Доспехи (джен)

Снег ровным одеялом застилал низкие кусты дикой ежевики и высокую живую изгородь. Северус прошел по тропе, над которой нависали ветви деревьев, и свернул на широкую подъездную дорожку. Живая изгородь, вильнув заснеженным хвостом вместе с ним, вскоре оборвалась у высоких кованых ворот, преградивших ему путь. Северус не замедлил шага, лишь произнес вслух свое имя и прошел сквозь обратившийся в темную дымку металл.

Здесь звуки его шагов заглушались тянувшимися по обеим сторонам дорожки густыми тисами. Северус присмотрелся, но не нашел взглядом ни единой белоснежной павлиньей фигуры, которая могла бы слиться со снегом: все они попрятались в птичнике. В конце прямой дорожки из темноты вырос величественный древний замок с мерцавшим в ромбовидных окнах светом. Снег, мешаясь с гравием, похрустывал под ногами; парадные двери сами распахнулись при его приближении.

Почти весь каменный пол просторного, тускло освещенного и прекрасно убранного вестибюля покрывал толстый ковер. Северус прошел мимо висевших на стенах портретов бледных людей.

— Северус, — Нарцисса появилась в праздничном серебристом платье, полы его шуршали, поспевая за хозяйкой, — здравствуй, дорогой, ты вовремя. Я рада тебя видеть, — она оставила легкий поцелуй на его щеке.

— Благодарю за приглашение, Нарцисса. Ты прекрасно выглядишь, как и всегда.

В комплименте не было нужды: Нарцисса источала ту неотразимую женственность, какая бывает у женщин, уверенных в своей красоте и том влиянии, которое они оказывают на мужчин своим видом. Она улыбнулась и повела его в столовую.

Когда они подошли к лестнице, он предложил ей свою руку. Нарцисса приняла ее и осторожно приподняла подол платья, чтобы не споткнуться, и это всколыхнуло в памяти Северуса что-то, что уже в ней было, но чего он не мог вспомнить. Он стал рыться в своих воспоминаниях.

— Чудесно, что у тебя есть несколько дней, чтобы отдохнуть от маленьких нарушителей твоего спокойствия. Уверена, это время пойдет тебе на пользу.

— Ты удивишься, но то же самое сказал мне Дамблдор, — ответил Северус, лишь на мгновение приостанавливая внутричерепную поисковую деятельность.

Нарцисса сморщилась (оттого, что он провел параллель между ней и Дамблдором).

— Надеюсь, старик не слишком мучает тебя, Северус. Стало ли в этом году больше работы?

Вероятно, вопрос относился к Драко: не доставляет ли тот слишком много хлопот и, если да, в чем они заключаются. Вопрос также мог касаться девочки, но так было бы, скорее, если бы он исходил из уст Люциуса. Северус знал, что все заботы мира не могли заинтересовать Нарциссу, пока она вдоволь не наслушается о сыне — что, вероятно, заняло бы вечность.

— Как обычно, — ложь по обоим пунктам. — Твои ежедневные посылки с печеньем и конфетами, кажется, помогли Драко укрепиться на факультете.

Нарцисса улыбнулась нежно и насмешливо: нежность относилась к сыну, насмешливость — к тому, как много детскости еще было в нем и его ровесниках, если простые угощения помогали выстраивать дружеские отношения; помогали, даже несмотря на то, что почти все эти дети были наследственными слизеринцами, чье расположение не должно было так легко покупаться.

— Чудесно. Он сейчас на праздновании именин одного из своих одногруппников, наследника Ноттов.

Северус кивнул.

— Надеюсь, мои слова не расстроят тебя, Нарцисса, но для меня это даже предпочтительнее.

— Я и без того расстроена уже полгода, Северус.

Только повзрослев и заняв место преподавателя (когда ему впервые пришлось успокаивать скучающих по дому малышей и вытирать им носы — а затем это стало традицией), Северус задумался, как влияет школа-интернат на детей и как тяжела может быть разлука и для них, и для их родителей. Будучи ребенком, он никогда об этом не задумывался: он бы проводил все двенадцать месяцев в году в Хогвартсе, если бы это было возможно, и не возвращался бы домой до самого совершеннолетия.

Нарцисса перешагнула последнюю ступеньку и изящно двинулась вперед, и Северус понял, что она ему напомнила. Он видел однажды, как мисс Поттер (имея возможность по выходным не носить школьную форму, чем она и пользовалась, изображая маленькую принцессу) перешагивала последнюю ступень на подвижной лестнице, запуталась в подоле длинного платья и пошатнулась. Ему перехватило дыхание от испуга, что она упадет, полетит длинными пролетами вниз и убьется; но девочка устояла. Улыбнулась, будто это искренне ее развеселило (чтобы скрыть смущение), и пошла дальше, словно ничего не произошло. Северус еще с полминуты стоял там как вкопанный, успокаивая разошедшееся сердце.

Месяц назад она чуть не опрокинула на себя котел в его классе, запутавшись в складках длинной школьной юбки; Северус пообещал себе, что, если что-нибудь подобное произойдет еще раз, он запретит ей носить эти чертовы вещи. Только юбок-убийц вдобавок к Темному Лорду и Квиреллу ему и не хватало.

В шикарной гостиной Малфоев пахло хвоей от огромной рождественской елки, украшенной, несомненно, домовиками. Они прошли через гостиную и оказались в столовой; часть длиннющего стола из темного дерева уже была заставлена блюдами и напитками. Хозяин поместья вольготно расположился в его главе. Как всегда блистающий, Люциус обаятельно улыбнулся, поднялся и протянул Северусу руку. Пожимая ее, Снейп почувствовал, как старая привязанность привычно окропляется горечью его лжи и уверток.

Ему и впрямь нужно меньше времени проводить с детьми: он стал сентиментальным.

— Северус, как я рад тебя видеть! Надеюсь, Драко не доставлял тебе проблем.

И ему пришлось удовлетворять их любопытство: он будто снова оказался на школьном педсовете, только ныне любопытничали родители, а не учителя. Нарцисса, не скрываясь, нежно улыбалась; Люциус принял вид довольный и горделивый и стал напоминать своих павлинов, ныне прятавшихся в птичнике.

Он мог бы сполна насладиться этим ужином, но его миссия не предполагала возможности расслабиться, что, в свою очередь, требовало доверия. Северус ценил семью Малфоев и свои дружественные связи с ними, но знал: если Малфои (Люциус — точно) не поспешат предать его, когда увидят, что это принесет выгоду их семье (или спасет их собственные шкуры, по крайней мере), то Темный Лорд по возвращению станет делать пожертвования маггловским больницам и сюсюкаться с бездомными котятами.

— Как тебе девочка Поттеров, Северус? — лениво спросил Люциус. — Признаюсь, я был немало разочарован, когда получил от Драко письмо на второй его день в Хогвартсе…

— Нельзя было ожидать от отпрыска Джеймса Поттера воплощения тех слухов, — пренебрежительно бросил Северус. — К тому же, не забывай, Блэк взял ее к себе, после того как его выпустили.

— Я удивился, услышав об этом, — губы Люциуса растянулись в пренебрежительной, гадливой ухмылке, которая должна была, но не портила его привлекательного лица. — Как ему доверили ребенка? Он должен был стать безумцем за все эти годы в Азкабане.

Судьба, которую избежал Люциус при помощи хитрости, изворотливости и денег.

Нарцисса нахмурилась: она думала о сестре, понял Северус. Люциус, впрочем, был слишком увлечен потоком своих мыслей, чтобы обратить на это внимание.

— Теперь, когда Драко рассказал мне, что эта девочка наговорила ему, и о ее близкой дружбе с какой-то грязнокровкой, мне приходит в голову, что с самого начала наши надежды были очевидно… наивными. Но все мы были так ошеломлены смертью Темного Лорда… Нам нужна была какая-то надежда, что наше дело не умерло вместе с ним, что оно продолжит жить даже после его смерти.

«Что ты все еще можешь получить власть подле правителя, уничтожающего тех, кто, по твоему мнению, недостоин звания волшебника», — закончил за него Северус про себя.

Вот и ответ. Люциус по-прежнему уверен, что Темный Лорд мертв.

Северус изобразил, будто затосковал, вспоминая ублюдка и их недостроенный мир.

Тема разговора еще немного повертелась вокруг Темного Лорда, девочки и «полоумного старика» и уступила место темам более приятным (для Малфоев) и менее напряженным (для него самого). Этот ужин даже принес ему удовольствие — большей частью, той, которая не требовала от него все время быть настороже, лгать и притворяться.

Но в остальное время иначе было нельзя, и он принял это — одиннадцать лет назад.

* * *

— Посттравматическое стрессовое расстройство, — сказал элегантно одетый, интеллигентный доктор. Он мягко, но без жалости смотрел Сириусу в глаза.

— Чего? — переспросил Сириус, желая скрыть, что сердце его терзали тиски, в носу зудело, а горло сжалось до того, что он не был уверен, сможет ли протолкнуть струю воздуха, если вдохнет ртом: он только что рассказывал, чем была его жизнь последние девять лет.

Он понял, что должен это сделать, когда забыл поставить заглушающее заклинание на ночь в своей комнате и разбудил Гарри посреди ночи своим криком, и она прибежала к нему в комнату, до смерти напуганная, но с подсвечником в руке. Увидела, что опасности нет, бросила подсвечник (тот упал с грохотом), обняла его, забралась к нему под одеяло.

— А у тебя такая же кровать, как у меня, только шторы другого цвета, — болтала Гарри, и Сириус понял, что она пытается отвлечь его. — В смысле, не шторы, а… как же это называется, а? Балдуних? Балданих?

— Балдахин, — шепотом подсказал он.

— Ага, именно. Бал-да-хин. Сириус, мне нужно узнавать новые слова: иногда я не могу нормально назвать вещь. Однажды на Тисовую приезжала сестра Вернона, и на ней был такой красивый пиджак, и я сказала, какой он красивый, — ну, знаешь, я просто была в хорошем настроении, — а она ответила, что я глупая, потому что это не пиджак, а сюртук! Женский сюртук, представляешь? Я думала, такие только мужчины в прошлом веке носили. В любом случае, не больно-то и надо было мне ее хвалить: сюртук был красивый, а вот на Мардж с фигурой шара, который слишком сильно надули, не особо смотрелось. Да еще и с ее собаками глупыми вообще не сочеталось. Были бы какие-нибудь благородные собачки, а так — бульдоги толстые.

Он слегка улыбнулся, чувствуя, как сосредоточенный, давящий шар напряжения и ужаса в груди растворяется, рассыпается.

— Гарри, бульдоги — благородная порода. Их даже причисляют к символам Англии.

Она искренне удивилась:

— В самом деле? А я бы и не подумала… Толстые морды, злющие… Хотя, может, это только у Мардж такие — в хозяйку пошли. Ненавижу бульдогов.

Сириус изо всех сил пытался справиться сам, то огрызаясь на многозначительные взгляды Рема, то игнорируя ненавязчивые советы того. Ремус был достаточно тактичен, чтобы вспоминать о своих предложениях нечасто, но слишком (почти по-женски) заботлив и привязан к Сириусу, чтобы забыть о них вовсе; и Сириус каждый раз внутри взрывался, его гнев воспламеняли, как керосин, нежелание казаться слабым и что-то еще — более глубокое, болезненное, темное и яростное.

«Почему он не пришел? Почему он хотя бы один сраный раз не пришел? — ярость, до того походившая на ненависть, что было страшно, опаляла; сердце съежилось и истекало кровью; голос, который едва пропускало сжатое, зудящее горло, звучал жалко и прерывался унизительными судорожными всхлипами. — Словно все эти годы... словно вся наша дружба ничего не значили… Если бы он просто пришел и спросил…»

Больше он не смог сдерживаться и разрыдался. Доктор подвинул ему коробку с салфетками.

Все это было больно, тяжело и унизительно (Сириус не мог вспомнить, чтобы он плакал перед кем-то с тех пор, как ему исполнилось восемь, а до того он ревел только перед своей деспотичной матерью, которая и была причиной его слез). Но вскоре подействовали зелья, и он смог нормально спать, а через несколько месяцев терапии он вдруг ощутил огромное облегчение, словно его боль — нет, не вся, часть ее навсегда останется с ним, но большая ее половина — исчезла, перестала давить на грудь и сжимать сердце. Психотерапевт искренне улыбнулся ему, когда Сириус в этом признался, и Сириус с долей не-блэковского смущения и благодарности улыбнулся в ответ.

Гарри завизжала, выдергивая его из воспоминаний: она сидела в нарядном бежевом платье у праздничной ели, которую они вдвоем украсили, и разворачивала один из своих рождественских подарков. Лицо ее освещал не вмещаемый в душу восторг; она взлетела на ноги и, смеясь, запрыгала на месте. Подбежала к Сириусу и бросилась обнимать его, да с такой силой, что чуть не опрокинула их обоих вместе с креслом, на котором он сидел. И откуда в ней эта сила берется?

Гарриет взрослела. Впервые заговорила о косметике, прислав ему письмо: насмотревшись на старших девочек, сообщила, что тоже хочет попробовать краситься. Сириус ожидал, что она приедет домой изменившаяся, но все равно, когда увидел ее на вокзале — почти на дюйм выше и с неким преображением в лице, которого он не видел в связном зеркале и которого не замечал, навещая ее в Хогвартсе после покушения; преображением, едва заметным, таким, характер которого Сириус не смог бы объяснить, но все же заметным, — он вдруг ощутил утрату. Почувствовал, будто этот ребенок какой-то частью уже для него незнакомка. Завидев его, Гарри широко улыбнулась ему — и в этой улыбке он увидел ту Гарри, которую сажал на поезд, — и налетела на него. Он обнял и расцеловал ее, и они долго разговаривали, и Сириус чувствовал: да, его прежняя крестница здесь. И все равно он замечал с тоской, как в ней мелькал неуловимый призрак незнакомки, которую ему теперь нужно заново узнавать.

А еще ему нужно помочь ей справиться с последствиями того, как она жила, пока он гнил в Азкабане. Но это будет позже. Сейчас он с довольной и умиротворенной улыбкой смотрел, как Гарри, сияющая и счастливая, разворачивала очередной подарок.

* * *

Это Рождество было даже лучше предыдущего: кроме подарков от Сириуса и Ремуса, Гарриет получила еще кучу презентов от друзей и знакомых. И хотя некоторые дарители повторяли друг друга (шоколадные лягушки были в ходу на Рождество), она бережно отметила в памяти имя каждого, кто был к ней достаточно добр и расположен, чтобы отправить подарок. Сухая открытка Дурслей с мелкой монетой могла бы испортить ей настроение, но она была слишком счастлива, чтобы загрустить из-за такой мелочи. К тому же она сама отправила им только открытку (и даже не столько для того, чтобы соблюсти правила приличия, сколько чтобы поддержать кровные чары, если те вдруг откликались на рождественские открытки), так что их поздравления друг другу вроде как соразмерны. Мелкая монета, тем не менее, все же казалась некой насмешкой, и Гарриет с коварной улыбкой подумала, что на следующее Рождество она непременно отправит Петунии волшебных мармеладных червяков, которые ползают по ладоням и извиваются во рту, пока полностью не прожуешь их.

Подарка от профессора Снейпа не было, но она его и не ждала: мысль о том, что профессор Снейп что-нибудь ей пришлет, не казалась ей уместной или сколько-нибудь вероятной (но она об этом пофантазировала, конечно). Однако ей было любопытно, как он отреагировал на ее презент: она испортила четыре шелковых платка, прежде чем смогла справиться с собственной задумкой. Гарриет не увлекалась вышиванием, более того, обычно ей казалось, что она презирает его: Петуния была прекрасной швеей, и Гарриет часто видела, как та возится с нитками и иглой. Но Гарриет вдруг захотелось сделать это для профессора Снейпа. Он тратил на нее свои время и силы… и вообще, она и впрямь задолжала ему платок.

Который отчего-то не хотелось возвращать.

Долгое время, чувствуя себя виноватой и мелочной, она не напоминала ему об этом, чтобы он не потребовал его обратно. Но перед Рождеством Гарриет пришло в голову, что если она упомянет об этом в поздравительной записке, то профессор Снейп с большей вероятностью примет подарок, посчитав, что это его законная компенсация. Она бы сильно расстроилась, если бы он прислал его обратно.

Но он не прислал. Прошло уже несколько дней после Рождества, и его насыщенное настроение, как запах праздничных сладостей, все еще витало в воздухе, а обратной посылки все не было. Профессор Снейп оставил себе ее подарок.

На обед к ним пришел Ремус, который снова выглядел так, будто выздоравливал после тяжелой лихорадки, но держался он как обычно — как и всегда, когда болел, но не желал, чтобы на это обращали внимание.

— …к счастью для меня. Я уж думал, что потерял вложения, — сказал Сириус и сделал глоток безалкогольного глинтвейна (он точно был такой, потому что Гарриет тоже дали попробовать). Она слушала вполуха: ей было интересно все, что касалось Сириуса, но всякие словечки вроде «дивиденды», «процентная ставка» и «биржа» делали для нее эти разговоры китайской грамотой.

Разговор обо всяких акциях и предприятиях тянулся, пока Гарриет уплетала пиццу (она приучила и мальчиков к ней), и вдруг закончился, и Сириус и Ремус переглянулись между собой с каким-то особым значением, а затем одновременно посмотрели на нее.

Гарриет это не понравилось.

— Что бы вы не думали, — сказала она, скрещивая руки на груди и откидываясь на спинку стула, — я ни в чем не виновата. Но если вы вдруг не собираетесь меня в чем-то обвинять, а, наоборот, решили похулиганить, я выслушаю все ваши предложения.

Сириус улыбнулся, но Ремус стал серьезным.

— Гарриет, мы хотим поговорить с тобой о том, что произошло на следующий день после Хэллоуина, — с несвойственной ему прямотой произнес Ремус.

Камень, непонятно откуда взявшийся, упал по пищеводу в желудок, продырявил его, не причинив ей боли, но принеся с собой холод, и укатился еще куда-то вниз. Она молчала.

Они знали о том, что произошло: Сириус несколько раз приезжал к ней в Хогвартс и пытался вытянуть из нее правду, заставить ее рассказать все самой (она поняла это позже), а затем, когда ее упрямая решимость хранить тайну надоела ему, он сдался и выпалил ей в лицо:

— Гарриет, почему ты молчишь о том, что этот ублюдок пытался тебя… тебя… напал на тебя?

Она тогда окаменела. Ну, разумеется, Дамблдор сказал ему, директор не имел права не сказать: Сириус же ее опекун.

— Гарри?

Она стояла, застывшая каменным изваянием, не в силах ни пошевелиться, ни произнести хоть что-нибудь. И когда Сириус попытался дотронуться до ее плеча, чтобы расшевелить, она отступила от него на шаг и, не глядя на него, бесстрастным голосом сказала:

— Я очень устала. Пойду в свою комнату отдыхать. Возвращайся домой.

Она развернулась и быстрым шагом направилась к башне Рейвенкло, но Сириус последовал за ней. Он хватал ее за руку, задавал вопросы, просил, умолял ее и приказывал ей поговорить с ним, но она лишь ступенька за ступенькой поднималась к шестому этажу. Гарриет боялась, что он силой принудит ее остаться, но Сириус этого не сделал.

Когда она оказалась в своей спальне, то возненавидела его за это и долго плакала.

Он приезжал еще и снова и снова пытался говорить с ней об этом, но Гарриет только переводила тему или вовсе сбегала, и Сириус прекратил.

Как оказалось, ненадолго.

— Для начала, почему ты не рассказала? — спросил Сириус, подсаживаясь ближе и беря ее за руку. Гарриет захотелось выдернуть ладонь, но она удержала себя. Черт, ей теперь некуда бежать: они дома.

— Не посчитала необходимым, — просто ответила Гарриет и сразу же поняла, что это звучит как высокомерная грубость; но она не хотела быть высокомерной или грубой, она действительно не видела надобности… — В смысле, зачем? Все обошлось, но вы бы волновались. А еще в школе поставили патруль, и я стала… я стала самостоятельно учить всякие заклинания, так что в этом просто не было смысла. Но вы и так все знали, так какая разница?

Ремус и Сириус снова переглянулись. Что-то черное и яростное взорвалось внутри Гарриет.

— Зачем теперь обсуждать то, что произошло два месяца назад? — она завелась и повысила голос, даже не заметив этого. — Все в полном порядке, то есть, сначала было страшно, конечно, но теперь все в порядке, больше ничего такого не происходило, и я учусь защищаться, и учителя все время что-то проверяют, и кто бы это ни был, он не станет теперь нападать, когда за мной все следят, так что просто оставим это, ладно?

Ни тот, ни другой не выглядели убежденными.

— Потому что мы любим тебя и не хотим, чтобы ты разбиралась с этим одна, — ответил Ремус, ничем не показывая, что Гарриет только что накричала на них. — Гарриет, ты не должна справляться в одиночку.

— Что ж вы тогда два месяца ждали? — спросила она с раздражением и язвительностью, каких сама не ожидала от себя.

Она стушевалась, поняв, что позволила себе слишком много. Более того, ее выпад был совершенно несправедливым, ведь Сириус столько раз приезжал в Хогвартс и пытался поговорить с ней — это она его отталкивала.

Но взрослые, кажется, не обратили внимание на ее дерзость и не приняли упрек как несправедливый; наоборот, они помрачнели и стали выглядеть виноватыми.

— Прости меня, детка, это моя вина, — сказал Сириус, и Гарриет, забыв о злости, почувствовала себя мерзкой: таким расстроенным выглядел крестный. Ремус, казалось, хотел что-то сказать, но не смел перебить Сириуса. — Когда я приезжал к тебе, мне следовало быть решительнее. Я сразу должен был забрать тебя домой.

У Гарриет стучало в висках; она, должно быть, покраснела, потому что ей стало жарко. Она хотела, чтобы этот разговор закончился.

— Ладно, неважно, — продолжил Сириус, — теперь мы дома. Знаешь, я не спец в таких разговорах, но есть кое-кто, кто может… мы с тобой пойдем на сессию.

На сессию? Гарриет ничего не поняла. Так она и сказала.

— Помнишь, ты интересовалась, о чем мы разговариваем с доктором Лектером?

Она кивнула.

— Сегодня тебе представится возможность увидеть это изнутри.

Непонимание сменилось любопытством и интересом… а потом она поняла все, и злость и негодование заполнили ее так, что лопнул бокал рядом с Сириусом. Она пнула ножку стула и умчалась наверх, и уже не увидела, каким печальным жестом крестный потер глаза.

* * *

— Я все еще не понимаю, какого Христофора Колумба это надо.

Сириус мельком улыбнулся, потому что знал: Гарриет позаимствовала у сестер из «Маленьких женщин» манеру поминать Христофора Колумба, когда ей хотелось ругаться и одновременно блюсти облик приличной девочки. Она не улыбнулась в ответ, потому что злилась.

— Гарри, то, что ты скрывала от меня этот кошмар и продолжаешь молчать, не отдельное происшествие, а часть… тенденции. Я не умею разбираться с этим, а доктор сможет.

Гарриет снова ни черта не поняла. Какой еще тенденции? Что такое «тенденция» вообще? Она нахмурилась на него, и Сириус сказал:

— Ты поймешь. Ты достаточно умна для этого.

Если это был специальный маневр-комплимент, чтобы она перестала злиться, то он не сработал. Он не спросил ее! Просто поставил перед фактом! Негодяй.

Было холодно и капал дождик, так что все вокруг покрылось кромкой льда: стены домов, столбы, ветви деревьев — последние будто заключили в прозрачную глазурь. С крыш домов свисали сосульки, и Сириус отвел ее за локоть в сторону, когда она подошла к одному из карнизов слишком близко.

— Как ее, говоришь, зовут? — сухо спросила Гарриет, отняв руку.

— Доктор Харт, — спокойно ответил Сириус. — Она приятная женщина.

— Почему не твой доктор Лектер?

— Он не работает с детьми. Доктор Харт — семейный психотерапевт.

— Я уже не ребенок, а подросток, чтобы ты знал.

Сириус посмотрел на нее и снова улыбнулся — будто по-доброму посмеивался над ней, отыскав некую скрытую иронию в ее словах, которую сама она упустила. Гарриет захотелось сказать что-нибудь резкое, но она одернула себя: за то, в каком тоне она уже говорила с ним, на Тисовой ее бы лишили обеда и отправили в чулан.

Было… интересно исследовать пространство до границы, за которую Сириус не позволит ей заступить, и было приятно шагать по этому пространству, зная, что он позволяет ей это только потому, что любит ее. И еще он вроде как… признавал за ней право злиться, когда позволял ей все ее выкрутасы, и это заставляло ее ощущать себя более значимой. Так или иначе, Гарриет знала цену тому, что Сириус дает ей это пространство для вредности и гнева, и поэтому старалась не переходить границу, даже если злилась.

Какой парадокс: именно Дурсли научили ее ценить любовь.

Они подошли к длинному зданию, имевшему несколько входов, и Сириус повел ее к западному крылу. Крестный открыл перед Гарриет дверь, и они зашли в просторный светлый холл; широкие окна открывали вид на льдистую улицу, сверху висела большая лампа. Они поднялись по короткой лестнице и повернули налево. Вскоре показалась ещё одна дверь: тяжелая, черная. Сириус постучал, и дверь плавно открыли.

На пороге стояла женщина лет тридцати пяти с приятной улыбкой. Гарриет бросился в глаза цвет ее волос: ярко-рыжий, как у ее мамы на фотографиях, но, в отличие от маминых кудряшек, волосы доктора Харт были прямые и падали на грудь ровной линией. Она ничем не была похожа на ее маму, кроме цвета волос: совершенно другие черты лица и глаза не зеленые, а карие, отчего-то напомнившие ей вкус кофе с лесными орехами.

— Добрый день. Проходите, — она впустила их.

Доктор точно знала, кто они, но не сделала ни одного жеста из серии «Ах, Мерлин, это же…», что, наверное, было хорошим знаком. Люди часто странно реагировали на них и особенно на Гарриет. Хотя, если они оказывались в месте, где было много женщин — молодых и не очень, — первенство одерживал, конечно, Сириус. В такие моменты он показывал ей мастер-класс на тему «Как сохранять высокомерное спокойствие и вести себя, будто ничего не происходит, когда посетительницы всего магазина хотят оторвать от тебя кусочек» — так они называли свои рукопожатия и поглаживания по плечу со словами «Ах, мистер Блэк, ваша личная история трогает меня до глубины души, кстати, не позволите ли мне угостить вас чашечкой чая?»

Доктор Харт поздоровалась с Сириусом, затем познакомилась с Гарриет, спросив у нее разрешения обращаться к ней по имени, а потом указала рукой на синий диванчик, приглашая их присесть, и протянула Сириусу какую-то бумагу.

— Я внесла все стандартные условия и то, что мы обговорили, — сообщила она Сириусу, сев напротив в кресло кремового цвета. — Гарриет, это договор о конфиденциальности: благодаря ему ты можешь быть уверена, что все, что ты скажешь в этом кабинете, в нем и останется. Знай, что ты в безопасном пространстве. Когда мы подпишем этот документ, я не смогу никому рассказать, что здесь происходило.

Гарриет посмотрела на Сириуса, и тот, в свою очередь, кивнул ей; после этого она немного расслабилась.

— Это вроде врачебной тайны, доктор?

— Даже строже, — отозвалась женщина.

Пока крестный внимательно (нахмурил брови и медленно водил глазами по странице) читал договор, она рассматривала помещение. Взгляд ее приковал большой шкаф с книгами, и Гарриет принялась читать названия на корешках: «Психосоматика: полный справочник», «Психотерапия нарциссической травмы», «Пограничное расстройство личности», «Введение в системную семейную психотерапию» и многие, многие подобные. Выглядело непонятно, но интересно. На стенах висели картины: одна — классическая сценка теплого зеленого лета где-то за городом. Вторая картина была интереснее: луна, едва прикрываясь облаками, освещала сельскую дорогу, окруженную травой и деревьями. Чем дольше Гарриет вглядывалась в эту картину, тем сильнее чувствовала, что стоит в прохладе летней ночи и слышит, как легкий ветерок шелестит травой и листьями деревьев; а затем она поднимала голову наверх и всматривалась в прекрасную темную синеву неба, рассеиваемую лунным светом. От этого неба не хотелось отрывать взгляд.

— Тебе нравится, Гарриет? — спросила доктор Харт.

— Небо безумно красивое, — ответила Гарриет, с сожалением отрываясь от картины, чтобы посмотреть на доктора Харт. Та глядела на нее открыто и доброжелательно.

Доктор Харт всмотрелась в картину, будто видела ее первый раз.

— Меня впечатляет прорисовка деталей, — сказала доктор все тем же дружелюбным тоном.

Гарриет пожала плечами. Она ничего не смыслила в рисовании.

— Вы их специально так расположили, доктор Харт? — Женщина вопросительно на нее взглянула, и Гарриет указала взглядом на картины, расположенные друг напротив друга. — День и ночь.

По лицу доктора Харт вновь скользнула улыбка.

— Нет, Гарриет, у меня не было такого замысла… Обе эти картины мне подарили, и я просто повесила их на свободные стены… Но твое наблюдение интересно.

Гарриет почувствовала, что у нее появляется росток расположения к собеседнице, но она все равно еще плохо понимала, зачем она здесь, и ей не слишком-то хотелось поверять свои тайны женщине, которую она видит в первый раз, пусть даже та подпишет магический договор. Ей захотелось придвинуться к Сириусу поближе, но она удержала себя, вспомнив, что злится на него.

— Я готов подписать, — сообщил Сириус.

Доктор Харт протянула ему только перо, и Гарриет удивилась: как же без чернил? Но по тому, как едва сморщился Сириус, когда стал подписывать, и тому, что подпись его была алой, она догадалась: он держал в руке Кровавое перо. Сириус тыкнул в документы палочкой и передал бумаги и перо доктору Харт. Она тоже поставила свои подписи (и даже не поморщилась, будто это было для нее совсем привычным), повторила ритуал с палочкой и вручила копию Сириусу.

— Последний момент, — сказала доктор Харт и взяла со столика две крохотных коробочки; одну отлевитировала Сириусу. — Заживляющий бальзам.

Сириус зачерпнул пальцем завиток мази (запахло рябиной), втер в ладонь, и царапина затянулась. Доктор Харт проделала то же.

— Итак, — она взяла в руки планшет с чистыми пергаментами и обычное перо, придвинула к себе чернильницу, — почему вы здесь?

Гарриет посмотрела на Сириуса взглядом «Да, будь любезен, расскажи, почему?». Он не смутился.

— Несколько недель назад на Гарриет, — о, снова эти верхние уровни серьезности, — напали в Хогвартсе.

Сириус был хмур, как туча перед ураганом. На лице доктора Харт проскочило выражение мрачного удивления. У нее самой вдруг запрыгало сердце.

— Меня беспокоит то, как она все это переживает, ну, знаете, как на ней все это скажется… Но еще больше меня волнует то, что она попыталась скрыть от меня правду.

Гарриет не нравилось, что Сириус говорит о ней в третьем лице, хоть и понимала умом, что иначе он не мог сказать то, что он там хотел наговорить.

— Я пытался обсудить это с Гарри, но она каждый раз отказывается говорить. Я стал заботиться о ней только полтора года назад, знаете? До этого Гарри приходилось жить с людьми, которые дурно с ней обращались, — он до того скривился, что она почти простила его. — Им не было до нее дела, и теперь, я думаю, Гарри боится обременять меня и не доверяет мне.

— Что за глупость! — воскликнула Гарриет. — Я доверяю тебе, это же очевидно.

— Гарриет, я боюсь, что ты никому не доверяешь, — сказал Сириус тихо и серьезно, и вдруг оказалось, что ей нечего ответить. У нее внутри — в горле и в грудной клетке — было престранное ощущение, которое она раньше не испытывала: будто там что-то сжалось и скрючилось. А еще она была до глубины души возмущена тем, что Сириус говорит ей такие вещи, ведь он ее самый близкий человек. Но было что-то еще, что заставило ее молчать, остановиться: словно она шла по улице, и из ниоткуда выпрыгнул светофор и стал светить ей в лицо красным, а она от неожиданности попятилась и врезалась спиной в столб. Да врезалась с такой силой, что удар выбил из нее весь воздух, и она так и осталась стоять, прижатая к столбу.

— Гарриет, расскажи, что произошло в Хогвартсе? — с нейтральным выражением лица мягко спросила доктор Харт.

Она вновь почувствовала, как сжимается горло — еще сильнее, чем раньше. Но отчего-то послушалась. Может быть, только для того чтобы доказать Сириусу, что он не прав.

— Был первый матч по квиддичу, все пришли туда, и я тоже. Но пока я там сидела, в смысле, на трибуне, мне стало тревожно, а потом становилось все тревожнее и тревожнее, и я ушла, точнее, это было как, ну знаете, знаете, ноги сами понесли. — Гарриет пыталась следить за речью, но слова без ее ведома и позволения путались и мешались. — А потом, когда я шла по одному из коридоров замка, я услышала, что сзади летит заклинание, и я отпрыгнула в сторону… Когда я обернулась, то увидела человека в черной мантии, и лицо у него было скрыто магией — ну, знаете, такой черный провал вместо лица. Я даже на мгновение подумала, что это дементор… Но дементоры — они трехметровые и не бросаются заклинаниями, и вообще, у них даже нет волшебных палочек…

Гарриет обнаружила, что ее трясет, голос дрожит, а Сириус придвинулся к ней и теперь держал руку на ее спине.

— Я тоже достала палочку и стала защищаться: Сириус и Ремус меня кое-чему научили; мне даже удалось немного навредить ему… но перед этим…

Сириус легонько тряс ее за плечо и звал по имени («Гарри, Гарри» — не полным именем, как когда он был серьезен, а коротким, как когда он был ласков). Она услышала это откуда-то издалека, словно ее будили в утренний час. Щеки вдруг оказались мокрыми, а нос… ей нужен был платок.

Доктор Харт протянула ей пачку салфеток.

— Гарриет, ты ушла куда-то далеко от нас, — тихо сказала она.

Да, наверное: мир вокруг стал плоским и исчез. Ничего не было, только то, что он сделал, крутилось… везде. Везде и нигде одновременно.

Она плакала; всхлипы душили ее, и невозможно было ничего сказать. Сириус дотянулся до ее плеча и сжал его, но не притягивал ее к себе, не обнимал.

Ей хотелось прекратить, не плакать перед чужим человеком; она не могла.

— Гарриет, что произошло «перед этим»?

Горло сжалось еще сильнее, она не могла ничего сказать. Доктор Харт молчала, ожидая. Гарриет открыла рот, но вместо слов снова вышли только всхлипы. Она пыталась, пыталась…

— Он…— всхлип, — он… — еще один. Невозможно произнести это вслух, невозможно… — он начертил молнию… и ска… сказал… Авада Кедавра.

А дальше она не смогла бы ничего произнести, даже если бы от этого зависела ее жизнь: рыдания полностью подчинили ее себе. Сириус обнял ее, и Гарриет вцепилась в него. Его мантия будет мокрой.

Когда рыдания перестали разрывать Гарриет, она вытерла лицо и нос бумажной салфеткой, но не стала отодвигаться от Сириуса. Шли минуты.

Доктор Харт не стала попрекать ее или говорить: «Ш-ш, все хорошо, успокойся» (и Сириус тоже ничего не говорил: только поглаживал ее, плачущую, по спине, касаясь щекой ее волос). Доктор Харт не торопила ее: она молчала, пока Гарриет мягко не разорвала объятий с Сириусом и сама не посмотрела на нее.

Должно быть, Гарриет выглядела жалко, так что она бросила на доктора быстрый взгляд и тут же увела его в сторону. Было неловко.

— Что ты чувствовала, когда это произошло?

Гарриет ощутила короткое замешательство (она думала, что доктор Харт что-нибудь скажет о ее слезах) и облегчение и благодарность (потому что ни слова не сказала).

— Было ужасно страшно.

Доктор Харт кивнула.

— Это было совсем не так, как я воображала, — слова вдруг сами с охотой полились, — когда я тренировалась дома, мне казалось, что, если такое случится, я буду смело защищать себя, буду сильной… Но в реальности оказалось, что я почти беззащитна, и было очень, очень страшно…

Гарриет замолчала. Ее голову наполнила странная пустота, и она глядела на свои колени, не видя их.

Когда молчание стало достаточно продолжительным, доктор Харт вывела ее из оцепенения:

— Реальность часто не похожа на наши фантазии, и столкновение с ней может быть весьма болезненным. Но такие столкновения, даже самые неприятные, несут в себе неоценимый опыт.

— Какой еще опыт? — вскинулась Гарриет, чувствуя досаду оттого, что доктор Харт пыталась утешить ее пафосными словами (она-то знала: она просто возомнила о себе слишком много). Опыт — это то, что принесет пользу в будущем, то, что хорошо для тебя; в том, что она пережила, не было ничего полезного или хорошего.

— Ты смогла оказать сопротивление взрослому волшебнику, и это было очень храбро. — Гарриет подняла взгляд и увидела, что доктор Харт абсолютно серьезна. — Смелость в твоих фантазиях и смелость в реальности оказались разными, и теперь ты можешь увидеть, что храбрость может выглядеть не только так, как в книгах про бравых воинов.

Гарриет до сих пор было трудно поверить, что смелость может быть там, где есть много страха.

«Именно там и есть, дурында, — подумала она с озарением. — Ремус говорил тебе как раз это, когда ты спасла кота».

Она пожала плечами, до конца не веря ни доктору Харт, ни Ремусу, ни себе.

— Может быть, вы правы. Просто мне тогда так не казалось… я лишь держалась до того момента, пока меня не спасли.

— Кто тебя спас?

Гарриет замялась.

— Один… профессор. Тот, кто напал, швырнул в меня заклинанием, и оно сильно ударило в грудь… — слезы снова начали возвращаться, — и меня отбросило к стене, и удар был такой… так больно… кажется, я даже на мгновение отключилась… а потом этот профессор спрашивал, как я, и давал мне платок… Тот, кто нападал, сбежал.

— Что ты чувствуешь, рассказывая об этом?

— Я вспомнила, как тогда было страшно… и когда профессор меня спросил, я тоже плакала… и еще… небезопасность.

— Небезопасность — тогда или сейчас?

— Больше тогда, чем сейчас, но сейчас тоже.

— Как ты чувствуешь небезопасность?

— Ну… — Гарриет показалось, что это странный вопрос. — Как небезопасность, и все. Что на меня могут напасть, что моя жизнь, ну… не то, чтобы в опасности, в смысле, в постоянной опасности, но… как будто в любой момент может случиться что угодно.

Опустошение душным облаком окутало ее. Она чувствовала себя сильно уставшей.

— Ты злишься, ощущая небезопасность?

— Нет… нет. Скорее, страх.

— Страх, — повторила доктор Харт. — Что-то еще?

—… я не знаю. Как будто мне ничего не осталось. В смысле, делать. То есть, я знаю, что мне делать, я занимаюсь дополнительно ЗОТИ. Но у меня такое ощущение…

— Что это за чувство?

Она пожала плечами — трудно было найти подходящее слово.

— Это отчаяние?

Гарриет знала это слово: она множество раз встречала его в книгах. Но она никогда не знала, какое оно…

Знала. Она испытывала его не раз. Слово, будто кусочек паззла, легло на подходящее для него место, подобрало себе чувственное определение.

— Да, это отчаяние.

В тишине Гарриет услышала, как тикают настенные часы доктора Харт. Голова разболелась, и она начала тереть пальцами лоб.

— До нападения я сказал ей, что пока Дамблдор в школе — она в безопасности, — вмешался Сириус, голос его был подавленным. — Гарри, ты, должно быть, винишь меня за это. Я облажался.

Гарриет перестала массажировать голову.

— Нет.

Сириус так много для нее делал, и он любил ее, и она знала, насколько сильно: за один день он давал ей больше тепла, любви и заботы, чем Дурсли предложили ей за девять лет. Она ценила и любила его; в чем его можно было винить?

— Гарриет, о чем ты задумалась? — спросила доктор Харт.

Она открыла рот, чтобы ответить доктору; но зачем было говорить это ей? Гарриет повернулась к Сириусу и сказала все, что подумала, ему. Ей отчего-то было неловко начинать свой монолог, но чем дольше она говорила, тем сильнее сияло лицо Сириуса — будто солнечный свет сконцентрировался на нем, — и тем легче ей было продолжать. Сириус сжал ее руку.

— Дурсли — это твои бывшие опекуны, Гарриет? — поинтересовалась терапевт.

— Ага, доктор Харт.

— Как тебе с ними жилось?

Гарриет сделала глубокий — глубо-о-кий — вдох.

— Ну, они не любили меня, — сказала Гарриет и с удивлением обнаружила, что произнести это оказалось гораздо тяжелее, чем она могла себе представить. То, что Дурсли не любили ее, было настолько очевидным, привычным, естественным фактом, что должно было констатироваться так же легко, как то, что вода замерзает при 32 градусах по Фаренгейту; должно было, но не случилось.

— Петуния постоянно ворчала, обзывалась и делала вид, что меня не существует, — это моя тетя. Вечно какую-то дурацкую работу по дому давала, я ее терпеть не могла — в смысле работу, но про Петунию справедливо сказать то же. Вернон — ее муж — предпочитал не обращать на меня внимания. Дадли — их сын — сущий кошмар, толстый забияка. Жрал в три горла, пока меня лишали еды за стихийные выбросы и оставляли в чулане, — Гарриет стала говорить быстро и громко, возмущение и обида прорезались в каждом слове. — Ах да, чулан под лестницей был моей комнатой, хотя наверху была свободная — Дадли захламлял ее игрушками, которые он сломал или которые ему надоели.

Она пожала плечами: не знала, что еще сказать.

— Как долго ты жила с ними?

— Ну, я попала к ним сразу после того, что случилось с мамой и папой… в год, то есть… Полтора года назад Сириус забрал меня. Около восьми лет получается, да?

— Девяти, — подсказал Сириус.

Девяти так девяти. Ей не нравилась математика.

Доктор Харт пометила что-то на своем планшете.

— Как твои бывшие опекуны вели себя, когда с тобой что-то случалось? Когда ты болела или ранилась?

— Ну, когда я болела, Петуния иногда заглядывала в чулан, чтобы дать лекарство, — Гарриет мяла в руках использованный бумажный платочек. — Она казалась строгой, как всегда. Еще ворчала что-нибудь вроде: «Я же говорила тебе носить шапку», а я и так ее всегда носила! — Былая несправедливость закипела у Гарриет в крови. — Когда я ранилась, она раздражалась и выговаривала мне за это.

Отчего-то захотелось спать. Гарриет подперла лоб ладонью.

— Что ты чувствовала, когда болела у Дурслей?

Гарриет не нужно было погружаться в воспоминания, чтобы отголосок старого чувства мгновенно донесся до нее: это было огромное, непереносимое, всеобъемлющее одиночество. Сонливость исчезла также внезапно, как и навалилась; в горле встал ком.

— Одиночество. И еще зависть, если Дадли заболевал тоже. Хотя больше одиночество.

— Потому что родственники не заботились о тебе?

— Ну, они кормили меня, одевали… — «Мы тебя кормим, поим, и хоть бы «спасибо» сказала, неблагодарная соплячка!» — визг этой женщины отдавался в ушах; Гарриет зажмурилась и прогнала его. — Просто не любили так, как Дадли.

Слезы снова вернулись.

— Можешь рассказать про это одиночество?

— Ну, я все время чувствовала себя… брошенной… покинутой… и еще мне было так жалко себя… было плохо, но никто не приходил… В последние годы я старалась поменьше болеть, потому что это одиночество было невыносимо…

Снова слезы; снова Сириус ее обнимал.

— Это одиночество было с тобой после нападения? — спросила доктор Харт, когда Гарриет немного успокоилась.

Ответ пришел сразу, вонзился в нее неотвратимо и неожиданно, как стрела, и настолько же он был ошеломительным, болезненным и дезориентирующим.

Она кивнула, потому что сказать ничего не могла. Гарриет взглянула на Сириуса: глаза его округлились, и лицо вытянулось, будто он понял нечто ужасное. Она глядела на него, жалкая, несчастная, не в силах ни разгадать эту новую загадку, ни справиться со своими чувствами, но Сириус не смотрел на нее: он был в себе.

Через некоторое время Гарриет спросила:

— Почему я поняла это только сейчас, когда вы сказали об этом?

— О, Гарриет, наша психика оберегает нас множеством способов, скрывая это даже от нас самих. Думаю, твой мозг решил, что это слишком тяжелое переживание для тебя, и скрыл его. К тому же был страх, за которым можно было все это спрятать.

Гарриет помолчала, пытаясь осмыслить все, что сказала доктор Харт.

— Я не понимаю. Я бы не умерла от этого чувства, я уже испытывала его много раз.

Она вновь посмотрела на Сириуса, который вдруг дернулся: он выглядел в равной степени хмуро-яростным и печальным. Гарриет отвернулась от взгляда его серо-синих глаз: он был слишком... слишком…

— Полагаю, обстоятельства изменились, — произнесла доктор Харт, — и предполагаемый ущерб был бы намного хуже.

Гарриет снова задумалась.

— Из-за того, что вдобавок мне было очень страшно?

— Я полагаю, что отчасти это так, Гарриет.

— Почему отчасти?

Доктор Харт пожевала губу, медля; ее промедление внушало… тревогу. Гарриет напряглась.

— Я думаю, ответ заключается в причине, почему ты не рассказала Сириусу, что случилось с тобой.

Это становилось совсем непонятным. Сириус заерзал на месте, мрачный, как сама ночь.

— Я же сказала, я не хотела волновать его.

— Это то, о чем мы только что говорили: психика защищает своих хозяев, скрывая от нас правду. Ты объясняешь свое поведение наиболее приемлемым для тебя способом, чтобы не разглядеть истинную причину.

Как только смысл слов доктора Харт дошел до нее, Гарриет ощутила себя оскорбленной.

— Но это правда! Я заботилась о нем!

— Гарри, я бы предпочел, чтобы ты заботилась обо мне не в ущерб себе, — вмешался Сириус: он казался крайне взволнованным.

— Не было никакого ущерба! Весь ущерб уже закончился, когда меня спасли.

— Гарриет, я не чертова Петуния! — воскликнул Сириус. — Ты не видишь этого.

Она не поняла, к чему Сириус вдруг сказал это, и на мгновение ощутила растерянность. Доктор Харт посмотрела на Сириуса с легкой укоризной, будто он сделал что-то не так. Потом взгляд ее переместился на Гарриет, и она глядела на нее, словно ждала какой-то реакции; и что им всем от нее надо было…

— Я вижу, что ты не Петуния. Это… очевидно…

Она поняла.

Гарриет думала, что уже не станет плакать, потому что, ну, невозможно делать это так часто, но ошиблась. На этот раз она не стала прислоняться к Сириусу, а закрыла лицо руками. Сириус, сгорбившись, молча сидел рядом, и даже не видя его, Гарриет чувствовала, что он страдает вместе с ней.

Спутанные мысли в ее голове выстраивались в ровную цепочку: если бы она сама все рассказала, если бы попросила помощи и поддержки, а оказалось, что Сириусу так же все равно, как всегда было Петунии, это бы сломало ее. Разумеется, умом она знала, что Сириусу не все равно… но какая-то ее часть так боялась этого, что не смела это проверить, поговорив с ним, потому что, если бы это вдруг оказалось так... Это было похоже на их самый первый день вместе, когда Сириус сказал, что ей придется считать своим домом дом Дурслей, но что он все равно любит ее, и умолял ему поверить. И она поверила, потому что иначе ее сердце умерло бы.

Кажется, потом доктор Харт говорила что-то еще… она не запомнила… хотелось домой (в их с Сириусом дом), в кровать и спать. Гарриет вежливо выставили за дверь, и в течение нескольких минут доктор Харт и Сириус говорили о чем-то наедине (у нее уже не было сил ни гадать, ни даже подслушивать).

Придя домой, Гарриет взяла Сириуса за руку, и они долго сидели в обнимку перед камином.

— Ты не Петуния, — сказала Гарриет устало.

Сириус весело хмыкнул.

— Определенно.

— Я… я постараюсь это помнить.

Он только чмокнул ее в висок.

На следующий день у Гарриет так заболело горло, будто она съела тонну мороженного и запила его ледяной водой — и все это на морозе; вскоре поднялась температура и присоединились прочие прелести простуды. Бодроперцовое зелье отчего-то не помогало, и она несколько дней провела в постели. Но болеть в этот раз было не так уж плохо — все это время Сириус не отходил от нее.