Доспехи (джен)

Полностью оправившаяся ото всех физических и моральных потрясений, Гарриет с унынием разглядывала Большой зал.

— Ну почему нельзя было оставить ели еще на несколько недель? — она демонстративно вздохнула. — Было так красиво.

— Праздники закончились, и пора приниматься за учебу, — Гермиона говорила поучительным тоном, но Гарриет уловила нотку разочарования в ее голосе. — Праздничные украшения не настраивают на учебный лад.

— Без них стало как-то пусто, — сказала Гарриет.

— Так кажется после украшений. Скоро станет привычным.

Было что-то грустное в этом «Скоро станет привычным». Разве должен праздник уходить из жизни?

— С возвращением! — завопили им с Гермионой в уши; они подпрыгнули.

— Мальчики! — воскликнула Гермиона, обернувшись: возле нее стоял, широко ухмыляясь, Фред, подле Гарриет — Джордж.

— Гермиона! — передразнил ее Фред высоким голосом (весьма удачно).

Гермиона замахнулась на Фреда огромной толстой книгой (которую читала в поезде — «книга для легкого чтения», как она сообщила), но Фред увернулся. Гермиона не успокоилась и замахнулась снова — тогда Фред выхватил книгу, бросил ее на стол (ее подруга возмущенно пискнула), схватил Гермиону поперек живота и начал щекотать.

Гермиона завизжала: она боялась щекотки. Гарриет и Джордж только переглянулись: такого раньше не было. А потом что-то нехорошее появилось в выражении его лица…

Гарриет попыталась увернуться, сбежать, но было поздно — звуки двух девичьих голосов, визжавших и смеющихся, заполнили Большой зал.

* * *

— Невозможные мальчишки, — ворчала Гермиона, когда им наконец удалось отделаться от близнецов.

— А по-моему, тебе понравилось, — прямо сказала Гарриет. Гермиона задохнулась от возмущения. — Мне, во всяком случае, понравилось.

— Гарриет, то, что понравилось тебе, не значит, что понравилось мне!

— Конечно, не значит, — спокойно согласилась Гарриет. — Такое умозаключение было бы нелогичным. Но тебе все равно понравилось, — поддразнила она Гермиону и показала ей язык.

— Нет, не понравилось! — настаивала Гермиона и отчего-то покраснела. Гарриет хотела было обратить на это внимание, но из смежного коридора донеслись голоса взрослых.

— …как всегда… это же Северус… — Определенно голос профессора Макгонагалл. — Сделаем, как обычно.

— …не согласен, Минерва… если в этот… к тому же… поставим эксперимент! — Ого, а это был их декан.

— …Северус не любит не только... день рождения тоже.

Они почти добрались до своей башни. Гарриет повернулась к Гермионе.

— Герми, ты иди… Я вспомнила, у меня есть одно дело, я сбегаю и приду.

Гермиона озабоченно нахмурилась:

— Гарриет, куда это тебе понадобилось? Идем вместе.

Нет-нет-нет… Гарриет не смогла бы объяснить Гермионе этот интерес.

— Герм, все в порядке. Я туда и обратно.

Гермиона настаивала:

— Нет, Гарри! Куда ты собралась?

Гарриет начала раздражаться: пока она препиралась с Гермионой, драгоценные слова, которые она могла бы подслушать, утекали в прошлое, откуда она не сможет их достать.

— Гермиона, туда и обратно! — Она грубо развернула Гермиону за плечи и направила к башне. — Все в порядке.

Гермиона не выглядела убежденной, но Гарриет было уже все равно: она рванула в ту сторону, откуда доносились голоса профессоров, но только для того, чтобы врезаться на повороте в декана Гриффиндора.

— Ух, простите, профессор. — Профессор Макгонагалл строго на нее посмотрела. — Извините.

Лицо профессора смягчилось, и она покачала головой. Значило ли это «Ничего страшного», или «Что же делать с вами, мисс Поттер?», или все вместе, Гарриет не поняла, а профессор уже пошла дальше.

Ну вот. Она все прослушала.

Через мгновение к ней пришло озарение. Она побежала к лестницам и задрала голову вверх. Профессор Флитвик сходил с платформы на два этажа выше: он шел к своему кабинету. Гарриет приподняла подолы платья — запутайся она в них, и Хогвартс насладится зрелищем ее изломанного тела, — и шагнула на подъехавшую платформу.

«Скорее, скорее, скорее», — мысленно подгоняла она платформу, слишком медленно плывущую по воздуху.

— Войдите, — послышался высокий голос профессора Флитвика, когда она постучала.

При ее появлении лицо декана осветила такая искренняя улыбка, что Гарриет невольно вспомнила о своем личном рейтинге учителей и почему профессор Флитвик занимает в нем первое место.

— А, Гарриет, проходи! Как прошли каникулы? Хочешь чаю?

Она уселась на предложенный стул. Маленький голубой чайник подлетел к чашкам и разлил воду, а потом с легким звоном брякнулся на подставку.

— Ну так что, Гарриет? Надеюсь, ты хорошо отдохнула.

Она с удовольствием рассказала профессору, как наряжала елку с Сириусом, и как они вместе ходили покупать всякие праздничные штуки и в результате скупили чуть ли не полмагазина, и как лепили снеговика, и как были на какой-то рождественской театральной постановке, название которой вылетело у нее из головы, и всякое такое; истории про болезнь и доктора Харт она, конечно, опустила.

— Я рад, что у тебя выдались такие счастливые каникулы, Гарриет, — сказал профессор Флитвик, а потом вдруг подмигнул ей — и печенья-медвежата на ее тарелке стали отплясывать чечетку. Она смотрела на это в течение нескольких секунд, а потом залилась хохотом — радостным и самозабвенным.

— Профессор, расскажите про ваши каникулы, — попросила она не из вежливости, а из подлинного любопытства. — Наверняка вы затевали что-то интересное.

— Ты знаешь, Гарриет, в этом году на Рождество оставались близнецы Уизли…

Профессор Флитвик обладал прекрасным чувством юмора и талантом рассказчика. Гарриет старалась подмечать не только то, что он говорит, но и то, как он это делает. У декана всегда было чему поучиться.

— Профессор, — сказала Гарриет, когда рождественские истории закончились, — несколько минут назад мы поднимались с Гермионой в башню, и я случайно услышала, как вы говорили что-то про профессора Снейпа и день рождения. У него скоро именины?

Профессор Снейп вряд ли бы позволил ей даже задать такой вопрос и точно бы увернулся от ответа на него. Но с профессором Флитвиком можно было немножко посплетничать при условии, что ты не говоришь ни о ком ничего плохого.

— О да, девятого января. Мы думали над подарком от учителей. А что, Гарриет?

— Да так, просто. Хм, девятое января — это учебный день, — произнесла она, бросив взгляд на настольный календарь декана. — Интересно, будет ли профессор Снейп веселее, чем обычно.

Профессор Флитвик усмехнулся, но постарался быстро это скрыть.

— По моему опыту — нет, Гарриет. Если ты услышала достаточно много, то знаешь, что профессор Снейп не любит свой день рождения.

Гарриет опустила взгляд, чувствуя, как краснеет оттого, что профессор Флитвик намекнул на то, что она подслушивала.

— А почему?

— Не знаю, Гарриет, но даже если бы знал, не уверен, что профессор Снейп хотел бы, чтобы я об этом говорил. Хочешь взять с собой печения?

— О, спасибо большое. — Она взяла две штуки: себе и Гермионе. — Доброго дня, сэр.

— Увидимся на уроках, Гарриет, — улыбнулся декан, и печенья подпрыгнули у нее в руках. Она ахнула, но удержала их. — Осторожнее, мисс Поттер, — лукаво проговорил профессор Флитвик, и у нее не осталось никакого сомнения, была ли это остаточная магия на печениях или профессор колдовал вновь.

Дверь за ней закрылась, и Гарриет осталась одна в тишине холодных стен замка. Она вернулась к мысли о дне рождения профессора Снейпа… та казалась странной. В смысле, профессор Снейп и день рождения? Гарриет приказала себе не глупить. Если профессор Снейп существует, значит, он когда-то родился, значит, у него есть день рождения… Мысль метнулась дальше: если он родился, значит, его кто-то родил, значит, у него есть мама…

Ой, божечки-кошечки, ну это уже слишком. Гарриет остановилась. Она вдруг поняла, что там, за пределами замка, у профессора Снейпа есть своя жизнь, жизнь, о которой она ничего не знает. Осознавать это было удивительно и отчего-то неприятно.

«Почему? — спросила она себя. — Что такого неприятного в том, что у профессора Снейпа есть что-то, кроме его забот учителя?» — и шпиона, но эту мысль она подумала быстро и прогнала, потому что та казалась ей слишком опасной, даже чтобы просто думать ее.

Ответить Гарриет не могла.

Она встряхнула головой и пошла обратно к лестницам. Она вообще начала размышлять о другом! Девятого января день его рождения. Что она приготовит? А нужно ли ей что-то готовить?

Сириус говорил, что они с профессором Снейпом были сокурсниками, следовательно, они ровесники. В Хогвартс принимают строго в одиннадцать лет: даже если первого сентября тебе исполняется одиннадцать, ты уже опоздал. Так было с Гермионой: она родилась всего-то девятнадцатого сентября, но в итоге ей пришлось ждать почти лишний год (условно ждать, ведь пока ей в июле не пришло письмо, она ничего и не знала). Значит, профессору Снейпу в этом году исполнялось… она опять остановилась и стала считать на пальцах, но сбилась. Она попробовала еще раз, пересчитала, сошлось… тридцать два.

Гарриет снова замерла, пораженная… ну да, тем, что у профессора Снейпа есть возраст.

«Гарриет, ну что ты за дура сегодня такая», — сказала она себе. Но чувство странности не спешило ее покидать.

Она снова медленно пошла.

Тридцать два… Похож ли он на человека тридцати двух лет? Да точно нет: профессор Снейп казался старше. Не только внешностью… чем-то иным. Помимо его строгости и сдержанной манеры держать себя, добавлявших ему возраст, в нем было что-то еще… какая-то иная взрослость.

А может, у всех людей, пересекших черту тридцатилетия, есть эта неясная, но осязаемая черта?

Она вспомнила соседку Дурслей, которой точно было больше тридцати, но на свой возраст та не выглядела. Эта соседка всегда носила распущенными свои длинные светлые волосы; она красилась яркой розовой помадой и надевала короткие, открытые платья в цветочек или еще какой-нибудь миленький узор; а еще ее манера говорить казалась странной — голос у нее был не по-взрослому высокий.

За глаза Петуния всегда называла ее «вертихвостка».

Нет, значит, не у всех.

И все же ей надо было что-то решить с поздравлением. Гарриет не была уверена, как профессор Снейп отнесется к тому, что она поздравит его, тем более, если он не любит свой день рождения.

Гарриет вдруг осознала, что может его понять.

До того, как Сириус забрал ее, свои дни рождения она практически ненавидела: они приносили с собой то ужасное, всеобъемлющее чувство одиночества, безразличия и нелюбви. Это чувство было тем болезненнее, что день рождения Дадли приходился за неделю до ее, и ей каждый раз приходилось наблюдать, как сильно его любят в этот день и как много подарков ему дарят…

Она приказала себе не плакать, глубоко вдохнула и выдохнула. Она больше не у Дурслей. Ее дни рождения теперь тоже счастливые. Ее теперь тоже любят.

А подарки у нее еще лучше. У Дадли таких никогда не будет. Толстый хомяк.

Так или иначе, она могла принять идею о том, что профессор Снейп не любит свой день рождения. Вопрос — почему? Может быть, он сейчас так же одинок, как она когда-то была? Это здорово вписывалось в его образ. И как бы она ни была ему благодарна, и как бы она ни уважала его, трудно было избежать согласия с мыслью, что при его-то характере он не слишком нравился людям.

Она завернула за поворот, на котором натолкнулась на профессора Макгонагалл, чтобы вновь натолкнуться на… Гермиону.

— Ай! — Гарриет потерла ушибленный нос. Гермиона выглядела растерянной и немного напуганной. — Ты что здесь делаешь?

Гермиона бросила взгляд в сторону лестниц и быстро проговорила:

— Да так, ничего, просто прогуливаюсь… Мне захотелось рассмотреть портреты.

Гарриет с сомнением оглянулась на проход, увешанный картинами:

— Вот эти? С которыми мы разговаривали весь сентябрь?

Гермиона опустила глаза.

— Эм-м, ну… Я… соскучилась по ним. Решила поговорить с ними еще разок.

Ну… ладно. Может, Гермиона выпытывала у них многовековые секреты. На самом деле, это было очень на нее похоже.

— Тогда я пойду, не буду тебе мешать, — сообщила Гарриет и двинулась вперед.

— Нет-нет, я уже закончила! — засуетилась Гермиона и взяла (схватила) Гарриет под руку. — Ты ведь в башню, да? Идем вместе.

Дошли они в тишине. Гарриет постучала дверным молоточком по полотну, уже приняв решение.

* * *

Северус смотрел на часы на стене напротив и гадал, чего же от него хочет девочка.

Мисс Поттер отправила ему записку с одной из неприметных школьных сов (она быстро схватывала правила игры) о том, что ей обязательно нужно поговорить с ним сегодня без свидетелей; и когда он между уроками поймал ее в пустом коридоре и спросил, чего она от него хочет, она сообщила, что разговор должен состояться непременно в закрытом кабинете, когда он не будет никого ожидать.

К Северусу закралось нехорошее предчувствие. Последний такой разговор, когда она попросила защитить конфиденциальностью их пространство, был… ошеломляющим. Он же был и первым, но будь Северус проклят, если желает повторения чего-то подобного.

В час, о котором они договорились, в дверь постучали.

— Войдите.

Дверь медленно отворилась, но никого не было видно; через несколько мгновений дверь дернулась назад, но не затворилась; раздался «пых» (определенно принадлежащий девочке), и послышался звук, который Северус мог бы определить как удар маленькой стопы по двери — так оно, очевидно, и было, потому что дверь наконец закрылась.

В следующую секунду с девочки упала мантия-невидимка, и Северус застыл.

Эта несносная девчонка притащила с собой торт. Со свечками. Свечи не горели. Торт был с крышкой.

Мисс Поттер стояла напротив него, держа торт обеими руками; у нее на щеке был мазок шоколадного крема. Ее улыбка отражала предвкушение и легкое беспокойство.

Часы тикали. Он слышал, как дышит.

— Итак, мисс Поттер, — голос его звучал как треснувшее недоумение, — вы принесли торт.

— Ага, сэр, — она шире улыбнулась, — именно это я сделала.

И словно то, что он не наорал на нее с порога, разрешило ей подойти к нему и сказать: «Профессор, подержите», а он от растерянности (иного объяснения быть не могло) встал, взял треклятый торт и смотрел, как она снимает крышку и зажигает палочкой свечи. Он быстро пересчитал их: тридцать две. Одной рукой мисс Поттер прикоснулась ко дну торта и осторожно приподняла его так, чтобы он оказался на уровне его груди (и выше ее макушки).

— С днем рождения вас!

Салазар, она запела. Она и впрямь сделала это.

— С днем рождения вас!

Краем сознания он отметил, что у нее поставленный и приятный голос. Ах да. Она же в Хоре лягушек.

— С днем рождения, профессор Снейп...

Она опустила слово «дорогой», и он был бы благодарен ей за это, если бы мог, но он не мог, потому что сгорал от… от…

— С днем рождения вас.

Неловкости, смущения, растерянности.

А теперь девочка смотрела на него, чего-то от него ожидая. Ах да. Точно.

Северус упрямо (насколько он мог в его смятении) уставился на девочку в ответ.

Ее лицо приняло умоляющее выражение.

— Это глупо, — сказал он со всем возможным пренебрежением.

— Это прекрасно! Вы загадываете желание и оно, возможно, сбудется — только благодаря силе вашего желания.

Он найдет того, кто рассказал ей про его день рождения, и повесит на его собственном языке.

— Нет.

Мисс Поттер снова придала своему лицу выражение щенка, выпрашивающего лакомство. Он помнил, какой она может быть упрямой и настырной.

И только поэтому, вздохнув, Северус загадал желание (о содержании которого никто никогда не узнает) и задул чертовы свечи (чувствуя себя неимоверно глупо).

А мисс Поттер рассмеялась — радостно и лучезарно. Это напомнило Северусу день, когда он согласился давать ей уроки защиты; только в том ее смехе было больше облегчения, в этом — радости.

Северусу отчего-то стало не по себе.

— Мисс Поттер, я ценю ваше внимание, — он хотел сказать это так, чтобы она в этом усомнилась, однако, его голос прозвучал скорее ровно, чем саркастично. — Но у меня много важных дел. Вам пора идти.

Она расстроилась, и Северус ощутил себя гадом.

— А торт, профессор? По традиции, именинник должен сам разрезать торт и положить себе первый кусочек.

— Я не люблю сладкое, мисс Поттер.

На лице девочки отразились столь глубокие разочарование и печаль, что он уже открыл рот, чтобы…

— Но я видела, профессор, на приветственном пиру перед вами был торт!

Однако она его опередила, чтобы в очередной раз привести в смятение.

— Мисс Поттер, вы что, следите за мной?

Девочка помялась.

— Я не следила, просто… ну, было интересно смотреть на вас после того, как вы помогли мне в Лютном, и я случайно замечала все эти мелочи.

Северус не нашел слов, чтобы ответить: его пронзило ощущение, что в пределы его личного пространства вторглась огромная, огромная каменная стена, и она движется на него очень-очень быстро и сверхуверенно…

Наконец он произнес:

— А заметили ли вы, мисс Поттер, ел ли я этот торт?

Ее печаль сменилась недоумением.

Северус иногда накладывал себе сладкого — просто ради того, чтобы никому не пришла в голову мысль о его состоянии, — но никогда, разумеется, десерт не ел.

— Ну, было бы странно, если бы вы взяли торт и не съели его.

— Так вы видели или нет? Вам не приходила в голову мысль, мисс Поттер, что это был не мой торт?

— Но он стоял прямо перед вами! — настаивала мисс Поттер. Она вздохнула: — Ладно, я не видела. — Северус ухмыльнулся. — Но то, что я не видела, не значит, что вы его не ели. Я же не все время на вас смотрела. Сэр.

Северус бы добавил Рейвенкло пять баллов за логику, если бы поощрение было уместно. Он все еще продолжал держать чертов торт. Она заканючила:

— Попробуйте, профессор! Маленький кусочек.

Северус взглянул на мазок шоколадного крема у нее на щеке, потом на торт: он выглядел немного неровным.

— Откуда вы достали его?

— Сама сделала, — девочка пыталась сказать это сдержанно, но он уловил ее предвкушающее нетерпение в ожидании его реакции. Он удивленно поднял бровь. — Ну, я знаю, где кухня, и домовые эльфы очень добрые, они здорово помогли мне.

Если он сейчас выгонит ее, он будет совершенным, полным мерзавцем. Таким он и был. Но в этот момент, в эту секунду он пожелал, чтобы это было не так.

Северус положил торт на стол и запер дверь.

— Тобби.

Появился верный ему домовик в наволочке с эмблемой Хогвартса. Северус махнул рукой на торт.

— Приборы на двух человек и чай.

Эльф исчез, а мисс Поттер снова осветила улыбкой его мрачный кабинет.

Наверное, это будет стоить своих последствий. Но, в конце концов, он не на инсулине и обычно не пренебрегает диетой, так что все будет в порядке.

Торт был на вкус… как торт. Он давно отвык от сладкого.

— Ну как? — с легким волнением спросила девочка.

— …хорошо, — сказал Северус. Это ее порадовало.

— Уф-ф, здорово! Я так переживала, что получится плохо, я ведь не очень много умею на кухне, да и вообще, не люблю, если честно, все эти домашние дела… Петуния, моя тетя, я раньше с ней жила, — в ее голосе явственно звучала неприязнь, — она… ну, знаете, сама она обожала изображать из себя отличную хозяюшку, но мне… мне она привила отвращение к домашним делам.

Северус заинтересованно посмотрел на девочку. Мисс Поттер искренне и честно выражала чувства, но никогда раньше не делилась с ним своим прошлым.

Одновременно он заглушил вину и злость: сейчас они были неважны. Было важно другое. А накажет он себя (и, возможно, Петунию) позже.

— Но вы приготовили торт и… — это отчего-то смущало, но он заставил себя сказать, — сшили платок.

— А. — Северус был рад видеть, что смутился не он один. Хотя она-то чего? Главная виновница, она все это и затеяла. — Ну, мне просто захотелось сделать для вас что-то… что-то приятное.

Его десертная вилка зависла. Он заставил себя зачерпнуть еще кусочек.

— Спасибо.

Мисс Поттер удивленно поглядела на него. Он не винил ее. Трудно ждать от такого козла, как он, слов благодарности. Девочка улыбнулась снова.

Северус спросил себя, сколько лет или даже десятилетий пройдет, прежде чем мисс Поттер осознает, что, несмотря на глубокую неприязнь или даже ненависть к Петунии, она подражает той по крайней мере в способе выражения… тепла к тем, кого она считала заслуживающими этого.

Он забросил эту мысль в одну из коробок своего ментального хранилища: последняя часть мысли тревожила, смущала и пугала его.

Мисс Поттер беззаботно отхлебнула чай.

* * *

После того как Гарриет поздравила профессора Снейпа с днем рождения, он стал держать с ней большую, чем раньше, дистанцию. Нет, он не перестал присматривать за ней, напротив: его слежка за ней теперь была еще более ожесточенной, чем прежде. Впрочем, это объяснялось тем, что патруль отменили на рождественских каникулах. Но во время их тайных занятий по защите профессор Снейп вел себя отстраненно и холодно, что крайне огорчало Гарриет. Она-то думала, что он, пусть и со скрипом, но принял ее поздравление и частичку ее тепла, но оказалось, будто она все испортила и даже как-то обидела его. Она прокручивала в голове их деньрожденьенское чаепитие, но не находила в нем ничего такого, что могло оскорбить его.

Значит, дело было в самом факте чаепития. Оно чем-то задело профессора. Но чем, Гарриет не могла даже представить.

Она лениво тащилась с их индивидуального урока (едва урок закончился, он мгновенно смылся, не попрощавшись) и теребила в руках новую книгу от профессора Снейпа, которую он бросил ей, казалось, не волнуясь о том, поймает она ее или нет.

«Подробно изучите первую главу», — сказал он небрежно. У книги были бело-зеленый переплет и яркая красная надпись «Первая колдомедицинская помощь» на обложке.

Гарриет вообразила, что передразнивает его. К счастью, профессор Снейп не видел этого, а значит, не мог снять за это баллы. Увы, яркий всполох дерзости не смог перекрыть ноющую печаль.

Она остановилась у спуска лестницы на четвертом этаже: Гермиона сейчас наверняка в библиотеке, и ее общество могло бы отвлечь и развеселить Гарриет, даже если бы Гермиона просто занималась уроками, не обращая на нее внимание. Гарриет почти добралась до библиотеки, когда заметила дверь в узком коридоре, что был рядом: странный холодный серебристый свет мерцал из приоткрытой двери, и Гарриет, потоптавшись на месте, вошла в комнату.

Комната была похожа на класс, которым давно не пользовались. У стен громоздились поставленные одна на другую парты, посреди комнаты лежала перевернутая корзина для бумаг. А вот к противоположной стене был прислонен предмет, выглядевший здесь абсолютно чужеродным. Казалось, его поставили сюда просто для того, чтобы он не мешался в другом месте.

Это было красивое зеркало, высотой до потолка, в золотой раме, украшенной орнаментом. Зеркало стояло на подставках, похожих на две ноги с впившимися в пол длинными когтями. На верхней части рамы была выгравирована надпись: «Еиналеж еечярог еомас ешав он оцил ешав ен юавызакоп я».

Гарриет постояла, пытаясь отгадать тайну непонятной надписи. Последняя буква — была ли она словом или просто непонятной буквой?

— Ваше лицо, — вдруг прочитала Гарриет и поняла. — Я показываю не ваше лицо, но ваше самое горячее желание! Пять баллов Рейвенкло!

Через мгновение порыв самодовольства уступил место любопытству и осторожности: стоит ли ей подходить к зеркалу и смотреться в него, чтобы выяснить свое самое горячее желание? Не проклят ли предмет, не является ли артефакт темным?

Она помялась еще несколько секунд, размышляя о рисках. Не будет же в школе стоять проклятый артефакт, да? С другой стороны, несколько месяцев назад по Хогвартсу разгуливал убийца, так что ее бы уже ничего не удивило. Однако любопытство было столь сильным, что Гарриет все-таки решила рискнуть. Она осторожно подошла к зеркалу.

Гарриет вздрогнула, когда увидела в отражении за своей спиной других людей, и реф-лек-тор-но обернулась, но никого, разумеется, не было.

В отражении находился Сириус: он подмигнул ей; рядом стоял Ремус со своей спокойной улыбкой. За ними были кто-то еще; Сириус и Ремус расступились, и те двое прошли вперед. Гарриет вгляделась в них и ахнула.

Это были девушка и молодой человек, в которых она мгновенно узнала родителей. Они были такими же, как на колдографиях: ее мать была красавицей со своими темно-рыжими волосами и глазами поразительного ярко-зеленого цвета. У Гарриет был тот же разрез, что и у мамы, но оттенок отличался. Она заметила, что ее мама — эта молодая, совсем молодая девушка — смотрит на нее и, улыбаясь, плачет. Гарриет упала на пол и разрыдалась.

До десяти лет, пока Сириус не забрал ее и не показал ей колдографии ее родителей, она представляла их совсем взрослыми, как Петунию и Вернона. Лишь после того, как она увидела колдографии, она осознала, какими молодыми мама и папа ушли. Но смотреть в это зеркало разительно отличалось от того, каково было смотреть на колдографии: когда Гарриет держала снимки, то чувствовала, что у нее в руках — материальное доказательство того, что ее родители когда-то жили, и драгоценное, но только воспоминание о том, какими они были. Теперь, когда она глядела в это зеркало, ей казалось, будто они стоят прямо напротив нее, отделенные лишь тонкой пеленой тумана; и они виделись Гарриет такими реальными, такими настоящими… Как может не казаться реальным человек, который так смотрит на нее, смотрит на нее, улыбаясь и плача одновременно… как ее мама?

Она вытерла слезы платком и поднялась. Несколько секунд ей понадобилось, чтобы набраться решимости вновь взглянуть в отражение.

Рядом с мамой стоял папа: высокий и худой черноволосый мужчина обнял ее, словно подбадривая. Он был в очках, и его непослушные волосы торчали во все стороны. Гарриет удержала себя от того, чтобы ткнуться носом в зеркало.

«Не поможет, — подумала она, — будет скользко и холодно. Это лишь зеркало».

Она заметила позади родителей маленькую фигурку и удивилась: это была Гермиона. Она приветливо махнула ей, и Гарриет, не удержавшись, махнула в ответ. Ее взгляд переместился в противоположную от Гермионы сторону, там, где появился… профессор Снейп.

Он стоял обособленно ото всех, скрестив руки на груди и презрительно хмурясь; но, когда он посмотрел на нее, Гарриет от изумления чуть не села: его лицо осветила такая мягкая и дружелюбная улыбка, какую она бы никогда у него не представила. Все знали, что профессор Снейп способен только на саркастичные и злобные ухмылки.

Что он тут делал, рядом с ее семьей и Гермионой?

«Твое самое горячее желание, — прошелестел легкий, как всколыхнувшаяся от ветра трава, голос в голове. — Не спрашивай зеркало, спроси себя».

Выходит, ее самое горячее желание — быть рядом с любимыми людьми. С Сириусом, Ремусом, Гермионой. Чтобы ее мама и папа снова были с ней. И чтобы профессор Снейп, как ни удивительно, тоже был с ней и вот так ей улыбался.

Она посмотрела на маму: та удивленно скривила губы и подняла брови, и это ее выражение было таким очаровательным и забавным, что Гарриет рассмеялась.

— Теперь понятно, почему тебя все любили, — сказала она отражению.

Гарриет села возле зеркала, любуясь странным набором притягивающих отражений, но не смела протянуть руку к нему, не смела прикоснуться.

«Это просто зеркало, — повторила она себе. — Будет скользко и холодно».

Она смотрела в основном на родителей, потому что на Сириуса, Ремуса, Гермиону и профессора Снейпа она может смотреть сколь угодно долго — в реальности; а такой близости мамы и папы больше не будет. Ее переполнило очень странное, неиспытанное доселе чувство — радость, смешанная с ужасной грустью.

Она не знала, сколько времени просидела у зеркала. Люди в нем не исчезали, а она смотрела и смотрела на родителей, пока не услышала, как какая-то шумная компания прошла мимо комнаты в библиотеку. Совсем не хотелось, чтобы ее застали здесь наедине с любимыми, живыми и мертвыми, пусть даже другие и не увидят их. Гарриет поднялась и со странной тяжестью в сердце побрела в башню.

* * *

Прошло несколько дней с тех пор, как Гарриет натолкнулась на Зеркало самого горячего желания, и все это время она была печальна и задумчива. Сразу после возвращения Гарриет запретила себе идти туда вновь: оказалось, что она просидела у зеркала несколько часов и даже не заметила. Это значило, что зеркало очаровывало, подчиняло; а Гарриет боялась потерять контроль, боялась обнаружить себя в ловушке, даже такой сладкой. Да и разве зеркало стоило того? Ведь, пусть у нее не было мамы и папы и уже никогда не будет, у нее были и Сириус, и Ремус, и Гермиона, и даже профессор Снейп — хотя он, наверное, никогда не улыбнется ей так, как в зеркале.

В последние дни Гарриет часто доставала альбом с колдографиями и смотрела на изображения родителей, а потом, чувствуя, что расстраивается, звонила Сириусу, и разговоры с ним всегда приободряли ее.

Сегодня было как-то особенно грустно: то ли потому, что она не выспалась (бессонница преследовала ее в эти дни), то ли потому, что тяжелые мысли вконец измотали ее. Гарриет решила, что заслуживает маленькую поблажку и что ничего не случится, если она на несколько минут вернется к зеркалу (она не упустит счет времени).

Гарриет распахнула дверь и стремглав подлетела к зеркалу: мама с папой при виде нее просияли, как и Сириус, и Ремус, и Гермиона. Профессор Снейп, стоявший все так же подчеркнуто отчужденно ото всех, ограничился теплым, как молоко с медом, взглядом на нее — что даже для воображаемого профессора Снейпа, наверное, было выражением самых сильных чувств.

Вдруг раздался голос, которого она ждала менее всего:

— Итак, ты снова здесь, Гарриет?

Ее внутренности обратились в лед. Гарриет быстро оглянулась. На одной из стоявших у стены парт сидел не кто иной, как Альбус Дамблдор. Получалось, что Гарриет прошла прямо мимо директора и не заметила его, потому что слишком торопилась увидеть родителей.

— Я не видела вас, сэр, — сказала она. Что значит снова? Что значит снова?

Гарриет спросила.

Возникла заминка, лишь на мгновение более долгая, чем обычная пауза между вопросом и ответом на него. Тревога и гнев подняли свои головы в ней.

— Так совпало, что я тоже был здесь во время твоего первого посещения. — Гарриет начала закипать. Словно прочитав ее мысли, директор сказал: — О, Гарриет, я ни в коем случае не хотел оскорбить или смутить тебя, и уверяю, то, что я увидел, не пошатнуло моего мнения о тебе. Напротив… Гарриет, желания многих людей далеко не такие чистые, как твое.

Эти слова должны были успокоить ее, но вместо этого ее гнев стал чем-то более сильным, но при этом холодным, почти ледяным; это новое чувство даже закрыло собой недоумение, касающееся того, как Дамблдор понял, что она увидела, и сомнение в том, понял ли он правильно. Гарриет почувствовала, что дрожит.

— О, чудесно, — сказала она ровно. — И сколько времени вам понадобилось наблюдать за мной, когда я думала, что одна, и выражала чувства так, будто я одна, чтобы насладиться зрелищем?

Гарриет поняла, что пересекла черту, но вместо подавляющего и гасившего любой протест стыда, лишь тонкая полоска смущения коснулась ее и исчезла за стеной из унижения, обиды и злости.

Дамблдор выглядел так, будто слова Гарриет его в самом деле расстроили.

— О, — произнес он. Его лицо в морщинах выражало искреннее сожаление. — Прости меня, Гарриет, если я ранил твою гордость. Клянусь, у меня не было такой цели.

Она отвернулась. Злость ее была слишком сильна, чтобы сгладиться и утихнуть после его слов, но их власти хватило на то, чтобы злость перестала вспыхивать гневными и резкими репликами и портить все вокруг. Директор и лишил ее возможности злиться в полную силу, и не дал ей возможности простить его полностью. Человек-досада.

— И зачем вы здесь? А зачем это зеркало здесь вообще? — вызывающе спросила Гарриет. — Мне показалось, что оно опасно.

Дамблдор, видимо, проигнорировал ее тон и удивленно поднял седые брови . Гарриет упрямо посмотрела на него: у нее было чувство, что старик и сам знает ответ, но хочет, чтобы она его произнесла.

Будь она проклята за то, как ей трудно устоять перед возможностью показать себя умной и сообразительной.

— Глядя в это зеркало, человек погружается в мечты и забывает о реальной жизни.

— Я бы не смог сказать точнее, Гарриет, — изумленно сказал директор, и она ощутила, как ей приятно различить это изумление, и как она злится на себя за то, что ей это приятно. — Многие не понимают этой тайны зеркала Еиналеж, даже проведя перед ним бесчисленные часы.

А, так вот как оно называется.

Для Гарриет понять эту тайну не составило никакого труда: она знала, что любит убегать в фантазии и иллюзии, прятаться в книгах и вымышленных обстоятельствах. Она провела так все свое детство, и потому подобные вещи были для нее очевидными. Она бы и дальше жила в книгах и фантазиях, но у нее появились Сириус, Ремус и Хогвартс (и все, что с связано с последним).

— Но почему, в таком случае, ты снова здесь? — спросил директор.

«Не выдержала», — чуть не сорвалось с языка у Гарриет, но вместо этого она сказала:

— Уже ухожу.

— Гарриет, — окликнул ее директор, когда она направилась к двери. Она остановилась и оглянулась. — Завтра зеркало перенесут в другое помещение, и я прошу тебя больше не искать его. Но если ты когда-нибудь еще раз натолкнешься на него, ты будешь готова к встрече с ним. Будешь готова, если не забудешь собственный вывод. Нельзя цепляться за мечты и сны, забывая о настоящем, забывая о своей жизни.

Гарриет ушла, ничего не ответив, потому что ее злость все еще была с ней.

* * *

— Я нашла, Гарриет, я нашла! Я нашла, иди сюда, смотри!

Гермиона, крайне взволнованная, держала в руках ту огромную книгу, которой пыталась побить Фреда, и от переполняющих ее чувств подпрыгивала в кресле, и русые кудряшки мотались вверх-вниз вместе с ней. Гарриет тоже обрадовалась (отчасти потому, что это означало прекращение разочарованных вздохов Гермионы по поводу Гарриной неудачи в поисках: когда она спросила Сириуса о Фламеле, он почесал затылок и сказал, что что-то о нем, безусловно, слышал, но не помнит ничего конкретного; у Ремуса за всеми рождественскими хлопотами она спросить забыла; а домашняя библиотека была исследована ею совсем немного, потому что в начале каникул она была занята такими важными делами, как украшение елки с Сириусом и игра в снежки, а потом она честно и искренне заболела).

Гарриет присела на подлокотник сине-бронзового кресла, в котором вертелась Гермиона. Дождавшись, когда внимание Гарриет целиком и полностью будет принадлежать ей, Гермиона начала читать:

— Николас Фламель, — прошептала она таким тоном, словно была актрисой, исполняющей драматическую роль. — Николас Фламель — единственный известный создатель философского камня!

— Христофор Колумб, — произнесла Гарриет, когда потрясение прошло в достаточной степени, чтобы она могла говорить. — Нет, нет, Гермиона, подожди… Это очень важно… это… нужно убедиться, что мы не ошибаемся... — Она тоже зашептала, чтобы никто из рейвенкловцев в гостиной их не услышал. — Философский камень в Хогвартсе — это безумие! Если мистер Фламель был гением, который изобрел Философский камень, наверняка он изобрел и что-то еще, что-то менее значимое, так что, возможно, не камень, а другое его изобретение хранится в замке.

Гермиона заметно приуныла, услышав этот рациональный довод, так что Гарриет даже на секундочку пожалела, что привела его; но только на секундочку: Гермиона, уже заинтересованная новой загадкой, стала читать дальше.

— Тут указано множество его работ по алхимии, — сказала она через несколько минут. Гарриет и сама это видела: она читала книгу из-за плеча Гермионы. — Он изобрел огромное количество зелий и даже работал с директором Дамблдором, но, судя по всему, больше нет ничего такого, что было бы необходимо передать на хранение в Хогвартс.

— Или есть, но в широких кругах об этом ничего не знают, а, значит, и книгах не пишут, — добавила Гарриет.

— Это возможно, — согласилась Гермиона, подумав. — Но при имеющихся у нас данных вывод о Философском камне — наиболее верный.

Гарриет вдруг пришло в голову, что они могли бы разгадать эту загадку сразу же, просто спросив профессора Флитвика или даже старшекурсников… Она посмотрела на Гермиону, держащую этот тяжеловесный, слишком большой для ее тонких ручек том, и прикусила язык.

— Думаю, — сказала Гермиона, — мистер Фламель попросил профессора Дамблдора по старой дружбе хранить камень в замке, и тот отвел для этого Запретный коридор. Вопрос — зачем ему отдавать камень на хранение?

Гарриет вздохнула.

— Гермиона, — протянула она, — мне кажется, это их, взрослые дела.

— Ладно, согласна, — ответила Гермиона, и Гарриет взглянула на нее со смесью облегчения и удивления. — Было интересно расследовать, что хранится в замке, но теперь, когда мы это знаем, заходить дальше, наверное, и вправду не стоит.

— День, когда Гермиона Грейнджер остановилась перед неизвестным, — торжественно провозгласила Гарриет. — Он настал.

Гермиона легонько стукнула Гарриет книгой по руке, что, учитывая размер энциклопедии, получилось не так уж и легонько.

— И этим ты пыталась со всей силы ударить Фреда? Бедный, бедный мальчик…

Они похихикали немного, а потом Гермиона стала серьезной.

— Гарриет… я давно хочу с тобой поговорить. — Она оглядела гостиную. — Пойдем в спальню.

Они поднялись наверх.

— Я забеспокоилась, когда ты убежала куда-то одна, едва мы приехали, — начала Гермиона, когда они уселись на ее кровать. Кроме них в спальне никого не было. — Ну, ты знаешь…

Гарриет покачала головой: она не понимала, о чем речь.

— Гарриет, ты не говорила об этом, и я уважала твое право молчать… Но сейчас убрали патруль, и, мне кажется, нужно обсудить это.

Догадка постучалась из-под черепа Гарриет, словно проказничающий садовый гном, забравшийся в кастрюлю.

— Я говорила с Хагридом. Он мне все рассказал.

Гермиона взволнованно смотрела в лицо Гарриет, а та увела взгляд. Она вспомнила сессию с доктором Харт… и слова Сириуса: «Боюсь, ты никому не доверяешь». Возможно, ей стоило попытаться довериться Гермионе? Хотя бы немножко. Не сбегать, не отрицать очевидное, не лгать.

— Понятно, — спокойно сказала она.

Она вспомнила, как Гермиона встревожилась, когда Гарриет хотела уйти одна, чтобы подслушать разговор профессоров, и как натолкнулась на нее возле башни, когда та якобы разговаривала с портретами, и все поняла.

Гермиона осторожно коснулась ее запястья:

— Гарриет, он… этого человека ведь уже поймали, да?

Гарриет была не в силах солгать Гермионе и не в силах расстроить ее, сказав правду. Та не была бы собой, если бы не догадалась:

— Ох, Гарри, — глаза Гермионы наполнились слезами.

— Все в порядке, — сказала Гарриет, не зная, утешает ли она Гермиону или вправду так считает.

Гермиона вдруг приобрела вид такой жалкий, что можно было подумать, будто это ее два месяца назад пытались убить. Слова полились из нее вместе со слезами:

— Гарриет, я была такой глупой, такой глупой… Я завидовала тебе, ты знаешь?

Гарриет определенно не знала. Она даже подумать не могла, что Гермиона способна на зависть — тем более, в отношении нее, Гарриет, ее лучшей подруги. Гермиона продолжала:

— У тебя был целый год до Хогвартса, чтобы научиться всему, и мне казалось, что это несправедливо… Я, конечно, знала, что это глупо, ведь ты в этом не виновата, и, если уж на то пошло, ты из магической семьи, а значит, должна была знать все с самого начала, но не знала, и это тоже несправедливо по отношению к тебе… Но еще глупее то, что у большей части учеников было это время до Хогвартса, но я не завидовала им — потому что была лучше их. Только ты обходила меня во всех предметах…

Гарриет молчала, оправляясь от неприятного удивления. Вот так сюрприз.

— Но потом я узнала об этом покушении, и поняла, какая я дура, — всхлипывала Гермиона. — Прости меня, прости.

Даже если бы Гермиона не плакала, Гарриет бы, конечно, ее простила. Сам факт того, что Гермиона созналась в этом, хотя могла все скрыть, и Гарриет никогда-никогда бы об этом не узнала, и искренность раскаяния, с которой та это сделала, весили больше, чем любая обида, которую Гарриет могла себе позволить.

— Теперь уже не во всех. Помнишь, как я перепутала Кассиопею и Жирафа?

Гермиона шмыгнула носом, что, видимо, означало веселый хмык.

— Ох, Гарриет, не представляю, как ты умудрилась.

— И у тебя, и у меня свои сильные и слабые стороны. Мне понадобилось время, чтобы это признать. Но после того случая на Трансфигурации…

Гарриет не договорила, потому что Гермиона засмеялась.

— Ха-ха-ха, — передразнила ее Гарриет, бросая в нее подушку. — Ну трудно мне понимать эту Трансфигурацию!

Они немножко подрались подушками, а затем Гермиона, помрачнев, сказала:

— Тебе лучше ходить с сопровождением. Я всегда буду рядом.

Гарриет тронули эти слова.

— Гермиона, это не обязательно. Тот человек, кем бы он ни был, не повторит попытку, потому что учителя все равно еще придерживаются кое-каких мер и… я самостоятельно тренирую разные защитные заклинания, так что… только это секрет, никто не должен знать, обещаешь?

Гермиона пообещала.

— А что за меры?

Гарриет и сама не знала (кроме профессора Снейпа, о ней, вроде, никто больше так не заботился, хотя одна эта защита давала ей чувство успокоения). В общем, она только предположила, что эти другие меры есть; так что, может быть, она солгала — себе в первую очередь.

— Мне не сказали.

Гермиона задумалась, а потом понимающе кивнула:

— Конспирация на случай, если ты проболтаешься.

Гарриет печально улыбнулась и обняла Гермиону, надеясь, что однажды сможет приблизиться к ней по-настоящему.