Доспехи (джен)

Если ты боишься, то любовь — самые надежные доспехи.

Великолепный век. Империя Кесем

Впервые за несколько спокойных лет Хогвартс сотрясало ошеломляющей новостью — одной из таких, которые всегда сопровождаются полуправдивыми слухами и полными нелепицами. В школе-интернате любой глупый слух или хоть сколько-нибудь интересная новость распространялись со скоростью снитча; эта же новость была снитчем с самого Чемпионата мира. Радость от окончания экзаменов и приближения летних каникул затмевалась происшествием столь необычным и скандальным, что не было никаких сомнений: Рита Скитер обязательно возьмется за это дело.

«Дзинь», — взорвалась чашка, которую Дамблдор любезно предложил угрюмому профессору зелий. Директор вздохнул. Нет, Северус сделал это неспециально, и старик знал об этом; но сама по себе утрата контроля над магией говорила о состоянии Северуса больше, чем любые слова. Альбус вытер ладонь длинным рукавом очередной цветастой мантии.

— Боюсь, мне нечего предложить тебе в утешение, дорогой мой мальчик, — произнес Альбус с таким сочувствием, что Северусу захотелось позорно взвыть, как какому-нибудь оборотню в полнолуние. — По крайней мере, теперь ты знаешь правду.

Это действительно не могло стать утешением. Была одна правда, теперь — другая; ничто не изменилось, кроме того, что ему снова приходится проходить через все девять кругов своего ада. Какая Северусу разница, кого ненавидеть: Блэка или Петтигрю? Ненавидеть Блэка всегда было даже удобнее, привычнее.

— Крысиного ублюдка поцелуют? — спросил Северус, стараясь, чтобы его голос звучал так же холодно, как обычно. Дамблдора, конечно, ему не удалось обмануть.

— С точки зрения юридической практики — едва ли, — начал директор мягко, — незабвенная Беллатрикс Лестрейндж получила пожизненное заключение за куда большее количество преступлений.

Безумную стерву Беллатрикс стоило казнить в первую очередь. Впрочем, не то чтобы мнение бывшего Пожирателя смерти имело в этом вопросе какую-нибудь ценность.

— Однако мой политический опыт подсказывает мне, что это вероятно, — мрачнее продолжил Дамблдор.

«Разумеется, — подумал Северус, — в качестве подачки для проклятой шавки и жалеющей его публики».

Речи о неизбирательном применении законов и мер наказания в магической Британии не шло.

Северус не стал спрашивать, будет ли Дамблдор голосовать за поцелуй или против. Что-то подсказывало, что ответ не заставит его почувствовать себя лучше. Слишком гуманный, слишком склоняющийся ко всепрощению и вторым шансам…

Ах, подождите-ка. Возможно, прямо сейчас раскаявшемуся Пожирателю смерти стоит заткнуться.

В большую ярость, чем вина крысеныша Петтигрю, Северуса приводило осознание того, что чертовых восемь лет он находился с настоящим предателем под сводами одного замка и даже не подозревал об этом. Он ходил по тем же коридорам, что бегал этот маленький крысеныш, ел в том же помещении, в котором тот кормился объедками со студенческих столов. Если бы Петтигрю уже не увели авроры, он едва ли удержался бы от того, чтобы обвить пальцами заплывшую шею ублюдка. Возможно, тогда бы Северус отправился в вояж по Северному морю вместе с ним. Перед глазами до сих пор стояла картина привязанного к стулу Петтигрю, визжащего о своей невиновности (до того, как Снейп, не скупясь, влил ему в глотку Сыворотку правды, разумеется), и рядом — очередной Уизли (какой это уже по счету? кажется, третий) с широко раскрытыми глазами, чье представление о сущности возлюбленного питомца было разрушено случайным заклинанием в кабинете Макгонагалл.

Петтигрю всегда был слабым, всегда прятался за спинами своих дружков — что было удивительного в том, что предателем оказался именно он? Северуса на мгновение охватила злая радость: даже если крысу не приговорят к Поцелую, слабость ублюдка обернется против него: в Азкабане выживают только сильнейшие духом. Петтигрю не протянет и пяти месяцев.

Но это все равно не вернет Лили.

Радость, сотканная из ненависти и ярости, вспыхнула ярким языком пламени, взмыла ввысь и потухла; на ее месте остался только горький пепел.

— Существует некоторая положительная сторона в этом, Северус.

Снейп поднял на него взгляд. Если старик начнет сейчас говорить о торжестве справедливости и победе правды…

— Сириус Блэк — крестный отец маленькой Гарриет, — напомнил директор. — Я думаю, замечательно, что у дочери Лили появится взрослый родственник, готовый о ней заботиться. Когда Сириус оправится, конечно.

— Если оправится, — не преминул вставить Северус. Заключенные Азкабана часто сходили с ума, это ни для кого не было секретом; шансы на сумасшествие шавки, происходившей из безумной семейки Блэков, оттого только повышались. Он и до заключения был бешеным.

— Я надеюсь, что Сириус достаточно силен, чтобы справиться со всеми испытаниями, выпавшими на его долю, — сказал Дамблдор.

Северус подумал, что упрямства Блэку и в самом деле всегда хватало, но, конечно, промолчал. Вместо этого он спросил:

— Вы думаете, что Петуния позволит ему войти в свой дом? Насколько я помню ее, она скорее устроит себе харакири, чем допустит до себя нечто, хоть отдаленно связанное с магией, — с отвращением заметил Северус.

— Думаю, для Сириуса это не станет существенным препятствием, — нахмурившись, ответил директор.

— А что, если Блэк захочет забрать девочку к себе? — неожиданно для самого себя спросил Северус. Когда мысль о дочери Лили приходила ему в голову, его настигало странное внутреннее противоречие: с одной стороны, ему хотелось знать, что с девочкой все в порядке, а если нет — сделать все, что необходимо, чтобы это исправить — в конце концов, он поклялся оберегать ребенка Лили; с другой стороны, ему хотелось никогда не вспоминать о ней, и никогда не знать о ней, и никогда не встретить ее, чтобы, не дай небо, не увидеть глаза, такие же, как у ее матери.

Об этих глазах ему рассказал Дамблдор восемь лет назад. Старик всегда знал, куда нужно давить.

— Боюсь, что это невозможно, — сказал Дамблдор огорченно, но Северус уловил странную мягкость, почти слабость в жестком слове «невозможно». — Защита Гарриет действует, только пока она считает своим домом дом Петунии.

— А вы уверены, что девочка считает его своим домом? Петуния — одна из самых отвратительных…

— Северус, — перебил его директор мягко, — пожалуйста, давай не будем возвращаться к этой теме. Защита действует, и, может, Петуния не самая любящая тетка на свете, но она дает Гарриет кров, пищу и обеспечивает ее всем необходимым. Уверен, с ней все в порядке.

Северус не мог представить, чтобы Дамблдор умышленно держал ребенка — тем более, дочь Лили — в плохих условиях, и он позволял успокаивать себя этими заверениями о том, что все хорошо и все в порядке, и откладывал девочку на дальнюю полку сознания. Но что-то царапало затаенные уголки его души: что-то про то, что Дамблдор может ошибаться и что Петуния — завистливая, полная злобы и яда кобра, способная отыгрываться на невинном ребенке…

Ах, подождите-ка. Возможно, прямо сейчас самому мерзкому учителю Хогвартса стоит заткнуться.

— Мне хотелось, чтобы Гарриет до самого поступления в Хогвартс росла вдалеке от всего этого, — продолжил директор, — но думаю, ничего страшного не произойдет, если она познакомится с магией сейчас. Возможно, так будет даже лучше.

Северус во второй раз за разговор уловил несвойственное Дамблдору сомнение. Если бы он был ответственен за воспитание девочки, то учил бы ее с малых лет нападать и защищаться, опознавать яды и носить с собой безоар, бить в коленную чашечку и пользоваться порт-ключами, и все это, конечно, где-нибудь в закрытой башне на краю мира. Но у Дамблдора были свои взгляды на воспитание детей-спасителей, и Снейп не мог с ними спорить. Ну, то есть спорить-то, конечно, он мог, но итог всегда оставался одним и тем же.

— Блэк испортит ее, — выплюнул Северус. Он не смог бы выбрать между отвратительной Петунией и не менее отвратительным Блэком в вопросе дочери Лили: оба варианта казались ему неприемлемыми. Петуния, скорее всего, не любила девочку и воспитывала ее в строгости, граничащей с жестокостью или даже перетекающей в нее; Блэк, вероятно, обожал бы ребенка погибших друзей, но развратил ее своим примером и разбаловал замашками золотой молодежи до крайности.

— Думаю, он лишь даст Гарриет то, что ей необходимо, — ответил директор. — Забота и любовь Сириуса пойдут ей на пользу.

— Если в его черной, потрепанной дементорами душе осталось хоть что-то из этого, — сказал Северус. — Надеюсь, вы проверите адекватность Блэка, прежде чем допускать его до ребенка.

— Не беспокойся об этом, Северус. Может, все-таки чаю?

Северус утопил бы свое сердце в этом чае, будь такое возможно. Он кивнул и принял из рук Дамблдора чашку.

* * *

— Подъем! Вставай! Поднимайся!

Гарриет закатила глаза: должен же быть какой-то закон, запрещающий нарушать благословенную тишину утра таким визгом. К тому же она, как и всегда, уже давно поднялась и теперь читала в полумраке чулана тайком стащенную из школьной библиотеки книжку. Сначала она, как хорошая девочка, пыталась взять книжку по правилам, но вредная библиотекарша отказала: что-то про возрастные ограничения и несоответствие классу… Что бедной Гарриет оставалось?

Эта женщина продолжала барабанить в дверь.

— Живо! — провизжала она.

Отвращение и ярость Гарриет к Петунии порой были настолько велики, что она не могла называть ее у себя в голове никак иначе, кроме как «эта женщина». Временами, когда Гаррины обиды, раздражение и злость притихали, она могла мысленно называть ее по имени, но «тетей» или «тетей Петунией» — никогда. Напрямую Гарриет, конечно, не обращалась к Петунии так, иначе сидеть ей два-три дня в чулане. Впрочем, Гарриет все равно регулярно доставалось за то, что она отказывалась обращаться к этой женщине «тетя Петуния», но то была терпимая цена. С некоторых пор Гарриет физически не могла открыть рот и назвать эту женщину своей тетей: однажды она попыталась сделать это, и у нее появилось ощущение, что рот ее полон дождевых червей. Больше Гарриет не пыталась идти против себя в этом вопросе.

Гарриет знала, что Петуния, как и ее муж, боятся ее: эта женщина постоянно говорила о том, какая Гарриет ненормальная, странная и вообще — будущая преступница. Сначала Гарриет отчаянно сопротивлялась этим словам и стремилась быть хорошей и заслужить любовь, но что бы она ни делала, всегда терпела поражение. Эта женщина отказывалась любить ее, и однажды Гарриет смирилась. «Дело не во мне, — думала она, наблюдая, как Дадли — глупый, задиристый, толстый и совершенно отвратительный — каждый день получает порцию безусловной материнской любви. — Дело не во мне, я знаю: потому что однажды я тоже была любимой».

Гарриет напугала бы родственников еще больше, если бы рассказала о своей самой сокровенной тайне, которая, как она полагала, и была ключом к тому, что эта женщина с отвращением называла странностью, а Гарриет с потайной гордостью — взрослостью. Она не смогла бы сказать, когда это началось, возможно, это было с ней всегда. Ночами ей снились сны: яркие и насквозь пропитанные волшебством, столь презираемым и отрицаемым Петунией. Гарриет бережно хранила на складах памяти каждый сон, что ей удавалось запомнить, укрывая его от любого из Дурслей покровом строгой тайны; иногда она записывала самые невероятные, самые непонятные и самые трогательные сны в потрепанную тетрадку и прятала ее под отходившей доской чулана, чтобы затем достать ее вновь и записать что-нибудь новое или перечитать старое. Порой один сон, совершенно неясный, становился понятнее, когда она видела другой — через недели, месяцы или даже годы. Гарриет привыкла чувствовать себя подопытным зрителем сумасшедшего режиссера, который показывает ей кино, вставляя сцены не по порядку. Этот режиссер особенно любил показывать ей ослепляющий зеленый свет, который несся к Гарриет, заливая все пространство вокруг. Гарриет ненавидела этот свет: он вселял в нее ужас, какого она не испытывала никогда; каждый раз у нее появлялось ощущение, будто этот свет — самое опасное, самое губительное, самое страшное, что может с ней произойти. Такими ночами Гарриет просыпалась и больше не могла уснуть, а затем зеленые вспышки преследовали ее днем: на уроках, на улице, когда она переходила дорогу, дома, когда толстый муж этой женщины ворчал на нее. В последние годы Гарриет почти привыкла и смирилась с этим сном: она говорила себе, что это цена за сны, наполненные любовью, которые она ценила больше всего на свете.

«Дети, которым не хватает тепла и заботы, получают травму, от которой страдают всю жизнь. Любовь превращает детей во взрослых, способных встречаться и бороться с жизненными невзгодами; недостаток ее и критика уничтожают саму основу личности», — прочитала однажды Гарриет в журнальчике Петунии, который та бросила развернутым на стол, чтобы ответить на телефонный звонок. Гарриет так и не поняла, какую травму получают эти дети: может, у каждого такого ребенка она своя, и ее травма — это шрам в виде молнии на лбу?

Пока Гарриет раздумывала над этим, эта женщина уже вернулась, и Гарриет показалось, что, когда она увидела, как Гарриет держит журнал раскрытым на той самой странице, на ее лошадиной морде проскочило выражение вины. Заметив эту вину, Гарриет вдруг ощутила ярость: как смеет Петуния чувствовать ее, как смеет эта отвратительная женщина демонстрировать совесть? Это было невозможно; женщина, которая каждый день игнорирует Гарриет, будто ее вовсе не существует, и которая так часто кричит и ворчит на нее, и говорит, какая Гарриет никчемная — как она смеет делать нечто подобное? Гарриет будто испугалась, что эта женщина из чувства вины захочет сделать что-нибудь хорошее, что-нибудь доброе; но Петуния не заслуживала сделать что-нибудь хорошее и доброе в отношении Гарриет — она была слишком мерзкой для этого. Гарриет отказалась дать ей шанс на проявление доброты: она отшвырнула журнал так, что он попал в настольную лампу, и та с грохотом разбилась, столкнувшись со стерильно-чистым полом. Гарриет выскочила на улицу и бежала, пока ноги не устали, а легкие не стало жечь. Она точно получит трепку, когда окажется дома, но это будет правильно; это будет так, как и всегда должно быть.

Злые слезы обожгли щеки, когда она села, опершись о ствол цветущего дерева: Гарриет до дрожи стало жаль себя, и свою непонятную травму, и свою личность, уничтожаемую в основе. Горе, которое Гарриет отлично удавалось скрывать от самой себя каждый день, нагрелось, взбухло и поднялось, как пироги Петунии, и взорвалось, не оставляя ей возможности противостоять ему. Гарриет долго плакала, прежде чем нашла утешение: она была по-настоящему любима. Однажды она была.

Однажды нежные руки обнимали ее, приятный голос пел колыбельную, а длинные рыжие волосы спускались кудрями по теплой груди и щекотали ей щеки и нос. Однажды сильные руки подбрасывали ее вверх, и она заливисто смеялась, а женский голос рядом предупреждал: «Осторожнее, Джеймс!» Сны, в которых она видела своих родителей, она любила сильнее всего, хотя они и не приходили к ней слишком часто, вместо себя подпуская к Гарриет видения с огнедышащими драконами, летающими метлами и огромным сказочным замком. Но главное было в том, что она знала, что однажды была любима. И Гарриет оборачивалась в это знание, словно в теплое пуховое одеяло и стальную броню одновременно, и становилась неуязвима: для безразличия Петунии и криков Вернона, для крошечного, давящего чулана под лестницей и пауков в его углах; для зимнего холода и одиночества в болезни. Так же ясно, как свет полной луны в черном небе, незакрытом облаками, к ней пришло осознание: она не сломается. Если родители были ее прошлым, то, Гарриет была уверена: драконы, метлы и сказочный замок — ее будущее. Ей лишь нужно быть терпеливой и стойкой и ни в коем случае не отдавать себя в руки отчаянию. Что-нибудь произойдет. С Джейн Эйр, во всяком случае, так и было. Не зря же Гарриет стащила эту книжку из библиотеки, в конце-то концов.

С каждым сном в ее сердце и голове будто пристраивалась новая ступенька понимания, осознания, взрослости. Разные люди общались с ней в этих снах и вели себя с ней совершенно по-разному: мило, дружелюбно, нежно, заботливо, восхищенно, безразлично, раздраженно, зло, высокомерно, отвратительно и жестоко; иногда один и тот же образ был с ней в один день мил, в другой — жесток; у образов были разные привычки, и мотивы, и характеры; и во всем этом многообразии Гарриет часто терялась и тонула, но затем каждый раз, отчаянно барахтаясь, всплывала на поверхность, выбиралась на берег, отплевывалась от соленой воды, водорослей и песка и брала в руки свою потрепанную тетрадку, и записывала туда все, что могла вспомнить. Иногда у Гарриет лопалась от всего этого голова, но каждый сон был слишком драгоценен, чтобы можно было отбросить их и забыть. Она любила все эти сны так же, как любила книги, они были ее воспитателями и учителями.

Гарриет вышла из чулана и, мельком заглянув на кухню (Дурсли в полном составе уже были там), отправилась в ванную. Несмотря на то, что водные процедуры она выполнила еще два часа назад, Гарриет заперлась в комнате и открыла кран: возле плиты хозяйничала Петуния, и, если бы Гарриет появилась там сейчас, та непременно привлекла бы ее к делу. Гарриет не испытывала сильного отвращения к готовке, зато она ненавидела тот несправедливый факт, что она была обязана помогать по дому, а золотого мальчика Дадли не просили даже дойти до почтового ящика. Эта женщина часто повторяла, что Гарриет — неблагодарная нахлебница, и всякий раз при этом Гарриет охватывали невозможный стыд и ярость. Наверное, поэтому она чувствовала ярость и унижение от домашней работы, — ведь это были «отработки» за ее «иждивенчество».

Таким образом, Гарриет саботировала домашние дела как могла; от этого Петуния раздражалась еще сильнее, чем обычно, и вываливала на нее новую порцию ворчания и криков; но, как и в случае обращений, игнорирование того стоило.

Гарриет вошла на кухню, когда Дурсли уже доканчивали свой завтрак. Она подумала о том, что те ни капли переживали из-за ее отсутствия за семейным столом. Гарриет никогда по-настоящему не было за ним места.

— Мы думали, ты там утонула, — произнес Вернон и зашелся в противном гоготке, словно изрек что-то действительно забавное.

— Дадли настолько талантлив в плавании, что его навыки передались мне воздушно-капельным путем, дядюшка.

Петуния злилась, когда Гарриет называла Вернона дядюшкой: она усматривала в этом более уважительное отношение к нему, чем к себе. Гарриет потешалась про себя.

(Называть Петунию тетушкой даже издевательским тоном она не могла.)

Но поскольку Гарриет сделала комплимент Дадли, та с легкостью переключила на это внимание:

— И в самом деле, крошка, кушай побольше, тебе сегодня понадобятся силы. Вернон, может, нужно увеличить количество занятий, раз у Дадлика талант?

Гарриет с отвращением придвинула к себе жирную яичницу; овсянка ей нравилась куда больше, но раз уж ее нет…

— Парень, а ты сам-то как думаешь? — спросил Вернон, потрепав сына по волосам.

При виде этого жеста Гарри проигнорировала холодный комок в груди, толкнувший ее сердце. Овсянка… как жаль, что ее нет. Она где-то слышала, что это полезный и диетический продукт. Кое-кому пошло бы на пользу.

Дадли был слишком занят, чтобы ответить, запихивая себе в рот последние кусочки бекона.

— Кушай, кушай, — ласково приговаривала Петуния, и Гарриет откинулась на спинку стула, почувствовав себя странно уставшей, хоть день и только начался.

Через десять минут они остались с Петунией одни: Вернон и Дадли поехали в бассейн. Эта женщина, оказавшись наедине с Гарриет, недовольно поджала губы и принялась за посуду.

— Опять плескалась черт знает сколько, — проворчала она. — Никак не могу понять, чем ты там занимаешься.

— Никак не могла смыть грязь со своей черной души, — нарочито спокойно отозвалась Гарриет.

Петуния отложила вымытую тарелку слишком громко; слишком громко для своих драгоценных тарелок.

— Ты когда-нибудь перестанешь быть такой дерзкой или нет, дрянная девчонка? — со злостью спросила Петуния, повернувшись со сковородкой в руках. Гарриет дернулась, но из гордости удержала себя от того, чтобы отодвинуться. Эта женщина еще никогда не позволяла себе такого рукоприкладства. Но, возможно, Гарриет стоит быть осторожнее, чтобы не дать Петунии шанс раскрыться с худшей стороны.

— На то я и дрянная девчонка, чтобы быть такой дерзкой. Какой малолетней преступнице еще быть?

Нет, она не может быть осторожной, когда дело касается этой женщины.

Гарриет получала странное удовольствие, бросая Петунии в лицо ее же собственные слова. Какое-то злое, испорченное удовлетворение… Гарри так долго было больно выслушивать все эти слова, что она к ним зачерствела, и теперь произносила их с той же легкостью, что и Петуния. И главное было в том, что этой женщине не нравилось, когда Гарриет признавала себя такой, какой Петуния ее называла; логики в этом Гарри не видела, но она ей и не была нужна, пока эти бессвязные нелогические штуковины доставляли ей удовольствие.

Когда Гарриет вела себя скромно, Петуния обвиняла ее в лукавстве; Гарриет знала, что может глубоко чувствовать любовь и доброту, но Дурсли никогда не предоставляли ей такой возможности; Гарриет говорила правду, но ей никогда не верили; Гарриет готова была полюбить Дурслей, но никто из них не разделял ее желания, — и тогда со временем Гарриет начало порой казаться, что она их ненавидит.

Особенно ее. Петунию. Эту женщину.

Но что-то удерживало ее от того, чтобы признать эту ненависть, или, скорее, позволить ее себе: возможно, неистовая гордость, шептавшая ей, что ненависть — слишком сильное, слишком глубокое, слишком… личное чувство. И потому Дурсли его недостойны.

Иногда ей и в самом деле хотелось стать лживой, злой и жестокой. Гарриет не понимала, откуда приходит это желание, но на короткое время оно снимало боль; а затем она представляла себя — лживой, злой и жестокой — за пределами дома номер четыре, за пределами Тисовой, за пределами Литтл-Уингинга — и видела перед собой нравственную калеку, чья душа была поделена на две половины. Одна, совершенно несчастная, жалкая и скукоженная — некогда требовавшая любви и участия; ее Гарриет стала запирать на замок и игнорировать, но та болела, болела, болела, и гной ее раны разносился по всему телу. Вторая половина — злая, ехидная, с хищным оскалом и любезной, но холодной улыбкой; ее, эту испорченную половину, Гарриет в своем воображении показывала всему миру.

Она наслаждалась этой фантазией, пока однажды не поняла, что это проигрышная затея. Никто не полюбит ее такой. Мелкое удовлетворение от наслаждения собственной испорченностью никогда не заполнит дыру в сердце. И Гарриет, может, из книг, а может, из снов знала: назад пути не будет. Или он будет очень, очень сложным.

В конце концов, она слишком не любила Дурслей, чтобы позволить им испортить ее, перегнуть ее, сломать ее. Гордость, смешавшись с упрямством обиды, поддерживала ее, не давая упасть в пропасть. Она не сломается. Ни в одном из смыслов. И это осознание собственной силы, духовной и сердечной, заставляло ее вспомнить о маминых руках, когда-то нежно укачивающих ее, и папиных, весело подбрасывающих. Ее свет, огонек ее души, который не потух ни из-за игривых ветерков, ни из-за устрашающих штормов, — ее самое ценное на свете сокровище.

Но этот свет был слишком личным и уязвимым, чтобы она показывала его Дурслям. И порочное удовольствие не спешило никуда сбегать.

Так Гарриет стала искусным канатоходцем, лавировавшим на тонкой проволоке, а в руках у нее был шест равновесия: одна его половина была для того, чтобы показывать себя в худшем свете перед Петунией — из-за обиды, гнева… чтобы наказать ее. Другая половина была напоминанием для Гарриет.

Напоминанием о том, кто она есть на самом деле.

— Возможно, в школе святого Брутуса, о которой вы все время твердите, меня научат хорошим манерам, — произнесла Гарриет, мыслями возвращаясь на кухню четвертого дома. — Но что-то мне подсказывает, что, скорее, там я научусь царапать машины и поджигать цветы. Кстати, я никогда не говорила, но вы вырастили прекрасные розы.

Не дожидаясь ответа, Гарриет отправилась к себе, надеясь, что ей в затылок не полетит тарелка. Не полетела: в конце концов, затылок Гарриет был слишком неуместной тратой для драгоценных тарелок Петунии.

Мистер Рочестер снова повел себя очень странно, а Бронте опять пустилась в непонятные рассуждения. Гарриет уселась поудобнее и взяла в руки карандаш.

* * *

Он так долго этого ждал, что теперь не мог в это поверить.

Непривычно яркое солнце слепило глаза и направляло теплые лучи прямо под восковую кожу. Непривычным было многоцветие, разнообразие красок: не только черный (небытие, смерть), холодно-синий (волны Северного моря) и серый всех оттенков: от бледно-серого (туман) до непроглядного грязного, словно само отчаяние (стены Азкабана), но и малиново-красный, лиловый, солнечно-желтый, оранжевый, зеленый — насыщенный изумрудный и свежий лиственный, коричневый, белый — белый как снег и кремовый, и голубой (чистое небо, не затянутое холодным туманом, наведенным дементорами и грозными тучами). Все эти краски будоражили, ошеломляли его спутанное восприятие. Непривычные обрывки человеческих разговоров доносились со всех сторон, но Сириус никак не мог взять в толк, о чем же говорит хоть один из них.

У него был домик дядюшки Альфарда… Он уничтожен? Конечно, ведь Волдеморт… Нет, с чего бы ему? А дом на Гриммо? Жива ли еще его мать?

Мысли путались сильнее, чем колтуны на грязной голове, и Сириус не смог бы себя в этом винить после восьми… ах, нет, семи… семи лет и восьми месяцев в Азкабане. Сириус рассмеялся безумно и горько: семь с половиной лет…

В Азкабане заключенные очень скоро теряли счет времени, снедаемые ночными кошмарами и дневными кошмарами, когда дементоры совершали обход, болезнями и сумасшествием. Едва горе от потери Джеймса и Лили и предательства крысы — нет, не прекратилось — лишь едва отступило, чтобы Сириус оказался способен подумать о чем-то еще, он поклялся себе, что не сломается, не сойдет с ума; ему надо жить, — наверняка вскоре они поймут, какую ошибку совершили и что он невиновен…

При этой мысли Сириус рассмеялся снова.

Он с детства видел, что справедливость, внимательность к законам и Визенгамот — понятия лишь относительно пересекающиеся: его отец не чурался взяток и тех наглых вмешательств в работу Министерства, что он называл лоббированием. Когда Бартемиус Крауч возвысился во время войны с Волдемортом, его методы и средства, включая разрешение для авроров использовать Непростительные превентивно, заставляли даже бывалых орденцев хмуриться; но Сириус был не из их числа.

«Так им и надо, поганым Пожирателям, — с жаром говорил он, — нечего нянчиться с ними. А что до заключения без суда, так приличного человека пожирательским ублюдком не заподозрят».

Сириус рассмеялся в третий раз.

Проходящий мимо маггл окинул его странным взглядом и ускорил шаг. Сириус не винил того за это малодушие так же, как не винил себя за временное скудоумие: ему вернули палочку, так что он очистил себя, как позволяла его ослабевшая магия, но так и не распутал волосы; и дали новую казенную одежду, но она не могла скрыть ни болезненных бледности и худобы, ни того накопившегося вала чувств, который был настолько неподъемным, что Сириус оставил его где-то внутри, не в силах ни избавиться от него, ни встретиться с ним.

Он говорил, что приличного человека пожирательским ублюдком не заподозрят, но на долгие годы для всего магического общества он сам стал пожирательским ублюдком; да не просто Пожирателем, а правой рукой Волдеморта. Мысль была настолько мерзкой и горькой, что хотелось ее выплюнуть.

На обдумывание своих прошлых убеждений у него было много времени в грязной камере, обдуваемой ледяным ветром Северного моря. Он был непростительно наивен, но что ему еще оставалось? Откажись он от надежды, которая с каждым годом и так становилась слабее, затухла бы и ненависть, яростным пламенем поддерживающая в нем жизнь. Он видел несколько раз, как дементоры проносили мертвые тела мимо его камеры; все они были закрыты посеревшими простынями, но однажды безвольная рука с посиневшими ногтями и грязно-лиловыми пятнами выпала из носилок и дернулась от их движения, и Сириус с отвращением — большим, чем от трупных пятен, — заметил на ней Знак мрака.

Он не собирался занимать место этого пожирательского ублюдка.

И ему это удалось. Но что теперь делать с этой жизнью, вырванной зубами и когтями (буквально) из лап смерти и безумия?

Сириус вдруг вспомнил себя, шестилетнего, когда они с матерью выбрались в Косой Переулок и он отбежал от нее, увлекшейся разговором со встретившейся знакомой, поглазеть на новенькие метлы. Так и не добежав до салона с метлами, он остановился и, пока не успел испугаться, осознал, что он один, совсем-совсем один. Вокруг были волшебники и ведьмы, вот — он сам, и его мать где-то рядом, но где — непонятно. Впервые в жизни Сириус испытал ощущение полной растерянности. Куда ему было идти?

И сейчас он испытывал нечто совершенно похожее.

Он получил свободу. Но что ему делать теперь с этой свободой, когда обломки и руины его разрушенной жизни уже успели остыть и покрыться пылью и грязью?

— Сириус, — позвал его добрый голос, и среди какофонии непривычных звуков, и красок, и ощущений этот голос показался ему по-старому, почти по-домашнему знакомым.

Он обернулся и увидел Альбуса Дамблдора, который смотрел на него с ласковой улыбкой.

— Мой дорогой мальчик, как я рад тебя видеть, — сказал тот теплее, чем светило июньское солнце, и положил ему руки на плечи. Сириусу на мгновение показалось, что старик готов обнять его, несмотря на, без сомнения, его отвратительный вид. Что-то, однако, не позволило тому это сделать: может быть, диковатость глаз Сириуса, которой он сам испугался, увидав свое отражение в зеркале аврората.

— Здра… — попытался прохрипеть Сириус и закашлялся; горло саднило, словно его шею обхватили дементоры.

В глазах Дамблдора мелькнули сожаление и сострадание — он немедленно стер их (вероятно, помня о том, каким Сириус был гордецом), но они были столь глубокими, что не заметить их было невозможно. Вместо благодарной симпатии Сириус ощутил злость, но истоки ее были слишком размыты, чтобы он понял их. Возможно, проклятые дементоры, забирая теплые воспоминания, одарили его ею.

— Здравствуйте, директор, — наконец прохрипел он.

Когда Сириус закашлялся, Дамблдор был вынужден убрать руки с его плеч; теперь он вернул одну ладонь на место и сжал ею руку Сириуса.

— Когда я услышал, что тебя только что отпустили, сразу же вышел следом, надеясь тебя нагнать. Хорошо, что мы не успели разминуться. Если ты никуда не спешишь, я был бы рад пообедать с тобой вместе.

От вежливого предположения Дамблдора о том, что Сириус мог сейчас куда-то спешить, он едва не рассмеялся в четвертый раз, но поостерегся лишний раз тревожить голосовые связки. Остерегаться чего бы то ни было не было в характере Сириуса, но хронический азкабанский фарингит (и ему очень повезет, если это не ангина), заставил его проявить осторожность.

— Мне совершенно некуда спешить, директор.

Когда Дамблдор опустил руку к его предплечью, чтобы аппарировать их обоих, Сириус ощутил неясный протест, но и его причину понять не смог (не успел): душная воронка аппарации засосала его.

* * *

Кабинет директора лишь немного изменился с тех пор, когда Сириус последний раз был в нем. Воспоминание об этом было странно подернуто дымкой; тогда они с Джеймсом получили по месяцу отработок за стычку с Сопливусом. Недовольство от длительности отработки скрашивалось знанием о том, что Снейп провел в больничном крыле несколько дней. Думать об этом было приятно.

Возможно, это было достаточно мерзкое воспоминание, чтобы его не повредили дементоры.

Дамблдор изменился столь же немного, сколь и его кабинет: лишь в паутинчатый узор неглубоких морщин вплелилась пара новых бороздок, но голубые глаза глядели все так же проницательно и ясно. Он отдал приказ домовому эльфу и, когда тот исчез, предложил Сириусу чай.

Сириус отхлебнул из чашки и прицокнул языком, чувствуя, как жар обволакивает рот, растекается по трахее и спускается по пищеводу в желудок; горло отозвалось болью, но эта была почти самая приятная боль за последние семь с половиной лет (самая приятная настигла его в тот момент, когда с него сняли кандалы и он потирал воспаленные, но свободные щиколотки и запястья). Несмотря на то что чай не был слишком горячим, он обжег Сириусу язык и щеки, но Сириус не отказался бы и от этого неприятного ощущения, слишком хорошо помня ледяные похлебки Азкабана.

Дамблдор молчал, сложив ладони домиком и обратив взгляд в себя, и уголком неповрежденного азкабанскими стражниками сознания Сириус отметил про себя странное ощущение от этого. Дамблдор всегда знал, что сказать.

— Мой дорогой мальчик, — наконец начал он, словно собравшись с силами. Сириус помнил это выражение, и жуткая поволока воспоминания в мгновение остудила чай. Директор сообщал о смерти Маккинонов на собрании Ордена в восемьдесят первом так же: вздохнув сначала шумно (шумно в мертвой, полной мрачного предчувствия тишине), будто не имея более возможности сохранять обычную непоколебимость. — Если бы я собрал все книги библиотеки Хогвартса, в них не хватило бы слов, чтобы выразить всю глубину и отчаяние от моего безграничного сожаления из-за того, что случилось с тобой. Я несу бóльшую — не буду слишком высокомерным, принимая на себя всю ответственность за то, что произошло, но — бóльшую ее часть. — Директор замолчал, как судья, зачитывающий тяжелый его сердцу приговор, и Сириус каким-то шестым чувством понял, что будет дальше. — Я свидетельствовал, что ты был Хранителем тайны, Сириус, и моя вина за то, что я не организовал соответствующий процесс заседания Визенгамота и должное расследование, бесконечна.

Слова тяжелым камнем упали в пропасть, где скрючилось его сердце, и летели, летели, летели, пока не ударились о черную грунтовую землю и не отпрыгнули в разные стороны.

Он знал. Только Дамблдор был в курсе, кого Джеймс и Лили назвали Хранителем. Но даже если бы Дамблдор не свидетельствовал…

«Я виноват! Я виноват! Я убил их! Я УБИЛ ИХ! Я ВИНОВАТ! — лучи связывающих заклинаний мчались к нему, но он даже не пытался сопротивляться; вспышки колдовства освещали улицу, усыпанную человеческими останками. — Я виноват! Я виноват! Я виноват! — пронизывающий ноябрьский ветер пробирал до костей, до рассыпавшегося в прах сердца, завывал протяжно. Он остался один, преданный, потерявший сразу троих лучших друзей. — Я виноват! Я виноват! Я виноват! — авроры скрутили его, и Грозный Глаз смотрел на него так, что Сириуса полоснуло ножом по жалким останкам того, что до хэллоуинского вечера он называл своей душой. — Явиноватявиноватявиноватявино…»

Виноват, но не виновен.

Нечто гадкое поднялось в душе Сириуса, нечто, подобное тому, когда дóлжно кого-то простить, но нельзя найти в себе для этого душевных сил; некое состояние, когда одна часть души со всей серьезностью и благоразумием взывает к снисходительности и прощению, но другая кричит визгливо и заходится в плаче смертельной обиды: «Нет прощения и быть не может!»

Не дементоры вселили в него ту злость.

Она в нем родилась сама, закономерная и неизбежная, как сама смерть, из обиды, горечи и ощущения несправедливости, была выпестована годами отчаянной пустой надежды в заключении, а дементоры лишь подкормили ее своим смрадным присутствием. Ни одно покаяние, даже такое откровенное и искреннее, не могло заглушить ее ядовитого зловония. Потому он спросил:

— Где сейчас Гарри?

Дамблдор понял. Вспышка болезненного, горького сожаления и неизбывной вины вспыхнула в его голубых глазах и, едва помедлив, скрылась; он не стал больше мучать Сириуса разговором о своем участии в этом деле — редкостное отсутствие эгоизма.

— Гарриет растет в доме своей тетки, — спокойно вымолвил он.

— Петунии Эванс?! — воскликнул Сириус, вспомнив образ сестры Лили. «Нет, не Эванс…» Что-то крутилось на краю его сознания.

— Дурсль, — подсказал Дамблдор. — Гарриет воспитывается в семье Петунии и Вернона Дурслей вместе с кузеном-одногодкой.

Разрозненные куски воспоминаний, будто колдографии с покусанными непослушной собакой краями, пронеслись в голове Сириуса, склеиваясь в одну ленту: белая фата, его невинная шутка, скандал…

— Вы отдали Гарри ЕЙ?! — закричал он, напрочь забыв о состоянии своего горла. Горло мстительно отозвалось болью, но Сириус отказался отвечать на ее призыв. — Это ведь ваше было решение, так?

— Да, Сириус, это было мое решение, — подтвердил Дамблдор так спокойно, будто Сириус не кричал, а над директором не висела тяжесть бесконечной вины, о которой он так выразительно высказывался лишь минуту назад, и будто они говорили лишь о новых сладостях в заведении мадам Розмерты. — Я имел для этого определенные причины, и, если ты позволишь мне объяснить их, — сказал Дамблдор, видя, что Сириус собирается перебить его, и тот закрыл рот, — то, возможно, поймешь меня.

Сириус откинулся на спинку кресла с упрямым выражением на лице и взглядом, который как бы говорил: «Посмотрим, насколько абсурдное объяснение ты сможешь придумать для такой невероятной, невозможной, не-должной-потому-что-не-должной-быть-никогда ерунды».

— Лили пожертвовала собой, пытаясь защитить свою дочь от Волдеморта. — Сириус не вздрогнул при упоминании его имени: никогда он не мог позволить себе этой низости, и после того Хэллоуина — тем более. — Таким образом, — продолжал Дамблдор, — она привела в действие магию столь древнюю и могущественную, что сегодня о ней помнят совсем немногие — магию жертвы. С помощью этой магии маленькая Гарриет смогла выжить, и эта магия продолжает течь по ее венам вместе с материнской кровью, защищая ее от любого вреда, который может нанести Волдеморт и его приспешники. Но ее действие продолжается, только если Гарриет считает домом обиталище кровной — по матери — родственницы.

Сириус молчал. Смысл слов кругами блуждал в его спутанном сознании, пока мысли играли друг с другом в салочки.

— Он вернется, — наконец сказал Блэк, не то спрашивая, не то утверждая.

— Да, — подтвердил Дамблдор, и это спокойное «да» было предвестником страданий, страха, ужаса и боли; предвестником того кошмара, что они называли магической войной.

Теперь Сириус вздрогнул.

Он слышал об этом и раньше, но отказывался верить. Ветер периодически доносил до него вопли Беллатрикс с этажа ниже: она то кричала из-за дементоров — просто вопила от тяжести и ужаса своих воспоминаний, — то заходилась в безумном смехе, вспоминая свои «шалости», — так она пыталась помочь себе пережить очередной обход стражников Азкабана. Слыша этот смех, Бродяга наполнялся яростью, вспоминая слухи о Лонгботтомах и парочку их боевых встреч, на одной из которых она чуть не отрезала ему возможность продолжать род. Иногда Беллатрикс повторяла слова: «Он жив, он жив, он жив, он вернется и освободит нас», — но Сириус не мог допустить мысли, что она это всерьез; он был уверен, что она повторяет эту мантру так же, как он сам повторяет свою («Я невиновен, я невиновен, я невиновен, они поймут и освободят меня, я отомщу крысе»), чтобы не сойти с ума, не сдаться, не отчаяться.

Если его мантра сбылась, почему бы не сбыться мантре Беллатрикс?

Когда она поняла, кто находится в камере сверху, она зашлась в долгом истерическом смехе: это казалось ей по-настоящему забавным. Отчасти Сириус был с ней согласен: чернейшей иронией было то, что самая приближенная к Волдеморту женщина знала о его полной невиновности, но его друзья, соратники — те, с кем он сражался бок о бок, — безмолвно приняли его вину.

— Моя возлюбленная кузина говорила об этом, — сообщил Сириус, — она верит.

— И у нее, к сожалению, есть на это основания, — ответил Дамблдор, сразу поняв, о которой кузине он говорил. — Нам остается только надеяться, что это произойдет как можно позже.

«В том числе чтобы Гарриет успела вырасти», — про себя закончил за него Сириус. Мысль о крестнице ноюще заскреблась за грудной клеткой.

Сколько ей теперь? Девять? Совсем скоро десять.

— Я хочу видеть Гарри, — заявил Сириус, выражая тоном, что не примет отказ. — Где они живут?

Дамблдор внимательно на него поглядел, словно оценивая, измеряя его невидимым прибором. Наряду с холодной оценкой в его взгляде сквозила странная задумчивость, которую Сириус не понял, но ему и не до того было: ему нужен был только адрес.

— Конечно, я думаю, Гарриет будет рада появлению родственника, который станет навещать ее, — сказал Дамблдор, покончив с многозначительными взглядами, и сообщил Сириусу адрес.