Доспехи (джен)

День шел за днем. Сириус пил выписанные целителями зелья, Гарри с щенячьим восторгом знакомилась с магией, а вместе они узнавали друг друга. Подступали именины крестницы, и Сириус планировал закатить такое празднество, чтобы от радости и счастья вокруг Гарри зацвели цветы и залетали разноцветные магические звездочки; сам бы он смог, любуясь ее восторгом и слушая ее смех, уменьшить собственный груз вины за то, что ее предыдущие именины проходили так паршиво.

Произвести на Гарриет впечатление оказалось совсем нетрудно: она принимала любое доброе слово, милый подарок и нежное прикосновение близко к своему сердечку, и глаза ее постоянно блестели, когда Сириус просто разговаривал с ней. Несколько раз она даже расплакалась — а он ведь только прижал ее к себе и сказал, чтобы она не бегала одна в лес, иначе потеряется и испугается, — и от этого Сириусу становилось паршивее, чем когда он вспоминал о дементорах. Гарриет была похожа на бездомного голодного щенка, у которого от холода и страха дрожали уши, а теперь, когда ее взял в свой дом взрослый человек — в тепло и безопасность, — она не могла поверить, что с ней это все взаправду и что однажды у нее это не отнимут, и в благодарность была ласковой с ним, как всамделишный щенок, разве что не тыкалась носом Сириусу в лицо — и, наверное, только оттого, что еще боялась делать что-то подобное.

Он раздумывал, какое проклятие наложить на Дурслей, когда к нему вернется достаточно сил, чтобы сделать это, и злорадно улыбался при мысли, что родился в семействе Блэков — семействе, фамилия которого говорила сама за себя.

Сириус как раз перетаскивал в свой новый дом библиотеку с Гриммо, хоть в юности и был уверен, что никогда не воспользуется наследием своей семьи; но теперь он остался единственным наследником и что-то, да пришлось бы предпринять насчет всего этого. Просто избавиться от библиотеки было бы дурной затеей — даже он это понимал, хотя это и не уменьшало его отвращения к полкам, где лежали фолианты с самыми темными и гадкими проклятиями: их он, разумеется, оставит на Гриммо. Что же до остальных книг, он был даже рад заполнить ими дом: Гарри, как оказалось, обожала читать.

Сириус спрашивал себя, не было ли это единственным ее утешением, пока она жила на Тисовой, — погружаться в вымышленный мир, где любая беда, даже самая горькая, исчезала к последней странице.

В конце концов, в день рождения Гарриет Сириус надарил ей кучу подарков (он знал, что она обрадуется даже розовой ручке с крылышками а-ля фея за два кната, и потому намеренно выбирал самые лучшие подарки); устроил пирушку (Гарриет целый час драгоценного дня рождения провалялась в кровати, потому что объелась и ее тошнило, а Ремус, тоже объевшийся, жалел ее, пока ему не пришло время идти на свою паршивую работу); сводил ее в кино (от огромного экрана Гарриет была в полном восторге, и Сириус вспомнил Лили, такую же яркую, сияющую: именно она открыла ему и Джеймсу мир маггловского кино); а под конец дня они прокатились на чертовом колесе и гуляли по городу, поедая мороженое и сахарную вату. Гарриет сияла словно маленькое солнце, и Сириусу было почти больно смотреть на ее свет, потому что так ослепительно мог радоваться лишь ребенок, никогда доселе ничего подобного не имевший, и потому что Джеймс и Лили никогда не смогут увидеть эту сияющую, лучистую улыбку.

Вокруг Гарриет весь день летали разноцветные звездочки и вспыхивали маленькие фейерверки; каждый раз она извинялась и выглядела смущенной, а Сириус лишь доставал палочку и заставлял забыть об этом всякого маггла, который это увидел.

— Еще один? — прокричала Гарри из своей комнаты, когда они наконец оказались дома. — Сириус, это ведь уже десятый!

Сириус озадачился: речь очевидно шла о подарках, которые они вместе считали и которых получилось девять; больше он ничего не планировал, а Ремус уже подарил свой, а это значит…

— Гарри, не трогай его! — крикнул Сириус, врываясь к ней в комнату: все вокруг было завалено декоративными обертками и подарками, а посреди этого праздничного безобразия стояла Гарриет и держала в руках небольшой сверток в небесно-синей со звездами оберточной бумаге.

— Он подписан? — чуть спокойнее спросил он: отчасти чтобы не пугать ее, отчасти потому что видел, что она держит пока нераскрытый сверток и не торопится проявлять признаки того, что ее прокляли.

— Да, это от Альбуса Дамблдора.

— Вот как? — удивился Сириус, и его тревогу будто смыло волной: еще не унесло в море, но отнесло от берега. Он проверил подарок заклинаниями и, не найдя ничего подозрительного, сказал: — Ну, давай посмотрим.

Гарри прыгнула на кровать (Сириус сел рядом) и стала осторожно разворачивать обертку, стараясь как можно меньше вредить ей. Когда с оберткой, наконец, было покончено, Гарри достала медный старинный на вид ключ.

Сириус взял его и покрутил в пальцах, рассматривая.

— Я думаю, это от твоей ячейки в Гринготтсе. — Наткнувшись на ее недоуменный взгляд, Сириус пояснил: — Это волшебный банк. Там лежит твое наследство от родителей.

— Ух ты, — сказала она, но на полноценное удивление ей, казалось, уже не хватало эмоций: она будто потратила их слишком много за этот день. — А почему он был у директора Дамблдора?

— Наверное, Дамблдор взял ключ на хранение себе, чтобы он не достался Дурслям. У него большое влияние.

— О, ну, наверное стоит сказать ему за это спасибо, — ответила она; от Дурслей Гарри получила лишь сухую открытку из, как подозревал Сириус, самой дешевой бумаги. Она тем временем зашуршала чем-то в обертке: — Смотри, тут еще кое-что есть.

Воздушная, сияющая серебристо-серая ткань легла ей на ладони и с шелестом мягко опустилась на пол, поблескивая складками. Гарри обернула ткань вокруг своих ладоней и охнула: те стали невидимыми.

Да ну к черту…

Сириус громко сглотнул и мягко потянул у нее из рук мантию. Знакомое ощущение коснулось его ладоней: странная, будто частично состоящая из воды ткань обволакивала руки. Сердце словно сжали в стальные с шипами тиски.

— Незадолго до своей смерти твой отец оставил эту вещь мне, — донесся до него голос Гарри: она читала маленькую желтоватую записку. — Пришло время вернуть ее его дочери. Используй ее с умом.

Сириус понял, что уже долго молчит, когда почувствовал, как маленькая ладошка трясет его предплечье: Гарриет не посмела бы его побеспокоить, если бы он ушел в себя лишь на пару мгновений.

— Это мантия-невидимка, Гарри, — тихо отозвался он. — Она действительно принадлежала Джеймсу. Лили… Лили писала, что мантия у Дамблдора… за несколько месяцев до…

Он умолк; Гарри смотрела на него серьезно и тревожно. Сириус обругал себя.

— Ничего, ничего, Гарри. — Он сделал над собой усилие и улыбнулся; вновь заговорил бодрым тоном: — Возьми ее и обернись с головой, а потом посмотри в зеркало.

Гарри, видя его перемену, нахмурилась, но не посмела ослушаться: накинула на себя мантию, исчезла; через несколько мгновений он услышал бестелесный пораженный вздох.

— Обалдеть, — сказала невидимая Гарри, — я в шоке.

А потом сняла мантию, показав себя Сириусу, и тихонько присела к нему на кровать, придвинулась поближе.

— Здорово, что профессор Дамблдор мне ее прислал, — она осторожно, как драгоценность, стала складывать ее. — Папа часто ею пользовался?

— О, — весело хмыкнул Сириус и погладил ее по волосам, — ты даже не представляешь, насколько. Я тебе расскажу, какие мы проделки устраивали с помощью этой мантии.

Гарри улыбнулась и прижалась к нему, положив голову ему на грудь; Сириус в ответ приобнял ее.

Гарри знала лишь, что получила вещь от своего отца, и радовалась этому; и этого было довольно. О том, сколько тоски и горя поднял в Сириусе этот подарок, ей знать было совершенно незачем.

* * *

Выйдя из дома, Гарриет пошла к воротам: ей захотелось взять сэндвичей из кафе неподалеку (они были особенные, и Кричер не умел готовить такие, даже когда не вредничал). Сириуса дома не было, зато был Ремус, приглядывающий за ней в отсутствие крестного, но она упросила его разрешить ей пойти одной. Гарриет оставила позади себя мощенную каменной плиткой террасу с обветшалыми (Сириус решил их не менять) белыми столиками, размышляя о том, каким счастливым выдался ее последний год. Строго говоря, это был не целый год, а около того: Сириус забрал ее в июне, а сейчас был конец мая, но это не имело значения. Гарриет шла, улыбаясь кленам и липам, украшающим их с Сириусом сад; а когда прошла их, и начались ивы, махровыми ветвями клонящиеся к самой земле, Гарриет с весельем дернула одну из веток. Ветка опустилась, а затем резко вздернулась обратно, стряхнув на Гарриет часть своего одеяния, будто показывая этим свое недовольство и наказывая ее. Гарриет прошла по участку, где были магнолии: их лепестки после цветения белым облачком украшали зеленую траву. Вскоре показались кованые ворота — они сами распахнулись перед ней, и она вышла, а мысли ее переместились к Сириусу.

Рядом с Гарриет он постоянно улыбался, шутил и рассказывал озорные истории, но, бывало, глаза его тускнели, и под предлогом важных дел он уходил к себе. Безо всяких возражений принимая его право побыть одному, Гарриет никогда не пыталась удержать его или начать осыпать расспросами, надеясь, что он побудет один и снова станет веселым. Потом Сириус с виноватой улыбкой вытаскивал ее на прогулку съесть мороженого или полетать на метлах и, казалось, своим неуемным энтузиазмом в поиске развлечений извинялся перед ней за то, что оставил одну. Гарриет было тяжело видеть, как Сириусу время от времени становится очень грустно, но она не знала, как ему помочь. Иногда, заметив намечающуюся тоску на его лице, она обнимала его или пыталась перевести его внимание на что-нибудь интересное, но этого не всегда было достаточно. Глаза его все еще были наполнены мёртвым, загнанным выражением, подаренным Азкабаном, и она задавалась вопросом, сколько же времени понадобится, чтобы оно исчезло.

Но большую часть времени Сириус был счастлив; по крайней мере, Гарриет на это надеялась. В прошлом году у нее был самый чудесный день рождения, а потом они отпраздновали и день рождения Сириуса; вместе они справили самое чудесное Рождество, когда Сириус сам срубил (заклинанием) елку, и они вместе украсили ее, а через несколько месяцев отмечали именины Ремуса. Но это были далеко не все праздники, которые они отметили: Сириус устраивал пир и развешивал всякие декоративные штуки по поводу любой даты, которая имела (и не имела тоже) к ним отношение. Он словно пытался нагнать все время и всю радость, что они оба потеряли за восемь лет. Ремус был неизменным гостем на этих праздниках.

Судьба, появившись перед ней огромной черной собакой год назад, с того момента осыпала ее своей благосклонностью.

Гарриет, купив сэндвичи, пошла домой через маггловский квартал; обычно она ходила другим путем, более коротким, но в этот раз ноги понесли ее в ином направлении. Шестиэтажные неприметные домики с истершейся розово-оранжевой краской сменяли друг друга, а маленькие каблучки Гарриет цокали по неровному тротуару. Она наслаждалась свежестью и солнечным светом поздней весны, когда уличную тишину расколол женский крик:

— Кто-нибудь, помогите! Кто-нибудь!

Маггла, свесившись с балкона на втором этаже, звала на помощь, оглядывая улицу бессильным, ищущим взглядом. Сама она в помощи не нуждалась, но вот белый кот, оказавшийся в окружении стаи собак прямо у нее под окном, — очень даже.

Жестокие, грязные, подлые собаки кусали кота, пытаясь порвать его на куски, а тот с отчаянной яростью, какая бывает только при необходимости защищать свою жизнь, сопротивлялся: шипел, кусался в ответ, царапался и бил лапой с выпущенными когтями омерзительных псин по их мордам.

Гарриет замерла: несмотря на то что Сириус часто обращался Бродягой и играл с ней, она боялась уличных собак (и домашних бульдогов: чудные воспоминания с Тисовой), а этих собак, во-первых, было много, и, во-вторых, они были агрессивными и злыми. Один из кобелей тем временем схватил зубами кота за холку и, подняв большую сильную челюсть, стряхнул его; кот упал, и едва пес отпустил его, двинул тому по морде лапой. Пес зарычал.

У Гарриет не было с собой палочки — дура — она надеялась, что поход в ближайшее кафе за сэндвичами обойдется без приключений; но ей надо было что-то делать, надо было, что угодно, что угодно, кота убивали у нее на глазах…

Что делать?

— Сделай что-нибудь! — закричала маггла, увидев Гарриет. — Помоги!

Что делать?

Почему бы ей не спрыгнуть и не помочь самой? Они порвут ее, Гарриет, на кусочки…

Что делать?

Она достала из пакета сэндвич и двинулась к собакам; каждая секунда была на счету, и Гарриет заставила себя идти быстрее. Отвлечь их едой, дать им еду… они отвлекутся, если она даст им вкусную еду… взять кота на руки и уйти… спокойно уйти, не бежать, дойти до ближайшего магазина, там ей помогут, если собаки побегут за ней…

Кот сопротивлялся яростно, ни на мгновение не принимая пораженческую позу. Гарриет подумала: как, почему он борется? У него не было шансов, ни единого: он был всего лишь один маленький слабый кот, а против него — стая больших сильных собак; у него не было ни единого шанса, но он и не думал сдаваться.

Она подходила и, словно в замедленной съемке — так велики были неожиданность происходящего и его непонимание ею, — увидела, как подлые, мерзкие собаки отступили от кота и разбежались; они трусили мимо нее, будто ничего только что не было; будто они не пытались разодрать одинокое животное на куски, а если и пытались, то это занятие враз утратило для них всякий интерес. Она ничего не сделала, даже не успела протянуть им сэндвич — просто подошла, — и они оставили свою жертву и разбежались.

Гарриет в растерянности уставилась на кота (теперь она разглядела на его помятой белой шкуре разбросанные тут и там черные пятна), не зная, что предпринять. Может быть, стоит взять его на руки и отнести домой, чтобы Ремус ему помог? Но как к нему прикоснуться? На нем наверняка живого места нет…

Кот, в свою очередь, соображал намного быстрее, чем Гарриет: развернулся и поковылял в сторону маленького квадратного входа в подвал дома; на боку его показалась кровь, а задняя лапа или, может, обе, были повреждены: он хромал. Гарриет пошла за ним, но не успела ничего предпринять: кот юркнул в дыру и скрылся в ней. Она стояла перед входом в подвал, надеясь, что кот снова покажется, но этого не случилось. Тогда она медленно отошла от дыры, где бесстрашный кот нашел свое убежище, и побрела домой.

Ремус ждал ее. Пф, можно подумать, она была не в состоянии остаться дома только с Кричером (в последние месяцы он стал ворчать на нее гораздо меньше, чем раньше, а из прожигающего насквозь взгляда мутных глаз исчезла яростная неприязнь). А сейчас присутствие Ремуса раздражало, так как ей было до невозможности стыдно за себя.

— Гарриет, что случилось? — спросил Ремус, едва завидев ее.

Сириус обыкновенно понимал ее настроение, хотя иногда ошибался или чего-то не замечал; Ремус же, как эмоциональный радар, улавливал все, что происходило с людьми рядом. Хотела бы она так же понимать людей, как он.

— Собаки напали на кота, — сказала она, делая вид, что это не слишком ее волнует, — а когда я подошла, разбежались. Кот, в целом, в порядке.

Ремус нахмурился.

— Уличный кот? Хочешь, найдем его и залечим все укусы?

Гарриет посмотрела на него, ощущая и горячий стыд, и отчаянную надежду, и облегчение оттого, что она сможет исправить свою позорную ошибку; а затем закрыла лицо руками, расплакалась, и рассказала все в подробностях.

— …я не подбежала, понимаешь? — говорила она сквозь рыдания, пока Ремус крепко ее обнимал, — не подбежала сразу, а замерла, а если бы я действовала быстрее, его бы покусали меньше… не подбежала и не разогнала, а хотела дать им дурацкий сэндвич… боялась, что они переключатся на меня, и поэтому медлила… я трусиха.

Ремус обнимал ее и гладил по волосам, пока слезы не кончились; он всегда был к ней очень добр — а теперь добрее, чем она того заслуживала.

— Гарриет, — сказал он, когда она перестала плакать, — ты спасла ему жизнь, ты понимаешь?

— Да, но если бы я была быстрее…

— Гарриет, — Ремус оборвал ее и сказал, проговаривая каждое слово: — ты спасла целую жизнь. Ты понимаешь это?

Сквозь пелену стыда и недовольства собой, прокралось что-то теплое, светлое и успокаивающее: словно в картину из темных красок просочились светлые цвета и изменили все настроение картины; будто она смогла различить на темном полотне белые и желтые полосы, и теперь смотрела на него по-другому. Гарриет вздохнула.

— Ты не сбежала, не ушла, не сделала вид, что тебя это не касается, — продолжал Ремус.

Гарриет вскинула голову: как бы она ушла, как бы она сделала вид, что ее это не касается? Сердце разрывалось, пока она видела… видела…

— Бояться за себя — вовсе не стыдно, — сказал Ремус, и Гарриет поглядела на него с сомнением. — Да. Инстинкт самосохранения нам не просто так дан — глупо стыдиться того, что дано самой природой. А если бы они и впрямь на тебя напали? Твои опасения не были безосновательны, Гарриет, уличные собаки могут быть очень опасными.

Облегчение маленькими шажками прокрадывалось в грудь, и она чувствовала, как краска сходит с щек. Гарриет обхватила ладонями предплечья Ремуса.

— Ты была смелой, Гарриет. Я горжусь тобой.

Она отпустила его предплечья. Ну зачем сейчас было лгать?

— Нет, не была, — хмуро ответила Гарриет, чувствуя странное удовлетворение от того, что признает о себе постыдную вещь и наказывает себя этим. — Я боялась, и поэтому…

— И все равно пошла к стае собак — злых и раззадоренных, — строго сказал Ремус, снова ее перебив, хотя обычно не имел такой привычки.

— Я растерялась и шла медленно…

— Это неважно, — Ремус обхватил ее лицо, заставляя смотреть себе в глаза. — Смелость, Гарриет, это не отсутствие страха. Боятся все, Гарриет, абсолютно все. Смелость — это способность делать то, что должно, и то, что считаешь правильным, несмотря на страх. Смелость не отсутствие страха, но способность противостоять ему.

Гарриет потрясенно молчала, осознавая смысл его слов. Она совсем не чувствовала себя смелой тогда… Она боялась, просто нужно было что-то делать…

А кот? Она только теперь представила, насколько же ему было страшно: один посреди враждебных тварей… Но он не сдался, а защищал себя, защищал себя, пока хватало сил; и потому выжил, что не сдался: пока он сопротивлялся, пока боролся с судьбой, вдруг пришла помощь. Если бы он сразу отступил перед страхом, Гарриет не успела бы ему помочь, даже если бы бежала.

— И Сириус тоже боится? — ей всегда казалось, что Сириус никогда и ничего не боится. — И ты тоже?

Ремус рассмеялся.

— И я, и Сириус. Хотя Сириусу смелость дается легче: он от природы такой.

В груди вдруг стало так легко, что даже воздух стал проходить свободнее. Они постояли молча.

— Хочешь найти кота?

— Да, да…— У нее вспыхнули две мысли. — Только подожди.

Она побежала наверх в свою комнату и взяла палочку из терновника, которую нашел для нее Сириус, когда она переехала к нему; теперь она никогда, никогда без нее никуда не выйдет. Затем стянула с кровати плед и, скомкав его, сбежала вниз.

— Гарриет, зачем тебе плед? — спросил Ремус удивленно.

— Так будет удобнее держать кота, а еще у него шок.

— Шок? — переспросил Ремус.

— Шок. Когда у кого-то шок, его накрывают пледом или заворачивают в одеяло.

Ремус отвернулся и протянул ей руку. Перед тем, как они аппарировали, Гарриет показалось, будто он сдерживает улыбку.

* * *

Подступала середина июня, и это значило…

огосподибожемойнет

Что Гарриет пора было отбывать дурслевский срок.

Она уныло складывала свои вещи в волшебную сумку (Гарриет специально попросила Сириуса, чтобы он выделил ей волшебную сумку с расширенным пространством, и собиралась при возможности вытащить при Петунии из сумки что-нибудь, что не поместилось бы в ней, будь сумка обычной). Гарриет брала минимум вещей, так как ей не хотелось тащить свои новые вещи (драгоценные вещи, потому что они были из новой жизни и потому что их купил Сириус) в дом на Тисовой: почему-то казалось, что пребывание у Дурслей осквернит их. Она не отказывала себе только в книгах, потому что Петуния частенько раздражалась, когда видела ее читающей («Опять книжки свои читаешь, делом бы занялась!»), и потому что уже через два с половиной месяца она поедет в Хогвартс, и видит Мерлин, она должна быть готова.

В дверь постучали.

Гарриет аккуратно положила еще одно платье в сумку (теперь она могла сама выбирать себе одежду, даже самую красивую), подбежала к двери и распахнула ее. На пороге стоял Сириус и слегка улыбался ей, но за тот год, что они прожили вместе, Гарриет достаточно хорошо узнала его, чтобы понять, что Сириус серьезен и чем-то озабочен.

— Входи, Сириус.

Крестный прошел в комнату и наколдовал мягкий изумрудного цвета стул (у нее в комнате был только один), подождал, пока Гарриет сядет, и уселся сам.

Гарриет обожала такие моменты: в эти мгновения она чувствовала себя настоящей дамой.

— Как твои дела, Гарри? — спросил Сириус. Она услышала: «У Дурслей ты собираешься плакать, злиться или делать вид, что тебе все равно?»

— Все нормально, — ответила она и, когда сказала эти слова, даже сама в них поверила. — Это ведь всего на неделю.

— Да, — подтвердил Сириус, — ни днем больше. Вот что я хотел тебе сказать…

Он кашлянул и попытался подтянуть рукава рубашки. У него не получилось — рукава были узкими, — тогда он снял серебряные запонки и засучил рукава почти до самых локтей.

— Я буду каждый день тебя навещать, чтобы убедиться, что все в порядке, но, если что-то случится, у тебя всегда есть зеркало, помнишь?

Она кивнула. Первоначально Сириус хотел отправиться на неделю к Дурслям вместе с Гарриет, но Петуния закатила истерику по поводу «взрослого ненормального, который может разрушить их дом до основания» (Сириус забавно ее пародировал) и сказала, чтобы Гарриет либо приезжала одна, либо не приезжала вовсе.

— Детка, если Дурсли причинят тебе вред, я сразу приду и заставлю их пожалеть об этом, — продолжал Сириус, а Гарриет в который раз ощутила ту вспышку болезненной, печальной благодарности и любви, которая до сих пор появлялась у нее в сердце каждый раз, когда Сириус говорил или делал что-то заботливое или нежное.

— Однако я хочу, чтобы, перед тем как ты уедешь к ним, ты поняла и пообещала мне одну вещь, — серьезно произнес Сириус, и Гарриет поняла, что сейчас он скажет то, ради чего пришел к ней. — Гарри, я знаю, что ты мягче и добрее меня. Ты мягче и добрее, чем был я, когда находился в твоем возрасте, и я вижу, что ты чаще принимаешь решение сглаживать конфликт, чем идти на него. Возможно, это хорошо, когда ты поступаешь так в отношении людей, которых любишь, но в течение всей жизни ты будешь ссориться не только с любимыми.

Гарриет слушала его очень внимательно, потому что серьезный Сириус, который делится мудростью — это не то зрелище, которое можно увидеть каждый день; и потому что то, что говорил Сириус, он, очевидно, считал очень важным, а значит, следовало и ей.

— Тебе будут попадаться и люди, которые не полюбят тебя, которые будут завидовать тебе и даже желать тебе зла. В конце концов, ты встретишь людей, чьи интересы будут расходиться с твоими, и, чтобы защитить свои, тебе придется вступать в конфликт. Гарри, ты понимаешь, что я говорю?

— Да, Сириус.

— Хорошо. В жизни может такое случиться — и, боюсь, случится обязательно и даже не раз... — Сириус отвел глаза, и выражение его лица стало до того печальным, что ей сделалось больно; его взгляд на мгновение снова оказался пустым и загнанным, как всегда, если он думал об Азкабане. — Случится, что кто-то обойдется с тобой несправедливо или жестоко, и это причинит тебе боль вне зависимости от того, захочешь ты этого или нет. Ты не сможешь решить, будет болеть твое сердце или нет, но ты сможешь решить, что делать, когда это произойдет.

— И что же? — спросила Гарриет. Если Сириус брался говорить с ней на такие серьезные темы, он почти всегда был честен до конца, ничего не преуменьшал и не смягчал, как это делал Ремус; и эта была одна из тех черт, которые Гарриет ценила в Сириусе больше всего.

— Ты сможешь выбрать, быть тебе жертвой или нет. Ты сможешь выбрать, как тебе поступить: принимать страдание и спрашивать небо: «Почему?», или ответить на удар и спросить себя: «А что я могу сделать, чтобы помочь себе? Что я могу сделать, чтобы прекратить это?» Если кто-то обижает тебя, отними у него эту возможность; если вред уже причинен, спроси себя, как можно облегчить свои страдания. — Сириус взял ее за плечи и наклонил голову так, чтобы их глаза были на одном уровне: — Не позволяй никому обижать себя, Гарриет. Ты обещаешь мне?

— Обещаю, — поклялась Гарриет.

Сириус вздохнул и поцеловал ее в лоб.

— Вот и умница.

— Сириус, — она окликнула его, когда он уже встал, чтобы уйти, — а почему ты сказал мне это сейчас? Думаешь, Дурсли будут более злыми, чем обычно?

— Я попросил их держать себя в руках, — сказал Сириус, и глаза его странно блеснули. — Однако у них действительно есть причины быть раздраженными: весь последний год их мучают кошмары и головные боли, а еще в их доме что-то постоянно ломается.

И Сириус вдруг улыбнулся такой улыбкой, какую Гарриет никогда раньше не видела у него; улыбку, которая не могла значить тепло или доброту.

Когда он заговорил с ней, то снова стал таким, каким она привыкла его видеть: мягким и ласковым.

— Доброй ночи, Гарри.

— Сладких снов, — ответила она растерянно.

За Сириусом тихо закрылась дверь, а Гарриет гадала: как же он разузнал все эти подробности? Петуния всегда старалась выглядеть идеальной женщиной и хозяйкой и никогда не стала бы говорить обо всем этом, тем более с Сириусом.

Ну, в конце концов, на то Сириус и взрослый волшебник, беззаботно подумала она, укладывая последние вещи в сумку.

* * *

Двери дома, перед которым стоял Ремус, всегда были для него открыты; то есть в буквальном смысле всегда: заявись он посреди глубокой ночи, сонный Сириус бы лишь спросил: «Что случилось?» И даже не назови Ремус достойной причины для ночного вторжения, Сириус бы только недоуменно сказал: «Наверху есть свободная комната», окинул его испытующим взглядом и ушел спать.

Таков уж был Сириус, и такова была их дружба. Однако Ремус был готов поклясться собственной печенью, что, с тех пор как Сириус вышел из Азкабана, время от времени тот становился с Ремусом холоден, как лед; и Сириус всегда говорил, что это последствия Азкабана и что они касаются всего и не имеют отношения к Ремусу лично; но, когда в то же время к нему подходила маленькая Гарриет, этот его азкабанский лед мгновенно таял.

Ремус подозревал, в чем была причина этих внезапных похолоданий; но, когда он наконец решился заговорить об этом, Сириус лишь отмахивался и все отрицал:

— Я знаю, ты винишь меня, — говорил Ремус; в животе ледяной глыбой скрючился узел. — Ты винишь меня, что я ни разу не пришел, и ты…

— Перестань пороть чепуху, — раздраженно и резко отзывался Сириус. Он не смотрел Ремусу в глаза. — Я ни в чем тебя не виню, и давай перестанем об этом.

— Бродяга, я…

— Хватит! — кричал Сириус. — Ты ненавидел того, кто предал твоих друзей, и я поступил бы так же! Лунатик, не создавай драму, словно какая-нибудь паршивая актриса.

Правда была в том, что Ремус никогда так и не смог возненавидеть Сириуса так, как заслуживал бы того человек, каким все считали Сириуса; он не смог, потому что так до конца и не поверил в вину Сириуса. Может быть, именно это и было причиной, по которой Ремус так и не решился прийти в Азкабан: получить подтверждение вины Сириуса было бы намного больнее, чем жить без него. Такая перспектива казалась столь ужасающей, что заставляла Ремуса забыть о том, что если есть хоть какая-то надежда на то, что произошла чудовищная ошибка и Сириус невиновен, то Ремус должен ухватиться за эту надежду всеми конечностями и проверить, имеет ли она смысл.

Но все факты были против этой надежды, и Ремус оперся на них, закрывая ум от сомнений; а его ум всегда был сильнее сердца, и потому отчаянное неверие последнего было придавлено стальным пластом интеллекта.

Сириус, улыбаясь, встретил его в гостиной (сегодня, кажется, был обычный «теплый» день). Гарриет тут же сбежала к ним с верхнего этажа.

— Ремус, привет! — Она обняла его за талию (выше пока не дотягивалась) и, повернув голову к Сириусу, сказала: — Сириус, сегодня Ремус — мой гость. Я его пригласила, так что мы сейчас уйдем ко мне и будем шептаться, а ты не вздумай подслушивать.

Сириус хохотнул и ласково на нее поглядел. Ремус никогда не видел, как Сириус становится нежным, пока не родилась Гарриет и тот в первый раз взял ее на руки.

— Мэм, ну если вы повелеваете, мне остается только подчиниться.

Гарриет изобразила самодовольную ухмылку.

— Зря ты так, Гарриет, — сказал Ремус. — Ты практически выдала Сириусу самое соблазнительное приглашение подслушать, какое он только получал.

Сириус метнул в него взгляд «как-ты-посмел», а мгновением позже разыграл на своем лице оскорбленную невинность. Гарриет охнула.

— И впрямь! — Она постояла пару секунд, что-то обдумывая, а потом схватила Ремуса за руку и потащила его к выходу из дома. — Посмотрим, как ты подслушаешь нас в лесу! — крикнула она Сириусу, оборачиваясь.

Ремус не слышал, что пробормотал Сириус, потому что Гарриет уже утащила его из комнаты.

Когда тени елей и сосен накрыли их, веселье покинуло личико Гарриет, сменившись озабоченностью и тревогой. Ремус молчал, решив подождать, пока Гарриет не заговорит первой. Где-то совсем рядом шуршали испуганные их неожиданным приходом ежи; издалека доносился стук дятла по дереву.

Через несколько шагов она резко остановилась и спросила:

— Ты тоже ждешь, что я пойду в Гриффиндор?

Ремус растерянно на нее уставился.

— Остался один месяц до Хогвартса, и Сириус постоянно говорит про Гриффиндор, — продолжила она нетерпеливо; затем опустила взгляд и пнула шишку. — Он уверен, что я буду в Гриффиндоре; мне кажется, он даже не рассматривает другие возможности. Конечно, я знаю, что там учились мои мама и папа, и Сириус, и ты…

Она умолкла, будто не могла спорить с собственным аргументом.

— А чего хочешь ты? — мягко спросил Ремус.

Гарриет бросила на него быстрый, неуверенный взгляд и снова стала глядеть себе под ноги. Ремус терпеливо ждал.

— Я не уверена, что Гриффиндор мне подходит… то есть, на самом деле, я не думаю, что Гриффиндор подходит мне больше всего. — Она снова помолчала. — Я бы скорее выбрала Рейвенкло.

Сказав это, Гарриет громко выдохнула и наконец подняла голову, посмотрев на него испытующим, взволнованным взглядом.

А Ремус вовсе не почувствовал себя удивленным. Напротив, он получил подтверждение тому, о чем думал давно: Гарриет могла быть смелой, но никогда не вела себя безрассудно; ее сердце было добрым и отзывчивым, но знания прельщали ее куда больше, чем приключения. Он сам мог быть на Рейвенкло, но, когда Джеймс, Сириус и… когда они обратили на Ремуса внимание в поезде, путь его оказался предопределенным, потому что измученный постоянными переездами, одиночеством и ложью одиннадцатилетний Ремус не желал ничего более страстно, чем завести друзей.

Он улыбнулся ей.

— Я думаю, Рейвенкло действительно подойдет тебе лучше.

Гарриет снова вздохнула — с облегчением, но личико ее все еще было полным тревоги.

— Не могу сказать Сириусу, — сказала она тихо. — Он разочаруется во мне.

— А вот это уже глупости, — твердо ответил Ремус. — Сириус очень любит тебя и, разумеется, не перестанет любить, когда ты попадешь на Рейвенкло.

— Это не одно и то же с тем, что я сказала, — угрюмо произнесла Гарриет.

Кажется, формулировка его ответа лишь убедила Гарриет в правильности ее мнения. Ремус поспешил сказать:

— Гарриет, это не заставит Сириуса разочароваться в тебе. Возможно, он удивится, потому что это не то, чего он ожидает, но точно не станет из-за этого разочаровываться в тебе.

Она стояла, нахмурив лоб; между бровями образовались две складки. Гарриет вообще часто хмурилась, даже когда не была грустна, — у нее наверняка будут ранние морщины.

— Знаешь, Гарриет, чем Сириус точно будет гордиться?

Она оживилась.

— Чем?

— Твоей смелостью, когда ты решишь пойти за собой. Помнишь, мы обсуждали с тобой, что такое смелость, когда ты спасла кота? — Гарриет кивнула. — Смелость многолика. Один из ее видов — быть собой. Быть собой — звучит легко, но лишь до тех пор, пока твое представление о себе соответствует представлению других о тебе; еще сложнее становится, когда твое представление о себе расходится с представлением о тебе тех, кого ты любишь.

Морщины над переносицей Гарриет стали глубже: она сильнее задумалась. А Ремус тем временем размышлял, насколько лицемерным учителем он был: ведь он сам никогда не был собой. Он подавлял в себе многие черты и наступал себе на горло, чтобы нравиться другим и особенно — чтобы не потерять расположение друзей. О том, насколько он не принимал в себе ту свою сторону, какая была с ним с тех пор, как его, четырехлетнего, укусил Фенрир Сивый, и говорить было нечего.

— Я процитирую эту мысль Сириусу, если он все-таки расстроится, — донесся до него голос Гарриет; он заставил себя прекратить самобичевание и вернуться вниманием к ней.

Она вдруг улыбнулась и снова обняла его за талию.

— Спасибо, — сказала она.

— Я всегда рад помочь тебе, Гарриет, — ответил Ремус, погладив ее по макушке.

Он надеялся, что Гарриет будет следовать его завету лучше, чем это удавалось ему самому.

* * *

Любопытство. Движущая сила не только отдельной человеческой судьбы, но и всего человечества. Гарант познания, развития и нескончаемых детских шалостей.

«Я познаю мир и набираюсь опыта», — говорила себе Гарриет, ныряя в закуток, откуда цветистые магазинчики Косого переулка сменялись темными, мрачными лавками Лютного. В этом нет ничего дурного, верно? И вообще, учитывая все незаконные вылазки Сириуса в Хогсмид, рассказами о которых он так ярко делился, он только похвалит ее. Если узнает, конечно.

Может быть, она зря сказала Сириусу, что не собирается идти в Гриффиндор. То, что она собиралась сейчас сделать, было очень даже по-гриффиндорски.

Гарриет юркнула в угол, где никто не мог ее видеть, достала из сумки свернутую Мантию-невидимку и, закутавшись в нее, отправилась в глубь переулка.

Несмотря на доверие и свободу — два блага, которые ей щедро дарил Сириус, — до сегодняшнего дня Гарриет доводилось побывать в Лютном переулке лишь однажды и то мельком, и теперь, чуть меньше, чем за три недели до отъезда в Хогвартс, ей не хотелось упустить возможность исследовать эту улочку.

Гарриет считала себя благоразумной и осторожной девочкой: свои поступки она чаще всего загодя обдумывала и гордилась тем, что поведение ее ра-ци-о-нально. Однако порой что-то бунтарское и немного безрассудное пробивалось сквозь панцирь хорошего, благоразумного поведения, и тогда Гарриет выкидывала что-нибудь вроде одиночной вылазки в Лютный, о которой Сириус был ни сном ни духом.

Сириус будет гордиться ей, если она вернется невредимая, и будет ругаться, если с ней что-нибудь случится. Ремус, узнай он об этом, станет нудеть в любом случае.

И все равно она любила их обоих.

Гарриет точно не знала, что сподвигло ее приказать Кричеру доставить ее в Косую Аллею и помалкивать об этом перед Сириусом, пока она не вернется, и это незнание заставляло ее ощущать себя неуверенно, хоть и не останавливало от задуманного. Может быть, ее вдохновили рассказы Сириуса о его юности, а может быть, ей просто стало скучно, — так или иначе, теперь она оказалась в Лютном переулке и, сбросив с плеч короткую дрожь, которая была скорее плодом волнения, чем страха, пошла вперед.

Первым зданием, которое встретилось ей на пути, оказался паб «Белая виверна» — двухэтажное заведение с окнами в старых ветхих ставнях и тронутой ржавчиной вывеской поверх деревянной двери. Гарриет вытянула шею, чтобы заглянуть в окошко: внутри было несколько маленьких круглых столиков, за немногими из которых находились посетители; некоторые скрывали свои лица глубокими черными капюшонами, и если у таких посетителей был собеседник, то говорили они тихо, вплотную склонившись к нему; другие посетители не находили в такой скрытности никакой необходимости, лицо держа открытым и разговаривая громко. Гарриет вовремя услышала звук приближающихся шагов и отшатнулась, чтобы избежать столкновения с мужчиной отвратительной наружности: отекшее лицо с щетиной, всклокоченные, неряшливые волосы и мятая, дурно пахнущая одежда. Его неровная поступь говорила о том, что он пьян, так же ясно, как и мутный, рассредоточенный взгляд. Не особо заботясь о том, чтобы не производить лишний шум (в таком угаре этот мужик не услышал бы и стаю пикси), Гарриет поднялась вверх по лестнице, ведущей от Белой виверны к основным заведениям Лютного.

Следующим магазином, мимо которого она прошла, был Спинни Серпент (в этот магазин темных товаров, как рассказывал ей Сириус, мог пройти только узкий круг посетителей; когда Гарриет услышала об этом, она была так заинтригована, что забыла спросить, откуда Сириус об этом знает). Чуть дальше расположилась лавочка отравляющих свечей, а рядом с ней возвышался магазин с вывеской «Яды и отравы Шайверетча». Гарриет приблизилась к нему. Элегантная вывеска и витрина со всевозможными блестящими флакончиками надолго притянули внимание Гарриет — она рассматривала сосуды и пыталась по названию угадать предназначение флакончика. Гарриет уже почти решилась проникнуть внутрь магазина, как, распахнув дверь из серого дерева, из магазина стремительно вышел человек — человек, который ей много раз снился. Она остолбенела.

Худой, мрачный, одетый в черную мантию мужчина стоял в середине скромной комнатушки: рядом с ним был круглый деревянный столик, а на нем — бело-голубая фарфоровая ваза. Из окна лился солнечный свет, падая на причудливый букет из лилий, асфоделей и стеблей полыни.

— Не нужно, — сказала ему Гарриет, войдя в комнату.

Она протянула ему другой букет: с шафранами и цветами амаранта. Мужчина долго смотрел на нее, не замечая предложенного ею букета; затем нечто в его взгляде изменилось, будто он разглядел в ней что-то, чего раньше не видел. Наконец, мужчина обратил внимание на ее букет и осторожно взял его в руки; вытащил из вазы старый и поставил туда цветы, которые принесла Гарриет. Старый букет вдруг оказался иссохшим.

А еще этот человек будет преподавать у нее зелья в Хогвартсе: Сириус показывал его колдографию из старой газеты и рассказывал о нем. В основном, Сириус просил ее быть с этим человеком осторожной и описывал его множеством таких эпитетов как «отвратительный гад» и сочетаниями тех слов, которые приличные девочки не должны произносить. Сириус даже назвал его Пожирателем смерти, но Гарриет не восприняла это всерьез: кто же возьмет в Хогвартс Пожирателя смерти? Тем более, директором был Альбус Дамблдор. А вот то, что Сириус очень не любил этого человека и потому мог описывать его хуже, чем тот был на самом деле — дело очевидное.

Она была предана Сириусу всем сердцем, но, видит небо, крестный порой становился слишком вспыльчивым: с ней — никогда, но частенько такое случалось, когда говорил о ком-то третьем, кто ему не нравился. Гарриет не знала, что и думать: с одной стороны, она не могла не брать в расчет мнение Сириуса, с другой стороны — ее сны. Сны с этим таинственным человеком были такими же отрывистыми и непонятными, как и остальные, и в них он часто казался грозным, сердитым, взволнованным, хотя и никогда не вредил ей.

О божечки-кошечки.

После короткого остолбенения ноги понесли Гарриет прочь из Лютного. Пролетев мимо витрины с сушеными головами магглов (о господи боже, почему она вообще здесь, тупая дура), Гарриет бросилась к лестнице, по которой можно было выбежать прямо к Белой виверне, а оттуда — в Косую Аллею; но на развороте она натолкнулась на старую каргу, отпрянула и от неожиданности побежала дальше и завернула в узкий проход. Остановившись, Гарриет осмотрелась: отсюда тоже можно было быстро выбраться в Косую Аллею, так что она поспешила пройти вперед, но вдруг споткнулась об что-что и упала. Мантия слетела с нее, обнаружив маленькую девочку Лютному переулку.

— Так-так, кто это у нас тут, — услышала Гарриет над самым ухом.

Она перевернулась: это был тот самый пьяница, что повстречался ей у паба; теперь он нависал над ней, обдавая ее запахом пота и спирта. Выражение его лица было таким, что не стоило ждать от него ничего хорошего. Положив правую руку к запястью левой, откуда готова была выпрыгнуть терновниковая палочка, Гарриет пыталась сообразить, что именно ей нужно делать.

В тот же момент мысль о присутствии рядом человека из сна пронеслась в ее сознании словно комета с огненным хвостом, — решение было принято мгновенно. Это была если не сама судьба, то ее указующий перст непременно; то, что это был знак судьбы, было так же очевидно, как и год назад с Сириусом-Большим Псом. Она повела бы себя как полная тупица, если бы получила такой знак и ничего не сделала.

Гарриет отняла правую руку от левой.

* * *

Очередной отвратительный жаркий день не предвещал Северусу ничего интересного, кроме визита к старому плуту Шайверетчу: они договорились о поставке редкой ядмар-травы. Северус надеялся, что этот ингредиент поможет ему продвинуться в исследовании, давно замершем. Несомненно, думал Северус, он бы уже добился каких-нибудь успехов, если бы ему не приходилось десять месяцев в году приглядывать за маленькими паршивцами и все двенадцать — за паршивцами великовозрастными: у великовозрастных паршивцев не было каникул, чтобы они в это время не плели интриги и не обменивались в кулуарах новостями и настроениями.

Аппарировав в Лютный, Северус не спешил скрывать свое лицо капюшоном или магией, как это делали многие осторожные хитрецы здесь: Северусу, напротив, необходимо было периодически отмечаться в подобных местах, чтобы продолжать играть свою роль. Дамблдор, утром поинтересовавшись его планами на день, благословил его со своей неизменной улыбкой, а Северус силился понять, как такое количество сахара не застревает у директора в зубах. Осознать подобное было определенно выше его сил: он не понимал даже, как люди могут улыбаться по утрам или просто так — не получив известия о смерти заклятого врага и не придумав изобретения, которое изменит если не мир, то хотя бы собственное положение в обществе. Настроение Северуса редко превышало отметку «паршиво», чаще скатываясь в «отвратительно», что он и переносил на листки с сочинениями учеников, правда, получая от этого намного меньшее удовольствие, чем маленькие негодяи предполагали.

Сделка состоялась, и Северус покинул заведение. На улице его ожег чей-то пристальный взгляд, и он огляделся, но никого не было видно.

Что не означало, что никого не было.

Северус, привыкший доверять развитой интуиции, быстрыми шагами двинулся к развилке, где можно было занять удобное положение для прояснения ситуации. Остановившись у «Спинни Серпент», он приготовился ко всему, когда до его ушей донесся девчоночий крик:

— ПОМОГИТЕ!!! НА ПОМОЩЬ!!! УБИВАЮТ, ПОМОГИТЕ!!!

На ходу соображая, может ли это быть уловкой, чтобы заманить его в удобное для недоброжелателя место, Северус метнулся туда, откуда исходил крик. Завернув в серый закоулок, печально известный в Лютном постоянными нападениями, Северус увидел маленькую девочку лет одиннадцати-двенадцати; за ворот платьица ее держал мужик из тех, чьим естественным пристанищем оказываются места вроде Лютного. Мужлан замахнулся, чтобы ударить девочку (она беззащитно попыталась закрыть лицо руками), но Северус успел оглушить его раньше: поднятая лапа люмпена безвольно опустилась, и сам он тряпичной куклой упал на землю.

Северус приблизился к девочке: та, он машинально подметил про себя, не выглядела столь испуганной, сколь ей подобало. Он немедленно списал это на шок и неразвитый инстинкт самосохранения, который присущ всем маленьким дьяволятам, которых он привык спасать от различных бед за свой десятилетний учительский стаж. Девчонка была одета в голубое ситцевое платьице, обута в чистые башмачки, и на заплетенных волосах блестела заколка. Здесь ей очевидно было нечего делать — оторвалась от матери во время приобретения покупок на Косой Аллее.

— И что вы здесь делаете, юная мисс? — спросил Северус строгим, годами отточенным, ледяным тоном.

Этот тон определенно произвел на девочку больший эффект, чем нападение: глаза ее испуганно округлились и забегали, будто она пыталась отыскать ответ, за который ее не станут ругать.

— Я… я… э-э-э…

А потом девочка вдруг приложила руку к глазам и пошатнулась. Северус схватил ее за плечи, не давая упасть; терять сознание, впрочем, она не спешила. Промелькнула и скрылась догадка: она притворяется.

— Садитесь сюда, глупый ребенок, — с раздражением и досадой сказал Северус, трансфигурировав скамейку. Так она притворяется или нет? Он придержал девочку за плечо, и она послушно села, продолжая закрывать ладонью глаза. — Как вы себя чувствуете? — спросил Северус с такой интонацией, с какой нормальные люди не спрашивают о самочувствии. Вот «рявканье» — более подходящее слово.

Девочка отняла руку от лица, и взгляд ее сразу нашел люмпена, чье тело грязной кучей распласталось на земле. Она вздохнула, затеребив край платья, и уложила руки на колени.

— Голова закружилась, сэр.

Получив возможность рассмотреть ее получше, он теперь глядел на нее со странным ощущением, что упускал что-то очень хорошо знакомое; но он точно ее не знал.

Девочка посмотрела на Северуса и произнесла тихо:

— Профессор Снейп, вы спасли меня… Я вам так благодарна!

Он удивился: нет, они точно раньше не встречались. Девочка, не замечая его удивления, продолжала:

— Если бы вас не оказалось рядом… Спасибо, спасибо!

И улыбнулась ему.

Дети-не-улыбаются-мне, девочка.

— Откуда вы знаете меня, мисс?..

— Вы же мой будущий учитель зелий, профессор! — сказала она радостно, будто хоть кого-то и в самом деле могло порадовать, что Северус будет его преподавателем.

Девочка либо потомственная слизеринка, либо умалишенная.

Она вдруг вскочила с места:

— Ах, сэр! Мне пора, я… я случайно оказалась здесь. Увидимся в школе, профессор. Кстати, меня зовут Гарриет.

И, прежде чем Северус успел ответить, Гарриет, схватив какую-то блестящую ткань с пола и бодро перепрыгнув через люмпена, выбежала из закоулка прямо к Косой Алее.

Одного беглого взгляда на люмпена хватило, чтобы Северуса пронзило острое отвращение: нетерпимость к пьяницам сформировалась у него раньше, чем он закончил школу, и теперь, брезгливо переступив вонявшее тело, он прошел за девочкой. Несмотря на то что Косую Аллею можно счесть достаточно безопасным местом для девочки, он вышел из серого закоулка, чтобы присмотреть за ней. Примерно в двух сотнях футов он разглядел ее: та, наклонившись к старому домовику, что-то сказала и протянула ему руку — и они растворились в воздухе.

Северус тоже аппарировал прочь из Косой Аллеи к Хогсмиду. Мысли о происшествии не желали оставлять его. Гарриет, Гарриет… «Увидимся в школе, профессор».

Догадка, такая простая и очевидная, едва проникнув в сознание Северуса, ошеломила его так, что он споткнулся, даже не встретив препятствия на своем пути. Северус видел списки первокурсников: только одна Гарриет поступает в школу в этом году.

Гарриет Поттер.

Его захватила странная мешанина чувств: он ожидал испытать отвращение, увидев соединенные черты Лили и Поттера на лице их ребенка, но девочка была похожа на них обоих столь мало, что Северус не смог ни узнать в ней дорогое лицо Лили, ни разглядеть наследие ненавистного Поттера. Это обстоятельство неожиданно успокоило его: девчонка не будет одним своим появлением бередить старые раны.

Северус отлично помнил то время, когда Блэк был полностью оправдан, а затем через несколько дней Петтигрю был осужден и еще через несколько — казнен. Те события всколыхнули в его душе бурю. Весть о скорой казни крысы на короткий момент окунула его в чувство отомщенности и злой радости; но все это быстро прошло, чтобы смениться обостренным чувством непреходящей горечи.

Потом девочка перешла под неофициальную опеку Блэка. С изменившейся реальностью Северуса примирил лишь один факт: до того девочка воспитывалась в семье Петунии. Он учился принимать новую реальность со странным ощущением того, что, с одной стороны, дочь Лили получит свою порцию любви и заботы, которую она заслуживает, а с другой стороны — с уверенным опасением, что теперь она обречена стать маленькой негодяйкой помеси пород Блэка и Поттера.

И куда делся ее чертов знаменитый шрам?

Почти добравшись до замка, он наконец вспомнил о люмпене, которого оставил в сером закоулке; поразмыслив об этом не более мгновения, Северус принял решение не возвращаться к нему. Пьянчуга все равно бы свалился где-нибудь и без его участия, и, судя по его одежде, эта практика не являлась для него непривычной. Следом за этой мыслью в голове Северуса пронеслась сегодняшняя сцена: вот пьяница замахивается на девочку, та вся сжимается… а затем его воображение дорисовало картину, которую ему случалось видеть: большая ладонь тяжело ложится на нежную щеку, и ее обладательница отлетает в угол, а у носа или на щеке очень скоро появляется кровоподтек. Сам того не замечая, Северус остановившись, замер; если бы он имел возможность посмотреть на себя со стороны, то был бы изумлен тем, насколько неживым он выглядел и каким застывшим казался его взгляд. Будучи ребенком, Северусу несколько раз приходилось видеть, как пьяный мужчина бьет женщину, и никогда из-за своего возраста не был способен защитить ее от этого.

Ну, теперь он, по крайней мере, защитил ребенка Лили.

Из Черного озера высунулось щупальце гигантского осьминога, взбаламутило воду и ушло под поверхность. Северус рассеянно поглядел на круги, расходившиеся от места, где только что было гигантское щупальце, и побрел к дубовым дверям замка.