Закон противоположностей, или психология счастья (джен)

Первое столкновение с надвигающимся Миллениумом настигает компаньонов ветреным октябрьским днём — когда они, гуляя, наталкиваются на одетого в грязно-белый балахон человека с плакатом о грядущем апокалипсисе. Тот пристаёт ко всем прохожим, однако просит не денег, а выслушать — и покаяться. Ойген смеётся и говорит ему весело: «Каюсь!» — но тот не принимает шутки и грозит и ему, и его спутнику страшными карами. Отвязавшись, наконец, от него, Мальсибер иронизирует на тему того, что на границе тысячелетий мир, по всей видимости, решил немножечко посходить с ума. Встречу эту друзья, разумеется, забывают, однако со временем подобных странных людей на улицах становится больше — Снейп раздражённо говорит в какой-то момент, что, во-первых, любой календарь — штука весьма условная, и непонятно, почему все так радуются некой временной границе, наступающей только по христианскому календарю, ибо для тех же иудеев, или мусульман, или индусов, или китайцев (и он ещё долго перечисляет, для кого именно) грядущей зимой не произойдёт ничего особенного, а в-вторых, даже по этому календарю новое тысячелетие начнётся, собственно, через год, в две тысячи первом. А по календарю майя в 2012 мирозданию и вовсе настанет конец.

Выслушав это брюзжание, Мальсибер отмахивается и смеётся:

— Ну ты совсем не понимаешь красоты праздников и их символизма! Какая разница, что и когда там начнётся на самом деле? Кому это вообще интересно?

— Всем нормальным людям это интересно! — возмущается Снейп.

— Если ты имеешь в виду таких, как ты — то если бы мир состоял из них, он бы давно уже умер, потому что жить в нём было бы и тоскливо, и незачем! Прекрати ругаться и давай лучше подумаем, где и как мы будем его встречать.

— Ты хочешь в этом участвовать?!

— Разумеется! И не «я», а «мы», — поправляет он безапелляционно, — причём не один раз! Я предлагаю начать с Нью-Йорка и с каждым часом сдвигаться в соответствующий часовой пояс.

Никаких возражений он, конечно, не слушает.

— Ну ты сам подумай, как это красиво и символично! А уж для нас с тобою — тем более! Это же словно всё заново: новый век, новое тысячелетие… новая жизнь, всё по новой! Ну Северус, это же будет здорово!

— Да делай что хочешь, — разумеется, в конце концов тот сдаётся.

— Вот, а в следующем году мы отметим настоящий миллениум, — говорит с удовольствием Ойген.

— Настоящий?

— Ты сам сказал, что сейчас отмечать неправильно! Так что у нас с тобой их будет два!

— Двух миллениумов быть не может, — почти что смеётся Снейп. — Это невозможно, ты понимаешь?

— Это у магглов невозможно — а мы волшебники! — возражает Ойген. — У нас всё возможно! Я хочу всё это увидеть, — говорит он возбуждённо, — и везде побывать… мы же можем отпраздновать и с волшебниками, и с магглами, представляешь?

— А потом ещё три дня дома будешь отлёживаться и засыпать только с зельями — и мне не давать работать, — хмыкает Северус.

— Ну и пусть — это же один раз в жизни бывает! Тебе жалко несколько рабочих дней? Для меня?

— Для тебя — не жалко, — вздыхает Снейп. — Только из казино отпросись заранее — я туда больше за тебя не пойду.

…Декабрь наполнен рождественскими и предновогодними распродажами — на которые Ойген тратит почти все свои свободные дни, за исключением по-прежнему неприкосновенных вторников. Впрочем, в один из них он пытается и Северуса туда затащить — и получает неожиданно резкий и серьёзный отпор, да такой, что сам отступает и больше об этом не заговаривает. Снейп вообще всё больше мрачнеет с приближением праздника — чего в предыдущее Рождество за ним вовсе не наблюдалось. Он ничего не говорит, но даже собственно Рождество они проводят как-то скомкано и не то что безрадостно — вовсе нет — но настоящего праздника, как в пошлый раз, у них не выходит. Хотя подарки, которыми они обмениваются, и хороши, и забавны, но в воздухе будто бы висит что-то… а может, это просто зелье очередное у Северуса не получается, а подобные вещи всегда очень портят ему настроение.

В казино Ойген берёт новогодний отпуск, с лёгкостью отдавая эти, без преувеличения, золотоносные дни своему заместителю — целую неделю каникул, которые начинаются тридцатого декабря и заканчиваются только пятого января. Он так долго не отдыхал с тех пор, как вообще начал работать, и тридцатого он полдня отсыпается, а потом с удовольствием меняет рождественские украшения дома на новогодние — ярче, забавнее и без христианской тематики. Снейп так и торчит в своей лаборатории, даже носу не кажет, а утром тридцать первого и завтракать не выходит — Мальсибер ждёт его до полудня, а потом уходит на берег — думать.

Возвращается часа в два, идёт прямо к Снейпу, без стука распахивает дверь сперва спальни — там, конечно же, никого нет — потом идёт в соседнюю комнату, подходит к стоящему над котлом Северусу и говорит тихо:

— Ты не хочешь идти никуда?

Тот оборачивается, смотрит на него прямо, и говорит:

— Нет.

— Давай не пойдём, — легко соглашается Ойген, улыбаясь и придвигая себе стул. — Хотя я бы хотел посмотреть, как оно, — говорит он, усаживаясь на него верхом и мечтательно глядя на Снейпа, — например, в Нью-Йорке. А потом мы бы вернулись домой и спокойно встретили тут, вдвоём… но, с другой стороны — это же всё покажут по телевизору, а у волшебников наверняка можно будет чьи-нибудь воспоминания посмотреть. Так что ну его, в самом деле, — он смеётся, глядя на недоверчивое выражение лица Северуса. — Не буду тебе мешать, — он приобнимает его за плечи и уходит — превращать внешнюю стену гостиной в огромный многоцветный витраж.

Он возится с этим много часов, и вошедшего Северуса не слышит и не замечает. Тот стоит с полминуты, наблюдая за ним, а потом говорит возмущённо:

— Ты ещё не одет? Уже семь!

— В смысле «не одет»? — с удивлением откликается Ойген, оборачиваясь на его голос — тот в костюме, в зимних ботинках и с зимним пальто в руках.

— В Нью-Йорке через два часа полночь — ты когда туда собираешься аппарировать, за пять минут до?

— Северус! — Мальсибер подлетает к нему, обнимает, целует в обе щеки — и кидается вверх по лестнице — одеваться. Тот хмыкает ему вслед с очень довольным видом и идёт рассматривать, а потом и слегка модифицировать витраж.

Они оказываются в Нью-Йорке около половины одиннадцатого — Снейп ядовито шутит на тему того, что Мальсиберу понадобилось чуть ли не полчаса, чтобы одеться, и даже страшно представить, сколько времени он тратит на подготовку к свиданиям. На улицах столпотворение, шум, гам, огни… в воздухе витает возбуждённое ожидание счастье — очень глупое, как немедленно говорит Северус, но такое приятное… Они бродят в толпе, смотрят на китайских бумажных драконов, извивающихся над головами несущими их возбужденными и радостными людьми, на огромного белого же бумажного… Ойген полагает, что Дамблдора, но, на самом деле, конечно же, своеобразного Санта-Клауса… или уходящее тысячелетие, как возражает ему, занудствуя, Северус. Мальсибер щедро раздаёт милостыню — всем просящим, а их тут тоже толпы… Снейп язвит, что вот так и начинается благотворительность — желанием откупиться от собственной совести, которой, впрочем, у Мальсибера отродясь не было, и посему не очень понятно, зачем так сорить деньгами — Ойген хохочет и покупает и себе, и ему светящиеся разноцветные колпачки. К полуночи они оказываются на Тайм-Сквер, и вместе со всеми следят на большом экране за отсчётом последних секунд двадцатого века и второго тысячелетия — и наплевать на то, что на самом деле те будут продолжаться ещё целый год — потому что раз время условно, а миллионы людей полагают, что миллениум происходит сейчас — значит, так и есть. А потом небо взрывается фейерверками, и Ойген и сам запускает искры из своей палочки — и видит в этот момент и других волшебников, которые делают то же самое. Но никому сейчас нет дела до каких-либо нарушений — все просто радуются и счастливы.

Ойген с Северусом возвращаются домой в то же время — около половины одиннадцатого, но уже по калифорнийскому времени. Когда они входят в дом, Ойген, вешая их пальто в шкаф, говорит Северусу:

— Я сам всё сделаю. Позволь мне?

— Делай, — кивает тот — и уходит в гостиную разводить камин, а после поднимается к себе, берёт какую-то книгу и, вернувшись вниз, садится у огня в кресло и погружается в чтение, из которого его выдёргивает голос Мальсибера:

— Скоро полночь! — зовёт его тот. И добавляет таинственно: — Иди сюда.

Стол накрыт очень скромно, но со свойственной Мальсиберу утонченностью: в ведерке со льдом дожидается их шампанское, на доске разложены несколько сортов сыра, а в изящной хрустальной вазочке к ним подан янтарный мед, присыпано зеленью холодное мясо и, конечно же, не обошлось без вазы, полной спелыми ароматными фруктами… Ойген — в белом смокинге, которого Северус прежде у него никогда не видел — вызывает у Снейпа улыбку:

— Ты пытаешься изобразить ангела? Не скажу, что тебе не идёт — но я бы на твоём месте так никуда не ходил, если ты не планируешь срочную свадьбу.

— Почему? — он улыбается.

— Потому что ни одна женщина тебя такого ни за что не пропустит — а по теории вероятности среди них непременно найдётся какая-нибудь сильная ведьма, которая не устоит перед искушением и как-нибудь тебя зачарует — а потом уже будет поздно.

— Мы не Лестрейнжи — мы разводимся, — смеётся Мальсибер.

— Но представь, сколько мороки!

— Время, — Ойген несколькими отточенными взмахами палочки проецирует на стол изображение отсчитывающих последнюю минуту часов, разливает шампанское по фужерам и подаёт один Северусу. — Говорят, что загаданные под бой часов желания сбываются, — говорит он. — Давай попробуем?

— Ну давай, — кивает тот.

Часы начинают бить...

Они медленно пьют холодное, щекочущее нёбо вино — и загадывают.

Каждый — своё.

Мальсибер — что хочет когда-нибудь увидеть всех тех своих, кто сейчас жив, и чтобы когда-нибудь все они были бы, наконец, на свободе и счастливы. И, конечно же, чтобы они были с ним — так или иначе. И чтобы его компаньон и друг тоже был бы, наконец, счастлив — что бы тому для этого ни понадобилось. И, разумеется, оставался всегда рядом с ним. И чтобы когда-нибудь они построили настоящий дом, и в доме этом были бы дети… А ещё он думает о собственном самолётике — лёгком и небольшом, а ещё о яхте, на которой можно было бы ставить парус…

А Снейп — чтобы прошлое навсегда бы осталось в прошлом. И чтобы его компаньон и… друг, да — получил всё, что хочет, и вспомнил бы, наконец, что он всё же волшебник. И о том, чтобы Ойген встретил когда-нибудь свою женщину, и полюбил бы её, и чтобы это обязательно было взаимно, потому что сам он слишком хорошо знает, как это важно — взаимность… А ещё он желает всем тем, кто остался в его прошлой жизни — добра. Просто добра — и, может быть, счастья, но главное — продолжения жизни, которая, наконец, разошлась навсегда с его собственной. И думает, что, на самом-то деле, у него самого есть вообще всё, чего ему по-настоящему хочется — и просто желает себе, чтобы так оставалось всегда.

— А теперь подарки, — Ойген отставляет пустой бокал.

Он картинно вытаскивает прямо из воздуха плоскую белую бархатную коробочку размером с ладонь и протягивает её Северусу. Тот открывает — на алом бархате неярко поблёскивает явно старинный золотой браслет странного, никогда им прежде не виданного плетения: тонкие звенья потемневшего от времени жёлтого золота перемежаются маленькими, похоже, стальными шариками.

— Северус, это — единственная фамильная вещь, которая у меня осталась сейчас, — говорит Ойген с сияющими счастьем глазами, — и я хочу, чтобы она принадлежала тебе. Я, разумеется, всё равно рано или поздно попаду домой и всё заберу, — добавляет он весело, — но сейчас у меня есть только это — прими его, пожалуйста! Я знаю, что ты на руках ничего не носишь — ну так и не обязательно его носить, если ты не захочешь, мне просто будет очень приятно знать, что он теперь твой. Тут каждое звено — это своеобразное напоминание о каком-нибудь из наших семейных правил… а ещё его передавали с надежным посланником родственникам, если владелец умирал где-нибудь вдалеке от дома, не имея возможности вернуться — в знак того, что он исполнил свой долг до конца. Пожалуйста, — повторяет он.

Они глядят друг на друга, потом Северус кивает, улыбается и протягивает Ойгену правую руку, приподнимая рукава рубашки и пиджака — и тот сам застёгивает браслет у него на запястье. Металл непривычно холодит кожу — Снейп даже часы предпочитает карманные, а уж на правой руке и вовсе никогда ничего не носил — но браслет согревается очень быстро, и уже через пару минут Северус перестаёт его замечать.

— У меня тоже есть кое-что, — говорит он, — правда, далеко не столь пафосное.

Он берёт со стола — на котором только что точно ничего не было — тоже плоскую, но картонную и побольше, коробку и протягивает её Мальсиберу. Тот улыбается возбуждённо, открывает — и замирает, глядя на содержимое расширившимися от удивления глазами.

— Я помню, у тебя были такие, и они тебе нравились.

— О да, — шепчет тот, неверяще касаясь подарка самыми кончиками пальцев.

В коробке — шейный платок и перо. Обычное писчее перо — кажется, орлиное. Удивительно оно своим рисунком: в белом круге на конце пера тёмные волоски образовывают точную монограмму Мальсибера — вписанную в О букву М.

— Где ты… как ты нашёл? — выговаривает, наконец, он, доставая перо.

— Ну не мог же быть тот орёл настолько уникальным, — улыбается Снейп. — Я помню, как ты на пятом, кажется, курсе с таким пером носился, когда тебе его подарили — и когда думал, чем тебя удивить, подумал о нём. Пришлось провести некоторую работу, но в конце концов всё нашлось. Я рад, если оно тебе нравится.

— Нравится? — переспрашивает Мальсибер. — Северус, я… я в восторге, и я очень тронут, что ты это помнишь… я его обожал, это правда, — он гладит перо, потом откладывает его на крышку коробки, достаёт второй подарок — и хохочет. — Северус! — он кидается ему на шею. — Ты просто… ну вот как же ты так умеешь?!

— Надень, — откровенно смеётся тот.

— Сюда не пойдёт… а и наплевать, — он сотворяет зеркало и, трансфигурировав смокинг в белый же, но костюм, снимает галстук-бабочку и повязывает подаренный шейный платок. Тот алый — безупречного чистого цвета, с белой каёмкой, и по этому алому фону разбросаны мелкие чёрные охотничьи горны. — Северус, — он гладит платок руками, — ты просто… ты же даже не знаешь, что он для меня значил!

— Я помню, что ты очень его любил — почему, не рассказывал, и я не требую рассказа сейчас, если не хочешь.

— Я расскажу, почему нет? — он улыбается. — Я не думал, что существует такой второй.

— Да всё заказать можно — было бы желание, — пожимает плечами Снейп.

— Ты его заказал? Сделать для меня? Специально?

— Пришлось порыться в воспоминаниях. Да.

— Спасибо, — он оборачивается — глаза его блестят от навернувшихся на них слёз. — Это… это был подарок — на мою первую настоящую охоту. Но тут не в охоте дело — просто это как инициация, понимаешь? Меня с тех пор родители стали воспринимать как взрослого… а потом я его… потерял. Во время одного из налётов, — он хмурится — и тут же улыбается снова. — Но об этом я тебе расскажу потом, если захочешь — сегодня вспоминать не хочу. Спасибо, — он подходит и снова обнимает его, крепко и долго прижимая к себе. — Я подумать не мог, что кто-нибудь, кроме меня, может помнить подобные вещи.

— У меня всегда была хорошая память, — усмехается Снейп, наконец, тоже его обнимая. — С Новым годом.

— С новым тысячелетием, — поправляет его Мальсибер. — С новой жизнью.