти слова, и, если это в моей власти, я хочу сделать то, что нужно, чтобы вам больше не приходилось их говорить.

Он долго молчал, глядя на нее, надеясь, что взгляд его был жестким и суровым, а не ошеломленным и растерянным.

Никогда ученики не говорили ему ничего подобного. За дурное обращение они ненавидели его и/или боялись; случалось, что пытались подлизаться, но почти всегда скрыто (как им казалось), незаметно. Никогда они не разговаривали с ним так прямо и не смотрели на него так прямо.

«ужасно расстраивает»

Никому никогда не пришло бы в голову сказать ему подобное, потому что... это было бы словно раздеться донага перед ним, Северусом, притом зная, что у него всегда припасено неподалеку ведро с соленой водой и плеть.

Как она не боится быть такой уязвимой?

Она дала понять ему, что считает, что он обращается с ней дурно, но не пыталась его ни в чем обвинить, а потом спросила...

Черная ученическая мантия мисс Поттер вдруг превратилась в наряд столь белоснежный, что слепило глаза; на боках и рукавах одеяния были зелено-коричневые сшивки.

Он не мог ей ничего предложить. Мисс Поттер была слишком юной, чтобы хранить такие тайны.

Северус моргнул и попытался прогнать видение девочки в белоснежном платье; оно не пожелало уходить.

Что-то тошнотворное, противное, отвратительное подобралось к его горлу и замерло там, в глотке. Он не мог это ни выплюнуть, ни проглотить.

Северус мысленно взял в руки чан с жидкой грязью.

— Ваша слава, мисс Поттер, — сказал он, придавая голосу сталь, — совершенно вскружила вам голову, если вы предполагаете, будто заслужили особое отношение с моей стороны чем-то кроме своей неподобающей подготовки. Единственная ваша обязанность, как и любого другого ученика, — учить то, что я от вас требую. А теперь идите, мисс Поттер, и минус десять баллов с Рейвенкло за то, что попусту побеспокоили меня.

Он выплеснул чан: на сшитом из белых флагов одеянии забугрились бурые пятна; оливковые ветви опали и скрючились под тяжестью жижи.

То, что он сказал, было идеальной ложью, неоспоримой. Но мисс Поттер и не подумала уходить. Что-то в ее взгляде изменилось: стало менее мирным, более воинственным. Вид у нее был, словно она столкнулась с армией, числом превосходящую ее собственную, но собиралась отчаянно сражаться до конца.

— Профессор, — голос ее дрожал, но глаза горели как факелы. — Я хочу, чтобы вы знали одну вещь: я не буду жертвой. Сегодня, когда вы осыпали меня градом вопросов, на которые я не знала и не могла знать ответа, а затем сказали, что должна была знать, мне было известно, что это не так, но я согласилась. Я знала, что вы отнеслись ко мне несправедливо, но не показала этого, смолчала, потому что не хотела демонстрировать неуважение к вам, не хотела ставить ваш авторитет под сомнение или оскорбить вас. Я помню, что вы сделали для меня, и я благодарна вам. Однако это был последний раз, когда я смолчала, профессор, потому что никто, — она выделила последнее слово голосом, — никто не может обращаться со мной подобным образом; никто не может быть несправедливым ко мне и ждать, что я сохраню покорность; никто, даже человек, которого я уважаю; даже вы, профессор. — Взгляд ее с воинственного сменился на умоляющий. — Поэтому я прошу вас, сэр, если есть что-то, что вы могли бы мне сказать, что-то, о чем мы могли бы поговорить, чтобы избежать этих глупых, пустых оскорблений, — пожалуйста, скажите это.

Мисс Поттер стукнула его кочергой по голове изо всех своих небольших сил, а затем заставила прийти в себя и держать перед ней ответ — вот что эта маленькая девочка с ним сделала. Несколькими предложениями она сразила его и привела в полное смятение. Это Дамблдор успел с ней встретиться и подучил ее так орудовать словом? Только этим и можно было все объяснить.

Платье ее вновь стало белоснежным, и его ветви воспряли. Способна ли грязь пристать к нему?

Северус молчал, на стене неслышно тикали часы, мисс Поттер смотрела на него в тревожном, отчаянном, умоляющем ожидании. Северус встал. Она стала казаться еще меньше, чем была на самом деле.

— Почти впечатляюще, — выдавил он спустя продолжительный отрезок тишины, — если сделать вид, что все, что вы сказали, не чушь. Вы не думали пойти в ораторы, мисс Поттер? Это подходит вашим способностям и удовлетворило бы ваше самолюбие, полагаю.

Она поджала губы и задрала голову, словно увидела, что все снаряды, запускаемые из ее метательных орудий, разбиваются о нерушимые, необоримые стены крепости, не нанося им никакого вреда; и ей оставалось только смотреть, как со снарядами разлетается в осколки ее последняя надежда на победу.

— Я лишаю ваш факультет еще пятнадцати баллов, мисс Поттер, и выметайтесь отсюда немедленно, иначе я сниму еще сотню.

Ее плечи дрогнули, и их повело назад, будто само тело ее кричало: «Беги!».

Но этот невозможный, невероятный, упрямый ребенок остался на месте.

— Мисс Поттер, — рыкнул он и перегнулся через стол, оперевшись на него.

Она стояла.

— Это потому что вы не хотите, чтобы все знали, что вы не... — девочка запнулась и помедлила, — не злой человек?

Он уставился на нее.

— Что вы сказали?

Мисс Поттер сглотнула.

— Вы спасли меня тогда, профессор. А потом я вам улыбалась, здоровалась с вами, но вы меня игнорировали. Вам... не хочется, чтобы я считала вас добрым, хорошим человеком, чтобы кто-то так считал. Поэтому вы ведете себя так... сурово.

Северус притворялся, что атака мисс Поттер не наносит ему никакого вреда, но на самом деле ее снаряды давно пробили стены его крепости, а этот сбил колокол, который уже не зазвонит, чтобы объявить о сдаче города и попросить пощады.

Когда он осознал, как близко мисс Поттер подобралась к истине, перо в его руке переломилось.

С другой стороны, добрым? Она что, в самом деле, предположила, что он добрый? Все это приобретало оттенок сюрреализма.

— Я начинаю подозревать у вас слабоумие, мисс Поттер, — серьезно сказал Северус, больше не в силах скрывать ошеломленную усталость. — Даже последнему хаффлпафцу не пришло бы в голову назвать меня добрым. Чего вы добиваетесь?

— Я не слабоумная! — возмутилась девочка, и в ее взрослости наконец появилась трещина. — И я уже сказала, чего хочу: я хочу, чтобы вы больше не пытались обижать меня!

У нее дрожали руки, а глаза блестели. Последние ее слова ударили наотмашь, порезали до кости: он вдруг ощутил себя таким дерьмом, каким чувствовал себя, лишь вспоминая худшие эпизоды своей биографии.

Он пожелал, чтобы Лили прямо сейчас вернулась из загробного мира лишь для того, чтобы придушить его.

Северус услышал собственный голос — он был тихим и ровным — мертвым:

— Я более не собираюсь тратить на вас свое время. Каждую секунду, пока вы все еще находитесь здесь, я буду снимать с вашего факультета по пять баллов. Уверен, одногруппники и декан назавтра скажут вам спасибо. Минус пять баллов. Минус пять баллов.

Выразительные глаза девочки расширились в неверии от того, на что он пошел. Северус снял еще пять баллов. Она посмотрела на него разочарованно и... со скорбью. Он снял еще пять баллов.

Мисс Поттер развернулась и, не оборачиваясь, пошла к выходу. К тому моменту, как она открыла дверь, он успел отнять еще десятку.

Дверь закрылась. Одержав эту нечестную победу, Северус тяжело опустился на свое место. Мысли путались и мешались, чувства острыми когтями раздирали душу.

Что же, ты хотел, чтобы она не была такой кроткой и покорной.

* * *

Полутьма мягко окутала уединенную опушку неподалеку от деревянной хижины. Гарриет зябко запахнула школьную мантию и подвинулась поближе к старому стволу, чтобы было удобнее сидеть. Становилось холодно.

Ну почему, почему он такой… такой…

Жесткий, безразличный голос бил по ушам колокольным набатом: «Минус пять баллов. Минус пять баллов».

Печаль сменялась злостью, злость уступала место печали. Просидев тут больше часа, Гарриет заметила, что мысли ее ходят по одному кругу, но распутать эту бесконечную вереницу было невозможно.

Гарриет вспоминала каждое свое слово и придирчиво искала в нем ошибку, но не находила ее. Она старалась избегать обвинительного тона и подчеркивала свое уважение; она говорила о своих чувствах, как всегда учил ее Ремус, и... ах, как же трудно было о них говорить! Она боялась, что не сможет выдавить из себя ни слова о том, что чувствует, потому что она вроде как... совершала прыжок доверия. Говорить о своих чувствах стоит только тому, кто их примет. Гарриет почему-то решилась рискнуть и, когда она сказала их, сказала о том, что чувствует, то вдруг ощутила себя такой свободной и сильной — будто само признание грусти перед человеком, который заставил ее грустить, придало ей сил.

Была ли она мудра, рискнув перед ним? Ну, он не сказал ничего грубого по этому поводу: он вообще ничего не сказал — ничем не показал, что он эти слова услышал, что они были ею произнесены. Опустошение осело на нее белым пеплом.

«Тебе не следовало это делать. Вообще никому никогда больше не говори о своих чувствах», — уныло пролетела пессимистичная мысль.

Гарриет поймала ее, рассмотрела быстро, как залетевшего на одежду жука, а затем отшвырнула от себя. Даже если сегодня она совершила ошибку, это не значит, что она должна запечатать свои чувства, оградиться от людей каменным забором и никогда больше не рисковать. Это было бы глупо. Ремус бы наверняка так и сказал.

Не позволяй разочарованию сломать тебя, думала она.

Снейп наснимал с нее кучу баллов, но это лишь немного беспокоило ее, только где-то на краю сознания: что она скажет факультету и декану? Они наверняка будут сердиться. Но если она пережила сегодняшний разговор с профессором Снейпом, то и с этим справится.

Гарриет тяжко вздохнула.

Это потому что вы не хотите, чтобы все знали, что вы не...

Профессор Снейп так настойчиво игнорировал ее слова и выгонял ее, а еще был таким насупленным и грозным, что до этого момента она продержалась лишь на одном упрямстве. Она хотела сказать «не Пожиратель смерти», но за эти долгие, тяжелые минуты запасы ее смелости почти иссякли.

...не злой человек?

Ну, это тоже произвело на него вполне оглушающий эффект.

Хотя он без труда перевел стрелки.

С нервным трепетом Гарриет подумала о том, что теперь будет на следующем уроке зелий. Ну, он же не станет убивать ее при свидетелях, верно?

Недалеко лежала подвысохшая ветка; Гарриет наклонилась за ней и стала рисовать ею круги на прохладной земле.

«Ты зря пошла к нему. Ты сделала все еще хуже», — вновь заговорил тот унылый голос. Гарриет заполнила все внутреннее пространство большого круга другими, поменьше, обдумывая эту мысль.

«Не зря, — наконец ответила она про себя, — может, я и не добилась, чего хотела, но зато показала, что я не бессловесная овечка, и я стала чуточку ближе к бесстрашному коту. Я могу гордиться собой».

Ветка стала обрисовывать первоначальный круг, расширяя его.

«Но ситуацию с профессором Снейпом ты точно ухудшила. Дура», — спорил с ней голос-пессимист.

«Может, и ухудшила, — ответила Гарриет, и неровными, нервными движениями ветка перечеркнула нарисованные круги. — Но до следующего урока зелий я наверняка этого не узнаю. Вот и посмотрим».

Таким образом немного утешив и успокоив себя, она поднялась и пошла к замку. Когда она добралась до входных дверей, то вдруг заметила, что ночь успела почти полностью поглотить небо.

— Мисс Поттер, я не понимаю ваших объяснений! Если профессор Снейп перешел за границу своих полномочий, вы должны все рассказать, чтобы я смог в этом разобраться.

Кабинет профессора Флитвика был (предсказуемо) заставлен шкафами с книгами: древними ветхими фолиантами, экземплярами средней потертости и совсем новехонькими изданиями, которые еще пахли типографской краской. Из широких окон лимонной краской солнечный свет заливал пространство кабинета; на этом свету пылинки медленно кружили и оседали всюду, куда могли долететь: на пол, на книжные полки, на заваленный пергаментами стол декана.

Гарриет вздохнула, стискивая кулаки и кусая щеку.

— Сэр, профессор Снейп не переходил никаких границ, — ровно произнесла она. — Это я вывела его из себя. Мне очень жаль, что я потеряла столько баллов. Я постараюсь набрать их обратно как можно скорее.

Крошка-профессор всплеснул руками.

— Но пятьдесят пять баллов! Пятьдесят пять! — От того, что профессор Флитвик возмущался, его писклявый голос становился еще выше. — Нет, бывало, конечно, что он снимал такое количество со старшекурсников, но первокурсница, да еще в первую неделю! И при этом меня удивляет, что он не назначил вам ни одной отработки. Мисс Поттер, что же вы натворили?

— Простите, сэр, — сказала Гарриет, собирая остатки своей храбрости. — Это останется между мной и профессором Снейпом.

Тишина пронзала кабинет, пока Флитвик смотрел на нее. Гарриет было неловко и досадно от того, что декан возмущался и расстраивался и главной причиной этого была она сама, но до баллов ей на самом деле нисколечко не было дела. Она должна была попытаться.

— Гарриет, — вдруг мягко сказал декан, — я слышал о том, что произошло на уроке Зельеварения еще до того, как были потеряны баллы.

Это он специально так мягко говорит? Словно не Гарриет потеряла баллы, а они сами куда-то убежали.

— Если профессор Снейп дискриминирует тебя по тем или иным поводам, будь уверена, я этим займусь. Директор Дамблдор в обязательном порядке узнает об этом.

— Что такое дис-кри-ми-нировать, сэр?

Профессор Флитвик открыл рот и закрыл, а затем легкая улыбка коснулась его узких губ — будто он посмеялся над своей оплошностью, использовав перед Гарриет такие сложные слова; а может, посмеялся над самой Гарриет.

— Это когда к человеку относятся плохо из-за предубеждений, — сообщил профессор, и появившаяся было мягкость его исчезла, брови сдвинулись к переносице.

А-а-а, подумалось Гарриет, наверное, профессор-полукровка по своей шкуре отлично знал, что такое дис-кри-ми-нировать. А то, что Дурсли плохо к ней относились из-за того, что Гарриет — ведьма, это тоже — дис-кри-ми-нировать? Интересно, а выписать штраф им за это могут?

Целиком осознав посыл предыдущей фразы декана, Гарриет вдруг почувствовала волнение, которое всегда посещало ее, когда Сириус заботился о ней. Сначала Сириус, потом и Ремус… Чувство было одно и то же.

Декан Флитвик смотрел на нее вопрошающе, и она заставила себя мыслями вернуться к профессору Снейпу. Нечто внутри Гарриет было резко против того, чтобы кто-то жаловался на него, но что и зачем ей было говорить? Профессор Флитвик так или иначе сделает то, что считает нужным, а директор, как человек, который защищал профессора Снейпа от обвинений в Визенгамоте, и так все поймет.

— Как пожелаете, профессор, — со смирением ответила она.

Теперь вздохнул декан.

— Гарриет, я поговорю с директором, но постарайся больше не провоцировать профессора Снейпа. Я скажу старостам, что произошло недоразумение… Учитывая, что в недоразумении замешан наш учитель Зелий, а половина факультета уже знает, что произошло на вашем уроке, думаю, к твоей ошибке не отнесутся слишком строго. Но впредь будь осторожнее, договорились?

— Да, сэр.

Гарриет покинула кабинет декана со смешанным ощущением досады от неприятностей, в которые она вляпалась и за которые еще только предстоит нести ответ перед остальными, и теплоты, потому что у нее вдруг появился еще один взрослый, который проявляет к ней заботу.

Ее снова любят. Удивительное чувство.

* * *

— Филиус был очень взбудоражен и возмущен, — произнес Дамблдор, лукаво поблескивая стеклами-половинками. — Он все повторял: «Пятьдесят пять баллов! И ни одной отработки!» Гарриет, как и ты, отказалась раскрывать ему подробности происшествия, которое произошло между вами, и Филиус сгорает от любопытства. Если быть честным, как и я.

Северус со стуком поставил пустую чашку на блюдце.

— Если Флитвика это так беспокоит, я назначу ей отработки до самого Рождества.

Дамблдор покачал головой в ответ на уклоняющийся маневр Северуса — разумеется, он просчитал его, как уравнение для семилеток.

— И все же, дорогой мой мальчик, я еще не припомню случая, когда первокурсник терял такое количество баллов за раз, да еще и в первую же неделю. Ах нет, подожди-ка… Был один, мистер Стракклс, я еще преподавал Трансфигурацию… Лет тридцать назад это было. Мистеру Стракклсу показалось, что будет весело забросать кабинет профессора Бинса, тогда еще живого, навозными бомбами… Кажется, он был радикально не согласен с точкой зрения, с которой профессор осветил один вопрос…

Эта старческая болтовня Дамблдора, когда он уходил от темы, порой забавляла Северуса, но чаще все-таки раздражала, и особенно теперь, когда он и сам хотел обсудить хоть с кем-нибудь эту ужасную девчонку (и вместе с тем, не хотелось говорить о ней ни с кем).

— Но, кажется, мисс Поттер не испортила тебе кабинет, верно? Юная Гарриет показалась мне вежливой девочкой.

Северус саркастично фыркнул, вспомнив носорожью прямолинейность мисс Поттер.

— О нет, она испортила мне лишь настроение. И когда она говорила вещи, из-за которых я снял с нее эти баллы, она беспрестанно повторяла «профессор» и «сэр».

Дамблдор лучезарно улыбнулся. Северус был уверен, что старик получает какое-то извращенное удовольствие, когда он ворчит и язвит.

— Неужели девочка оказалась настолько талантлива, что преуспела в снижении твоего настроения, Северус? Немногим это удается.

Северус скрипнул зубами. И что это значило? У него всегда было слишком паршивое настроение, поэтому сделать его еще хуже довольно затруднительно, так что это — действительно достижение. С другой стороны, его паршивое настроение обыкновенно происходило из того, что все вокруг такие кретины и идиоты, так что вывести его из себя — задача очень несложная.

— И все же, мой дорогой мальчик, я жажду подробностей, — продолжил Дамблдор как ни в чем не бывало. — Ну же, Северус, не заставляй старика умолять.

Северус вздохнул. Дамблдору настолько хотелось сунуть свой нос в это дело, что он снизошел до того, чтобы самостоятельно спуститься в подземелья, а не приказать Северусу явиться в свой кабинет. Когда Дамблдор был настолько заинтересован, это значило, что рано или поздно он достанет, что хочет. Сопротивление могло бы развлечь их обоих на некоторое время, но в целом было бесполезно.

— …теперь мисс Поттер относится ко мне не лучше, чем большинство учеников, — подытожил рассказ Северус, изо всех сил притворяясь, будто это нисколько его не волнует. — Если бы кто-то заметил, что она так ко мне расположена… — он позволил невысказанным опасениям повиснуть в воздухе.

Дамблдор давно оставил лукавый вид и теперь глядел на Северуса очень серьезно. Он вдруг вспомнил годы войны, когда приходил с собрания Пожирателей смерти прямиком к старику в кабинет с докладом: тогда Дамблдор слушал его с тем же мрачным и сосредоточенным видом. Вот и теперь, словно десять лет назад, директор сложил ладони домиком и оперся на них подбородком, и белая длинная борода скрывала его руки.

— Я должен признать, Северус, это было суровое, но правильное решение, — проговорил Дамблдор, и Северус почувствовал, как крохотный завиток наивной надежды, что тот его осудит, рухнул в бездонную морскую впадину. Это было глупо, глупо: он ведь знал, что поступил правильно — о каких сожалениях могла идти речь? — Однако, — продолжил Дамблдор, и Северус метнул на него внимательный взгляд, — ты не думал, что тебе будет значительно проще оберегать дитя Лили, если она будет доверять тебе?

Северус ощутил, как наивный завиток воспрял из глубин и стал маленьким клубочком сожаления, которого он почти жаждал. Коротко подумав, он сказал:

— Тогда будем надеяться, что в случае… критического положения она вспомнит, что я уже выручал ее, и позволит помочь ей. А если нет, ей все равно придется принять мою помощь.

Северус разглядел на морщинистом лице клубок противоречий: с одной стороны, старик, должно быть, гордился, что Северус способен действовать кому-то во благо бескорыстно (не считая цены в короткое ослабление бесконечной вины), с другой — того наверняка печалило, как сильно расходятся их представления о заботе и помощи. Быть может, старик приплетает в этот ряд еще и любовь, и дружбу, и еще какие-нибудь далекие для Северуса понятия, но он считал бессмысленным даже ставить свое имя рядом с этими словами.

Возможно, Дамблдор считал его своим другом. Возможно.

А что до мисс Поттер, так она ребенок, а поскольку дети не отличаются умом, он будет делать то, что лучше для нее, хочет она этого или нет.

— Итак, я понял предпосылки, — сказал директор. — Но что было потом?

Северус вздохнул. Он буквально оторвал от себя рассказ о произошедшем в Лютном и на уроке, и ощущать это было паршиво — будто пришлось отказаться от чего-то... личного, что затем попало в чьи-то грязные руки. Теперь ему нужно оторвать от себя нечто еще столь же личное и передать в эти сухие сморщенные руки с длинными хваткими пальцами.

— Она пришла ко мне и спросила, почему я обращаюсь с ней подобным образом. — Брови Дамблдора подпрыгнули вверх. Северус ощутил каплю зловредного удовлетворения от того, что девчонка расшатала не только его спокойствие, но и спокойствие директора. — И сказала, что не станет это терпеть.

Брови Дамблдора поползли еще выше, а старческое лицо засветилось озорным весельем вперемешку с удивлением. Северус попытался представить, каким было бы выражение директора, если бы он слово в слово передал речь мисс Поттер, а не уложился в лаконичные два предложения.

— Что же, это…— Дамблдор, казалось, сдерживал смех, и Северус ощутил вспышку раздражения. Старик не знает, как маленькая Демосфена едва не убила его словами! — Мне кажется, очень хорошо, что у юной Гарриет есть характер.

Северус решил не говорить Дамблдору, что большую часть их встречи у мисс Поттер дрожали руки. Так или иначе это было смел… это неважно.

— Я обратил внимание на ее характер еще во время Распределения, — продолжил Дамблдор. — Она сражалась за свой факультет.

— И теперь выглядит чертовски довольной зазнавшейся маленькой вороной, — ответил Северус.

— Ну-ну, дорогой мой мальчик, мне вовсе не показалось, что Гарриет зазнается, — Дамблдор снял очки и протер их стекла рукавом мантии. Это был скорее ритуальный жест, чем необходимость: директор мог позволить себе самоочищающиеся очки или зачаровать их сам. — Но, кажется, она действительно счастлива на своем факультете. Ей пригодится такой характер, Северус.

Северус старался не думать о том, на что намекал директор. Метка оставалась неизменно бледной.

— К тому же, я думаю, — добавил старик, — Гарриет нужны испытания, чтобы стать сильнее. Испытания закалят ее.

Или сломают, переломят надвое, как тростинку, подумал Северус, но не сказал: это стало бы началом конфликта, который много раз вспыхивал между ними, но ничего не приносил. На что девочке опираться? На пренебрежение и ненависть Петунии? Даже если Блэк и его шавка носили девочку на руках весь год после того, как первого выпустили из Азкабана, Северус понятия не имел, было ли этого достаточно для того, чтобы перекрыть глубокие шрамы от когтей Петунии. Да и что мог дать ей Блэк, который сам последние девять лет провел наедине с дементорами? Чудо, что девочка вообще может дать отпор. Чудо, что может улыбаться.

Дамблдор дернулся рукой к карману мантии, но передумал и положил ладонь на стол. Директор имел привычку таскать с собой возлюбленные лимонные дольки повсюду, и поэтому, где бы он ни находился, это место было обречено превратиться в филиал мармеладной фабрики. Из сочувствия к Северусу, однако, Дамблдор не доставал при нем свои сладости. Ха, можно подумать, что Северус стал бы есть эту засахаренную гадость, даже если бы мог.

— Это… не все, — сказал Северус, с досадой отметив, что голос его едва уловимо дрогнул — едва, но достаточно, чтобы старик это услышал.

— Да? — спросил Дамблдор, который вмиг снова посерьезнел, заметив перемену Северуса.

— У меня есть основания полагать, что девочка может догадаться о моей… миссии. Она уже подобралась слишком близко, хотя и выразила свое предположение в самой абсурдной форме, которую только можно придумать.

Дамблдор подался вперед.

это потому что вы не хотите, чтобы все знали, что вы не... не злой человек?

Северус повторил вспыхнувшие в голове слова.

Старик снова вскинул брови, но на его лице теперь не было ни капли веселья, а удивление выросло до изумления.

— Мисс Поттер сказала, что я веду себя «сурово», чтобы никто не заподозрил во мне «доброго, хорошего человека».

Дамблдор молчал.

— Устами младенца глаголет истина, — наконец сказал он.

Северус постарался скрыть потрясение и взглянул на него сердито.

— В чем именно истина, директор? В том, что я добрый или хороший? — спросил он ядовито.

— Во многих отношениях ты хороший человек, Северус. Не добрый, разумеется, но, кто знает, может быть, однажды в тебе проснется и доброта, — со всей возможной серьезностью сказал Дамблдор.

Если бы Темный Лорд возродился прямо сейчас и станцевал перед ними балетную партию в розовой пачке, Северус был бы потрясен меньше. У него не находилось слов (какой редкий случай!), чтобы достойно ответить на это излияние старческого маразма, потому что этот маразм был слишком абсурдным, слишком невероятным, слишком странным… Острое чувство противоречия охватило Северуса и шептало ему, что нужно разбить это неправильное впечатление немедленно.

— Даже звезды, которые гораздо старее вас, директор, не предположили бы такой ерунды.

Дамблдор ни единой мышцей лица не показал, что его задел намек на старческое слабоумие.

— О, мой дорогой мальчик, я уверен, что именно потому, что звезды гораздо старее меня, они бы непременно это предположили.

Северус онемел. Дамблдор смотрел на него все так же серьезно.

Едва дар речи вернулся к нему (Северус протянул руки и насильно возвратил его), он бросил еще несколько острот, призванных дискредитировать старика и его невообразимую чушь, но Альбус с той же легкостью их парировал. Разузнав все, что его интересовало, и пожелав Северусу доброго дня, Дамблдор ушел, шурша пакетом лимонных долек в кармане мантии. Северус остался в еще большем душевном раздрае, чем до визита старика.

* * *

— Вот, на носу горбинка! А еще родинка на шее! — Гарриет ткнула в нее пальцем и отвернулась от Джорджа. — Теперь ты меня не проведешь, Фред!

Фред зажал Гарриет рот ладонью и шикнул на нее.

— Ну не трепись так громко! — зашептал он: испугался, что и остальные узнают их секрет и станут различать их. — И это не я Фред, а он!

Гарриет убрала руку Фреда со своего лица и несильно пихнула его в бок.

— Это ты всегда называешь себя Джорджем и путаешь всех. Джордж, кстати, горбинка очень милая. А теперь пустите меня, мне на урок надо.

— И какой у малышки Гарриет урок? — Джордж потянул за уголок расписания, которое выглядывало из ее сумки. — О-о, зелья! Может, съешь нашу ириску? Она очень вкусная, а бонусом тебе не придется спускаться в черное-черное подземелье… — Джордж заговорил тише и стал медленно придвигаться к Гарриет.

— …идти по черным-черным коридорам… — подхватил за ним Фред.

— …заходить в черный-черный кабинет…

— …с черными-черными банками и черными-черными склянками….

— …и встречаться с черным-черным чудовищем Слизерина! — закончил Джордж у самого ее уха. — Ириски есть со вкусом клубники, арбуза, персика, выбирай!

Сердце Гарриет подскочило и запрыгало. Она и так тряслась всю неделю после… прошлого занятия, а теперь близнецы еще и подшучивают над Снейпом, как над чудовищем.

— Сами ешьте свои ириски! — нервно выкрикнула Гарриет и выхватила у Джорджа расписание. — Я постараюсь выжить, но, если что, вы мне очень нравились.

Фред похлопал ее по спине.

— Мы будем ждать тебя, наш верный боец-хулиган! Как думаешь, у тебя сегодня получится потерять столько баллов, чтобы поставить новый рекорд?

Гарриет быстро скрутила расписание в трубочку и треснула им Фреда.

— Надеюсь, что нет, потому что тогда вам придется придумывать мне эпитафию.

— Какую еще эпитафию, Гарри? — крикнул Джордж ей вслед, когда она уже пошла к выходу из зала.

— Короткую и драматичную, как моя жизнь! — обернулась Гарриет.

Путь до подземелий был очень долгим, очень холодным и очень пугающим. Гарриет считала ступени,

двадцать один, двадцать два, двадцать три

но это не могло отвлечь ее ум от тревоги, которая за неделю почти измотала ее. «Если он будет таким же ужасным, как тогда, — говорила себе Гарриет, — мне придется выполнить свою угрозу, иначе он решит, что мое слово ничего не стоит». Нога споткнулась о ступеньку, и Гарриет едва не полетела носом вниз.

двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять

Даже портреты в подземельях в этот раз были какими-то мрачными. Может, они уже знали о том, что приготовил ей профессор Снейп, но вынуждены были молчать, так как он запретил им болтать об этом своей деканской властью? Это бы объяснило их взгляды: «Мужайся, невоспитанная, дерзкая девчонка. Ты получишь по заслугам, хотя нам тебя жаль».

тридцать два, тридцать три, тридцать четыре

— Гарриет, да смотри же ты под ноги!

Нога снова споткнулась, и на этот раз Гарриет бы точно полетела носом вниз, но Гермиона подхватила ее. Может, это то, о чем она читала в последнем журнальчике — о том, что можно бес-сознательно пытаться себе навредить, чтобы чего-то избежать?

Да ну, глупость какая. Даже если ее мозг может столь по-дурацки работать, Гарриет была такой смелой в прошлый свой раз в подземельях, чего ей теперь трусливо желать побега?

Хочешь сказать, ты бы не обрадовалась, если бы урок сорвался?

Гарриет раздраженно фыркнула. Кто бы мог подумать, что однажды она будет раздраженно фыркать собственной проницательности.

— Гарриет, постарайся не войти в дверь, ладно?

Гермиона заботливо придержала дверь перед Гарриет, и они вошли. Профессора Снейпа еще не было (дрожь сбежала с плеч). Интересно, почему он не боится запускать учеников внутрь без своего присутствия? Симус Финниган бы точно что-нибудь случайно поджег или взорвал, просто подышав не в ту сторону.

— Успокаиваемся, — прозвучал жесткий властный голос, и у Гарриет участилось сердцебиение. Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо…

Снейп пронесся к кафедре и скрестил руки на груди, как в прошлый раз. Он оглядел класс, но не посмотрел на Гарриет.

— Тема сегодняшнего урока — свойства растений из семейства сложноцветных или астровых. Вы изучите свойства тех растений, которые применимы к вашему курсу Зельеварения. Я хочу, чтобы вы записывали то, что я говорю, — сказал профессор Снейп с нажимом, и все ученики, включая Гарриет, мгновенно зашуршали перьями и пергаментами. — Итак, к семейству сложноцветных, или, я повторяю, астровых относятся следующие подсемейства….

* * *

Северус любил вызовы, в которых, чтобы одержать победу, нужно было что-то делать, рвать, уничтожать, кусаться, чему-то вредить или использовать все ресурсы своего разума для создания чего-то нового, — иными словами, проявлять максимум своих возможностей, двигаться вперед, предъявлять себя, свой ум, силы и агрессию.

Вызовы, в которых, чтобы одержать победу, нужно быть осторожным, он любил уже меньше, хотя в них и была особая привлекательность — молчать и делать вид, что ничего не замечаешь, не можешь, не делаешь, тем временем собирая информацию и подмечая тончайшие детали, чтобы в нужный момент обрушиться всей выдержанной мощью на противника и наблюдать, как он проигрывает без единого шанса выкарабкаться, — потому что это он, Северус, отобрал у противника все шансы своими терпением и осторожностью.

Вызовы, в которых, чтобы одержать победу, нужно полностью сдерживать себя, вызовы, в которых, чтобы одержать победу, нужно проиграть, он не любил вообще. Но они были. Кто бы мог подумать, что один такой ему бросит одиннадцатилетняя мисс Поттер.

Она сидела прямо перед ним и записывала все, что он говорил. Ее рука бежала быстрее, чем руки ее однокурсников, а буквы, едва поспевающие за пером, были неровными и стремительными. Как только девочка поднимала голову, Северус отворачивался, чтобы ненароком не встретиться с ней взглядом и не увидеть в ее глазах вопрос, тревогу и настороженное ожидание, и никак не выдать собственное смятение, гложущее его с прошлой их встречи.

я хочу, чтобы вы больше не пытались обижать меня!

Маленькая мисс Поттер заставила его ощутить себя редкостным мерзавцем, каким Северус должен был чувствовать себя безо всякого напоминания; он знал, кто он есть, но закрывать на это глаза всякий раз было неизмеримо удобнее. Теперь же он чувствовал себя виноватым и не мог сказать ей ничего невежливого или резкого — потому что больше не мог и потому что знал, что она выполнит свою детскую угрозу.

Не имея более никакой возможности взаимодействовать с мисс Поттер и не желая этого, Северус решил полностью ее игнорировать.

Тысячелистник, ромашка, календула, бессмертник, василек… успокаивающее свойство, противовоспалительное, ранозаживляющее… астра, эдельвейс, кошачья лапка… пять баллов с Хаффлпаффа за неуместные смешки…

Краем глаза Северус увидел, что мисс Поттер поглядела на него с недоумением, наверняка задаваясь вопросом, шутит ли он про кошачью лапку. Ха, можно подумать, Северус способен на шутки с учениками.

…скерда, арника, чихотник… будьте здоровы, мистер Корнер, и пять баллов с Рейвенкло…

С правого ближнего стола, где сидела его личная маленькая Немезида, повеяло недовольством и осуждением. Северус отвернулся, чтобы не снять баллы и с нее; она ведь не настолько глупа, чтобы предположить, что Корнер случайно чихнул после упоминания чихотника…

Полынь, пижма, одуванчик… Эванеско! Мисс Аббот, еще раз перевернете чернильницу, и будете оттирать парту сами…

Мерлин, да когда закончится этот урок?

Когда маленькие негодяи покончили переводить чернила с пергаментом и впустую растратили очередной запас ингредиентов, Северус отпустил их. Дверь за последним учеником закрылась, и Северусу показалось, что в кабинете прохладнее обычного. Должно быть, осень в этом году спешила поскорее вступить в свои права.

* * *

Странное ощущение неудовлетворенности витало в желудке и поднималось к горлу; чем дальше Гарриет уходила от подземелий, тем глубже свет проникал в ледяной мрак.

двадцать один, двадцать два, двадцать три

Профессор Снейп не смотрел на нее, профессор Снейп не сказал ей ни слова, профессор Снейп ни единым жестом не показал, что заметил ее присутствие. Гарриет нахмурилась.

Он не посмотрел на нее, когда делал перекличку и она отозвалась, не смотрел на нее ни разу, пока она смотрела на него, и ничего не сказал по поводу их с Гермионой зелья. Гермиона расстроилась. Гарриет — нет, только что-то в ней упало.

Профессор Снейп не посмотрел на нее, даже когда она уходила и сказала: «До свидания, сэр». Может быть, он не расслышал ее на фоне остальных прощаний? (Их было немного). Она попрощалась тихо.

двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять

Значит… она победила. Ни одного свирепого взгляда, ни одного грубого слова, ни одного пренебрежительного жеста. Профессор Снейп принял во внимание то, что она ему сказала, она заставила его себя слушать. Она запретила ему плохо с собой обращаться, и ему пришлось послушаться.

Пришлось послушаться. Как нелепо звучит в отношении профессора Снейпа.

тридцать два, тридцать три, тридцать четыре

Но так и есть. Профессор Снейп ей не грубит, значит, Гарриет победила. Стоило бы отпраздновать победу, но для нее не было настроения.

Нога переступила через последнюю ступеньку, не споткнувшись, и полуденное солнце ласково приняло первый курс Рейвенкло в свои объятия.

* * *

После того, как старосты Рейвенкло в течение пятнадцати минут только и делали, что стенали по поводу потерянных баллов, ругали (справедливости ради надо сказать, что мягко) Гарриет и требовали от нее, чтобы она больше не повторяла ничего подобного, гнев их и досада выкипели, как выкипает молоко, чуть-чуть за ним не уследишь. Роберт Хиллиард оказался отходчивее Пенелопы Кристалл и, когда та все никак не могла успокоиться, сетуя на то, что Рейвенкло который год уже проигрывает Кубок школы Слизерину лишь из-за нечестной игры слизеринского декана, Хиллиард положил теплую душистую руку на плечо Гарриет, поддерживая ее. Гарриет это подбодрило сильнее, чем Хиллиард, возможно, надеялся: слова Пенелопы вдруг оказались легкими, далекими и совсем-совсем неважными.

И вот, когда потерянные баллы уже немного подзабылись, а Гарриет на каждом уроке добропорядочно пыталась заработать их как можно больше (и, к ее радости, их сдвоенные с Гермионой усилия почти уравняли убыток прошлой недели), отношение старост к Гарриет вновь потеплело.

— О, я думала, ты уже в библиотеке, — сказала Пенелопа, присаживаясь на спинку дивана, на котором сидела Гарриет. — Твоя подруга полетела туда сразу после урока.

Гарриет усмехнулась. Она любила учиться, но Гермиону на этом поприще ей было не переплюнуть. Одни предметы интересовали ее больше, и она могла изучать их часами; другие увлекали меньше, и приходилось заставлять себя учить их. Гермиона же была неудержима в познании всего, что можно познать. Казалось, не было вопроса, который не был бы ей любопытен, не была вопроса, в котором Гермионе не захотелось бы нарастить свои знания. Единственным исключением был, пожалуй, квиддич: уроки полетов Гермиону совсем не впечатляли.

— Она что-то не поняла на уроке Зелий, но побоялась спросить у профессора, — ответила Гарриет, старательно изображая равнодушие, проговаривая «на уроке Зелий» и «профессора». — Ну, еще возможно, что Гермиона пытается соблюдать рейвенкловский кодекс.

Официального рейвенкловского кодекса на факультете, конечно же, не было, но регулярное посещение библиотеки считалось хорошим тоном, в то время как ее избегание — почти дурными манерами. Так что посещение библиотеки было хоть и неофициальным, но правилом, посему как Гермиона Грейнджер могла не стремиться его соблюсти?

— Да, очень может быть, — согласилась Пенелопа, приподнимая уголки губ, и поменяла положение ног. — Кстати, я ожидала, что ты пойдешь к лягушкам: ты же постоянно что-то напеваешь.

— Лягушки? — переспросила Гарриет удивленно. — Какие еще лягушки?

Пенелопа снова перекинула ногу. Гарриет захотелось, чтобы она слезла со спинки дивана и села на него как положено.

— Хор лягушек, ведет наш декан. Мы говорили о нем с Робертом, ты, должно быть, прослушала? В хоре студенты со всех факультетов, но он не очень многочисленный. Хористы иногда выступают на праздниках.

Гарриет почувствовала, как в ней вспыхнул огонь энтузиазма. Она была очень расстроена, когда пришлось прекратить занятия пением из-за Хогвартса, а здесь, оказывается, тоже можно учиться этому!

— Когда этот хор? Где? Как записаться? — забомбардировала она вопросами старосту, вскочив с дивана.

Пенелопа вновь улыбнулась той своей доброй и насмешливой улыбкой, какой часто улыбалась при разговоре с теми, кто был младше нее.

— Через пять минут первое в этом году занятие, — сказала она, бросив взгляд на часы. — Просторное помещение недалеко от Большого зала, слева. Поспеши, если хочешь успеть к началу.

Гарриет не нужно было повторять два раза; бросив: «Спасибо!», она выскочила из гостиной и побежала вниз по обычной лестнице, чтобы добраться быстрее. Помещение оказалось найти нетрудно: дверь в него была открыта, и оттуда доносились голоса разговаривающих студентов.

— Привет! — поздоровался с ней мальчик лет тринадцати в желтом галстуке. — Решила присоединиться?

— Привет, — стараясь скрыть одышку и желая, чтобы щеки перестали гореть, ответила Гарриет. Исчезновение румянца было тем труднее, что хаффлпаффец, неожиданно заговоривший с ней, был весьма милым. Впрочем, когда с тобой разговаривают старшекурсники (даже если это всего третий курс), это всегда круто и всегда — повод для румянца.

— Узнала о хоре только что, хочу попробовать, — сказала Гарриет, несмело приближаясь к собеседнику. — А ты… давно здесь?

— Ходил немного в том году, но квиддич мне нравится больше.

— Значит, ты можешь уйти из хора? — спросила Гарриет, ощущая толику растерянности и досады оттого, что ее первый приобретенный в хоре знакомый намеревается сбежать из него.

— Может быть, — ответил парень, пожимая плечами. — Кстати, я Седрик Диггори.

— Гарриет Поттер, — негромко произнесла Гарриет, и никто, к счастью, не повернулся в их сторону. — Приятно познакомиться.

Когда Диггори, на мгновение замешкавшись, произнес ответную любезность, в открытую дверь просочился профессор Флитвик, которого быстро заметили только те, кто стоял у входа.

— Всем добрый день!

Старшекурсница из Гриффиндора, неловко повернувшись, чуть не сбила профессора Флитвика с ног; большая стопка пергаментов, которую он нес в руках, разлетелась по полу. Хотя Гарриет ожидала услышать смех, никто, однако, и не думал смеяться.

— Простите, профессор, извините! — высоким голосом произнесла неуклюжая девушка. — Я все соберу!

— Ну-ну, Эрика, не стоит усилий, — добродушно ответил Флитвик, взмахом палочки укладывая бумаги обратно. — Итак, я вижу все в сборе! О, в этом году у нас новые лица! Рад всех приветствовать! Гарриет, добро пожаловать! Мисс Боунс… Ваше имя?

— Сьюзен, сэр… — смущенно отозвалась рыжеволосая девочка с милыми пухлыми щеками.

— Сьюзен, — повторил Флитвик. — Добро пожаловать! Усаживайтесь по местам, пока я буду освежать в памяти правила нашего хора для старичков и рассказывать их для новеньких! Итак, во-первых…

* * *

После первого занятия в хоре Гарриет решила, что профессор Флитвик определенно занимает первое место в ее личном рейтинге учителей.

Флитвик всегда обращался к студентам «мисс» и «мистер» в учебной аудитории, но к своим рейвенкловцам у него было особое отношение: он знал каждого из своих учеников по имени и обращался по имени, если они были в неофициальной обстановке или наедине. Теперь, как выяснилось, Флитвик обращался по именам и к хористам, когда они занимались, и этот акт личного, доверительного, близкого отношения вызывал у Гарриет почти восторг: она вдруг почувствовала, что входит в узкий закрытый клуб и знает какой-то секрет, в который ей оказали редкую честь быть посвященной.

Они дышали, распевались и разучивали «O Fortuna», скопированную профессором Флитвиком на множестве листочков, которые мановением его палочки послушно прилетели в руки каждому из хористов. Гарриет, взглянув на текст, вздохнула с досадой, подумав, что латынь стоило начать учить заранее.

— Текст не слишком сложный, — шепнула Сьюзен Боунс, подобравшись к Гарриет, — и есть немного слов из французского. Ну, то есть, конечно, наоборот, это французский взял из ла…

«O Fortuna

velut luna

statu variabilis»,

— зачитывал профессор Флитвик, вслушиваясь, насколько точно ученики копируют его произношение. Его глаза, чуть прищуренные, внимательно обегали аудиторию.

— Очень красиво, — шепнула Гарриет в ответ, когда декан остановился (лишь на две секундочки, но ей этого оказалось достаточно). — Как-то… самобытно.

Сьюзен Боунс, рыженькая хаффлпаффка, оказалась ровесницей Гарриет, и они премило болтали (шептались) всякую свободную минуту, когда не были заняты пением и не внимали объяснениям профессора, который показывал своим тенором, как следовало петь. Гарриет выяснила, что Сьюзен любит желтый цвет, своего рыжего кота Басти (Гарриет решила, что он должен быть совершенно своенравным, иначе их сходство с хозяйкой было бы комичным) и вечера, когда тетя Амелия заходит к ним, рассказывая курьезы с работы. Сьюзен выяснила, что Гарриет любит читать журналы со статьями по психологии, «Джейн Эйр» и верит, что иногда голосом можно сказать больше, чем словами, хотя и не любит признаваться в этом, потому что это звучит чересчур банально и пафосно. Когда Сьюзен спросила, что значит «пафосно», профессор Флитвик прервал их:

— Как и всегда, вы можете заниматься со мной отдельно после общих занятий, но поскольку у меня есть лишь два часа в неделю на индивидуальные уроки, встречаться придется редко. Пожалуйста, — еще один листок выпорхнул из стопки его пергаментов и опустился на стол прямо перед Седриком Диггори, туда же, где лежали перо и чернильница, — впишите свои имена, кто желает заниматься отдельно.

Седрик Диггори, которому явно были неинтересны индивидуальные уроки, отошел в сторону; Гарриет подлетела к столу пулей.

* * *

Зеленые листья желтели, осыпались оранжевыми, красными и бурыми пятнами на землю; кроны едва редели — едва, пока осень еще не завладела природой окончательно. Последние напоминания о лете — яркие солнечные лучи и неомраченная тучами небесная голубизна — не торопились покидать окрестности Шотландии; по крайней мере, в этот день они, словно сторожи счастья и веселья, были на своем посту.

Гарриет, не скрывая радостной улыбки, неслась по коридорам замка, огибая тут и там встречавшиеся группки студентов. Ученики все еще продолжали пялиться на нее и переглядываться при ее появлении; сейчас, однако, это не имело для Гарриет никакого значения.

— Чему история учит человека? — появился вопрос, когда она постучала дверным молоточком о полотно — вход в гостиную Рейвенкло.

Гарриет вздохнула. Она ненавидела эти проклятые вопросы.

— Что человек ничему не учится из истории, — немного подумав, ответила она.

Проход открылся.

Замок, впитывая новые знания, которыми делились между собой учителя, ученики и которые приносились в Хогвартс со свежими манускриптами и книгами, позволял башне регулярно обновлять список вопросов. Иногда сами рейвенкловцы находили или придумывали хитрую загадку и делились ею со статуей Ровены, которая, как считалось, была хранительницей всех загадок. Гарриет задумалась, нельзя ли заставить полотно задавать какую-нибудь смешную загадку — местную шутку.

— Ребята, — сказала она, приблизившись к Сидни, Лиззи и Энтони, — минут через десять домовики закончат. Где Терри, Майкл и Падма?

— Отвлекают именинницу, все по плану, — сообщил Энтони. — Можем выдвигаться?

— Давайте. Вы все взяли?

Девочки зашуршали разноцветными упаковками, Энтони показал плед.

— Отлично, — ответила Гарриет, ощупывая спрятанный под собственной мантией презент, — помните, когда она появится, мы должны…

* * *

Под облюбованным Гарриет дубом, на счастье, никого не было, и первокурсники, расстелив плед, устроились на нем. В тот же момент на импровизированном столе стали появляться угощения и напитки; в самом центре красовался шоколадный торт с цифрой «12».

— Большое спасибо, вы очень нам помогли, — сказала Гарриет невидимым эльфам.

— Э-э, да, спасибо, — неловко повторил Энтони.

— Спасибо, — смущенно произнесли Лиззи и Сидни, не имевшие привычки обращаться к домовикам-невидимкам. Ни один эльф так и не появился, но Гарриет было приятно думать, что домовые услышали их благодарность.

В середине сентября было еще тепло, лишь дул прохладный ветер, обрывая желтеющие листья, и девочки подняли вороты своих мантий повыше, закрывая шею. Вскоре солнце осветило их площадку, и свет забил прямо в глаза.

— Смотрите, они идут! — воскликнула Лиззи. — Прячьте деньрожденьенский торт!

Майкл, Падма и Терри за несколько шагов до остальных немного опередили Гермиону и, поравнявшись с ребятами, развернулись к ней лицом.

— С днем рождения тебя-я-я-я, — громко запела Сидни, умудряясь вставить фальшь даже в такую простую строчку; остальные подхватили слова: — С днем рождения тебя-я-я-я, с днем рождения, Ге-е-е-рмиона, с днем рождения тебя-я!

Майкл и Терри выстрелили хлопушкой, и всех окатило волшебными конфетти, которые не падали сразу, а продолжали кружиться вокруг именинницы и гостей, своевольно выбирая направление. Красные конфетти отделились от остальных и, собравшись облачком, атаковали Гермиону; та завизжала, отмахиваясь от сумасшедших бумажек, но не было в ее визге страха — только радость и смех.

— Спасибо, — сказала она неверным голосом, когда конфетти успокоились, и в глазах ее стояли слезы. — Вы не можете представить, что… это значит для меня. Мне никогда… раньше…

Может, Гермиона и заплакала бы, но в эту секунду чуткая Лиззи налетела на нее с объятиями, требуя распаковать ее подарок первым. Со слезами в этот день было покончено.

Последнее, что осталось от сентябрьского тепла, смел октябрьский ветер; дождь лил почти не переставая. Некоторые студентки (особенно старшекурсницы) еще ходили в юбках, едва пересекающих середину бедер. Гарриет продолжала надевать все самое длинное, лишь заменив летние вещи на осенние.

— О чем они только думают? — пробурчала Гермиона, сверля взглядом двух шестикурсниц-рейвенкловок в коротких юбках. Одна из них намотала локон на палец и что-то прошептала на ухо одногруппнику. — Они же застудят себе все, что можно!

Гермиона встала (с очевидным намерением прочитать девушкам лекцию о профилактике заболеваний репродуктивной системы); Гарриет закатила глаза, схватила подругу за руку и потянула обратно на диванчик. Иногда Гермиона была настоящей занозой.

— Думаю, они все знают, — мягко сказала Гарриет. — На них вроде толстые колготки.

— В самом деле, Гермиона, — вклинилась Сидни и отпустила скабрезный комментарий про теплую шерстку и кисок.

Гарриет потерла переносицу, разрываясь между весельем и испанским стыдом.

— При чем тут кошки, Сидни? — недоумевая, спросила Гермиона.

Фоссет расхохоталась.

— Гарриет, объясни ей.

— Объясняй свои грязные каламбурчики сама, — отказалась Гарриет и, пользуясь случаем, пошла к выходу из гостиной.

— Стой, она же отчитает меня за эту шутку! — прокричала Сидни. — Не оставляй меня одну с профессором Грейнджер!

Когда Гермиону заносило в нравоучения, однокурсники шутили над ней, называя профессором; однако Гарриет не думала, что это сколько-нибудь исправит Гермиону. Восхищение профессорами и уважение к ним были у той почти религиозными, и Гарриет пребывала в уверенности, что втайне Гермиона очень гордится этим прозвищем.

— Нужно было раньше думать, мисс Фоссет, — заключила Гарриет наполовину официальным, наполовину шутливым тоном и выскользнула наружу.

Путь от башни Рейвенкло до совятни был неблизкий. Шагая мимо портретов, спускаясь и поднимаясь по волшебным лестницам, Гарриет вновь и вновь прокручивала в голове содержание написанного утром письма, и сомнение терзало ее. Стоило ли ей выбрать именно такой тон — сдержанный, но призывающий к вниманию, — или, может быть, ей надо было сделать письмо более легкомысленным и простым?

«Брось, — подумала Гарриет, — если ты сама не считаешь это чем-то простым и не заслуживающим внимательного обращения, зачем пускать пыль в глаза Сириусу?»

«Потому что ты вечно паникуешь, вот почему, — ответил ворчливый голос в голове, странно напомнивший голос Петунии. — Ничего особенного нет, порви письмо и иди к себе».

Она остановилась и вздохнула. Иногда Гарриет казалось, что ей недалеко до желтого дома: так сильно разрывали убеждения, привитые сначала Петунией, затем — Сириусом. Петуния никогда не обращала внимания на проблемы Гарриет и отмахивалась от нее, как от надоевшего жука; о чем бы Гарриет ни говорила, это было в глазах Петунии мелочью, не заслуживающей внимания. Петуния обесценивала все, что происходило с Гарриет, лишая само ее существование смысла. Сириус, едва забрав Гарриет к себе, день ото дня старался порадовать ее, сделать счастливой, заставить почувствовать его любовь; и Гарриет чувствовала: сначала несмело, едва смея прикоснуться к этому чувству, затем все больше и больше, позволяя открыться и собственному сердцу. Сириус, в отличие от Петунии, замечал почти каждую мелочь насчет Гарриет, и говорил об этом с ней, улыбался ей, хвалил ее; и однажды с Гарриет произошло то, чего никогда раньше с ней не приключалось: она ощутила себя ценной.

«Сириус — верная путеводная звезда, — подумала она. — Правильно то, что выбрал бы Сириус. А он бы точно захотел знать». И она пошла дальше.

Вскоре Гарриет добралась до каменной винтовой лестницы прямо у совятни. «Сириус бы точно хотел знать, — повторила она себе, осторожно поднимаясь по шероховатым ступенькам, — и какой бы тон письма ты ни выбрала, ты все равно не сможешь контролировать, как сильно он будет волноваться».

Гарриет плотнее запахнула мантию, когда холод из бесстекольных окон пробрался под одежду. Хорошо, что стекол тут не было: так совы улетали и прилетали, когда им вздумается, а здешний запах не застаивался. Увидав Хедвиг, Гарриет направилась к ней, солома зашуршала под ногами. Сова ухнула и, взлетев с вершины насеста, приземлилась Гарриет на плечо.

— В прошлый раз ты сидела ниже, — тихо сказала Гарриет, мягко поглаживая перышки совы. Та в ответ ласково ущипнула ее за ухо, что было скорее щекотно, чем сколько-нибудь больно. — Ты поднялась в иерархии, а, милая? — спросила Гарриет, почесывая пальцами головку Хедвиг.

Гарриет шагнула к столику, за которым можно было написать письмо, и под ее ботинком что-то хрустнуло.

— Божечки-кошечки, — тихо проговорила она, отряхивая ботинок от мышиных косточек. Стараясь больше не наступать на крохотные скелетики и не угодить обувью в совиный помет, Гарриет прошла к столу с тремя деревянными стульями.

Хедвиг в нетерпении раскрывала крылья и хлопала ими, пока Гарриет распечатывала собственное письмо. Крылья совы растрепали ей прическу, и Гарриет с укором взглянула на Хедвиг, а та в ответ только зарядила ей крылом по уху. На правах старшего и более разумного создания Гарриет насмешливо улыбнулась и проигнорировала эту выходку. Остальные обитатели помещения — совы всех мыслимых и немыслимых пород — усеяли высокие насесты сверху донизу и в большинстве своем дремали; лишь некоторые из них сверкали на Гарриет любопытными янтарными глазами.

«Дорогой Сириус, — перечитывала Гарриет собственные строки, надеясь покончить с сомнениями, — уроки пения по-прежнему приводят меня в восторг, уроки истории действуют как снотворное, а на трансфигурации профессор Макгонагалл продолжает требовать от нас повторения техники безопасности каждую неделю, особенно после того как Симус Финниган (первокурсник с Гриффиндора, я писала тебе о нем) случайно взорвал наперсток. Ровена милосердная знает, как ему это удалось, но если кто и мог взорвать наперсток, так это Симус Финниган.

Как ты поживаешь? Как Ремус? Пусть напишет мне или заглянет к тебе в зеркало, я соскучилась по вам обоим.

Есть кое-что, о чем ты должен знать. Мой шрам начал болеть: так, словно к нему прикладывают что-то очень горячее. Но это случается редко и длится не больше нескольких секунд. Впервые шрам заболел на Праздничном пиру — словно на мгновение раскалился добела, но все прошло быстрее, чем я успела испугаться. Подумала, что это вспышка головной боли или что мне показалось… Но шрам время от времени вспыхивает... Больше не могу обманывать себя, делая вид, что ничего не происходит. Я уже попыталась отследить какую-нибудь закономерность: шрам болит в Большом зале, в кабинете ЗОТИ, один раз вспыхнул в коридоре, но понятия не имею, как все это объяснить. Мне важно услышать, что ты думаешь об этом, потому что я растеряна.

Я люблю тебя, и чмокни от меня Ремуса,

Твоя Гарриет»

Она нетерпеливо сложила письмо и быстро запечатала конверт, чтобы не передумать. Гарриет переписывала письмо по крайней мере три раза, но так и не достигла идеального равновесия между обменом веселыми заметками и сообщением о «шрамной» проблеме.

Ну, ей хотя бы нравились прощальные строчки. Гарриет обожала говорить Сириусу о том, что она его любит.

Хедвиг вытянула лапку, позволив привязать к ней письмо, и вспорхнула с плеча, легко поцарапав мантию. Гарриет смотрела в окно без стекла, как Хедвиг улетала домой, пока сова не превратилась в точку, а затем Гарриет оправила мантию и с волнующимся, колотящимся сердцем побрела обратно в башню.

Она не написала этого в письме, потому что знала, что Сириус и так подумает о том же, что и она: что бы это ни было, оно связано с Волдемортом.

* * *

Письмо, полученное лишь десять минут назад, уже было измятым и истрепанным. Сириус метался по гостиной.

— Чертов шрам! Проклятый шрам! — ревел он. — Ты понимаешь, что это значит, Ремус? Ты понимаешь?

В таких обстоятельствах даже у Сириуса не поворачивался язык произнести это имя, но он знал, что Ремус догадался обо всем, что Сириус не сказал.

Тот сохранял спокойствие или, по крайней мере, делал вид.

— Не могу представить, что Дамблдор допустил бы появление Волдеморта в Хогвартсе, — сказал тот, очевидно стремясь к тому, чтобы его голос звучал со спокойной убедительностью. — Это невозможно. И даже если бы... если бы такое произошло, Волдеморт не стал бы ждать столько времени, чтобы навредить Гарриет.

Оба довода были убедительными, но отчего-то в висках застучало еще сильнее. Старая обида на Дамблдора не рассосалась, лишь немного притихла; как Сириус теперь мог доверять старику? Как Сириус мог доверить Дамблдору жизнь крестницы, после того как из-за ошибки директора провел столько лет в Азкабане? А сочетание «Волдеморт» и «навредить Гарриет» просто зажгли в его голове огромные мигающие красные лампочки (которые еще и завывали, как маггловская воздушная тревога).

— Дамблдор созвал бы Орден, — продолжал Ремус, пока сирены выли в голове Сириуса, разрывая барабанные перепонки, — если бы ждал его возвращения.

Внутри все сжалось, стоило представить, что возвращение кровавого урода может быть правдой, что может стать явью в любой момент.

«В том числе чтобы Гарри успела вырасти», — подумал Сириус год назад, когда Дамблдор сообщил ему, что надеется: пусть Волдеморт вернется как можно позже. Но сейчас Гарри совсем еще ребенок.

— «Мне важно услышать, что ты думаешь об этом, потому что я растеряна», — прочитал Сириус вслух, схватив письмо; его пальцы оставили новую вмятину. — Да она в сраной панике! — закричал он, размахивая комканой бумагой.

За всеми этими строчками Гарри про непутевого однокурсника, за сдержанным слогом и фразочками, которые она так старательно вычитывала в своих книжках, за всем этим скрывались паника Гарри и ее крик о помощи, это он знал наверняка.

Хотя, это он, наверное, был в панике; но если он так напуган, то каково же Гарри?

— Гарриет бежала к тебе, когда к ней пристал бездомный щенок; когда рана на ее коленке покрылась грануляционной тканью и она думала, что так выглядит инфекция, — перечислял Ремус ровно. — Когда сломала стебель розы и боялась, что убила цветок. Она бы позвонила или написала в письме, что это срочно, будь она в панике.

Сириус опустил глаза, глядя как будто сквозь бурые напольные доски, затем замотал головой:

— Она все еще боится по-настоящему обременять меня, — помолчав, сказал он тихо.

Гарриет боялась делиться с ним по-настоящему: до конца, самым глубоким, самым тяжелым, тем, что ее больше всего пугало. Эти чувства она запирала на замок и всегда держала при себе, лишь изредка приоткрывая к ним дверцу. Но стоило Сириусу просунуть нос чуть дальше, чем позволял открытый проем, и Гарриет захлопывала дверь, мягко отталкивала его и с милой, доброй, скрывающей улыбкой отсылала его. Сириусу казалось, что Гарриет боится доверять ему полностью, думая, что приди она к нему с настоящей бедой, и он отвернется от нее, не захочет иметь с ней дела. Он всеми силами стремился доказать ей обратное, но порой его крестница была поразительно упряма в осторожности и недоверчивости. Сириус надеялся, что однажды эта преграда рухнет. Когда-нибудь должна рухнуть.

Ремус, который хоть и был всегда сообразительнее Сириуса во всех этих штуках насчет чувств, не понимал этого, потому что Гарри не подпустила Ремуса к себе так же близко, как Сириуса.

Сириус скрывал от себя мысль, что ему нравится такое положение дел.

— Тогда просто позвони ей, — вырвал его Ремус из размышлений.

Сириус едва удержался, чтобы не хлопнуть себя ладонью по лбу; если бы только он счел панику чуть менее занятной, он бы додумался до этого десять минут назад.

Гарри ответила на звонок не сразу. Когда в зеркале появилось ее лицо, улыбающееся и немного уставшее, Сириус стер тревогу с собственного.

— Гарри, привет! — сказал он весело, и в награду ему она улыбнулась шире, словно одним своим появлением он развеял ее беспокойство.

Так оно наверняка и было: рядом с ним, он знал, она успокаивалась. Так оно и должно было быть.

Гарриет солнечно поздоровалась с ним и Ремусом, который оттеснил Сириуса и пролез к зеркалу.

— Мальчики, подождите, — шутливо сказала она. — Сейчас уйду в ванную.

А затем она прижала зеркало к груди, и следующие несколько секунд ничего не было видно: только темнота, в которую изредка проникал свет, повинуясь неровным движениям Гарри.

Сириус увидел белоснежный потолок, мелькнувший яркой вспышкой, затем зеркало перевернулось, и показалась сама Гарриет на фоне рейвенкловских светло-голубых стен ванной комнаты; послышался шум открывшегося крана и плещущейся воды. Нужно прислать ей заклинание конфиденциальности; он был уверен, к Рождеству она с ним справится.

— Гарри, как ты? — спросил он, вкладывая в вопрос столько участия, сколько мог ей предложить, и надеясь, что так она не станет ничего утаивать.

Улыбка ее померкла, и она стала выглядеть еще более уставшей, чем прежде.

— Что ты думаешь о шраме, Сириус?

И тут он понял, что был прав насчет ее состояния, прав куда больше, чем ему того хотелось. Призвав все свое хладнокровие, он проговорил серьезно:

— Гарри, я хочу, чтобы ты подробно рассказала все, что можешь об этом вспомнить.

Она кивнула и послушно заговорила, но не сказала ничего нового; как он и ожидал, все подробности, которые Гарри считала важными, она уже скрупулезно выписала.

— Сколько раз это произошло? — спросил Ремус, пока Сириус пытался выискать что-нибудь новое в известных фактах.

— Уф…— она опустила глаза, и по движению ее руки Сириус понял, что она принялась высчитывать на пальцах, — один… два… три… порядка пяти. Да, от четырех до пяти.

Сириус и Ремус переглянулись, пока не зная, что эта цифра может им дать. Но что-то ведь она должна показать, верно?

— Это происходит при Снейпе? — резко спросил Сириус. Краем глаза он заметил, как Ремус неодобрительно на него посмотрел.

— Э-э-э, нет. — Недоумение лишь на мгновение прокралось к ее личику, а затем сменилось угрюмостью. — То есть, пару раз это происходило в Большом зале, когда и он там был, но там и весь остальной Хогвартс был. И на его уроках — никогда, а вот на уроках защиты — да. Их ведет профессор Квирелл.

Глаза Гарриет осветились вспышкой озарения, — она поняла, что еще ничего не рассказала про этого профессора, — и она быстро заговорила:

— Раньше он вел уроки маггловедения, преподает защиту только с этого года. Знаешь, в ком бы я точно не заподозрила злодея, так это в нем, хотя в нем есть что-то странное… Он заикается, какой-то нервный, дерганый, боится вампиров, и его кабинет воняет чесноком. Еще на нем постоянно фиолетовый тюрбан, — он говорит, что его подарил какой-то африканский принц за то, что Квирелл спас того от очень опасного зомби, и теперь не расстается с этим тюрбаном. Уроки у него нудные, хотя он полезные вещи рассказывает.

— Да, с преподавателями ЗОТИ еще в наше время была текучка… — задумчиво сказал Сириус, пытаясь выискать зацепку. Однако он не мог отделаться от мысли, что в этом был замешан Снейп. — Ты уверена, что рядом с Нюниусом шрам не болит? Как к тебе вообще относится этот недоу… — Ремус толкнул его локтем под ребро, и Сириус поправил себя: — Снейп?

Гарриет еще больше нахмурилась; кажется, он окончательно испортил ей настроение. Или, может, Нюниус это сделал — лишь одним упоминанием о себе.

— Сириус, хватит так его звать, это слово противное, и я не хочу его слышать, — с недовольством ответила Гарри, и голос ее, детский, стал ниже и тверже. Сириусу каждый их разговор приходилось напоминать себе, что она растет, потому что замечать эти перемены в ней было… нет, не неприятно, но странно. Злость и досада легким, почти невесомым движением прикоснулись к нему: почему она защищает Нюниуса перед ним? Почему у них разногласие из-за этого мерзкого, гнусного…

— Ты спрашиваешь, потому что он Пожиратель смерти, да? — между тем спросила Гарри.

— Да, — ответил он. — Я рад, что ты…

Он хотел сказать «наконец восприняла мои слова всерьез», но решил, что нужно что-то помягче. Его раздражало, когда летом перед Хогвартсом он предупреждал ее о Снейпе, но Гарри либо задавала вопросы, пропитанные ее детским скептицизмом («Кто это начал?» «Почему вы его не любили?»), либо делала вид, что прислушивалась к его словам, но при этом думала о чем-то своем. О чем — было для Сириуса загадкой; ему ясно было лишь то, что Гарри не так однозначно относится к Снейпу, как ему бы того хотелось. Он знал, что она листала научные журналы, в которых тот публиковался, и проклинал Нюниуса за то, что его мозги соображали лучше, чем тот, по мнению Сириуса, заслуживал: для крестницы научный авторитет имел большое значение, и Сириус опасался, что Гарри станет заочно относится к гаду хорошо лишь из-за этих проклятых статей.

Тем более что однажды она процитировала ему какую-то книжку: «Гений и злодейство — две вещи несовместные», и это могло вселить в нее опасное предубеждение.

— …что ты осознаешь это, — закончил Сириус. — Так что он?

— Игнорирует меня, — ответила Гарри, и Сириус с удивлением почувствовал исходящую от нее досаду и злость, будто они переместились от него самого к ней. Гарриет попыталась скрыть их, но безуспешно: она никогда не умела скрывать свои чувства. — В смысле, не обращает внимания. Ни критикует, ни хвалит, ничего. Но ставит за домашки «Превосходно».

— Еще бы он не ставил, — хмыкнул Сириус, успокоенный и встревоженный одновременно: успокоенный тем, что Снейп не притесняет Гарри, и встревоженный, потому что Гарри злится на Снейпа за его безразличие к ней. Он отложил эту тревогу в дальний уголок сознания, чтобы обдумать позже. — Ты же умница-ворона.

Гарри улыбнулась, и Сириус — вслед за ней. Он помнил, как застыло в напряжении ее личико, когда, волнуясь, она сообщила ему о том, что хочет учиться на факультете умников; и так же застыло ее личико в зеркале, когда Гарри позвонила ему на следующий после распределения день, чтобы рассказать, что Шляпа отправила ее именно туда, куда ей и хотелось, и не туда, куда хотелось Сириусу; и как она просияла, когда Сириус поддержал и похвалил ее. В тот момент он решил, что ради этого сияния он поддержал бы ее, даже поступи она проклятый Слизерин.

— Сириус, твое право подозревать кого угодно, — сказала Гарри, и складка пролегла над ее переносицей: это означало, что она вернулась к обдумыванию проблемы. — К тому же это правильно.

Торжество охватило его существо.

— В смысле, я не верю сердцем, что в этом как-то замешан Снейп, — продолжила Гарри, и торжество утихло, — но вычеркивать его из списка подозреваемых было бы очень глупо, ну, учитывая, кем он был.

— Кто он есть, — вставил Сириус; гордость заняла место ушедшего торжества — гордость за то, насколько Гарри была рассудительной для своих лет.

Она нахмурилась на него.

— Ладно, как скажешь, — ответила Гарри: она не была с ним согласна, понял Сириус, но не считала этот вопрос достаточно важным, чтобы спорить. — Но я говорю о том, что, мне кажется, ну… надо искать ответ где-то еще.

Она помолчала, а затем вдруг сказала:

— Сириус, я ничего не знаю, — и голос ее был расстроенным, несчастным и жалким.

«Что происходит? Что мне делать? Я в безопасности? Помоги», — услышал Сириус.

— Гарри, — начал он ласково. — Гарри, в том, что касается безопасности школы, я доверяю директору Дамблдору. Пока он там, ничего дурного произойти не может.

Она выдохнула, с одной стороны, желая ему поверить, с другой — сомневаясь и опасаясь перекладывать ответственность за свою безопасность на кого-то постороннего, — это он видел в выражении ее глаз и том, как она сомкнула губы.

— Да, — продолжил Сириус, — Дамблдор — единственный, кого боялся Волдеморт. Какую бы связь не имел твой шрам с Волдемортом, он не посмеет сунуться в школу или даже близко к ней подобраться.

Она выдохнула еще раз — теперь точно с облегчением, чему Сириус обрадовался.

— Но что тогда это значит?

— Я не знаю, Гарри, — честно ответил Сириус.

Кто-то другой на его месте точно стал бы пороть успокоительную чепуху, только что придуманную и высосанную из пальца, — ровно такую, чтобы ее утешить, подарить ей иллюзию, что ничего опасного не происходит; но Сириус отвергал эту стратегию, предпочитая ей честность и откровенность. Он знал, что Гарри ценит эту честность более всего, и что утешительная ложь, которой он мог бы ее напичкать, принесла бы ей лишь разочарование, — когда окажется, что Сириус ошибся. Тогда она бы совсем закрылась и перестала доверять ему вовсе.

И еще Сириус знал, что Гарри справится с неизвестностью; ей лишь нужно чувствовать себя любимой, чтобы справиться.

— Но я обещаю тебе, что немедленно начну расследование, выясню все, что смогу, и расскажу тебе. И, пожалуй, свяжусь с Дамблдором.

Гарри снова помолчала.

— Это нужно? — спросила она, колеблясь между желанием обезопасить себя и природной недоверчивостью ко всему в общем и к тому, что касалось Дамблдора, в частности.

Сириус помялся, одолеваемый теми же чувствами.

Хотя, разве недоверчивость бывает природной? Сириус приобрел свою в Азкабане, Гарри свою — с искусственным вскармливанием Петунии Дурсль.

— Я могу не говорить о шраме. Скажу, что у тебя был дурной сон о Волдеморте, который кажется тебе вещим.

Гарриет задумалась.

— Если ты добавишь, что у меня иногда бывают сбывающиеся сны, то это будет выглядеть правдоподобно.

— Да, тем более что это правда, — сказал Лунатик со свойственной ему доброжелательной мягкостью.

Сириус услышал, как в дверь ванной комнаты постучали.

— О, кажется, мне пора выбираться, — чуть расстроенно сказала Гарри. — Нужно идти. Люблю вас, — с улыбкой закончила она.

— И мы тебя любим, Гарри, — ответил Сириус, желая, чтобы зеркало разверзлось и он смог бы обнять ее до хруста, давая ощутить вес его слов. — Попробуй найти нашу карту и чего-нибудь натворить.

— Всенепременно, — ввернула Гарри новое для нее словечко, которым она наверняка гордилась.

— Учись хорошо, — напутствовал Ремус.

— Уже.

Гарри помахала рукой и отключилась. Они остались вдвоем.

Сириус выругался.

— Нужно посмотреть на этого преподавателя защиты, — угрюмо вставил Ремус, пока Сириус выражал разочарование, тревогу и страх потоком нецензурной брани.

— Я все еще думаю, что с этим как-то связан Снейп, — закончив ругаться, упрямо сообщил Сириус; рука его сжала ручку связного зеркала. — Его стоит навестить перво-наперво.

Ублюдок не может не быть непричастным.

— Кажется, Гарриет хочет, чтобы Снейп оценил ее старания, — сказал Ремус, чем только распалил раздражение Сириуса.

— Вижу, — ответил он; раздражение и непонимание заклокотали в нем странной смесью. Какого черта вообще происходит с Гарри на этот счет? — Но это точно скоро пройдет. Снейп наверняка вскоре сам даст ей повод, выкинув что-нибудь мерзкое. Если верить письмам Тонкс, ждать недолго.

— Кстати, как она? — спросил Ремус, и лицо его немного посветлело.

— Пишет, что подготовка к аврорским ТРИТОНам ужасна.

— Нельзя было ожидать ничего другого, — сказал Ремус, и свет его стал еще ярче.

* * *

Невозможно быть такими тупыми, время от времени говорил себе Северус, проводя уроки, но дети каждый раз доказывали ему обратное. Он отвечал им потоками сарказма и ехидства, снятием баллов и отработками, потому что нельзя, невозможно настолько впустую использовать свои извилины — или не иметь их вовсе.

Маленькие негодяи, не зная ответа на вопрос, который он освещал уже трижды, взрывая очередной котел на пустом месте и сдавая идиотские, бессвязные эссе, каждый раз доказывали ему обратное.

Он шел, раздраженный, мимо Большого зала, стремясь как можно скорее оказаться в подземелье и потратить время своего единственного в этот день окна в тишине, — отдыхая от человеческих детенышей и их невероятной, даже неосознаваемой тупости. Если бы он сейчас встретил гриффиндорца, то снял бы с него баллы лишь за то, что тот посмел попасться ему на пути; может, это немного бы его утешило.

Он встретил гриффиндорца.

Неподалеку от спуска в подземелья, с нарочито непринужденным видом стоял, опершись спиной о камень и перекрестив руки на груди, мать его за ногу, Сириус Блэк.

Тот выглядел одновременно хуже и лучше, чем Северус мог ожидать от него: Азкабан отнял у Блэка достаточно красоты и живости, которыми Блэк так кичился в юности и с которыми Северус его помнил; и все равно даже несколько потрепанный Блэк оставался холеным, высокомерным подонком, перекинувшим ногу за ногу с таким видом, словно подземелья были его вотчиной.

Старая ненависть забурлила в Северусе.

Если бы он не знал себя так хорошо и не был столь сильно увлечен гневом, он бы удивился, с какой скоростью старые, казалось, захороненные чувства подняли голову и выбрались из-под холодной земли.

Блэк заметил Северуса позже: Северус ходил бесшумно и незаметно. И когда Блэк повернул к Северусу лицо, застывшее враждебное ожидание на нем превратилось в открытую неприязнь, полную отвращения. Секунду-другую Блэк разглядывал его, отвращение углублялось, а затем тот сказал (вместо приветствия):

— Как такому ублюдку, как ты, Дамблдор доверил детей?

Хорошо, что он встретил Блэка, хорошо. На учениках нельзя так отрываться, как он оторвется на Блэке.

— Полагаю, по тем же причинам, какие надоумили его позволить тебе забрать мисс Поттер, после того как ты девять лет терял остатки своего крохотного разума, беседуя с дементорами, — оскалился Северус.

Неожиданность встречи и поднявшиеся чувства не позволили ему быть столь холодным, сколь хотелось. Он был уверен, что на его собственном лице любой прочел бы ту же ненависть — и еще сильнее, чем на лице Блэка.

Тот ощерился пуще самого Северуса.

— Значит, хочешь поговорить о Гарри, Нюниус? Тогда рассказывай, какие мерзкие вещи ты вытворяешь, здесь, под носом у Дамблдора. Ты ведь так и остался верен своему хозяину-мудаку и в любой момент готов отправиться лизать ему ботинки, разве не так?

Северус хотел бы сказать, что гордость его не была задета этим идиотским выпадом, но ведь была же. Новая вспышка ярости завладела им. Он сделал резкий шаг к Блэку; тот быстрее, чем Северус ожидал, отбросил свою непринужденную позу и выпрямился; они глядели друг на друга, разъяренные, напряженные до крайности, готовые наброситься друг на друга, и разделяли их лишь несколько дюймов.

— Твои когнитивные способности, Блэк, никогда не вселяли ничего, кроме жалостливого отвращения, но теперь ты превзошел сам себя. Видно, дементоры не проявили к тебе милосердия и отняли последние крохи того, что ты считал мозгами, — прошипел Северус, приближаясь к Блэку справа; тот рефлекторно попятился в противоположную сторону (скорее с омерзением, чем со страхом, к своему неудовольствию подметил Северус). — Ты полагаешь, будто под носом у Дамблдора я что-то затеваю, и он этого не видит, а ты силой своего великого интеллекта раскрыл меня, даже не ступая ногой в Хогвартс? Воистину, Блэк, ты непризнанный гений. Или, быть может, у тебя вдруг открылось внутреннее око? Попытай счастья в должности профессора прорицаний, наша бедная Сибилла слишком здесь засиделась. Хотя нет, не надо, я не перенесу каждодневного вида твоей противной рожи.

Северус сделал еще шаг, и Блэк тоже двинулся, затем снова и снова; так они кружили друг напротив друга будто скорпионы, готовящиеся к схватке. Вскоре они поменялись местами.

— Захочу, Нюниус, так и сделаю, — ответил Блэк; кулаки его сжались. Северус незаметно достал палочку. — Отвечай, какие у тебя связи с хозяином-ублюдком? Должно быть, как раз теперь, когда…

— Сириус? — перебил его тонкий девчоночий голос. Северусу не нужно было поворачиваться, чтобы понять, кто прервал их.

Блэк развернулся, и его искаженное гневом и ненавистью лицо вмиг смягчилось, а затем посветлело, к отвращению Северуса, даже добавив тому красоты. Мисс Поттер, судя по всему, со своей перспективы не видела Северуса; ее взгляд был устремлен только к Блэку. Удивленная, она сделала три шага к нему и, будто поверив себе, побежала — сияющая, переполненная радостью. Когда между ними остался шаг, Блэк присел, расставив руки, и мисс Поттер подпрыгнула, чтобы повиснуть у него на шее; и обнимала она его с таким чувством, видеть которое Северус давно отвык, а может, к которому никогда и не привыкал вовсе.

Он отступил от них, потому что оставаться рядом с ними было невозможно. Появление мисс Поттер на мгновение ослабило ярость, распаленную Блэком, а теперь Северус глядел на них, и неуютное, неловкое чувство, родившееся в тот момент, когда он стал невольным свидетелем проявления чужого тепла, вновь раздражило его. Мисс Поттер отлепилась от Блэка и наконец заметила его; сияние ее ушло, уступив место растерянности и безотчетной опаске. Ее ладонь лежала на предплечье Блэка; она сжала его — защищаясь от него, Северуса, он понял. Северус ухмыльнулся — презрительно и насмешливо, как он надеялся, — резко развернулся и направился прочь. Он ни секундой более не хотел смотреть на них. Он не думал, что сможет.

— Что вы здесь делали, Сириус? Вы ссорились, да? — через поворот донесся до него голос мисс Поттер; она пыталась говорить тихо, но акустика подземелий подвела ее. Не желая больше ничего слышать, Северус унесся в личные покои.

* * *

Атмосфера Хэллоуина пропитала весь замок, и в гостиной Рейвенкло царило предпраздничное возбуждение. Только одной его обитательнице было неспокойно.

— Где Гермиона? — громко спросила Гарриет со смутным ощущением тревоги внутри.

Надежда на то, что Гермиона уже в Большом зале, была слабой. К Гарриет подобралось беспокойство, шептавшее ей, что Гермиона не бурчит сейчас по поводу летающих над столами летучих мышей (потому что это ан-ти-са-ни-тар-но) и не пьет из праздничных золотых кубков: ее подруга просто не имела привычки отправляться на ужин заранее, и отчего-то это было плохо.

— Она пошла в библиотеку, — ответил Майкл, — мы обсуждали преимущества владения стихией воздуха перед Левиосой, и она сорвалась за какой-то книжкой.

Гарриет кивнула. Ну что дурного может произойти с Гермионой в библиотеке? Разве что она наберет слишком много книг и не удержит их, они свалятся на нее, и на ее лбу появится шишка. Да, такое бедствие с Гермионой и библиотекой Гарриет точно могла представить. Она высмеяла себя.

И все равно было неспокойно.

Но это наверняка снова ее мнительность. Сегодня тридцать первое октября… в голову не могли не лезть дурные мысли и чувства.

Она пошла со всеми в Большой зал, думая по дороге о Гермионе, о тридцать первом октября и том, что связывалось с этим днем.

Она скучала по Сириусу; как бы ей хотелось провести этот день с ним! И хотя они виделись три недели назад, когда Сириус внезапно приехал в Хогвартс (непозволительная роскошь для большинства родителей, ведь у них не было экстренных поводов в виде болящих авада-кедавровых шрамов), Гарриет уже успела снова затосковать по нему.

Застав Сириуса с профессором Снейпом, сперва она допытывалась у крестного, о чем же они разговаривали; но он так умело увел разговор в сторону, что ей осталось напрочь забыть об устрашающем профессоре и только радоваться приезду Сириуса.

Его визит поддержал ее; она почти успокоилась и совсем перестала бояться, тем более что шрам за это время ни разу не болел. Как только она вновь почувствовала объятия крестного, Гарриет сразу же ощутила себя счастливее, смелее и сильней. Она оставалась в таком расположении до вчерашнего дня, когда настенный календарь шепнул ей: «Завтра Хэллоуин».

Когда Сириус позвонил ей, чтобы рассказать о том, как прошла его встреча с Квиреллом, он сообщил ей, что тот ничем не возбудил его подозрений, кроме как излишней «беззащитностью». Сириус подтвердил, что начнет расследование относительно учителя ЗОТИ, как и обещал, но у Гарриет сложилось впечатление, что на самом деле внимание Сириуса приковано к чему-то другому; и слабый голос интуиции, который подбрасывал ей воспоминания о том, как Сириус отзывался о Снейпе и летом, и в недавнем зеркальном разговоре, и о том, каким она увидела Сириуса, когда застала его возле подземелий, говорил ей о кое-ком конкретном.

Большой зал был великолепно украшен: на стенах и потолке сидели, помахивая крыльями, сотни летучих мышей, и еще сотни летали над столами, подобно низко опустившимся черным тучам. От этого огоньки воткнутых в тыквы свечей трепетали. Как и на банкете в начале учебного года, на столах стояли пустые золотые блюда, на которых вдруг внезапно появились самые разнообразные яства.

Все вокруг болтали, смеялись и уплетали угощения, ни в чем себя не ограничивая; запахи жареной курицы, разнообразных гарниров и сладких пирогов витали по залу, одурманивая и соблазняя.

Гарриет кусок не лез в рот.

Мало того, что ей приходилось быть здесь, делая вид, что она счастлива и весела, когда она должна была быть за много миль отсюда, рядом с Сириусом (они бы отправились в Годрикову Лощину и возложили цветы на холодные камни, а затем разделили бы общую скорбь и поддержали друг друга), — мало было этого. Так еще и беспокойство, разгоняющее скачки сердца, только усиливалось. Она встала.

— Гарриет, куда это ты? — спросила Пенелопа. — У нас праздничный пир, посиди до конца.

Гарриет помялась.

— Извини, я… мне нужно отойти.

Пенелопа нахмурилась, а затем понимающе кивнула.

— Да, конечно, иди.

И вернулась к разговору с подружками.

Гарриет постаралась спокойно выйти из зала, пригибаясь, чтобы слиться с обстановкой; но, кажется, все и без того были слишком увлечены празднованием, чтобы размениваться на такие мелочи, как смотреть на сбегающую первокурсницу.

Перескакивая ступени и вслух подгоняя лестницы, Гарриет спешила добраться до четвертого этажа, где находилась библиотека; лестницы будто нарочито игнорировали ее: все время зависали и не торопились соединиться друг с другом. Она выругалась (это было влияние Сидни, честно-честно) и, спрыгнув с платформы, выбежала на третий этаж, откуда можно было подняться по обычной лестнице.

— Гермиона! Гермиона! — прокричала она, распахнув двери библиотеки.

— Гарри, — укоризненно произнесла та, появляясь из-за стеллажа с книжкой в руках (живая и даже без синяка от упавших фолиантов). — Ты зачем так кричишь? Тебе повезло, что мадам Пинс уже ушла на ужин, иначе с нас сняли бы баллы!

Гарриет с облегчением выдохнула и оперлась о дверной косяк, удержав себя от того, чтобы сползти по нему.

— Нам нужно пойти со всеми в Большой зал на праздник, — сказала Гарриет, — это традиция. К тому же, если в Большой зал не вернусь я, кто-нибудь обязательно решит, что я рыдаю в туалете. Идем.

— О, Гарри, — вздохнула Гермиона; она была достаточно умна и проницательна, чтобы понять все без лишних слов.

— Но, как видишь, я не рыдаю, — заверила ее Гарриет, пытаясь игнорировать болезненный комок грусти, который в этом году ощущался еще острее и отчетливее, чем в прошлом; тогда они с Сириусом сходили на кладбище к ее маме и папе, а затем Сириус весь вечер рассказывал ей забавные истории о них, стараясь скрыть тоску. — Зайдешь за книгой после ужина. Или возьми ее с собой.

— Но это против правил, — нерешительно ответила Гермиона, затеребив обложку.

— Поступай, как считаешь нужным, — просто сказала Гарриет.

Гермиона коротко задумалась, а затем отправилась к стеллажу, из-за которого появилась.

«Дух мятежницы в ней еще спит, — промелькнуло в голове Гарриет, и она вспомнила, как сама таскала книги из библиотеки маггловской школы, — но это ненадолго».

* * *

— Тролль! Тролль... в подземелье... спешил вам сообщить...

И профессор Квиррелл, потеряв сознание, рухнул на пол.

Майклу никогда особенно не нравился профессор Квирелл: для учителя защиты тот казался слишком… беззащитным. Теперь он пал в глазах первокурсника Майкла Корнера еще ниже; впрочем, как подозревал Майкл, в глазах не его одного.

В зале поднялась суматоха. Понадобилось несколько громко взорвавшихся фиолетовых фейерверков, вылетевших из волшебной палочки профессора Дамблдора, чтобы снова воцарилась тишина.

— Старосты! — прогрохотал Дамблдор. — Немедленно уводите свои факультеты в спальни!

Пенелопа и Роберт быстро взяли командование в свои руки.

— Гарриет и Гермионы нет! — пытаясь перекричать толпу, сообщила Лиззи. — Нужно им сказать!

— Гермиона в библиотеке, тролль туда не доберется, — крикнул Майкл, локтями пролагая себе путь к однокурсникам. — Но Гарриет здесь, неподалеку, ее нужно найти!

— С чего ты взял? — отпихнув истерившего второкурсника, спросила Сидни. — Куда она подевалась? Она же была здесь!

— Она сказала, что ей нужно отойти! — скрываясь от старост за широкой спиной выпускника, ответил Майкл. — Думаю, она пошла в туалет, который тут, рядом!

— А если Гермиона спустится? — прокричала Сидни. — Она тоже в опасности!

— Нужно сказать старостам! — вклинился Терри.

— Тогда мы с девочками пойдем! — одновременно сказала Падма.

— Девочки пойдут в гостиную! — отрезал Майкл, внезапно почувствовавший в себе силу, которой никогда раньше не ощущал: силу решать, управлять и командовать. — На старостах весь факультет, они не могут искать Гарриет и Гермиону! К тому же, если тролль в подземельях, а учителя уже направляются к нему, — он проследил взглядом, как скрывается вереница преподавателей, спешно покидающих Большой зал, — ничего не случится! Мы быстро найдем их, сначала Гарриет — она ближе — потом Гермиону и отведем в башню! Энтони, Терри?

Тони Голдштейн быстро кивнул, с готовностью подчиняясь; Терри Бут на мгновение замешкался, но тоже кивнул, бросая тяжелый взгляд на Майкла.

Майкл понял: Терри доверился ему, хотя и не был с ним согласен; и одновременно с этим к нему пришло осознание, что теперь он, Майкл, головой отвечает за всех пятерых: за Гарриет, за Гермиону, за Энтони, за Терри и за себя. Ощущение это было по-новому тяжелым и страшным, но отступать было некуда; Майкл бы и не стал. Он сделал мальчикам знак рукой, и они стали пробираться через бегущие вовне реки студентов.

* * *

Возможно, это настоящая паранойя — отправляться на третий этаж сейчас, учитывая, что Квирелл расстелился жалкой кучкой в Большом зале, но интуиция Северуса нашептывала ему, что именно так и стоит поступить.

Тролль был этапом Квирелла.

Добравшись до Запретного коридора, Северус отворил нужную дверь, и навстречу ему поднялись три отвратительные огромные головы: три пары злых глаз безумно вращались, три носа нервно дергались и принюхивались к незваному гостю, три открытых слюнявых рта с желтыми клыками, из которых веревками свисала слюна, обдавали вонью. Северус едва успел бросить взгляд на люк (нетронутый), на котором стояла псина, когда из трех глоток вырвалось низкое рычание, напоминающее отдаленные раскаты грома. Он выпустил защитное заклинание, невидимой стеной отделившее его от цербера, и две морды столкнулись с этой стеной, расплющившись; Северус даже счел бы это забавным, если бы в этот момент третья голова, обойдя преграду, не метнулась к нему и не цапнула за ногу.

Не сдержавшись, он вскрикнул: проклятая пасть прокусила икру, и ударил заклинанием хлыста по ощерившейся морде. Псина взвизгнула и дернулась назад; Северус поставил еще один щит и, хромая, покинул комнату и запер дверь. Он оперся о стену и закрыл глаза: рана горела. Северус уже давно забыл, каково это — ощущать боль, которую не можешь вытерпеть, не подав виду. Судьба послала ему десять благословенных лет без нее, но все же ее проклятие продолжало довлеть над ним, потому что он знал: придет час, и ему придется столкнуться с ней опять, а затем покорно идти навстречу ей снова и снова.

Северус наложил обезболивающее заклинание и, соединив края раны, отправился к лестницам. Капризный замок не часто благоволил ему, но сейчас платформы быстро перенесли его к цокольному этажу. Едва ступив на него, Северус услышал глухие удары, будто кто-то или что-то крушило камень; омерзительная вонь расползлась повсюду. Сжав зубы, он поспешил на звук.

Квирелл возник на его пути, чуть не сбив с ног.

— С-с-северус! Какой п-п-приятный сюр-р-приз!

Он призвал все свое самообладание, чтобы не использовать проклятие невидимого хлыста второй раз за вечер.

— Квирелл, — холодно произнес он, — обычно люди не лгут мне настолько прямо, но я ценю ваши усилия. Хочу обрадовать вас: еще один приятный сюрприз ожидает за поворотом, и вы, конечно, захотите его увидеть.

Не слушая блеяния Квирелла в ответ, Северус помчался вперед, стараясь хромать не слишком заметно; рана, однако, открылась, и кровь горячей струей потекла по ноге. Северус надеялся, что ткань его брюк достаточно плотная, чтобы он не оставлял за собой кровавую полосу.

Совсем близко раздался грохот падающих доспехов, и в тот же момент к ним с взволнованными и решительными лицами присоединились Флитвик и Макгонагалл.

Когда они наконец достигли поворота, Северус увидел, как горный тролль, окутанный черным туманом, вслепую громит все, до чего дотягивается его дубина; вокруг него в попытке избежать расправы кружат трое первокурсников-рейвенкловцев, загнанные в тупик. Северус выбросил вперед палочку с противотролльим заклятием, и тварь рухнула.

Квирелл снова расползся по полу жалкой кучкой, повторив представление Большого зала. Северус со смесью отвращения и увеличивающегося подозрения окинул взглядом Квирелла, но затем перевел внимание на детей, растерянных и испуганных, которые стояли посреди осколков статуй и свергнутых рыцарских доспехов.

Он редко лишал себя удовольствия отчитать ученика, но, если рядом находился декан студента, власть поощрения и наказания всегда безоговорочно принадлежала главе Дома — это было одно из тех правил, что уважались без исключения всеми профессорами; правило подчеркивало авторитет и статус декана. И, разумеется, Северус всегда пользовался этим правилом, когда дело доходило до его слизеринцев.

— Мальчики, я жду немедленных объяснений, как вы оказались здесь, когда вам было сказано идти в гостиную вместе со старостами, — строго потребовал Флитвик.

У мистера Корнера, на взгляд Северуса, была сломана рука, и, будь это его студент, он занялся бы этим в первую очередь. Во вторую, конечно, устроил бы психологическую атаку.

Мистер Бут выглядел наименее потрясенным из них троих, и он взял слово:

— Профессор, Гарриет и Гермиона не были на ужине, и, когда вбежал профессор Квирелл, мы решили предупредить их о тролле. Мы только отошли от Большого зала и сразу натолкнулись на него.

«Самонадеянные маленькие идиоты», — проскочила мысль в голове Северуса и убралась, сменившись бешеной тревогой за мисс Поттер и ее подружку.

— О, Мерлин, — воскликнула Минерва и достала связной артефакт — маленький каменный огненный феникс. — Альбус, — сказала она, сжав его, — неизвестно, где мисс Поттер и мисс Грейнджер.

Северус подавил дикое желание немедленно отправиться на поиски самому: директор мог аппарировать в стенах замка, и он найдет девочек точно быстрее, чем хромающий Северус.

Как маленькая заноза смогла бежать из зала? Он же видел ее в начале ужина…

— Будем надеяться, с ними все в порядке, — озвучил общую мысль Флитвик. — Мистер Корнер, мистер Бут и мистер Голдштейн, минус пятнадцать баллов с Рейвенкло! Вы должны были предупредить меня или старост, использовать свой ум, а не бросаться сломя голову прямо к троллю! Мистер Корнер, вам крупно повезло, что вы отделались одним переломом!

«Ах, значит, перелом он все-таки заметил», — отметил про себя Северус.

Позади послышались торопливые шаги, и он развернулся, ощутив, как облегчение разливается по телу: мисс Поттер, целая и невредимая, торопливым шагом приближалась к ним. Грейнджер следовала за ней.

* * *

Влезать в разборки профессора Флитвика (который в первые на памяти Гарриет повысил на учеников голос) и однокурсников было страшно; тем более что рядом стояли профессор Макгонагалл и… профессор Снейп, а на полу какой-то причине валялись Квирелл и огромный полуголый болотного цвета тролль; но бесчестным казалось спрятаться и не отвлечь на себя внимание. Мальчики точно в чем-то виноваты, но они-то с Гермионой — нет. Майкл, Энтони и Терри, все трое белее мела, смотрели в пол.

— Мисс Поттер! Мисс Грейнджер! Слава Ровене! — Флитвик оглядел их с головы до ног; кажется, он сильно волновался. — Мисс Грейнджер, почему вы отправились в библиотеку вместо праздничного ужина?

Гарриет посмотрела на профессора Снейпа, почувствовав, что он тоже, как и профессор Флитвик, прощупывает ее взглядом. Его взгляд, яростный и острый, как нож, обжег, и Гарриет едва справилась с тем, чтобы удержать свой на время, достаточное, чтобы он не подумал, будто она не может противостоять ему. То, что он смотрел на нее теперь, после того как два месяца не замечал ее существование, было странно; и тем страннее, сколько свирепого чувства в этом взгляде было.

Чего он так злится на нее?

— Простите, профессор, — оправдываясь, тараторила Гермиона, — мне очень хотелось взять одну книгу, а Гарриет как раз нашла меня, чтобы мы вместе спустились в Большой зал.

Профессор Флитвик вздохнул: и они, и он понимали, что у него не было никакого морального права отчитывать рейвенкловок за внеурочное посещение библиотеки.

Гарриет тем временем заметила, что левая рука Майкла безвольно свисает; правая была сжата в кулаке — будто бы изо всей силы, — а лицо нахмурено так, словно он сдерживал гримасу боли. Она подбежала к Майклу, стараясь не наступить на разбросанные каменные осколки, и в ласковом утешении положила ему ладонь на здоровое плечо. Тот ответил слабой улыбкой, в которой смешались страдание и благодарность.

Профессор Флитвик заговорил мягче:

— Мистер Корнер, скажите мне, у вас болит что-нибудь еще? Мальчики?

Все трое покачали головами. Декан направил палочку на руку Майкла и что-то наколдовал; это принесло Майклу видимое облегчение. Он согнул и разогнул руку безо всякого усилия.

— Я провожу вас до гостиной, пир продолжится там, — приказал декан и поманил их маленькой ручкой.

Гарриет позволила увести себя, бросив последний беспокойный взгляд на профессора Снейпа, у ноги которого растеклась лужица крови.

* * *

Нога Северуса дала знать о себе вспышкой боли, но он проигнорировал ее. Он привык игнорировать многие неприятные вещи.

Дети почти скрылись за поворотом, когда он затылком почувствовал, что не он один провожает взглядом спины детей. Северус обернулся: Дамблдор, более задумчивый и серьезный, чем обычно, неподвижно стоял, наблюдая за уходящей процессией.

— Прекрасно, что никто серьезно не пострадал, — сказал он, подойдя к ним, — Северус, Минерва, я вынужден попросить вас помочь мне транспортировать нашего дезертира в место, которое ему положено.

Тут директор обратил внимание на тряпку, до сих пор валяющуюся на полу; ни Минерва, ни тем более он сам, до сих пор не посчитали нужным уделить ей внимание.

— Профессор Квирелл, ну же, очнитесь.

Дамблдор наклонился, чтобы потормошить Квирелла за плечо, и тот вяло зашевелился. Квирелл приходил в сознание чертовски правдоподобно, и если бы Северус уже не сомневался в нем, то, вероятно, поверил бы ему.

— К-коллеги… ди-ди-ректор, н-надеюсь, ник-к-к-то не пострада-ал.

— Не беспокойтесь, Квиринус, с детьми все в порядке, — сообщил Дамблдор, заботливо предложив локоть, и Квирелл неловко в него вцепился. Глаза Дамблдора, однако, не излучали привычное тепло. — Сейчас мы с Минервой и Северусом разберемся с троллем, а затем я жду вас всех в моем кабинете. Надеюсь, к этому времени вы успеете прийти в себя.

— К-конечно, спа-спа-спасибо, — промямлил Квирелл и, слегка пошатываясь, отправился прочь.

— Северус, вижу, ты уже проверил люк, — констатировал директор, когда нерадивый учитель ЗОТИ скрылся.

Северус проклял: наблюдательность Дамблдора — одна штука; свою временную невнимательность, помешавшую ему уничтожить следы крови на полу — одна штука.

— Люк не тронут, директор, — отрапортовал он и едко добавил: — Трехголовая тварь прекрасно справляется со своей задачей.

— В таком случае займись своей раной, мы с Минервой справимся, — сказал Дамблдор тем тоном, что для неопытного слушателя показался бы обманчиво мягким, но Северус знал: это приказ. Опыт общения с директором подсказывал ему, что тот встревожен и зол, хотя отлично скрывает это.

— Очень хорошо, — сквозь зубы проговорил Северус.

Как же он ненавидел собственное ощущение бесполезности и никчемности.

Дамблдор распорядился лишним мгновением, чтобы положить руку Северусу на плечо (как двумя минутами раньше мисс Поттер сделала так с Корнером) и взглянуть ему в глаза; этот взгляд означал: позаботься о себе.

Северус восхищался умением Дамблдора в любой, даже самый сложный момент замечать чувства других людей и уделять им время; но прямо сейчас все внутри него разрывалось от раздражения.

Он скинул руку, резким взмахом ладони уничтожил пятна крови с пола, и, не дожидаясь, когда директор с Макгонагалл начнут транспортировку без него, заковылял в направлении свободного кабинета. Он обработает эту проклятую рану так, что никто ничего не заметит.

* * *

При приближении профессора Флитвика проход открылся сам. Первокурсники направились к диванчику, который уже заняли Элайза, Падма и Сидни.

— Гарриет, Гермиона, идите сюда! Мальчики, рассказывайте! — командным тоном сказала Сидни, подвинувшись. — Вы все-таки встретились?

Профессор Флитвик, дав несколько распоряжений старостам, скрылся из гостиной.

— Начну рассказ с Большого зала, — сказал Энтони, которого еще немного потряхивало, — девочки, — он повернулся к Гарриет и Гермионе, — не знают всего. Мы, значит, сели за столы, и тут вбегает профессор Квирелл, вопит, что тролль в подземельях, а потом рухает в обморок. Элайза сразу заметила, что вас нет, сказала, что надо найти вас и предупредить. Мы втроем решили, что пойдем искать вас, а девочки пусть лучше идут в гостиные, как сказал директор. В общем, все пошли в башни, а мы — к женскому туалету, найти сначала тебя, Гарриет, потому что ты была ближе. Когда мы завернули за тот проход, ну, знаете, такой, со странными каменными вставками, напоролись на тролля.

— Ровена всемогущая, какой он был огромный! — вставил Терри, не замечая, как другие курсы начинают прислушиваться к их разговору. — И такой вонючий, ужас, я этот запах до смерти не забуду. Ну он двинулся на нас, а мы знаем, убегать бесполезно — все равно догонит. Я его дубину голубым пламенем поджег. Она загорелась, но ничего с ней, конечно, не сделалось.

— Ага, но мы выиграли немного времени, потому что он пялился на эту дубину в голубом пламени, как на найденную диадему Ровены, — продолжил Энтони. — А потом замахнулся дубиной так, что Майкла чуть не убил.

— Я еле успел увернуться, — сказал Майкл, на лице которого только-только стали проступать краски, — он мне только руку сломал.

— Майкл оттолкнул меня, — вдруг тихо сказал Терри. — Это должен был быть я.

Они обменялись взглядами, значение которых Гарриет не смогла полностью прочувствовать и понять, но одно было ясно: событие, которое стало причиной этих взглядов, проложило между мальчиками крепкую, как стальной трос, связь.

— После этого Энтони бросил заклинание темного тумана в тролля, — прочистив горло, продолжил Майкл, — и тот стал вслепую размахивать своей палкой, мы только бегать в разные сторону успевали. А потом подоспели учителя, и профессор Снейп одним заклинанием тролля вырубил, — с ноткой уважения закончил мальчик.

Пенелопа Кристалл и остальные старосты, которые в полной тишине приблизились к первокурсникам, выглядели готовыми к убийству; пока они, однако, молчали, очевидно, дожидаясь части, в которой появятся Гарриет с Гермионой.

— Ну, я нашла Гермиону в библиотеке: мне хотелось, чтобы она тоже поела вкусностей, — стараясь говорить естественно, солгала Гарриет, — когда спустились к Большому залу, там уже были учителя, и тролль валялся в отключке. Декан… гхм, залечил руку Майклу и проводил нас сюда.

Майкл благодарно кивнул Гарриет за то, что она опустила часть о потере баллов. Пенелопа набрала в грудь воздуха и разразилась отповедью:

— …ваш разум?! — Прошло уже минуты три, но Пенелопа не остывала, не останавливалась и даже не повторялась. — Вы должны были обратиться ко мне, а не бегать по замку, нарываясь на приключения!

— Пенелопа! — вставила Гарриет, когда староста попыталась перевести дух. — Я понимаю, почему ты злишься, и ты права: мальчикам стоило обратиться к вам. Наш декан уже достаточно сурово отчитал их. Но Майкл, Энтони и Терри защитили девочек, которые тоже собирались пойти на поиски, и пытались спасти нас с Гермионой. Они такие смелые, что и гриффиндорцам не снилось. Я думаю, — Гарриет наклонилась и без стеснения поцеловала Майкла в щеку, — они настоящие герои.

Секунду в гостиной стояла тишина, и поцелованная щека Майкла (а за ней и вторая), окрашивалась ярким румянцем, а затем Лиззи захлопала в ладоши, и к ней присоединились Падма и Сидни. Вскоре по всей гостиной послышались хлопки, и Энтони с Терри покраснели столь же ярко, как и Майкл. Гарриет позволила мальчишкам насладиться их триумфом, а затем обняла каждого из них. Гермиона не отважилась повторить за ней.

Пенелопа попыталась продолжить отповедь, но никто уже не выражал ей поддержки; староста Роберт что-то сказал ей тихо, по-дружески приобняв, и она вмиг остыла; он увел ее к их одногруппникам.

Гарриет смотрела на мальчиков, будто только сейчас разглядела их по-настоящему; глядела на них, и душевная теплота окутывала ее. Она подумала, что прежде не видела мальчишек прекраснее. Ей вдруг захотелось получить Маховик времени и открутить его на двадцать лет вперед, чтобы увидеть, какими мужчинами они станут.

— Сидни, подай тыквенный пирог, пожалуйста, — попросила Падма. — Так вкусно пахнет!

* * *

После перевязки и обезболивающего не хромать получалось только до тех пор, пока Северусу не потребовалось подняться по лестнице. Яд, содержавшийся в слюне цербера, требовал специфического антидота, и безоар, который всегда хранился Северусом в кармане, лишь смягчал последствия, но не избавлял от них полностью. Терять лишнее время, чтобы сварить противоядие, он, однако, не собирался; зацепки и подозрения, складывающиеся во все более цельную мозаику, возбуждали нервы Северуса куда сильнее.

— С-с-северус, — промямлил Квирелл, когда они одновременно подошли к директорской горгулье, — в-вижу, вы б-были на тре-е-тьем эт-таже. Я-я у-ужасно в-вам с-сочувствую.

— Не стоит, Квирелл, — ледяным тоном ответил Северус. — Я выполнял свои обязанности. Хоть кто-то ведь должен, не так ли?

Губы Квирелла растянулись в притворной идиотской улыбке, и Северуса окатило новой волной раздражения. В тишине они поднялись в кабинет и расселись в кресла по разные стороны. Молчание не было Северусу в тягость, напротив, обычно он предпочитал молчание разговору; Квирелл, однако, заметно нервничал.

— Помона и Филиус уже сообщили, что все в порядке, — сказал Дамблдор, распахнув дверь. — Сейчас отчитается Минерва. Северус, ты, конечно, тоже проверишь свой факультет, хотя я уверен, что с ними все в порядке.

— Разумеется, с моими слизеринцами все в порядке: они слишком осторожны и умны, чтобы сделать какую-нибудь гриффиндорскую глупость… — не упустил шанса съязвить Северус. — Ах, да, сегодня отличился факультет Филиуса, как ни странно.

Дамблдор строго взглянул на него.

— Чуть не забыл, нужно будет наградить смелых мальчиков двадцатью баллами. Спасибо, что напомнил, Северус.

Он скрипнул зубами.

— Вы так думаете, директор? Я бы снял…

— Достаточно, Северус. Их декан уже наказал их соответствующе, — отрезал Дамблдор, и Северусу пришлось справляться с новой вспышкой раздражения. Тревога, подозрительность, отвращение к Квиреллу и боль — все вместе создавало такое нервное возбуждение, что на мгновение он удивился, как под ним не загорелось кресло. — Квиринус, как, по вашему мнению, тролль мог выбраться из помещения, которое было ему предназначено?

Северус вперил в ублюдка яростный взгляд.

— Я н-не имею ни-и м-малейш-ш-его п-понятия, ди-ректор, — начал тот. — Я-я допускаю, ч-что защ-щита, у-установленная на д-двери, б-была с-слишком слаб-бой.

— Скорее всего, так и есть, — согласился директор. — Теперь придется перевести тролля в другое помещение и самому ставить защиту, — будто в задумчивости обронил Дамблдор, но, если Северус понял о старике хоть что-нибудь за десять лет совместной работы, так это то, что директор никогда не ронял слова просто так. — Однако, — возвращая свое внимание к Квиреллу, продолжил он жестко, — подобные инциденты недопустимы. Профессор, я ожидаю от вас большего профессионализма в следующий раз, когда нам что-то понадобится.

— К-конечно, с-сэр, без-зусловно, д-ди-ди-директор, — еще сильнее разволновался (или притворился, что разволновался) Квирелл. — П-подобное б-б-больше не-е п-повторится, с-сэр, м-мне оч-чень ж-жаль.

— Надеюсь на это, Квиринус, — словно отчитав дитя и убедившись, что оно усвоило урок, Дамблдор вернулся к мягкости. — Как вы обнаружили тролля?

— О-о, я х-хотел по-о-видать С-северуса, — сообщил Квирелл, и Снейп с удивлением развернулся к нему. — У м-меня т-так раз-з-болелась с-спина, и я-я надеялся, ч-что я з-застану С-северуса в под-дземельях, пос-к-кольку н-наш п-профессор не с-самый б-большой любитель п-праздников, — натянуто улыбнувшись, заявил Квирелл. Губы Северуса тронула лишь полная презрения ухмылка. — М-мадам П-помфри, я-я по-о-лагал, уж-же д-давно н-на ужине.

— О, понятно, — с сочувствием произнес Дамблдор. — В таком случае, не смею вас задерживать, Квиринус. Думаю, у мадам Помфри как раз сейчас найдется свободная минутка для вас.

— К-конечно, — согласился Квирелл, вставая, — д-доброго ве-вечера, д-директор, С-северус.

— Доброго вечера, Квиринус, — откликнулся директор; Северус, разумеется, проигнорировал его.

— Итак, — начал Дамблдор, когда за Квиреллом закрылась дверь. Едва тот скрылся, директор стал еще мрачнее и серьезнее. — Что ты думаешь обо всем этом?

— Квирелл причастен, — безапелляционно заявил Северус, зная, что если директор задал такой вопрос, то уверен, что учитель ЗОТИ не подслушивает у входа. — Я говорил вам и до этого, что он ведет себя странно. Я встретил нашего храброго специалиста по ЗОТИ на первом этаже, — вставил очередную шпильку Северус, — недалеко от Большого зала. Неясно, куда он направлялся, но уверен, что не к троллю, шум и вонь от которого там прекрасно были слышны.

Дамблдор кивнул, опершись подбородком о сомкнутые ладони.

— Ты чувствуешь что-нибудь особенное рядом с ним?

— Если у Квирелла и есть какая-то связь с Темным Лордом, я не ощущаю этого; моя метка ничуть не изменилась с того дня, когда…

Нет, это не та мысль. Северус спрятал ее.

— …когда он исчез. Как я уже говорил, от Квирелла исходит странный запах, который в последнее время стал чуть сильнее, но он маскирует его чесноком, лимоном и, наверняка, чарами, так что я все еще не могу распознать его, — с досадой закончил Северус.

— Рано или поздно мы поймем, что это, — ответил Дамблдор. — Я не думаю, что Квирелл связан с Волдемортом, — Северус вздрогнул, но директор сделал вид, что не заметил этого, — однако нельзя исключать и такую возможность.

— Директор, мы могли бы допросить его с Сывороткой правды…

— Нет, — сказал Дамблдор, и в его голосе была власть окончательного решения, — для использования Сыворотки нет никаких оснований. Спасибо, что поделился мыслями, Северус, и я ценю то, что в первую очередь ты отправился в Запретный коридор. Я думаю, Поппи могла бы заняться твоей ногой.

— Моя нога в порядке, — солгал Северус; он отправился бы к Помфри только в критическом случае, и Дамблдор знал это.

Директор вздохнул.

— В таком случае позаботься о себе, Северус. И еще: Квирелл не должен знать, что мы подозреваем его.

— Разумеется, директор.

Северус вышел из кабинета, чувствуя, что яд и рана дают о себе знать достаточно, чтобы начать спутывать его сознание, но недостаточно для того, чтобы Северус оказался неспособен сварить себе противоядие и отказался от гордости, прося о помощи. Нужно было лишь добраться до подземелий.

В начале ноября погода сильно испортилась. Расположенные вокруг замка горы сменили зеленый цвет на серый, озеро стало напоминать заледеневшую сталь, а земля каждое утро белела инеем. Из окон башни Гарриет несколько раз видела, как Хагрид, одетый в длинную кротовую шубу, огромные ботинки, утепленные бобровым мехом, и варежки из кроличьей шерсти, размораживал метлы на площадке для обучения полетам. В школе начались соревнования по квиддичу, и, кажется, вся школа гудела в их преддверии. В субботу сборная Гриффиндора встречалась со сборной Слизерина, и обычное противостояние львят и змеек обострилось до предела.

— Смотри, куда прешь, Уизел, — Малфой ткнул Рональда локтем в дверях Большого зала. — Или у тебя теперь проблемы не только с деньгами, но и со зрением?

Гарриет, проходя мимо, лишь вздохнула. Эту вражду не прекратить никогда, разве что к Малфою на плечо спустится ангел и устроит ему головомойку (а может, Рональду это тоже надо было).

Только Гарриет села на скамейку, ее окружили две рыжих головы.

— Доброе утро, о зоркая…

— …внимательная…

— …и такая наблюдательная…

— …различительница нас!

— …Способна ли ты теперь, Гарри…

— …различить нас, когда мы стали…

— …еще более одинаковыми, чем раньше?

Гарриет внимательно поглядела на близнецов: ни у одного из них не было ни горбинки на носу, ни родинки на шее. Она снова вздохнула.

— Как мило с вашей стороны было выучить косметические чары, чтобы запутать меня. Кстати, Фред, — она повернулась к одному из мальчиков, — кажется, у тебя на щеке зубная паста.

Близнецы переглянулись. Фред облизнул палец и потер им щеку (не ту).

— Как?

— Да, как?

Гарриет пожала плечами и с загадочной и самодовольной улыбкой принялась нарезать банан кружочками.

— Гарриет, скажи!

— Да, скажи! Поделись секретом, а то наш братишка Ронни до сих пор путается.

— И не говори, братец Фордж. Хотя, может быть, дело именно в нем?

Гарриет проследила взглядом, как тот проходил к своему столу — злой и разгоряченный после стычки с Малфоем.

— Мальчишки... Вы и без того над всеми подшучиваете, — Гарриет сомневалась.

Близнецы замолчали, опасаясь спугнуть момент, когда она могла раскрыть такую значимую и важную для них тайну. Заметив это, Гарриет позволила самодовольствию в улыбке углубиться и сделала вид, будто до крайности увлечена раскладыванием банановых кружочков по каше.

Фред погладил ее плечо с одной стороны, Джордж — с другой; так они и продолжали гладить ее плечи, как ластящиеся коты, пока Гарриет не смилостивилась.

— Если вы подходите вдвоем, первым обычно начинает Фред, значит, если последняя фраза — четная, ее произнес Джордж, если нечетная — Фред.

— Ого-о-о, какие техники, малышка! Нужно будет рассказать Ронни об этой стратегии, Дред.

— Ты думаешь, он отличит четное число от нечетного, Фордж? — с деланным сомнением ответил Дред.

Это вид спорта у них такой — подшучивать над своим младшим братом? Гарриет потянулась за орехами, но стол был слишком широким для нее.

— Идите уже. Надеюсь, вам сегодня не сломают носы.

Близнецы усмехнулись — синхронно, как обычно.

— Мы тоже на это надеемся, малышка. Ты придешь за нас поболеть? — спросил Джордж, перегнувшись через весь стол и достав миску с орехами.

— О, спасибо, — поблагодарила Гарриет, приняв протянутую ей миску. — Вообще-то я не любитель подобных зрелищ, это слишком нервирует.

— Гарриет, да ты что! Это же будет первая игра в Хогвартсе, которую ты увидишь. Ты ведь не захочешь пропустить, как мы надерем задн… гхм… уши слизеринцам?

— Я надеюсь, что обе команды покажут себя хорошо, — дипломатично ответила она. — И, вообще-то, я хотела почитать «Маленьких женщин»…

— О, нет, Фордж! Это же рейнквелизация полная…

— …необратимая…

— …а может, мы еще способны что-то сделать?

— Гарри, приходи! Ты должна посмотреть!

На этот раз Фред ухватил Гарриет за плечо с одной стороны, а Джордж — с другой.

— Приходи! — дернули за левое плечо.

— Приходи! — дернули за правое.

— Приходи! — левое.

— Приходи! — правое.

— Приходи! — левое.

— Приходи! — правое.

— ХОРОШО, ПРИДУ! — закричала Гарриет, потеряв терпение, и Пенелопа бросила на нее укоризненный взгляд. Гарриет сжалась под ним и кивнула на близнецов, как бы спихивая на них всю вину.

— Ну вот и славно, малышка, ты только не нервничай.

Садисты. Гарриет вздохнула в третий раз.

— Удачи, мальчики. Фред, раз уж ты будешь проходить мимо апельсинов, брось мне один, пожалуйста.

— Фордж, она все-таки различает нас!

— Или ты до сих пор считаешь фразы?

— О, нет, я сбилась на пятнадцатой. И яблоко тоже, если тебе не трудно.

Ей отчего-то не хотелось идти. Еще сильнее, чем хотелось вчера, чтобы Гермиона никуда не исчезала и была рядом.

Гарриет поймала апельсин и яблоко (последнее чудом не задело Гермиону по лбу).

Но она не может не пойти, она же пообещала. Ну вот и зачем обещала?

Спрятала яблоко в карман и принялась чистить апельсин.

В конце концов, это был первый квиддичный матч в Хогвартсе. Если вчера их не убил тролль, то, наверное, несколько игроков и бладжеров в окружении профессоров тем более не причинят ей или кому-либо еще вреда.

* * *

Холодное солнечное утро встретило всех на трибунах Хогвартского поля. Северус, пожелав удачи своей команде, отправился к скамье для учителей. Гриффиндорцы растянули дурацкий транспарант, на что он лишь ухмыльнулся: в этом году те наспех подбирали ловца, так что растяни они львиное знамя хоть на весь стадион, это им не поможет. Рядом с гриффиндорской частью трибуны сидели рейвенкловцы, и Северус выцепил взглядом мисс Поттер: та очевидно нервничала, хотя игра даже еще не началась. Он поставил себе мысленную заметку «странно».

Роланда Трюк с силой дунула в серебряный свисток и взмыла высоко в воздух, за ней последовали четырнадцать игроков. Матч начался.

— ...И вот квоффл оказывается в руках у Анджелины Джонсон из Гриффиндора. Эта девушка — великолепный охотник, и, кстати, она, помимо всего прочего, весьма привлекательна...

— ДЖОРДАН! — повысила голос Макгонагалл, специально севшая рядом с Ли Джорданом.

«Гриффиндорский клоун», — нарушая преподавательскую этику, подумал Северус.

— Извините, профессор, — неискренне поправился паршивец. — Итак, Анджелина совершает отличный маневр, обводит соперников, точный пас Алисии Спиннет — это находка Оливера Вуда, в прошлом году она была лишь запасной, — снова пас на Джонсон и...

Северус воспринимал болтовню Джордана фоном, сосредоточив внимание на том, что видел.

— …Вот это полет!.. Она уклоняется от набравшего скорость бладжера... она прямо перед воротами... давай, Анджелина! ГОЛ! Гриффиндор открывает счет!

Аплодисменты болельщиков Гриффиндора и стоны и вой поклонников Слизерина заполнили холодный воздух. Не позволив себе вздоха разочарования, Северус снова нашел глазами мисс Поттер: она выглядела еще более встревоженной, чем раньше. Ее беспокоит травматичность игры или она, не-может-такого-быть, болеет за Слизерин?

— Мяч у команды Слизерина, — продолжал болтать Джордан. — Охотник Пьюси уклоняется от бладжера, еще от одного, обводит близнецов Уизли и Кэти Белл и устремляется к… стоп, не снитч ли это?

По толпе зрителей пробежал громкий шепот. Ловец Гриффиндора Морнис Саттет и ловец Слизерина Теренс Хиггс одновременно увидели снитч и устремились к нему, а все охотники застыли в воздухе, забыв о своем мяче и напряженно глядя, как двое соревнуются в ловкости и скорости. Саттет — внезапно — оказался быстрее, чем Хиггс, он стремительно сокращал расстояние... И...

Северус успел заменить Флинта, несущегося к Саттету быстро как ветер; и все равно это ничего не изменило, потому что в следующее мгновение его студент-идиот (Флинт) провернул свой излюбленный трюк и как бы случайно на полном ходу врезался в другого студента-идиота (Саттета).

Саттет отлетел в сторону, цепляясь за метлу в отчаянной попытке удержаться в воздухе. Северус мысленно возвел очи горе: неужели так трудно не использовать одни и те же приемы и действовать тоньше? Он говорил им.

— Нарушение! — донеслось с трибун.

Трюк свистком остановила игру и, сделав строгое внушение Флинту, назначила свободный удар в сторону ворот Слизерина. Северус не стал оспаривать.

Ли Джордан продолжал в своей нахальной манере:

— Итак, после очевидного, намеренного и потому нечестного и отвратительного нарушения...

— Джордан! — прорычала Макгонагалл.

— Я хотел сказать, — поправился Джордан, — после этого явного и омерзительного запрещенного приема…

— Джордан, я вас предупреждаю...

— Хорошо, хорошо. Итак, Флинт едва не убил ловца команды Гриффиндора Морниса Саттета, но, вне всякого сомнения, такое может случиться с каждым.

В словах наглеца сквозила неприкрытая ирония, но Макгонагалл ничего не могла поделать. Северус заметил краем глаза какое-то движение неподалеку от гриффиндорской трибуны, но был слишком занят наблюдением за штрафным Слизерину, чтобы отвлечься.

— Гриффиндор исполняет штрафной удар, мяч у Спиннет, она делает передачу назад, мяч по-прежнему у Гриффиндора, и... о, мяч у Слизерина... Флинт упускает мяч, тот оказывается у Спиннет... Спиннет делает пас Белл... Слизерин забрасывает мяч. О, нет...

Северус едва приподнял уголки губ и захлопал вместе с остальными болельщиками Слизерина. Ему показалось, будто даже воздух стал свежее от разлившихся вокруг аплодисментов. Гриффиндорцы и большая часть Рейвенкло выглядели разочарованными, хотя это не имело ник…

Мисс Поттер не было на трибуне.

Северус внимательно осмотрел каждый ряд умников, но мисс Поттер не было нигде. Все ее подружки сидели на месте, но ее не было ни среди рейвенкловцев, ни где-либо рядом.

Паранойя подкралась сзади, присела позади него, обвила тонкими ногами и, обдавая ледяным дыханием, прошептала на ухо:

— Сегодня будет хуже, чем на Хэллоуин.

Северусу никогда не приходило в голову бороться со своей паранойей, — напротив, он любил ее и доверял ей. Его паранойя была одной из причин, почему он выжил во время войны, шпионя за Темным Лордом.

Но если он покинет ложу прямо сейчас, слизеринцы не поймут его. Им нужна его поддержка. Северус оглянулся на них и почувствовал, как холодеют руки.

Квирелл тоже исчез.

* * *

Ковыляя (и ненавидя себя за это), Северус несся ко входу в замок, следуя за тоненькой ниточкой заклинания «Указуй». Нога пылала, а Северус лишь пытался успеть, успеть…

Обычно легкий шаг, измененный смертельной спешкой и острой болью, теперь стал топотом; ранее неслышимый ни на земле, ни на древних полах замка, сейчас он шумел как первокурсник, несущийся по коридору.

— Авада Кедавра! — воскликнул чужой, незнакомый Северусу голос совсем рядом и — слишком далеко, слишком далеко, чтобы он успел что-то сделать.

Из закутка, скрытого от него, пролился яркий зеленый свет, изумрудный оттенок которого Северус ни с чем бы не перепутал; жуткий зеленый отсвет отразился в старинных окнах. Эта зелень взорвалась у него в глазах, размыла взор; на миг от ужаса его парализовало. Даже если девочка пережила одну Аваду, это совсем не значит, что…

Стука тела, однако, не последовало, и Северус ощутил приток могучей надежды. Ведь она увернулась, так? Он отмер и побежал вперед.

— Ваддивази! — воскликнул девчоночий голос, и прилив яростного, как бурный поток воды облегчения, разлился по телу.

Увернулась! Борись, девочка.

Он был почти там, когда послышался тяжелый стук, и она вскрикнула.

Еще немного…

Северус завернул за угол, на мгновение успев увидеть человека в темной мантии с капюшоном, прежде чем тот скрылся. Мисс Поттер, явно дезориентированная, сидела у стены с опущенной головой, продолжая сжимать в руке палочку. Рядом валялось яблоко с подбитым боком. Недолго выбирая между преследователем и жертвой, Северус приблизился к ребенку и сел перед ней на корточки.

— Мисс Поттер, как вы? — спросил он, пытаясь звучать спокойно. Даже на его пристрастную оценку получилось скверно.

Она подняла руку и, коснувшись затылка, поморщилась; на пальцах ее алела кровь. Северус выругался.

— Вы можете идти?

Девочка попыталась выпрямиться, но скривилась и выдохнула: «Спина». Северус бросил несколько диагностических заклинаний, и облегчение вновь пронизало его: позвоночник мисс Поттер был цел, и обошлось без сотрясения.

Он аккуратно взял ее маленькую ручку — она пахла апельсинами, которые подавали на завтрак, — и стер с пальцев кровь. Принялся заживлять рану на затылке мисс Поттер — и чувствовал, как сердце грохотало в ужасе и тревоге, и неистовая, буйная ярость разрывала его собственную голову.

Рана на затылке девочки оказалась поверхностной, и он быстро с ней справился. Северус стер кровь, пропитавшую ее волосы, мантию и воротник белой рубашки.

Мисс Поттер глядела прямо перед собой; ее пустой взгляд был неподвижен.

— Выпейте это, половину, — Северус открыл и протянул ей свой флакон обезболивающего, который собирался выпить, когда боль от раны, оставленной цербером, вновь станет слишком сильной, чтобы ее терпеть. — Сейчас пройдет.

Девочка послушно отпила половину — значит, в состоянии воспринимать и выполнять указания. Это был хороший знак.

— Мисс Поттер, вы видели, кто на вас напал?

Он пожалел об этом вопросе, как только произнес его: она задышала часто-часто, и на лице ее проступил страх. Северус не умел успокаивать и утешать: это было сверх его способностей. На глаза мисс Поттер навернулись слезы.

— Мисс Поттер, все в порядке…

Без толку — он видел: девочка сейчас расплачется.

— Мисс Поттер, правилами Хогвартса запрещено плакать в коридоре, — паникуя, ляпнул он.

В ответ девочка всхлипнула и зарыдала.

Девичьи слезы, о нет.

Он вспомнил, как пару дней назад мисс Поттер подбежала к своему однокурснику и положила руку ему на плечо. Это должно сработать.

Он неловко повторил ее жест, но она заплакала только сильнее, придвинувшись к нему. Не зная, что делать, Северус тупо продолжал держать руку на ее плече, легонько сжимая его. А затем… девочка будто обрубила себя и замерла. Она даже не дышала.

— Мисс Поттер!

Она безразлично смотрела вниз и не дышала.

Северус попытался привлечь внимание девочки, всовывая ей свой платок, и она вдруг взяла его. С тем же бесстрастным выражением вытерев лицо, она отодвинулась от него и сказала ровно:

— Я не знаю, кто это был, лицо было спрятано. Голос я не узнала, я никогда раньше его не слышала.

Снейп видел много детских истерик (причиной некоторых был он сам), но такая ее форма его тревожила.

Ну, по крайней мере, теперь она дышала.

— Мисс Поттер, вы понимаете, что сейчас вы в безопасности? Вам нечего бояться.

— Конечно, мне нечего бояться, — спокойно повторила она. — Он не нападет, пока вы рядом.

Он посмотрел на девочку внимательно, ожидая от нее нового всплеска эмоций, но она только молчала, глядя в одну точку. Обезболивающее было ненаркотическим, так почему она…

— Северус?

— Покушение, — отрезал он со злостью. Привычке Дамблдора появляться в самые неожиданные моменты он давно перестал удивляться. — Девочке нужна медицинская помощь.

— Поппи сейчас на поле, — ответил тот, напротив, сохраняя спокойствие. — Ко мне будет ближе всего. Гарриет, ты можешь идти?

Она кивнула и, опершись на предложенную Дамблдором руку, встала.

— Отлично. Гарриет, ты когда-нибудь видела феникса?

* * *

Десять минут, пока Северус наносил мазь на затылок мисс Поттер и пробовал на ней все диагностические заклинания, которые знал, она сидела, не шелохнувшись, и выглядела все такой же безучастной. Ее не интересовали ни бесчисленное множество различных предметов в кабинете директора, ни их яркие отблески, ни их разнообразные звуки, собиравшиеся в какофонию. Фоукс, спорхнувший мисс Поттер на колени, лишь на короткое мгновение привлек ее взгляд; затем она положила на него руки и, едва двигая пальцами, чтобы поглаживать перья, смотрела в никуда.

Дамблдор безуспешно пытался вовлечь девочку в беседу и выложил перед ней все лимонные дольки и мармеладки, что у него были, но она ни к чему не прикоснулась и только бросала короткие рубленые фразы, иногда и вовсе ограничиваясь кивками.

— Гарриет, я думаю, ты можешь гордиться собой: ты смогла дать отпор взрослому волшебнику, — вновь попытался директор.

Мисс Поттер наконец подняла голову и странно посмотрела на него — как на чокнутого. С чего бы? Но ее интерес угас так же быстро, как и появился, и она опустила голову.

Дамблдора этим, разумеется, было не смутить.

— Профессор Снейп сказал, что ты использовала «Ваддивази»?

Вместо подавленности и безразличия на ее лице стали проступать решимость и злость.

— Использовала. Ремус научил.

— Полагаю, он хороший учитель, Гарриет. «Ваддивази» — заклинание третьего курса.

— Я знаю. Оно мое любимое. Кстати, — от девочки впервые за четверть часа почувствовалась живая энергия, — разлилась вокруг нее свирепой рябью, — если увидите какого-нибудь неудачника с распухшей ноздрей, знайте, что это мой неудавшийся убийца, которому я засунула палочку в нос.

— Это очень… оригинальное применение «Ваддивази», Гарриет, — произнес Дамблдор, и по его губам скользнула улыбка. Взгляд же, острый и значительный, он на миг обратил к Северусу. — Ты могла бы рассказать, почему ты не была на матче?

— Могла бы, — мисс Поттер продолжала говорить рублеными фразами. — Я сидела там. Но с самого начала было тревожно. Мне хотелось уйти, сбежать. Дурное предчувствие, понимаете? Чем больше я там сидела, тем страшнее мне становилось, хоть я и знала, что ничего опаснее бладжера там не было. Поэтому я встала и пошла в замок. Когда оказалась рядом с Большим залом, услышала шаги позади, обернулась, а там — кто-то в черной мантии с закрытым лицом… на месте лица вообще ничего не было, чернота… — ее голос дрогнул, сжался, и она задохнулась; но уже через три удара сердца заговорила вновь — нарочито ровно и бесстрастно: — Я ставила щит как могла и уворачивалась. Потом профессор Снейп пришел.

Северус не понял, что вызвало в нем это наигранное хладнокровие, но руки его сдавили подлокотники кресла; кресла, в котором он ерзал с тех самых пор, как диагностировать и заживлять у мисс Поттер ничего больше не осталось и ему пришлось отойти от нее и сесть.

Дамблдор явно хотел больше подробностей, но выспрашивать их у мисс Поттер было бы жестоко.

— Сейчас подойдет профессор Флитвик и проводит тебя в гостиную. Гарриет, может быть, ты все-таки хочешь что-нибудь? Чай, у меня недавно появился прекрасный листовой…

— Печенье и шоколад. У вас есть?

— Я тоже люблю сладости, — улыбнулся Дамблдор и полез в один из ящиков своего стола. — Держи, мне недавно подарили эту плитку.

Мисс Поттер зашуршала упаковкой — у нее не получалось аккуратно раскрыть ее, и она грубо разорвала обертку (с такой яростью, которую Северус приберег бы для глотки ее убийцы). Он никогда не думал, что шоколадной плиткой комнатной температуры можно хрустеть, но мисс Поттер удавалось.

— Хочешь овсяное печенье с шоколадной крошкой? Это из кафе Фортескью, я закупался как раз перед учебным годом…

Девочка, не дослушав, схватила печенье и молча засунула в рот, а затем закусила шоколадом. Дамблдор рассмеялся.

— Ах, юность… Ешь, что хочешь, сколько хочешь…

Северусу было не до смеха. Он видел: в этом компульсивном поглощении сквозило отчаяние.

Фоукс протянул голову и клюнул печенье в ее руке, и впервые с тех пор, как Северус обнаружил ее у стены, раненую, дезориентированную и шокированную, тень улыбки проскользнула по губам девочки. Сначала она выглядела жутко удивленной: будто не могла поверить в столь неподобающую птице наглость, а затем смягчилась. Мисс Поттер раскрошила печенье и, держа его в двух ладошках словно в миске, предложила его Фоуксу, и тот, будто прирученный попугай, стал клевать его. Тень ее улыбки стала ярче.

Когда постучался Флитвик, мисс Поттер под влиянием сахара и общества феникса уже немного успокоилась.

— Северус, поздравляю, твоя команда победила, — сообщил Флитвик весело.

Снейп не почувствовал ни капли удовлетворения.

— Я не сомневался в этом. Кошкам сегодня не везет.

Сделав вид, что не заметил осуждающий взгляд Дамблдора, он посмотрел на девочку: феникс уже спорхнул с ее колен, и она снова глядела в никуда, явно не заметив, что ее преподаватель только что отпустил невежливую поддевку в сторону другого ее преподавателя.

— Филиус, проводи, пожалуйста, Гарриет до гостиной. Через полчаса всеобщее собрание. Гарриет, — промолвил старик, — можешь взять что-нибудь с собой.

— Вы очень добры, директор, — сказала она со спокойствием — теперь уже не наигранно бесстрастным, но подавленным и изнеможденным — и потянулась к печеньям. Рука мисс Поттер нервически дрогнула над ними, и на ее лице проступили выражение беззащитной, детской печали, а за ней — злость; но затем девочка, не желая отступать, сделала над собой усилие и цепко, как краб клешней, ухватила сдобу. — Хорошего дня. Профессор Снейп.

Когда за мисс Поттер закрылась дверь, директор будто потух. Северус представил, что, если бы Дамблдор был один, то он закрыл бы глаза руками. Он сам иногда так делал.

— Я заметил отсутствие девочки и отсутствие Квирелла на трибунах одновременно, — немедленно сказал Северус, не жалея старика.

Дамблдор внимательно посмотрел на него. Затем едва качнул головой, что означало: «Продолжай».

— Когда я подбегал, убийца бросал в нее Аваду. Альбус…

Северус редко называл директора по имени — только в исключительных случаях, вроде этого.

— Я знаю, — ответил Дамблдор. — Замок засек применение Непростительного проклятия. Я благодарен тебе, Северус, за такую быструю реакцию. Ты спас Гарриет.

Он отмахнулся от похвалы, как от жужжащей мухи, стараясь игнорировать тепло, разлившееся в груди, — оно разливалось там всякий раз, когда Дамблдор признавал его усилия (что все же происходило достаточно редко для того, чтобы Северусу действительно не было дела до его одобрения).

— Думаю, он оставил ее, услышав мое приближение. Что вы думаете насчет причины, по которой мисс Поттер покинула поле? Возможно ли, что это был морок, чтобы выманить ее в замок, где никого не будет?

Дамблдор долго молчал, размышляя.

— Мне кажется, что Гарриет — чувствительная девочка… Если она в самом деле способна предчувствовать беду, это сыграет ей на руку. В любом случае… если бы это был Том, он бы попытался убить ее, — Северус спросил себя, было ли старику так же сложно проговорить последние слова, как ему — их слышать, — при всех. Том склонен к театральным представлениям. Ему непременно нужны зрители.

Северус похолодел от одной только мысли, что за покушением может стоять Темный Лорд. С другой стороны, если бы это и впрямь был он, разве мисс Поттер была бы все еще жива? Разве он сбежал бы, услышав приближение чьих-то шагов?

Северус озвучил эти мысли и добавил:

— Если Темный Лорд хотел сделать это прямо на поле, а вы настаиваете на том, что девочка, — он добавил в голос едкий скептицизм, — новая Кассандра, то естественно желание мисс Поттер покинуть его. Однако как вы представляете себе его проникновение в замок? Моя метка все еще неизменна.

Он не знал точно, отчего так отвергал версию о Темном Лорде и насмехался над предполагаемой интуицией девочки, которая в магическом мире даже не была большой редкостью, особенно у детей, переживших дурное обращение. От того ли, что холодный разум говорил ему, что идея — чепуха? Или страх повелевал его разумом?

Директор молчал, задумчиво поглаживая бороду. Северус продолжал настаивать:

— Альбус, я почти уверен в том, что это Квирелл. Мы должны его допросить.

— Не раньше, чем проведем собрание. Северус, прошу тебя, держи себя в руках: Квирелл не должен знать, что мы подозреваем его, — напомнил Дамблдор.

Северус кивнул и вышел. Если ему придется переждать жалкое собрание, чтобы вытащить из Квирелла кишки через глотку, он справится с этим.

С обратной стороны от захлопнувшейся двери Альбус Дамблдор погрузился в воспоминания о разговоре с недавним гостем. Вскоре директор подошел к Омуту памяти и поднес кончик палочки к виску.

* * *

Гарриет была напугана. Нет, не так — Гарриет было до смерти страшно. Она представляла раньше, что сталкивалась с самим Волдемортом или его приспешниками, и в этих фантазиях она была сильной, удачливой и смелой. То, что произошло, разбило вдребезги ее воображаемые картины: теперь она встретилась с реальностью, в которой она вовсе не была сильной или смелой, но в которой ей было страшно и больно. А этот момент, когда Дамблдор сказал ей, что она дала тому злодею отпор? Это было смешно и нелепо. Она ощущала себя беспомощной, как котенок. Она должна была суметь себя защитить, но не смогла. Она не спасла себя, ее спас профессор Снейп. Если бы он не подоспел, она бы умерла.

Она увернулась от Авады.

Гарриет не могла поверить, что кто-то использовал против нее убивающее заклятие.

Вот так, просто:

Авада

Кедавра.

И все.

И ее родителей, ее маму и папу, вот так просто взяли и убили, и они не смогли увернуться, и вот так они потеряли жизнь — за мгновение, из-за двух слов, бессмысленно, страшно, ни за что.

Гарриет дрожала, и ее тошнило, и напряжения в теле было столько, что она не удивилась бы, разорви оно ее кожу.

Еще страшнее было от того, что она не знала, кто убийца.

Вскоре ей нужно будет появиться в Большом зале, где, может быть, будет ее палач. А затем еще раз. И еще. И вести себя как ни в чем не бывало, потому что в этом случае нельзя, невозможно показать слабость.

Страшно, страшно, страшно, боже, как страшно.

Гарриет обняла подушку и разрыдалась.

* * *

Восклицания, охи и ахи от Минервы и Спраут мешали Северусу сосредоточиться на списке вопросов, которые он задаст Квиреллу, когда вольет ему в глотку Сыворотку правды; нетерпеливо стуча пальцем по ручке кресла, он ждал, пока последние профессора покинут кабинет директора.

— Северус, — начал старик, когда после собрания они остались наедине, — я прошу тебя следить за Квиреллом. Важно узнать, чего он хочет, и что делает для достижения своей цели.

Во время собрания чертов заика весьма правдоподобно изобразил удивление после сообщения Дамблдора о покушении. В своем притворстве он был действительно хорош, возможно, почти так же хорош, насколько считал себя Северус. Снейп внимательно рассмотрел ноздри Квирелла, к неудовольствию для себя заметив каждую мелочь, вроде крохотного прыща на левом крыле и густоты волос в носу, но обе ноздри выглядели совершенно неповрежденными. Ни на лице, ни в его одеянии не было ничего, за что можно было бы зацепиться. Это было досадно в той же мере, сколь и ожидаемо: волшебник, способный на применение Непростительного, едва ли имеет проблемы с простейшими лечебными чарами.

— Директор, не проще его самого об этом спросить? — Северус с нетерпением катал в ладони палочку. — Вас ведь не убедил его невинный рассказ о том, что он покинул трибуну из-за несварения, не так ли?

— Очень жизненно, разве нет? Кишечник может подвести в самое неудобное время.

Северус замер, шокированный искренней интонацией директора.

— Директор, — неверяще произнес Северус, — не говорите мне, что поверили в эту детскую выдумку. Он напал на мисс Поттер и должен заплатить за это. Если он попытается сделать это вновь, как вы гарантируете ее безопасность?

Дамблдор пронизывающе посмотрел на него, и что-то во взгляде директора подсказало Северусу, что сейчас он будет оглушен. Каким-то седьмым чувством он знал, что старик собирается сказать ему, — и опередил его:

— Квирелл — преступник, и мы должны его допросить. Он представляет угрозу для всей школы.

Дамблдор удержал на Северусе взгляд, по которому тот понял: Дамблдор знает, почему Северус его перебил; он смотрел на него так несколько мгновений (пока Северус сжимал кулаки), а затем, наконец, ответил:

— Северус, нет никаких оснований называть его убийцей, кроме этого совпадения, — произнес директор весомо и твердо. — Мы будем наблюдать за ним.

Северус еще долго пытался переспорить ополоумевшего старика; но, как и всегда в случае с Дамблдором, это было сизифовым трудом. Напоследок громко хлопнув дверью, он покинул кабинет директора, пока его ярость не уничтожила все, что старик складировал на своих полках.

Пусть он не мог использовать Сыворотку правды, пусть; но кое-что другое, безусловно, было в его силах.

* * *

Прошло уже полтора дня и бессонная ночь после покушения, однако Гарриет была все так же напугана. Иногда ей удавалось успокоиться, представляя, что она находится возле домика на берегу океана с теплым желтым песком, где нет никого-никого кроме нее самой и редких пальм; иногда она представляла, что она дома, в своей комнате; но затем она снова оказывалась в лапах безумного, животного страха. После ночи без сна Гарриет слышала, как стучит ее сердце; пульс отчетливо ощущался даже там, где, ей думалось, почувствовать его невозможно: в бедрах, животе, плечах. Когда в предутренней заре она села на кровати, голова закружилась, в глазах потемнело, и Гарриет легла обратно. Тогда ей удалось провалиться в короткий сон. Сон обернулся кошмаром, в котором зеленый луч летел к ней снова. После этого Гарриет не смогла бы заснуть, даже если бы захотела, а она ни на йоту не хотела вновь оказаться в этом кошмаре.

Соседки по комнате, которым она сказалась больной, не трогали ее; лишь Гермиона иногда садилась на Гаррину кровать и спрашивала, не нужно ли ей чего и не позвать ли все же мадам Помфри. Гермиона приносила ей еду из Большого зала, но Гарриет воротило от одного запаха; ей удалось протолкнуть в себя стакан воды, и на этом все. Сквозь пелену внутренних воплей страха и ужаса до Гарриет доносились отголоски благодарности. Она не сказала бы девочкам о случившемся ни при каких обстоятельствах, и эта тайна мучила ее, так что тем немногим, что оставалось, чтобы утешить Гарриет, была эта забота — забота, которой было для нее сейчас слишком мало, но которой она, тем не менее, знала цену.

Еще к ней постоянно заходил профессор Флитвик — смотрел на нее с таким сочувствием, от которого ей снова хотелось расплакаться (но она сдерживала себя), и говорил с ней так мягко и ласково, что ей хотелось завыть (от чего она удерживала себя тоже).

Гарриет попросила его (шепотом) дать ей побыть в комнате, чтобы прийти в себя, и ничего не рассказывать соседкам о ее симулянстве, — и он согласился.

— Гарри, как ты себя чувствуешь? — Гермиона подошла к ней. — Ты сходишь на ужин?

Есть не хотелось. Не хотелось вставать. Не хотелось выбираться из кровати.

Но нельзя было всю жизнь просидеть в этой комнатке. К тому же ее снова начало тошнить, и она догадывалась, что уже не от страха, а от голода.

— Я пойду, — ответила Гарриет, голос прозвучал хрипло. — Мне нужно в душ и переодеться.

— Я могу управлять своими эмоциями, я могу не бояться, — сказала себе Гарриет, открывая кран. Очередная вспышка зеленого света пронеслась перед глазами, и она зажмурилась и обняла себя.

Что я могу сделать, чтобы помочь себе? Что я могу сделать, чтобы прекратить это?

Гарриет вспомнила лицо Сириуса, его улыбку и силу его теплых рук. Сколько раз за последние сутки она представляла, что он здесь, что он пришел, защищает ее и успокаивает? Миллион или миллион сто тысяч триста двадцать два.

Но она даже не подумала связаться с ним.

И не… и не сделает этого. Зачем? Она расстроит и напугает его, но ведь самое страшное уже позади, так? Даже если преступник в замке, теперь он затаится и будет осторожничать, верно? Нет, она не будет расстраивать Сириуса. Она справится сама.

Что я могу сделать, чтобы помочь себе? Что я могу сделать, чтобы прекратить это?

— Хорошо, ты не можешь не бояться, — сказала она своему отражению тихо. Ее отражение с всклокоченными волосами выглядело плохо. — Страх — это естественно. Но ты можешь выбрать быть смелой. Действовать, несмотря на страх. Пытаться сделать что-то с этим страхом.

Что?

Умывшись, Гарриет взяла расческу и принялась приводить волосы в порядок. Это было нелегко: за полтора дня на них успели сваляться колтуны.

Она размышляла.

— Как думаете, долго будет этот патруль-на-всякий-случай? — спрашивала Сидни, когда Гарриет возвращалась из душа.

— Ну, если он учебный, то наверняка имеет какие-то сроки, может, две недели, — ответила ей Падма.

— Девочки, что за патруль? — спросила Гарриет, разматывая полотенце с головы; она снова не управилась с голосом, и он был странный.

— Ой, тебе уже лучше! — подскочила Лиззи. — Вчера за обедом после матча директор Дамблдор сказал, что некоторое время учителя будут дежурить в разных частях замка, типа какая-то учебная для них штука. Я толком не поняла, зачем это нужно.

— Думаю, никто не понял, — Гермиона передернула плечами. — Может быть, случилось что-то, о чем мы не знаем.

Гарриет вздрогнула, поразившись проницательности Гермионы.

И все же патруль не сможет защитить ее. Никто не сможет. Есть… есть один способ.

Она высушила палочкой волосы и принялась плести косу — медленно и неровно: руки дрожали, быстро уставали, а пальцы то и дело промахивались.

— Хочу есть, — сказала Гарриет и едва не обрадовалась, потому что голос раздался почти естественно. — Интересно, что сегодня на ужин?

* * *

Бешенство уже улеглось внутри Северуса, но гнев еще клекотал в нем кипящей лавой, готовой обратиться против любого, кто осмелился бы подойти к нему. Слизеринцы, чуя настроение их декана, вежливо огибали его; остальные шарахались от него сильнее обычного.

Запирая под все ментальные замки ярость, которую он чувствовал из-за Квирелла и Дамблдора, он сел на свое место в Большом зале, уже привычно выискивая девочку взглядом. За прошедшие два дня она не появилась здесь ни разу, и только регулярные отчеты Флитвика на внеплановых собраниях о том, что с ней все в порядке, удерживали почву под ногами. Северус вонзил вилку в шампиньон, случайно гильотинировав его.

Жаль, что это только шампиньон.

Маленькая процессия из пяти рейвенкловских первокурсниц пересекла двери Большого…

Из пяти.

Мисс Поттер, распрямив плечи, прошла к своему месту, не оглядываясь и не озираясь. Девочка вообще не выглядела напуганной — скорее, она напоминала злую бомбочку, готовую взорваться в любой момент.

Гнев лучше страха, мисс Поттер.

Северус часто говорил себе это в юности и во время войны. Что угодно лучше, чем страх. Отвратительное, омерзительное, тошнотворное чувство.

Минерва завела с ним пустой разговор. Северус не слушал, что она говорила про… а, какая-то поддевка насчет будущего квиддичного реванша.

— На твоем месте я не стал бы поддерживать и оберегать эту надежду, Минерва, потому что, когда она неизбежно рассыплется, твое сердце разобьется в дребезги, — огрызнулся Северус. — Или, правильнее сказать, развеется на сотни маленьких мышек?

— Это было бы интригующим зрелищем, — ответила Макгонагалл спокойно. — Но не настолько интригующим, как полет сотен летучих мышек, Северус.

По-своему он любил Макгонагалл. Она составляла Северусу достойную конкуренцию в остроумии словесных дуэлей; препираться с ней было даже забавно. Но ей он, конечно, не собирался этого сообщать.

— Браво, Минерва, сравнение с Дракулой — как оригинально. Ты достигла одного уровня развития со своими учениками.

Она ухмыльнулась.

— Граф Дракула тут ни при чем.

Ах, ну да, конечно, — его мантия. Он отвернулся, оставляя за Макгонагалл этот раунд.

Северус снова нашел девочку взглядом: с каждой минутой она выглядела все решительнее. Еда уже давно перестала интересовать ее, и она сжимала приборы, невидяще глядя в почти полную тарелку. Казалось, она решала что-то очень важное для себя: губы плотно поджаты, скулы напряжены; Северус был уверен, что окажись он ближе, разглядел бы даже морщинку на ее лбу.

Она посмотрела на него. Что бы это за решение ни было, мисс Поттер его приняла.

Девочка поднялась со скамьи и стремительно пошла к выходу. Квирелл с обычным идиотским видом мешал еду по тарелке, создавая впечатление, что никуда не спешит; Северус, впрочем, не собирался давать ему и шанса. Он отложил вилку и вышел через учительскую дверь.

«Указуй».

* * *

Мисс Поттер стояла напротив его кабинета, с отчаянным видом обхватывая то одну, то вторую ладонь. Северус молча распахнул перед ней дверь.

— Садитесь, мисс Поттер, — сказал он, запираясь и бросая заглушающее заклинание.

Северус сел напротив, выжидая. Она плохо выглядела: глаза и губы опухли, под нижними ресницами залегли серо-коричневые тени. Она вообще спала?

Мисс Поттер положила руки на стол, соединив пальцы. Несколько секунд она смотрела на них, а затем подняла голову.

— Когда он напал на меня, мне было очень страшно, — произнесла девочка — странно слабо и медленно. — Нет, я всегда знала, что я не в безопасности, — продолжила она, и Северус сжал зубы, — но это все равно оказалось слишком для меня. Перед поступлением в Хогвартс мне казалось, что я много чего знаю и умею, и что этого будет достаточно, чтобы защитить себя, но я ошиблась. В действительности я оказалась… почти беззащитной. Мне мало что есть противопоставить взрослому магу, и эта… мысль… приводит меня в ужас.

Последняя фраза рвалась паузами, и глаза девочки блестели; Северус понял, что, если не скажет ничего немедленно, она снова расплачется.

— Мисс Поттер, в школе выставлен патруль, и вам…

— Профессор! — перебила его девочка, обретая решимость, — пожалуйста, дослушайте меня. Вы выставили патруль, но это не обеспечит мою безопасность. Я никогда не буду в безопасности. Мне бы очень хотелось, чтобы кто-то вроде вас, сэр, всегда был рядом, защищая меня, но это невозможно. И даже если бы у меня был кто-то такой, я все равно продолжила бы бояться, потому что все, что у меня бы было — это надежда на него, на другого человека. Я не хочу вечно бояться. Я хочу, чтобы у меня была вера в себя, вера в то, что, если... когда мне снова будет угрожать опасность, я сама смогу о себе позаботиться.

Она встала со своего места и, обогнув стол, оказалась прямо перед Северусом. Мисс Поттер смотрела ему в глаза с отчаянной, жаждущей просьбой.

— Научите меня, профессор. Научите меня защищаться.

Северус в удивлении развернул свое кресло к ней. Он не мог взять в толк, почему она пришла именно к нему: то есть, ему было ясно, что он спасал ее уже дважды и потому, возможно, заслуживал определенного… нет, не доверия, но преимущества; но он так же был с ней жесток и холоден и несправедливо оттолкнул ее протянутую руку.

И все равно она здесь, все равно отчего-то доверяет ему. Северусу это было тем более странно, что он знал: никогда он не производил впечатления человека, которому стоит доверять — тем более, свою жизнь.

На лице девочки была решимость, смешанная с отчаянием, и, хотя Северус мог бы выдумать не меньше пяти причин для отказа, включая необходимость держаться подальше от мисс Поттер ради будущей роли шпиона, он знал, каков будет его ответ. За короткие три с половиной месяца, что он знал ее, на девочку нападали уже два раза, и этим, без сомнения, ничего не кончится. Северус подумал о том, одобрит ли эту затею Дамблдор, невольно вспоминая их последний разговор; вспышка гнева, связанная с этим, стала последним аргументом в пользу уже принятого решения.

Он сомневался, что Дамблдор одобрит идею его наставничества над мисс Поттер, но раз уж старик отказывался делать все, что необходимо для ее безопасности, Северус считал себя вправе принять карт-бланш на это.

Северус принял решение быстро, как случалось ему молниеносно думать в присутствии Темного Лорда, но для мисс Поттер эти короткие мгновения наверняка были бесконечными, — пока она стояла перед ним, вглядываясь в его лицо в поисках ответа.

— Хорошо, мисс Поттер.

В первую секунду она словно не поверила, затем несмело улыбнулась, а глаза ее будто спрашивали: «В самом деле?» — а потом улыбнулась так ярко, будто само солнце спустилось в подземелья; засмеялась, и слышалось в этом смехе облегчение, окутанное радостью.

Вдруг он почувствовал тонкие руки мисс Поттер на своей шее — она, глупая девчонка, обняла его, — но, прежде чем Северус успел сказать что-нибудь, она уже отлепилась от него.

— Спасибо! Спасибо!

И засмеялась вновь.

Гарриет была довольна собой: решительно выступив против своего страха, она не только получила возможность учиться защищать себя, — она наконец завоевала расположение профессора Снейпа. То есть это, конечно, было только первым шагом к его завоеванию, но ведь этот шаг, Гарриет была уверена, и являлся самым трудным: для его осуществления от нее потребовались все ее силы, храбрость и терпение. Теперь, когда он неизбежно будет уделять ей дополнительное время и внимание, ей нужно лишь быть осторожной и последовательной, чтобы достигнуть цели.

Она не смогла бы ответить на вопрос, зачем она так отчаянно пытается снискать его расположение, но это было ей нужно. Гарриет хотелось доказать профессору Снейпу, что она хороша в том, что касается обучения. Она собиралась сразить его внимательностью и результатами, заслужить его одобрение. А еще ей не давали покоя сны, в которых он появлялся; все эти сны были очень короткими и не слишком-то важными по отдельности, но что-то подсказывало ей, что вся их совокупность, что-то глубже, чем их очевидный смысл, — это по-настоящему важно. Гарриет собиралась узнать, в чем эта важность состояла.

Благо скоро ей представится такая возможность. Профессор Снейп поставил их первое секретное занятие на полдень субботы, а сегодня была уже суббота, и часовая стрелка медленно переползала с девяти на десять. Ожидание было волнительным и изматывающим, но Гарриет не знала, хотела ли она, чтобы у нее была возможность открутить время вперед, чтобы не ждать более; может быть, втайне она радовалась, что до встречи еще несколько часов.

Интересно, что он ей приготовил?

Из гостиной в спальню, где была она одна, донесся взрыв смеха, и Гарриет улыбнулась. Все остальные факультеты считали рейвенкловцев немножко (или даже очень) ботаниками и занудами, но Гарриет не слышала шуток смешнее, чем в своей гостиной. Она решила спуститься туда: ребята здорово отвлекли бы ее от беспокойства ожидания.

Однако едва Гарриет направилась к двери, связное зеркало на тумбочке замерцало голубым. Она схватила его: за несколько дней, пока Гарриет игнорировала Сириуса (зачем — ей самой было непонятно, — она лишь знала, что не хотела его видеть), она сама же успела по нему соскучиться. Письма не давали такого эффекта близости, как зеркало.

Сириус был один и, кажется, выглядел встревоженным, но тревога его задержалась лишь на короткое мгновение, а затем его лицо так ярко осветилось, что Гарриет решила, что ей это показалось; или захотела так решить.

— Гарри! Как поживаешь? Это профессор Макгонагалл, наверное, вас загрузила?

Ей стало стыдно. Она написала Сириусу, что не может найти время для вечерних болталок, потому что у них слишком много домашнего задания (хотя она закончила его еще вчера вечером).

— Э-э, да, в основном, да. Формулы сложные, ты же знаешь, мне плохо дается все, что с цифрами и буквами одновременно.

Сириус хохотнул, наверное, припоминая, как Гарриет на первом домашнем уроке по трансфигурации не могла пятнадцать минут кряду сообразить, как работает формула и зачем соединять буквы с цифрами. Гарриет вспоминала этот эпизод, вспыхивая от неловкости и смущения; но она тогда не выспалась и вообще!

— Ох, да, но не расстраивайся, у тебя хорошо получаются другие вещи. Гарриет, что-нибудь случилось? Мне кажется, ты беспокойная.

Сириус обратился к ней по полному имени, что означало верхние уровни его серьезности. Гарриет сжалась.

Зачем ему говорить?

Он только будет волноваться. Он будет очень сильно волноваться. А на нее уже не нападут, потому что выставлен патруль, и потому что у него уже не получилось и теперь за Гарриет все следят, особенно профессор Снейп; да, профессор Снейп — это хорошая причина промолчать. Если раньше они едва пересекались, то теперь она наталкивалась на него постоянно, и у него всегда был такой искренний вид, будто это чистая случайность, что Гарриет даже поверила ему — первые пять раз; но это продолжалось, она начала сомневаться, и после восьмого «случайного» столкновения, ей пришлось признать, что профессор Снейп просто первоклассный обманщик.

Она этим восхищалась и этому завидовала. Ей бы так. Она всегда для всех была открытой книгой.

В общем, зачем волновать Сириуса?

— Нет, ничего, — и она фальшиво улыбнулась, мечтая, что когда-нибудь ее фальшивая улыбка будет выглядеть такой же искренней, как вид профессора Снейпа, когда он притворяется, что ничего особенного не происходит. — Устала, наверное. Кстати, ты узнал про Квирелла?

Сириус моргнул и странно помедлил. Он будто бы даже замер, размышляя, но затем стал вести себя, как ни в чем не бывало.

— Ну, так… — он навел волшебную палочку на зеркало, заставив его парить, а сам куда-то нагнулся. — Я расскажу тебе основное, — сказал он, вынырнув с листами бумаги (из нижней полки его стола, должно быть). — Полукровка, закончил Рейвенкло, — Гарриет хмыкнула, осознав параллель между ними. — Судя по всему, ваш профессор был очень даже одаренным в школе, у него блестящие магические способности. Хотя его дразнили, так как он был робким и нервным малым. Кстати, он всего на четыре года старше меня, но я не помню его.

— Ну, если он был робким, то ничего удивительного, — ответила Гарриет.

— Три года после выпуска из Хогвартса он работал в книжной лавке, затем вернулся в школу и стал преподавателем маггловедения. Его описывают как среднего учителя, у которого не очень с дисциплиной в классе. — Гарриет хмыкнула еще раз. — Но ты была права, он не заикался до этого года. Этим летом он совершил кругосветное путешествие, нам удалось отследить его маршрут… Ты говорила, тюрбан ему подарил африканский принц?

— Да, — настала пора Гарриет удивляться: при чем здесь это? — Ну, он так говорил.

— Это ложь, — сказал Сириус, возбужденный оттого, что ему удалось продвинуться в расследовании. — Мы все перепроверили, но Квирелл был только в двух африканских странах, и обе они являются республиками, и с магической, и с маггловской сторон. Это Алжир и ЮАР.

— Ого, — ответила Гарриет, впечатленная тем, как из оброненной фразы о каком-то тюрбане, Сириус поймал Квирелла на лжи. Она почувствовала, что гордится им. — Но зачем ему врать о тюрбане?

— В этом и вопрос. Мы продолжим копать.

— Ладно. А кто это «мы»?

— Рем, я… и еще один человек, — Сириус подмигнул ей.

— Кого? Ты… ты нанял частного детектива? — спросила Гарриет, ощущая, как глаза ее становятся шире.

— Одного из лучших, — похвастался Сириус с довольным видом.

— Ровена милосердная. Баллы твоей крутости только что выросли на двадцать процентов.

Сириус рассмеялся.

— Раньше ты говорила «божечки-кошечки».

Гарриет улыбнулась в оба ряда молочно-коренных зубов: недавно у нее выпал еще один — сбоку, но это все равно было довольно заметно, — так что она застеснялась и сделала улыбку уже.

— У нас на факультете Ровена Рейвенкло — местное божество. Мы ее восхваляем, кланяемся ей и приносим жертвоприношения, добавляя к кровавой жертве книгу. Кстати, ты не мог бы выслать мне пару живых ягнят?

Они говорили еще и еще, а потом Гарриет отключилась. Ее беспокойство исчезло, уступив место хорошему настроению.

* * *

Когда Гарриет положила зеркало, Сириус выругался и позвал Ремуса из соседней комнаты.

— Ни черта это не помогло, — рыкнул он. — Она ничего не сказала, она соврала.

Ремус явно был удивлен; затем он нахмурился так, что Сириус понял, что тот расстроен и встревожен поведением Гарри так же сильно, как и он сам.

Сириус допустил мысль (не слишком лестную для Рема, но было вовсе не время нежничать), что если Гарриет будет говорить только с ним, Сириусом, то она станет более откровенной, что тогда она расскажет ему все и попросит помощи, поддержки, забрать ее из замка, и Сириус бы утешил ее как угодно и сделал бы для нее что угодно; но она ни о чем не рассказала и ни о чем не попросила, а только фальшиво улыбнулась, когда он спросил ее, не случилось ли чего.

— Почему, мать твою за ногу? — он заламывал руки. Раньше Сириус бы высмеял себя, заметь он за собой подобное, но теперь, уже год заботясь о Гарри…

Что за комиссия, Создатель,

Быть взрослой дочери отцом!

Она показала однажды ему эти строчки из какой-то русской не то трагедии, не то комедии, посмеиваясь над его будущими мучениями; он посмеялся вместе с ней. Теперь ему было не до смеха, а она ведь даже еще не взрослая.

Утро, ставшее одним из самых кошмарных за последние несколько лет (считая каждое утро в Азкабане), преподнесло ему два письма: одно от Гарриет, другое от Дамблдора. Первым он распечатал, конечно же, письмо Гарриет, в котором она писала всякие милые глупости и сообщала, что так устает, что в ближайшие дни не доберется до зеркала. Он счел это объяснение несколько странным: сил на письмо у нее вполне хватило; но, с другой стороны, это же Гарриет — написанное слово для нее было священно, и поэтому, должно быть, написать пару строк ей было легче; кроме того, у него не было повода не верить ей. А затем он открыл письмо Дамблдора и сразу же перечитал его — трижды; потом наорал на него по камину, прокричался в обществе срочно вызванного Ремуса и сто раз перемерил нервными, неровными шагами свою гостиную.

Он вновь и вновь вчитывался в послание Гарри, — она написала его вечером того дня, когда все случилось; это не была досадная ошибка его восприятия — это было умышленное сокрытие от Гарриет.

— Я не должен поддерживать эту ее идею затворничества, — сказал он, и сердце разрывалось от того, что Гарриет добровольно предпочла одиночество в период такого ужасного для нее испытания.

Первым его порывом, конечно, было рвануть в Хогвартс и найти Гарри, вытряхнуть из нее правду, если потребуется; но отчего-то — совсем непохоже на него — он остановил себя и задумался; и чем дольше думал, тем сильнее сомневался в своей идее.

Проклятый доктор Лектер научил его этому — останавливаться и думать в самые неподходящие (подходящие) для этого моменты.

Он спросил себя: почему Гарриет могла так поступить? Почему вместо того, чтобы потребовать, чтобы он забрал ее домой или хотя бы приехал к ней и успокоил ее, она ничего ему не сказала и даже стала избегать его? Что могло руководить ее поведением? Что, что?

Чем больше он думал над этим, тем сильнее ужас просачивался в душу, впивался в конечности лозой с острыми шипами.

«Я доверяю директору Дамблдору… пока он в школе, ничего дурного произойти не может».

Он сказал ей это лишь месяц назад. Он обманул ее.

Почему еще она могла от него закрыться? Гарри тогда обратилась к нему за утешением и поддержкой, а он обманул ее, не нарочно, но обманул… Пообещал, что все будет в порядке, и как оно все вышло.

В конце концов он стал опасаться, что, если он приедет в замок и станет давить на Гарри, она закроется от него еще сильнее. Она приняла свое решение — свое детское решение; должен был он уважать его? Нет, если оно вредило ей. Нет, если она была неправа. Он мог бы сказать иное, только если бы она была уже взрослой.

Сириус не позволял себе думать, что боится увидеть разочарование в ее глазах.

Дамблдор пытался успокоить его какими-то чертовыми дополнительными чарами и каким-то чертовым патрулем, будто теперь Сириус поверит… Будто это исправит ущерб, причиненный Гарри. Ужас сложившегося положения заключался не только в том, что Гарриет закрылась в своем несчастье, что добавляло ей страданий и было ей больно — может быть, настолько, что она закрылась и от этой боли и не осознавала ее и не чувствовала ее, — но еще в том, что ее новая стратегия поведения — молчание — была опасна.

Сириусу казалось, что она и сейчас, как раньше, прибежала бы к нему с пустяковой ранкой — и при этом скрыла бы что-то по-настоящему опасное. Он не мог найти такому поведению объяснения, но понимал, что это важно. Если бы он знал, что происходит в ее голове, он смог бы…

— Доктор Лектер работает с детьми? — спросил Ремус, доставая его из воронки размышлений.

Сириус сразу понял, о чем тот говорит, — Ремус опередил его собственную мысль лишь на мгновение. Да, да, пожалуй… Это было то, что нужно.

* * *

Северус, сокрытый заклинанием невидимости, поднимался на седьмой этаж. Седьмой этаж был выбран им под двум причинам: во-первых, появляться там было менее опасно, чем на остальных этажах ввиду отсутствия популярных учебных аудиторий и сплетничающих портретов — по крайней мере, рядом с тем помещением, которое Северус счел подходящим; это помещение, собственно, и было второй причиной.

— Вы не должны говорить об этих встречах никому, вообще никому: ни вашим подругам, ни крестному отцу, ни кому-либо еще. Вы понимаете меня? — сказал тогда Северус со всей возможной строгостью.

А мисс Поттер, будто всерьез задумавшись над своей способностью хранить тайны от тех, кого он перечислил, на несколько мгновений замерла, а затем серьезно кивнула. Он спросил себя, на сколько ее хватит и сможет ли он оправдаться и уйти живым от Темного Лорда, если тот про это узнает.

Он вообразил себе лицо Блэка, когда тот выяснит, что Северус обучает его крестницу во внеурочное время. Нельзя было сказать, что это соответствующая компенсация за вероятную смерть под пытками. Но хоть что-то приятное из всего этого он должен получить, не так ли?

Северус толкнул дверь из светлого дерева. Просторное помещение с износившимся паркетом, кремовыми стенами и высоким потолком было чистым и свободным, только два стула и две парты, которые он посчитал нужным оставить, стояли в углу. Северус сам перенес всю мебель и убрал помещение, решив не доверять это дело эльфу.

Он снял с себя заклинание. Девочки еще не было на месте. Ну, у мисс Поттер есть ровно одна минута, чтобы прийти вовремя, иначе…

Мисс Поттер появилась в центре помещения, сняв с себя… что?.. мантию-невидимку? Он постарался не таращиться на нее. Видимо, он все же не смог скрыть своего удивления, потому что она сказала:

— Вы же просили меня появиться, не привлекая внимания, профессор.

И улыбнулась ему. Северус на мгновение — снова — растерялся.

Дети-не-улыбаются-мне, мисс Поттер.

Она добавила:

— Добрый день.

Северус хмыкнул. Вместо отдыха от малолетних террористов в свой законный выходной он обременил себя дополнительным занятием как раз с одной из них. Может быть, мисс Поттер и старалась выглядеть милой и послушной (когда не врывалась в его кабинет, требуя от него рассекретить его тайную деятельность и переменить к ней отношение), но ее природа подвергаться нападениям (и ее способность произносить опасные выводы, скрытая за губами, растянутыми в невинной приветливой улыбке) делали ее худшей малолетней террористкой, чем остальные.

День не был добрым. Ну, она хотя бы постаралась выполнить его указание. На самом деле, она справилась даже лучше, чем он от нее ожидал.

— Почему вы не снимали мантию, пока я не пришел?

— А вдруг бы кто-то подглядел следом за вами? Теперь дверь закрыта, — ответила девочка и помолчала. — Вы сейчас запрете и заглушите нас, да?

Северус подумал, что учить ее выживанию будет в определенной степени легче, чем он представлял. Мисс Поттер была почти параноидно предусмотрительна и осторожна. Он почувствовал некоторое родство с ней, а затем тревогу — мисс Поттер было слишком рано становиться параноиком.

Северус запер и заглушил их.

Когда он повернулся, то поймал взгляд ее глаз, сосредоточенно следивших за его движениями. Заметив, что он смотрит на нее, мисс Поттер спросила:

— Профессор, когда вы появились, это было заклинание невидимости?

Северус кивнул.

— Научите меня?

Это было бы очень полезно для мисс Поттер. А еще очень проблемно для него и для всех дежурящих учителей. Впрочем, у нее уже была мантия-невидимка.

— Непременно. Но позже, пока вы не способны освоить заклинание этого уровня.

Брови ее дернулись, и яростное несогласие прорезалось на лице мисс Поттер. Однако она промолчала и постаралась вернуться к нейтральному выражению.

Что же, оказалось, что мисс Поттер не лишена тщеславия, по крайней мере, той его части, которая присуща многим рейвенкловцам, когда речь заходит об их талантах и способностях. Но она, в отличие от своего папаши, кажется, была способна его обуздывать. В конечном счете, учитывая их общую цель — обучить ее всему, что помогло бы ей не погибнуть — ее тщеславие не самое большое препятствие. Напротив, он сможет сыграть на этом.

— Что вы умеете, мисс Поттер?

Она перечислила несколько простых защитных и атакующих заклинаний.

— А чары?

— Все за первый курс, — ответила девочка, стараясь не выглядеть довольной собой.

— Чудно, — произнес он холодным голосом, помогая ей в этом. — Уберите мантию и перейдите на мое место.

Пока мисс Поттер складывала на один из стульев мантию, он наколдовал амортизирующие чары по всему периметру, чтобы она не ушиблась, когда упадет. Северус долгие годы мечтал стать учителем защиты, но сейчас понял, что идея заставлять кого-то из учеников падать — в частности, мисс Поттер — ему не по душе.

— Защищайтесь, нападайте, делайте, что хотите, — приказал он, когда она заняла место напротив него. — Не дайте мне победить вас… слишком быстро.

Она со всей серьезностью кивнула и напала первая. Северус лениво парировал ее уверенный Экспеллиармус. Затем ее не менее уверенные, но такие же бесполезные против него парализующее, щекочущее, заставляющее ноги танцевать, заклинание темного тумана — он видел, что малолетние идиоты, отправившиеся спасать мисс Поттер и мисс Грейнджер, применяли его против тролля; любопытно, кто кого научил? — и еще несколько заклинаний. Когда она стала повторяться, Северус сам перешел в нападение.

Он использовал все те же заклинания, озвучивая их для мисс Поттер, и вкладывал в них столько силы, чтобы ее детские щиты выдержали. Она двигалась быстро, даже заставив его почувствовать боль в прокушенной ноге; и ее координация и рефлексы были хороши. Тогда Северус замедлился, и мисс Поттер получила возможность нападать, чем и воспользовалась. Это стало похоже на настоящую дуэль с двусторонними защитой и нападением. Он позволил этой дуэли продолжаться, пока не измотал мисс Поттер, а затем обезоружил ее.

Для первокурсницы, едва переступившей порог Хогвартса, она была хороша; для невольной победительницы Темного Лорда, на которую напали с Авадой несколько дней назад — отчаянно беззащитна.

Северус подождал, пока она подберет палочку.

— В чем была ваша ошибка?

Мисс Поттер помялась.

— Ну, для начала, я ввязалась в дуэль не с тем человеком.

Северус снял бы с нее баллы, если бы не увидел, что она отчасти серьезна.

— Да, вы ввязались в дуэль не с тем человеком. В ваших интересах было избежать ее. Но раз уж вам пришлось сражаться, была ли ваша тактика эффективна?

Мисс Поттер долго молчала и наконец решилась заговорить. Она звучала неуверенно:

— Я первая напала на вас, хотя было очевидно, что вы отобьете любую мою атаку, и потратила на это силы. Наверное, не стоило этого делать.

— Да. Вместо того, чтобы бросаться в атаку на незнакомого противника, полагаясь на удачу — особенно с тем противником, кто предположительно сильнее вас — лучше уйдите в глухую оборону, мисс Поттер, и ищите пути к отступлению. Вы пока не в том положении, чтобы штурмовать крепости, и если не поймете этого, если позволите своему тщеславию заставить вас думать иначе, то проиграете.

Она странно на него посмотрела, будто бы даже шокированная; затем скрылась за искусственной маской задумчивости, а вскоре стала выглядеть задумчивой по-настоящему.

Интересно.

— Я поняла, профессор.

— Хорошо, — обронил он тоном, которым другие люди не произносят «хорошо». — Какую еще ошибку вы допустили?

— Продолжила нападать во время защиты, — без промедления ответила мисс Поттер.

Северус покрутил палочку в руках, рассматривая девочку. Она действительно так считала или старалась дать правильный ответ?

— Почему вы напали, когда я ослабил свое нападение?

— Поэтому, сэр, — сказала она удивленно. — У меня появилась возможность напасть.

— Зачем, мисс Поттер?

Она удивилась еще больше; его вопросы казались ей странными и сбивали ее с толку.

— Чтобы… победить вас… профессор, — прозвучало неуверенно, и к ней вернулся задумчивый вид. Она начинала понимать.

— У вас были на это шансы, мисс Поттер? — насмешливо спросил Северус.

Она вскинулась, и на лице ее негодование смешалось с усиливающимся пониманием.

— Не существует универсальной формулы для правильного ведения боя. Вы должны ориентироваться в моменте. Когда ваш противник заведомо намного сильнее вас, то, как я уже сказал, вы должны уйти в глухую оборону и искать пути к отступлению, а если такого пути нет, придумайте неординарный выход из положения. Однако, если бы ваш противник был вам ровней или слабее вас, ваше решение напасть, когда он ослабил собственное нападение, было бы правильным — при одном условии. При каком, мисс Поттер?

Она оживилась.

— Если бы я была уверена, что он устал достаточно, чтобы победить его, профессор? Если нет, то остаться в обороне.

— Близко, но я ждал от вас другого ответа. Воспользуйтесь своей подозрительностью, мисс Поттер. Что я сделал с вами, когда ослабил нападение?

— Вы меня обманули! — воскликнула девочка радостно, осчастливленная удачной догадкой.

Ему пришлось приложить некоторое количество усилий, чтобы сдержать ползущие вверх уголки губ. Ребенок…

— Вы меня обманули, — повторила она. — Если бы я сражалась с кем-то моего уровня, я должна была прикинуть, он действительно устал или кидает мне крючок.

Северус почувствовал удовлетворение. Она быстро соображала и хорошо схватывала.

— Первое, что вы должны запомнить, мисс Поттер: война — это путь обмана. Вы должны быть осторожны и предусмотрительны, не скатываясь при этом в трусливость и пассивность. Иногда, — начал он, желая, чтобы ему не приходилось говорить этих слов юной, пока невинной мисс Поттер, — вам самой придется обманывать, чтобы победить.

Она, словно почувствовав его минор в последнее фразе, стала грустнее.

— Была еще одна ошибка, мисс Поттер, — сказал он ровно.

Девочка долго молчала, стараясь найти ответ, пока, наконец, ей не пришлось признаться (сильно краснея), что она не знает.

Северус всегда считал, что факультетская спесь рейвенкловцев не идет им на пользу: не только потому, что они задирают носы из-за мнимо высокого интеллекта, но также по той причине, что каждое такое состояние незнания (нормальное для любого студента и человека) становится для них мучительным провалом.

— Вы сказали, что знаете все чары за ваш курс, — и я даже вам поверил. Но вы не продемонстрировали ни одного заклинания из курса Чар.

Мисс Поттер выглядела так, будто была одновременно пристыжена и поражена удивительным озарением. До чего у нее выразительная мимика.

— О, да… Это и есть один из способов придумать неординарный выход из положения, сэр?

— Один из. Все, что можно использовать, чтобы победить, вы должны быть способны — физически и интеллектуально — использовать: не только боевые заклинания, но и чары, зелья. Вы должны быть готовы использовать даже физическую силу, если того потребует ситуация — волшебники часто забывают, что кроме палочки у них с рождения есть еще несколько калечащих инструментов. Все, на что хватит вашей креативности, мисс Поттер. Однако вы пообещаете мне одну вещь, — сказал он жестко. — Подойдите сюда.

Она несмело приблизилась к нему, вероятно, настороженная его строгим тоном (не зря), и остановилась на почтенном расстоянии. Расстоянии, все же достаточном, чтобы он мог пригвоздить ее взглядом.

— Пока вы учитесь в этой школе, вы никогда, никогда не используете то, чему я вас научу, против своих сверстников, за исключением случаев, когда будет существовать угроза для ваших жизни и здоровья.

Мисс Поттер молчала, замявшись и будто бы что-то просчитывая. Северус рассердился.

— Позвольте узнать, мисс Поттер, какие таинственные математические расчеты вы сейчас производите? — спросил он шелковым голосом. Она снова покраснела, и Северус прикоснулся к ее сознанию, с удивлением обнаружив тонкую, как паутина, гладь, закрывавшую ее воспоминания. Он осторожно развел гладь и прошел вперед — мисс Поттер даже не заметила. Это значило, что девочка построила щит интуитивно — такое иногда бывает с детьми, которые укрываются от невзгод окружающей реальности в собственном воображении.

Северус хорошо знал этот путь. Может быть, он никогда бы не стал успешным шпионом в стане Темного Лорда, если бы не те паршивые годы, когда, чтобы не слышать родительские крики, он уходил внутрь сознания и создавал там новые миры.

Он ожидал увидеть, что она уже поссорилась с кем-то из студентов и замыслила пакость — но ничего такого не было. В воспоминании, которое завладело сознанием мисс Поттер, ей было лет семь: девочка в странно свободной (мальчишеской?) одежде изо всех сил вжималась в лестничные перила, пока над ней нависал толстый мальчишка-ровесник.

— Хочешь, я надрессирую Злыдня, чтобы он покусал тебя? Фас! — крикнул он ей в лицо, и она сжалась еще сильнее. — Фас!

Северус вернулся в реальность, где мисс Поттер была старше и менее безобидной — для того мальчишки-маггла, по крайней мере. Она поникла, и Снейп обозвал себя козлом: ведь это он заставил ее пережить то воспоминание так, будто оно повторилось в реальности.

— Когда нас бьют без причины, мы должны ответить ударом на удар, — серьезно сказала девочка, — и притом с такой силой, чтобы навсегда отучить людей бить нас.

Северус поднял брови.

— Это слова Джейн Эйр, но я думаю так же, — произнесла она, и упрямство залегло сладкой у нее на лбу.

Он помолчал.

— Вы можете использовать полученные знания для самообороны, — наконец сказал Северус как можно мягче — единственное извинение, которое он мог принести. — Но вы никогда не перейдете границу между самообороной и тем, чтобы кого-то покалечить.

— Тогда я обещаю, сэр, — согласилась мисс Поттер тихо.

Проблема, которая волновала Северуса не менее многих остальных, заключалась в том, что мисс Поттер находилась под постоянной угрозой, и уроки защиты были ей действительно необходимы — с одной стороны; с другой же — ее противники заслуживали самого жесткого ответа, но она была еще слишком юна, чтобы быть способной на такое, чтобы он учил ее такому. Северус опасался, что если он привьет ей мысль о подобных методах и разовьет ее способности к ним, то мисс Поттер, будучи еще глупым ребенком, запутается и оступится, как оступился он сам — зашел в мрак по самое горло; и поэтому он не желал становиться причастным к тому, чтобы с мисс Поттер случилось то же, не желал, чтобы с ней — по его вине или нет — случилось то же.

Северус вытащил из кармана мантии маленькую книжку.

— Возьмите, — он протянул ее, и у мисс Поттер заблестели глаза, когда она осторожно приняла книгу. — К следующему занятию — в среду — подробно изучите первые пять глав. Я опрошу вас по ним.

— «Сунь Цзы». Это что-то из Китая, профессор? — спросила девочка, водя пальцами по обложке.

— Из древнего Китая, — поправил Северус. — «Искусство войны» изучали и высоко ценили полководцы и правители в течение многих веков после смерти автора. Никому не показывайте эту книгу. У вас есть вопросы?

Мисс Поттер покачала головой, с любопытством глядя на него.

— Тогда можете идти, — Северус расколдовал дверь. — Уходите так же, как пришли. И еще, — мисс Поттер, направлявшаяся за своей мантией, повернулась к нему, — я поставлю пароль на входе… сообщу его позже.

Она склонила голову, прощаясь, и напоследок улыбнулась ему — опять, — прежде чем завернуться в мантию и исчезнуть. Северус смотрел, как открывается и закрывается дверь, повелеваемая движениями невидимой мисс Поттер.

Он снял амортизирующие чары с пола и стен и ощутил почти облегчение от мысли о том, что не отправил девочку в полет. Он мог бы… и он непременно это сделает: она должна узнать, каково это, и быть к этому готовой… но пока рано, пока незачем. У нее, наверное, еще жутко хрупкие кости.

«Война — это путь обмана». Эта фраза стала бы хорошим паролем: мисс Поттер без труда запомнит ее, так как Северус произнес ее сегодня, и в книге она прочтет ее еще раз; кроме того, такой пароль запечатает в голове девочки нужное направление мысли.

Но он хотел, чтобы каждый раз, когда мисс Поттер будет заходить сюда, ей пришлось повторять что-то другое; что-то противоположное тому, чему он будет учить ее; что-то, что поможет ей сохранить доброту и мягкость. Северус пять минут стоял возле двери, думая, но ничего подходящего не приходило в голову. Он не был рожден, чтобы создавать афоризмы о любви и доброте — здесь от него было мало проку. Дамблдор придумал бы нечто подходящее за несколько секунд — нечто, несомненно, очень пафосное, но уместное.

Северус протянул руку, чтобы толкнуть дверь: он придумает пароль позже — как вспыхнувшая идея приковала его к месту. Он постоял еще немного, размышляя над ней; затем достал палочку и поставил пароль.

Он надеялся, что мисс Поттер поймет значение этих слов — если не сразу, то со временем.

* * *

На следующий день за завтраком неприметные школьные совы принесли Гарриет два письма: на одном корявым почерком обозначил свое авторство Хагрид, на втором на задней части конверта стояли лишь две прописные буквы. Она сразу разгадала их. Гарриет спрятала второе письмо во внутренний карман жакета, напротив сердца, и пригладила его ладонью. Именно для таких случаев, Гарриет была уверена, и нужны внутренние карманы напротив сердца. Пряча письмо, она одновременно хотела (нерациональная ее часть) и не хотела (рациональная), чтобы ее действие выглядело таинственным и загадочным.

— Гермиона, Хагрид зовет нас в гости, — сказала Гарриет, прочитав его письмо.

— Ну, наверное, невежливо отказываться, — Гермиона уже начала пить чай, хотя Гарриет еще не покончила с кашей. — Давай сходим.

Сражаясь с холодным злым ветром, они прижимали теплые синие шарфы к шеям, желая добраться до хижины как можно скорее.

— Зимой будет еще хуже, — констатировала Гарриет, стремясь перекричать вой ветра, — еще и снег в лицо.

— Тут же горы! — отвечала Гермиона. — Не понимаю, почему такой сильный ветер, горы должны его останавливать.

Ветру было наплевать на логические рассуждения Гермионы.

Когда они добрались до хижины, ее хозяин вознаградил их за упорство огромными кружками с крепким чаем. От кексов они отказались, сославшись на недавний и очень-очень плотный завтрак.

— Хагрид, ты не знаешь, как долго будет этот учебный патруль? — спросила Гермиона, подув на чай. Гарриет увидела, как Хагрид бросил на нее быстрый взгляд искоса. — Я расспросила студентов, раньше такого не было.

— Ну дык… пока директор Дамблдор не отзовет, так и будет… Гарри, ты-то как?

Гарриет чуть не пролила чай от мысли, что Хагрид, должно быть, думал, что она все рассказала Гермионе, — что в ее планы совсем не входило.

Да почему она должна была?

— Все хорошо, спасибо, — ответила она нарочито спокойно, делая вид, что Хагрид задал ей лишь дежурный вопрос, — я тут недавно вспоминала про сентябрьский случай с корги королевы — ну, помните, когда его превратили в хомяка? Ужасная шутка, не правда ли?

— Согласна, это совершенно бесчеловечно! — Гермиона негодовала. — У волшебника, который это сделал, омерзительное чувство юмора, — она презрительно сморщилась.

— Когда я прочитала эту статью, я удивилась даже сильнее, чем когда узнала про ограбление Гринготтса. — Гарриет вела себя как человек, бегущий по лесу от дикого зверя, который сам не знает, куда заворачивает; может быть, впереди была река, может быть — болото, ей было все равно, главное — спастись от зверя. Так она и вела разговор, спасаясь от «патрульной» темы. — Невероятно, что преступника до сих пор не нашли. Интересно, что он хотел похитить?

— Ну что б там ни было, ничегошеньки у него не вышло, — ответил Хагрид поспешно, — что теперь говорить? Гарри, лучше скажи, как ты все это переживаешь, ты вон бледная какая…

Она запаниковала.

— А что мне переживать? — Гарриет отвратительно высоко рассмеялась. — Я не бледная, с чего ты взял? Вовсе нет… Хотя, может быть, да… Ну да, наверное, я-то каждый день в зеркало смотрюсь и потому не замечаю, а ты, наверное, заметил, потому что загар сходит постепенно, и ты как раз давно меня не видел…

Она отчаянно надеялась, что Хагрид поймет, что она не хочет об этом говорить, хоть и надежды было мало, учитывая, ну… простоту Хагрида.

— И все-таки интересно, а? — Гарриет продолжала тараторить; хотела замедлиться, но не получалось, и это вызывало злую досаду. — Впервые кто-то смог проникнуть в Гринготтс и уйти безнаказанным — должно быть, этот волшебник очень могущественный. Если так и есть, то страшно представить, что такого, что он не смог бы наколдовать сам или достать иными путями, ему понадобилось в Гринготтсе. Гермиона, что думаешь?

Гермиона любила загадки, и Гарриет знала: та клюнет на этот крючок; так и произошло — только перед этим Гермиона странно на нее посмотрела.

— Да, наверное, это что-то очень значительное. Хотя, может, он просто жадный.

— Украл бы денег у магглов и перевел в галлеоны в Гринготтсе, — оспорила Гарриет.

— Дык, нельзя ж много денег-то переводить, — вмешался Хагрид. — Как раз чтоб магглов не обкрадывали.

Гермиона задумчиво молчала. Гарриет спросила себя: думала ли Гермиона о том, насколько ее родители беззащитны перед волшебниками, осознавала ли она это? Что она по этому поводу чувствовала?

Когда Сириус вломился в дом на Тисовой и заставил вещи Гарриет летать, собираясь в сумку, Петуния ничего не могла поделать — только кричать и визжать, протестуя; тогда-то Гарриет и увидела впервые, насколько маггл беззащитен перед волшебником; тогда это принесло ей чувство злого удовлетворения.

Теперь, глядя на Гермиону и думая о ее родителях, она ощущала нечто совершенно противоположное. Что сказать, если сама королева оказалась на первой странице «Ежедневного Пророка» из-за того, что ее корги превратили в хомяка!

— Хогвартс называют самым безопасным местом, безопаснее Гринготтса, — отмерла Гермиона. — Профессор Макгонагалл так говорила, по крайне мере, пока тролль не появился в замке.

— Я тоже такое слышала, — сказала Гарриет, и в груди поднялось что-то очень злое, расстроенное и обиженное — поднялось — и почти мигом опало, — но, как оказалось, это неправда.

— Девочки, что ж вы такое говорите-то, — кажется, Хагрид был расстроен, — Хогвартс — по-прежнему самое безопасное место в Великобритании…

Гарриет вскинулась, и внутри у нее взорвалось что-то очень темное и в то же время плаксивое, но Хагрид этого не заметил, защищая честь замка, который был для него домом.

— …безопаснее не найти. Вон, Дамблдору самые ценные вещи хранить поверяют, потому что знают: ему можно довериться… И вообще…

— В замке что-то хранится? — перебила Гермиона, чей ум всегда был готов к тому, чтобы воспринимать, анализировать и делать выводы.

Хагрид от неожиданности уронил чайник. По выражению его лица было понятно, что Гермиона задала вопрос, который Хагрид очень не хотел от нее услышать.

— Да, нет-нет, ничего… Чайку еще хотите? — он поднял чайник.

— Хранится! — воскликнула Гермиона. — Хагрид, что хранится в Хогвартсе?

Разозлившись скорее на себя, чем на Гермиону, полувеликан поставил чайник на стол так, что из его носика брызнули капли; Гарриет забрызгало, но, к счастью, вода уже достаточно остыла, чтобы Гарриет не обожглась.

— Ох, Гарри, ты извини-извини, — засуетился Хагрид, вытирая ей шею и руки полотенцем — или это была его настольная салфетка? — Все, хватит мне тут вопросы задавать, — пробурчал он. — Это секрет. Самый секретный секрет, понятно вам?

Зря он сказал про секретный секрет, лениво подумала Гарриет, увидев, как заблестели глаза Гермионы. Гарриет, со всеми ее заботами, с радостью бы забыла о том, что услышала, но Гермиона, кажется, слишком скучала, если ее не пытался никто убить и если она не старалась получить расположение самого устрашающего преподавателя Хогвартса. В общем, жизни Гермионы определенно не хватало драйва, так что она, кажется, собралась устроить себе рейвенкловское приключение, которое, как следовало из названия, обязательно включало в себя некое интеллектуальное расследование.

— Наверное, это не наше дело, — протянула Гермиона, и Хагрид быстро закивал ей в знак горячей поддержки.

Гарриет с интересом наблюдала, как борются в Гермионе воспитанность и приверженность правилам с природным любопытством. Та помолчала, уткнувшись в кружку и нетерпеливо помешивая чай огромной деревянной ложкой; потом резко подняла голову, тряхнув кудряшками, и Гарриет поняла: любопытство победило.

Гермиона попыталась взять Хагрида измором, на разные лады задавая один и тот же вопрос; Хагрид отнекивался.

— Ну, неужели это что-то настолько секретное? — канючила Гермиона. — Мы никому не скажем!

Хагрид выглядел так, будто не знал, куда себя деть от расспросов Гермионы.

— Вы лучше про это забудьте, про все забудьте. Эта штука только Дамблдора касается да Николаса Фламеля...

— Ага! — довольно воскликнула Гермиона. — Значит, тут замешан некто по имени Николас Фламель, верно?

Судя по виду Хагрида, тот жутко разозлился на самого себя. Но изменить уже ничего не мог.

Гарриет тоже разозлилась на Хагрида. Теперь Гермиона втянет в это и ее.

* * *

«Поэтому говорят: если ты знаешь врага и знаешь себя, тебе не нужно волноваться за исход сотни сражений. Если ты знаешь себя, но не знаешь врага, за каждую достигнутую тобой победу ты расплатишься, потерпев поражение. Если ты не знаешь ни себя, ни врага, ты будешь проигрывать всегда».

Книжка, которую профессор Снейп дал Гарриет, и впрямь была небольшой, так что она рассчитывала, что сможет прочитать все пять заданных ей глав к вечеру воскресенья. Некоторые строчки в книге были подчеркнуты чернилами (ну разве так можно? она всегда подчеркивает карандашом), и Гарриет задавалась вопросом, делал ли это профессор Снейп для себя, когда читал книгу впервые, или, может быть, он подчеркнул что-то специально для нее, перед тем как дать ей книгу? (Последняя мысль была приятной, но слишком обнадеживающей и наивной, так что она отбросила ее от себя). Так или иначе, она собиралась уделить особое внимание подчеркнутым словам: ведь если профессор Снейп когда-то посчитал их важными, то и она тоже должна.

В этом параграфе были подчеркнуты слова «ты знаешь себя и знаешь врага». Она задумалась. Как можно не знать себя? Ты же живешь всю жизнь с собой, завтракаешь с собой, учишься с собой, отходишь ко сну с собой…

«Честность с собой» — мелким, своенравным почерком было написано под абзацем.

Гарриет полезла в шкаф с кучей папок по каждому из предметов: вот папка с работами по Трансфигурации, вот по Чарам, по Истории, по… Зелья, вот они!

На ее работах не было исправлений, ни единого; только сухие «П» — превосходно. Она даже задумывалась несколько раз над тем, чтобы специально наделать много ошибок, — лишь для того, чтобы профессор Снейп их исправил и прокомментировал ее задание саркастичными, едкими замечаниями, на которые так жаловались все вокруг. Иногда ей казалось, что она этого хочет, что это лучше, чем пустое (и опустошающее) равнодушие. В конце концов, она никогда так и не решилась на это.

Эти «П» были написаны тем же мелким, своенравным почерком, что и заметки в книге.

Гарриет снова задумалась. Честна ли она с собой?

Ну разумеется, да. Она всегда честна с собой и никогда не занимается такими глупостями, как вранье себе. Врут себе только слабые дураки.

Гарриет перешла к следующему абзацу, но новые слова отказывались входить в ее голову. Честность с собой, честность с собой… Она всегда честна с собой, ну! Но было что-то странное в том, чтобы просто отмахнуться от записи профессора Снейпа, сочтя ее чем-то очевидным и неважным. Профессор Снейп ведь был многократно умнее ее… Может, она просто еще настолько глупа, что не понимает собственной глупости и даже не может понять, что чего-то не понимает?

Мысль задела самолюбие, и Гарриет стало грустно.

Когда она решалась… решалась пойти к нему и сказать… — о-ох, до чего это было безрассудно, — в общем, когда она собиралась пойти к профессору Снейпу и высказать ему все, она справилась с этим лишь потому, что смогла вовремя себе признаться, что боится. Если бы она не поняла этого, то, наверное, поверила бы одной или нескольким отговоркам, порожденных ее пугливым сознанием. Это было очень честно, разве нет?

А когда она шла к профессору Снейпу на второй урок, она… да, она солгала себе, что не боится. А сама так боялась, что едва нос не разбила, лишь бы не встречаться с ним. Просто было бы слишком унизительно признаваться себе второй раз за неделю, что она боится (реакции) профессора Снейпа.

Поймать себя на лжи себе же самой, пребывая в уверенности, что она образец честности, было разочаровывающим. Делало ли это ее лгуньей? И какой именно, ведь она лгала себе? Себелгуньей? Себяобманщицей? Но ведь она и была честна тоже… Однако и лжецы иногда говорят правду, но от этого не перестают быть лжецами.

Что бы сказал профессор Снейп, если бы она спросила? Он должен знать ответ, это ведь он написал: «честность с собой».

Со вспышкой волнительного озарения Гарриет вдруг вспомнила, что у нее в кармане напротив сердца с самого завтрака лежит письмо. Она спешно, но аккуратно взломала черный сургуч и вынула маленькую записку, в которой было написано только шесть слов:

«Вы определяете выбор, а он — вас».

Странный пароль, думалось Гарриет: она рассчитывала, что он будет состоять из одного-двух слов, как пароль к гостиной Гриффиндора (она случайно услышала, как Невилл Лонгботтом с отчаянием бормотал себе под нос: «Драконий капут… капут драконий… драконис капут… что же мне делать, я не помню точный пароль!»).

Ну, это же профессор Снейп выдумывал. Может, у подозрительных и осторожных слизеринцев в ходу были как раз такие фразы для паролей? Она перечитала предложение еще раз. Как ее выбор определяет ее? В смысле, он дает ей определение, как будто она термин? Например, Гарриет между безразличием и отзывчивостью выберет отзывчивость и переведет старушку через дорогу, и тогда благодаря ее выбору люди будут знать ее как отзывчивую девочку?

«Смотри глубже», — шепнул ей невидимый голос в голове. «Куда глубже?» — ответила ему Гарриет, наморщившись; она ненавидела ощущать, что не может чего-то понять, как бы ни старалась.

Она осталась в спальне до конца дня, читая книгу и размышляя над головоломками, которые ей подбрасывали записи профессора Снейпа. Он, этот ужасный человек, наверняка поспособствует ее бессоннице.

— Пять баллов с Рейвенкло, — тихо сказал Северус, когда мисс Поттер врезалась в него на повороте возле Большого зала. Вокруг шныряли ученики, возвращаясь после обеда на уроки.

Она посмотрела на него, тщетно пытаясь сдержать негодование, и небеса знали: она имела право злиться. Это ведь по его вине она в него врезалась, потому что он преследовал ее всюду после того злосчастного квиддичного матча. Северус забавлялся тем, какой удивленной девочка была первые несколько раз, наталкиваясь на него; затем взгляд ее превратился в скептический и подозрительный, позже — в задумчивый. И наконец, встречаясь с ним, она выглядела смирившейся, понимающей и ни капли не удивленной.

— Как вам будет угодно, профессор, — неприязненно ответила мисс Поттер, оглянувшись на учеников вокруг, и мягко обогнула его по полукругу.

Она отправилась к лестницам, а Северус выхватил взглядом Квирелла, тоже покидавшего Большой зал и тоже преследуемого Северусом. С того момента, как Дамблдор официально пренебрег безопасностью мисс Поттер, Снейп взял этот вопрос в свои руки. Девочка значительно помогла ему, обратившись к нему за помощью, но этого, разумеется, было недостаточно; так что в то время, когда он не преподавал, не проверял работы и не спал, он следил за мисс Поттер; если он не был занят ничем из вышеперечисленного, то следил за Квиреллом.

Было кое-что, что ему нужно было успеть завершить к сегодняшнему занятию с девочкой. Если бы он мог проконсультироваться с Флитвиком, то дело бы наверняка пошло быстрее, но ему приходилось хранить тайну. Отчего-то неудобная мысль о том, что его разведывательных способностей было более чем достаточно, чтобы поговорить с Флитвиком и не выдать при этом ничего существенного, вспыхнула и скрылась. Он должен был сделать это сам, только он.

Квирелл пошел к лестницам, Северус — за ним. Они оказались на одной платформе.

— Ах-х, С-северус, до-о-брый д-день. Вам р-разве не ну-ужно в св-вои те-тем-ные х-хо-лодные п-подземелья?

Краем сознания Северус отметил, что тот пытается шутить, и отбросил шутку как крайне безвкусную и безыскусную.

— Непременно, после того как закончу свои дела на светлых теплых этажах, — ответил он, сознательно не упоминая, на какой именно этаж отправляется.

Квирелл сошел с платформы на четвертом, где в этом году находился класс ЗОТИ. Северус поднялся выше, к башне Рейвенкло, куда должна была прийти девочка. Воспользовавшись тем, что рядом с лестницей на шестом этаже никого не было, он накинул на себя заклинание невидимости и с высоты следил, не вернулся ли Квирелл на лестницы. Вскоре пятый курс Слизерина и Гриффиндора поднялись на четвертый этаж, где, Северус помнил, сейчас был их урок ЗОТИ.

Девочка появилась со стороны обычной лестницы (в одиночестве, глупая). Она, никак не ощутив его присутствия, прошла мимо Северуса в свою башню; он бесшумно последовал за ней. Мисс Поттер постучала молоточком в дверь гостиной и, когда на двери появился вопрос (который Северус, сохраняя расстояние между ним и девочкой, не разглядел), раздраженно выдохнула и воскликнула:

— Чертовы загадки! Дьявол!

Проход вдруг раскрылся. Мисс Поттер стояла несколько мгновений, изумленная, не в силах поверить в свою удачу, что случайно назвала ответ, а затем прошмыгнула внутрь.

Северус развеселился. Незамеченный никем, невидимый, ухмыляющийся, он спустился в подземелья.

* * *

Гарриет шла на тайный урок с плохо скрываемым ощущением триумфа: она изучила то, что ей задал профессор Снейп, с блистательной внимательностью и приготовила одну штучку, которую профессор, она надеялась, никак от нее не ожидал. Теперь главным было правильно использовать все приготовления и выбрать подходящий момент.

Сегодня, когда она наткнулась на него, само ее негодование было искренним, но сила его — притворной. Гарриет знала, что профессор Снейп заботится о ней и вынужден играть свою роль, поэтому не могла разозлиться на него по-настоящему. Однако и ей теперь надлежало играть роль, так что она изобразила, будто злится сильно.

Кажется, она неплохо справилась, так что осталось только повторить свой успех на актерской тропе.

— Вы определяете выбор, а он — вас, — прошептала Гарриет, скрытая Мантией-невидимкой. Она вошла, закрыла за собой дверь и повесила Мантию на стул. Вскоре пришел профессор Снейп — за минуту до точного срока, как и в прошлый раз — снял с себя заклинание невидимости и посмотрел прямо на Гарриет черными и глубокими, как ледяная прорубь, глазами.

— Добрый день, мисс Поттер, — вежливо и мягко сказал он.

В голове Гарриет зазвенел тревожный звоночек: она никогда не видела, чтобы профессор Снейп здоровался с учениками так вежливо. Вот если бы она провинилась… Тогда бы он мог, фантазировалось Гарриет, притвориться мягким и любезным, чтобы затем, как тигр — нет, как черная пантера — обрушиться всей своей хищнической мощью на жертву, потерявшую бдительность. О да, должно быть, так и есть: ему не понравилось, как она врезалась в него сегодня, и тон, каким она ответила ему… Но он ведь сам виноват, ходит за ней повсюду!

Вообще-то, мысль об этом была очень приятной. Но она не собиралась прощать ему все лишь за эту заботу, так что, если дуется — сам виноват. Дуется, ха. Неподходящее для него слово, скорее…

— Мисс Поттер, вы еще со мной? — спросил профессор Снейп, прерывая ее размышления. Тон его был насмешливым; тон, но не выражение лица — оно (как обычно) оставалось серьезным и несколько хмурым.

— Профессор, добрый день, — ответила Гарриет и замолчала: пусть делает следующий ход сам, она ни о чем его не спросит.

— Как ваши уроки? — спросил он, накладывая заглушающее заклинание на помещение. — Профессор Флитвик хвалил вас на последнем педсовете.

Тревожный звоночек внутри головы Гарриет стал настойчивей: профессор Снейп… в самом деле сказал это про ее декана?.. спросил, как у нее дела? С другой стороны, ей так хотелось поверить в то, что он и вправду интересуется ей, в то, что он в самом деле передает ей похвалу, признавая тем самым ее этой похвалы достойной.

— Это очень великодушно с его стороны, — сказала Гарриет, близкая к тому, чтобы принять поведение профессора Снейпа за чистую монету, но все еще настороженная. — Я со всем справляюсь, спасибо, сэр.

Профессор Снейп окинул ее внимательным взглядом — лишь на несколько мгновений, коротких, как взмах крыльев бабочки, — затем пошел к углу, где стояли стулья и парты, отодвинул стул и уселся на него. Он выглядел расслабленным и спокойным — почти безмятежным. Все страньше и страньше: профессор Снейп не был похож на человека, который способен быть расслабленным и безмятежным.

— Вы и в самом деле делаете успехи, мисс Поттер, — продолжил он так же мягко. У Гарриет появилось ощущение, что он пытается быть… не то, чтобы добрым, но располагающим. — Мой факультет рискует остаться без Кубка школы впервые за многие годы, и, если это произойдет, в этом, несомненно, будет часть вашей вины.

Вот теперь Гарриет посмотрела на него, не скрывая удивления. Она так жаждала его одобрения долгие два месяца, а теперь, после одного индивидуального занятия, на котором она сделала кучу ошибок, он наконец признал ее успехи?

Но Гарриет так хотелось поверить в его доброту к ней.

— Вы тоже очень великодушны, профессор, — ответила она, большей частью смущенная проявленным к ней вниманием, меньшей — еще немного подозрительная. Профессор Снейп хмыкнул, — как показалось Гарриет, саркастически, — она улыбнулась, поняв иронию своего замечания. — В ваших словах много великодушия, профессор, — поправила она себя.

— Вы так считаете? — спросил профессор, изогнув бровь, и направил на нее палочку.

Гарриет непроизвольно дернулась.

«Но профессор Снейп не причинит мне вреда, он не может, — пронеслось у нее в голове. — Наверное, он хочет сделать что-то другое».

Несмотря на жгучий импульс отпрыгнуть, она заставила себя остаться на месте.

В то же мгновение веревки оплели ее до самых лодыжек, так что она пошатнулась и начала падать; вдруг нечто толкнуло ее в обратную сторону — нечто, напоминавшее сильную руку, только бесплотную — и Гарриет изогнулась всем телом, и баланс убежал куда-то еще. Тогда она выгнулась еще раз и, не иначе как чудом, обрела равновесие. Смотрелось это, должно быть, забавно, потому как профессор Снейп ухмылялся (а глаза его по-прежнему были серьезными и хмурыми). Гарриет с недовольством и раздражением — теперь вся их сила была искренней — поглядела на него.

— Война — это путь обмана, — сказал он, играя пальцами с палочкой.

Вот же этот Сней… профессор Снейп — все равно подловил ее. Гарриет постаралась не показывать, насколько расстроилась — то, что он сделал, было почти жестоко.

— Ладно, я поняла. Вы были со мной милы и дружелюбны, усыпили этим мою бдительность и напали, когда я не ждала. Побеждает тот, кто, будучи готов сам, ждет, чтобы застать врага врасплох.

Профессор Снейп снова посмотрел на нее внимательно, затем кивнул и вновь направил на нее палочку. Гарриет постаралась уклониться в сторону, но заклинание все равно настигло ее — веревки исчезли. Она выпрямилась. Профессор Снейп не отрывал от нее взгляда.

— Я видел, как вы дернулись, но все равно остались на месте. Почему, мисс Поттер?

— Дернулась, потому что, ну, знаете, оно как-то само, — Гарриет почесала запястья, на которых осталось фантомное ощущение нетугих, но жестких веревок. — А осталась на месте, потому что…

Доверяла ему. Профессор Снейп же спасал ее — целых два раза. Он согласился учить ее, хотя это было огромным риском для него. Но разве можно сказать ему? Здесь, в этом кабинете, во время их тайных уроков по дуэлям, разве она могла доверять ему? Этому-то он и пытался научить ее: не доверять тому, кто потенциально может причинить тебе вред.

— …не догадалась, что дуэль может начаться в любой момент.

Что по-своему тоже было правдой.

— Зря, — холодно ответил он, и у Гарриет появилось до крайности странное и необъяснимое ощущение того, что профессор Снейп ответил не на ее слова. — И «само» называется рефлексом, мисс Поттер, что в вашей ситуации является преимуществом. Вы не должны были подавлять этот рефлекс, напротив, для вас было лучше поддаться ему. Наше тело, мисс Поттер, часто бывает намного умнее нас самих, поэтому вы должны научиться слушать его и доверять ему.

Гарриет попыталась незаметно вытащить палочку; перед профессором Снейпом у нее это, конечно, не получилось.

— Вы имеете в виду всякие бессознательные штуки, сэр?

Профессор Снейп не спеша встал со стула.

— Да, мисс Поттер, всякие бессознательные штуки.

И с подвижным, легким изяществом снова бросил в нее заклинание; но на этот раз Гарриет была готова.

Профессор пытался достать ее боевыми заклинаниями и чарами, Гарриет отпрыгивала, уклонялась и отвечала «Протего». Шли секунды, которые казались вечностью; ей нужно было только дотерпеть… В прошлый раз они сражались порядка тридцати секунд, значит, в этот раз, учитывая, что Гарриет только защищалась, надо подождать хотя бы до пятидесяти, прежде чем предпринимать хитрые маневры. Она надеялась, что профессор Снейп будет достаточно терпелив для этого.

Внутренний секундомер подсказал Гарриет, что пора. Она притворилась, что ей тяжело дышать (еще тяжелее, чем было на самом деле) и что рука устала повторять одно и то же заклинание (еще сильнее, чем было на самом деле), и постаралась придать лицу измученный вид (более измученный, чем наверняка было на самом деле).

«Изобрази беспорядок и сокруши врага».

Профессор Снейп бросил «Экспеллиармус», который пробил ее щит; она не лишилась палочки только потому, что прыгнула в сторону. Игры кончились, поняла Гарриет: он повелся на ее уловку и решил покончить со всем. Это был тот самый момент. Она быстро засунула руку в карман, где был Перуанский порошок, и бросила его прямо в профессора Снейпа — он мгновенно скрылся во мраке, и темнота раскинулась по всем углам помещения. Гарриет тихонько и наощупь пробралась к двери и выскользнула наружу.

«Если мы немного уступаем врагу, то можем его избегать. Если наши силы неравны во всех отношениях, мы можем отступить. Не допустить возможности поражения — в наших собственных руках».

Она оперлась о стенку, восстанавливая дыхание, и радостно улыбалась, зная, что ход ее удался. Скоро приоткрылась дверь, и Гарриет почувствовала на своем запястье хват невидимой руки; ее затащили внутрь, где тьма немного рассеялась и можно было увидеть очертания своего визави, — если бы он, конечно, соизволил показаться.

— Мисс Поттер, и что же вы творите, позвольте узнать? — прорычал невидимый профессор Снейп, отпустив ее руку.

У него была крепкая хватка; он схватил ее сильнее, чем следовало. Она потерла запястье.

— Э-э-э, сэр, а можно вас увидеть?

Профессор Снейп снял с себя заклинание и грозно уставился на нее (то есть, очертания его позы давали понять, что он грозно на нее смотрит), и ей вдруг стало спокойнее.

— Я не могла вас победить, профессор, потому что наши силы неравны во всех отношениях. Но я могла избежать поражения. И я избежала, — с гордостью сказала Гарриет.

Несколько мгновений он молчал, и Гарриет было до смерти жаль, что она не видит выражения лица профессора Снейпа (она жаждала увидеть его изумление и одобрение); потом он хмыкнул — она не поняла, с каким оттенком; а затем вдруг приставил палочку к ее горлу.

— Никогда не радуйтесь победе или тому, что избежали поражения, пока ваш противник в сознании или находится на достаточно близком расстоянии, чтобы достать вас.

Палочка едва касалась шеи; сейчас он был намного аккуратнее, чем когда схватил ее за запястье. Но этой аккуратности не хватило на то, чтобы спасти Гарриет от разочарования и грусти, что затопили ее сердце: она так старалась его впечатлить, из кожи вон лезла, а он все равно нашел, на чем ее подловить, и никак — НИКАК — не отметил ее усилия.

— Знания ничего не стоят, если человек не способен их применить, — спокойно сказал профессор Снейп, опустив палочку и сделав два шага назад, — но я вижу, мисс Поттер, что вы приложили усилия к тому, чтобы не просто зазубрить текст, а извлечь из него практическую пользу.

Грусть отступила так же быстро, как пришла. Ее место заняла радость: он заметил, он заметил, он сказал об этом вслух (и пусть тон его голоса не передавал ничего теплого).

— У вас много этого порошка? — спросил профессор.

— Достаточно, — не думая о порошке, ответила Гарриет. Она пыталась разглядеть выражение лица профессора Снейпа в рассеивающейся тьме. — Если что, можно заказать еще.

— Носите всегда с собой, мисс Поттер, всегда. И это тоже.

Профессор достал из кармана своей летучемышиной мантии серебристую цепочку и протянул ей. Гарриет осторожно и с трепетным почтением, словно новую книгу, приняла цепочку — она оказалась медальоном с сине-голубым камешком.

— Это связной артефакт. В случае смертельной опасности сожмите его и кратко скажите, во-первых, где вы и затем, если будет возможность, что с вами. Сначала где, затем — что, — повторил он настойчиво. — Не снимайте его. Остальным скажете, если вас спросят, что это просто украшение. Вы меня поняли, мисс Поттер?

Гарриет рассматривала камень на ладони, насколько позволял полумрак вокруг. Тот был гладким и полировано-глянцевым на ощупь, и на нем тут и там проглядывали черные трещинки. Гарриет изучала каждый изгиб этих трещинок, лишь бы не смотреть на профессора Снейпа: она бы сейчас не смогла поднять на него глаз. Некое чувство, теплое и сильное, пышными бутонами раскрывалось у нее в груди.

* * *

Северус никогда бы не позволил себе сказать все, что он сказал, если бы не знал, что мисс Поттер достаточно сообразительна, чтобы, когда он нападет, понять, что это был лишь отвлекающий маневр.

Не только хвалить ее было ему неловко — тем более, так открыто, — но даже интересоваться ее жизнью, будто он имел на то какое-то право; он его не имел — он не был ее семьей, или другом, или кем-то вроде Флитвика, который создавал доброжелательные и доверительные отношения с учениками, не прилагая для того никаких усилий. Обыкновенно Северусу приносила удовлетворение его отчужденная, холодная манера держать себя со всеми — это было привычно и безопасно. Когда ему нужно было втереться в доверие к кому-то или завоевать расположение, он справлялся с этим, зная, что это его роль. Он лицемерил и обманывал в том числе с помощью лживых комплиментов и делал это безо всяких сожалений и угрызений совести. Но теперь ему пришлось обронить несколько правдивых похвал, и это смущало его.

К чести девочки, она поверила ему не сразу и не до конца; хотя было бы лучше, если бы она не поверила ему вовсе. С другой стороны, он не мог требовать от нее быть готовой звать его на помощь, когда кто-то в очередной раз пытается ей навредить, и одновременно не верить ни единому его слову, когда они были в боевом классе — это было бы чересчур.

Но Северус требовал, потому что не знал, как поступить иначе.

Мисс Поттер удивила его, устроив эскападу с Перуанским порошком; но, когда она объяснила ему свой замысел, Северус был почти изумлен. В ее плане имелись изъяны: например, она осторожничала и теряла силы, делая вид, что только защищается, чтобы застать его врасплох и неожиданно бросить порошок, вместо того чтобы рискнуть и бросить его сразу, сохранив силы. И тем не менее этим неожиданным ходом мисс Поттер показала, насколько серьезно она относится к их внеклассным урокам, и продемонстрировала способность находить необычные решения, — и в этот момент его необъятная тревога за ее безопасность стала на каплю меньше — столь мало на общем фоне, но тем не менее. Она была прекрасной ученицей и, возможно, возьмет от их уроков даже больше, чем Северус планировал ей дать.

Он смотрел на нее, безотрывно разглядывающую синюю бирюзу, и столь же отчаянно надеялся, что ей никогда не придется воспользоваться этим камнем, насколько крепко знал, что этой его надежде не суждено оправдаться.

* * *

Гермиона Грейнджер обладала не только острым умом и блестящей памятью, но и развитой внимательностью, и, если эти ее качества хоть чего-то стоили, Гарриет и Хагрид что-то скрывали. На прошлых посиделках они странно себя вели и разговаривали так, будто перебрасывали друг другу мяч, такой горячий, что едва подержишь в руках — обожжешься. Причем они хранили две разных тайны, и, кажется, Хагрид знал тайну Гарриет (и Гермиона чувствовала обиду оттого, что Гарриет не рассказала ей секрет, о котором знает Хагрид), а Гарриет могла бы помочь Гермионе разгадать тайну, которую скрывал Хагрид. В соответствии с таким положением дел Гермиона и решила действовать. Подгадав время, когда можно незаметно улизнуть от Гарриет и застать Хагрида в хижине, она вышла из замка и побрела через продуваемые свистящим ветром окрестности.

— А, Гермиона, проходи, — полувеликан распахнул дверь — та скрипнула и сорвалась с верхней петли, — ох ты ж, ничего-ничего, проходи, мы-то ее быстренько на место поставим.

Гермиона прошмыгнула в теплую хижину и сняла мантию, пока Хагрид возился с дверью. Клык скользнул на лавочку рядом с ней и попытался облизнуть ее лицо.

— Клык, фу! — прошумел Хагрид, починив дверь. — Ну что, Гермиона, чаю?

Она согласилась, и следующие десять минут пролетели в разговорах об учебе (о, она могла бы говорить об этом вечно), Хогвартсе и зверушках, которых выращивал Хагрид. Ну, то есть, это Хагрид ласково называл их зверушками, а вот Гермиона сомневалась насчет их размеров и, как говорила Сидни, «милашности» — параметры, которые, считала Гермиона, позволяли называть животных зверушками.

— Гарриет, кажется, не слишком нравится этот патруль, — пробуя почву, бросила Гермиона и поняла, что, вероятно, совершила ошибку: Хагрид приобрел вид до крайности удивленный и немного хмурый.

— Не нравится? Что это ты такое говоришь, Гермиона? Это ж для нее, в основном, и стараются.

— Э-э-э, — только и могла сказать Гермиона. Она потерялась: что ей теперь говорить? Это было еще более странно, чем Гермиона могла ожидать. — Ну-у, да… она, знаешь… Хагрид, она просто не любит повышенное внимание, вроде как.

Гермиона знала, что не краснеет, когда лжет (у нее было мало возможностей для проверки, но те, что были, доказывали это), и надеялась, что эта привычка ее тела не изменит ей и сейчас.

— Да какое ж там внимание, наоборот, внимания-то и не хватило, бедное дитя, — Хагрид стал совсем мрачным и от расстройства пролил воду из носика мимо чашки. — Чуть не убили, а кто, до сих пор незнамо.

Сначала у нее промелькнула мысль, что она неправильно его поняла или, может быть, это была такая странная шутка, но лицо Хагрида было до того опечаленным и мрачным, что ей не оставалось иного выбора, как понять его слова буквально. Гермионе, несмотря на трещавший поленьями камин, вдруг стало холодно; она почувствовала себя несуразным ребенком, полезшим в потайной шкаф в надежде отыскать конфеты, а нашедшим человеческие кости или что похуже.

— Чуть… не убили? — Гермиона услышала, что голос ее стал выше и слабее.

Хагрид, кажется, был в замешательстве:

— Она, что ж, тебе не сказала?

Гермиона замотала головой, потом опомнилась и произнесла:

— Сказала… только не в подробностях.

Клык рядом с ней притих и уложил массивную голову ей на колени; Гермионины руки, поначалу ласково гладившие пса, сейчас лежали недвижимые.

— Подробности… Да и я их не особо-то знаю, — Хагрид вытер огромным платком пролитую воду. — Ох, я думал, Гарри-то все тебе рассказала, а она, видать, пугать тебя не хотела. Не надо было мне этого говорить…

И Гермионе захотелось согласиться с Хагридом. Впервые в жизни ее посетило желание отринуть новое знание. В памяти всплыло, как мама однажды ей сказала: «Многие знания — многие печали», но тогда ей показалось это незначительным и лишенным смысла: многие знания — большой ум; какие печали?

Было что-то абсурдное, глупое и фантасмагорическое в том, что Гарриет — ее одиннадцатилетнюю лучшую подругу — кто-то пытался… она заставила себя подумать это слово… убить. Кто пытается убить одиннадцатилетних детей? Зачем кому бы то ни было это делать? Почему Гарриет — ее подругу, девочку с ее факультета и ее соседку, до кровати которой она могла дотянуться ночью рукой? Гермиону настигло ощущение, что привычный ей мир рассеялся, будто кусочки паззла сами вылетели из картины, а затем вновь собрались другой картиной. Картиной, где было больше серого, черного и темно-темно-синего.

И в то же время — разве было это так уж удивительно? Тот-кого-нельзя-называть зачем-то пытался убить Гарриет, когда она была совсем маленькой, а ведь у него наверняка остались последователи на свободе… Осознание некоей естественности и закономерности этого покушения было даже более ужасающим, чем сам факт покушения.

Но Гермиона Грейнджер не была бы собой, если бы смахнула это новое знание, как мешающую в углу паутину, и сделала вид, что никогда о нем ничего не слышала. Она примет его, обдумает и, возможно, поговорит с Гарриет, если та этого захочет. Ни единого сомнения — даже самого легкого и незначительного, как порыв ветерка, способного всколыхнуть лишь травинки, — не было у Гермионы в отношении того, остаться ей рядом с Гарриет или отойти от нее. И совесть, и душа — все в ней было заодно.

Она поблагодарила Хагрида за чай, оделась и побежала в замок.

* * *

Ноябрь и декабрь прошли в попытках Гарриет всевозможными путями победить профессора Снейпа на их тайных занятиях. Она перепробовала всякий завет Сунь Цзы на профессоре, но, кажется, он знал эту книжку слишком хорошо.

«Если твой соперник раздражительного нрава, найди способ рассердить его».

Она нашла в себе достаточно смелости, чтобы дерзко подшучивать над профессором, но уже после второй шутки и сорока потерянных баллов он догадался, что она пытается сделать, и вместо того, чтобы окончательно рассердиться, сам довел Гарриет до белого каления желчно-насмешливыми комментариями.

«Расставляй приманки, чтобы враг соблазнился».

Гарриет загодя пришла на занятие и поставила на парту тарелку вкуснейших печений, ожидая, когда явится профессор и повернется к ней спиной, чтобы достать эти печения, — и тогда она нападет на него и победит его — так было в ее воображении. В реальности профессор Снейп едва оглянулся на сладости и запретил ей приносить еду на их занятия, а когда Гарриет сделала несколько аккуратных попыток предложить профессору печенье, он прочитал ей лекцию о том, почему нельзя набивать желудок перед сражением, а потом снял с нее десять баллов — Гарриет не вполне поняла, за что.

«Сражаться и побеждать во всех сражениях — это не наивысшее мастерство; наивысшее мастерство — сломить сопротивление врага без боя».

Она потратила целую неделю, чтобы расставить ловушки по всему помещению, и когда занятие, наконец, началось, Гарриет объявила профессору Снейпу, что ему лучше бы сдаться, иначе она приведет в исполнение ужасные и мучительные ловушки, которые она для него расставила (и которые в реальности состояли из ведра воды, сразу за ним — муки, и обе ловушки должны были обрушиться на врага, не ожидавшего такого коварного хода, с неба; чихотной пыльцы, заставляющей всякого, кто ее вдохнул, безостановочно чихать, и жижи, затягивающей внутрь себя, как трясина). В ответ профессор Снейп взмахнул палочкой, и перед Гарриет оказались пустое ведро, пакет муки, пыльца в упаковке и образец жижи — тоже в пакетике.

— Вы ведь читали тринадцатую главу о разведке, не правда ли, мисс Поттер? — насмешливо и мягко спрашивал он, ухмыляясь. Гарриет хотелось рычать.

Утешало ее то, что все эти бесплодные попытки профессор Снейп одобрял: когда не снимал с нее баллы за то, что она устраивала ему западню, когда ронял скупые похвалы, походившие более на констатацию фактов, чем на комплименты: «Я вижу, вы подробно изучили пункты о стратегических приготовлениях, мисс Поттер», «На эту выигрышную уловку, очевидно, вас вдохновила глава о маневрах»; а где-то эти и без того скупые похвалы мешались с критикой: «Креативное, но бесполезное решение, мисс Поттер. В первую очередь решение должно быть функ-ци-о-наль-ным. Мисс Поттер, вы знаете, что такое функциональность?». Но Гарриет, быстро привыкшей к сдержанности профессора Снейпа как наставника, было достаточно знать, что он видел и замечал ее усилия.

Приближалось Рождество. В середине декабря, проснувшись поутру, все обнаружили, что замок укрыт толстым слоем снега, а огромное озеро замерзло. В гостиной Рейвенкло и Большом зале было тепло, но вот продуваемые сквозняками коридоры обледенели, а окна в промерзших аудиториях дрожали и звенели под ударами ветра, грозя вот-вот вылететь. В подземельях вообще было адски холодно, по крайней мере, так казалось Гарриет, плохо переносившей холод: вырывавшийся изо ртов пар белым облаком повисал в воздухе, и ее сокурсники, забыв об ожогах и прочих опасностях, старались находиться как можно ближе к бурлящим котлам, едва не прижимаясь к ним. Профессор Снейп, однако, не выказывал ни малейшего дискомфорта из-за холода: либо он так закалился за годы преподавания в своих подземельях, думалось Гарриет, либо декан Слизерина просто использовал чары, о которых она пока не знала.

В тот же день, когда выпал снег, близнецы Уизли получили несколько штрафных очков за то, что заколдовали слепленные ими снежки, и те начали летать за профессором Квирреллом, врезаясь ему в затылок. Гарриет обхохоталась, слушая эту историю от мальчишек, и втайне жалела, что не участвовала в эскападе.

В последний день перед каникулами состоялся ее дебют в школьном хоре. Выступление проходило в Большом зале, потрясающе украшенном к Рождеству. Здесь стояло не менее дюжины высоченных пихт, они поблескивали нетающими сосульками и сияли сотнями прикрепленных к веткам свечей. На стенах висели традиционные рождественские венки из белой омелы и ветвей остролиста. Гарриет с озорным любопытством подглядывала, как несколько парочек-старшекурсников как бы случайно оказывались под омелой и целовались.

Студенты исполнили «O Fortuna». На придирчивый взгляд Гарриет, получилось неплохо, и она даже нигде не сделала ошибки (кроме одного маленького места, но этого никто не услышал, а значит, это не считается). Участники хора, остававшиеся на каникулы, по обыкновению устраивали мини-концерт, где исполняли сольные номера, и Гарриет раздирали противоречивые чувства: она сожалела о том, что упускает шанс показать себя, так же сильно, как радовалась тому, что избежала мероприятия, где могла бы сфальшивить и наложить на себя ужасный позор, который тянулся бы за ней до самого выпуска.

— Гарриет, ты умница! — Гермиона подлетела к ней, когда она с остальными студентами сошла с временной сцены. — Это было чудесно!

— Да, было здорово, — улыбнулась Лиззи и пихнула локтем в бок зевающего Энтони.

— Здорово-здорово, — поддакнул Энтони, напуская на себя заинтересованный вид. Гарриет снисходительно улыбнулась: Энтони всегда засыпал под такую музыку.

Майкл, Сидни, Падма, Терри и еще несколько человек сказали Гарриет по паре приятных слов, отчего она зарделась и засмущалась; близнецы Уизли показали ей большие пальцы и скрылись из зала, наверняка, чтобы сотворить какую-нибудь предрождественскую шалость.

— Давай напоследок зайдем в библиотеку, — Гермиона отвела ее в сторонку, когда студенты перестали подходить к Гарриет, — нужно воспользоваться свободным временем.

С того самого дня, как Хагрид упомянул имя Фламеля, Гермиона регулярно затаскивала Гарриет в библиотеку, чтобы пересмотреть кучу книг в поисках неизвестного имени. Сначала Гарриет, пытаясь быть хорошей подругой, в самом деле старалась быть максимально эффективной, но чем больше времени проходило в бесплодных поисках, тем сильнее Гарриет саботажничала: брала интересную книжку и читала, время от времени делая вид, что достает с полок другие книги и просматривает их. Ну какая была разница, что хранит Дамблдор в школе? Но Гермиона думала иначе, а Гарриет считала себя обязанной оказывать Гермионе хотя бы моральную поддержку.

Через пару часов пришло время обеда, и они вернулись в Большой зал.

— Ты ведь будешь искать у себя в библиотеке? — с надеждой спросила Гермиона, накладывая себе жаркое. — И, если что-то найдешь, сразу пришли мне сову.

— Я спрошу у Сириуса и Ремуса и посмотрю в нашей библиотеке, — пообещала Гарриет, с неудовольствием думая о том, что так ей теперь и придется поступить: это ведь обещание, и обещание не абы кому, а Гермионе. — Божечки-кошечки, Симус Финниган что, пытается превратить воду в виски?

Гермиона оглянулась на гриффиндорский стол, где Финниган произносил очередное рифмованное заклинание и тыкал палочкой в кубок с водой.

— Ну, ирландские корни не пропьешь, — философски спокойно ответила она.

Через несколько мгновений заливистый смех Гарриет перекрыл громкий хлопок, а Симус Финниган уже привычным движением ладони стирал копоть с лица.

* * *

— Мне радостно видеть тебя расслабленным и спокойным, мой дорогой мальчик, — прожурчал Дамблдор, подставляя под руку Северуса короткий, с толстым дном стакан.

«Расслабленным и спокойным» — ха. Он вливал спирт в желудок, каким ему еще надо быть?

Северус налил директору красного вина. Никто из них не стал трансфигурировать стакан в подходящий бокал.

— Кажется, следующие несколько дней будут для тебя счастливыми, — сказал Дамблдор.

Северус любил стаканы для виски, их удобство и эстетику; к чему было докупать что-то еще? В его школьные апартаменты, по крайней мере, пусть он и проводил в Хогвартсе почти все время.

— Едва ли их можно назвать счастливыми, — он с наслаждением отпил глоток. — Я все еще профессор в школе, где есть дети.

К тому же он слишком редко позволял себе выпить — в обычное время; и никогда — на разведывательной службе.

— Намного меньше, чем обычно, — Дамблдор улыбнулся. И хотя директор очевидно любил маленьких паршивцев, Северус знал, что и для старика эти каникулы — необходимый отдых (хотя тому все еще приходилось иметь дело с горой бюрократических бумажек — ноша директора).

— Намного меньше, — повторил Северус, почувствовав легчайшее, как нитка паутины, головокружение. Он отставил стакан.

Дрова в камине потрескивали, пока языки пламени заходились в стремительном, пластичном танце. Северус уставился на огонь, не подпуская в сознание мысли, которые витали где-то глубже сами по себе. Наслаждение пустотой в голове было коротким.

— Я полагаю, ты получил традиционное рождественское приглашение из поместья Малфоев?

Северус выпрямился.

— Да, как всегда. Люциус и Нарцисса изнывают от желания услышать о блистательных успехах своего сына.

Он знал, что Дамблдор не следит за его почтой — по крайней мере, сейчас, пока сохраняется ненадежный мир.

— Разумеется, — старик улыбнулся чуточку лукаво — ответ на иронию Северуса — и совсем просто, будто они говорили о самых обычных родителях Хогвартса, желающих гордиться своим ребенком. — Но, — лучистый взгляд его изменился, — думаю, юный Малфой не единственный ребенок, об успехах которого они пожелают услышать.

Северус удержал себя от вздоха. Он знал, Дамблдор не обойдет эту тему стороной.

— Мисс Поттер способна, но даже близко не гениальна — так я им и скажу.

Девочка была очевидно талантлива в чарах и ЗОТИ — так же, как и ее мать; и так же, как и Лили, она была старательна и внимательна на Зельях, но никогда не достигла бы в них уровня выше хорошего ремесленника: и у дочери, и у матери не хватало природного чутья. Он сам располагал им и щедро делился его плодами с Лили, радуясь, когда Слизнорт хвалил ее: тогда лицо Лили освещала довольная солнечная улыбка. И хотя внимание Слизнорта, достававшееся Лили, почти неизменно обходило его стороной — и несмотря на свою гордость, он знал, что досадует и злится из-за этого — он никогда не прекращал делиться своими знаниями и находками с ней; никогда, пока…

— Возможно, нам стоит быть за это благодарными, — Дамблдор запустил пальцы в белую бороду. — Гениальность почти всегда стоит рядом с безумием.

— Да, вы отличный тому пример, — не удержался Северус.

Дамблдор лишь снисходительно улыбнулся и снова отпил из стакана.

Среди оставшихся на свободе Пожирателей смерти витал слух (один из многих), будто Темный Лорд оказался побежденным девочкой-младенцем оттого, что в ней был заложен потенциал к темной магии больший, чем тот, каким когда-либо обладал Темный Лорд. Часть Пожирателей смерти если не верили, то надеялись на это, желая обрести новый шанс выстроить мир, какой казался им правильным и в правильности которого они убеждали собственных детей. Северус горько ухмылялся внутри, когда слышал эти теории, зная правду. И хотя Дамблдор знал эту правду лучше всех, Северуса не покидало сомнение, что старик все равно боялся повторения истории и потому надеялся, что ребенок Поттеров будет одновременно и необычным — достаточно необычным, чтобы ступать по пути пророчества, — и совершенно обыкновенным — настолько обыкновенным, чтобы не занять место Темного Лорда.

Люциус был одним из Пожирателей, желавших увидеть в девочке воплощение нового Темного Лорда.

— У нее есть Блэк и его ручной волк, — пренебрежительно заметил Северус, внимательно глядя на Дамблдора. Мысль о том, что директор склонен подозревать в девочке темное, тревожила его. — Они могли бы удержать ее на краю.

Дамблдор передвинул стакан длинным крючковатым пальцем вправо, затем постучал по его прозрачной стенке отросшим ногтем и сдвинул обратно.

— Да, Сириус и Ремус — ее якоря. Я рад, что Гарриет завела себе подругу, к тому же, кажется, она ладит и с другими детьми. Чем больше у нее будет якорей, тем лучше.

Северус фыркнул.

— Тем уязвимее она будет.

— Тем сильнее, — твердо ответил Дамблдор.

Он не стал спорить: отчасти потому, что ясно осознавал свою правоту, отчасти — смутно чувствуя правоту Дамблдора.

— Люциус знает, на какой мисс Поттер стороне. Ещё в поезде у них с Драко произошла легкая стычка, и девочка ясно дала это понять.

Дамблдор вопросительно на него посмотрел.

— Но, кажется, они мирно общаются.

— Да, — Северус откинулся на спинку кресла, — каким-то образом.

Они помолчали; затем директор взял бутылку и подлил себе вина.

— Полагаю, если они поссорятся, Гарриет не будет беззащитна. Верно, Северус?

И посмотрел на него тем самым взглядом, который говорил: «Я знаю». Снейп вновь удержал себя от смиренного вздоха.

— Она старается, — ответил он как можно более сухо. — Но я запретил ей использовать получаемые навыки против ровесников.

С началом их индивидуальных занятий мисс Поттер стала менее напряжённой на общих уроках: это изменение было тонким, как нить шелкопряда, но заметным для его наметанного глаза. Хотя она усиленно старалась не смотреть на него, чтобы не выдать себя: фокусировала взгляд на пергаменте, ингредиентах и котле, должно быть, до искр перед глазами — он видел это изменение. До того она тоже сосредоточенно смотрела в котел или на пергамент, избегая взглянуть в его сторону, но это было сосредоточение другого рода: обиженно-оскорбленное, уязвимое и раненое, сердитое.

— Гарриет теперь выглядит более спокойной и уверенной, — промолвил Дамблдор. — Я полагаю, что должен высказать тебе благодарность за это.

Раздражение и гнев сплелись в Северусе со смущением. «Разумеется, я помогаю ей, — говорила одна его часть, — ты же, старик, ничего не делаешь, так что кто-то должен». Вторая часть его ничего не говорила, а только желала смахнуть с себя, как раздражающую пылинку с плеча, это нелепое, неловкое смущение, возникшее из-за слов Дамблдора. Сам же он сказал:

— Я постараюсь разведать информацию о Темном Лорде у Люциуса, если таковая у него имеется. Впрочем, если бы Темный Лорд каким-либо образом дал ему знать о себе, Люциус уже связался бы со мной.

Директор ничем не показал, что заметил, как грубо Северус перевел тему.

— Я всецело полагаюсь на тебя, Северус, — произнес старик, и тепло обозначило себя на границе его сердца так же ясно, как разум выцепил суть проделанной Дамблдором манипуляции. — Желаю тебе счастливого Рождества.

Он встал, чтобы уйти; Северус в знак уважения поднялся вместе с ним.

— Вы ведь не забыли о Квирелле, не так ли?

Снейп облек множество интересующих его вопросов в единственную идиотскую формулировку; но Дамблдор, несомненно, понял, о чем он спрашивал.

— Все под контролем, Северус.

Вот и весь ответ.

— Разумеется.

Дамблдор, снова притворившись, что не заметил — на этот раз — язвительности и яда в голосе, улыбнулся на прощание и ушел.

Северус подошел к горке рождественских подарков, уложенных эльфами. Ему удалось, стращая и шантажируя их, запретить им украшать его покои; но в том, что касалось единой массы подарков в одном месте, — они выбрали правый угол камина, — маленькие ушастые вредители оставались непреклонны. Он опустился, чтобы выбрать из горки какой-нибудь бессмысленный презент вроде дорогого шоколада от одного из его слизеринцев и швырнуть его в пламя; так он и сделал, когда под его пальцами хрустнула очевидно шоколадная плитка — вы могли бы не утруждать себя, мистер Пьюси. Он смотрел, как чернеет и сворачивается серебристая обертка в огне, и вместе с ней топится, пузырится и растворяется шоколад. Злость его не утихла, но, казалось, как пламя в камине, разгорелась только сильнее; тогда он стал искать в куче аналогичную безделицу и случайно выцепил взглядом маленькую посылку без подписи — на ней была только одна фраза, написанная почерком, который он не узнавал: «Тот, кто непредусмотрителен и недооценивает своего соперника, обязательно потерпит поражение».

Злость не исчезла бесследно, но будто залегла на дно озера, где илистым слоем едва приподнималась от песка; на ее место пришли удивление и интерес.

Он подчеркивал эту фразу ручкой.

Вместо имени она подписалась ею и даже изменила почерк.

Северус почувствовал удовлетворение… нет, это было больше, чем удовлетворение… это была почти гордость. Не распирающая или тщеславная, не заставляющая его ощутить себя грандиозным или великолепным, но тихая, спокойно-радостная, успокаивающая гордость за мисс Поттер. Он осторожно развернул посылку: в ней лежал кусочек свернутой ткани и записка — ее он открыл первой.

«Уважаемый профессор Снейп,

я не в курсе, нравится ли Вам принимать рождественские подарки от учеников; если да — то чудесно, если нет — знаете, я ведь задолжала Вам платок.

Спасибо за то, что Вы делаете для меня, профессор».

Под последней строчкой был крохотный чернильный след от пера, нет, ручки — Северус заметил, что девочка предпочитает пользоваться маггловскими ручками, — словно она по привычке хотела подписаться или добавить что-то еще, но передумала.

Он вспомнил, как в тот день мисс Поттер сидела у стены с опущенной головой, дезориентированная; какой алой была кровь на ее детских пальцах, когда она прикоснулась ими к затылку; как заплакала, а затем вдруг остановилась и как взяла платок, протянутый им, пока он пытался понять, почему она ведет себя так странно. Что-то в грудной клетке сжалось холодным обручем.

Северус развернул ткань: это был (ожидаемо) носовой платок. Сине-голубой шелк мягко прикоснулся к ладоням; в правом нижнем углу черными нитками был вышит… котел; посередине желто-золотистой нитью расположилась надпись: «Я могу научить вас, как околдовать разум и поработить чувства».

Развеселившись, Северус хмыкнул: отчего-то это было смешно и до некоторой степени нелепо; и все же он продолжал держать в руках шелк, приятно ласкающий пальцы, и рассматривать его. И вышитый котел, и надпись были похвально аккуратными — он не знал, что девочка увлекается вышивкой — по краям проходила та же золотистая нить, что и в середине — очевидно, не ручной работы: стежки были слишком ровными.

«Спасибо за то, что Вы делаете для меня, профессор», — вновь прозвучало в его голове голосом мисс Поттер.

Вдруг Северус понял, что чувствует смущение, и оборвал его, отбросил от себя.

Он не станет пользоваться этим платком — но и выбрасывать его не хотелось. Постояв с минуту в размышлениях, он взял все, что пришло от мисс Поттер, и направился к себе в спальню. Рядом с его кроватью был шкаф с несколькими потайными полками. Он распечатал одну из них заклинаниями и кровью, порезав себе палец; затем аккуратно сложил записку и платок в оберточную бумагу и убрал все в полку. Закрыл шкаф и вернулся к горке презентов у камина, одновременно более и менее умиротворенный, чем до того, как нашел подарок от мисс Поттер.

Снег ровным одеялом застилал низкие кусты дикой ежевики и высокую живую изгородь. Северус прошел по тропе, над которой нависали ветви деревьев, и свернул на широкую подъездную дорожку. Живая изгородь, вильнув заснеженным хвостом вместе с ним, вскоре оборвалась у высоких кованых ворот, преградивших ему путь. Северус не замедлил шага, лишь произнес вслух свое имя и прошел сквозь обратившийся в темную дымку металл.

Здесь звуки его шагов заглушались тянувшимися по обеим сторонам дорожки густыми тисами. Северус присмотрелся, но не нашел взглядом ни единой белоснежной павлиньей фигуры, которая могла бы слиться со снегом: все они попрятались в птичнике. В конце прямой дорожки из темноты вырос величественный древний замок с мерцавшим в ромбовидных окнах светом. Снег, мешаясь с гравием, похрустывал под ногами; парадные двери сами распахнулись при его приближении.

Почти весь каменный пол просторного, тускло освещенного и прекрасно убранного вестибюля покрывал толстый ковер. Северус прошел мимо висевших на стенах портретов бледных людей.

— Северус, — Нарцисса появилась в праздничном серебристом платье, полы его шуршали, поспевая за хозяйкой, — здравствуй, дорогой, ты вовремя. Я рада тебя видеть, — она оставила легкий поцелуй на его щеке.

— Благодарю за приглашение, Нарцисса. Ты прекрасно выглядишь, как и всегда.

В комплименте не было нужды: Нарцисса источала ту неотразимую женственность, какая бывает у женщин, уверенных в своей красоте и том влиянии, которое они оказывают на мужчин своим видом. Она улыбнулась и повела его в столовую.

Когда они подошли к лестнице, он предложил ей свою руку. Нарцисса приняла ее и осторожно приподняла подол платья, чтобы не споткнуться, и это всколыхнуло в памяти Северуса что-то, что уже в ней было, но чего он не мог вспомнить. Он стал рыться в своих воспоминаниях.

— Чудесно, что у тебя есть несколько дней, чтобы отдохнуть от маленьких нарушителей твоего спокойствия. Уверена, это время пойдет тебе на пользу.

— Ты удивишься, но то же самое сказал мне Дамблдор, — ответил Северус, лишь на мгновение приостанавливая внутричерепную поисковую деятельность.

Нарцисса сморщилась (оттого, что он провел параллель между ней и Дамблдором).

— Надеюсь, старик не слишком мучает тебя, Северус. Стало ли в этом году больше работы?

Вероятно, вопрос относился к Драко: не доставляет ли тот слишком много хлопот и, если да, в чем они заключаются. Вопрос также мог касаться девочки, но так было бы, скорее, если бы он исходил из уст Люциуса. Северус знал, что все заботы мира не могли заинтересовать Нарциссу, пока она вдоволь не наслушается о сыне — что, вероятно, заняло бы вечность.

— Как обычно, — ложь по обоим пунктам. — Твои ежедневные посылки с печеньем и конфетами, кажется, помогли Драко укрепиться на факультете.

Нарцисса улыбнулась нежно и насмешливо: нежность относилась к сыну, насмешливость — к тому, как много детскости еще было в нем и его ровесниках, если простые угощения помогали выстраивать дружеские отношения; помогали, даже несмотря на то, что почти все эти дети были наследственными слизеринцами, чье расположение не должно было так легко покупаться.

— Чудесно. Он сейчас на праздновании именин одного из своих одногруппников, наследника Ноттов.

Северус кивнул.

— Надеюсь, мои слова не расстроят тебя, Нарцисса, но для меня это даже предпочтительнее.

— Я и без того расстроена уже полгода, Северус.

Только повзрослев и заняв место преподавателя (когда ему впервые пришлось успокаивать скучающих по дому малышей и вытирать им носы — а затем это стало традицией), Северус задумался, как влияет школа-интернат на детей и как тяжела может быть разлука и для них, и для их родителей. Будучи ребенком, он никогда об этом не задумывался: он бы проводил все двенадцать месяцев в году в Хогвартсе, если бы это было возможно, и не возвращался бы домой до самого совершеннолетия.

Нарцисса перешагнула последнюю ступеньку и изящно двинулась вперед, и Северус понял, что она ему напомнила. Он видел однажды, как мисс Поттер (имея возможность по выходным не носить школьную форму, чем она и пользовалась, изображая маленькую принцессу) перешагивала последнюю ступень на подвижной лестнице, запуталась в подоле длинного платья и пошатнулась. Ему перехватило дыхание от испуга, что она упадет, полетит длинными пролетами вниз и убьется; но девочка устояла. Улыбнулась, будто это искренне ее развеселило (чтобы скрыть смущение), и пошла дальше, словно ничего не произошло. Северус еще с полминуты стоял там как вкопанный, успокаивая разошедшееся сердце.

Месяц назад она чуть не опрокинула на себя котел в его классе, запутавшись в складках длинной школьной юбки; Северус пообещал себе, что, если что-нибудь подобное произойдет еще раз, он запретит ей носить эти чертовы вещи. Только юбок-убийц вдобавок к Темному Лорду и Квиреллу ему и не хватало.

В шикарной гостиной Малфоев пахло хвоей от огромной рождественской елки, украшенной, несомненно, домовиками. Они прошли через гостиную и оказались в столовой; часть длиннющего стола из темного дерева уже была заставлена блюдами и напитками. Хозяин поместья вольготно расположился в его главе. Как всегда блистающий, Люциус обаятельно улыбнулся, поднялся и протянул Северусу руку. Пожимая ее, Снейп почувствовал, как старая привязанность привычно окропляется горечью его лжи и уверток.

Ему и впрямь нужно меньше времени проводить с детьми: он стал сентиментальным.

— Северус, как я рад тебя видеть! Надеюсь, Драко не доставлял тебе проблем.

И ему пришлось удовлетворять их любопытство: он будто снова оказался на школьном педсовете, только ныне любопытничали родители, а не учителя. Нарцисса, не скрываясь, нежно улыбалась; Люциус принял вид довольный и горделивый и стал напоминать своих павлинов, ныне прятавшихся в птичнике.

Он мог бы сполна насладиться этим ужином, но его миссия не предполагала возможности расслабиться, что, в свою очередь, требовало доверия. Северус ценил семью Малфоев и свои дружественные связи с ними, но знал: если Малфои (Люциус — точно) не поспешат предать его, когда увидят, что это принесет выгоду их семье (или спасет их собственные шкуры, по крайней мере), то Темный Лорд по возвращению станет делать пожертвования маггловским больницам и сюсюкаться с бездомными котятами.

— Как тебе девочка Поттеров, Северус? — лениво спросил Люциус. — Признаюсь, я был немало разочарован, когда получил от Драко письмо на второй его день в Хогвартсе…

— Нельзя было ожидать от отпрыска Джеймса Поттера воплощения тех слухов, — пренебрежительно бросил Северус. — К тому же, не забывай, Блэк взял ее к себе, после того как его выпустили.

— Я удивился, услышав об этом, — губы Люциуса растянулись в пренебрежительной, гадливой ухмылке, которая должна была, но не портила его привлекательного лица. — Как ему доверили ребенка? Он должен был стать безумцем за все эти годы в Азкабане.

Судьба, которую избежал Люциус при помощи хитрости, изворотливости и денег.

Нарцисса нахмурилась: она думала о сестре, понял Северус. Люциус, впрочем, был слишком увлечен потоком своих мыслей, чтобы обратить на это внимание.

— Теперь, когда Драко рассказал мне, что эта девочка наговорила ему, и о ее близкой дружбе с какой-то грязнокровкой, мне приходит в голову, что с самого начала наши надежды были очевидно… наивными. Но все мы были так ошеломлены смертью Темного Лорда… Нам нужна была какая-то надежда, что наше дело не умерло вместе с ним, что оно продолжит жить даже после его смерти.

«Что ты все еще можешь получить власть подле правителя, уничтожающего тех, кто, по твоему мнению, недостоин звания волшебника», — закончил за него Северус про себя.

Вот и ответ. Люциус по-прежнему уверен, что Темный Лорд мертв.

Северус изобразил, будто затосковал, вспоминая ублюдка и их недостроенный мир.

Тема разговора еще немного повертелась вокруг Темного Лорда, девочки и «полоумного старика» и уступила место темам более приятным (для Малфоев) и менее напряженным (для него самого). Этот ужин даже принес ему удовольствие — большей частью, той, которая не требовала от него все время быть настороже, лгать и притворяться.

Но в остальное время иначе было нельзя, и он принял это — одиннадцать лет назад.

* * *

— Посттравматическое стрессовое расстройство, — сказал элегантно одетый, интеллигентный доктор. Он мягко, но без жалости смотрел Сириусу в глаза.

— Чего? — переспросил Сириус, желая скрыть, что сердце его терзали тиски, в носу зудело, а горло сжалось до того, что он не был уверен, сможет ли протолкнуть струю воздуха, если вдохнет ртом: он только что рассказывал, чем была его жизнь последние девять лет.

Он понял, что должен это сделать, когда забыл поставить заглушающее заклинание на ночь в своей комнате и разбудил Гарри посреди ночи своим криком, и она прибежала к нему в комнату, до смерти напуганная, но с подсвечником в руке. Увидела, что опасности нет, бросила подсвечник (тот упал с грохотом), обняла его, забралась к нему под одеяло.

— А у тебя такая же кровать, как у меня, только шторы другого цвета, — болтала Гарри, и Сириус понял, что она пытается отвлечь его. — В смысле, не шторы, а… как же это называется, а? Балдуних? Балданих?

— Балдахин, — шепотом подсказал он.

— Ага, именно. Бал-да-хин. Сириус, мне нужно узнавать новые слова: иногда я не могу нормально назвать вещь. Однажды на Тисовую приезжала сестра Вернона, и на ней был такой красивый пиджак, и я сказала, какой он красивый, — ну, знаешь, я просто была в хорошем настроении, — а она ответила, что я глупая, потому что это не пиджак, а сюртук! Женский сюртук, представляешь? Я думала, такие только мужчины в прошлом веке носили. В любом случае, не больно-то и надо было мне ее хвалить: сюртук был красивый, а вот на Мардж с фигурой шара, который слишком сильно надули, не особо смотрелось. Да еще и с ее собаками глупыми вообще не сочеталось. Были бы какие-нибудь благородные собачки, а так — бульдоги толстые.

Он слегка улыбнулся, чувствуя, как сосредоточенный, давящий шар напряжения и ужаса в груди растворяется, рассыпается.

— Гарри, бульдоги — благородная порода. Их даже причисляют к символам Англии.

Она искренне удивилась:

— В самом деле? А я бы и не подумала… Толстые морды, злющие… Хотя, может, это только у Мардж такие — в хозяйку пошли. Ненавижу бульдогов.

Сириус изо всех сил пытался справиться сам, то огрызаясь на многозначительные взгляды Рема, то игнорируя ненавязчивые советы того. Ремус был достаточно тактичен, чтобы вспоминать о своих предложениях нечасто, но слишком (почти по-женски) заботлив и привязан к Сириусу, чтобы забыть о них вовсе; и Сириус каждый раз внутри взрывался, его гнев воспламеняли, как керосин, нежелание казаться слабым и что-то еще — более глубокое, болезненное, темное и яростное.

«Почему он не пришел? Почему он хотя бы один сраный раз не пришел? — ярость, до того походившая на ненависть, что было страшно, опаляла; сердце съежилось и истекало кровью; голос, который едва пропускало сжатое, зудящее горло, звучал жалко и прерывался унизительными судорожными всхлипами. — Словно все эти годы... словно вся наша дружба ничего не значили… Если бы он просто пришел и спросил…»

Больше он не смог сдерживаться и разрыдался. Доктор подвинул ему коробку с салфетками.

Все это было больно, тяжело и унизительно (Сириус не мог вспомнить, чтобы он плакал перед кем-то с тех пор, как ему исполнилось восемь, а до того он ревел только перед своей деспотичной матерью, которая и была причиной его слез). Но вскоре подействовали зелья, и он смог нормально спать, а через несколько месяцев терапии он вдруг ощутил огромное облегчение, словно его боль — нет, не вся, часть ее навсегда останется с ним, но большая ее половина — исчезла, перестала давить на грудь и сжимать сердце. Психотерапевт искренне улыбнулся ему, когда Сириус в этом признался, и Сириус с долей не-блэковского смущения и благодарности улыбнулся в ответ.

Гарри завизжала, выдергивая его из воспоминаний: она сидела в нарядном бежевом платье у праздничной ели, которую они вдвоем украсили, и разворачивала один из своих рождественских подарков. Лицо ее освещал не вмещаемый в душу восторг; она взлетела на ноги и, смеясь, запрыгала на месте. Подбежала к Сириусу и бросилась обнимать его, да с такой силой, что чуть не опрокинула их обоих вместе с креслом, на котором он сидел. И откуда в ней эта сила берется?

Гарриет взрослела. Впервые заговорила о косметике, прислав ему письмо: насмотревшись на старших девочек, сообщила, что тоже хочет попробовать краситься. Сириус ожидал, что она приедет домой изменившаяся, но все равно, когда увидел ее на вокзале — почти на дюйм выше и с неким преображением в лице, которого он не видел в связном зеркале и которого не замечал, навещая ее в Хогвартсе после покушения; преображением, едва заметным, таким, характер которого Сириус не смог бы объяснить, но все же заметным, — он вдруг ощутил утрату. Почувствовал, будто этот ребенок какой-то частью уже для него незнакомка. Завидев его, Гарри широко улыбнулась ему — и в этой улыбке он увидел ту Гарри, которую сажал на поезд, — и налетела на него. Он обнял и расцеловал ее, и они долго разговаривали, и Сириус чувствовал: да, его прежняя крестница здесь. И все равно он замечал с тоской, как в ней мелькал неуловимый призрак незнакомки, которую ему теперь нужно заново узнавать.

А еще ему нужно помочь ей справиться с последствиями того, как она жила, пока он гнил в Азкабане. Но это будет позже. Сейчас он с довольной и умиротворенной улыбкой смотрел, как Гарри, сияющая и счастливая, разворачивала очередной подарок.

* * *

Это Рождество было даже лучше предыдущего: кроме подарков от Сириуса и Ремуса, Гарриет получила еще кучу презентов от друзей и знакомых. И хотя некоторые дарители повторяли друг друга (шоколадные лягушки были в ходу на Рождество), она бережно отметила в памяти имя каждого, кто был к ней достаточно добр и расположен, чтобы отправить подарок. Сухая открытка Дурслей с мелкой монетой могла бы испортить ей настроение, но она была слишком счастлива, чтобы загрустить из-за такой мелочи. К тому же она сама отправила им только открытку (и даже не столько для того, чтобы соблюсти правила приличия, сколько чтобы поддержать кровные чары, если те вдруг откликались на рождественские открытки), так что их поздравления друг другу вроде как соразмерны. Мелкая монета, тем не менее, все же казалась некой насмешкой, и Гарриет с коварной улыбкой подумала, что на следующее Рождество она непременно отправит Петунии волшебных мармеладных червяков, которые ползают по ладоням и извиваются во рту, пока полностью не прожуешь их.

Подарка от профессора Снейпа не было, но она его и не ждала: мысль о том, что профессор Снейп что-нибудь ей пришлет, не казалась ей уместной или сколько-нибудь вероятной (но она об этом пофантазировала, конечно). Однако ей было любопытно, как он отреагировал на ее презент: она испортила четыре шелковых платка, прежде чем смогла справиться с собственной задумкой. Гарриет не увлекалась вышиванием, более того, обычно ей казалось, что она презирает его: Петуния была прекрасной швеей, и Гарриет часто видела, как та возится с нитками и иглой. Но Гарриет вдруг захотелось сделать это для профессора Снейпа. Он тратил на нее свои время и силы… и вообще, она и впрямь задолжала ему платок.

Который отчего-то не хотелось возвращать.

Долгое время, чувствуя себя виноватой и мелочной, она не напоминала ему об этом, чтобы он не потребовал его обратно. Но перед Рождеством Гарриет пришло в голову, что если она упомянет об этом в поздравительной записке, то профессор Снейп с большей вероятностью примет подарок, посчитав, что это его законная компенсация. Она бы сильно расстроилась, если бы он прислал его обратно.

Но он не прислал. Прошло уже несколько дней после Рождества, и его насыщенное настроение, как запах праздничных сладостей, все еще витало в воздухе, а обратной посылки все не было. Профессор Снейп оставил себе ее подарок.

На обед к ним пришел Ремус, который снова выглядел так, будто выздоравливал после тяжелой лихорадки, но держался он как обычно — как и всегда, когда болел, но не желал, чтобы на это обращали внимание.

— …к счастью для меня. Я уж думал, что потерял вложения, — сказал Сириус и сделал глоток безалкогольного глинтвейна (он точно был такой, потому что Гарриет тоже дали попробовать). Она слушала вполуха: ей было интересно все, что касалось Сириуса, но всякие словечки вроде «дивиденды», «процентная ставка» и «биржа» делали для нее эти разговоры китайской грамотой.

Разговор обо всяких акциях и предприятиях тянулся, пока Гарриет уплетала пиццу (она приучила и мальчиков к ней), и вдруг закончился, и Сириус и Ремус переглянулись между собой с каким-то особым значением, а затем одновременно посмотрели на нее.

Гарриет это не понравилось.

— Что бы вы не думали, — сказала она, скрещивая руки на груди и откидываясь на спинку стула, — я ни в чем не виновата. Но если вы вдруг не собираетесь меня в чем-то обвинять, а, наоборот, решили похулиганить, я выслушаю все ваши предложения.

Сириус улыбнулся, но Ремус стал серьезным.

— Гарриет, мы хотим поговорить с тобой о том, что произошло на следующий день после Хэллоуина, — с несвойственной ему прямотой произнес Ремус.

Камень, непонятно откуда взявшийся, упал по пищеводу в желудок, продырявил его, не причинив ей боли, но принеся с собой холод, и укатился еще куда-то вниз. Она молчала.

Они знали о том, что произошло: Сириус несколько раз приезжал к ней в Хогвартс и пытался вытянуть из нее правду, заставить ее рассказать все самой (она поняла это позже), а затем, когда ее упрямая решимость хранить тайну надоела ему, он сдался и выпалил ей в лицо:

— Гарриет, почему ты молчишь о том, что этот ублюдок пытался тебя… тебя… напал на тебя?

Она тогда окаменела. Ну, разумеется, Дамблдор сказал ему, директор не имел права не сказать: Сириус же ее опекун.

— Гарри?

Она стояла, застывшая каменным изваянием, не в силах ни пошевелиться, ни произнести хоть что-нибудь. И когда Сириус попытался дотронуться до ее плеча, чтобы расшевелить, она отступила от него на шаг и, не глядя на него, бесстрастным голосом сказала:

— Я очень устала. Пойду в свою комнату отдыхать. Возвращайся домой.

Она развернулась и быстрым шагом направилась к башне Рейвенкло, но Сириус последовал за ней. Он хватал ее за руку, задавал вопросы, просил, умолял ее и приказывал ей поговорить с ним, но она лишь ступенька за ступенькой поднималась к шестому этажу. Гарриет боялась, что он силой принудит ее остаться, но Сириус этого не сделал.

Когда она оказалась в своей спальне, то возненавидела его за это и долго плакала.

Он приезжал еще и снова и снова пытался говорить с ней об этом, но Гарриет только переводила тему или вовсе сбегала, и Сириус прекратил.

Как оказалось, ненадолго.

— Для начала, почему ты не рассказала? — спросил Сириус, подсаживаясь ближе и беря ее за руку. Гарриет захотелось выдернуть ладонь, но она удержала себя. Черт, ей теперь некуда бежать: они дома.

— Не посчитала необходимым, — просто ответила Гарриет и сразу же поняла, что это звучит как высокомерная грубость; но она не хотела быть высокомерной или грубой, она действительно не видела надобности… — В смысле, зачем? Все обошлось, но вы бы волновались. А еще в школе поставили патруль, и я стала… я стала самостоятельно учить всякие заклинания, так что в этом просто не было смысла. Но вы и так все знали, так какая разница?

Ремус и Сириус снова переглянулись. Что-то черное и яростное взорвалось внутри Гарриет.

— Зачем теперь обсуждать то, что произошло два месяца назад? — она завелась и повысила голос, даже не заметив этого. — Все в полном порядке, то есть, сначала было страшно, конечно, но теперь все в порядке, больше ничего такого не происходило, и я учусь защищаться, и учителя все время что-то проверяют, и кто бы это ни был, он не станет теперь нападать, когда за мной все следят, так что просто оставим это, ладно?

Ни тот, ни другой не выглядели убежденными.

— Потому что мы любим тебя и не хотим, чтобы ты разбиралась с этим одна, — ответил Ремус, ничем не показывая, что Гарриет только что накричала на них. — Гарриет, ты не должна справляться в одиночку.

— Что ж вы тогда два месяца ждали? — спросила она с раздражением и язвительностью, каких сама не ожидала от себя.

Она стушевалась, поняв, что позволила себе слишком много. Более того, ее выпад был совершенно несправедливым, ведь Сириус столько раз приезжал в Хогвартс и пытался поговорить с ней — это она его отталкивала.

Но взрослые, кажется, не обратили внимание на ее дерзость и не приняли упрек как несправедливый; наоборот, они помрачнели и стали выглядеть виноватыми.

— Прости меня, детка, это моя вина, — сказал Сириус, и Гарриет, забыв о злости, почувствовала себя мерзкой: таким расстроенным выглядел крестный. Ремус, казалось, хотел что-то сказать, но не смел перебить Сириуса. — Когда я приезжал к тебе, мне следовало быть решительнее. Я сразу должен был забрать тебя домой.

У Гарриет стучало в висках; она, должно быть, покраснела, потому что ей стало жарко. Она хотела, чтобы этот разговор закончился.

— Ладно, неважно, — продолжил Сириус, — теперь мы дома. Знаешь, я не спец в таких разговорах, но есть кое-кто, кто может… мы с тобой пойдем на сессию.

На сессию? Гарриет ничего не поняла. Так она и сказала.

— Помнишь, ты интересовалась, о чем мы разговариваем с доктором Лектером?

Она кивнула.

— Сегодня тебе представится возможность увидеть это изнутри.

Непонимание сменилось любопытством и интересом… а потом она поняла все, и злость и негодование заполнили ее так, что лопнул бокал рядом с Сириусом. Она пнула ножку стула и умчалась наверх, и уже не увидела, каким печальным жестом крестный потер глаза.

* * *

— Я все еще не понимаю, какого Христофора Колумба это надо.

Сириус мельком улыбнулся, потому что знал: Гарриет позаимствовала у сестер из «Маленьких женщин» манеру поминать Христофора Колумба, когда ей хотелось ругаться и одновременно блюсти облик приличной девочки. Она не улыбнулась в ответ, потому что злилась.

— Гарри, то, что ты скрывала от меня этот кошмар и продолжаешь молчать, не отдельное происшествие, а часть… тенденции. Я не умею разбираться с этим, а доктор сможет.

Гарриет снова ни черта не поняла. Какой еще тенденции? Что такое «тенденция» вообще? Она нахмурилась на него, и Сириус сказал:

— Ты поймешь. Ты достаточно умна для этого.

Если это был специальный маневр-комплимент, чтобы она перестала злиться, то он не сработал. Он не спросил ее! Просто поставил перед фактом! Негодяй.

Было холодно и капал дождик, так что все вокруг покрылось кромкой льда: стены домов, столбы, ветви деревьев — последние будто заключили в прозрачную глазурь. С крыш домов свисали сосульки, и Сириус отвел ее за локоть в сторону, когда она подошла к одному из карнизов слишком близко.

— Как ее, говоришь, зовут? — сухо спросила Гарриет, отняв руку.

— Доктор Харт, — спокойно ответил Сириус. — Она приятная женщина.

— Почему не твой доктор Лектер?

— Он не работает с детьми. Доктор Харт — семейный психотерапевт.

— Я уже не ребенок, а подросток, чтобы ты знал.

Сириус посмотрел на нее и снова улыбнулся — будто по-доброму посмеивался над ней, отыскав некую скрытую иронию в ее словах, которую сама она упустила. Гарриет захотелось сказать что-нибудь резкое, но она одернула себя: за то, в каком тоне она уже говорила с ним, на Тисовой ее бы лишили обеда и отправили в чулан.

Было… интересно исследовать пространство до границы, за которую Сириус не позволит ей заступить, и было приятно шагать по этому пространству, зная, что он позволяет ей это только потому, что любит ее. И еще он вроде как… признавал за ней право злиться, когда позволял ей все ее выкрутасы, и это заставляло ее ощущать себя более значимой. Так или иначе, Гарриет знала цену тому, что Сириус дает ей это пространство для вредности и гнева, и поэтому старалась не переходить границу, даже если злилась.

Какой парадокс: именно Дурсли научили ее ценить любовь.

Они подошли к длинному зданию, имевшему несколько входов, и Сириус повел ее к западному крылу. Крестный открыл перед Гарриет дверь, и они зашли в просторный светлый холл; широкие окна открывали вид на льдистую улицу, сверху висела большая лампа. Они поднялись по короткой лестнице и повернули налево. Вскоре показалась ещё одна дверь: тяжелая, черная. Сириус постучал, и дверь плавно открыли.

На пороге стояла женщина лет тридцати пяти с приятной улыбкой. Гарриет бросился в глаза цвет ее волос: ярко-рыжий, как у ее мамы на фотографиях, но, в отличие от маминых кудряшек, волосы доктора Харт были прямые и падали на грудь ровной линией. Она ничем не была похожа на ее маму, кроме цвета волос: совершенно другие черты лица и глаза не зеленые, а карие, отчего-то напомнившие ей вкус кофе с лесными орехами.

— Добрый день. Проходите, — она впустила их.

Доктор точно знала, кто они, но не сделала ни одного жеста из серии «Ах, Мерлин, это же…», что, наверное, было хорошим знаком. Люди часто странно реагировали на них и особенно на Гарриет. Хотя, если они оказывались в месте, где было много женщин — молодых и не очень, — первенство одерживал, конечно, Сириус. В такие моменты он показывал ей мастер-класс на тему «Как сохранять высокомерное спокойствие и вести себя, будто ничего не происходит, когда посетительницы всего магазина хотят оторвать от тебя кусочек» — так они называли свои рукопожатия и поглаживания по плечу со словами «Ах, мистер Блэк, ваша личная история трогает меня до глубины души, кстати, не позволите ли мне угостить вас чашечкой чая?»

Доктор Харт поздоровалась с Сириусом, затем познакомилась с Гарриет, спросив у нее разрешения обращаться к ней по имени, а потом указала рукой на синий диванчик, приглашая их присесть, и протянула Сириусу какую-то бумагу.

— Я внесла все стандартные условия и то, что мы обговорили, — сообщила она Сириусу, сев напротив в кресло кремового цвета. — Гарриет, это договор о конфиденциальности: благодаря ему ты можешь быть уверена, что все, что ты скажешь в этом кабинете, в нем и останется. Знай, что ты в безопасном пространстве. Когда мы подпишем этот документ, я не смогу никому рассказать, что здесь происходило.

Гарриет посмотрела на Сириуса, и тот, в свою очередь, кивнул ей; после этого она немного расслабилась.

— Это вроде врачебной тайны, доктор?

— Даже строже, — отозвалась женщина.

Пока крестный внимательно (нахмурил брови и медленно водил глазами по странице) читал договор, она рассматривала помещение. Взгляд ее приковал большой шкаф с книгами, и Гарриет принялась читать названия на корешках: «Психосоматика: полный справочник», «Психотерапия нарциссической травмы», «Пограничное расстройство личности», «Введение в системную семейную психотерапию» и многие, многие подобные. Выглядело непонятно, но интересно. На стенах висели картины: одна — классическая сценка теплого зеленого лета где-то за городом. Вторая картина была интереснее: луна, едва прикрываясь облаками, освещала сельскую дорогу, окруженную травой и деревьями. Чем дольше Гарриет вглядывалась в эту картину, тем сильнее чувствовала, что стоит в прохладе летней ночи и слышит, как легкий ветерок шелестит травой и листьями деревьев; а затем она поднимала голову наверх и всматривалась в прекрасную темную синеву неба, рассеиваемую лунным светом. От этого неба не хотелось отрывать взгляд.

— Тебе нравится, Гарриет? — спросила доктор Харт.

— Небо безумно красивое, — ответила Гарриет, с сожалением отрываясь от картины, чтобы посмотреть на доктора Харт. Та глядела на нее открыто и доброжелательно.

Доктор Харт всмотрелась в картину, будто видела ее первый раз.

— Меня впечатляет прорисовка деталей, — сказала доктор все тем же дружелюбным тоном.

Гарриет пожала плечами. Она ничего не смыслила в рисовании.

— Вы их специально так расположили, доктор Харт? — Женщина вопросительно на нее взглянула, и Гарриет указала взглядом на картины, расположенные друг напротив друга. — День и ночь.

По лицу доктора Харт вновь скользнула улыбка.

— Нет, Гарриет, у меня не было такого замысла… Обе эти картины мне подарили, и я просто повесила их на свободные стены… Но твое наблюдение интересно.

Гарриет почувствовала, что у нее появляется росток расположения к собеседнице, но она все равно еще плохо понимала, зачем она здесь, и ей не слишком-то хотелось поверять свои тайны женщине, которую она видит в первый раз, пусть даже та подпишет магический договор. Ей захотелось придвинуться к Сириусу поближе, но она удержала себя, вспомнив, что злится на него.

— Я готов подписать, — сообщил Сириус.

Доктор Харт протянула ему только перо, и Гарриет удивилась: как же без чернил? Но по тому, как едва сморщился Сириус, когда стал подписывать, и тому, что подпись его была алой, она догадалась: он держал в руке Кровавое перо. Сириус тыкнул в документы палочкой и передал бумаги и перо доктору Харт. Она тоже поставила свои подписи (и даже не поморщилась, будто это было для нее совсем привычным), повторила ритуал с палочкой и вручила копию Сириусу.

— Последний момент, — сказала доктор Харт и взяла со столика две крохотных коробочки; одну отлевитировала Сириусу. — Заживляющий бальзам.

Сириус зачерпнул пальцем завиток мази (запахло рябиной), втер в ладонь, и царапина затянулась. Доктор Харт проделала то же.

— Итак, — она взяла в руки планшет с чистыми пергаментами и обычное перо, придвинула к себе чернильницу, — почему вы здесь?

Гарриет посмотрела на Сириуса взглядом «Да, будь любезен, расскажи, почему?». Он не смутился.

— Несколько недель назад на Гарриет, — о, снова эти верхние уровни серьезности, — напали в Хогвартсе.

Сириус был хмур, как туча перед ураганом. На лице доктора Харт проскочило выражение мрачного удивления. У нее самой вдруг запрыгало сердце.

— Меня беспокоит то, как она все это переживает, ну, знаете, как на ней все это скажется… Но еще больше меня волнует то, что она попыталась скрыть от меня правду.

Гарриет не нравилось, что Сириус говорит о ней в третьем лице, хоть и понимала умом, что иначе он не мог сказать то, что он там хотел наговорить.

— Я пытался обсудить это с Гарри, но она каждый раз отказывается говорить. Я стал заботиться о ней только полтора года назад, знаете? До этого Гарри приходилось жить с людьми, которые дурно с ней обращались, — он до того скривился, что она почти простила его. — Им не было до нее дела, и теперь, я думаю, Гарри боится обременять меня и не доверяет мне.

— Что за глупость! — воскликнула Гарриет. — Я доверяю тебе, это же очевидно.

— Гарриет, я боюсь, что ты никому не доверяешь, — сказал Сириус тихо и серьезно, и вдруг оказалось, что ей нечего ответить. У нее внутри — в горле и в грудной клетке — было престранное ощущение, которое она раньше не испытывала: будто там что-то сжалось и скрючилось. А еще она была до глубины души возмущена тем, что Сириус говорит ей такие вещи, ведь он ее самый близкий человек. Но было что-то еще, что заставило ее молчать, остановиться: словно она шла по улице, и из ниоткуда выпрыгнул светофор и стал светить ей в лицо красным, а она от неожиданности попятилась и врезалась спиной в столб. Да врезалась с такой силой, что удар выбил из нее весь воздух, и она так и осталась стоять, прижатая к столбу.

— Гарриет, расскажи, что произошло в Хогвартсе? — с нейтральным выражением лица мягко спросила доктор Харт.

Она вновь почувствовала, как сжимается горло — еще сильнее, чем раньше. Но отчего-то послушалась. Может быть, только для того чтобы доказать Сириусу, что он не прав.

— Был первый матч по квиддичу, все пришли туда, и я тоже. Но пока я там сидела, в смысле, на трибуне, мне стало тревожно, а потом становилось все тревожнее и тревожнее, и я ушла, точнее, это было как, ну знаете, знаете, ноги сами понесли. — Гарриет пыталась следить за речью, но слова без ее ведома и позволения путались и мешались. — А потом, когда я шла по одному из коридоров замка, я услышала, что сзади летит заклинание, и я отпрыгнула в сторону… Когда я обернулась, то увидела человека в черной мантии, и лицо у него было скрыто магией — ну, знаете, такой черный провал вместо лица. Я даже на мгновение подумала, что это дементор… Но дементоры — они трехметровые и не бросаются заклинаниями, и вообще, у них даже нет волшебных палочек…

Гарриет обнаружила, что ее трясет, голос дрожит, а Сириус придвинулся к ней и теперь держал руку на ее спине.

— Я тоже достала палочку и стала защищаться: Сириус и Ремус меня кое-чему научили; мне даже удалось немного навредить ему… но перед этим…

Сириус легонько тряс ее за плечо и звал по имени («Гарри, Гарри» — не полным именем, как когда он был серьезен, а коротким, как когда он был ласков). Она услышала это откуда-то издалека, словно ее будили в утренний час. Щеки вдруг оказались мокрыми, а нос… ей нужен был платок.

Доктор Харт протянула ей пачку салфеток.

— Гарриет, ты ушла куда-то далеко от нас, — тихо сказала она.

Да, наверное: мир вокруг стал плоским и исчез. Ничего не было, только то, что он сделал, крутилось… везде. Везде и нигде одновременно.

Она плакала; всхлипы душили ее, и невозможно было ничего сказать. Сириус дотянулся до ее плеча и сжал его, но не притягивал ее к себе, не обнимал.

Ей хотелось прекратить, не плакать перед чужим человеком; она не могла.

— Гарриет, что произошло «перед этим»?

Горло сжалось еще сильнее, она не могла ничего сказать. Доктор Харт молчала, ожидая. Гарриет открыла рот, но вместо слов снова вышли только всхлипы. Она пыталась, пыталась…

— Он…— всхлип, — он… — еще один. Невозможно произнести это вслух, невозможно… — он начертил молнию… и ска… сказал… Авада Кедавра.

А дальше она не смогла бы ничего произнести, даже если бы от этого зависела ее жизнь: рыдания полностью подчинили ее себе. Сириус обнял ее, и Гарриет вцепилась в него. Его мантия будет мокрой.

Когда рыдания перестали разрывать Гарриет, она вытерла лицо и нос бумажной салфеткой, но не стала отодвигаться от Сириуса. Шли минуты.

Доктор Харт не стала попрекать ее или говорить: «Ш-ш, все хорошо, успокойся» (и Сириус тоже ничего не говорил: только поглаживал ее, плачущую, по спине, касаясь щекой ее волос). Доктор Харт не торопила ее: она молчала, пока Гарриет мягко не разорвала объятий с Сириусом и сама не посмотрела на нее.

Должно быть, Гарриет выглядела жалко, так что она бросила на доктора быстрый взгляд и тут же увела его в сторону. Было неловко.

— Что ты чувствовала, когда это произошло?

Гарриет ощутила короткое замешательство (она думала, что доктор Харт что-нибудь скажет о ее слезах) и облегчение и благодарность (потому что ни слова не сказала).

— Было ужасно страшно.

Доктор Харт кивнула.

— Это было совсем не так, как я воображала, — слова вдруг сами с охотой полились, — когда я тренировалась дома, мне казалось, что, если такое случится, я буду смело защищать себя, буду сильной… Но в реальности оказалось, что я почти беззащитна, и было очень, очень страшно…

Гарриет замолчала. Ее голову наполнила странная пустота, и она глядела на свои колени, не видя их.

Когда молчание стало достаточно продолжительным, доктор Харт вывела ее из оцепенения:

— Реальность часто не похожа на наши фантазии, и столкновение с ней может быть весьма болезненным. Но такие столкновения, даже самые неприятные, несут в себе неоценимый опыт.

— Какой еще опыт? — вскинулась Гарриет, чувствуя досаду оттого, что доктор Харт пыталась утешить ее пафосными словами (она-то знала: она просто возомнила о себе слишком много). Опыт — это то, что принесет пользу в будущем, то, что хорошо для тебя; в том, что она пережила, не было ничего полезного или хорошего.

— Ты смогла оказать сопротивление взрослому волшебнику, и это было очень храбро. — Гарриет подняла взгляд и увидела, что доктор Харт абсолютно серьезна. — Смелость в твоих фантазиях и смелость в реальности оказались разными, и теперь ты можешь увидеть, что храбрость может выглядеть не только так, как в книгах про бравых воинов.

Гарриет до сих пор было трудно поверить, что смелость может быть там, где есть много страха.

«Именно там и есть, дурында, — подумала она с озарением. — Ремус говорил тебе как раз это, когда ты спасла кота».

Она пожала плечами, до конца не веря ни доктору Харт, ни Ремусу, ни себе.

— Может быть, вы правы. Просто мне тогда так не казалось… я лишь держалась до того момента, пока меня не спасли.

— Кто тебя спас?

Гарриет замялась.

— Один… профессор. Тот, кто напал, швырнул в меня заклинанием, и оно сильно ударило в грудь… — слезы снова начали возвращаться, — и меня отбросило к стене, и удар был такой… так больно… кажется, я даже на мгновение отключилась… а потом этот профессор спрашивал, как я, и давал мне платок… Тот, кто нападал, сбежал.

— Что ты чувствуешь, рассказывая об этом?

— Я вспомнила, как тогда было страшно… и когда профессор меня спросил, я тоже плакала… и еще… небезопасность.

— Небезопасность — тогда или сейчас?

— Больше тогда, чем сейчас, но сейчас тоже.

— Как ты чувствуешь небезопасность?

— Ну… — Гарриет показалось, что это странный вопрос. — Как небезопасность, и все. Что на меня могут напасть, что моя жизнь, ну… не то, чтобы в опасности, в смысле, в постоянной опасности, но… как будто в любой момент может случиться что угодно.

Опустошение душным облаком окутало ее. Она чувствовала себя сильно уставшей.

— Ты злишься, ощущая небезопасность?

— Нет… нет. Скорее, страх.

— Страх, — повторила доктор Харт. — Что-то еще?

—… я не знаю. Как будто мне ничего не осталось. В смысле, делать. То есть, я знаю, что мне делать, я занимаюсь дополнительно ЗОТИ. Но у меня такое ощущение…

— Что это за чувство?

Она пожала плечами — трудно было найти подходящее слово.

— Это отчаяние?

Гарриет знала это слово: она множество раз встречала его в книгах. Но она никогда не знала, какое оно…

Знала. Она испытывала его не раз. Слово, будто кусочек паззла, легло на подходящее для него место, подобрало себе чувственное определение.

— Да, это отчаяние.

В тишине Гарриет услышала, как тикают настенные часы доктора Харт. Голова разболелась, и она начала тереть пальцами лоб.

— До нападения я сказал ей, что пока Дамблдор в школе — она в безопасности, — вмешался Сириус, голос его был подавленным. — Гарри, ты, должно быть, винишь меня за это. Я облажался.

Гарриет перестала массажировать голову.

— Нет.

Сириус так много для нее делал, и он любил ее, и она знала, насколько сильно: за один день он давал ей больше тепла, любви и заботы, чем Дурсли предложили ей за девять лет. Она ценила и любила его; в чем его можно было винить?

— Гарриет, о чем ты задумалась? — спросила доктор Харт.

Она открыла рот, чтобы ответить доктору; но зачем было говорить это ей? Гарриет повернулась к Сириусу и сказала все, что подумала, ему. Ей отчего-то было неловко начинать свой монолог, но чем дольше она говорила, тем сильнее сияло лицо Сириуса — будто солнечный свет сконцентрировался на нем, — и тем легче ей было продолжать. Сириус сжал ее руку.

— Дурсли — это твои бывшие опекуны, Гарриет? — поинтересовалась терапевт.

— Ага, доктор Харт.

— Как тебе с ними жилось?

Гарриет сделала глубокий — глубо-о-кий — вдох.

— Ну, они не любили меня, — сказала Гарриет и с удивлением обнаружила, что произнести это оказалось гораздо тяжелее, чем она могла себе представить. То, что Дурсли не любили ее, было настолько очевидным, привычным, естественным фактом, что должно было констатироваться так же легко, как то, что вода замерзает при 32 градусах по Фаренгейту; должно было, но не случилось.

— Петуния постоянно ворчала, обзывалась и делала вид, что меня не существует, — это моя тетя. Вечно какую-то дурацкую работу по дому давала, я ее терпеть не могла — в смысле работу, но про Петунию справедливо сказать то же. Вернон — ее муж — предпочитал не обращать на меня внимания. Дадли — их сын — сущий кошмар, толстый забияка. Жрал в три горла, пока меня лишали еды за стихийные выбросы и оставляли в чулане, — Гарриет стала говорить быстро и громко, возмущение и обида прорезались в каждом слове. — Ах да, чулан под лестницей был моей комнатой, хотя наверху была свободная — Дадли захламлял ее игрушками, которые он сломал или которые ему надоели.

Она пожала плечами: не знала, что еще сказать.

— Как долго ты жила с ними?

— Ну, я попала к ним сразу после того, что случилось с мамой и папой… в год, то есть… Полтора года назад Сириус забрал меня. Около восьми лет получается, да?

— Девяти, — подсказал Сириус.

Девяти так девяти. Ей не нравилась математика.

Доктор Харт пометила что-то на своем планшете.

— Как твои бывшие опекуны вели себя, когда с тобой что-то случалось? Когда ты болела или ранилась?

— Ну, когда я болела, Петуния иногда заглядывала в чулан, чтобы дать лекарство, — Гарриет мяла в руках использованный бумажный платочек. — Она казалась строгой, как всегда. Еще ворчала что-нибудь вроде: «Я же говорила тебе носить шапку», а я и так ее всегда носила! — Былая несправедливость закипела у Гарриет в крови. — Когда я ранилась, она раздражалась и выговаривала мне за это.

Отчего-то захотелось спать. Гарриет подперла лоб ладонью.

— Что ты чувствовала, когда болела у Дурслей?

Гарриет не нужно было погружаться в воспоминания, чтобы отголосок старого чувства мгновенно донесся до нее: это было огромное, непереносимое, всеобъемлющее одиночество. Сонливость исчезла также внезапно, как и навалилась; в горле встал ком.

— Одиночество. И еще зависть, если Дадли заболевал тоже. Хотя больше одиночество.

— Потому что родственники не заботились о тебе?

— Ну, они кормили меня, одевали… — «Мы тебя кормим, поим, и хоть бы «спасибо» сказала, неблагодарная соплячка!» — визг этой женщины отдавался в ушах; Гарриет зажмурилась и прогнала его. — Просто не любили так, как Дадли.

Слезы снова вернулись.

— Можешь рассказать про это одиночество?

— Ну, я все время чувствовала себя… брошенной… покинутой… и еще мне было так жалко себя… было плохо, но никто не приходил… В последние годы я старалась поменьше болеть, потому что это одиночество было невыносимо…

Снова слезы; снова Сириус ее обнимал.

— Это одиночество было с тобой после нападения? — спросила доктор Харт, когда Гарриет немного успокоилась.

Ответ пришел сразу, вонзился в нее неотвратимо и неожиданно, как стрела, и настолько же он был ошеломительным, болезненным и дезориентирующим.

Она кивнула, потому что сказать ничего не могла. Гарриет взглянула на Сириуса: глаза его округлились, и лицо вытянулось, будто он понял нечто ужасное. Она глядела на него, жалкая, несчастная, не в силах ни разгадать эту новую загадку, ни справиться со своими чувствами, но Сириус не смотрел на нее: он был в себе.

Через некоторое время Гарриет спросила:

— Почему я поняла это только сейчас, когда вы сказали об этом?

— О, Гарриет, наша психика оберегает нас множеством способов, скрывая это даже от нас самих. Думаю, твой мозг решил, что это слишком тяжелое переживание для тебя, и скрыл его. К тому же был страх, за которым можно было все это спрятать.

Гарриет помолчала, пытаясь осмыслить все, что сказала доктор Харт.

— Я не понимаю. Я бы не умерла от этого чувства, я уже испытывала его много раз.

Она вновь посмотрела на Сириуса, который вдруг дернулся: он выглядел в равной степени хмуро-яростным и печальным. Гарриет отвернулась от взгляда его серо-синих глаз: он был слишком... слишком…

— Полагаю, обстоятельства изменились, — произнесла доктор Харт, — и предполагаемый ущерб был бы намного хуже.

Гарриет снова задумалась.

— Из-за того, что вдобавок мне было очень страшно?

— Я полагаю, что отчасти это так, Гарриет.

— Почему отчасти?

Доктор Харт пожевала губу, медля; ее промедление внушало… тревогу. Гарриет напряглась.

— Я думаю, ответ заключается в причине, почему ты не рассказала Сириусу, что случилось с тобой.

Это становилось совсем непонятным. Сириус заерзал на месте, мрачный, как сама ночь.

— Я же сказала, я не хотела волновать его.

— Это то, о чем мы только что говорили: психика защищает своих хозяев, скрывая от нас правду. Ты объясняешь свое поведение наиболее приемлемым для тебя способом, чтобы не разглядеть истинную причину.

Как только смысл слов доктора Харт дошел до нее, Гарриет ощутила себя оскорбленной.

— Но это правда! Я заботилась о нем!

— Гарри, я бы предпочел, чтобы ты заботилась обо мне не в ущерб себе, — вмешался Сириус: он казался крайне взволнованным.

— Не было никакого ущерба! Весь ущерб уже закончился, когда меня спасли.

— Гарриет, я не чертова Петуния! — воскликнул Сириус. — Ты не видишь этого.

Она не поняла, к чему Сириус вдруг сказал это, и на мгновение ощутила растерянность. Доктор Харт посмотрела на Сириуса с легкой укоризной, будто он сделал что-то не так. Потом взгляд ее переместился на Гарриет, и она глядела на нее, словно ждала какой-то реакции; и что им всем от нее надо было…

— Я вижу, что ты не Петуния. Это… очевидно…

Она поняла.

Гарриет думала, что уже не станет плакать, потому что, ну, невозможно делать это так часто, но ошиблась. На этот раз она не стала прислоняться к Сириусу, а закрыла лицо руками. Сириус, сгорбившись, молча сидел рядом, и даже не видя его, Гарриет чувствовала, что он страдает вместе с ней.

Спутанные мысли в ее голове выстраивались в ровную цепочку: если бы она сама все рассказала, если бы попросила помощи и поддержки, а оказалось, что Сириусу так же все равно, как всегда было Петунии, это бы сломало ее. Разумеется, умом она знала, что Сириусу не все равно… но какая-то ее часть так боялась этого, что не смела это проверить, поговорив с ним, потому что, если бы это вдруг оказалось так... Это было похоже на их самый первый день вместе, когда Сириус сказал, что ей придется считать своим домом дом Дурслей, но что он все равно любит ее, и умолял ему поверить. И она поверила, потому что иначе ее сердце умерло бы.

Кажется, потом доктор Харт говорила что-то еще… она не запомнила… хотелось домой (в их с Сириусом дом), в кровать и спать. Гарриет вежливо выставили за дверь, и в течение нескольких минут доктор Харт и Сириус говорили о чем-то наедине (у нее уже не было сил ни гадать, ни даже подслушивать).

Придя домой, Гарриет взяла Сириуса за руку, и они долго сидели в обнимку перед камином.

— Ты не Петуния, — сказала Гарриет устало.

Сириус весело хмыкнул.

— Определенно.

— Я… я постараюсь это помнить.

Он только чмокнул ее в висок.

На следующий день у Гарриет так заболело горло, будто она съела тонну мороженного и запила его ледяной водой — и все это на морозе; вскоре поднялась температура и присоединились прочие прелести простуды. Бодроперцовое зелье отчего-то не помогало, и она несколько дней провела в постели. Но болеть в этот раз было не так уж плохо — все это время Сириус не отходил от нее.

Полностью оправившаяся ото всех физических и моральных потрясений, Гарриет с унынием разглядывала Большой зал.

— Ну почему нельзя было оставить ели еще на несколько недель? — она демонстративно вздохнула. — Было так красиво.

— Праздники закончились, и пора приниматься за учебу, — Гермиона говорила поучительным тоном, но Гарриет уловила нотку разочарования в ее голосе. — Праздничные украшения не настраивают на учебный лад.

— Без них стало как-то пусто, — сказала Гарриет.

— Так кажется после украшений. Скоро станет привычным.

Было что-то грустное в этом «Скоро станет привычным». Разве должен праздник уходить из жизни?

— С возвращением! — завопили им с Гермионой в уши; они подпрыгнули.

— Мальчики! — воскликнула Гермиона, обернувшись: возле нее стоял, широко ухмыляясь, Фред, подле Гарриет — Джордж.

— Гермиона! — передразнил ее Фред высоким голосом (весьма удачно).

Гермиона замахнулась на Фреда огромной толстой книгой (которую читала в поезде — «книга для легкого чтения», как она сообщила), но Фред увернулся. Гермиона не успокоилась и замахнулась снова — тогда Фред выхватил книгу, бросил ее на стол (ее подруга возмущенно пискнула), схватил Гермиону поперек живота и начал щекотать.

Гермиона завизжала: она боялась щекотки. Гарриет и Джордж только переглянулись: такого раньше не было. А потом что-то нехорошее появилось в выражении его лица…

Гарриет попыталась увернуться, сбежать, но было поздно — звуки двух девичьих голосов, визжавших и смеющихся, заполнили Большой зал.

* * *

— Невозможные мальчишки, — ворчала Гермиона, когда им наконец удалось отделаться от близнецов.

— А по-моему, тебе понравилось, — прямо сказала Гарриет. Гермиона задохнулась от возмущения. — Мне, во всяком случае, понравилось.

— Гарриет, то, что понравилось тебе, не значит, что понравилось мне!

— Конечно, не значит, — спокойно согласилась Гарриет. — Такое умозаключение было бы нелогичным. Но тебе все равно понравилось, — поддразнила она Гермиону и показала ей язык.

— Нет, не понравилось! — настаивала Гермиона и отчего-то покраснела. Гарриет хотела было обратить на это внимание, но из смежного коридора донеслись голоса взрослых.

— …как всегда… это же Северус… — Определенно голос профессора Макгонагалл. — Сделаем, как обычно.

— …не согласен, Минерва… если в этот… к тому же… поставим эксперимент! — Ого, а это был их декан.

— …Северус не любит не только... день рождения тоже.

Они почти добрались до своей башни. Гарриет повернулась к Гермионе.

— Герми, ты иди… Я вспомнила, у меня есть одно дело, я сбегаю и приду.

Гермиона озабоченно нахмурилась:

— Гарриет, куда это тебе понадобилось? Идем вместе.

Нет-нет-нет… Гарриет не смогла бы объяснить Гермионе этот интерес.

— Герм, все в порядке. Я туда и обратно.

Гермиона настаивала:

— Нет, Гарри! Куда ты собралась?

Гарриет начала раздражаться: пока она препиралась с Гермионой, драгоценные слова, которые она могла бы подслушать, утекали в прошлое, откуда она не сможет их достать.

— Гермиона, туда и обратно! — Она грубо развернула Гермиону за плечи и направила к башне. — Все в порядке.

Гермиона не выглядела убежденной, но Гарриет было уже все равно: она рванула в ту сторону, откуда доносились голоса профессоров, но только для того, чтобы врезаться на повороте в декана Гриффиндора.

— Ух, простите, профессор. — Профессор Макгонагалл строго на нее посмотрела. — Извините.

Лицо профессора смягчилось, и она покачала головой. Значило ли это «Ничего страшного», или «Что же делать с вами, мисс Поттер?», или все вместе, Гарриет не поняла, а профессор уже пошла дальше.

Ну вот. Она все прослушала.

Через мгновение к ней пришло озарение. Она побежала к лестницам и задрала голову вверх. Профессор Флитвик сходил с платформы на два этажа выше: он шел к своему кабинету. Гарриет приподняла подолы платья — запутайся она в них, и Хогвартс насладится зрелищем ее изломанного тела, — и шагнула на подъехавшую платформу.

«Скорее, скорее, скорее», — мысленно подгоняла она платформу, слишком медленно плывущую по воздуху.

— Войдите, — послышался высокий голос профессора Флитвика, когда она постучала.

При ее появлении лицо декана осветила такая искренняя улыбка, что Гарриет невольно вспомнила о своем личном рейтинге учителей и почему профессор Флитвик занимает в нем первое место.

— А, Гарриет, проходи! Как прошли каникулы? Хочешь чаю?

Она уселась на предложенный стул. Маленький голубой чайник подлетел к чашкам и разлил воду, а потом с легким звоном брякнулся на подставку.

— Ну так что, Гарриет? Надеюсь, ты хорошо отдохнула.

Она с удовольствием рассказала профессору, как наряжала елку с Сириусом, и как они вместе ходили покупать всякие праздничные штуки и в результате скупили чуть ли не полмагазина, и как лепили снеговика, и как были на какой-то рождественской театральной постановке, название которой вылетело у нее из головы, и всякое такое; истории про болезнь и доктора Харт она, конечно, опустила.

— Я рад, что у тебя выдались такие счастливые каникулы, Гарриет, — сказал профессор Флитвик, а потом вдруг подмигнул ей — и печенья-медвежата на ее тарелке стали отплясывать чечетку. Она смотрела на это в течение нескольких секунд, а потом залилась хохотом — радостным и самозабвенным.

— Профессор, расскажите про ваши каникулы, — попросила она не из вежливости, а из подлинного любопытства. — Наверняка вы затевали что-то интересное.

— Ты знаешь, Гарриет, в этом году на Рождество оставались близнецы Уизли…

Профессор Флитвик обладал прекрасным чувством юмора и талантом рассказчика. Гарриет старалась подмечать не только то, что он говорит, но и то, как он это делает. У декана всегда было чему поучиться.

— Профессор, — сказала Гарриет, когда рождественские истории закончились, — несколько минут назад мы поднимались с Гермионой в башню, и я случайно услышала, как вы говорили что-то про профессора Снейпа и день рождения. У него скоро именины?

Профессор Снейп вряд ли бы позволил ей даже задать такой вопрос и точно бы увернулся от ответа на него. Но с профессором Флитвиком можно было немножко посплетничать при условии, что ты не говоришь ни о ком ничего плохого.

— О да, девятого января. Мы думали над подарком от учителей. А что, Гарриет?

— Да так, просто. Хм, девятое января — это учебный день, — произнесла она, бросив взгляд на настольный календарь декана. — Интересно, будет ли профессор Снейп веселее, чем обычно.

Профессор Флитвик усмехнулся, но постарался быстро это скрыть.

— По моему опыту — нет, Гарриет. Если ты услышала достаточно много, то знаешь, что профессор Снейп не любит свой день рождения.

Гарриет опустила взгляд, чувствуя, как краснеет оттого, что профессор Флитвик намекнул на то, что она подслушивала.

— А почему?

— Не знаю, Гарриет, но даже если бы знал, не уверен, что профессор Снейп хотел бы, чтобы я об этом говорил. Хочешь взять с собой печения?

— О, спасибо большое. — Она взяла две штуки: себе и Гермионе. — Доброго дня, сэр.

— Увидимся на уроках, Гарриет, — улыбнулся декан, и печенья подпрыгнули у нее в руках. Она ахнула, но удержала их. — Осторожнее, мисс Поттер, — лукаво проговорил профессор Флитвик, и у нее не осталось никакого сомнения, была ли это остаточная магия на печениях или профессор колдовал вновь.

Дверь за ней закрылась, и Гарриет осталась одна в тишине холодных стен замка. Она вернулась к мысли о дне рождения профессора Снейпа… та казалась странной. В смысле, профессор Снейп и день рождения? Гарриет приказала себе не глупить. Если профессор Снейп существует, значит, он когда-то родился, значит, у него есть день рождения… Мысль метнулась дальше: если он родился, значит, его кто-то родил, значит, у него есть мама…

Ой, божечки-кошечки, ну это уже слишком. Гарриет остановилась. Она вдруг поняла, что там, за пределами замка, у профессора Снейпа есть своя жизнь, жизнь, о которой она ничего не знает. Осознавать это было удивительно и отчего-то неприятно.

«Почему? — спросила она себя. — Что такого неприятного в том, что у профессора Снейпа есть что-то, кроме его забот учителя?» — и шпиона, но эту мысль она подумала быстро и прогнала, потому что та казалась ей слишком опасной, даже чтобы просто думать ее.

Ответить Гарриет не могла.

Она встряхнула головой и пошла обратно к лестницам. Она вообще начала размышлять о другом! Девятого января день его рождения. Что она приготовит? А нужно ли ей что-то готовить?

Сириус говорил, что они с профессором Снейпом были сокурсниками, следовательно, они ровесники. В Хогвартс принимают строго в одиннадцать лет: даже если первого сентября тебе исполняется одиннадцать, ты уже опоздал. Так было с Гермионой: она родилась всего-то девятнадцатого сентября, но в итоге ей пришлось ждать почти лишний год (условно ждать, ведь пока ей в июле не пришло письмо, она ничего и не знала). Значит, профессору Снейпу в этом году исполнялось… она опять остановилась и стала считать на пальцах, но сбилась. Она попробовала еще раз, пересчитала, сошлось… тридцать два.

Гарриет снова замерла, пораженная… ну да, тем, что у профессора Снейпа есть возраст.

«Гарриет, ну что ты за дура сегодня такая», — сказала она себе. Но чувство странности не спешило ее покидать.

Она снова медленно пошла.

Тридцать два… Похож ли он на человека тридцати двух лет? Да точно нет: профессор Снейп казался старше. Не только внешностью… чем-то иным. Помимо его строгости и сдержанной манеры держать себя, добавлявших ему возраст, в нем было что-то еще… какая-то иная взрослость.

А может, у всех людей, пересекших черту тридцатилетия, есть эта неясная, но осязаемая черта?

Она вспомнила соседку Дурслей, которой точно было больше тридцати, но на свой возраст та не выглядела. Эта соседка всегда носила распущенными свои длинные светлые волосы; она красилась яркой розовой помадой и надевала короткие, открытые платья в цветочек или еще какой-нибудь миленький узор; а еще ее манера говорить казалась странной — голос у нее был не по-взрослому высокий.

За глаза Петуния всегда называла ее «вертихвостка».

Нет, значит, не у всех.

И все же ей надо было что-то решить с поздравлением. Гарриет не была уверена, как профессор Снейп отнесется к тому, что она поздравит его, тем более, если он не любит свой день рождения.

Гарриет вдруг осознала, что может его понять.

До того, как Сириус забрал ее, свои дни рождения она практически ненавидела: они приносили с собой то ужасное, всеобъемлющее чувство одиночества, безразличия и нелюбви. Это чувство было тем болезненнее, что день рождения Дадли приходился за неделю до ее, и ей каждый раз приходилось наблюдать, как сильно его любят в этот день и как много подарков ему дарят…

Она приказала себе не плакать, глубоко вдохнула и выдохнула. Она больше не у Дурслей. Ее дни рождения теперь тоже счастливые. Ее теперь тоже любят.

А подарки у нее еще лучше. У Дадли таких никогда не будет. Толстый хомяк.

Так или иначе, она могла принять идею о том, что профессор Снейп не любит свой день рождения. Вопрос — почему? Может быть, он сейчас так же одинок, как она когда-то была? Это здорово вписывалось в его образ. И как бы она ни была ему благодарна, и как бы она ни уважала его, трудно было избежать согласия с мыслью, что при его-то характере он не слишком нравился людям.

Она завернула за поворот, на котором натолкнулась на профессора Макгонагалл, чтобы вновь натолкнуться на… Гермиону.

— Ай! — Гарриет потерла ушибленный нос. Гермиона выглядела растерянной и немного напуганной. — Ты что здесь делаешь?

Гермиона бросила взгляд в сторону лестниц и быстро проговорила:

— Да так, ничего, просто прогуливаюсь… Мне захотелось рассмотреть портреты.

Гарриет с сомнением оглянулась на проход, увешанный картинами:

— Вот эти? С которыми мы разговаривали весь сентябрь?

Гермиона опустила глаза.

— Эм-м, ну… Я… соскучилась по ним. Решила поговорить с ними еще разок.

Ну… ладно. Может, Гермиона выпытывала у них многовековые секреты. На самом деле, это было очень на нее похоже.

— Тогда я пойду, не буду тебе мешать, — сообщила Гарриет и двинулась вперед.

— Нет-нет, я уже закончила! — засуетилась Гермиона и взяла (схватила) Гарриет под руку. — Ты ведь в башню, да? Идем вместе.

Дошли они в тишине. Гарриет постучала дверным молоточком по полотну, уже приняв решение.

* * *

Северус смотрел на часы на стене напротив и гадал, чего же от него хочет девочка.

Мисс Поттер отправила ему записку с одной из неприметных школьных сов (она быстро схватывала правила игры) о том, что ей обязательно нужно поговорить с ним сегодня без свидетелей; и когда он между уроками поймал ее в пустом коридоре и спросил, чего она от него хочет, она сообщила, что разговор должен состояться непременно в закрытом кабинете, когда он не будет никого ожидать.

К Северусу закралось нехорошее предчувствие. Последний такой разговор, когда она попросила защитить конфиденциальностью их пространство, был… ошеломляющим. Он же был и первым, но будь Северус проклят, если желает повторения чего-то подобного.

В час, о котором они договорились, в дверь постучали.

— Войдите.

Дверь медленно отворилась, но никого не было видно; через несколько мгновений дверь дернулась назад, но не затворилась; раздался «пых» (определенно принадлежащий девочке), и послышался звук, который Северус мог бы определить как удар маленькой стопы по двери — так оно, очевидно, и было, потому что дверь наконец закрылась.

В следующую секунду с девочки упала мантия-невидимка, и Северус застыл.

Эта несносная девчонка притащила с собой торт. Со свечками. Свечи не горели. Торт был с крышкой.

Мисс Поттер стояла напротив него, держа торт обеими руками; у нее на щеке был мазок шоколадного крема. Ее улыбка отражала предвкушение и легкое беспокойство.

Часы тикали. Он слышал, как дышит.

— Итак, мисс Поттер, — голос его звучал как треснувшее недоумение, — вы принесли торт.

— Ага, сэр, — она шире улыбнулась, — именно это я сделала.

И словно то, что он не наорал на нее с порога, разрешило ей подойти к нему и сказать: «Профессор, подержите», а он от растерянности (иного объяснения быть не могло) встал, взял треклятый торт и смотрел, как она снимает крышку и зажигает палочкой свечи. Он быстро пересчитал их: тридцать две. Одной рукой мисс Поттер прикоснулась ко дну торта и осторожно приподняла его так, чтобы он оказался на уровне его груди (и выше ее макушки).

— С днем рождения вас!

Салазар, она запела. Она и впрямь сделала это.

— С днем рождения вас!

Краем сознания он отметил, что у нее поставленный и приятный голос. Ах да. Она же в Хоре лягушек.

— С днем рождения, профессор Снейп...

Она опустила слово «дорогой», и он был бы благодарен ей за это, если бы мог, но он не мог, потому что сгорал от… от…

— С днем рождения вас.

Неловкости, смущения, растерянности.

А теперь девочка смотрела на него, чего-то от него ожидая. Ах да. Точно.

Северус упрямо (насколько он мог в его смятении) уставился на девочку в ответ.

Ее лицо приняло умоляющее выражение.

— Это глупо, — сказал он со всем возможным пренебрежением.

— Это прекрасно! Вы загадываете желание и оно, возможно, сбудется — только благодаря силе вашего желания.

Он найдет того, кто рассказал ей про его день рождения, и повесит на его собственном языке.

— Нет.

Мисс Поттер снова придала своему лицу выражение щенка, выпрашивающего лакомство. Он помнил, какой она может быть упрямой и настырной.

И только поэтому, вздохнув, Северус загадал желание (о содержании которого никто никогда не узнает) и задул чертовы свечи (чувствуя себя неимоверно глупо).

А мисс Поттер рассмеялась — радостно и лучезарно. Это напомнило Северусу день, когда он согласился давать ей уроки защиты; только в том ее смехе было больше облегчения, в этом — радости.

Северусу отчего-то стало не по себе.

— Мисс Поттер, я ценю ваше внимание, — он хотел сказать это так, чтобы она в этом усомнилась, однако, его голос прозвучал скорее ровно, чем саркастично. — Но у меня много важных дел. Вам пора идти.

Она расстроилась, и Северус ощутил себя гадом.

— А торт, профессор? По традиции, именинник должен сам разрезать торт и положить себе первый кусочек.

— Я не люблю сладкое, мисс Поттер.

На лице девочки отразились столь глубокие разочарование и печаль, что он уже открыл рот, чтобы…

— Но я видела, профессор, на приветственном пиру перед вами был торт!

Однако она его опередила, чтобы в очередной раз привести в смятение.

— Мисс Поттер, вы что, следите за мной?

Девочка помялась.

— Я не следила, просто… ну, было интересно смотреть на вас после того, как вы помогли мне в Лютном, и я случайно замечала все эти мелочи.

Северус не нашел слов, чтобы ответить: его пронзило ощущение, что в пределы его личного пространства вторглась огромная, огромная каменная стена, и она движется на него очень-очень быстро и сверхуверенно…

Наконец он произнес:

— А заметили ли вы, мисс Поттер, ел ли я этот торт?

Ее печаль сменилась недоумением.

Северус иногда накладывал себе сладкого — просто ради того, чтобы никому не пришла в голову мысль о его состоянии, — но никогда, разумеется, десерт не ел.

— Ну, было бы странно, если бы вы взяли торт и не съели его.

— Так вы видели или нет? Вам не приходила в голову мысль, мисс Поттер, что это был не мой торт?

— Но он стоял прямо перед вами! — настаивала мисс Поттер. Она вздохнула: — Ладно, я не видела. — Северус ухмыльнулся. — Но то, что я не видела, не значит, что вы его не ели. Я же не все время на вас смотрела. Сэр.

Северус бы добавил Рейвенкло пять баллов за логику, если бы поощрение было уместно. Он все еще продолжал держать чертов торт. Она заканючила:

— Попробуйте, профессор! Маленький кусочек.

Северус взглянул на мазок шоколадного крема у нее на щеке, потом на торт: он выглядел немного неровным.

— Откуда вы достали его?

— Сама сделала, — девочка пыталась сказать это сдержанно, но он уловил ее предвкушающее нетерпение в ожидании его реакции. Он удивленно поднял бровь. — Ну, я знаю, где кухня, и домовые эльфы очень добрые, они здорово помогли мне.

Если он сейчас выгонит ее, он будет совершенным, полным мерзавцем. Таким он и был. Но в этот момент, в эту секунду он пожелал, чтобы это было не так.

Северус положил торт на стол и запер дверь.

— Тобби.

Появился верный ему домовик в наволочке с эмблемой Хогвартса. Северус махнул рукой на торт.

— Приборы на двух человек и чай.

Эльф исчез, а мисс Поттер снова осветила улыбкой его мрачный кабинет.

Наверное, это будет стоить своих последствий. Но, в конце концов, он не на инсулине и обычно не пренебрегает диетой, так что все будет в порядке.

Торт был на вкус… как торт. Он давно отвык от сладкого.

— Ну как? — с легким волнением спросила девочка.

— …хорошо, — сказал Северус. Это ее порадовало.

— Уф-ф, здорово! Я так переживала, что получится плохо, я ведь не очень много умею на кухне, да и вообще, не люблю, если честно, все эти домашние дела… Петуния, моя тетя, я раньше с ней жила, — в ее голосе явственно звучала неприязнь, — она… ну, знаете, сама она обожала изображать из себя отличную хозяюшку, но мне… мне она привила отвращение к домашним делам.

Северус заинтересованно посмотрел на девочку. Мисс Поттер искренне и честно выражала чувства, но никогда раньше не делилась с ним своим прошлым.

Одновременно он заглушил вину и злость: сейчас они были неважны. Было важно другое. А накажет он себя (и, возможно, Петунию) позже.

— Но вы приготовили торт и… — это отчего-то смущало, но он заставил себя сказать, — сшили платок.

— А. — Северус был рад видеть, что смутился не он один. Хотя она-то чего? Главная виновница, она все это и затеяла. — Ну, мне просто захотелось сделать для вас что-то… что-то приятное.

Его десертная вилка зависла. Он заставил себя зачерпнуть еще кусочек.

— Спасибо.

Мисс Поттер удивленно поглядела на него. Он не винил ее. Трудно ждать от такого козла, как он, слов благодарности. Девочка улыбнулась снова.

Северус спросил себя, сколько лет или даже десятилетий пройдет, прежде чем мисс Поттер осознает, что, несмотря на глубокую неприязнь или даже ненависть к Петунии, она подражает той по крайней мере в способе выражения… тепла к тем, кого она считала заслуживающими этого.

Он забросил эту мысль в одну из коробок своего ментального хранилища: последняя часть мысли тревожила, смущала и пугала его.

Мисс Поттер беззаботно отхлебнула чай.

* * *

После того как Гарриет поздравила профессора Снейпа с днем рождения, он стал держать с ней большую, чем раньше, дистанцию. Нет, он не перестал присматривать за ней, напротив: его слежка за ней теперь была еще более ожесточенной, чем прежде. Впрочем, это объяснялось тем, что патруль отменили на рождественских каникулах. Но во время их тайных занятий по защите профессор Снейп вел себя отстраненно и холодно, что крайне огорчало Гарриет. Она-то думала, что он, пусть и со скрипом, но принял ее поздравление и частичку ее тепла, но оказалось, будто она все испортила и даже как-то обидела его. Она прокручивала в голове их деньрожденьенское чаепитие, но не находила в нем ничего такого, что могло оскорбить его.

Значит, дело было в самом факте чаепития. Оно чем-то задело профессора. Но чем, Гарриет не могла даже представить.

Она лениво тащилась с их индивидуального урока (едва урок закончился, он мгновенно смылся, не попрощавшись) и теребила в руках новую книгу от профессора Снейпа, которую он бросил ей, казалось, не волнуясь о том, поймает она ее или нет.

«Подробно изучите первую главу», — сказал он небрежно. У книги были бело-зеленый переплет и яркая красная надпись «Первая колдомедицинская помощь» на обложке.

Гарриет вообразила, что передразнивает его. К счастью, профессор Снейп не видел этого, а значит, не мог снять за это баллы. Увы, яркий всполох дерзости не смог перекрыть ноющую печаль.

Она остановилась у спуска лестницы на четвертом этаже: Гермиона сейчас наверняка в библиотеке, и ее общество могло бы отвлечь и развеселить Гарриет, даже если бы Гермиона просто занималась уроками, не обращая на нее внимание. Гарриет почти добралась до библиотеки, когда заметила дверь в узком коридоре, что был рядом: странный холодный серебристый свет мерцал из приоткрытой двери, и Гарриет, потоптавшись на месте, вошла в комнату.

Комната была похожа на класс, которым давно не пользовались. У стен громоздились поставленные одна на другую парты, посреди комнаты лежала перевернутая корзина для бумаг. А вот к противоположной стене был прислонен предмет, выглядевший здесь абсолютно чужеродным. Казалось, его поставили сюда просто для того, чтобы он не мешался в другом месте.

Это было красивое зеркало, высотой до потолка, в золотой раме, украшенной орнаментом. Зеркало стояло на подставках, похожих на две ноги с впившимися в пол длинными когтями. На верхней части рамы была выгравирована надпись: «Еиналеж еечярог еомас ешав он оцил ешав ен юавызакоп я».

Гарриет постояла, пытаясь отгадать тайну непонятной надписи. Последняя буква — была ли она словом или просто непонятной буквой?

— Ваше лицо, — вдруг прочитала Гарриет и поняла. — Я показываю не ваше лицо, но ваше самое горячее желание! Пять баллов Рейвенкло!

Через мгновение порыв самодовольства уступил место любопытству и осторожности: стоит ли ей подходить к зеркалу и смотреться в него, чтобы выяснить свое самое горячее желание? Не проклят ли предмет, не является ли артефакт темным?

Она помялась еще несколько секунд, размышляя о рисках. Не будет же в школе стоять проклятый артефакт, да? С другой стороны, несколько месяцев назад по Хогвартсу разгуливал убийца, так что ее бы уже ничего не удивило. Однако любопытство было столь сильным, что Гарриет все-таки решила рискнуть. Она осторожно подошла к зеркалу.

Гарриет вздрогнула, когда увидела в отражении за своей спиной других людей, и реф-лек-тор-но обернулась, но никого, разумеется, не было.

В отражении находился Сириус: он подмигнул ей; рядом стоял Ремус со своей спокойной улыбкой. За ними были кто-то еще; Сириус и Ремус расступились, и те двое прошли вперед. Гарриет вгляделась в них и ахнула.

Это были девушка и молодой человек, в которых она мгновенно узнала родителей. Они были такими же, как на колдографиях: ее мать была красавицей со своими темно-рыжими волосами и глазами поразительного ярко-зеленого цвета. У Гарриет был тот же разрез, что и у мамы, но оттенок отличался. Она заметила, что ее мама — эта молодая, совсем молодая девушка — смотрит на нее и, улыбаясь, плачет. Гарриет упала на пол и разрыдалась.

До десяти лет, пока Сириус не забрал ее и не показал ей колдографии ее родителей, она представляла их совсем взрослыми, как Петунию и Вернона. Лишь после того, как она увидела колдографии, она осознала, какими молодыми мама и папа ушли. Но смотреть в это зеркало разительно отличалось от того, каково было смотреть на колдографии: когда Гарриет держала снимки, то чувствовала, что у нее в руках — материальное доказательство того, что ее родители когда-то жили, и драгоценное, но только воспоминание о том, какими они были. Теперь, когда она глядела в это зеркало, ей казалось, будто они стоят прямо напротив нее, отделенные лишь тонкой пеленой тумана; и они виделись Гарриет такими реальными, такими настоящими… Как может не казаться реальным человек, который так смотрит на нее, смотрит на нее, улыбаясь и плача одновременно… как ее мама?

Она вытерла слезы платком и поднялась. Несколько секунд ей понадобилось, чтобы набраться решимости вновь взглянуть в отражение.

Рядом с мамой стоял папа: высокий и худой черноволосый мужчина обнял ее, словно подбадривая. Он был в очках, и его непослушные волосы торчали во все стороны. Гарриет удержала себя от того, чтобы ткнуться носом в зеркало.

«Не поможет, — подумала она, — будет скользко и холодно. Это лишь зеркало».

Она заметила позади родителей маленькую фигурку и удивилась: это была Гермиона. Она приветливо махнула ей, и Гарриет, не удержавшись, махнула в ответ. Ее взгляд переместился в противоположную от Гермионы сторону, там, где появился… профессор Снейп.

Он стоял обособленно ото всех, скрестив руки на груди и презрительно хмурясь; но, когда он посмотрел на нее, Гарриет от изумления чуть не села: его лицо осветила такая мягкая и дружелюбная улыбка, какую она бы никогда у него не представила. Все знали, что профессор Снейп способен только на саркастичные и злобные ухмылки.

Что он тут делал, рядом с ее семьей и Гермионой?

«Твое самое горячее желание, — прошелестел легкий, как всколыхнувшаяся от ветра трава, голос в голове. — Не спрашивай зеркало, спроси себя».

Выходит, ее самое горячее желание — быть рядом с любимыми людьми. С Сириусом, Ремусом, Гермионой. Чтобы ее мама и папа снова были с ней. И чтобы профессор Снейп, как ни удивительно, тоже был с ней и вот так ей улыбался.

Она посмотрела на маму: та удивленно скривила губы и подняла брови, и это ее выражение было таким очаровательным и забавным, что Гарриет рассмеялась.

— Теперь понятно, почему тебя все любили, — сказала она отражению.

Гарриет села возле зеркала, любуясь странным набором притягивающих отражений, но не смела протянуть руку к нему, не смела прикоснуться.

«Это просто зеркало, — повторила она себе. — Будет скользко и холодно».

Она смотрела в основном на родителей, потому что на Сириуса, Ремуса, Гермиону и профессора Снейпа она может смотреть сколь угодно долго — в реальности; а такой близости мамы и папы больше не будет. Ее переполнило очень странное, неиспытанное доселе чувство — радость, смешанная с ужасной грустью.

Она не знала, сколько времени просидела у зеркала. Люди в нем не исчезали, а она смотрела и смотрела на родителей, пока не услышала, как какая-то шумная компания прошла мимо комнаты в библиотеку. Совсем не хотелось, чтобы ее застали здесь наедине с любимыми, живыми и мертвыми, пусть даже другие и не увидят их. Гарриет поднялась и со странной тяжестью в сердце побрела в башню.

* * *

Прошло несколько дней с тех пор, как Гарриет натолкнулась на Зеркало самого горячего желания, и все это время она была печальна и задумчива. Сразу после возвращения Гарриет запретила себе идти туда вновь: оказалось, что она просидела у зеркала несколько часов и даже не заметила. Это значило, что зеркало очаровывало, подчиняло; а Гарриет боялась потерять контроль, боялась обнаружить себя в ловушке, даже такой сладкой. Да и разве зеркало стоило того? Ведь, пусть у нее не было мамы и папы и уже никогда не будет, у нее были и Сириус, и Ремус, и Гермиона, и даже профессор Снейп — хотя он, наверное, никогда не улыбнется ей так, как в зеркале.

В последние дни Гарриет часто доставала альбом с колдографиями и смотрела на изображения родителей, а потом, чувствуя, что расстраивается, звонила Сириусу, и разговоры с ним всегда приободряли ее.

Сегодня было как-то особенно грустно: то ли потому, что она не выспалась (бессонница преследовала ее в эти дни), то ли потому, что тяжелые мысли вконец измотали ее. Гарриет решила, что заслуживает маленькую поблажку и что ничего не случится, если она на несколько минут вернется к зеркалу (она не упустит счет времени).

Гарриет распахнула дверь и стремглав подлетела к зеркалу: мама с папой при виде нее просияли, как и Сириус, и Ремус, и Гермиона. Профессор Снейп, стоявший все так же подчеркнуто отчужденно ото всех, ограничился теплым, как молоко с медом, взглядом на нее — что даже для воображаемого профессора Снейпа, наверное, было выражением самых сильных чувств.

Вдруг раздался голос, которого она ждала менее всего:

— Итак, ты снова здесь, Гарриет?

Ее внутренности обратились в лед. Гарриет быстро оглянулась. На одной из стоявших у стены парт сидел не кто иной, как Альбус Дамблдор. Получалось, что Гарриет прошла прямо мимо директора и не заметила его, потому что слишком торопилась увидеть родителей.

— Я не видела вас, сэр, — сказала она. Что значит снова? Что значит снова?

Гарриет спросила.

Возникла заминка, лишь на мгновение более долгая, чем обычная пауза между вопросом и ответом на него. Тревога и гнев подняли свои головы в ней.

— Так совпало, что я тоже был здесь во время твоего первого посещения. — Гарриет начала закипать. Словно прочитав ее мысли, директор сказал: — О, Гарриет, я ни в коем случае не хотел оскорбить или смутить тебя, и уверяю, то, что я увидел, не пошатнуло моего мнения о тебе. Напротив… Гарриет, желания многих людей далеко не такие чистые, как твое.

Эти слова должны были успокоить ее, но вместо этого ее гнев стал чем-то более сильным, но при этом холодным, почти ледяным; это новое чувство даже закрыло собой недоумение, касающееся того, как Дамблдор понял, что она увидела, и сомнение в том, понял ли он правильно. Гарриет почувствовала, что дрожит.

— О, чудесно, — сказала она ровно. — И сколько времени вам понадобилось наблюдать за мной, когда я думала, что одна, и выражала чувства так, будто я одна, чтобы насладиться зрелищем?

Гарриет поняла, что пересекла черту, но вместо подавляющего и гасившего любой протест стыда, лишь тонкая полоска смущения коснулась ее и исчезла за стеной из унижения, обиды и злости.

Дамблдор выглядел так, будто слова Гарриет его в самом деле расстроили.

— О, — произнес он. Его лицо в морщинах выражало искреннее сожаление. — Прости меня, Гарриет, если я ранил твою гордость. Клянусь, у меня не было такой цели.

Она отвернулась. Злость ее была слишком сильна, чтобы сгладиться и утихнуть после его слов, но их власти хватило на то, чтобы злость перестала вспыхивать гневными и резкими репликами и портить все вокруг. Директор и лишил ее возможности злиться в полную силу, и не дал ей возможности простить его полностью. Человек-досада.

— И зачем вы здесь? А зачем это зеркало здесь вообще? — вызывающе спросила Гарриет. — Мне показалось, что оно опасно.

Дамблдор, видимо, проигнорировал ее тон и удивленно поднял седые брови . Гарриет упрямо посмотрела на него: у нее было чувство, что старик и сам знает ответ, но хочет, чтобы она его произнесла.

Будь она проклята за то, как ей трудно устоять перед возможностью показать себя умной и сообразительной.

— Глядя в это зеркало, человек погружается в мечты и забывает о реальной жизни.

— Я бы не смог сказать точнее, Гарриет, — изумленно сказал директор, и она ощутила, как ей приятно различить это изумление, и как она злится на себя за то, что ей это приятно. — Многие не понимают этой тайны зеркала Еиналеж, даже проведя перед ним бесчисленные часы.

А, так вот как оно называется.

Для Гарриет понять эту тайну не составило никакого труда: она знала, что любит убегать в фантазии и иллюзии, прятаться в книгах и вымышленных обстоятельствах. Она провела так все свое детство, и потому подобные вещи были для нее очевидными. Она бы и дальше жила в книгах и фантазиях, но у нее появились Сириус, Ремус и Хогвартс (и все, что с связано с последним).

— Но почему, в таком случае, ты снова здесь? — спросил директор.

«Не выдержала», — чуть не сорвалось с языка у Гарриет, но вместо этого она сказала:

— Уже ухожу.

— Гарриет, — окликнул ее директор, когда она направилась к двери. Она остановилась и оглянулась. — Завтра зеркало перенесут в другое помещение, и я прошу тебя больше не искать его. Но если ты когда-нибудь еще раз натолкнешься на него, ты будешь готова к встрече с ним. Будешь готова, если не забудешь собственный вывод. Нельзя цепляться за мечты и сны, забывая о настоящем, забывая о своей жизни.

Гарриет ушла, ничего не ответив, потому что ее злость все еще была с ней.

* * *

— Я нашла, Гарриет, я нашла! Я нашла, иди сюда, смотри!

Гермиона, крайне взволнованная, держала в руках ту огромную книгу, которой пыталась побить Фреда, и от переполняющих ее чувств подпрыгивала в кресле, и русые кудряшки мотались вверх-вниз вместе с ней. Гарриет тоже обрадовалась (отчасти потому, что это означало прекращение разочарованных вздохов Гермионы по поводу Гарриной неудачи в поисках: когда она спросила Сириуса о Фламеле, он почесал затылок и сказал, что что-то о нем, безусловно, слышал, но не помнит ничего конкретного; у Ремуса за всеми рождественскими хлопотами она спросить забыла; а домашняя библиотека была исследована ею совсем немного, потому что в начале каникул она была занята такими важными делами, как украшение елки с Сириусом и игра в снежки, а потом она честно и искренне заболела).

Гарриет присела на подлокотник сине-бронзового кресла, в котором вертелась Гермиона. Дождавшись, когда внимание Гарриет целиком и полностью будет принадлежать ей, Гермиона начала читать:

— Николас Фламель, — прошептала она таким тоном, словно была актрисой, исполняющей драматическую роль. — Николас Фламель — единственный известный создатель философского камня!

— Христофор Колумб, — произнесла Гарриет, когда потрясение прошло в достаточной степени, чтобы она могла говорить. — Нет, нет, Гермиона, подожди… Это очень важно… это… нужно убедиться, что мы не ошибаемся... — Она тоже зашептала, чтобы никто из рейвенкловцев в гостиной их не услышал. — Философский камень в Хогвартсе — это безумие! Если мистер Фламель был гением, который изобрел Философский камень, наверняка он изобрел и что-то еще, что-то менее значимое, так что, возможно, не камень, а другое его изобретение хранится в замке.

Гермиона заметно приуныла, услышав этот рациональный довод, так что Гарриет даже на секундочку пожалела, что привела его; но только на секундочку: Гермиона, уже заинтересованная новой загадкой, стала читать дальше.

— Тут указано множество его работ по алхимии, — сказала она через несколько минут. Гарриет и сама это видела: она читала книгу из-за плеча Гермионы. — Он изобрел огромное количество зелий и даже работал с директором Дамблдором, но, судя по всему, больше нет ничего такого, что было бы необходимо передать на хранение в Хогвартс.

— Или есть, но в широких кругах об этом ничего не знают, а, значит, и книгах не пишут, — добавила Гарриет.

— Это возможно, — согласилась Гермиона, подумав. — Но при имеющихся у нас данных вывод о Философском камне — наиболее верный.

Гарриет вдруг пришло в голову, что они могли бы разгадать эту загадку сразу же, просто спросив профессора Флитвика или даже старшекурсников… Она посмотрела на Гермиону, держащую этот тяжеловесный, слишком большой для ее тонких ручек том, и прикусила язык.

— Думаю, — сказала Гермиона, — мистер Фламель попросил профессора Дамблдора по старой дружбе хранить камень в замке, и тот отвел для этого Запретный коридор. Вопрос — зачем ему отдавать камень на хранение?

Гарриет вздохнула.

— Гермиона, — протянула она, — мне кажется, это их, взрослые дела.

— Ладно, согласна, — ответила Гермиона, и Гарриет взглянула на нее со смесью облегчения и удивления. — Было интересно расследовать, что хранится в замке, но теперь, когда мы это знаем, заходить дальше, наверное, и вправду не стоит.

— День, когда Гермиона Грейнджер остановилась перед неизвестным, — торжественно провозгласила Гарриет. — Он настал.

Гермиона легонько стукнула Гарриет книгой по руке, что, учитывая размер энциклопедии, получилось не так уж и легонько.

— И этим ты пыталась со всей силы ударить Фреда? Бедный, бедный мальчик…

Они похихикали немного, а потом Гермиона стала серьезной.

— Гарриет… я давно хочу с тобой поговорить. — Она оглядела гостиную. — Пойдем в спальню.

Они поднялись наверх.

— Я забеспокоилась, когда ты убежала куда-то одна, едва мы приехали, — начала Гермиона, когда они уселись на ее кровать. Кроме них в спальне никого не было. — Ну, ты знаешь…

Гарриет покачала головой: она не понимала, о чем речь.

— Гарриет, ты не говорила об этом, и я уважала твое право молчать… Но сейчас убрали патруль, и, мне кажется, нужно обсудить это.

Догадка постучалась из-под черепа Гарриет, словно проказничающий садовый гном, забравшийся в кастрюлю.

— Я говорила с Хагридом. Он мне все рассказал.

Гермиона взволнованно смотрела в лицо Гарриет, а та увела взгляд. Она вспомнила сессию с доктором Харт… и слова Сириуса: «Боюсь, ты никому не доверяешь». Возможно, ей стоило попытаться довериться Гермионе? Хотя бы немножко. Не сбегать, не отрицать очевидное, не лгать.

— Понятно, — спокойно сказала она.

Она вспомнила, как Гермиона встревожилась, когда Гарриет хотела уйти одна, чтобы подслушать разговор профессоров, и как натолкнулась на нее возле башни, когда та якобы разговаривала с портретами, и все поняла.

Гермиона осторожно коснулась ее запястья:

— Гарриет, он… этого человека ведь уже поймали, да?

Гарриет была не в силах солгать Гермионе и не в силах расстроить ее, сказав правду. Та не была бы собой, если бы не догадалась:

— Ох, Гарри, — глаза Гермионы наполнились слезами.

— Все в порядке, — сказала Гарриет, не зная, утешает ли она Гермиону или вправду так считает.

Гермиона вдруг приобрела вид такой жалкий, что можно было подумать, будто это ее два месяца назад пытались убить. Слова полились из нее вместе со слезами:

— Гарриет, я была такой глупой, такой глупой… Я завидовала тебе, ты знаешь?

Гарриет определенно не знала. Она даже подумать не могла, что Гермиона способна на зависть — тем более, в отношении нее, Гарриет, ее лучшей подруги. Гермиона продолжала:

— У тебя был целый год до Хогвартса, чтобы научиться всему, и мне казалось, что это несправедливо… Я, конечно, знала, что это глупо, ведь ты в этом не виновата, и, если уж на то пошло, ты из магической семьи, а значит, должна была знать все с самого начала, но не знала, и это тоже несправедливо по отношению к тебе… Но еще глупее то, что у большей части учеников было это время до Хогвартса, но я не завидовала им — потому что была лучше их. Только ты обходила меня во всех предметах…

Гарриет молчала, оправляясь от неприятного удивления. Вот так сюрприз.

— Но потом я узнала об этом покушении, и поняла, какая я дура, — всхлипывала Гермиона. — Прости меня, прости.

Даже если бы Гермиона не плакала, Гарриет бы, конечно, ее простила. Сам факт того, что Гермиона созналась в этом, хотя могла все скрыть, и Гарриет никогда-никогда бы об этом не узнала, и искренность раскаяния, с которой та это сделала, весили больше, чем любая обида, которую Гарриет могла себе позволить.

— Теперь уже не во всех. Помнишь, как я перепутала Кассиопею и Жирафа?

Гермиона шмыгнула носом, что, видимо, означало веселый хмык.

— Ох, Гарриет, не представляю, как ты умудрилась.

— И у тебя, и у меня свои сильные и слабые стороны. Мне понадобилось время, чтобы это признать. Но после того случая на Трансфигурации…

Гарриет не договорила, потому что Гермиона засмеялась.

— Ха-ха-ха, — передразнила ее Гарриет, бросая в нее подушку. — Ну трудно мне понимать эту Трансфигурацию!

Они немножко подрались подушками, а затем Гермиона, помрачнев, сказала:

— Тебе лучше ходить с сопровождением. Я всегда буду рядом.

Гарриет тронули эти слова.

— Гермиона, это не обязательно. Тот человек, кем бы он ни был, не повторит попытку, потому что учителя все равно еще придерживаются кое-каких мер и… я самостоятельно тренирую разные защитные заклинания, так что… только это секрет, никто не должен знать, обещаешь?

Гермиона пообещала.

— А что за меры?

Гарриет и сама не знала (кроме профессора Снейпа, о ней, вроде, никто больше так не заботился, хотя одна эта защита давала ей чувство успокоения). В общем, она только предположила, что эти другие меры есть; так что, может быть, она солгала — себе в первую очередь.

— Мне не сказали.

Гермиона задумалась, а потом понимающе кивнула:

— Конспирация на случай, если ты проболтаешься.

Гарриет печально улыбнулась и обняла Гермиону, надеясь, что однажды сможет приблизиться к ней по-настоящему.

За день до нового матча по квиддичу профессор Флитвик подошел к Гарриет и спросил ее, собирается ли она смотреть игру. Гарриет сказала «да» по двум причинам: во-первых, ей было страшно, а со страхом надлежит бороться. И, во-вторых, страх этот был иррациональным: на стадионе, полном студентов и учителей, ей грозила куда меньшая опасность, чем если бы она вновь решила остаться одна в пустом замке.

Осознание этого факта, однако, лишь притупляло страх, а не растворяло его полностью.

В этот раз директор Дамблдор пришел на игру. Помня о недавнем эпизоде с зеркалом Еиналеж, Гарриет бросила на него зловредно-высокомерный взгляд, но сердце ее чуть успокоилось. Она задумалась, делает ли ее лицемерной тот факт, что она злится на директора Дамблдора, но с удовольствием пользуется его защитой. Однако вскоре матч начался, и игроки так быстро летали и так проворно передавали друг другу мячи и отнимали их у противников, что это совершенно отвлекло ее от моральной дилеммы.

Ничего опасного в течение матча не произошло: кто бы ни напал на нее в прошлый раз, теперь его либо здесь не было, либо он не осмеливался повторить попытку своего омерзительного замысла. Что же до безопасности игроков, то хаффлпавцы были слишком мягкими и дружелюбными, чтобы грубо нарушать правила и травмировать кого-то, а гриффиндорцы, играя с хаффлпавцами, вынуждены были вести себя прилично. В общем, все было в мире и покое, кроме, разумеется, Драко Малфоя и Рона Уизли, которые, словно поднабравшись сил на рождественских каникулах, стали цапаться еще сильнее. Мальчишки устроили столь впечатляющую драку, что Гарриет разглядела ее даже со своей трибуны. Продлилась она, впрочем, недолго: вскоре показался профессор Снейп и разнял их, словно щенков, оттащив друг от друга за шивороты; сказал что-то, несомненно, очень грубое Рональду, а затем, когда мальчишки разошлись в разные стороны, свирепо посмотрел прямо на нее, будто чувствовал, что она наблюдает за ним. Черные глаза впились в Гарриет, как когти ястреба, и она сделала вид, что абсолютно увлечена игрой.

А затем был ужин: обычный — для рейвенкловцев, праздничный — для гриффиндорцев (их ловец поймал снитч через полчаса от начала игры), и утешительный — для проигравших хаффлпавцев и сочувствующих им слизеринцев (раздосадованных из-за победы факультета-соперника, на самом деле). Профессор Макгонагалл и директор Дамблдор выглядели радостными и довольными (ну, последний был таким почти всегда), декан Флитвик, видимо, старался подбодрить профессора Спраут (хотя она совсем не казалась грустной), а профессор Снейп… его не было. Это отчего-то расстроило Гарриет — печаль не сильная, но ощутимая, — как если бы ее любимая, отмеченная счастливым воспоминанием вещь сломалась, и не было заклинания, способного ее починить. Гарриет пробежалась взглядом по остальным учителям и почувствовала, как пульс забился в горле: Квирелла тоже не было.

Она ничего не знала: она не знала, был ли Квирелл замешан в чем-то плохом, или то, что Сириус поймал его на лжи насчет африканского тюрбана, и то, что в его присутствии у нее часто болел шрам — не значащая ничего важного и плохого вещь. Она не знала, почему отсутствуют профессор Снейп и Квирелл одновременно: у них какие-то общие дела или это совпадение? Она ничего не знала, и это ее тревожило.

В конце концов, подумала Гарриет, профессор Снейп может за себя постоять. Уж перед Квиреллом точно.

Все равно было тревожно.

* * *

Северус выскользнул из замка, закутавшись в мантию и надвинув капюшон, достаточно глубокий, чтобы скрыть лицо, — такой имелся у многих, кто бывал в местах, в которых не хотел оказаться замеченным, или проворачивал дела, которыми не желал пятнать себя перед другими. Сначала он шел быстро как мог, чтобы не вызвать ненужных подозрений, если кто-то, лишивший себя ужина, увидит его из окон замка; но едва показалась опушка леса, Северус перешел на бег, зная, что скрылся от глаз любого наблюдателя среди густо растущих деревьев.

Бежать было больнее, чем идти: старая рана все еще давала о себе знать. Возможно, если бы он тогда сразу пошел к Помфри, все обошлось бы легче, но он…

Северус оборвал эту мысль. Незачем теперь было сожалеть о последствиях своей гордости. Не было времени. Он должен был найти Квирелла раньше, чем тот исполнит свой замысел, каким бы тот ни был. Даже Дамблдор, полный светлых надежд и ожиданий, сейчас не предположил бы, что Квирелл собирается заняться чем-то безобидным в Запретном лесу. Только у Хагрида и него самого были невинные причины соваться в лес: что там делал Хагрид, Северус не знал и знать не хотел, но было ясно, что это связано с нежными чувствами полувеликана к разного рода зверушкам-чудищам; что же до него самого, то он периодически ходил в лес, чтобы самостоятельно собрать ингредиенты для капризных зелий.

А у Квирелла таких причин не было; более того, Северус видел, что Квирелл пытался уйти из замка незамеченным.

Он настиг Квирелла, когда тот был на темной поляне, окруженной стволами древних буков.

— А, коллега, — елейно окликнул его Северус, небрежно скидывая с головы капюшон. Квирелл вздрогнул и повернулся, якобы напуганный, но Северус этому не поверил: Квирелл не мог заметить его только сейчас. Тот должен был слышать звуки его шагов. — Мне вдруг захотелось побеседовать с вами. Надеюсь, вы не против, что в качестве места встречи я выбрал Запретный лес?

— ...Н-н-не знаю, п-почему вы ре-ре-решили в-встретиться именно здесь, С-с-северус?

Северус разозлился: Квирелл — в очередной раз — прикидывался идиотом. Он замечал, что Квирелл стал периодически появляться у Запретного коридора, и был уверен, что замечал бы это гораздо чаще, если бы не следил за девочкой.

Он сделал несколько шагов вперед, заставив Квирелла отступить к буковому стволу.

— О, я просто подумал, что это очень личный разговор, — произнес Северус, сменив тон на ледяной. — Ведь никто, кроме нас, не должен знать о философском камне — уж по крайней мере школьникам слышать наш разговор совсем ни к чему.

— Н-но о чем з-здесь раз-з-го-го-варивать? — Квирелл стал заикаться еще больше, чем обычно. — Я-я защ-щищаю к-камень, как и вы, к-как и д-дру-другие…

Северус сделал новый шаг вперед; Квирелл прижался спиной к дереву.

— Вы уже узнали, как пройти мимо трехголового зверя, выращенного Хагридом?

— Н-н-но, С-С-Северус...

— Вам не нужен такой враг, как я, Квиррелл, — угрожающе произнес Северус, делая последний шаг к Квиреллу, вторгаясь в его личное пространство.

— Я... Я н-не п-понимаю, о ч-чем в-вы...

— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю, — он пустил холодную иронию в свой голос. — Вы ошиваетесь у Запретного коридора по вполне ясным причинам, и, клянусь, от флакона сыворотки правды вашу глотку спасает лишь уверенность директора в вашей невинности; но уверенность может и пошатнуться, не так ли?

Северус возликовал, когда наконец поймал взгляд Квирелла, достаточно долгий, чтобы применить к тому легилименцию; обычно Квирелл сразу уводил глаза, изображая трусливую робость. Северус нанес удар быстрый и яростный, не заботясь о самочувствии Квирелла; ударил… и наткнулся на щит, крепкий и непроницаемый, словно поверхность замерзшего озера. Северус ударил со всей силы снова, но ледяная гладь даже не дрогнула.

Разъяренный, он уставился от Квирелла. Вот оно, еще одно свидетельство того, что тот лжет: владение окклюменцией позволяло иным волшебникам выстраивать новые личности внутри себя и показывать их другим, не вызывая подозрений.

Так он сам выжил на службе у Темного Лорда.

Северус навис над Квиреллом и низким, угрожающим голосом проговорил:

— Вы должны отдавать себе отчет, Квирелл, что как только правда выйдет наружу, вы пожалеете о том, что не сдались сразу. Настоятельно советую рассказать все прямо сейчас, ибо я выясню все насчет ваших фокусов. Я жду.

— Н-но я н-не... — запротестовал Квиррелл.

— Очень хорошо, — оборвал его Северус: ему надоела эта низкопробная постановка. — В ближайшее время мы снова встретимся — когда вы все обдумаете и наконец решите, на чьей вы стороне.

Он закутался в мантию, накинул на голову капюшон (теперь уже скорее ради тепла, чем из скрытности), повернулся и ушел. Успело стемнеть, но Северус был уверен: что бы Квирелл не задумал, тот уже не станет совершать свое злодейство даже под покровом ночи. Северус знал, что Квирелл тут, и, если что-то необычное произойдет в Запретном лесу, главный план Квирелла — кража философского камня — тотчас провалится.

Смысла идти на ужин в Большой зал уже не было (и не хотелось), и Северус отправился к себе.

* * *

Дождь капал на снег, и противный слякотный звук не прекращался ни на секунду. Белоснежный зимний пух, сворачиваясь в комки из-за дождя, мешался с землей и становился грязно-серым. С крыши башни непрерывными потоками лилась вода и бахала по выступающим рельефам замка.

— Ноябрь, декабрь, январь, — считала Гарриет, обратив невидящий взгляд в окно. — И вот теперь уже февраль. Это случилось, когда тролль попал в замок… это был Хэллоуин. Значит, больше трех месяцев.

В книге первой помощи, полученной от профессора Снейпа, информации, которая могла бы помочь ей понять ситуацию, не было (не исключено, что он специально дал ей такую книгу — или это голос ее собственной предусмотрительности, не его?). Она заглянула в библиотеку, чтобы найти ответ в других книгах по целительству. Отсек, на который ей указала мадам Пинс, к радости Гарриет, оказался большим, но искать в нем было трудно: море непонятных терминов, целые предложения и страницы, состоящие из непонятных терминов. Гарриет обдумывала идею задать вопрос мадам Помфри, но это было слишком рискованно: мадам Помфри могла догадаться, почему Гарриет интересуется этим, и тогда медведьма посоветует ей не лезть не в свое дело. Если бы опасность состояла только в этом, Гарриет, может, и решилась бы; но еще она боялась того, что мадам Помфри все расскажет профессору Снейпу, и тогда у Гарриет будут настоящие неприятности.

Тем более что профессор Снейп до сих пор держался с ней отстраненно и, к тому же, в последнее время стал раздражительнее и злее. К счастью, его гнев, видимо, никак не был связан с Гарриет, потому что пуще прежнего ругался он на всех.

Итак, вопрос: что же такого случилось с ногой профессора Снейпа в Хэллоуин, если он хромает до сих пор?

Ей хотелось как-нибудь помочь ему, хотя она и понимала, что если уж профессор Снейп не нашел пути излечить ногу раньше, то Гарриет тем более не сможет. Но все-таки ей казалось, что если она узнает, то что-нибудь да сможет.

— Мозг, ты странно работаешь, — мысленно сказала Гарриет мозгу.

— Я намного умнее тебя, — ответил мозг. — И вижу больше, и знаю больше. Забыла слова доктора Харт? То, что ты меня не понимаешь, не значит, что я странно работаю.

Размышляя о таинственной ране профессора Снейпа, она, разумеется, сразу вспомнила лужицу крови рядом с его ногой после поединка с троллем, и осторожно расспросила Майкла, который видел все от начала и до конца. Оказалось, что тролль и рыкнуть не успел, прежде чем профессор Снейп победил его, значит, ранение профессора было получено до того, как он столкнулся с троллем.

— Гарриет!

В спальню вошла Лиззи. Сегодня был выходной, и она надела светло-розовый свитер. На факультете ее называли розой — и в этом свитере, с ее голубыми глазами и светлыми волосами, девочка и впрямь была на нее похожа. Гарриет слышала, что один из мальчиков-второкурсников уже предлагал ей встречаться, но Лиззи отказала, а Энтони Голдштейн по какой-то причине после этого весь день ходил сияющий.

— Что, Элайза?

Гарриет нравилось звать однокурсницу и полным именем, и ласковым сокращением. Они оба были красивыми и подходили Турпин.

— Сидни собирается учить нас играть в покер. Ты с нами?

Гарриет фыркнула:

— Боюсь, я обязана согласиться, иначе пропущу все веселье.

— Так и есть, — Лиззи взяла Гарриет под руку, — даже не сомневайся.

«…даже не сомневайся» следовало перевести как «Сидни устроит настоящий балаган, но он будет смешным, ты же знаешь». Лиззи любила Сидни, наверное, так же сильно, как Гарриет любила Гермиону, хотя многие и считали дружбу первых странной: Лиззи и Сидни казались слишком разными. Лиззи была спокойна, мила и источала ауру безмятежности и дружелюбия; она происходила из интеллигентной семьи, что находило абсолютное отражение в ее манерах и поведении. Каждый, кто говорил с ней, был очарован ею. Сидни же напоминала бушующий ураган, ни на мгновение не затихающий: она была громкой, с удовольствием встревала в споры (и даже успела с кем-то подраться), любила рассказывать пошлые анекдоты и использовать бранные словечки. Ей никогда не сиделось на месте, она всегда что-то затевала и, как результат, исправно теряла баллы факультета. Но ее тоже все любили.

Ну, противоположности же притягиваются и все такое, да?

* * *

— Фул Хаус! — закричала Сидни и засмеялась так, будто она была капитаном пиратского судна, пустившего ко дну другой корабль, предварительно разграбив его. Так оно почти и было.

— Я не отдам тебе свои конфеты! — Майкл вскочил, разгоряченный. — Никто не отдавайте! Ты жульничала!

— Майкл, прими поражение, — сказала Сидни, собирая карты в одну колоду, — ты играл в первый раз, проиграть — совершенно нормально. Ты научишься как следует и, может быть, даже обыграешь Гарриет.

Она ласково посмотрела на Гарриет, будто просила не обижаться: они сыграли несколько партий, но Гарриет до сих пор путалась в правилах (она сегодня не выспалась, думая полночи о ране профессора). Гарриет полуобиженно, полушутливо швырнула конфетами в Сидни, а та лишь снова засмеялась.

— Поражение?! Две пятерки червей — это в каждой колоде так принято или только в твоей особенной, Сидни? — саркастично спросил Майкл, пальцем указывая на колоду, которую Фоссет вертела в руках.

— Майкл, тебе показалось, — с наглой ухмылкой отвечала Сидни. — Лиззи, скажи ему, что я бы так не сделала.

Элайза безмятежно наблюдала за их разборками, но, когда Сидни обратилась к ней, она лукаво улыбнулась и подняла бровь.

— Не вмешивай Лиззи, — сказал Энтони, — это нечестно. Давай ты просто разложишь всю колоду, и мы увидим, жульничала ты или нет.

— Давай! — Майклу эта идея пришлась по вкусу.

— Давай, — с абсолютным спокойствием согласилась Сидни, — хотя ваше недоверие, друзья мои, огорчает и оскорбляет меня до глубины души.

— Не заговаривай нам зубы, Фоссет. — На лице Майкла проступило предчувствие триумфальной победы. — Раскладывай.

Сидни пожала плечами и стала раскладывать колоду.

Когда она закончила, на столе лежала только одна пятерка червей. Больше карт в руках Сидни не было.

— Гони конфеты, — сказала Сидни; триумф победы исчез с лица Майкла, казалось, только чтобы переместиться на ее лицо.

Майкл, потоптавшись, с кислым видом отдал ей конфеты и, забрав с собой Терри и Энтони, ушел в мальчишескую спальню. Лиззи с нечитаемым выражением лица смотрела на Фоссет, а та невинно улыбалась ей в ответ. Падма, Гарриет и Гермиона переглянулись, но сказать было нечего.

— Гермиона, прогуляешься со мной? — предложила Гарриет. Во время игры ей пришла дельная мысль, и теперь она должна была попытаться привести ее в исполнение. Гермиона согласилась.

— Вы не против, я с вами? — присоединилась Падма. — Вообще я собираюсь навестить сестру.

— Я видела ее сегодня с Лавандой Браун, — сообщила Гермиона, когда они направились к выходу из гостиной. — Они что-то очень громко говорили про день красоты.

— О, нет, — вздохнула Падма, — если они решили устроить салон красоты в гриффиндорской башне, их оттуда не выкурить. Как думаете, Сидни жульничала? — спросила Падма, когда дверь за ними закрылась.

— Думаю, нет, — сказала Гермиона, — мы же проверили ее карты.

— Не знаю, — ответила Гарриет, — на месте Майкла, раз уж он действительно был так уверен, я бы и после проверки не успокоилась. Это же Сидни, — с улыбкой закончила она.

Девочки остановились перед волшебной лестницей.

— Возможно, однажды Сидни станет знаменитым карточным шулером. — Падма подмигнула. — Мне наверх.

— Нам вниз, — ответила за обеих Гарриет. — Если такой день действительно настанет, — когда мир узнает, что Сидни — карточный шулер... — Лестница с Падмой начала отлетать, и Гарриет пришлось крикнуть: — Пусть этот день настанет, когда она уже будет богатой!

Когда лестница вновь подлетела к ним, Гарриет тихо сказала:

— Нам на четвертый.

— Библиотека? — проницательно заметила Гермиона.

— Библиотека. Но сначала какое-нибудь место, где можно тихо поговорить.

Со стен четвертого этажа на них глазели любопытные портреты. Ха, еще бы: ученики идут к библиотеке в субботу.

На них просто не было синих галстуков, тогда бы портреты сразу заскучали.

Они отыскали пустующий кабинет и зашли. Гарриет закрыла двери только после того, как оглянулась по сторонам: проверяла, нет ли поблизости следящего за ней профессора Снейпа.

— Гермиона, — она шептала, потому что опасалась, что профессор Снейп может вдруг появиться и подслушать их. У него было такое свойство: неожиданно появляться из ниоткуда и пугать ее до чертиков. — Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, отвечай так же тихо.

Гермиона кивнула.

— Ты заметила, что профессор Снейп хромает уже несколько месяцев? — Гермиона кивнула еще раз. — Я хочу выяснить, как он так ранился, что магическая медицина долго не может излечить его.

— Гарри! — возмущенно зашептала Гермиона (по уровню громкости возмущенный шепот Гермионы можно было приравнять к ее обычному голосу). — Ты же сама говорила, что такие вещи не наше дело! Профессор Снейп точно не захочет, чтобы ты этим занималась, и он сильно рассердится, если узнает. И, Гарри, ты запретила нам продолжать наше расследование, хотя оно больше относилось к философскому камню, чем к дружбе мистера Фламеля и профессора Дамблдора, а теперь хочешь расследовать настолько личное дело профессора Снейпа!

Гарриет было нечего ответить на упрек Гермионы: такая непоследовательность выставляла ее лицемерной.

— Ты права, но… пожалуйста! — Ей не хотелось использовать этот аргумент, но он был у нее единственный: — Я помогала тебе с Фламелем.

Гермиона засомневалась, а Гарриет почувствовала себя засранкой. Ведь она не только… как это называется? Эмоциональный шантаж? Она не только прибегла к этой мерзкой штуке, но во время их расследования еще и помогала на самом-то деле не так хорошо, как могла.

Поэтому она выпалила:

— Если ты поможешь мне с профессором Снейпом, мы продолжим заниматься философским камнем.

Теперь Гарриет смотрела, как Гермиона начинает склоняться в ее сторону. Но у той еще были сомнения: это было видно по складке, что появилась на лбу, и по нижней губе, которую она задумчиво закусила.

— Гермиона, мы не будем делать какие-нибудь плохие вещи вроде слежки за профессором Снейпом или Дамблдором. — Гарриет чувствовала, что сейчас — тот момент, когда она должна убедить подругу, иначе, если она его упустит, другого шанса не представится. — Будем заниматься исследованиями в библиотеке и, может, поговорим с Хагридом.

— И как ты хочешь узнать, что произошло с профессором Снейпом, если не собираешься даже следить за ним? Книги… Наверняка существует огромное количество способов получить увечье, которое нельзя долго залечить.

— Да, я понимаю. Но я хочу хотя бы сузить круг поисков. А вдруг Хагрид знает? Профессор Снейп же поранился в замке. Раз уж Хагрид знает про философский камень, он может знать и про это.

— Ладно, Гарри. Сначала поищем в библиотеке, затем, если ничего не найдем, спросим у Хагрида. Мы не должны задавать ему слишком много вопросов, если в конце хотим узнать еще и про камень. Но потом даже не думай просить меня следить за кем-нибудь или что-то в этом роде!

Они вышли. За дверью никто не подслушивал, и юные заговорщицы прошли в библиотеку, чтобы потратить ближайшие пару часов в отсеке с книгами по целительству. У Гермионы был большой талант в пользовании оглавлениями и каталогами, и действовал он даже в отношении книжек, целые страницы которых состояли из непонятных терминов. И, когда Гермиона дала несколько подсказок Гарриет, которые были приняты последней с большим вниманием, дело пошло легче. Вскоре на пергаментах, раздобытых у мадам Пинс, стали появляться первые записи, а за ними следующие, следующие…

Вернувшись с Гермионой в гостиную, Гарриет упала в кресло (то, где Сидни с триумфом вскрыла свой Фул Хаус). Гермиона расположилась напротив нее.

— Скоро обед, — сказала Гермиона, взглянув на часы. — Уф-ф, я проголодалась! Слона бы съела.

Гарриет попыталась вслушаться в разговор Майкла, Энтони и Терри, вновь спустившихся в гостиную. Терри что-то рассказывал, а Майкл и Энтони время от времени подхихикивали.

— Ты как наши мальчишки, — ответила Гарриет, бросив эту затею: в гостиной было слишком шумно. — Они вечно голодные.

Гермиона фыркнула. Гарриет бездумно водила руками по сидению мягкого вельветового кресла. Вдруг она нащупала что-то очень тонкое между сидением и ручкой… просунула пальцы…

И извлекла на свет пятерку червей.

Брови Гермионы подпрыгнули. Гарриет крикнула:

— Майкл!

К несчастью для Сидни Фоссет, день, когда мир узнал, что она карточный шулер, наступил намного раньше, чем она на этом разбогатела.

* * *

В просторном светлом кабинете, где вначале из мебели были лишь два стула да две парты, за три месяца появились только несколько учебных манекенов, и на этом изменения кончились. Учитывая все те беспокойства, которым Северус подвергался ежедневно, это постоянство было ему приятно.

Девочка — одно из этих беспокойств — сидела перед ним и листала книжку — ту, которую он ей дал несколько недель назад. Она должна скоро ее закончить.

— А, профессор Снейп, добрый день, — мисс Поттер встала со своего стула, увидев, что он пришел. — Тут написано, что «Вулнера Санентур» — это заклинание для глубоких ран, — продолжила она, не дожидаясь его ответа, — но тут нет колдокартинки с движением палочки. Вы покажете?

— Мисс Поттер, — сказал Северус холодно (он теперь всегда разговаривал с ней холодно; но не так холодно, как он обычно со всеми разговаривал, а так, будто ничего не произошло). — Это заклинание помечается в конце вашего учебника как дополнительное, что означает, что оно не включено в вашу обязательную программу, поэтому там и нет колдокартинки.

Она сделала вид, что его козлиный ответ ее не тронул.

— Но, профессор, — ответила мисс Поттер, сохраняя видимость спокойствия, — это заклинание позволяет залечить глубокие раны, которые могут привести к смерти из-за обильной кровопотери…

— Спасибо, мисс Поттер, что просветили меня, — отозвался Северус насмешливо и увидел, как глаза ее вспыхнули раздражением, а потом она просто вздохнула, будто поняла, что борется с ветряной мельницей.

Так оно и было.

То ее поздравление что-то поменяло в отношении Северуса к ней и, вероятно, в нем самом. В глубине души он мог бы признаться, что ее поступок был ему…

Как мисс Поттер сказала? «Мне просто захотелось сделать что-то для вас… что-то приятное». В общем, ей удалось.

Но после того как девочка ушла, так и не стерев с щеки мазок шоколадного крема (а он не стал ей говорить), Северус почувствовал, что теперь ему нужно держаться от мисс Поттер подальше. Она подошла к нему слишком близко. Он шпион, он должен держать границы этой связи.

Девочка улыбалась ему, или приставала к нему с вопросами, или просто смотрела на него своими зелеными не-как-у-Лили глазами, выражая дружелюбие и расположение, а он отстранялся и ничего не мог с этим поделать, да и не хотел. Вот и сейчас, мисс Поттер осторожно пробовала расколоть лед, а он пытался удержать его крепким и нерушимым.

— Сэр, оно может оказаться мне полезным, — продолжала настаивать девочка.

— У вас пока не хватит на него сил, — ответил Северус, удерживая себя от воображения картин, в которых ей действительно могло бы понадобиться это заклинание, и сожалея о том, что слова его были правдой. Если бы он только мог, он запихнул бы в девочку столько навыков, сколько возможно. Так он и старался поступать, в общем-то.

Мисс Поттер не возмутилась, как это было первые несколько раз, когда он говорил ей подобные слова (так было со «Ступефаем», «Бомбардой» и многими прочими), но отнеслась к ним со спокойным смирением: понемногу она училась принимать ограниченность собственных способностей.

— Вы освоили заклинания жгута и бинтов, мисс Поттер? — спросил Северус.

— Жгут получается хорошо, а бинты кривые и виснут.

— Покажите, — приказал Северус, и один из манекенов, повинуясь его желанию, подлетел к ним.

Девочка посмотрела на него как на Мерлина; Северус решил проигнорировать это, даже не разбираясь, какое чувство вызвала в нем ее реакция.

Мисс Поттер уверенно наложила на плечо манекена жгут: он оказался действительно хорошим. Затем стала наколдовывать бинт (Северус сразу увидел ошибку), и тот повис кольцами на предплечье манекена, как ленивая змея свисает с ветви дерева.

— Вы неправильно держите руку, — сказал Северус и показал, как надо.

— Так неудобно, — пожаловалась мисс Поттер, попробовав новое положение руки.

— Так и скажете, когда кому-то, истекающему кровью, потребуется ваша помощь.

Девочка посмотрела на него взглядом «господи-ну-почему-вы-такой-вредный», но продолжила пытаться.

Вскоре у нее получилось бинтование, которое Северус назвал приемлемым.

— Если вы поранитесь, используйте эти заклинания и приложите все усилия к тому, чтобы как можно скорее получить квалифицированную помощь. В том числе воспользуйтесь медальоном.

— Да, сэр.

И снова она смотрит на него так, словно говорит: «Я уже знаю, что вы не такой злой, как хотите казаться. Я же видела». Северус притворился, что не заметил.

— Я дал вам задание написать список, в котором вы перечислите все возможные варианты использования обычных чар в бою. Жажду его увидеть.

Мисс Поттер подошла к своей сумке и достала из него пергамент (впечатляющей длины), молча вручила его Северусу, и он стал читать его.

— …направить противнику в лицо струю воды? — спустя какое-то время спросил он. — Вы уже владеете «Агуаменти»?

— Я собираюсь его выучить. К тому же с его помощью можно создать лед для раны, замораживать воду я уже умею.

Северус помолчал, будто раздумывая; но это была уловка.

— У меня есть сомнения, справитесь ли вы.

И вот оно — выражение упрямства и горделивого азарта на лице мисс Поттер. Когда Северус говорил: «Невозможно, чтобы вы с этим справились, мисс Поттер, у вас пока не хватит сил», она верила ему и отступала; когда же он выражал сомнение относительно ее способностей, для нее это становилось вызовом, к которому она немедленно приступала. Северус заметил это на второй месяц их занятий и эффективно пользовался своим наблюдением. Он был доволен, что заметил: пока ей удавалось побеждать.

— Я справлюсь, сэр, — сказала мисс Поттер тоном «и-вы-это-увидите».

Северус ухмыльнулся ей тем самым образом, который должен был выразить всю глубину и прочность его предполагаемого скептицизма (что лишь раззадорило ее), и продолжил урок.

* * *

Прошло две недели библиотечных поисков, постоянных (со стороны Гарриет) и периодических (со стороны Гермионы, приоритет которой располагался в области уроков, а не загадочного ранения профессора Снейпа). Обе заговорщицы пришли к одинаковому выводу.

— Поразительно, что магическая медицина может быстро исцелить почти любое повреждение, которое мог бы получить маггл, — шептала Гермиона так, чтобы мадам Пинс их не услышала.

— Да, — тоже шепотом ответила Гарриет, — это значит, что профессор Снейп не случайно поранился или что-то такое. Если обобщить весь мой список, то остаются только два варианта: либо его укусило какое-то создание, чей яд нелегко вывести, либо это очень темное проклятие.

Гермиона кивнула в знак согласия.

— Еще, возможно, были задеты нервы, — сказала она.

— Это лечится, — возразила Гарриет.

— Не всегда легко и быстро, — парировала Гермиона и притащила книгу, быстро открыв ее на нужной странице.

— Это одна из твоих штучек, которые мне больше всего понравились, — сообщила Гарриет, — указывать рядом с записью название книги, автора и страницу.

— Ой, да это ничего, — сказала Гермиона, но Гарриет видела, что та получила удовольствие от ее замечания.

Когда информация была проверена, последовал закономерный вопрос: «Что делать?»

— Я сомневаюсь, что кто-то проклял профессора Снейпа темным заклинанием на территории школы… — начала Гарриет, но Гермиона вдруг побелела.

— Гарриет… а что, если… что, если профессора Снейпа действительно кто-то проклял? Тот же человек, который…

Гарриет потрясенно уставилась на нее.

— Пытался меня убить, — закончила она за Гермиону.

Та кивнула, и глаза ее были широко раскрыты. Повисло молчание.

Тысяча вопросов закрутились у Гарриет в голове: если это был один и тот же человек, значит, он умудрился пройти в замок дважды? Но директор Дамблдор и преподаватели наверняка сделали что-то, чтобы предотвратить это… Значит, преступник настолько могущественен, что прошел даже после укрепления защит? Гарриет засомневалась: мог ли кто-то проникнуть в считающийся самым безопасным местом замок, который защитили еще сильнее? Но ведь это значило, что…

— Гарриет, — отвлекла ее Гермиона, — кто бы это ни был, директор Дамблдор считает, что в школе теперь безопасно, раз патруль убрали.

— Да, наверное. — Губы Гарриет шевелились, но сама она была полностью в мыслях. Гермиона отвлекла ее, и теперь она не могла вспомнить, к какому выводу двигалась.

— Ладно, — сказала она через какое-то время, так ни до чего и не додумавшись. — Мы пока все равно не можем проверить эту теорию. Как и теорию про нервы. Но, уверена, если профессора Снейпа укусила какая-нибудь опасная ядовитая тварь, обитающая в замке, Хагрид должен об этом знать.

Они посмотрели друг на друга и, словно этими взглядами все было сказано, синхронно поднялись, убрали свитки в сумки и направились в башню за теплыми мантиями.

— Мы теперь немножко как близнецы Уизли, — сказала Гарриет, когда они встали на платформу. Гермиона хихикнула.

* * *

Кексы Хагрида были такими же каменными, как и всегда, а чай — слишком горячим. Гарриет отлила немного чая в пустую кружку и направила «Агуаменти» на свою чашку: тоненькая, слабенькая струйка холодной воды полилась из кончика палочки, разбавляя кипяток.

— Как будто мальчик-младенец писает, — пробурчала она.

Это ничего, подумала Гарриет. Еще несколько недель тренировок, и она покажет профессору Снейпу что-нибудь, о чем он своим обычным холодным тоном будет вынужден отозваться: «Приемлемо».

Она потешила себя надеждой, что, может, тогда он (тон, профессор Снейп) потеплеет.

— И что ж, Гермиона, — пробасил Хагрид, продолжая разговор, — уже начала составлять план подготовки к экзаменам?

— Да. — Глаза Гермионы сверкнули. — Я хотела начать в апреле, но решила, что чем раньше, тем лучше. Учителя дадут много домашнего задания на пасхальные каникулы.

— Кстати о домашнем задании. — Гарриет почувствовала, что пора. — Мы тут изучали дополнительно всяких зверушек и наткнулись в книгах на ядовитых, это так интересно! Хагрид, а в замке есть какие-нибудь ядовитые создания?

— Да что ж ты, Гарриет, кто будет их в замке держать, — начал было Хагрид и вдруг запнулся; лицо его приобрело странное выражение, будто он понял, что сказал неправду, но не нарочно — словно он сам только что осознал истинное положение дел.

Гарриет пришла в голову идея — идея, полная риска, но что оставалось?

— Ну, если честно, мы с Гермионой уже все знаем, — сказала Гарриет, заставляя себя смотреть Хагриду в глаза. — Я так удивилась, когда узнала про этого зверя в замке…

Гермиона издала странный писк. Хагрид всплеснул руками, и огромная чашка, задетая им, полетела на пол.

— Что ж вы, девочки, лазили в Запретный коридор? Профессор Дамблдор это строго-настрого запретил!

Гарриет и Гермиона переглянулись.

— Ну, мы только одним глазком. — Голос Гарриет звучал неровно, но Хагрид, кажется, не обратил на это внимание.

— Даже не думайте лезть туда опять, — сурово произнес он, — у Пушка одна голова размером с каждую из вас, а всего их три… Чудо, что вы целы!

Гарриет была в смятении: три огромных головы размером с них…

— Э-э-э, Хагрид, это имя такое? — протянула Гермиона, которая, похоже, ощущала ту же растерянность, что и Гарриет.

— Ну, а как же еще, — ответил Хагрид, чуть потеплев.

— Странное имя для… кого-то настолько смертоносного, — отозвалась Гарриет, гадая, смогут ли они вытянуть еще информацию.

— Ну чего вы так, это ж моя собачка, — ответил Хагрид, полностью возвратившись к прежнему добродушному тону. — Купил ее у одного… э-э… парнишки, грека, мы с ним в прошлом году… ну… в баре познакомились, — пояснил Хагрид. — А потом я Пушка одолжил Дамблдору — чтоб…

— Цербер! — воскликнула Гермиона, перебив Хагрида.

И Гарриет, и Хагрид — оба, но по разным причинам — изумленно поглядели на нее.

— А, да, — нашлась Гарриет после нескольких мгновений неловкой тишины, — Хагрид, мы как увидели твою собачку, все пытались вспомнить, как она правильно называется. — Руки ее между тем теребили мантию от нервного напряжения. — Гермиона, ты молодец, что вспомнила.

Гермиона, кажется, разрывалась между стыдом от того, что чуть не провалила операцию, и облегчением, потому что операция все-таки была спасена.

— Эх, дети, — пробормотал Хагрид. Он вспомнил про кружку на полу и наконец поднял ее, даже не треснувшую. — Пушок хоть и крепко привязан, но все равно ух как опасен. Больше не лезьте к нему, ясно вам?

Гарриет и Гермиона энергично закивали головами.

* * *

В девичьей спальне первого курса Рейвенкло было тихо: Сидни, Лиззи и Падма уже наболтались и спали; Гарриет и Гермиона же не могли говорить в общей спальне о том, что их действительно интересовало, так что обе предпочли молчание.

Гарриет зло выдохнула: одна настойчивая идея завладела ее сознанием, и Гарриет не могла от нее отделаться.

— Гарриет, ты не спишь? — шепнула Гермиона.

— Не могу, — едва слышно отозвалась Гарриет. — Думаю о… ты знаешь.

— Я тоже. — Гермионина кровать скрипнула: та села на постели и поправляла подушку.

Идея терзала Гарриет, насмехалась над ней; Гарриет кричала той, что она глупая, безответственная и бессмысленная, но никак не могла ее побороть.

«Ты хочешь точно знать, что поранило профессора Снейпа, — сказала ей идея. — Ты хочешь видеть».

«Я видела, — отвечала Гарриет, — мы зашли с Гермионой в библиотеку, и в книгах были картинки».

«Ты хочешь видеть», — ухмылялась идея, предчувствуя скорую победу.

Профессор Снейп ее убьет. Он убьет ее, если узнает. Она уже старалась изо всех сил не думать о своем расследовании в его присутствии, потому что время от времени у нее появлялось странное и неприятное ощущение, что профессор Снейп может читать чужие мысли. Теперь ей придется изо всех сил не думать на одну мысль больше, когда он рядом.

Гарриет тихо встала, надела ботинки и, взяв мантию-невидимку, попыталась выскользнуть из спальни.

Ах, еще бы.

— Гарриет, ты куда? — тихо спросила Гермиона.

Гарриет не следовало этого говорить, точно не следовало; но она не хотела врать Гермионе.

— Я собираюсь посмотреть на цербера.

— Ты с ума сошла?!

Скрипнула кровать — на этот раз Падмы; Гарриет испугалась, что протестующий шепот Гермионы разбудил их однокурсницу, но та лишь перевернулась во сне поудобнее и не проснулась. Гарриет посмотрела на Гермиону, приложила палец к губам и все-таки выскользнула за дверь.

— А ну стой! — Гермиона нагнала ее в гостиной, на счастье Гарриет, уже пустой, и схватила за руку. Настенные часы показывали начало первого. — Гарриет Лилит Поттер, во имя факультета, на котором ты учишься, во имя всех тех качеств, благодаря которым ты здесь, одумайся! Что на тебя нашло? Если цербер укусил профессора Снейпа так, что он уже много месяцев хромает, от тебя, Гарриет, и мокрого места не останется!

Гарриет вздрогнула, осознав, что Гермиона права. И все равно она не могла одолеть свое желание — и уже не хотела.

— Любопытство — одна из черт, ценимых Ровеной Рейвенкло, — отозвалась Гарриет, осознавая, насколько ее аргумент идиотский.

— Гарри, ради бога! Если тебя не волнует то, что тебя съест огромный цербер, то подумай хотя бы о том, что тебя обязательно поймают и исключат!

— Гермиона, смотри, у меня есть мантия-невидимка! Никто не увидит меня, и пес тоже. И он на привязи, так что все в порядке. Я лишь взгляну и сразу уйду.

Гермиона уставилась на Гарриет, будто не могла понять, что происходит с ее подругой. Гарриет этого тоже не знала и дорого бы дала за ответ, потому что, судя по всему, у нее ехала крыша.

— Я расскажу профессору Флитвику!

Это был определенно жест отчаяния со стороны Гермионы. Гарриет пожала плечами.

— Ладно. Ты собираешься идти к нему прямо сейчас? Я успею спуститься на третий этаж и посмотреть. Завтра? Думаю, мой поступок достаточно рассердит декана, чтобы он снял баллы с собственного факультета.

На Гермиону было почти больно смотреть, но Гарриет заставила себя: это она была виновата в том, что Гермиону разрывали на части ее собственные убеждения.

— Ну, если ты такая дура, Гарриет Поттер, — наконец сказала Гермиона; все ее существо, казалось, полыхало злостью и решимостью, — я пойду с тобой.

Гарриет была ошеломлена и растеряна. Гермиона собирается грубо нарушать правила — бродить по школе ночью — ради нее. Гермиона собирается встретиться с огромной опасной зверюгой, пусть и крепко привязанной, — ради нее.

На мгновение она замешкалась и ощутила импульс остаться в башне, не рисковать Гермионой, но затем подавила голос совести и произнесла (чувствуя себя виноватой и заискивая):

— Ты лучшая подруга на свете.

— Ой, заткнись, — грубо ответила Гермиона, разве что не дымясь от гнева.

* * *

Папина мантия была достаточно широкой и длинной, чтобы скрывать их обеих от самой макушки до подошв ботинок. Они выбрались из гостиной, стараясь быть как можно тише, и спустились по неволшебной лестнице. Лунный свет, пробивающийся из окон, едва освещал им путь, так что они ступали почти во мраке, однако они не смели зажигать Люмос даже под мантией. Сердце Гарриет быстро билось, и она слышала, что дыхание Гермионы стало чаще.

После того как две невидимые пары ног прошли коридор заклинаний, Гарриет дотронулась до руки Гермионы, чтобы привлечь ее внимание, и одними губами сказала: «Стой». Они стали осматриваться в поисках нужной двери. Вокруг было очень-очень тихо, и, кажется, их никто не преследовал.

На самой первой перед ними двери висел железный замок. Они с Гермионой в который раз за этот длинный день переглянулись и пришли к одной мысли: это та дверь.

Когда они приблизились, Гарриет высунула кончик палочки наружу и наколдовала «Алохомору». Замок раскрылся, и Гарриет осторожно сняла его.

— Гарриет! — шепнула Гермиона. — Ты уверена?

Гарриет только кивнула, и они вместе вошли в комнату.

На полу лежал гигантский пес, заполнивший собой весь коридор от пола до потолка. При их с Гермионой прибытии (они были не совсем бесшумны) пес поднял все три головы и стал принюхиваться к незваным гостям, которых он не мог увидеть. Одна из голов зевнула, и с огромной — в смысле, действительно огромной — пасти веревками повисла слюна.

Ну, решила Гарриет, она увидела достаточно. Профессору Снейпу еще повезло: такая собачка могла отхватить ногу полностью.

Она посмотрела на Гермиону, лицо которой вытянулось от неизгладимого впечатления, производимого цербером, и вновь коснулась ее руки. «Идем», — беззвучно сказала Гарриет, и они медленно попятились назад.

Пес сохранял спокойствие и только принюхивался, уставившись всеми шестью глазами прямо на невидимых гостей. Едва дверь закрылась, Гермиона шумно выдохнула, а Гарриет, у которой дрожали руки, выронила замок.

— Как ты думаешь, он мог нас видеть? — прошептала Гермиона; ее злость, похоже, уже угасла или, во всяком случае, залегла на глубокое дно. — Он так пялился на нас, будто мог видеть!

Гарриет подобрала замок. Вдруг рядом проскрежетал противный голос Пивза:

— Так-так-так, кто это у нас тут, непослушные ученички?

Гермиона пискнула, и Пивз посмотрел именно туда, где они скрывались под мантией.

— А… заколдовали себя на невидимость… но это вам не поможет, хи-хи-хи. УЧЕНИКИ БРОДЯТ ПО ШКОЛЕ! — оглушительно заорал полтергейст. — УЧЕНИКИ БРОДЯТ ПО ШКОЛЕ, ОНИ СЕЙЧАС В КОРИДОРЕ ЗАКЛИНАНИЙ!

Сердце загрохотало в груди, словно готовилось выпрыгнуть, и стало почти больно; но Гарриет все еще держала замок в руках. Гермиона выглядела так, будто сейчас умрет от ужаса, и Гарриет ощущала себя так же, но она шепнула:

— Дай мне несколько секунд! Нужно обязательно запереть дверь!

Дрожащими руками она поставила замок на место (из-под мантии высунулись ее руки, но Пивз этого не заметил, потому что был увлечен собственными воплями) и тихо сказала: «Коллопортус». Замок закрылся, и Гарриет, проверяя, толкнула дверь, но та не поддалась.

И они рванули.

Бежать вместе под одной мантией оказалось не слишком-то удобно (Гарриет все время боялась наступить на подол и упасть — тогда мантия слетела бы с них обеих). Они на ходу пытались приспособиться к ритму друг друга.

Когда Гарриет и Гермиона добежали до конца Запретного коридора, из-за угла послышался голос Филча:

— Сейчас мы их поймаем, дорогая, уже близко.

Они прижались к стене и замерли.

Первой показалась миссис Норрис, за ней следовал Филч со старинной керосиновой лампой в руке. Гарриет втянула губы, Гермиона зажала себе рот ладонью. Филч прошаркал мимо, направляясь туда, где до сих пор голосил Пивз, но миссис Норрис остановилась, обнюхивая их ноги. Гарриет молилась, чтобы папина мантия-невидимка оказалась достаточно могущественной, чтобы спасти их от кошки завхоза.

— Миссис Норрис, милая, где ты? — донесся голос Филча.

Кошка, дернув ушами, оглядела пространство, где дрожали Гарриет с Гермионой, и, махнув хвостом, порысила к хозяину. Гермиона, должно быть, удержалась от нового вздоха облегчения только потому, что до сих пор зажимала себе рот ладонью.

Они побежали в гостиную, стараясь быть как можно тише. Издали была слышна ругань Филча, недовольного тем, что он упустил учеников.

— Я... тебе... говорила, — выдохнула Гермиона, держась обеими руками за грудь, когда они оказались в безопасности гостиной Рейвенкло. Здесь, несмотря на поздний час, было светло и горел камин. — Я... тебе... говорила.

Гарриет стащила с них мантию и сложила ее.

— И ты была права, — ответила Гарриет: Гермиона пошла ради нее на огромную уступку, так что ей теперь надлежало отдать Гермионе возможность быть правой. — Но мы живы, здоровы и не пойманы, так что все хорошо.

Гермиона тяжело дышала, но это не помешало ей бросить на Гарриет взгляд, полный укоризны. Гарриет постаралась придать своему лицу виноватый вид.

— Гермиона, пойдем в постель. Вдруг в таких случаях Филч или учителя проверяют гостиные.

Падма и Сидни спали беззвучно, Лиззи, которая накануне немного простудилась, чуть-чуть посапывала. Ее рука свесилась с кровати.

— Можно к тебе? — спросила Гарриет, и они забрались к Гермионе на кровать и легли под одеяло.

— Теперь ясно, зачем профессор Дамблдор одолжил Пушка у Хагрида, — прошептала Гермиона. — Хагрид говорил, что зачем-то одолжил Пушка директору, но я его перебила своим: «Цербер!».

Гарриет ощутила, как расслабляется; еще несколько часов назад это заставило ее как следует понервничать, а теперь вызывало нежно-насмешливую улыбку.

— Я все равно не поняла.

— Люк, Гарри! Пес сидел на люке. Он охраняет философский камень.

Гарриет вылупилась на подругу. Она была так увлечена наблюдением за тем, что поранило профессора Снейпа, что ничего больше не видела, а Гермиона заметила детали и уже сделала правильные выводы.

— Гермиона, ты знаешь, что я восхищаюсь тобой?

В тьме спальни не было видно, как та порозовела, но Гарриет была уверена, что так оно и было.

— Не подлизывайся, — ответила Гермиона. — Я все еще злюсь, между прочим.

— Я правда совершенно искренне, — честно сказала Гарриет и поцеловала ее в щеку.

Гермиона не оттолкнула Гарриет. Некоторое время они молчали.

— Гарри, как думаешь, зачем профессору Снейпу нужно было пытаться пройти мимо пса к философскому камню? Я, конечно, не считаю, что профессор пытался его украсть, но все это странно, тебе не кажется?

Неприятное чувство тронуло сердце Гарриет. Если рассматривать все именно таким образом, будто профессор Снейп пытался пройти мимо пса к философскому камню, это действительно выглядело странно. Но Гарриет никак, никак не могла поверить, что профессор Снейп готов совершить эту подлость. Профессор Снейп учил ее защищать себя и спасал ее…

— Я не верю, что профессор Снейп способен на такое, — твердо ответила она. — Мы не знаем точно, что там было, может, он вовсе не пытался пройти к камню. Может, он кормил пса, или давал ему зелье, если тот заболел, или цербер вырвался из комнаты, а профессор загнал его обратно и пострадал в схватке. Можно гадать бесконечно.

— Ох, да, Гарриет, а мне и не пришло в голову, потому что я все время думала о философском камне. — Гермиона дернулась, и прядь ее непослушных волос упала Гарриет на шею — стало щекотно. — Ну, теперь мы обе получили ответы на свои вопросы.

Гарриет улыбнулась и погладила Гермиону по волосам.

— Доброй ночи.

— И тебе, Гарриет.

Когда Гарриет уже лежала в своей кровати, будучи в тепле и безопасности, она думала об их приключении: о том, как они крались по ночному замку, окруженные храпящими портретами, как влезли в комнату к церберу, как она запирала замок, пока Пивз орал над ухом, как бежали по замку и замерли при появлении Филча и его кошки, а потом снова бежали.

Сердце билось как ненормальное, когда она проживала произошедшее снова и снова, но теперь это не пугало ее, а дарило радость и восторг. Ох, Гермиона бы такое не одобрила.

Но Сириусу точно понравится эта история.

Небо было ярко-голубым, как незабудка, в воздухе плавало предчувствие лета, и маленькие паршивцы, чувствуя это, становились несносными (более, чем обычно), даже невзирая на горы домашнего задания, которыми преподаватели щедро осыпали их в подарок к пасхальным каникулам (а Северус — больше всех). Настроение его было омерзительным (хуже, чем всегда), потому что несмотря на весь примененный им арсенал получения информации (запугивание и слежка — очень ограниченный из-за Дамблдора арсенал), Северус так и не смог вывести Квирелла на чистую воду.

— Кусачие конфеты, — пробормотал он каменной гаргулье.

Дамблдор стоял перед окном, откуда открывался вид на Запретный лес. Руки его были сцеплены за спиной. Он повернулся не сразу.

Северус иногда таким образом демонстрировал власть перед провинившимися учениками, усиливая их страх перед неминуемым выговором и последующим наказанием. Но Дамблдор сейчас не нуждался в демонстрации власти. Стало быть, старик и впрямь задумался, что, разумеется, не означает, что он не заметил, как вошел Снейп.

— Спасибо, что пришел, Северус, — сказал Дамблдор, наконец повернувшись. — Боюсь, у меня не очень хорошие новости.

Сердце застучало быстрее, но мгновением позже его мозг соединил цепочку: «Дамблдор послал ему сообщение час назад, а девочку, живую и невредимую, он видел сорок минут назад. Это значило, что плохие новости Дамблдора не связаны с девочкой». Приняв эту цепочку, Северус приказал сердцу успокоиться.

— В Запретном лесу убили единорога, — печально промолвил Дамблдор. — Хагрид сообщил мне. Это произошло прошлой ночью.

— Зацепки? — быстро спросил Северус.

— Рана, без сомнения, была нанесена магией, — ответил директор, опускаясь в кресло. — Ему рассекли сонную артерию.

— Чтобы было удобнее пить, — сообразил Северус, и Дамблдор, секунду помедлив, кивнул.

— Да, и я так думаю, — согласился директор, пристально посмотрев на Северуса. — Убийцу не заинтересовали ни волосы, ни рог, ни шкура, но он, очевидно, в достаточно отчаянном положении, чтобы согласиться на пожизненное проклятие.

В Северусе всколыхнулись старые подозрения и бессильная ярость.

— Квирелл стал хуже выглядеть, он усыхает, будто больной человек. Сколько еще преступлений нужно, директор, чтобы вы позволили мне по-настоящему его допросить? — прошипел он.

Дамблдор сверкнул из-под очков опасным взглядом, но затем этот взгляд его исчез, размылся, и он тихо сказал:

— Не стоит расходовать Сыворотку правды, Северус, она еще пригодится.

Но было поздно: Северус уже понял. Дамблдор на мгновение решил, что под «по-настоящему его допросить» он имел в виду…

Северус отстранился от ощущения, будто ему дали под дых. В конце концов, у Дамблдора были основания дать своей мысли такое направление, разве нет, подумал он с иронией, полной отвращения и ненависти к себе.

— Когда Квирелл перебьет всех единорогов в Запретном лесу, лишит жизни мисс Поттер, украдет Философский камень или все вместе? — Ядом в голосе Северуса можно было отравить половину Пожирателей смерти.

— Философский камень надежно спрятан, о единорогах позаботятся кентавры, и на своего защитника юная Гарриет, кажется, вполне может положиться, не так ли, Северус? — спокойно ответил старик, будто не воспринимал всерьез ни одну из угроз.

Северус был взбешен. Как он смеет… как он смеет так снисходительно относиться к угрозе…

— Я не всемогущ, кентавры — тем более, и в любой защите можно найти прореху! — он повысил голос, не в силах сдерживаться. — Что бы вы не задумали, вам не кажется, что ставки слишком высоки?

— Полагаю, я достаточно умен, чтобы взвесить все риски и прийти к правильному решению, Северус, — ответил Дамблдор без злости, но твердо и весомо. — Я прошу тебя не трогать Квирелла — это мой официальный приказ, не как директора, но как главы Ордена Феникса.

Северус пожалел, что до сих пор не сел: тогда он мог бы встать, с грохотом опрокинув кресло.

— Значит, вы все же полагаете, что в этом замешан Темный Лорд? — Северус не знал, что пугало его больше: вероятность вмешательства Темного Лорда или приказ Дамблдора ничего с этим не делать.

— Это представляется очень возможным, — спокойно сказал Дамблдор, — и поэтому так важно, чтобы ты с вниманием относился к своей роли.

Звуки множества приборов разверзали тишину их молчания. Северус закатал левый рукав.

— Моя метка все еще неизменна. Вы полагаете, он вернется?

— В ближайшее время — только если похитит Философский камень, а я не оставил Тому на это шансов.

Северус всем нутром надеялся, что так оно и есть. Он вышел из кабинета, думая о том, что отправит мисс Поттер записку.

* * *

Гарриет нравилось учиться, но она не ожидала, что преподаватели Хогвартса пойдут на такую подлость — дать им столько домашнего задания на Пасхальные каникулы, что почти все они пройдут в учебе. Первоначальным планом Гарриет было съездить домой и провести каникулы с Сириусом, но домашки было столько, что почти все время дома она бы просидела за учебниками. Она все еще раздумывала, не вернуться ли ей домой, но потом вдруг пришла записка от профессора Снейпа о том, что на Пасхальных каникулах они будут заниматься каждый день… Наверное, если он так решил, на то была причина? А еще была Гермиона со своим планом подготовки к экзаменам… Гарриет мотивировали организованность и дисциплина Гермионы, но в результате та заставляла ее проводить над учебниками еще больше времени.

В общем, Гарриет только и оставалось, что провести каникулы в Хогвартсе, а Сириусу — утешаться вечерними болталками по зеркалу.

Она посматривала на ясное голубое небо и солнце, сверкающее пока несмелыми лучами из окна библиотеки. Это был прекрасный весенний день, и Гарриет пообещала себе, что вытянет Гермиону из замка хотя бы на час.

Она скрытно листала пособие по самообороне, чтобы отдохнуть от обычных школьных учебников, когда через несколько рядов от них раздался звук упавших книг. За несколько стеллажей от них, будто пытаясь спрятаться (что при его размерах было забавно), стоял Хагрид.

Тот понял, что его увидели, вышел из-за стеллажей и, шаркая, двинулся к ним. Он не стал подходить слишком близко, а руки держал за спиной, словно что-то прятал. Великан в шубе из кротового меха явно не вписывался в здешнюю обстановку и, похоже, сам понимал, что привлекает к себе внимание, хотя всячески старался этого избежать. И казалось, что он совершенно не рад встрече.

— Я так, э-э... посмотреть зашел, — пробормотал Хагрид, отводя глаза.

Гарриет и Гермиона насторожились.

— А что посмотреть? — нагло спросила Гарриет.

— Да так, э-э, знаете, всякое. — Глаза Хагрида бегали туда-сюда. — Ну, удачи с вашей подготовкой к экзаменам!

— Спасибо, Хагрид, и тебе удачи с твоими делами, — вежливо сказала Гермиона.

— Увидимся, — добавила Гарриет, и Хагрид побрел прочь из библиотеки.

— Интересно, что он там прятал за спиной? — задумчиво спросила Гермиона.

— А давай посмотрим, в какой секции он был, — предложила Гарриет.

Вскоре Гарриет и Гермиона изучали стопку, в которой были разные фолианты по драконоведению, и если книга «Разновидности драконов, обитающих в Великобритании и Северной Ирландии» — это еще куда не шло, то «Пособие по разведению драконов: от яйца до адского чудовища» — вот это было совсем странно.

— Ну, он же не собирается заводить дракона, правда? — Гарриет чувствовала себя сбитой с толку. — Может, он решил стать драконоведом и поэтому прятался: не хочет пока, чтобы кто-нибудь знал, что он уйдет из Хогвартса.

Гермиона молчала, размышляя, затем оживилась и произнесла:

— Есть только один способ это узнать.

* * *

Час спустя они подошли к хижине Хагрида и с удивлением отметили, что занавески на окнах задернуты. Более того, Хагрид впустил их в хижину, только убедившись, что это именно они, и тут же закрыл за ними дверь.

Внутри стояла ужасная жара. Несмотря на то, что на улице было тепло, в камине ярко горел огонь. Они болтали обо всем и ни о чем, пока Гарриет не почувствовала, что в хижине стало слишком жарко и душно. Она сказала:

— Слушай, Хагрид, может, откроем окно? У тебя тут задохнуться можно.

— Извини, Гарри, но никак нельзя, — поспешно ответил Хагрид и покосился на горевший в камине огонь. Гарриет, поймав его взгляд, тоже заглянула в камин.

— Хагрид! Какого черта?! — воскликнула она и закрыла рот руками: в последнее время у нее все чаще стали вырываться подобные словечки (и даже хуже).

Но словечко было очень даже подходящим: в самом центре пламени, прямо под висящим над огнем чайником, лежало огромное черное драконье яйцо.

— А... это... — Хагрид нервно подергал себя за бороду. — Ну... это...

Гарриет разрывало надвое: с одной стороны, было понятно, что дракон, даже если вылупится, здесь не останется, и вообще, их частное разведение было строжайше запрещено законом. Но, с другой стороны, это же был дракон — дракон! — огромная-огромная ящерица, способная летать при помощи длиннющих крыльев и выдыхать поток огня, который может снести деревянный дом. Гарриет замирала от восторга, глядя на яйцо, из которого вылупится маленький дракончик и дорастет до той зверюги, что она воображала.

— Где ты его взял, Хагрид? — спросила она, встав перед камином на колени и внимательно рассматривая яйцо. — Ремус рассказывал, что они безумно дорогие.

— Да выиграл я его, — признался Хагрид. — Вчера вечером и выиграл. Пошел вниз, в деревню, посидел там... ну... выпил. А тут незнакомец какой-то, в карты ему сыграть охота. Хотя, если по правде, так он... э-э... даже рад был, что яйцо проиграл, — видать, сам не знал, куда его девать-то.

— А что ты будешь делать, когда из него вылупится дракон? — поинтересовалась Гермиона.

— Ну, я тут изучаю кое-что, — Хагрид вытащил из-под подушки толстенную книгу. — Вот в библиотеке взял: «Разведение драконов для удовольствия и выгоды». Старовата, конечно, но там все про это есть. Яйцо в огне надо держать, вот как! Потому что драконихи на яйца огнем дышат, согревают их так. А когда он... ну… вылупится, надо ему раз в полчаса ковшик цыплячьей крови давать и... э-э... бренди еще туда доливать надо. А вон, смотрите: это как яйца распознавать. Это, что у меня — это норвежского горбатого, редкая штука, так вот.

Хагрид явно был очень доволен собой, но Гермиона его радости не разделяла.

— Хагрид, ты ведь живешь в деревянном доме, — трагическим голосом произнесла она.

Восторг в сердце Гарриет мешался с досадой от осознания, что Хагрид не сможет вырастить дракончика на территории Хогвартса. Она добавила:

— И за такое упекут в Азкабан, если узнают.

Но Хагрид их не слушал. Он что-то напевал себе под нос, помешивая кочергой дрова в камине.

* * *

Северуса омывала тревога: девочка опаздывала уже на минуту, а она всегда приходила вовремя. Он стал нетерпеливо шагать туда-сюда, когда она, запыхавшаяся и красная, ворвалась в кабинет.

— Здрасте, профессор, — выдохнула она, вцепившись руками в бока: очевидно, их кололо от быстрого бега.

— Весело проводили время, мисс Поттер? — тихо спросил Северус. — Вы ведь знаете, что бегать по коридорам запрещено, верно? — вкрадчиво добавил он (из вредности, конечно: она заставила его понервничать, теперь пусть понервничает сама).

Девочка замерла, а потом осторожно сказала:

— Я бежала от хижины Хагрида до замка, сэр.

Северус испытующе посмотрел на нее: уже овладела искусством лжи через правду?

— И топот, который я слышал, перед тем как вы ворвались, конечно, никак не значит, что вы бежали по коридору.

Она снова замерла, и Северус счел бы выражение пойманности на ее лице комичным, если бы не был так встревожен (а следовательно, зол) по поводу новостей о Темном Лорде.

— Я решила, что опоздать будет хуже, чем бегать по коридору, — честно призналась мисс Поттер.

— Вы все равно опоздали, — сурово сказал он ей. — И идти на урок заранее, полагаю, вы сочли самым худшим решением, — добавил саркастично.

Мисс Поттер вдруг до того огорчилась и сникла, что стала походить на брошенного щенка. Северус почувствовал укол совести: в конце концов, она опоздала лишь на минуту.

— Почему вы теперь все время злитесь? — спросила мисс Поттер, и голос ее звучал обиженно и расстроенно.

— Что? — переспросил Северус, на мгновение сбитый с столку.

На самом деле, он едва ли желал, чтобы она ответила. Девочке была свойственна прямолинейность, которая, прорываясь сквозь маску вежливости и благопристойного поведения, учиняла ему проблемы всякий раз, когда это происходило.

— Эти последние дни, когда мы занимаемся каждый день, вы все время злитесь, только я не понимаю почему, и я хотела бы это изменить, чтобы все было как раньше, но я не знаю как, а еще вы стали таким отстраненным после того, как я поздравила вас с днем рождения, как будто я вас обидела, но вы не желаете в этом признаваться, и я пытаюсь все это понять, но вы ходите с непроницаемым лицом, и понять вас вообще невозможно, — на одном дыхании выдала мисс Поттер.

Пришла очередь Северуса замирать. Девочка пытливо всматривалась в него, и он надеялся, что не выглядит слишком растерянным.

— Вы умеете читать мысли? — вдруг спросила она и отвела взгляд.

Северус оторопел: сначала она выдала всю эту пламенную речь, которая, должно быть, зрела в ней месяцами, а потом, не дождавшись его ответа…

Очень странное поведение. Даже для мисс Поттер.

— Навык, о котором вы говорите, называется легилименция, и суть его заключается не в чтении мыслей, а в считывании воспоминаний и чувств, — голосом ровным, как поверхность замерзшего озера, ответил Северус.

Мисс Поттер помолчала; она выглядела огорченной, нервной и неловкой, будто ей было очень некомфортно и она хотела избавиться от этого ощущения.

А, так вот оно что. Она решила не идти ва-банк. Она отступила и намеренно сменила тему. Это было на нее не похоже.

— Так вы умеете? — бросив на него взгляд украдкой, переспросила она. — У меня такое чувство, что умеете.

Северус вспомнил, как в день покушения мисс Поттер сказала в кабинете Дамблдора: «Я сидела там, но с самого начала было тревожно. Мне хотелось уйти, сбежать. Дурное предчувствие, понимаете?» Было бы хорошо, если бы ее интуиция служила для ее защиты, а не для раскрытия его секретов.

— Не могу понять, каким образом это вас касается.

Мисс Поттер охнула, будто ожидала услышать чудовищную новость и наконец услышала ее. Лицо ее горело потрясением и негодованием.

— И вы читаете?! Вы же … — она задохнулась, будто у нее не находилось слов. — Вы же… вы можете увидеть… неприличные вещи!

Северус оторопел — снова; когда-нибудь он накажет ее просто за то, что она заставляет его делать это слишком часто.

— Мисс Поттер, — начал он опасно-предупреждающим тоном, от которого бы сжалась половина школы, но девочка лишь продолжала глядеть на него с гневом и протестом, — профессиональная этика, если вы знакомы с этим понятием, запрещает мне использовать легилименцию на учениках, и более того, меня не интересуют глупые подробности праздного времяпрепровождения из ваших голов.

Девочка скептически прищурилась на него:

— И как вы можете это делать?

Северус строго взглянул на нее.

— Сэр, — добавила она.

— Чтобы читать воспоминания и чувства человека, нужно смотреть ему в глаза, — начал он, и мисс Поттер тут же отвела взгляд. — Вам есть что скрывать, мисс Поттер? — спросил Северус с мягкой угрозой.

Заминка, последовавшая за его вопросом, была длиннее, чем она должна была быть для блага самой же мисс Поттер. Да ради Мерлина…

— Ну конечно есть! Я же девочка, у меня есть мои девчоночьи секреты, — ответила она, все так же не глядя на него.

Северус подплыл к ней, встал совсем рядом, наклонился — это должно было произвести эффект.

— И ничего такого, о чем мне следовало бы знать?

Мисс Поттер секунду молчала, а потом посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Вообще ничего такого, о чем вам следовало бы знать.

Северус воспользовался моментом и скользнул в ее сознание, легко преодолел естественный щит и… первое, на что он наткнулся, была картинка того, как девочка закрывает за собой дверь в ванную.

Он мгновенно выскользнул, отвернулся от нее, сконфуженный, и быстрыми неловкими шагами отошел в противоположный угол комнаты.

О таком не предупреждали учебники по ментальным наукам, но такова и была действительность: легилименция позволяла увидеть все воспоминания, включая те, которые обычно не представляли никакого интереса для легилимента, но которые были способны вызвать его отвращение, брезгливость или смущение. Мисс Поттер оказалась права: весьма легко увидеть…

— Что же, если вы так говорите, мне придется вам поверить, мисс Поттер, — наконец произнес Северус, возвращая себе самообладание. — Но если я узнаю, что вы солгали мне… — Он позволил угрозе повиснуть в воздухе.

— То мне влетит, я знаю, — произнесла девочка с непринужденным видом.

Северус молчал несколько мгновений, а затем бросил в нее «Секо» — слабенькое, способное разве что поцарапать ее. Мисс Поттер отпрыгнула и зашипела от боли: он все-таки попал в нее, но это не помешало ей достать палочку и поставить щит. На ее ладони показалась кровь — он ранил ее сильнее, чем хотел.

— Прошу прощения, я не рассчитывал на это, — проговорил он, пытаясь сдержать вину и сожаление, не подпустить в свой голос — их было слишком много.

Он не должен был чувствовать себя настолько виноватым. Это ведь были чертовы занятия по боевой магии, и он не мог не ранить ее в процессе обучения. Но так он и чувствовал себя всегда, каждый раз, когда он хоть немного задевал ее.

Северус опустил палочку и направился к ней, но мисс Поттер не убрала ни палочку, ни щит.

— Если это тактическая уловка, то я на нее не купилась, — сказала она, продолжая держать палочку перед собой.

Он остановился и позволил одобрению проскользнуть в тон:

— Вы хорошо с этим справляетесь. Но я собираюсь лишь залечить ваш порез.

Мисс Поттер позволила ему подойти и осторожно взять ее руку. Он провел пальцем по порезу, и тот затянулся.

— Ни хрена себе, — послышался ее изумленный голос.

Северус в самом деле, в самом деле однажды накажет мисс Поттер за ее уникальную способность приводить его в замешательство слишком часто. Но на этот раз Северус хотя бы получил подобие моральной компенсации: девочка остолбенела совсем как он, когда поняла, что сказала.

— Э-э, то есть, извините, сэр, я не то хотела сказать, просто это выглядит очень круто и могущественно, вот, — промямлила мисс Поттер.

— Пять баллов с Рейвенкло за неподобающие выражения, мисс Поттер, — сказал Северус и едва не поморщился: лишь минуту назад он сам едва не попал в «неподобающую» ситуацию. — Где вы этого набрались?

От безголовых детей, разумеется, он это уже знал. Но зачем-то спросил. И зачем?

— Э-э, ну, знаете, как-то само, — неуверенно пробормотала она. — Ведь все люди хотя бы раз в жизни пробуют ругаться, да?

— Как преподаватель я не должен отвечать вам на этот вопрос честно, мисс Поттер.

Она помялась, будто сомневалась, правильно ли она поняла его слова, а затем мягко улыбнулась.

Северуса всегда ставило в тупик то, как мисс Поттер злилась на него или обижалась, а вскоре могла искренне улыбнуться ему или посмотреть на него так, будто он только что в одиночку возвел Астрономическую башню.

— Одно из важнейших первых правил, если вы помните, — начал он, отходя от нее, — состоит в том, чтобы научиться ставить щит быстрее, чем… — закончил он с вопросительной интонацией.

— Чем осознавать, что он нужен, — дополнила мисс Поттер; теперь она, кажется, пришла в свое обычное дружелюбное равновесие. Северус понятия не имел, был он доволен этим фактом или нет.

— Да. А самая эффективная победа — то есть победа, которая подразумевает свою полноту при минимуме затраченных усилий…

— Это нападение, когда соперник не успеет защититься: со спины, с близкого расстояния, неожиданно.

— Именно так. Я буду нападать на вас, когда вы не будете того ждать, как я уже это сделал. Вашей главной задачей будет вовремя отпрыгивать, как попытались сделать вы, или ставить щит. Во время этих занятий я позволяю вам делать то же самое. А сейчас мы проведем тренировочный бой.

И бой, легкий и бесполезный для Северуса и сложный и поучительный для мисс Поттер, начался.

* * *

Помимо новых занятий со сложным и непонятным профессором Снейпом и кучи домашки у Гарриет появилась новая забота: ее, как и Гермиону, беспокоила судьба Хагрида, если кто-нибудь узнает, что он незаконно прячет у себя дракона. Все осложнялось тем, что Гарриет становилось все труднее бегать тайком к Хагриду, потому что профессор Снейп постоянно следил за ней.

Как-то за завтраком Хедвиг принесла Гарриет записку от Хагрида. В записке было всего два слова: «Он вылупляется». Гарриет сразу предложила прогулять травологию и после завтрака отправиться прямиком к Хагриду, но Гермиона и слышать об этом не хотела.

Они проспорили об этом всю дорогу до травологии. В конце концов Гарриет, все еще чувствуя свою вину за вылазку к Пушку, позволила Гермионе победить. Когда наконец из замка донесся звонок, они побросали совки и лопатки, которыми ковырялись в земле, выскочили из оранжереи и поспешно бросились к опушке леса. Открывший им Хагрид был весь красный от возбуждения.

— Он почти вылез! — прошептал Хагрид, заталкивая их внутрь. Яйцо, испещренное глубокими трещинами, лежало на столе. Внутри что-то двигалось, стуча по скорлупе. Они придвинули стулья к столу и сели, затаив дыхание. Внезапно раздался треск, яйцо развалилось пополам, и на стол выпал маленький дракончик.

Внутри Гарриет словно взорвалась звезда: она только что увидела — в самом деле увидела, — как из яйца вылупился настоящий маленький дракон! Его нельзя было назвать симпатичным: он напоминал скомканный черный зонтик: ужасно тощий, топорщащиеся на спине крылья казались непомерно большими для такого тела. Но было в нем что-то чарующее и великолепное — может быть, представление самой Гарриет о том, каким он станет. Морда у дракончика была длинная, с широкими ноздрями, пробивающимися бугорками рогов и выпученными оранжевыми глазами. Дракончик чихнул, и из его ноздрей вылетело несколько искр.

— Какая прелесть! — пропищала Гарриет. — Хагрид, он великолепен!

— А то, — с гордостью ответил Хагрид.

Он вытянул руку, чтобы погладить новорожденного по голове. Дракончик молниеносно раскрыл пасть и лязгнул острыми клыками, пытаясь ухватить Хагрида за палец.

— Вот умный малыш! Сразу узнал свою мамочку! — восхитился Хагрид.

Было непохоже, что дракончик собирался укусить Хагрида нежно: скорее, он собирался оттяпать Хагриду столько пальцев, на сколько хватило бы его маленьких клыков. Однако Гарриет пребывала в таком восторге и благоговении от того, что ей удалось увидеть, и от того, что дракончик — живой, настоящий дракончик — сидел прямо перед ней, что это проигнорировала. А еще было что-то очень умилительное в том, как создание настолько крошечное и хрупкое пыталось укусить все, что попадалось под его лапы, и выдыхать искорки на все подряд.

Гарриет вспомнила свой давний сон с драконом: тот был тоже черный, но уже взрослый, огромный. Сон был совсем коротким, и она могла только вспомнить, что дракон сидел на цепи и изрыгал жуткие, оглушающие и леденящие кровь вопли.

Неужели тем огромным, страшным и злым чудовищем был этот маленький умилительный дракончик?

— Хагрид, а как быстро растут норвежские горбатые драконы? — озадаченно поинтересовалась Гермиона.

— Быстро, Гермиона, очень быстро, — сказал Хагрид и подвинул к дракончику ковшик с цыплячьей кровью.

* * *

Большую часть свободного времени, которое им удавалось выкроить, Гарриет и Гермиона проводили в полумраке хижины Хагрида, пытаясь урезонить великана.

— Хагрид, нужно отдать его в драконий заповедник, — настаивала Гарриет.

Ей ужасно не хотелось, чтобы Хагрид отдавал дракончика, но здравый смысл вопил, что оставлять его никак нельзя. Гарриет уже привязалась к детенышу и, несмотря на то что за неделю он стал в три раза длиннее и из его ноздрей постоянно вырывались впечатляющие клубы дыма, все время сюсюкалась с ним, как с младенцем.

— Я ему имя придумал — Норберт. — Хагрид смотрел на дракона влюбленными глазами. — Он меня уже знает... смотрите, вот. Норберт! Норберт! Где твоя мамочка?

Гарриет ощутила порыв ревности и заглушила его.

— Хагрид, — громко позвала она. — Мне он тоже очень-очень нравится, но еще две недели, и Норберт не будет помещаться в твоей хижине. Гермиона, ну скажи!

— Хагрид, действительно, — сказала Гермиона с непередаваемой интонацией участия и поучения. — Нужно что-то делать, пока не стало слишком поздно.

Хагрид закусил губу.

— Я... Я ж понимаю, что навсегда его здесь оставить не могу, но и бросить его не могу... нельзя так.

— Неужели у тебя нет знакомых, которые могли бы с этим помочь? — спросила Гермиона, положив ладонь ему на запястье. — Ты же столько лет работаешь лесничим в Хогвартсе, может, кто-то из выпускников работает в Министерстве в Отделе по магическим созданиям?

— Да-да! — подхватила Гарриет. — Можно написать ему, мол, подбросили дракончика…

Хагрид долго молчал, а потом хлопнул по столу так, что бутылка бренди упала с него (таких бутылок было на полу много) и разлилась.

— Чарли Уизли! — воскликнул он. — Выпустился в прошлом году, он изучает драконов в Румынии. Мы можем отправить Норберта к нему. Ведь Чарли сможет о нем позаботиться, о бедной малютке, ох, маленькая моя крошка…

Из ноздрей маленькой крошки вырвался еще один клуб дыма.

— Это брат близнецов Уизли? — заинтересовалась Гарриет.

— Ага, — ответил Хагрид. — Их там семеро детишек, много их.

— Ого, — вырвалось у Гарриет. Она знала, что близнецы из многодетной семьи, но не знала, насколько.

— Это отличная новость, — заметила Гермиона, — мы можем попросить мальчиков написать брату и переправить Норберта в Румынию.

— Вот и решено, — заключила Гарриет.

Хагрид весь поник. Гарриет его понимала: в груди сворачивался узел от мысли о том, что дракончик скоро покинет их.

Но делать было нечего, и они с Гермионой пошли в замок искать близнецов Уизли.

* * *

Следующая неделя тянулась необычайно медленно. В четверг утром близнецы Уизли поймали Гарриет после завтрака (Гермиона пришла в самом начале, быстро поела и сбежала в библиотеку готовиться к экзаменам), схватили ее под руки и потащили прочь из Большого зала.

— Доброе утро, о несравненная…

— ... мятежная…

— …юная…

— …нарушительница правил!

— Где же твоя соучастница, Гарриет?

— Мы ведь не должны обсуждать наше темное дело неполным составом, не так ли?

Пока близнецы тащили ее, Гарриет вдруг заметила, что они подросли.

— Если у вас есть новости, я ей все передам.

— Ну, тогда читай, малышка, — сказал ей Джордж и передал письмо, сложенное пополам.

— Сам ты малышка, — буркнула Гарриет. Она развернула письмо и, прилично пропустив все семейные приветствия, сразу перешла к главному:

«…Проблема в том, что никто не должен видеть, как они перевозят дракона, — ведь это незаконно.

Будет идеально, если вы сможете привести дракона на самую высокую башню замка Хогвартс в субботу в полночь. Тогда они успеют добраться до Румынии до наступления утра. Пришли мне ответ как можно быстрее.

С любовью, Чарли»

Некоторое время Гарриет молчала. Нет, она, конечно, знала, что собирается предпринять нечто незаконное, организовывая перевозку дракона, но угодить в Азкабан на несколько лет казалось маловероятным и далеким, а вот быть пойманной ночью посреди замка и попасть на отработку к Филчу — вполне себе реальным и близким.

С другой стороны, она ведь уже нарушала правила подобным образом, верно? И у нее есть мантия-невидимка.

— Я поняла, — наконец сказала она. — Напишите вашему брату Чарли, что в субботу в полночь мы с Гермионой будем на месте.

Фред хмыкнул.

— Вообще-то, мы собирались сделать это сами, — сообщил он, — мы хорошо знаем замок и не один раз гуляли по нему ночью, так что у нас меньше шансов попасться.

Гарриет возмутилась, но прежде, чем она успела вставить хоть слово, Джордж присоединился к увещеваниям:

— Гарри, оставь это нам. Мы были сегодня у Хагрида, и этот ваш маленький дракончик уже превратился в приличного зверя — его будет тяжело тащить. Нам вдвоем это будет легче, чем вам.

Гарриет понимала, что выводы их логичны и разумны, но заупрямилась.

— Я перескажу все это Гермионе, и она ответит за себя, но я точно пойду! Я была в хижине в тот момент, когда он появился на свет, и теперь не могу просто взять и отправить его с вами. Не могу не проводить его.

Близнецы со значением переглянулись.

— Не знал, что материнский инстинкт проявляется так рано.

— Да брось, Фред, мы же видели, как Джинни таскается с куклами.

Гарриет ощутила смущение (почему-то) и порыв защитить себя:

— Ой, не несите ерунду, оба. Это Хагрид называет себя его мамочкой.

Мальчишки переглянулись еще раз со значением вроде: «Ты уверен, что нам стоит впутываться в дела этих сумасшедших?»

И, разумеется, следующий их взгляд означал «да».

Это была одна из причин, по которой Гарриет согласилась обратиться к Фреду и Джорджу без колебаний: те, почувствовав запах приключений, просто не могли устоять перед хулиганской перспективой поучаствовать в них.

— Нам нужно найти Гермиону и исходя из ее ответа строить план, — сказала Гарриет. — Идем в библиотеку.

И близнецы Уизли с нехарактерным для них воодушевлением относительно библиотеки отправились туда вместе с ней.

* * *

Гермиона заявила, что она, как и Гарриет, тоже непременно хочет проводить Норберта. Фред и Джордж в силу своей природы просто не могли не пойти, когда намечалось такое приключение. Поэтому, когда наступила ночь операции — темная и облачная, — все четверо были готовы.

Проход гостиной Рейвенкло открылся, и из него вынырнули две первокурсницы, которых едва можно было заметить: Гарриет спряталась под мантией-невидимкой, а Гермиона в черных брюках и черной кофте с капюшоном была почти так же невидима, как Гарриет. Мальчики уже ждали их: они тоже были с головы до пят в черном. Настоящая тайная операция.

— Добрый вечер, дамы, — прошептал Фред, пытаясь в пустоте разглядеть Гарриет, — чудесная сегодня ночь, не правда ли?

— Прямо-таки великолепная, — тем же тихим шепотом согласился Джордж, — эту ночь будто сотворил создатель, чтобы незаконно перевозить драконов.

— Не болтайте попусту! — рассердилась Гермиона: она нервничала из-за того, что нарушала правила, и тот факт, что сегодня ночью она окажется без защиты мантии, лишь усиливал ее волнение. — Давайте, начинаем все по плану.

Гарриет раскрыла мантию, обнаружив половину себя, и мальчишки охнули.

— Вот бы нам такой аксессуар, а, Фредди? Сколько розыгрышей смогли бы провернуть.

— И не говори, Джордж.

Джордж пристроился рядом с Гарриет, и они оба укрылись мантией. Стоять рядом с Джорджем под мантией было иначе, чем с Гермионой: Джордж был намного выше, и вообще это ощущалось немного странно. Гарриет держала огромную деревянную коробку, которую ей дал Хагрид, и она сунула ее Джорджу, чтобы они несли ее посередине: так мантия не поднимется, и их стопы не выдадут их.

— Удачи, — шепнула им Гермиона.

— И вам, — ответила Гарриет.

Гарриет и Джордж благополучно добрались до первого этажа, но в холле натолкнулись на препятствие: Пивз играл в теннис с самим собой. Гарриет остановила их, чтобы переждать игру полтергейста, но Джордж, на несколько мгновений задумавшись, потянул ее вперед.

Она бы возмущенно спросила его, какого черта он делает, но даже шептать в такой близости от Пивза было опасно, так что Гарриет, сердце которой замирало от страха, позволила себя вести.

Один раз теннисный мяч чуть не попал прямо в них, но Джордж пригнулся и дернул Гарриет за плечо так, что она пригнулась тоже; и, не замеченные никем, они наконец выбрались из замка.

— О боже, — тихо произнесла Гарриет, едва они отошли от замка на расстояние достаточное, чтобы никто у входа в замок (если там кто-то был) не мог их услышать. Ее дыхание сбилось. — Ну ты даешь.

— Нельзя позволять незначительной опасности останавливать тебя, Гарриет, — тоном знатока ответил Джордж.

— Я бы не назвала Пивза незначительной опасностью, — сказала она. — В прошлый раз мы чуть не попались Филчу из-за него…

Гарриет умолкла, потому что поняла, что сказала слишком много.

— Так-так-так, — заинтригованно промолвил Джордж, — наши примерные первокурсницы уже гуляли по ночному Хогвартсу? Гарриет, ты удивляешь меня с каждым разом все больше.

— О, Джордж, не сейчас, — пробормотала она. — Как думаешь, Фред и Гермиона не попадутся?

— Брат сделает для этого все возможное, — серьезно произнес Джордж. — За три года мы узнали, где бродить безопаснее всего. К тому же этот твой порошок мгновенной тьмы очень хорош, судя по всему.

Он помолчал.

— Ты не волнуйся, если что, он защитит Гермиону.

Гарриет посмотрела на него, почувствовав… она даже не знала, как назвать это чувство. Знала только, что слышать такое было очень приятно.

Они уже подходили к хижине Хагрида, когда заметили тень неподалеку: на самой опушке леса, там, где ветвистые деревья принимали в свои объятия ночного странника и поглощали его. Тень эта определенно принадлежала взрослому человеку: он горбился, словно хотел стать незаметнее, и явно спешил. Вдруг облака на мгновение разошлись, чтобы дать луне разлить свой свет, и Гарриет увидела, что тень принадлежала человеку, укутанному в черную мантию, а голову его покрывал широкий капюшон. Они с Джорджем замерли, опасаясь пошевелиться. Но вскоре тень растворилась в гуще леса, и Джордж потянул ее за собой.

Кто это был? На миг она подумала, что это профессор Снейп: черная мантия, таинственность… Мысль о том, что это был профессор Снейп, что они оказались в такой непосредственной близости друг от друга, будоражила ее: нравилась ей и пугала ее одновременно. Но затем она вспомнила...

Фигура, укутанная в черный плащ и с капюшоном — она уже видела ее. Незадолго до Хэллоуина, когда был первый матч по квиддичу. От страха ее чуть не вывернуло.

А Джордж все продолжал ее тянуть, и она шла на ватных ногах, и через несколько секунд они уже добрались до хижины.

Хагрид впустил их по кодовому слову «Норберт». Гарриет и Джордж, сняв мантию, отдали ему ящик, и тот стал забрасывать туда дохлых крыс, пару бутылок бренди и плюшевого мишку. Гарриет приказала себе собраться. Сейчас они в хижине с Хагридом, они в безопасности. Да и откуда она могла знать, что это та же самая фигура? Мало ли людей шастает в черных плащах? Черный — самый практичный цвет, вот и все. А капюшон защищает шею и уши от северного ветра.

Даже если вдруг, даже если он тот самый… Он не видел их. Он не видел их, точно. Они под защитой папиной мантии. Она их скроет.

— Заклинание-то сильное? — спросил Хагрид, покончив с крысами и пытаясь запихнуть самого Норберта в коробку; тот шипел, вопил, плевался огнем и всячески вырывался.

— Пенелопа сказала, что выдержит фунтов сто, — силясь вернуть себе самообладание, ответила Гарриет.

Это была ее идея — с помощью старосты заколдовать коробку чарами облегчения веса. За плитку дорогого шоколада и милую улыбку Пенелопа сделала дело и не стала спрашивать, зачем Гарриет это понадобилось.

— Ну, в Норберте-то пока поменьше веса будет, — пропыхтел Хагрид, стараясь затушить подожженную дракончиком бороду.

Гарриет оглядела половину Норберта, еще не запихнутую в ящик, скептическим взглядом.

— Ну, вот, — Хагрид смотрел на Норберта сквозь тоненькие щели между сколоченными досками. На его глазах выступили слезы. — Пока, пока, мой малыш, не забывай свою мамочку. Надеюсь, Чарли хорошо о тебе позаботится.

Джордж достал волшебную палочку, направил ее на коробку и произнес:

— Силенцио.

Это было основной причиной, по которой с Гарриет пошел Джордж, а не Гермиона: он знал это заклинание. Фред, кстати, как и Гермиона, использовать его не мог: оказалось, что, если близнецам нужно было дополнительное заклинание, которое не требовали на уроках, это заклинание, как правило, учил только один из них. Близнецы ведь всегда были вместе. В итоге получалось, что они прикладывали минимум усилий и получали сдвоенный арсенал заклинаний.

Из коробки прекратили доноситься шипение и вопли, но дракончик разгневанно толкался в ней, будто пытался проломить доски собой.

— Прощай, Норберт! — срывающимся голосом выдавил из себя Хагрид. — Мамочка никогда тебя не забудет!

Из ящика донесся рвущийся звук, будто плюшевому мишке отрывали голову.

Гарриет и Джордж взяли ящик в руки: он оказался таким же легким, как когда они тащили его пустым, только теперь ходил ходуном из-за брыканий Норберта. Хагрид, хлюпая носом и вытирая слезы, накрыл их мантией.

В замке Джордж повел их дорогой, о которой Гарриет даже не подозревала. Они оказались на продуваемой холодным ветром Астрономической башне быстрее, чем она ожидала.

Фред и Гермиона давно ждали их. Гермиона облегченно вздохнула, когда Гарриет стащила с себя и Джорджа мантию. Фред только подмигнул им.

— Чарли должен прилететь минут через десять, — шепнул он и вдруг нахмурился: неподалеку послышались шаги.

Гермиона и Гарриет округлившимися от страха глазами посмотрели друг на друга, а Фред и Джордж переглянулись между собой. Только глаза мальчиков смотрели не испуганно, а, скорее, тревожно и решительно, будто близнецы столкнулись не с опасностью, которой нужно остерегаться, а с угрозой, которой нужно дать отпор.

Фред отобрал мантию у Гарриет и шепнул:

— Я проверю, если что, отвлеку. Джордж, — и он со значением посмотрел на брата, а тот со значением кивнул в ответ. То, чего ни Гарриет, ни Гермиона не поняли, но что было прекрасно ясно самим братьям.

Через несколько минут Фред вернулся:

— Все чисто.

Гарриет и Гермиона выдохнули и принялись тихо ворковать над Норбертом. Коробка с ним дергалась из стороны в сторону.

Вскоре из темноты спланировали четыре метлы. Друзья Чарли оказались веселыми людьми и к транспортировке Норберта отнеслись как к забавному приключению. Вскоре метлы поднялись в воздух, и между ними на специальном креплении висел большой деревянный ящик.

Гарриет провожала его влажными глазами. Гермиона взяла ее под руку:

— Мне тоже жаль, — шепнула она.

Мальчики пропустили девочек вперед к винтовой лестнице, Гермиона шла перед Гарриет. Но едва Гермиона ступила на первую ступеньку, как вдруг поскользнулась и полетела вниз. Гарриет замерла от ужаса. Приземлившись, Гермиона громко вскрикнула. Гарриет, Джордж и Фред бросились к ней.

По лицу Гермионы катились слезы, хотя она не всхлипывала; она часто дышала и не пыталась встать.

— Очень-очень больно, — прошептала она, — очень. Мне кажется, я не смогу идти.

Наверняка это был перелом. Гарриет ощутила злость и досаду оттого, что еще не научилась лечить такое. Но ненавидеть себя долго не пришлось: недалеко послышался быстрый цокот каблуков.

— Оставьте меня, — зашептала Гермиона, — оставьте меня и прячьтесь.

— Мы не поместимся втроем под мантией! — возразила Гарриет. Она взглянула на Фреда — мантия все еще была у него. — Фред!

Она бросила на него отчаянный взгляд и движением глаз показала на Гермиону, надеясь, что он поймет и поймет быстро — каблуки цокали совсем рядом. Фред, умница Фред, понял: метнулся к Гермионе и накрыл их за мгновение до того, как из-за поворота показалась профессор Макгонагалл.

* * *

Гермиона с ужасом смотрела на появившуюся профессора Макгонагалл: та гневно воззрилась на Гарриет и Джорджа. Ногу все еще пронзала такая боль, что было трудно дышать, и Гермиона закрыла руками нос и рот, чтобы не выдать их с Фредом. Она чувствовала себя ужасно виноватой, потому что из-за нее поймали Гарриет и Джорджа, и если бы она выдала своим дыханием еще и Фреда, то заслужила бы звание самого отвратительного напарника года.

Дела Гарриет и Джорджа были плохи: они не просто бродили посреди ночи по школе, а были пойманы спускающимися с самой высокой башни, куда вообще запрещалось подниматься, кроме как на уроки астрономии. Это было нарушение двух правил сразу!

Гермиона вдруг почувствовала, что Фред положил руку на ее предплечье и тихонько поглаживал его, и тогда она поняла, что до сих пор плачет. Она хотела перестать, но слезы сами катились от боли, и Гермиона ничего не могла с этим поделать.

— Не могу поверить своим глазам, — сказала профессор Макгонагалл с такой интонацией, будто это была отнюдь не фигура речи. — Мистер Уизли! Насчет вас у меня нет вопросов. Но мисс Поттер! Вы же примерная студентка!

Гарриет опустила голову: ей наверняка было стыдно.

— Мистер Уизли, как вам удалось заманить мисс Поттер на Астрономическую башню? Здесь неподалеку и ваш брат, верно?

Рука Фреда замерла, и в этот момент Гермиона осознала, что его поглаживания облегчали ей боль. Теперь она вернулась, сильная, как прежде.

Гарриет и Джордж тем временем немного сдвинулись, заслоняя их от профессора Макгонагалл.

— Ваша с мисс Поттер дружба радовала меня, но я не думала, что однажды обнаружу вас вместе, бродящих по ночному замку, мистер Уизли, — строго продолжала декан Гриффиндора. — Так где ваш брат? Советую признаться, пока я не нашла его сама.

— Мы одни, профессор, — быстро сказала Гарриет. — Фреда здесь нет, только я и Джордж.

— Мисс Поттер, вы разочаровали меня! Второй раз за минуту! Вы не только бродите ночью по замку в компании моих студентов, но еще и врете мне прямо в глаза!

От тона профессора Макгонагалл Гермионе сделалось плохо (еще хуже, чем ей было). Бедная Гарри, она, должно быть, сгорала от стыда! Гермиона, во всяком случае, так бы и сделала.

— Профессор, мы действительно здесь одни, — вставил Джордж. — Дело в том, что у нас… свидание.

Гермиона не поперхнулась только потому, что закрывала себе рот (и от этого у нее возникло дежавю).

Выражение лица профессора Макгонагалл стало непередаваемым. Гарриет снова низко опустила голову, вероятно, не только от стыда, но и потому что знала, что выдаст себя, если посмотрит на профессора.

— Свидание, — повторила декан Гриффиндора, и тон ее голоса был таким же непередаваемым, как и выражение лица.

— Да, мэм, — спокойно ответил Джордж, — и, прошу вас, не вините Гарриет за то, что нашли нас именно на Астрономической башне. Это я хотел впечатлить ее и сделать свидание романтичным, а она даже не знала, куда я ее веду, пока мы не пришли. И это я уговорил ее встретиться ночью, она до последнего твердила, что это плохая идея.

Гарриет, не поднимая головы, тихонько придвинулась к Джорджу и сжала его руку. Тот ответил на ее пожатие и, когда Гарриет дернулась, чтобы освободить ладонь, Джордж удержал ее. Брови профессора Макгонагалл поползли вверх. Гермиона поймала тот миг, когда мимика профессора изменилась таким образом, что Гермиона поняла: та поверила словам Джорджа.

После продолжительного молчания декан Гриффиндора вымолвила:

— Ну что ж, мистер Уизли, если вы берете эту часть вины на себя, я снимаю пятьдесят баллов с Гриффиндора. Мисс Поттер, проигрыш вашего разума сердцу будет стоить факультету Рейвенкло тридцати баллов. И оба вы получаете отработку, разумеется.

— Да, профессор, — в унисон пробормотали Гарриет и Джордж, и профессор Макгонагалл увела их, чтобы проводить до гостиных. Те ушли, не посмев обернуться.

Цокот каблуков профессора Макгонагалл стих, и не осталось звука тихих шагов от мягких подошв Гарриет и Джорджа. Секунды текли тягучим желе.

— Как ты? — шепнул Фред, осторожно распрямившись.

— Легче, — ответила Гермиона. Боль ослабла, так что слезы прекратились, и дыхание выровнялось.

— Попробуешь встать?

Гермиона кивнула, и Фред, поддерживая ее за руки, помог ей встать (почти что поставил ее). Но едва Гермиона попыталась сделать шаг (они все еще оба были под мантией-невидимкой), сильная боль вернулась, она пискнула, и слезы навернулись снова.

Фред смотрел на нее с сочувствием.

— Гермиона, это наверняка перелом, тебе нужно к Помфри.

— Нет! — отрезала она. — Тогда тебя тоже поймают, мадам Помфри позовет профессора Макгонагалл, и та поймет, что мы тоже там были, и с наших факультетов снимут еще кучу баллов, и еще она поймет, что Гарриет и Джордж все-таки лгали. Я потерплю до завтрашнего утра.

— Ты уверена?

— Да, — твердо ответила она.

Фред вздохнул, но согласился:

— Тогда нам пора возвращаться в башни. Я тебя понесу.

И подхватил и понес.

Гермиона машинально обхватила Фреда за шею и спрятала лицо на его груди. Наверное, после всех переживаний, что сегодня выпали, ей не было положено чувствовать себя смущенной, но так оно и было. До этого дня на руках ее носили только мама и папа, и то, последний раз это случилось, когда она была еще маленькой. Последний раз ее носил на руках папа. А Фред, он… ну, он не был ее папой. Он был…

Она запретила себе быть такой глупой. Фред нес ее на руках только потому, что она сломала ногу и не могла идти сама. Дружеский поступок и человеческая отзывчивость, ничего более. Красавчики-герои с телевизионных экранов носили красавиц-героинь на руках не потому, что у тех были сломаны ноги.

Фред был теплым.

«Заткнись!» — мысленно крикнула она этому замечанию.

Пролет сменялся пролетом; волшебники на портретах похрапывали.

— Тебе тяжело? — спросила Гермиона, когда они переходили на шестой этаж.

— Нет, ты легкая.

Гермиона знала, что она худенькая, но все-таки Фред не был взрослым мужчиной. А после того, как она увидела, с какой легкостью Джордж солгал профессору Макгонагалл, гадать, правду ли сказал сейчас Фред, можно было, пока она не уснет от усталости.

Она позволила ему нести себя дальше; он все равно бы ее не опустил.

— Ух ты, а у нас просто пароль, — сказал Фред, когда Гермиона разгадала загадку, и проем открылся. — Никогда не был в гостиной Рейвенкло, но теперь, кажется, смогу быть здесь частым гостем.

Гермиона шутя стукнула его по спине, а он ей лишь усмехнулся.

В гостиной на диване сидела Гарриет. При их невидимом появлении она вскочила на ноги и вперила взгляд во вход, но не произнесла ни слова. Гермиона стащила с них мантию-невидимку, и Гарриет выдохнула:

— Слава Ровене! Не попались?

— Не-а, — весело ответил Фред и осторожно положил Гермиону на диван. Затем он сел рядом. Гермиона повернулась к Гарриет, чтобы скрыть смущение.

— Гарри, мне так жаль, что из-за меня тебя и Джорджа поймала профессор Макгонагалл! А еще эти баллы…

— Ерунда, — Гарриет махнула рукой, словно отбросила от себя дохлую муху. — Всего тридцать, вместе мы нагоним их за три дня, может быть, даже за один, если очень постараемся. — Она обеспокоенно посмотрела на ногу Гермионы: — Тебе нужно к мадам Помфри.

— Я тоже так сказал, — вставил Фред, — но она говорит, что потерпит до утра.

Гарриет посмотрела на нее с сомнением, и Гермионе пришлось перечислить все те доводы, которые она ранее изложила Фреду.

— Это всего несколько часов, — добавила она.

— Ладно, — буркнула Гарриет. Видимо, она была недовольна таким раскладом, но понимала, что это меньшее из зол. — Фред, возьми мантию, отдашь завтра. Спасибо, что помог Гермионе.

— Ничего, — он встал, и Гермиона передала ему мантию. — Девчонки, это было лучшее приключение за последнее время!

Фред улыбнулся так ярко, что заразил этой улыбкой их обеих.

— Мне тоже понравилось, — искренне ответила Гарриет.

Гермиона была слишком вымотана длинным днем, стрессом и болью, чтобы разделить их восторг, но теперь, находясь между Гарриет и Фредом, она ощущала тепло и уют.

— Гермиона, а как ты дойдешь до спальни? — нахмурился Фред. — Я смогу донести тебя только до лестницы, дальше там заклинания против мальчиков.

— Ты вообще не можешь идти? — Гарриет помрачнела еще больше, чем Фред.

— Вообще, — ответил за нее Фред. — Она и шагу сделать не смогла.

Фред выглядел хмурым, Гарриет — встревоженной. Гермиона ощутила себя неловко, виновато и еще немного польщенно.

Гарриет вдруг сказала:

— Фред, ты донеси ее до лестницы, а дальше я сама понесу.

Фред окинул взглядом такую же маленькую фигурку Гарриет, какая была у нее самой (даже на дюйм меньше, ведь Гермиона была старше), и глянул на Гарриет с недоумением. Гермиона вполне разделяла его удивление.

— Ты сможешь? — спросил Фред.

Гарриет пожала плечами.

— Я сильная. Петуния — это моя бывшая опекунша — заставляла меня таскать тяжелые пакеты с едой и всякими стиральными порошками.

Не успев разозлиться на бывшую опекуншу Гарриет, Гермиона ощутила, как Фред без предупреждения поднял и понес ее. Она сделала вид, что смущение, которое снова вернулось к ней, на самом деле ее вовсе никак не касается. Перед лестницей Фред поставил ее (на одну ногу), и все трое попрощались.

Гарриет подняла ее, действительно подняла, и понесла вверх по лестнице. Гарри это давалось труднее, чем Фреду, но она шла вполне уверенно и, кажется, не собиралась ронять Гермиону. Она махнула рукой наблюдавшему за ними Фреду перед тем, как Гарриет унесла ее прочь.

Когда она засыпала, в ее голове проносились воспоминания сегодняшнего приключения: как Фред вел ее за руку по пустынному ночному замку, чтобы она не оступилась и не потерялась; как она давила в себе смех на Астрономической башне, потому что Фред постоянно говорил что-нибудь смешное; как они попрощались с Норбертом; как Гарриет и Джордж попались профессору Макгонагалл; как Фред успокаивал ее боль поглаживаниями; как нес ее на руках, потому что она не могла идти, и как он смотрел на них, когда Гарриет тащила ее по лестнице, и Гермиона махнула ему напоследок.

Проваливаясь в сон, Гермиона краешком сознания отметила, что не чувствует, как болит сломанная нога.

Не спеша, чтобы не тревожить вылеченную ногу Гермионы, Гарриет и Гермиона шли в Большой зал.

— Думаешь, мадам Помфри никому не скажет? — тихо спросила Гермиона, оглядываясь на портреты на стенах.

— Ну, кажется, она прониклась нашей историей о том, что ты поскользнулась вечером в душе, но не стала беспокоить ее, потому что думала, что она уже спит, и терпела до утра. А ты типа о-очень стесняешься, что так по-дурацки сломала ногу.

Гарриет чувствовала, что их отмазка глупее некуда, но ничего умнее они не смогли придумать. Во всяком случае, актерские способности, кажется, их не подвели.

— Ох, Гарриет, я чувствую себя... Мы соврали работнику школы!

— Не первый раз за последние семь часов, — откликнулась Гарриет, но Гермиона от этого только расстроилась. — Э-э… ну, лучше так, чем минус еще куча баллов, верно?

Гермиона вздохнула и неохотно кивнула. Гарриет тоже мучал стыд, но опасение, что их все-таки раскроют, терзало ее больше.

— Главное, чтобы староста Роберт не проболтался, — шепнула Гарриет, когда они вышли в холл первого этажа. — Хотя какое ему дело до нас, первогодок? К обеду он уже должен забыть об этом. Кстати, Гермиона, а у кого на руках тебе понравилось больше — у Фреда или у Роберта?

Гермиона покраснела и пихнула Гарриет локтем в бок, а Гарриет лишь захихикала.

Близнецы уже сидели в Большом зале и посматривали на дверь, будто кого-то дожидаясь. Едва Гарриет с Гермионой вошли в зал, мальчики встали и направились к ним.

— Тебе уже вылечили ногу? — спросил Фред так, чтобы слышали только они вчетвером.

— Д-да, — вдруг заикнулась Гермиона и отвела взгляд.

Кажется, Гермиона не собиралась больше ничего говорить, так что Гарриет все объяснила мальчишкам.

— Неплохо сработано, — отозвался Джордж. — Пойдемте сядем вместе.

Они направились к самому концу стола Рейвенкло.

— А разве так можно? — К Гермионе вернулась ее уверенность: дело коснулось школьных правил.

— Мы понятия не имеем, — Фред придвинул к себе тарелку с сосисками. — Никто никогда не говорил, что это запрещено, просто все сидят со своими всегда.

— Когда Чарли пришлет письмо, как там дракончик? — нетерпеливо поинтересовалась Гарриет.

— Подожди несколько дней, — сказал Джордж. — А, кстати, держи подарочек, возлюбленная моя.

Он передал Гарриет сверток в подарочной упаковке. Несколько девочек с их стола любопытно покосились на них.

Теперь Гарриет почувствовала, что краснеет. Она перегнулась через стол и шепнула ему на ухо:

— Джордж, какого черта?

— Нужно поддерживать легенду, возлюбленная моя, — тоже на ухо ответил Джордж. Его теплое дыхание коснулось ее скулы, и это было… странно. — Мантия, — шепнул он.

Гарриет кивнула и отодвинулась. Так возвращать предмет, о котором никто не должен знать, было очень даже в стиле близнецов: хитро и дерзко.

Вдруг она заметила, что теперь на них косится куда больше учеников. Сначала Джордж передал ей подарок и назвал ее своей возлюбленной, а потом она сама потянулась к Джорджу, и они перешептывались…

Вот адская дрянь. Гарриет закрыла лицо руками.

* * *

Утренний шум и гам привычным колоколом бил по ушам. После десяти лет преподавания Северус бы наверняка перестал замечать его, если бы не обладал отличительной привычкой подмечать все раздражающее и отвратительное, каким бы привычным оно ни было. В этот раз за обеденными столами Большого зала сплетничали не только ученики, но и учителя, и поскольку Минерва — главный источник сплетен этим утром — сидела рядом с ним, Северусу пришлось слушать и ее болтовню.

— Я уже наказала их обоих, так что можешь не беспокоиться об этом, — сообщила Минерва Флитвику, который с внимательным видом слушал ее. — Если ты позволишь, я назначу мисс Поттер ту же отработку, что и мистеру Уизли.

Утренняя усталость слетела с Северуса, как хлопьями слетает снег с ветви, едва дернешь за нее. Внимание, острое как клинок, заняло место утренней усталости.

— Не возражаю, — ответил Флитвик, — вот уж никогда бы не подумал: мисс Поттер на Астрономической башне в час ночи.

Северус сжал вилку. Он метнул взгляд на стол Рейвенкло: девочка сидела около Грейнджер, а напротив них — близнецы Уизли. Северус на мгновение замешкался: Уизли за столом Рейвенкло?.. Когда краткий миг растерянности прошел, Северус обнаружил, что все четверо (занявшие места поодаль ото всех остальных) склонились друг к другу и о чем-то перешептывались.

О свершившейся шалости, без сомнения.

— Мистер Уизли взял всю вину на себя, — донесся до него голос Минервы. — Он сказал, что у них было… — она сделала странную паузу, — свидание.

Флитвик поперхнулся; Спраут, подслушивающая их, охнула. Северус почувствовал, как его гнев взбирается на новую ступень.

Посреди ночи… шастает по замку, когда в нем, скорее всего, есть убийца… ради чертового идиотского свидания… слабоумная…

— Как интересно, — вмешался Дамблдор; голос его звучал доброжелательным подтруниванием. — А который из них?.. Кажется, в настоящий момент у нас их четверо, коллеги?

— Один из близнецов, Джордж, — со вздохом сказала Минерва, — сначала я подумала, что это некая шалость и Фред тоже там был, но то, что я видела… это очевидно было свидание.

Перед глазами Северуса пронеслись все те многочисленные непристойные картины, которые он застал в период своего преподавания. Тарелка перед ним треснула по краю, но никто не обратил на него внимания: все были слишком увлечены тем, что говорила Макгонагалл. Он научится различать чертовых близнецов, только чтобы содрать с одного из них кожу. Впрочем, он может не утруждать себя и просто освежевать их обоих.

— Что же ты видела? — любопытно спросила Спраут.

— Они держались за руки, — шепнула Минерва.

Со стороны Флитвика донесся вздох облегчения, будто с его плеч сняли хвосторогу.

Ну хорошо, Северус не станет сдирать с Уизли кожу, а только сварит его в одном из своих котлов.

— И все? — Спраут хихикнула. — У тебя был такой тон, что я подумала… Право слово, как-то раз я застала парочку, которая…

— Да-да-да, — оборвал ее Флитвик, на стаж которого, несомненно, пришлось достаточно случаев, подобных тому, о котором говорила Спраут. — Вообще-то, мисс Поттер слишком мала для того, чтобы в принципе ходить на свидания.

— Согласна, — кивнула Минерва, — и мистер Уизли не так далеко от нее ушел. Они меня шокировали.

Северус вновь посмотрел на стол Рейвенкло: те четверо продолжали шептаться. Глядя на них, он задумался, могло ли там быть что-то другое... Если девочка и малолетний кретин вчера ночью действительно были на свидании, не предпочли бы они ворковать одни? Но они перешептывались все вместе: с Грейнджер и другим Уизли…

— Северус, — окликнул его Дамблдор, и он ответил разъяренным взглядом. На Дамблдора это, разумеется, не произвело никакого впечатления. — Зайди ко мне, когда у тебя будет свободное время.

Северус кивнул и поднялся рывком. Он вышел, постаравшись как можно более устрашающе пройти мимо стола Рейвенкло, но маленькие мерзавцы были так увлечены разговором, что даже не заметили его.

Это не будет продолжаться долго.

* * *

Не-тишина кабинета Дамблдора была почти умиротворяющей, если сравнивать ее с невозможным гоготанием сотен безголовых учеников. Но Дамблдор наверняка позвал его не для того, чтобы сообщить приятную новость, а, учитывая трудности этого учебного года, Северус предпочел бы вновь оказаться в одном зале с человеческими мандрагорами в факультетских галстуках. Там он хотя бы сможет следить за бестолково-безумной мисс Поттер.

Директор был хмур и задумчив. В этом его состоянии была невидимая, но осязаемая грозность.

— Сегодня ночью убили еще одного единорога, — сказал он, и Северус ощутил, как страх и ярость взрываются в нем.

— Я говорил вам, — выдавил Северус; дыхание его стало прерывистым, неровным, — я говорил.

И именно сегодня ночью этой невыносимой, своенравной занозе вздумалось шастать по ночному замку с таким же безмозглым, слабоумным учеником по самой тупой и идиотской причине, которую они только могли выдумать в их возрасте… Если убийца — Квирелл, чудо, что он не застал их, когда уходил или возвращался…

Северуса затрясло.

Дамблдор не стал ни признавать правоту Снейпа, ни защищаться. Он лишь сказал:

— Присмотри за Гарриет.

Северус бросил на старика полыхающий яростью взгляд и ушел. Можно подумать, ему нужен был наказ, чтобы не спускать с девочки глаз.

Спустившись к себе в кабинет, он вдруг осознал: следующий урок будет с третьим курсом Гриффиндора. Его губы тронула не предвещающая ничего хорошего улыбка.

* * *

После тайной операции с дракончиком прошло несколько дней. Дверь в помещение, где беспокойно из угла в угол ходила Гарриет, с грохотом распахнулась, и в следующее мгновение из пустоты заклинания невидимости соткался профессор Снейп. Он посмотрел на нее так грозно и зло, что у нее не осталось никаких сомнений: профессор Снейп все знает, и сейчас ей здорово достанется.

Она совсем не думала о профессоре Снейпе, когда была занята операцией с дракончиком: в центре внимания был только дракончик. Лишь сегодня утром, когда наступил день их секретных занятий (зелья будут послезавтра), она поняла: если профессор Снейп знает (а он наверняка знает), ей кранты.

Гарриет замерла и сжалась; напряжение пропитало все ее тело. Она осторожно подняла взгляд на своего преподавателя.

— Итак, — тихо начал он. Голос профессора Снейпа окутал ее бархатом, только это был не мягкий бархат изящного платья; скорее, это был смертоносный питон, по нелепой случайности или из хитрого замысла обмотавшийся бархатной тканью. — Вы гуляли ночью по замку в компании третьекурсника-идиота, ради… — Он запнулся, будто был не в силах подобрать слова, чтобы говорить о неописуемой глупости Гарриет.

Она молчала, выжидая, пока ей не выдастся момент, чтобы защитить себя, или пока профессору Снейпу не надоест ругаться.

— Кстати, ради чего вы были на Астрономической башне с Уизли в такое время? — вдруг спросил он.

Гарриет удивленно глянула на него: если он знает про все остальное, то должен знать и про это.

— А разве вы не знаете, сэр?

— Я хочу, чтобы вы сами сказали мне, мисс Поттер, — сказал профессор Снейп так хлестко, что она отошла от него на шаг.

Зачем? Зачем он этого хочет? Унизить ее выяснением тех обстоятельств, которые он и так знает?

«Снейп был просто зверюгой, — пожаловался ей Фред на следующий день после операции с дракончиком, — он давно не был таким гадом».

«Ага, — согласился Джордж, — он так меня взбесил, что я не выдержал и нагрубил ему в ответ, и Снейп дал мне отработку. Вот мерзкий…».

И Гарриет поняла: если профессор Снейп злился на Джорджа за то, что тот был с ней ночью на Астрономической башне, да злился так сильно, то профессор мог не удержаться и использовать на Джордже эту ле-ги-ли-менцию, а это значит…

Гарриет опустила голову, пытаясь скрыть изумление, пытаясь придумать, что же делать ей дальше. Она жалела, что не может думать быстрее.

— Мисс Поттер, я жду вашего ответа, — прозвучал требовательный голос профессора Снейпа.

Думай, думай, думай… Что же... Если он уже все знает, есть только один выход.

Гарриет, собравшись с силами, вновь посмотрела на него:

— На самом деле, профессор, — сказала она, не стараясь скрыть, но напротив, стремясь показать, как она волнуется оттого, что открывает правду, — мы спасали нашего друга.

Брови профессора Снейпа взлетели вверх.

— Вот как?

Она кивнула.

— И кто же этот таинственный друг, позвольте спросить? — вкрадчиво поинтересовался профессор Снейп. — Кроме того, профессору Макгонагалл вы сказали совсем иное.

Это был самый опасный, самый трудный момент.

— Сэр… его там не было. Мы кое-что сделали, что помогло ему, а он в это время был там, где ему и полагалось. Профессор Макгонагалл потребовала бы рассказать все, а мы не могли, потому что, если кто-то узнает правду, этому человеку будет плохо, но на самом деле он не сделал ничего дурного, не причинил никому вреда, честно-честно.

Профессор Снейп пристально глядел на нее, даже не моргая. У него что, слезная жидкость не сохнет? Моргнул. Слава Ровене. Только Гарриет все равно было очень не по себе.

— Почему, в таком случае, вы говорите об этом мне? — спросил он сухо.

Гарриет не опустила взгляд: было нельзя. Она должна была смотреть ему в глаза, чтобы он ей поверил.

— Потому что вы учите меня защищаться. Я вам доверяю. И я должна говорить вам правду, чтобы вы тоже могли доверять мне.

Солгать это было легко, потому что на самом деле это было правдой. Гарриет доверяла ему. И она хотела, чтобы профессор Снейп доверял ей тоже. Даже если это будет значить, что ей придется рассказывать вещи, которые ему не понравятся, и он будет ругаться.

Профессор Снейп долго молчал, рассматривая ее. Сердце в груди Гарриет грохотало, но не от страха, что он не поверит ей и назначит наказание, — от страха, что он не поверит ей и отвергнет ее, когда она стоит перед ним, уязвимая в своей искренности.

Наконец он холодно и отчетливо произнес:

— В наказание вы напишете мне список: пятьдесят ужасных вещей, которые могут произойти с первокурсницами, которые разгуливают по ночному замку.

Он ей поверил. Он поверил ей. Легкая улыбка тронула ее губы.

— Да, сэр.

Первой вещью в этом списке, подумала она, будет «встретить профессора Снейпа».

* * *

Гарриет и без того нервничала, а скрипучий голос Филча только добавлял беспокойства. Она жалела, что не может проклясть завхоза чем-нибудь вроде «Танцующих ног». Гарриет посмотрела на Джорджа, и тот успокаивающе ей улыбнулся. Она выдавила улыбку в ответ — наверняка неубедительную.

Ей сегодня было тревожно. Она утешила себя тем, что это только оттого, что они идут в ночной Запретный лес.

Филч продолжал дребезжать.

Они шли сквозь тьму — света от лампы старика хватало ровно настолько, чтобы увидеть, что у тебя под ногами. В небе светила яркая луна, но на нее все время наплывали облака и погружали землю во мрак. Вдруг впереди показались огоньки, и Гарриет поняла, что они приближаются к хижине Хагрида. Вскоре послышался и его зычный голос.

— Это ты там, что ли, Филч? Давай поживее, пора начинать.

Гарриет успокоилась: если с ними будет Хагрид, то все будет в порядке. Должно быть, испытанное ею облегчение отобразилось на ее лице, потому что Филч издевательски произнес:

— Полагаю, ты думаешь, что вы тут развлекаться будете с этим придурком? Нет, ты не угадала, девочка. Вам предстоит пойти в Запретный лес. И я сильно ошибусь, если скажу, что все вы выйдете оттуда целыми и невредимыми...

— Следите за языком, — против воли вырвалось у Гарриет. Филч пораженно уставился на нее.

Вот черт. И зачем она это сказала?

— Вы не можете так говорить о школьном лесничем в присутствии учеников. Это нарушение профессиональной этики, — оттараторила она так, словно заучила правило.

Ну, в каком-то смысле так и было: после той встречи с профессором Снейпом она пошла в библиотеку и внимательно читала, что такое профессиональная этика…

Интересно, профессор Снейп выразил бы одобрение за то, что она так внимательно запоминает все, что он говорит, или, наоборот, стал бы ругаться? Она несколько раз видела его в компании Филча: наверняка их сблизила любовь к ловле учеников на нарушении правил.

— Ишь, какие слова выучила, мелкая… — Мерзкий старик угрожающе зашипел на нее: — В мое время тебя бы за такое отхлыстали как следует, у-ух! Ты бы неделю не могла лежать на спине…

— Мы не в вашем времени, — оборвал его Джордж, и Гарриет изумилась тому, как холодно звучал его голос. До профессора Снейпа ему, конечно, было как до луны, но до того она никогда раньше не слышала, чтобы Джордж вообще с кем-то говорил холодно. — Мистер Хагрид, здрасте!

Из темноты к ним вышел Хагрид, у его ног крутился Клык. Хагрид держал в руке огромный арбалет, на его плече висел колчан с болтами.

— Наконец-то, — произнес он. — Я уж тут полчаса как жду. Ты, это, давай без мистеров. Гарриет, как дела-то?

— Я бы на твоем месте не был с ними так дружелюбен, Хагрид, — холодно сказал Филч; лицо его сделалось еще более злым и угрюмым. — В конце концов, они здесь для того, чтобы отбыть наказание.

— А, так вот чего ты так опоздал-то? — Хагрид смерил Филча суровым взглядом. — Все лекции им читал небось, ага? Не тебе этим заниматься, понял? А теперь иди, нечего тебе здесь делать.

Гарриет ощутила, как ее губы растягиваются в полной мстительного удовольствия усмешке.

— Я вернусь к рассвету... и заберу то, что от них останется. — Филч неприятно ухмыльнулся и, помахивая лампой и бормоча что-то нелицеприятное, убрался восвояси.

Хагрид подвел их к лесу и, высоко подняв над головой лампу, указал на узкую тропинку, терявшуюся среди толстых черных стволов.

— Вон, смотрите... пятна на земле видите? — обратился к ним Хагрид. — Серебряные такие, светящиеся? Это кровь единорога, так вот. Где-то там единорог бродит, которого кто-то серьезно поранил. Уже второй раз за неделю такое. Я недавно одного нашел, мертвого уже, а несколько недель до этого еще одного…

По коже Гарриет побежали мурашки, и она знала, что виной тому вовсе не налетевший ветерок. Гарриет прикоснулась к подолу мантии: там, в специально вшитом кармане, была свернутая мантия-невидимка. После того, как ей пришлось писать для профессора Снейпа список устрашающих вещей, которые могут произойти с ней в замке, ее воображение до того разыгралось, что она решила всегда носить с собой эту мантию. Она отправила Сириусу почти все свои вещи, имеющие длинный подол, чтобы на них появился специальный карман.

— …а этот жив еще, и надо нам с вами его найти, беднягу. Помочь или добить, если вылечить нельзя.

Гарриет выпучила глаза. Добить? Он это серьезно? Разве у нее поднимется рука?

Так, она попытается его спасти несмотря ни на что, если они с Джорджем найдут его. А дальше… она оборвала мысль.

— Хагрид, а… если там убийца единорогов? — нервничая, спросила она.

— Нет в лесу никого такого, кто б вам зло причинил, если вы со мной да с Клыком сюда пришли, — заверил Хагрид. — С тропинки не сходите — тогда нормально все будет. Сейчас на две группы разделимся и по следам пойдем... Значит, так, Гарриет и ты, как тебя зовут?

— Джордж.

— Джордж, пойдете вместе, а я с Клыком. Если кто находит единорога, зеленые искры посылает, поняли? Палочки доставайте и потренируйтесь прямо сейчас... ага, вот так. А если кто в беду попадет, тогда пусть красные искры посылает, мы сразу на помощь придем. Ну все, поосторожнее будьте... а сейчас пошли, пора нам.

В лесу царили тьма и тишина. Все трое (и Клык) углубились в него, и вскоре тропа разделилась. Гарриет и Джордж пошли налево, а Хагрид с Клыком — направо.

Они шли абсолютно молча, шаря глазами по земле. Лунный свет, пробивающийся сквозь кроны деревьев, освещал пятна голубовато-серебристой крови, покрывшие опавшую листву.

— Нам не стоило отделяться от Хагрида, — вдруг тихо сказал Джордж.

Его голос звучал спокойно, но Гарриет увидела, что он напряжен, хотя и скрывает это намного лучше, чем она. Это стало поводом к тому, чтобы испугаться гораздо сильнее: Джордж не просто так носил звание гриффиндорца: он действительно был смелым.

— Почему ты так говоришь?

— Кто бы ни убил единорога — это страшное существо.

Гарриет глянула на него с вопросом.

— Ты не знаешь? Единороги очень быстрые и сильные — за ними почти невозможно угнаться, зато они способны проткнуть волшебника насквозь своим рогом. Но главное не в этом.

— А в чем же?

— Тот, кто убивает единорога, обрекает себя на пожизненное проклятие. С момента убийства нельзя ощутить ни радости, ни счастья, ни любви. По мне, так лучше умереть: зачем такая жизнь, раз не можешь даже улыбнуться?

Гарриет была потрясена; ее передернуло.

— Наверняка те, кто убивал единорогов, потом не могли жить… в смысле, это же…

Вдруг Джордж прислонил палец к ее губам.

— Ш-ш, смотри.

Они ушли глубоко в лес, где деревья окончательно преградили им путь, и пятен крови тут было куда больше. Все корни деревьев были забрызганы кровью, словно несчастное создание металось здесь, обезумев от боли. Сквозь толстые ветви стоявшего перед ними древнего дуба Гарриет увидела поляну.

Джордж потянул ее за запястье, и они пролезли между ветвями дуба и вышли на поляну. В нескольких метрах от них лежал белоснежный единорог с длинными стройными ногами и гривой жемчужного цвета. Он, весь покрытый кровью, странно дергался.

Гарриет было рванулась к единорогу, но застыла, услышав шорох. Кусты на другом конце поляны зашевелились, и из тени выступила облаченная в длинный балахон фигура с наброшенным на голову капюшоном. Кто-то крался к ним, как вышедший на охоту зверь. Гарриет была не в силах пошевелиться.

Это был он. Он. Тот, кого они видели недавно рядом с хижиной Хагрида.

Был ли он тем, кто напал на нее во время квиддичного матча?

Фигура в балахоне их не замечала. Некто подошел к дергающемуся животному, опустился на колени, склонился над огромной рваной раной в боку единорога и... начал пить кровь.

Гарриет почувствовала, как Джордж потянул ее назад, но была не в силах оторваться от ужасного зрелища. От страха она не могла сдвинуться с места, и еще… то, что Джордж пытался увести ее, было правильно: враг наверняка был сильнее их обоих. Профессор Снейп бы одобрил это. Но единорог был еще жив, а это существо его убивало…

Она вспомнила, как почти два года назад на ее глазах собаки убивали кота: тогда она не прошла мимо. Не пройдет и сейчас.

Лучшее нападение — нападение, когда враг к нему не готов.

Гарриет вытянула палочку и со всей силы бросила заклинание:

— Секо!

Она попала: фигуру в плаще дернуло назад, и в свете луны ей удалось разглядеть, как брызнула кровь. Джордж гораздо настойчивее потянул ее назад:

— Гарри, что ты творишь, нужно уходить!

Гарриет бросила еще одно заклинание, но существо легко парировало его движением ладони — человеческой ладони. У Гарриет перевернулся желудок: какой могущественный маг способен на такое? Но теперь отступить было уже нельзя, и она со всей силы бросила в него еще одно проклятие, но ее противник с той же легкостью отбил его. Ей стало так же страшно, как тогда, когда кто-то напал на нее с Авадой.

Фигура в балахоне медленно поднялась: с невидимого лица на балахон капала серебристая кровь. Джордж выпустил в небо яркий столп красных искр. Волшебник сделал несколько быстрых шагов по направлению к ним.

Гарриет замерла от ужаса.

А затем панически, исступленно стала бросать в него заклинания. Однако все было попусту. Джордж тоже пытался атаковать колдуна, но не преуспел. Волшебник оказался в пяти шагах от них, когда Гарриет вдруг ощутила, что ее голову пронзила острая боль, какой раньше никогда не было: казалось, что шрам на лбу вспыхнул пламенем. Полуослепшая от боли, она поставила щит. Внезапно сзади раздался стук копыт, и что-то огромное пронеслось мимо них, воинственно устремляясь к фигуре в балахоне.

Боль была такой сильной, что Гарриет упала на колени, пытаясь не заплакать. Однако через несколько мгновений, показавшихся вечностью, боль прошла так же внезапно, как и появилась. Когда она наконец подняла голову, фигуры в балахоне на поляне уже не было, а над ней стоял кентавр.

— С вами все в порядке? — спросил кентавр, помогая ей подняться на ноги.

Гарриет изумленно поглядела на него, но затем вспомнила про единорога и бросилась к нему: он еще дергался, но совсем слабо. Она упала перед ним на колени и попыталась закрыть рану на боку руками — из нее текла теплая серебристая кровь.

— Он еще жив! — крикнула она. — Нужно привести помощь!

Кентавр подошел к ней, за ним следовал Джордж, все еще испуганный и с палочкой в руке.

— Ты уже ничем ей не поможешь, дитя, — полным сожаления голосом сказал кентавр. — Вскоре она отправится в место, свободное от страданий.

Гарриет трясло: не от пережитого ужаса или боли, но от того, что перед ней беззащитное раненое создание, и оно умирает, умирает, умирает…

Перед глазами замельтешили страницы учебника по первой помощи. Трясущейся рукой она наколдовала заклинание заживления маленьких ран — оно ничего не сделало. Тогда она попыталась еще и еще — ничего, оно ничего не делало.

— Наколдуй мне длинный сосуд! — приказала она Джорджу; высокий голос ее тоже дрожал.

Горло перехватывало и по лицу текли слезы, когда она перебинтовывала, затягивала рану; она хотела, она пыталась взять себя в руки, но это ей никак не удавалось.

Джордж протянул ей длинную стеклянную бутыль, и она наполнила ее водой, охладила, а затем приложила бутылку к ране на боку.

Она глянула на морду единороги: животное смотрело на нее серо-голубыми глазами, в которых было страдание и… что? Она не поняла. Два удара сердца единорога продолжала глядеть на нее, а потом взгляд ее обессмыслился, сделался пустым. Она больше не моргала.

Гарриет уронила бутылку и разрыдалась.

Джордж присел рядом и обнял ее, крепко обхватив длинными руками. Кентавр склонился на передних ногах перед единорогой и закрыл ей глаза.

В лесу было тихо; никто не шумел, кроме нее самой.

— Вы — дочь Поттеров, — сказал кентавр, когда она немного успокоилась и стала способна кого-то слышать. — Вам лучше вернуться к Хагриду. В лесу сейчас опасно, особенно для вас, дочь Поттеров. Вы умеете ездить верхом? Так будет быстрее. Кстати, меня зовут Флоренц.

Его волосы и хвост были светлыми, а глаза — поразительно синими и напоминали бледные сапфиры. Кентавр снова опустился на передние ноги, чтобы Гарриет и Джордж смогли вскарабкаться на его спину. Когда они взобрались (Гарриет спереди, Джордж за ней), до них донесся стук копыт. На поляну вылетел другой кентавр: у него были рыжие волосы и рыжий хвост. Он тяжело дышал, и его лоснящееся, каштанового цвета лошадиное тело блестело от пота.

— Флоренц! — прогремел рыжий. — Что ты делаешь? У тебя на спине люди! Тебе не стыдно? Ты что, верховая лошадь?

— Ронан, ты разве не понял, кто это? — спокойно спросил Флоренц. — Это дочь Поттеров. Чем быстрее она покинет лес, тем лучше для нее. И мальчик еще лишь дитя.

— Что ты ей рассказал? — прорычал Ронан. — Запомни, Флоренц, мы поклялись не препятствовать тому, что должно случиться по воле небес. Разве движение планет не показало нам, что произойдет в ближайшее время? Марс сегодня очень яркий, необычайно яркий! Все происходящее не имеет к нам никакого отношения! Кентавры не должны мешать тому, что предсказано звездами! И не наше дело, подобно ослам, бегать по лесу в поисках заблудившихся людей!

Флоренц в приступе гнева поднялся на дыбы, и это произошло столь внезапно и резко, что Гарриет пришлось вцепиться в его голый торс, чтобы удержаться на нем. Джордж, в свою очередь, так крепко ухватил ее за талию, что ей перехватило дыхание.

— Ты что, не видишь эту единорогу? — яростно крикнул Флоренц, обращаясь к рыжему. — Всегда первыми жертвами становятся невинные, так было много веков назад, так происходит и сейчас. Ты ведь понимаешь, почему ее убили? Или планеты не открыли тебе эту тайну? Лично я против того, кто рыщет по лесу, и я готов помочь людям в борьбе с ним. И эта девочка, между прочим, пыталась ей помочь!

Флоренц резко развернулся и галопом устремился в чащу, оставив позади рыжего кентавра. Гарриет с трудом удерживалась на спине Флоренца (просматривая исторические фильмы, она и представить не могла, что ездить верхом так трудно). Джордж, вцепившийся в нее мертвой хваткой, не упрощал задачу.

Некоторое время спустя Флоренц перешел на шаг, попросив их пригнуться, чтобы не удариться головой о низко растущие ветви. Они долго шли в полной тишине, но, когда они пробирались сквозь почти непроходимый участок леса, Флоренц вдруг остановился.

— Гарриет Поттер, вы знаете, зачем нужна кровь единорога?

Кентавр заговорил настолько неожиданно, что Гарриет едва поняла, что именно он сказал. Мыслями она еще была с несчастной единорогой.

— Нет, сэр.

Флоренц молчал очень долго. Гарриет не осмеливалась его торопить. Наконец кентавр произнес:

— Только тот, кому нечего терять и кто стремится к полной победе, способен совершить такое преступление. Кровь единорога спасает жизнь, даже если человек на волосок от смерти... Но человек дорого платит за это. Если он убьет такое прекрасное и чистое существо ради собственного спасения, то с того момента, как кровь единорога коснется его губ, он будет проклят.

— Значит, ради спасения? Джордж как раз рассказал мне про проклятие. Но тот, кто был в лесу… это был человек. Какой человек решится на такое?

— Разве вы не знаете того, кто много лет ждал, пока сможет вернуть себе силы, того, кто все эти годы цеплялся за жизнь, дожидаясь своего шанса?..

Сердце Гарриет стянул железный обруч. Заглушая шорох деревьев, в ее ушах прозвучали слова Сириуса: «Многие считают, что он умер. Но не думаю, что это так: он исчез, а не умер. Дамблдор не верит, что он умер».

Значит, тот, кто был в лесу…

Тот, кого они видели, когда пробирались к хижине Хагрида за Норбертом…

Тот, кто напал на нее во время квидичного матча: ее шрам тогда обожгло той же болью, что и сегодня, только в тот раз боль была намного слабее…

О боже… о боже мой…

Страх, по силе едва уступающий тому, что охватил Гарриет после покушения, укутал ее полотном, которое не давало ей дышать. Она прислонилась головой к плечу Джорджа и вцепилась ему в руки.

— Гарри, ты в порядке?

Она не отозвалась. Она не могла говорить.

Поблизости послышался топот Хагрида.

— Гарри! Джордж! Все нормально?

Тяжело дыша, он бежал к ним со всех ног.

— Единорога умерла, — сообщил Джордж. — Лежит на поляне в глубине леса.

Спав в лица, Хагрид стащил Гарриет с Флоренца, а затем помог соскочить Джорджу.

— Здесь я вас оставлю, — прошептал Флоренц, когда Хагрид поспешно удалился, чтобы лично увидеть единорогу. — Теперь вы в безопасности. Удачи вам, Гарриет Поттер, — произнес кентавр. — И раньше случалось, что движение планет истолковывалось неправильно, даже кентаврами. Я надеюсь, что этот случай как раз один из тех.

Он повернулся и исчез в лесу, а Гарриет, дрожа, смотрела ему вслед.

— Не могу поверить, что после того, что случилось, этот Хагрид снова ушел, — полный пораженного неверия, поделился Джордж.

— Полный Христофор Колумб, — отстраненно согласилась Гарриет, и они поковыляли в сторону замка.

— А о чем этот кентавр говорил? — спросил Джордж. — Мы проходили, что Марс символизирует войну или битву, но с чего бы войне начинаться? Какая битва? И о ком он говорил — тот, «кто много лет ждал, пока сможет вернуть себе силы»?

Гарриет едва смогла разомкнуть губы, чтобы солгать:

— Я не знаю, Джордж.

* * *

Северус шел через мрак, не пользуясь светом волшебной палочки: за семь лет ученичества и десять — преподавания он до того хорошо изучил замок, что в освещении не было надобности. На стенах похрапывали волшебники с портретов, и где-то позади него шуршал кот — чей-то питомец, выбравшийся на ночную охоту. Несколько лет назад во время ночных патрулирований Северус забавлял себя тем, что считал, сколько котов он встречал за ночь, но вскоре ему это надоело, да и ловить учеников было интереснее.

Он вообразил, что бы было, если бы это он поймал мисс Поттер в ту ночь: так легко она бы точно не отделалась. Воспоминания, которые он вытянул из пустых голов близнецов Уизли, поразили его: тайная перевозка детеныша дракона… Ради Мерлина, он не должен был отказываться от мысли, что однажды в ней проснутся гены Джеймса Поттера и она пойдет устраивать сумасбродные шалости. Наверняка это было и влияние Уизли, тем более что во всем участвовала Грейнджер — всезнайка Грейнджер, первая, кто зачитает вам весь список правил Хогвартса.

Северус собирался устроить мисс Поттер разнос, но, когда он дал ей шанс сказать правду (Северус был уверен, что она не скажет, чтобы не подставлять друзей), она все-таки призналась (при этом не выдав своих подельников). Это произвело на него некоторое впечатление. Нет, не то, с каким изяществом она защитила своих друзей-идиотов, но то, что она осмелилась рассказать ему, что она по-настоящему делала на Астрономической башне в ту ночь.

Он не должен был спускать ей этот проступок лишь потому, что она сказала ему полуправду, но отчего-то так и сделал и теперь раздумывал, насколько неправильно он поступил.

Я вам доверяю.

Северус знал, почему позволил отделаться мисс Поттер так легко.

И я должна говорить вам правду, чтобы вы тоже могли доверять мне.

Но не мог себе в этом признаться.

За поворотом послышалось шарканье — Северус узнал эти шаги с первого звука: то была старческая поступь Филча. Северус направился к нему.

— А-а, это вы, профессор, — проскрипел старик, сгорбившись с керосиновой лампой в руке. — Я надеялся встретить учеников… Эти маленькие паршивцы совсем обнаглели, хамят старшим, как хотят.

— Я проверю первые этажи, а вы можете отправляться на верхние, — бросил ему Северус, чей интерес к собеседнику увял так же мгновенно, как и появился.

— Совсем, совсем страх потеряли, эту девчонку все вокруг балуют, вот она и хамит, наглая мерзавка…

Уже отошедший от старика на несколько шагов Северус резко развернулся.

— О ком вы говорите?

Филч неприятно ухмыльнулся, и свет лампы уродливо подсветил его морщинистое лицо. Глядя на эту улыбку, даже Северус позволил себе надежду, что его злобная ухмылка выглядит не настолько отталкивающе.

— О Поттер, о ком еще... — выплюнул старик. — И этот Уизли, ух, влепить бы им еще отработку.

Северус подобрался.

— У мисс Поттер сегодня отработка?

— А как же… Профессор Макгонагалл отправила их в Запретный лес. Они сейчас там.

Северус потерял дар речи: никто никогда не отправлял провинившихся студентов в Запретный лес ночью… Минерва… теперь, когда там убивают единорогов…

Он грубо оттолкнул Филча с пути и, удерживая себя от того, чтобы побежать, стремительно направился к выходу из замка. Пульс колотился в ушах, в голове; сердце стучало, готовое выпрыгнуть.

Он убьет ее, эту старую кошку-идиотку, отравит или придушит собственными руками…

Тишина замка сменилась тихими звуками ночи, когда он выбрался из школы. Теперь он бежал, обдумываемый ночной прохладой, и звезды неярко освещали ему путь.

Минерва, почему она так поступила? Зачем?

Мысль-озарение неопределенным шорохом забилась в голове, но Северус слишком торопился и волновался, чтобы разглядеть ее. Потом у него будет много времени, чтобы сделать это, а пока ему нужно вытащить девочку из леса.

Вдалеке послышался голос — тихий, по-девчоночьи высокий. Он был ровным, будто его обладательница просто с кем-то разговаривала — не умирала, не подвергалась нападению, не кричала от боли или страха. Это должно было успокоить Северуса, но вместо этого его сердце забилось только сильнее, и он побежал еще быстрее: найти, увидеть, схватить.

Через несколько шагов он разглядел две тени: они тоже увидели его и остановились, как вкопанные. Северус подлетел к ним.

Руки мисс Поттер и ее мантия были запачканы чем-то мерцающим и серебристым. Сама она, кажется, невредимая, удивленно и с опаской глядела на него. Он сделал рывок вперед. Девочка резко попятилась и вдруг выкрикнула:

— Это не свидание!

— Профессор… — Уизли шагнул к нему и протянул руку поперек ее тела, загораживая ее — защищая от него, Северуса.

Мысль о том, что он, должно быть, выглядит как эссенция бешенства, и потому дети испугались его, не помешала новому витку гнева вспыхнуть в нем. Как этот малолетний кретин смеет защищать мисс Поттер от него? Это не он тащил ее на ночную прогулку по замку!

— Я знаю, что это не свидание, — прорычал Северус, а последнее слово просто выплюнул. Он схватил Уизли за воротник и толкнул вперед, а девочку — за плечо и потащил за собой. — В замок, быстро!

Он мчался стремглав, и девочке (и Уизли, наверное, тоже) приходилось через шаг переходить на рысь, чтобы поспевать за ним. Нужно было сбавить темп, остановиться, отпустить руку девочки или хотя бы ослабить хватку; но он не мог, и сердце продолжало колотиться в груди, чуть не ударяясь о грудную клетку. Когда они вошли в холл замка, Северус остановился так внезапно, что мисс Поттер, которую он все еще держал за руку, пошатнулась. Не доставая палочку, он повесил шар света под потолком.

Только теперь он заметил, что у мисс Поттер заплаканное лицо. Он отпустил ее руку и со вспышкой досады смотрел, как она потирает плечо.

— Вы ранены?

Она посмотрела на свое плечо, будто обдумывала, считаются ли последствия его хватки ранением. Северус обругал себя.

— Нет, э-э… вообще-то…

Мисс Поттер странно глянула на своего дружка-недоумка и замялась. Вдруг Северус понял.

— Уизли, поднимайтесь к себе, — приказал он сурово. — Мисс Поттер, вы пойдете со мной.

Уизли приобрел вид растерянный, через миг — непокорный, но девочка лишь кивнула ему и сказала: «Иди». Он бросил на Северуса взгляд, полный недовольства (нисколько Северуса не взволновавший) и убрался, оглянувшись на девочку напоследок. Когда тот скрылся, Северус, ни слова не говоря, развернулся и пошел к подземельям. Спускаясь по темным лестницам, он слышал торопливые шаги мисс Поттер за своей спиной.

* * *

Гарриет думала, что профессор Снейп ведет ее в свой кабинет, но он прошел мимо, не задержавшись. Гарриет с удивлением следовала за ним вглубь подземелий, где она раньше никогда не была, пока он не остановился (резко, разумеется) и не распахнул перед ней дверь. Она замешкалась, и профессор Снейп сверкнул на нее своими черными глазами; и тогда она прошмыгнула внутрь, пытаясь быть юркой, как мышка.

Профессор Снейп захлопнул за ними дверь и промчался вперед. Гарриет скромно прошла за ним. Это были, без сомнения, жилые комнаты, а не кабинет: миновав короткий коридор, они оказались в гостиной. Напротив нерастопленного камина стояли бурый диван и маленький журнальный столик, а вдоль стен расположились шкафы с кучей книг. Книжные полки заполняли почти все пространство возле стен, и книг было так много, что это ошеломило ее. Точно не зная, всерьез она или нет, Гарриет спросила:

— Почему вы декан не Рейвенкло?

Профессор Снейп бросил на нее непонятный взгляд и вызвал домового эльфа. Несмотря на то, что было поздно, ушастик в наволочке с эмблемой Хогвартса сразу же явился и, легко поклонившись, уставился на профессора.

— Чай с мятой и ромашкой, — приказал профессор Снейп тем же тоном, каким приказывал ученикам нарезать червей или погружать в котел крысиные хвосты.

Эльф молча поклонился и исчез. Профессор Снейп, видимо, даже домовых эльфов вымуштровал: обычно те бормотали что-то услужливое после появления и перед тем, как исчезнуть. Должно быть, профессор не выносил пустой болтовни даже от ушастиков.

— Что у вас на руках и мантии? — спросил он. Профессор уже не казался таким свирепым и невменяемым, как когда появился на поляне перед хижиной.

Гарриет подняла руки перед собой: единорожья серебристая кровь уже засохла на них. Глаза вновь стали наполняться слезами.

— Что такое? — спросил профессор Снейп тише и спокойнее. Он подошел к ней.

Слеза капнула на ладонь, и крохотный участок единорожьей крови размок — стал таким, какой и должна быть кровь: мокрой, теплой. Не высохшей и холодной.

— Это… это кровь единороги, профессор.

Профессор Снейп взял ее за запястья — уже гораздо более аккуратным движением — и приблизил ее ладони к своему лицу. Некоторое время он их рассматривал (кровь на них), а затем, к смущению Гарриет, понюхал. Она рефлекторно попыталась выдернуть руки из его захвата, и профессор Снейп, коротко замешкавшись, отпустил их.

— Где я могу помыть руки?

Профессор Снейп взмахнул палочкой, и ее ладони стали чистыми. На мантии тоже не осталось пятен. Он мотнул головой в сторону дивана:

— Садитесь.

Гарриет осторожно присела на диван, чувствуя себя при этом весьма странно (она же попала в личные покои профессора Снейпа, божечки-кошечки, а теперь вообще садилась на его диван, ух). Профессор сел напротив, взял со столика чашку чая, появление которой она просмотрела, и протянул ей. Гарриет приняла чашку двумя руками.

— Расскажите мне все по порядку, — сказал он спокойно.

Она вздохнула и принялась за рассказ.

— …этого человека спугнул кентавр по имени Флоренц.

Гарриет опустила тот факт, что она напала на… него. Даже не зная, кем был тот человек, профессор Снейп накинулся бы на нее за то, что она напала на заведомо более сильного противника, а не сбежала. А учитывая, что она собирается рассказать, кем он был…

— И я побежала к единороге… она была еще жива…

Слезы снова закапали, но Гарриет не позволила превратиться им во всхлипы или рыдания; она поставила чашку на стол и продолжила говорить.

— Я пыталась залечить ей рану тем пустяшным заклинанием, но оно ничего не дало… Рана была огромной… Я забинтовала ее, и Джордж наколдовал бутылку, а я наколдовала воду и все охладила, чтобы приложить… только она все равно умерла…

Гарриет не говорила, но и не всхлипывала. Наконец, она закрыла лицо руками, чувствуя, что несмотря на все ее усилия, плечи сотрясаются.

— Вы ни в чем не виноваты, — произнес профессор Снейп через какое-то время, и она взглянула на него.

Он смотрел на нее так, как никогда не смотрел раньше: он ей что же… сочувствовал?

Гарриет замотала головой.

— Если бы я умела делать то заклинание… Вулнера Санентур… или что-нибудь еще… можно было бы ее спасти.

Она все-таки снова разрыдалась. Профессор Снейп не произнес ни слова, пока она плакала. Он просто сидел рядом.

Когда она успокоилась, профессор Снейп все еще молчал. Безмолвная тишина длилась долго, прежде чем Гарриет вновь услышала его голос. Он был спокойным, тихим и… очень печальным.

— Позвольте я расскажу вам, что вы сделали. Вы забинтовали рану, хотя на уроках вас этому не учили: вы освоили это сами. Вы наколдовали воду и охладили ее, хотя это заклинания не вашего года. Вы сделали все, что могли.

Гарриет хотела запротестовать, но профессор Снейп поднял руку.

— Я знаю, что вы хотите сказать, мисс Поттер. Вы хотите возразить, что, если бы вы умели больше, единорога бы не умерла. Но вы, — он заговорил, четко разделяя слова, будто пытался вбить их ей в голову молотком, словно гвозди, — вы не умели. И даже не могли научиться, пусть бы и очень старались: это пока не ваш уровень. Способности любого человека ограничены, и всем нам приходится жить, принимая эти ограничения. Даже самый могущественный волшебник перед чем-то бессилен, и научиться принимать свое бессилие стоит большого мужества.

Эти слова затопили Гарриет горечью. Она сгорбилась и глядела в пол, переваривая их. Когда он сказал: «Но вы не умели», ее вдруг пронизало такой болью, что она едва не подумала, будто профессор специально пытается ей навредить. Но тут Гарриет поняла: это был тот вид боли, после которой становится легче. Боль, которую нужно принять, прочувствовать, чтобы можно было жить дальше. То, что с ней сделала доктор Харт полгода назад.

Профессор Снейп не пытался пристыдить или обвинить ее в чем-нибудь; он пытался ей помочь.

Поэтому горечь была не единственным чувством, которым Гарриет откликнулась на его слова: они ее взволновали. И не только потому, сколько драгоценного смысла в них было и сколько утешения они давали, но и оттого, что эти слова исходили от профессора Снейпа. Он не просто утешал ее: он делился своими личными мыслями, и само это было для Гарриет не менее ценно, чем смысл его слов.

А еще, да, он утешал ее. Он никогда раньше этого не делал. Ее сердце подпрыгнуло.

Гарриет захотелось его обнять, но она осталась на месте.

— Но как же… — начала Гарриет, доставая платок, — всякие мотивирующие штуки вроде: «Верьте в себя и выходите за рамки»? И…

Она помолчала, пытаясь облечь в слова мысль, которая прыгала из угла в угол и не давала поймать себя в сети.

— …ведь можно просто сдаться, когда сдаваться нельзя, когда действительно можно сделать что-то необычное. И тогда эта мысль о бессилии… она станет отговоркой или… ведь если захотеть, можно по-настоящему в нее поверить, даже если она не является правдой.

Профессор Снейп снова помолчал; наверное, пытался уловить смысл в ее сумбурном потоке речи.

— А вот для этого, мисс Поттер, нужна мудрость — чтобы отличить обстоятельства, при которых вы бессильны, и обстоятельства, при которых вы хотите поверить в собственное бессилие.

Гарриет смотрела на своего профессора, широко раскрыв глаза: в ней смешались озарение, понимание, изумление и восхищение. Она знала, что профессор Снейп безусловно умен, но видеть новые грани его ума оказалось… впечатляюще. И она ему улыбнулась.

Профессор Снейп отвел глаза.

— Пейте свой чай, — бросил он.